Тихий Коррибан [СИ]

ЧАСТЬ 2

Невероятно тяжелое пробуждение, словно я так и не смог ни на минуту заснуть этой ночью. Я с трудом открываю глаза, и первое время перед взором клубится туман. У меня кружится голова. Что происходит? Это моя спальня? Почему все здесь покрыто ржавчиной и кровью?

Осмотревшись, я могу убедиться, что лежу на своей кровати. Но почему на мне мундир и сапоги? Это, конечно, тоже может быть объяснимо. Я не высыпаюсь, катастрофически не высыпаюсь из-за еженощно преследующих меня ужасов туманного Коррибана. Я мог быть сморенным усталостью настолько, что упал на кровать и заснул не раздеваясь. Но если на мне мои сапоги, то чьи это стоят у кровати? За ними оставлены кровавые следы. Очень странно. Это моя обувь? У меня нет ответа.

Я встаю с постели и выхожу из спальни. Белая ткань упала с давно завешенного зеркала. Через стекло проходит трещина, поверхность зеркала покрылась разводами и пятнами. Я замечаю это боковым зрением, но не оборачиваюсь, не хочу смотреть, ведь уже известно, чего ожидать, проходя мимо — ощущения, что кто-то идет за мной, ступая по моим следам, что кто-то постоянно стоит у меня за спиной.

Невольно прибавив шагу, я иду в рабочий кабинет. И передо мной предстает та же самая картина. Чем это заросли все стены? Какой-то рыжей плесенью или лишайником. Где картины, которые висели здесь? Нет и следа, только какое-то пятно на стене. Оно похоже на череп… животного?

Проклятье, мои вещи на столе тоже покрыты плесенью, только белой! Я не стану к этому даже прикасаться! Видеть такое в графском поместье — это нонсенс. Но, покинув кабинет, я вижу, что здесь есть нечто еще более гадкое. Потолок, стены, пол, все предметы в помещениях с заплесневелыми стенами опутаны, словно корнями ползучего растения, уплотняющейся ветвистой сетью сплетенных блестящих красно-коричневых сосудов или нервов. Все это вздымается и пульсирует, что наводит на мысли о том, что оно живое. Я иду от тонких сплетений к более толстым, чтобы найти источник этого явления. Корни-сосуды приводят меня в тронный зал, пребывающий в ужасающем состоянии. Витражные стекла грязны и побиты, стены местами разрушены, а пульсирующая красно-коричневая масса образует огромное бесформенное, подобное кокону сплетение прямо над троном. Из него капает мутная жидкость, которая, видимо, и размазана по полу и стеклам. В этом помещении болезненно не хватает воздуха. Конкретного запаха нет, но что-то присутствует в атмосфере, что в спазме сдавливает мне горло. Клубок сосудов над троном начинает шевелиться, пока не лопается с омерзительным чавканьем, и из него выползает таозин. Этот червь имеет аномальный даже для своего вида размер, а его просвечивающиеся через чешую внутренности совершенно черные. Я чувствую, что не могу дышать…

И тут я с ужасом просыпаюсь, но уже по-настоящему. Какое-то время дыхание остается затрудненным.

Это был еще один кошмар, в этот раз внутри другого кошмара. С каждым днем все крепче опасения, что после очередного подобного сна я не проснусь, а я уж никак не настроен умереть в своей постели. Но в то же время я смертельно устал от этого. И еще больше устал каждый раз вставать и убеждаться, что это действительно моя спальня, и с ней все в порядке. Здесь просто мои старые сапоги. Я носил эту обувь, когда был джедаем. Я не могу понять до конца, зачем они мне здесь, если сейчас я ношу сапоги из кожи ранкора. Такое чувство, что я забываю их переставить. Не будь я один в своем поместье, уже подумал бы, что кто-то другой постоянно ставит сапоги на это место.

В моем кабинете все как обычно. Мои картины на своих местах. Любимый «Океанский пейзаж» особенно мне дорог, он связан с единственным моим воспоминанием о том, что было до джедайской жизни. Помню, как бывал в этих живописных местах в раннем детстве, как собирал на берегу ракушки. «Портрет родителей» тоже весьма значимое полотно, ведь сам я их практически не помню. Разве что мне известно, что они были строгих правил, как все истинные аристократы, и умели скрывать любые проявления чувств. «Большой Дворец Съездов», конечно, не представляет собой ничего особенного или выдающегося, просто место, где шесть знатных родов вершат судьбы народа Серенно, но, кажется, у каждого графа наличествует в поместье его изображение. И темнеющее пустое место… Здесь был портрет моего младшего брата. Почему у меня начинается дикая головная боль каждый раз, когда я сюда смотрю?

На Коррибане мне несколько раз казалось, что я видел своего брата. Это была очень странная иллюзия, учитывая то, что я каким-то образом узнал его, когда мы ни разу в жизни не встречались лично. Но самое главное, ведь он покончил с собой несколько лет назад, в этом самом поместье.

Конечно, его появление должно было быть фрагментом огромной мозаики, которую сложила бы передо мной мертвая планета, если бы я прошел уготовленный мне ею путь до конца. Но я знаю, что я его не прошел. Мало что известно о том, что случилось после того, как я в одиночку принял бой с монстрами-женщинами в Долине Темных Лордов. Это было долгое, изнуряющее противостояние, из которого были все шансы не выйти живым. Я помню, как упал, и эти твари продолжали атаковать, но я предпочел не шевелиться вместо того, чтобы пытаться уберечься от ударов их ржавых ножей, что все равно вряд ли было возможно. Мол тогда уже был далеко, вне видимости монстров. И они, наконец, неподвижно застыли надо мной. Без шума, без малейших моих движений, без света моего клинка им было не на что реагировать. Мне открылся единственный путь к спасению — неподвижно лежать среди склонившихся надо мной тварей с ножами, истекая кровью, сходя с ума от боли, пока не рассеется Тьма.

Мне до сих пор трудно поверить самому, что мне удалось это выдержать. И продолжить путь сквозь туман и пепел, скрипя зубами от боли, не зная даже, куда идти. Я пересек Долину Темных Лордов и вышел к звездолету, принадлежавшему, по всей видимости, Дарту Сидиусу. На его корпусе кровью была выведена надпись: «Забит молотом». Нужно полагать, это не была случайная игра слов. Что касается участи Дарта Мола, то могу сказать, что знаю, что забрак покинул Коррибан, и наверняка нашел ответы. Но это были его ответы, а не мои.

Но, право, я не думал ни об этом, ни о чем другом, когда вернулся на Серенно, уже в полуобморочном состоянии. Проведя несколько часов в бакта-камере, обессиленный, разбитый, я, с трудом натянув халат, упал на кровать… и провалился не в сон, а в ту самую туманную реальность, из которой только смог вырваться в этот день. Я чуть не сошел с ума в один момент!

С тех пор я видел проклятый Коррибан в снах и мысленных видениях каждую мирную сереннскую ночь. И если первое время после прибытия из того ада я мог полагать, что это нечто вроде посттравматического синдрома, хоть и не свойственного мне никогда прежде, то чем больше времени проходило с тех пор, тем ярче становились кошмары вопреки ожидаемым закономерностям. Именно тогда меня начали посещать мысли о том, что свое испытание я не прошел до конца.

Я был политиком-идеалистом, как меня называли многие. Но Коррибан столкнул меня с моими заблуждениями, поставил на землю. На родине древних ситхов мне в руки попали схемы, возможно, мощнейшего оружия Темной Стороны — ментальной бомбы. И все, что происходило со мной на этой, лишь с виду безжизненной планете, было прямым, неприкрытым искушением: почувствовав во мне ненависть к джедаям, стыд за них и жажду установить иную систему власти и контроля в Галактике, она преподнесла мне реальный способ уничтожить Орден и изменить ход истории. Этот мир испытывал меня на прочность, на твердость воли, заставлял постоянно задавать самому себе вопросы, смог бы я совершить нечто подобное, действительно ли я смогу быть на Темной Стороне. Мне казалось, что мой выбор станет окончательным после случайной встречи с Молом, но в то же время мне пришлось сомневаться, что его убийство станет верным решением для меня. Не выбирая сторону, поступив в итоге так, как велела честь аристократа, я думал вовсе отказаться от своих амбиций и прожить остаток жизни безбедно и спокойно на Серенно. Но я не мог знать, что Дарт Сидиус навсегда испортит мою мирную жизнь.

Изначально этот ситх стал появляться в моих кошмарах о Коррибане. Как я вскоре понял, он стал узником туманного мира, пав от руки своего ученика Дарта Мола. Сидиус пытался что-то сказать мне о том, что он рассчитывает на мою помощь, но я не хотел даже думать о том, чтобы снова соприкоснуться с той реальностью наяву.

Однако реальность начала выходить за пределы сновидений. Я видел в зеркале туман над Дрешде за своей спиной, видел, что на мои плечи ложится пепел, и проверял ладонью, нет ли на самом деле крупиц золы на моей одежде. Когда эти видения уже почти вошли в некую привычку, в отражении за моей спиной начал являться Дарт Сидиус. Он все настойчивее и яростнее требовал, чтобы я летел на Дромунд Каас, нашел там Пророков Темной Стороны и заключил с их лидером Каданном договор об использовании найденного мой на Коррибане оружия против джедаев. Он требовал провести этот безумный ритуал, который убивает всех, включая тех, кто его использует.

Я потерял счет времени в мучительном наваждении, но наверняка прошел не год и не два, когда Сидиус все же получил мое согласие. Моей целью не было ни оказание ему услуги, ни избежание его гнева — я просто рассудил, что готов сделать свой выбор и доказать его взвешенность и непоколебимость. Я провел прогремевший на всю Галактику джеонозианский маневр, который наверняка сослужил ту еще службу ситхам в лице Мола и его ученика. Покидая обреченный Джеонозис на солнечном паруснике, я отчетливо ощутил на себе, когда произошел взрыв ментальной бомбы, созданной Каданном и его сообщниками благодаря схеме, предоставленной мною. У меня была надежда, что теперь мой путь пройден, и все в моей жизни станет на свои места, но после этого события кошмары стали только хуже, и к ним присоединилась головная боль.

Кроме того, вскоре мне пришлось узнать, что вовсе не услуги для Темной Стороны хотел от меня Дарт Сидиус. Все, что его интересовало, было собственное освобождение. «Он пытался убить меня. Он хочет наказать меня. Монстр… Красный Зверь», — иногда проскакивали исполненные отчаяния реплики в его речи, но меня это не трогало. И все равно Сидиус, все так же в отражении стоя за моей спиной, требовал, чтобы я привез на Коррибан Избранного, которым, как выяснилось, является Энакин — мальчик, увезенный Молом с мертвой планеты и ныне взятый им в ученики. И когда я, изведенный и уставший, в порыве гнева криком ответил ему: «Оставь меня в покое!», Сидиус, смеясь и кладя руку мне на плечо, что, кажется, я даже вполне реально на себе почувствовал, произнес: «Покой — это роскошь, более недоступная тебе, граф!». И наступила Тьма, а он обратился в одно из порождений Коррибана, горбатое чудовище в шлеме, скрывающем какое-то бесформенное месиво плоти вместо головы. То самое существо, которое Дарт Мол назвал Черной Пирамидой, как я понимаю теперь. Я смутно помню, как ушел из комнаты, захлопнув дверь, и что было потом, но пришел в себя я уже в своих садах. Я стоял возле розового куста и сжимал в руке стебель, шипы которого впились мне в ладонь. Видимо, это было интуитивное действие, вернувшее мне связь с реальностью.

С тех пор я уже никогда не чувствовал себя в собственном дворце спокойно и безопасно. Ночами мне снилось, что он погружается в непередаваемое запустение, зарастает лишайниками и плесенью, а днем его наполняли звуки, подозрительно непривычные для меня, привыкшего жить в поместье в одиночестве, с прислугой, состоящей исключительно из дроидов. Я избегал взглядов в зеркала, но даже проходя мимо или глядя на блики, бросаемые ими на стены, ловил себя на ощущении, что кто-то идет за мной, шаг в шаг, след в след. Мне пришлось принимать меры против этого: сначала я завесил тканью все крупные зеркала в поместье, потом убрал из виду почти все отражающие поверхности. Меня ни на день не оставляли мучительные головные боли, которым не было объяснения с позиции медицины. Мое поведение стало выглядеть подозрительным для прочих знатных особ, с которыми я вынужден был сталкиваться на различных официальных мероприятиях. Я никогда не принимал гостей в своем дворце. Я не мог объяснить, почему выгляжу так, будто вообще не сплю ночами, почему мне ненавистна тишина, почему я избегаю зеркал, почему не пью красного вина, от которого я полностью отказался после кантины на Коррибане, когда мне показалось, что бутылка была заполнена кровью с белыми мясными личинками.

Сколько лет уже проходит для меня в таком напряжении? Утратив счет времени, невозможно сказать точно, да и сам я почему-то не хочу считать. Мне проще думать, что жизнь проходит не так стремительно — а именно так кажется теперь, когда седины в волосах уже не может стать больше. Но все же я знаю, что на самом деле в мучениях утрачено чудовищно много времени, и уверен, что никто не может даже вообразить такое. И сегодня снова этот ужас в предутренний час. Воздух во дворце очень тяжелый. И так сильно болит голова. Неудивительно, что в кошмарах я чувствовал удушье. Нужно открыть окна. Однако мне это не удается. Едва успев подумать, что не так может быть с управлением, я обнаруживаю, что мое поместье полностью обесточено. Это уже даже не кажется мне странным. Открыть окна вручную также не выходит. Мне лучше выйти на улицу — состояние настолько нехорошее, что мне просто необходим хотя бы глоток свежего воздуха. Но все двери заперты, и я никак не могу их открыть. Это просто невозможно, ведь подобное недопустимо по всем правилам техники безопасности, всегда есть аварийные механизмы, и я не знаю ни одного случая, чтобы в один момент отказало абсолютно все. Это уже серьезное дело, и в дополнение к этому я замечаю, что во дворце нет ни одного дроида.

Прежде я никогда не был ни мистиком, ни даже агностицистом, я привык искать всему рациональные и реалистичные объяснения. И некий заговор, конечно, первое, про что стоило бы подумать, оказавшись запертым в своем поместье. Но я не занимаюсь политикой и уж точно никому в последнее время не переходил дорогу. Никто не может знать о том, что я стою за опустошением Джеонозиса, да и было это не вчера. Зацепиться моей логике не за что.

Я смотрю в окна — обычный тихий пасмурный день, ничего странного не удается заметить. Но кто-то есть здесь, рядом, в моих садах. Молодая женщина в изумрудно-зеленом платье. Спустившись на нижний этаж, вновь взглянув в окно, я вижу, что это юная графиня Налджу. Она гуляет в моих садах, читая что-то на датападе. Эта девушка проявила желание общаться со мной еще тогда, когда я только вернулся на Серенно, очень интересовалась моим джедайским прошлым. Она стала мне как дочь, и рядом с ней ослабевает мое сожаление о неимении собственных наследников и падении дома Дуку, час которого неизбежно близится. О Налджу! Ты всегда спасала меня, Налджу! Когда в своих стенах я уже сходил с ума от бессонницы, ты словно чувствовала это. Приглашала меня к себе. И за чаем вела со мной разговоры о моей джедайской жизни до ночи. И ночью так часто предлагала остаться, что отведенную мне спальню для гостей стала звать моей комнатой и не пускала в нее более никого. Только в чужих покоях я мог насытиться сном за дни, недели без нормального отдыха из-за постоянных кошмаров и наваждений. Может, я до сих пор жив и еще в своем уме лишь благодаря тебе, Налджу!

Я кричу ей. Зову ее. Но она не слышит меня.

Знать Серенно высоко ценит уединение и покой. Поэтому окна дворцов устроены так, что снаружи не видно, что творится внутри. Сейчас я проклинаю это свойство стекол — если бы не оно, Налджу могла бы, по крайней мере, увидеть, что я зову ее.

Может, во мне просыпается паника, которой поддался бы любой разумный вид, оказавшись запертым в потенциально небезопасном помещении, но я чувствую, что мне нельзя оставаться здесь. Я должен покинуть поместье, любым способом. Но даже световой меч не берет двери. При этом я точно знаю, какие материалы применялись при строительстве — такого эффекта не должно быть. Происходящее больше не подчиняется никакому здравому смыслу. Я просто мечусь по опустевшим помещениям, пытаясь успокоиться. Может, для этого стоит подняться в тронный зал и предаться медитации, если только там не такой до тошноты спертый воздух. И после этих мыслей я ощущаю то, что выводит меня из равновесия окончательно — я снова чувствую себя отрезанным от Силы, как это было на Коррибане.

Когда удается преодолеть оторопь, охватившую меня посреди тронного зала, я замечаю влажный след на полу, словно здесь протащили что-то тяжелое. Это вызывает очень неприятные мысли, невольно вспоминается свежий кошмарный сон. Но, несмотря на эти отголоски эмоций, я иду по следу, вновь спускаясь на нижние этажи. Дышать здесь становится просто невозможно. Головная боль усиливается, и это мешает ясно мыслить. Страшное зловоние исходит из подвала, куда я не заходил очень давно, годами. Там я храню тело Сайфо-Диаса, замороженное в карбоните, по приказу Дарта Сидиуса. Этот джедай некогда был мне почти другом. Хотя на самом деле я вообще не уверен в существовании дружбы, потому он и стал моим первым подношением Темной Стороне. Сам не понимаю, почему до сих пор не избавился от его тела, что удерживало меня от этого. Но сейчас, спустившись в душный подвал, я вижу, что тела там нет. И это не единственные изменения — я замечаю на стене пятнадцать темно-красных отпечатков рук, а прямо в центре помещения в полу красуется огромная дыра. Она абсолютно темная, и попытки, заглянув в нее, понять, куда она ведет, безрезультатны, но из дыры, откуда-то издалека, слышатся голоса. Кажется, что голоса эти женские или детские, что еще более странно. Конечно, нельзя и предполагать, что может там ожидать, и это весьма слабая надежда на освобождение, но я уже готов на все. Откинув все многочисленные противоречивые мысли, я прыгаю в дыру.

Не могу знать, с какой высоты я спрыгнул, но приземление отдалось болью в ступнях. Я оказываюсь в кромешной темноте, между стен узкого лаза, ведущего только в одну сторону. Идти по нему можно лишь пригнувшись, каменные стены временами задевают плечи. Я решаю, что лучше снять с пояса меч и активировать его, не только для того, чтобы видеть, что может быть впереди, но и в целях безопасности.

Трудно оценить, как долго я иду по каменному туннелю. Но усталость уже смутно ощутилась, когда впереди стал различимым округлый выход. Все, что я могу видеть, так это то, что в том месте, куда этот проход ведет, темно. Когда дорога по туннелю заканчивается, спрыгнув с небольшой высоты, я выключаю меч и, когда глаза несколько привыкают к темноте, осматриваюсь. Это старая подземка, вероятнее всего, совсем заброшенная станция. Темно-красные стены побитые, рассыпающиеся, с них уже отслоилось несколько слоев краски. Влажный пол покрыт размокшей грязью и бесцветным мхом, особенно густо разросшимся вокруг трещин. Этим же белым растительным налетом покрыт и застывший на месте ржавый вагон много лет назад неподвижно залегшего на направляющие рельсы ховер-поезда. Чей-то шаг отбивается от стен подземки — некто идет через вагон, на дне которого скопилась размокшая грязь. Моя рука касается меча, но вижу я вовсе не кого-то потенциально опасного. Из вагона выходит женщина, которую я прекрасно знаю — Костанза. Она была женой моего покойного брата.

— Проклятье, здесь еще и ты… — произносит она с раздражением, увидев меня.

— Костанза, здравствуй, — я приветствую ее, хоть и сам совершенно не рад этой встрече. — Что ты здесь делаешь?

На лице женщины появляется выражение неподдельного удивления:

— Что я здесь делаю? Это же мой сон! И мне совсем не хотелось видеть здесь тебя, Дуку.

Похоже, Костанза сама не понимает, что происходит, и никак не планировала оказаться в этом заброшенном темном месте, но она нашла для себя правдоподобное, на ее взгляд, объяснение.

— Ты думаешь, это сон? — переспрашиваю я.

Она кисло усмехается:

— Ну а как ты еще мог появиться в моей жизни, кроме как в дурном сне? После того, как ты меня выставил. Это же было так аристократично.

Не сомневаюсь, что она все еще держит на меня зло за то, что, вернувшись на Серенно и приняв титул, я сразу занялся вопросом возвращения себе своего родового поместья, чем вызвал бурное возмущение Костанзы. Ведь после смерти мужа она добилась того, чтобы продолжать участвовать в делах планеты, притом не вполне законно. Конечно, из-за меня ей пришлось уехать подальше, но нет сомнений, что эта особа смогла неплохо устроиться на новом месте.

— Видимо, на Альдераане ты бедствуешь, раз так эмоционально припоминаешь мне все, — иронизирую по этому поводу я. — Не скрывай, что тебе нравилось чувство власти.

— Даже говоришь, как тогда! — кивая, произносит Костанза. Ее убеждения не пошатнулись: — Надеюсь, скоро я проснусь.

Она демонстративно отворачивается от меня и тут же вскрикивает в ужасе, начиная отступать подальше от стены станции. Я смотрю туда, куда устремлен ее полный ужаса взгляд, и вижу прилепившихся к стене огромных розово-серых раздувшихся пиявок. Я беру женщину за руку, пытаясь ее успокоить — думаю, это ничем не грозит, если не паниковать и не трогать этих тварей. Но что-то падает с потолка, и Костанза с очередным истерическим криком вырывает свою руку из моей ладони. Она пытается закрыть голову руками. Я поднимаю взгляд на потолок и вижу, что по нему ползают такие же крупные пиявки, как и те, что сидят на стенах. Еще одна из них падает просто у наших ног.

— Убей эту тварь! — кричит женщина, вцепившись в мой рукав. — Убей ее, прошу!

Я все еще не думаю, что эти черви представляют серьезную угрозу, но, вняв ее мольбам, активирую меч и пронзаю свалившуюся с потолка особь. Кожные покровы пиявки при этом шипят, а потом она лопается, через отверстие в толстой коже все ее внутренности выворачиваются наружу. Я понимаю, что все же зря пошел на поводу у женских истерик, когда на свет клинка начинают слетаться другие твари, похожие на огромных мух, но безглазые, с круглым зубастым ртом, как у морских миног. Они выползают отовсюду — из пустующего вагона, из дыр в потолке, из трещин в стенах — и массово летят на красный свет. Одна и этих мух впивается в руку Костанзы, но я тут же умерщвляю кровососущее насекомое. Несколько особей пытается напасть и на меня, но они не могут прокусить прочную ткань мундира. Стоит признать, что я уже много лет не брал в руки меч, но, несмотря на это, боевые рефлексы сохранились в непревзойденном виде. Мастерство все же никогда не пропадает в фехтовальщиках моего уровня, каких в Галактике единицы. Я с легкостью расправляюсь с жужжащими кровососами и убираю световой клинок. Костанза все еще всхлипывает в ужасе и смотрит на свою руку, на которой остался округлый кровоточащий след укуса.

— Ты все еще думаешь, что это всего лишь сон? — вопрошаю я, схватив ее за запястье.

— Что бы это ни было, оно становится все ужаснее! — запинаясь, восклицает она.

Не стоит требовать слишком многого от особы, которая ничего не знает и потому мало что может предположить. Я оставляю расспросы и предлагаю ей платок, чтобы она могла перевязать рану.

— Так или иначе, я собираюсь выбраться отсюда, — сообщаю я. — Можешь пойти за мной.

— Обойдемся без одолжений, Дуку, — пытаясь сохранить гордость, отказывает мне Костанза, хоть и забрав протянутый ей платок.

Спуск в подземку завален, так что найти выход можно, только пройдя по путям до другой станции. Я следую через проржавленные вагоны, пол которых залит мутной влагой, в направлении, откуда пришла Костанза. Обветшалый металл прогибается и скрежещет из-за каждого шага, словно пол вот-вот провалится под ногами, и потолок обрушится сверху. Вскоре я оказываюсь в той части ховер-поезда, что остановилась в туннеле между станциями, и замедляю шаг. Здесь во мраке нельзя различить совершенно ничего, но активирование клинка кажется очень плохой идеей. Мое продвижение вперед замедляется еще больше, когда перед очередным шагом я пытаюсь проверить подошвой пол впереди. И с очередным таким осторожным шагом носок моего сапога погрязает в чем-то плотном, слышится шелест, а затем легкий глухой хлопок. Внезапно становится трудно дышать — в воздухе появляется нечто, частицы чего режут глотку. Я помню, что сталкивался на Коррибане с тварями, которые выдыхали отраву. Но, активировав меч, я вижу только густо насаженные в проходе вагона белые ростки с блестящими черными сморщенными коробочками спор на концах. Бесцветные стебли покачиваются, а несколько из них, находящихся впереди, мертвы — почерневшие и свернувшиеся, они стелятся по полу. Видимо, отравленные частицы появились в воздухе из-за этой плесени, выросшей в половину человеческого роста. И пройти дальше можно, только умертвив ее, находясь при этом на безопасном расстоянии. Хватит ли для этого расстояния вытянутой руки и длины меча? Я отступаю назад на максимально возможную дистанцию и начинаю вырезать ростки, которые тут же, шипя, чернеют и сворачиваются, едва их касается световой клинок. Расчистив проход и дождавшись, когда осядут на пол клубы коричневатых спор, я продолжаю путь до хвоста репульсорного поезда. Вырезав сломанные двери последнего вагона, я спускаюсь на мокрые направляющие рельсы, но что-то перекрывает дальнейший дорогу. На путях, свернувшись кольцом, разместил свое дебелое отвратительно блестящее тело черный таозин — точно такой же, как тот, которого я видел в предутреннем кошмаре. Я отступаю, пока плотоядный червь не заметил меня, и тут же слышу крик. Едва уловимый, на дальнем расстоянии, но из того направления, откуда я пришел. Так это кричит Костанза?

Уже бегом, проверенным маршрутом я возвращаюсь на станцию, где встретился с женщиной, и вижу Костанзу лежащей на грязном полу. Одежда на ней темная, но ведь при встрече она была в белом? На близком расстоянии и при свете клинка я вижу, что ее одеяния залиты кровью. Костанза получила несколько глубоких ножевых ранений, но еще жива. Жирные пиявки, сидевшие здесь на стенах, ползут к истекающему кровью телу. Я давлю их подошвой сапога и беру женщину на руки. Неизвестно, возможно ли вообще отсюда выйти, а если возможно, успею ли я вынести ее живой, но не пытаться сделать хоть что-то я не имею права. Немыслимо предать свое понимание чести.

— Я же предлагал тебе идти со мной, — с досадой роняю я.

— Лицемер, — скривив губы в выражении боли и в то же время крайнего презрения, отвечает она. Удивительно, как даже в таком состоянии она умудряется сохранить верность себе.

— Что произошло? — все же пытаюсь поинтересоваться я, но в ответ получаю лишь молчание и демонстративно отведенный взгляд.

Костанза прерывисто дышит, всхлипывая от боли, но помощи не просит. Отчасти это поведение можно назвать достойным уважения, но по большей части все же откровенной глупостью.

— Во имя звезд… — еле слышно шепчет она в отчаянии. — Как я вообще могла его послушать и прийти в такое место?

— Кого? — спрашиваю я. Если она оказалась здесь из-за кого-то, мне необходимо знать его имя.

— Твоего родственника, — поражает меня ответ.

— Он ведь наложил на себя руки, мой брат… — произношу я вслух. И впервые задумываюсь о том, что практически ничего не знаю о его судьбе. — Костанза, скажи мне, почему он это сделал? — прошу я, но она не дает ответа.

Я поднимаюсь с колен, держа ее на руках, когда вдруг у меня моментально темнеет в глазах. Ноги подкашиваются, одолевает невесть откуда взявшаяся слабость. Я лишаюсь всех чувств и падаю во тьму с мыслями, за которые сам по привычке корю себя, но которые упорно лезут в голову: «Ее не спасти»…

Слабость уходит, пробрав все тело холодом и судорогой. Я резко открываю глаза — по ним бьет свет, приглушенный витражным окном. Я лежу на своей кровати в своей спальне. Неужели это снова был только лишь тревожный сон? Но мой мундир расстегнут, а на белой рубахе под ним влажные пятна красной жидкости. Это кровь. И при этом на моем теле нет никаких ран.

Назойливый шум слышится где-то за стеной, механическое шипение и треск. Необходимо проверить, не пытается ли кто-то связаться со мной. Я захожу в кабинет и понимаю, что это само включилось голорадио. Все прочие системы по-прежнему обесточены. Трансляция плохая, но разобрать слова возможно. Это экстренные новости:

«В своем поместье на Альдараане найдена жестоко убитой графиня Костанза Дуку. Попытки связаться с единственным родственником, графом Серенно, братом ее покойного супруга на данный момент остаются безуспешными. Напоминаем, бывший джедай Дуку…».

Я не слушаю дальше. И способность слышать, и дар речи покидают меня. Так это действительно она умерла у меня на руках? Ее тело было в крови. Моя одежда в крови. Но ее нашли мертвой на Альдераане. А я здесь, и никто не может выйти со мной на связь. Я повидал иной мир, отчасти даже познал его законы, но нечто подобное является полной неожиданностью для меня. И выходит, что я, несмотря на свой опыт, по-прежнему незнающий, безоружный перед лицом неизвестности, что весьма сильно волнует.

Двери все так же закрыты. А за окнами уже никого нет. Туман облек мои сады, кусты роз рдеют на фоне белой пелены, подобно пятнам крови на рубахе. Я до сих пор не до конца верю в произошедшее. И способ убедиться лишь один — идти в подвал. Почти исчезло вышибавшее слезы зловоние, но вот отпечатки рук на стене… Мне не показалось — их стало шестнадцать, на один больше. Голову пронзает резко усилившаяся боль. Дыра в полу увеличилась, и из нее слышны те же странные голоса. Не разобрать, что они говорят. Кажется, в этой дыре есть некая притягивающая сила, или же это интуиция упорно подталкивает меня к шагу в темноту. Я ощущаю, что будет правильным прислушаться к ее голосу, но так сложно заставить себя не думать, когда всю жизнь считал высшей добродетелью способность мыслить. Но раздумья тормозят, никуда не ведут — за всю жизнь была масса возможностей в этом убедиться. Не позволяя себе погрязнуть в очередных сомнениях, я прыгаю вниз.

В этот раз путь не кажется мне столь долгим, и стены лаза уже не натирают плечи, но главное не это. Выход оказывается вверху. Ответвлений у туннеля не было, так что если он привел меня в другое место, то совершенно необъяснимым образом. Я цепляюсь руками за края выхода и чувствую под пальцами сухую землю. Подтянувшись и выбравшись, я вижу, что отказался посреди редкого, затуманенного хвойного леса. Высокие ровные стволы уходят в низко нависшее хмурое небо, роняющее пепел. Первым в голову приходит привлекательное, более спокойное, нежели иные, предположение, что это леса Серенно, но я мог бы ручаться, что таких мест нет на моей родной планете. Деревья здесь голые, серая почва густо усыпана сухой рыжей хвоей. Это мертвый, выжженный лес, экологическая рана. Подобные места больно видеть. И сейчас вспоминается, как всю жизнь мне было не по себе на Корусанте — истощенной, изрешеченной металлом планете, заживо погребенной в многослойном дюракритовом саркофаге.

Единственная тропа протоптана по золе и опавшей хвое. И я иду по ней вглубь леса, стараясь ступать бесшумно, держа ладонь на рукояти меча на поясе. Вскоре углубляюсь в заросли высохшего подлеска и сталкиваюсь с тем, что поперек тропы лежат поваленные стволы. В один из пней вбит топор — простое и примитивное орудие, некогда использовавшееся для рубки деревьев. Помня опыт Коррибана, я решаю, что мне может быть полезен этот инструмент, и вытаскиваю топор из пня. Заслышав глухой рев в сокрытой за туманом чаще, невольно отмечаю про себя, что вооружился вовремя. Неподвижно стоя у ствола, я вглядываюсь в погустевший лес, когда гортанный рев и фыркающие хрипы становятся слышны ближе. Из-за поваленных деревьев появляется существо, передвигающееся на четырех конечностях, передние из которых существенно длиннее задних, иногда вставая на дыбы. Массивное животное похоже на человекообразную обезьяну, но у него людское лицо! В один момент, когда я замечаю эту черту, обычное на первый взгляд создание становится таким гротескно отвратным, может, из-за моей непримиримой неприязни к приматам, которая сидела во мне всю жизнь, ведь эти животные выглядят, как мерзкая карикатура на людей. Но существо, пришедшее из тумана — вовсе не животное. Я понял это, когда, выступив из-за дерева зарубил его первым же ударом. Оказывается, что безволосая серая голова с человеческим лицом — не его голова. Настоящая голова монстра помещается в раздутом мешке кожи, подобно болезненному зобу выступающем на шее. То, что пыталось напасть на меня — тварь, натянувшая на себя кожу мертвого человека. Во мне смешиваются сильное негодование и отвращение, трудно передать, насколько возмущена моя людская гордость.

Глухое бурлящее фырканье снова слышится впереди, и сквозь туман можно различить, что там засело несколько особей. Если продолжать держаться единственной тропы, столкновение с ними неизбежно. И тут уже встает дилемма, продолжать ли сражаться топором, этим увесистым грубым инструментом. Годы и годы мне не хватало ощущения элегантного оружия в моей руке, и почувствовал я эту тоску лишь теперь, когда снова взялся за световой меч. Но я удерживаю себя от этого соблазна, заметив, что на стволе, за которым я стою, несколько выше моей головы сидит крупное насекомое, похожее на огромную безголовую черно-серую моль. На соседних деревьях тоже можно различить таких насекомых, несмотря на то, что окрас делает их почти незаметными на фоне коры. Скорее всего, это некий подвид тех кровососов, что были в подземке, и лучше их не тревожить. Я продолжаю пробираться вперед неспешно, скрываясь за стволами, подбираясь к обезьяноподобным монстрам как можно ближе и выбирая идеальный момент для удара, чтобы прикончить очередную тварь одним махом, не растрачивая силы. Порой приходится расчищать себе путь тем же топором, а после снова им сражаться. Но когда труднопроходимый участок остается позади, лес затихает.

Я следую тропой далее, и заросли снова редеют, пока среди них из тумана не выступает одинокое небольшое здание. Когда я подхожу к нему, неожиданно где-то в стороне шуршит опавшая хвоя, будто кто-то пробежал рядом. И мне даже кажется, что в дымке я различил спину убегающего человека в темно-синей одежде. Но я не могу быть уверенным в том, что именно увидел, потому осмотр постройки остается приоритетной задачей. На грязном фасаде сидит несколько кровососущих крылатых насекомых, мне приходится сбросить и задавить их, чтобы открыть дверь. В здании темно, сырой воздух наполнен едким химическим запахом. Чей бы это ни был дом, он находится в запустении — по углам помещения и на всех предметах пыль и паутина, стены покрыты пятнами черной плесени. Я быстро пересекаю мрачную прихожую и, собравшись зайти в следующую комнату, еще более темную и узкую, служащую, по всей видимости, кладовой или подсобкой, вижу в проходе длинные толстые ростки красного оттенка с раздутыми утолщениями на концах. Напоминает бесцветную плесень, выросшую в ржавых вагонах метро. И это растение так же выбрасывает в воздух клубы спор, когда я уничтожаю ростки топором. Красные споры оседают на пол, и я прохожу в узкую комнату, которая оказывается складом картин. Я вытаскиваю на свет, слабо льющийся через дверной проем, первое попавшееся полотно, и вижу знакомый до боли «Дворец Съездов», только по холсту хаотично размазана черная краска. Что ж, хуже это безвкусное полотно все равно не стало бы, в таких практически штампуемых изображениях дворца нет никакой ценности. Но следом я извлекаю из пыльной стопки прекрасный «Океанский пейзаж», непоправимо испорченный таким же актом вандализма. Так неужели дальше я увижу… Я не хочу видеть больше ничего, но руки сами тянутся к полотнам, и нехорошие ожидания сбываются. Портреты. Но поверх лиц людей на всех картинах нетвердой рукой нарисованы черные пирамиды. Это зрелище повергает в уныние с отголосками тревоги. И голова снова болит так, что я чувствую себя избитым и отравленным, пребывающим на грани смерти. Но, может, виной моему паршивому самочувствию просто царящий здесь всюду резкий запах.

Я должен, несмотря ни на что, выяснить все, что может касаться постройки в лесу, и, покинув хранилище полотен, я иду по винтовой лестнице вверх, снова расчищая встающие на пути заросли красноватой влажной плесени. Просторная комната, в которую я прихожу в итоге, оказывается мастерской живописца, если только вандал, марающий черной краской полотна, может продолжать называться деятелем искусства. Сам автор сидит на грязном полу у заколоченного досками окна, сгорбив спину. Вглядевшись в лицо мужчины, я вспоминаю, что знаком с этим человеком — несколько лет назад именно ему я заказывал свой портрет, только просил изобразить меня молодым, без седых волос и морщин, а главное, без шрамов, которые оставил мне Коррибан. Из-за всего, что творилось в моей жизни, я и забыл про этот заказ, но и живописец все это время не сообщал ничего о ходе своей работы, что определенно странно. Заметив меня, мужчина медленно встает, подходит ближе и нехотя протягивает мне руку. У меня нет желания отвечать на этот жест с одолжением, тем более что химический запах, похоже, исходит от одежды художника.

— Я пришел узнать насчет портрета, — удобная и уместная ложь, не требующая никаких объяснений. В отличие от неожиданного, крайне странного ответа:

— Зачем он тебе вообще, граф? Какой смысл менять одно на другое, если даже подпись не изменяется?

Имеет ли он в виду то, что уже писал картины для моей семьи? Или что портрет моего брата был его же авторства? Но, как известно, у живописцев всегда столько иррациональных конструктов в голове, что умом их точно нельзя понять.

— Не в подписи же дело, — недоумеваю я.

— Не в подписи, не в названии… — художник горестно смеется. — Это говорит мне человек, мертвой хваткой цепляющийся за титул. Как и все вы, графы сереннские. Нужно было сразу сказать, как я не люблю всю здешнюю знать. Живете своим закрытым кругом, заключаете близкородственные браки — зачем? Чтобы плодить наследственные болезни, особенно психические? Очень возвышенно. Хотя, как ты думаешь, был ли шанс не сойти с ума у ребенка, рожденного исключительно из корыстных замыслов, зачатого, потому что было надо, а не потому что хотелось, живущего для служения целям родителей, а не собственным?

Его речь похожа на сплиновые рассуждения о своей жизни, мазохистичные самокопания, так свойственные людям его профессии. Видимо, он уже долгое время ничего не пишет и только уродует свои старые полотна из-за депрессивного эпизода.

— Я не могу знать, о ком ты говоришь, потому воздержусь от выводов, — вежливо намекаю я на то, что говорить нам не о чем.

Мужчина достает из кармана зажигалку и вновь усмехается, крутя ее в руке.

— Да нет, ты знаешь, — утверждает он с нерушимой уверенностью, бросив беглый взгляд мне в глаза. И вновь возвращается в апатичную задумчивость: — Он был таким убедительным. Что ж, я сделаю это для него — послужу жадной матери…

Он щелкает зажигалкой — и от одной искры его одежда вспыхивает. По всей видимости, живописец планировал самоубийство, с демонстративностью, присущей деятелям искусства, при свидетелях, которых нелегко найти, живя в глухом лесу. И что ж, причиной тому стали извечные детско-родительские проблемы. Не могу сказать, что меня это задевает за живое — я не испытываю жалости к тому, кто делает подобный выбор, тем более что он вряд ли оставил бы существенный след в искусстве. Другое дело крики и хрипы горящего заживо человека, захлебывающегося вспенившейся слюной — апофеозно неэстетичное зрелище, от которого тошнота подступает к горлу. Хуже этого только заполняющий комнату едкий дым и реальный риск расстаться с собственной жизнью. Захлопнувшуюся за моей спиной дверь заклинило, приходится активировать меч, чтобы быстрее вырезать ее и броситься по лестнице вниз. Кашель уже начинает душить меня, когда я останавливаюсь как вкопанный — на винтовой лестнице стоит ребенок, темноволосый мальчик, которому около пяти или шести стандартных лет.

— Дай руку, — просит он.

Я, опустившись на одно колено, протягиваю ему ладонь, на которую он кладет что-то и сам загибает мои пальцы. Кажется, он отдал мне нечто для него ценное.

— Как тебя зовут? — спрашиваю я, и взгляд ребенка меняется — мальчик словно за миг становится на годы взрослее, и он… гневается на меня за мой вопрос. Кровь стучит в мои виски, я больше не могу дышать воздухом, полным гари, и мир перед взором вновь проваливается во тьму.

Когда я прихожу в себя, горло все еще першит, а голову сдавливает боль. Но я лежу в помещении, где отсутствует запах горящих химикатов. Я отдыхаю на своей кровати, в спальне своего поместья.

Это случилось снова. И снова приходится задать себе вопрос, не было ли это сном. Что-то зажато в моем кулаке. Я смотрю на свою ладонь и вижу битые ракушки с океанского побережья. Опять это раннее детское воспоминание. Так неужели там, на лестнице это был я сам? Иная реальность способна устроить и такое, и в этом, возможно, есть смысл. Меня рано оторвали от семьи, но не настолько, чтобы я не помнил сдержанного отказа матери от меня. Я был уверен, что сознательно никогда не держал за это зла на родителей. Но, может, хоть и не признаваясь себе в чувстве обиды, я, тем не менее, ощущал себя покинутым, преданным? Ведь бывало, что я даже допускал мысль, что на самом деле являюсь не их сыном, раз уж они так легко решили обойтись без меня. Факт то, что с тех пор я больше не называл свое имя никогда. Я требовал, чтобы все звали меня исключительно по родовому имени.

Встав с постели, я замечаю, что у кровати, рядом со стоптанными сапогами валяется топор. Лезвие покрыто засохшей коричневой кровью. За стенами снова шумит охрипшее голорадио, включающееся самопроизвольно. Я должен услышать эту трансляцию. Похоже, снова чрезвычайные новости:

«В лесах на северной окраине Караннии сегодня был обнаружен обгоревший труп человека, мужчины в возрасте около сорока стандартных лет. Не исключается возможность как умышленного убийства, так и убийства или самоубийства по неосторожности. Начато расследование…».

Выслушав репортаж, я окидываю взором кабинет и вижу именно то, чего опасался — исчезли все мои картины. Ума не приложу, каким образом это было возможно. И, кажется, на стене появляется темное пятно. Что же происходит? Что реально, а что нет? Ответы вряд ли можно найти с помощью холодного разума.

Под окнами около дворца стоит пара людей — девушка, в которой я сразу узнаю графиню Налджу, и черноволосый пожилой мужчина в темных одеждах. Форма его бороды и седина на висках выдают в нем Борджина, Герцога Серенно. Мне нужно услышать, о чем они говорят. Я спускаюсь на первый этаж. Вглядевшись вновь в лица беседующих, я вижу в них обеспокоенность и напряжение.

— Вы думаете, графиня, с ним что-то случилось? — осведомляется Борджин.

— Меня он давно беспокоил, — с горечью в голосе отвечает Налджу, — он выглядел усталым, изможденным. Словно болел…

— Вы говорили с ним об этом?

— Больше о его прошлом. Хоть и без радости. И он никогда не звал меня к себе, хоть и знал, что мне очень интересно, как живет бывший джедай. Зато разрешил гулять в своих садах, когда я захочу.

Герцог протяжно вздыхает и скрещивает руки на груди.

— Зря родители отдали его в Орден Джедаев, — произносит он, качая головой. — Он наш граф, его было ни к чему дополнительно учить справедливости и самопожертвованию.

Они говорят обо мне, в этом нет сомнений. Неужели прошло столько времени, что уже забили тревогу из-за того, что со мной невозможно выйти на связь? Я вновь пытаюсь открыть окно, но безуспешно. Я кричу графине и герцогу о том, что я здесь, силюсь докричаться до них до тех пор, пока не срываю голос, а головная боль становится такой невыносимой, что я буквально слепну из-за нее. Но они меня так и не услышали! Даже не повернулись. Почему так происходит, когда я прекрасно слышал их, притом, что они даже разговаривали вполголоса? Меня доводит до грани отчаяния то, что люди не слышат моего крика. От боли в голове перед глазами еще долго пляшут пятна. Я знаю, что нужно продолжить поиски ответов, и что та проклятая дыра ждет, как бы это ни звучало. Но лучше вооружиться перед визитом в новое непредсказуемое место.

Я отпираю массивный сундук с оружием — фамильным и трофейным — и достаю традиционный графский кинжал и автоматический пистолет-слагомет «Гарпунер» с парой запасных обойм. В свою очередь топор, принесенный из мертвого леса, убираю в сундук и закрываю тяжелую крышку. Не чувствуя полной ясности в мыслях, я спускаюсь в подвал. На стене уже семнадцать кровавых отпечатков рук. Связаны ли эти отметины со смертями? Если да, то те две, свидетелем которых я стал, лишь малая часть трагедии — погибло всего семнадцать человек, и люди будут умирать еще… Отпечатки расположены в два ряда один под одним, и в верхнем ряду их десять. Так всего жертв будет двадцать? Видимо, это в лучшем случае.

Снова прыгнув в дыру и пройдя по расширившемуся туннелю, я останавливаюсь перед металлической дверью, покрытой мокрой ржавчиной. В помещении за ней оказывается зябко из-за высокой влажности. Узкий коридор, полностью сооруженный из металла, проржавлен до черноты, гниющий пол местами просел, и в углублениях скопилась темная грязная вода. Около луж влаги произрастает белая плесень, черные коробочки со спорами находятся практически на уровне моего лица. Опасно подходить на расстояние, позволяющее срезать ростки кинжалом — я активирую световой меч. И пока расчищаю себе путь по непроглядно темному коридору, свет клинка, к счастью, не приманивает ни одну тварь. Строение, в котором я нахожусь, имеет цилиндрическую форму, в его центре, за периллами по правую сторону коридора, находится массивная конструкция с различными панелями управления, давно не находящимися в применении, и ведущим к ним кабелями, а по левую сторону — проржавевшие решетки камер с черными заплесневевшими стенами. Я нахожусь в заброшенной тюрьме жуткого вида, и дело не в том, что здесь кромешный мрак и пробирающая до костей сырость, а в том, что тесные камеры даже без коек, расположенные по кругу, не имеющие дверей и потому открывающие возможность постоянного наблюдения за заключенными, можно назвать совершенно непригодными условиями содержания даже для полуразумных созданий.

Пройдя ряд пустующих камер, я подхожу к лифту без дверей. Судя по свечению клавиш панели управления, ехать можно только вниз. Так, значит, этот тюремный комплекс уходит под землю? Не является ли в таком случае это строение чем-то худшим, нежели место лишения свободы — незаконным лагерем или базой для некой противоправной деятельности в отношении живых существ? Может, я смогу узнать это. Я нехотя касаюсь липкой от грязи кнопки, и лифт со скрежетом и скрипом спускается на этаж ниже. Проход между камерами и перилами здесь пересечен растянутыми между полом и потолком белесыми пленками, представляющими собой нечто среднее между слизью и паутиной. Среди этих органических пленок ползают толстотелые личинки-головастики с крупными темными глазами, осклизлые, молочно-белые, словно кишечные паразиты. Но еще более омерзительным оказывается то, что выползает из тьмы на четырех искривленных конечностях, чтобы пожрать подслеповатых, беспомощно визжащих личинок. Пока эта тварь ползает, она не достигает и половины моего роста, но если бы она поднялась на две ноги, была бы явно выше меня. Зелено-коричневое тело — сгорбленное, с выпирающими позвонками и ребрами — отблескивает, как хитиновые покровы насекомых. Искривленный книзу рот без зубов рвет и размозжает бледно-серую плоть личинки, а на меня в это время пялятся огромные овальные глаза, лишенные век, однородного желто-серого цвета. Монстр выглядит так, словно обитание в темноте под землей сказалось на нем, наградив его слепотой и рахитом, а также заставив питаться детвой из собственного выводка. За первой взрослой особью подтягиваются другие, разных размеров, ревущие, кусающие друг друга до появления желтой крови. Уцелевшие головастики с резким визгом расползаются по камерам, где за решеткой их не достанут крупные особи, и тогда твари бросаются на меня. Они слабы, нетвердо двигаются на хилых кривых конечностях, но я не хочу допускать малейшую возможность, чтобы нечто такое вцепилось мне в живот или в ногу. Выхватив пистолет, я успеваю уложить нескольких монстров выстрелами в голову, а с теми, что все же доползают до лифта, разбираюсь уже при помощи меча. Зарубив всех взрослых особей, я бегу к камерам, чтобы добить личинок, в почти инстинктивном стремлении не оставить в живых ни одного из этих омерзительных существ.

Пытаясь восстановить дыхание, я смотрю на обрубки хитиновых тел и брызги желтой крови, и в мыслях всплывают ассоциации с несколькими расами. Я уничтожил джеонозийцев и ни разу не пожалел об этом, настолько они были мне отвратительны. Это была варварская цивилизация с дикарскими обычаями, еще и выглядящая и живущая крайне омерзительно. Неймодианцы, пожалуй, не имеют с этими насекомыми ничего общего, и я даже не могу объяснить себе, почему они мне в той же степени ненавистны. Впрочем, может, я плохой человек, не принимающий всех положений этики, но в тюрьму, подобную этой, я поместил бы любых нелюдей без зазрений совести.

На полу камеры я замечаю оборванный мокрый листок красной бумаги. Зайдя за решетку, я поднимаю его и пытаюсь разобрать написанное:

«Все время его пребывания здесь он внушал мне ужас. Он смотрел, следил за всеми, и его глаза не были глазами человека. Я прошел через многое в своей жизни, но никогда раньше не ощущал такой ясный, животный страх. Тот же страх испытывают перед ним все заключенные «Острия» — от верхних «тихих» уровней до самого «дна». Я отказываюсь верить, что его выпустят по подписке, когда на нем обвинение в десятке убийств, только потому, что он принадлежит к одному из древнейших знатных родов Серенно. Рыба гниет с головы, знать уже совсем не та, что прежде. Если бы я имел хоть какое-то влияние на тех, кто ведет это дело, но я его не имею».

Выходит, я нахожусь в тюрьме «Острие», по-прежнему в Караннии, и в этих казематах держали людей. По спине пробегает холод. Такие условия для людей… Это беспредел.

Преодолев, наконец, ступор после столь ужасающего открытия, я возвращаюсь к лифту и спускаюсь еще на этаж ниже. Здесь нет решеток, нет камер, только двери служебных помещений, почти у всех из которых сломаны замки. Одна лишь центральная двойная дверь поддается. Отворяя ее, я замечаю мелко нацарапанный, почти невидимый под слоем грязи текст: «В их вареве алая ртуть!». Глупая шутка, быть может, предназначавшаяся для новоприбывших заключенных. Мне никогда не хотелось знать о том, что творится в тюрьмах, это ведь, как правило, невообразимая дикость. И все же трудно допустить мысль, что заключенных здесь действительно могли медленно травить, еще и оксидом ртути.

Дверь приводит меня на огромную тюремную кухню, где на грязных столах валяются куски кожи и гниющего мяса, а на одном из столов даже лежит целый разлагающийся человеческий труп, из которого проросла ядовитая алая плесень. Запах просто ужасен. Увидев еще один отрывок красной бумаги под лавкой, я спешно хватаю его и покидаю жуткое помещение. На листке написано следующее:

«Киффар, согласившийся на собственный страх и риск читать улики, рассказал жуткие вещи. Самым ужасающим был тот факт, что все жертвы шли на смерть добровольно. Убийца обладал поразительным даром убеждения и сильной волей. Он получал от жертвы согласие расстаться с жизнью, после чего умерщвлял, как правило, внезапно и быстро, а потом вырезал у трупа сердце. Он словно был маньяком-коллекционером. Ужасающее дело. Исходя из того, что я уже знаю о подозреваемом, мне не приходится сомневаться в том, что под следствием находится именно тот человек. Хотя в нем вряд ли осталось что-то человеческое, но он мастерски поддерживает иллюзию, что это не так».

Это дневник кого-то, кто участвовал в расследовании или следил за его ходом. Интересно, в каком году имели место описываемые события? Ведь я ни разу не слышал ничего похожего на это дело некоего «сереннского маньяка», который еще и принадлежал к знатному роду. В голове не укладывается реальность подобной ситуации.

Спустившись еще на этаж вниз, я снова сталкиваюсь с гнездящимися в коридоре насекомоподобными тварями, которых там в этот раз засело уже гораздо больше. Опасаюсь, что их численность будет возрастать по мере спуска ко «дну», к нижним уровням тюрьмы, где содержались самые опасные заключенные. Не могу быть уверен, что раздавил здесь всех личинок, но это уже похоже на одержимость. Меня просто передергивает от всего, что я вынужден видеть здесь.

Еще один красный листок обнаруживается прямо посреди «улья», свитого монстрами. Это оказывается продолжение тех же записей о расследовании:

«До меня дошли слухи, что он наложил на себя руки. Какой же мог быть у него повод обрывать собственную жизнь, если на нем не было реальной вины? Однако после смерти главного подозреваемого убийства не прекратились. Было еще как минимум три жертвы, но сердца у трупов не были вырезаны. Основная версия остается таковой: кто-то просто имитирует его почерк. Что ж, пока такое объяснение кажется мне разумным. Но нужно признать, что до сих пор сам факт того, что такое количество убийств с особой жестокостью совершено на Серенно, не укладывается в голове. За века и тысячелетия здесь выработались такие законы уважения и чести, такое возведение в ранг высших ценностей размеренного мирного существования, что сереннцы уже очень давно не знают жестоких преступлений. Боюсь, когда это дело закроется, все данные о нем сотрутся во всех архивах».

Что ж, видимо, тот, кто писал это, оказался прав, и информация была тщательно убрана из всех анналов. Всего было тринадцать жертв? Мое сознание очень хочет привязать это число к отпечаткам рук в подвале, ведь те, кто умер у меня на глазах, тоже упоминали кого-то убедительного. Однако я не могу знать, когда происходили убийства, а значит, выводы делать нельзя. Но, с другой стороны, ведь эти красные бумаги точно попадают мне в руки не просто так. Нужно спускаться ниже, на самое «дно» ради определенности.

И вновь я сталкиваюсь с чудовищами, жадно пожирающими собственных бледных пищащих отпрысков и отрывающих беззубыми ртами куски плоти с боков друг друга. Я начинаю расстреливать их из слагомета еще до того, как они замечают меня и бросаются в мою сторону, как к особо лакомой добыче, и выигранное время и сокращение их численности только и позволяет мне одолеть тварей. Их действительно стало еще больше, группа монстров заперта в одной из камер, отделенной от соседней не стеной, а решеткой. И как назло еще один фрагмент красной бумаги лежит просто на границе двух камер, среди белесых склизких органических пленок. Меня дергает до тошноты от одной мысли о том, что придется быть так близко к хитиновым тварям и брать в руки листок, по которому ползали их личинки. Но мне нужна эта запись. Я захожу в камеру, соседствующую с запертым «ульем», и вынимаю кинжал из ножен. Монстры ревут и кидаются на решетку. Я пронзаю бумагу лезвием кинжала и, сняв ее с острия, прикладываю к стене камеры и разглаживаю, чтобы прочитать текст:

«Они называют серию новых убийств «делом рук подражателя»! Консультант из расы киффаров был категорически не согласен с ними, но после стольких психометрических опытов со смертью они поставили под сомнение здравость его рассудка. И теперь он мертв, и почему-то я уверен, что он легко пошел на это избавление. Идиоты! Есть ли кто-то, кто мог бы имитировать такой почерк — почерк маньяка, умеющего убеждать? Подследственный, опрометчиво отпущенный ими по подписке, умел оказывать влияние на других необъяснимым образом, в этом я не сомневаюсь. Не могу понять, почему даже я не допустил сразу мысль, что можно имитировать собственную смерть, чтобы продолжить свои черные дела? Но самое ужасное, что теперь я понял — он придет за мной! Я знаю. Я стану пятнадцатым.

2 год ВрС, 20 число IV месяца».

Мое желание связать два независимых факта становится еще более упорным. Ведь, получается, в итоге было пятнадцать жертв. Однако выходит, что убийства начались более десятилетия назад, а знаки появились лишь сейчас. Я не успеваю сформулировать для себя иные аргументы за и против своей гипотезы, когда за моей спиной раздаются шаркающие шаги. При всем железном самообладании я едва не вздрагиваю, резко обернувшись. За решеткой камеры стоит человек в выцветшем синем мундире и грязных туфлях, с длинными темными волосами и седеющей бородой. Я уже видел лицо этого мужчины, так похожее на мое собственное, если бы только не этот тяжелый взгляд.

— Ты… — шепчу я, не веря глазам.

— Да, джедай-предатель, — отвечает глухой низкий голос, — я твой родной брат. Жизнь которого тебе всегда была безразлична.

В иной реальности меня не слишком удивляет тот факт, что он жив. Как и его претензия, которая мне понятна. Вот только никакой реальной вины на мне нет.

— Путь джедая — отсутствие привязанностей, одиночество, — спокойно объясняюсь я, но брат меня перебивает.

— Твои оправдания меня не интересуют. Но не объяснишь ли ты мне, знаток философии и культуры, откуда взялась вообще эта убежденность, что если родители дали жизнь нескольким людям, то те непременно должны относиться друг к другу с уважением и любовью?

Я развожу руками:

— В тебе говорит обида, но беспочвенная. Ведь ты и сам не искал возможностей как-то связаться со мной.

Он, глядя мне в глаза и качая головой, со злостью цедит сквозь зубы:

— Ты ничего не понимаешь!

Я ничего не отвечаю на это, а сам ожидаю объяснений — гадать, что он имеет в виду, я не собираюсь, и он должен понимать это. Но брат также молчит, задумчиво разглядывая тюремную обстановку. Это была бы сцена в полной тишине, если бы рядом не ревели омерзительные монстры.

— Не думал, что когда-либо снова вернусь сюда, — наконец, произносит мой родственник. — Но здесь мы и разминемся.

Он протягивает руку к механизму в центре строения — старые панели управления загораются, мигая под слоем налипшей на них грязи. Введя комбинацию, брат запирает камеру, в которой я стою, а затем убирает решетку перед «ульем» тварей. И когда они нападают на меня, я даже не успеваю схватиться за меч. Только лишь кинжал в руке спасает меня. Желтая кровь брызжет на руки, я отбиваюсь от уродливых существ в таком исступлении, что уже даже не чувствую отвращения. Мне наверняка было бы не по себе, увидь я со стороны ту ярость, с какой сейчас добиваю личинок на полу. И я, вступая в очередное противоречие с самим собой, ощущаю, что доволен этой расправой.

Покончив с монстрами, я снимаю с пояса меч, но не могу разрезать решетку. Однако уничтожение «гнезда» тварей открыло другой выход — в полу камеры есть дыра, заросшая осклизлыми пленками. Если выжечь мечом следы пребывания монстров, можно спрыгнуть вниз, куда бы это ни привело.

Я не почувствовал, как упал после прыжка, но пришел в себя в лежачем положении. Открыв глаза, я снова вижу свою спальню. Голорадио за стеной молчит, но есть другие доказательства реальности того, что происходило в «Острие» — пятна желтой крови на моих руках и рваные листки красной бумаги в кармане. Я испытываю сильную потребность вымыть руки и умыться после пребывания в том тошнотворном месте.

Несколько приведя себя в порядок и отдохнув, я спускаюсь на нижний этаж. За окном снова слышны голоса, в этот раз только мужские. Здесь снова герцог Борджин, а с ним несколько мужчин в форме сотрудников Службы Безопасности Серенно. Обложное небо низко нависает над их головами, но они, кажется, не замечают пепла, который ложится на землю. Присутствие агентов безопасности и слова Борджина повергают меня в нешуточную тревогу:

— Здесь я в последний раз говорил с Налджу. Она беспокоилась насчет Дуку, а теперь исчезла и она…

Не слушая дальше, я бегу в подвал, укоряя себя за промедление, допущенное ради недолгого отдыха. Хвала звездам, отпечатков на стене по-прежнему семнадцать. Это несколько успокаивает, хотя я ничего не могу поделать с тем, что участь графини Налджу меня волнует. Надеюсь, что ей можно помочь и что я могу сделать это. Уже нет сомнений в том, что нужно предпринимать. Очередной прыжок в дыру.

Удар моих каблуков о пол разносится эхом по некому туманному простору. Выпрямившись, я обнаруживаю, себя стоящим на узкой серой спиральной лестнице, дряхлой, рассыпающейся и при этом не опирающейся ни на какие конструкции. Кажется, она просто парит в воздухе среди густого тумана. На лестнице оставлены чьи-то кровавые следы. В лицо летит пепел, обветшалая конструкция может в любой момент рухнуть, но я все же начинаю осторожно идти вниз — если я здесь, то должен следовать этому пути. Кто-то стоит на пролете ниже — темная фигура, которую трудно разглядеть в пепельной дымке. На всякий случай кинжал ложится в ладонь. Подходя ближе, я различаю черный капюшон накидки, бросающий тень на черно-красное лицо с горящими желтыми глазами. Забрак, с которым свел меня Коррибан.

— Неожиданная встреча, — произношу я.

— Как и все, что были прежде, — отвечает Мол и идет вперед.

У нас одна дорога. Знает ли он, куда именно мы идем — это вопрос, один из многих. Сперва стоит задать другой, наиболее важный для меня, хоть я и не покажу этой значимости:

— Коррибан продолжает влиять на твою жизнь?

— Смотря что считать влиянием, — задумавшись, начинает отвечать парень, когда лестница заканчивается, и мы подходим к лифту, сделанному из ржавой решетки, движущемуся вниз по трубе из таких же железных прутьев. И мы входим в это подобие примитивной шахтной клети.

— Я занимаюсь кое-какой работой, пытаюсь систематизировать все, что стало мне известно об этой планете, — успевает добавить забрак перед тем, как лифт резко срывается с места и практически падает вниз с огромной высоты в гущу тумана, в неизвестность.

Поток воздуха скидывает капюшон с рогатой головы Мола, и я вижу шрамы от ожогов, полностью покрывающие его шею и затылок. Что-то подсказывает мне, что он получил их на Коррибане. Тем временем клеть приближается к крыше здания, в которое входит решетчатая шахта лифта.

— После всего, что было, ты вернулся бы туда? — задаю я забраку следующий вопрос.

Он смотрит на меня с долей недоумения:

— А мы, по-твоему, где?

Лифт останавливается в непроглядно темном помещении, и я слышу знакомую скрипучую мелодию:

Выйдя из клети и поднявшись на этаж выше, узнав выход из пустующего ныне подвала, я вспоминаю интерьер кантины «Пьяная Сторона», снова предстающий передо мною.

— Ты не планировал быть здесь? — осведомляется Мол. Видимо, мне трудно скрыть удивление на своем лице.

— Отнюдь.

— А я в этот раз знал, куда направляюсь и зачем, — сообщает забрак без подробностей и торопится присесть за стол. Его хромота бросается в глаза — еще один «подарок» Коррибана.

Я также подхожу к столу и сажусь напротив Мола. На столе стоит стеклянный пузырек с мутной жидкостью молочного цвета, на крышке от руки выведена надпись: «Белый экстракт».

— А, это проклятое вещество, рецептуру которого удалось воссоздать Плэгасу, а платил за это я, — произносит Дарт Мол, заметив, как я изучаю емкость с экстрактом.

Мне неизвестно имя, которое он назвал, но мне почему-то не хочется задавать ему уточняющие вопросы. Ведь он, пусть и несколько изменившийся, более задумчивый и спокойный, но все же забрак. Дикарь по рождению и зверь по сути. Все та же людская гордость не позволяет мне просить об услуге представителей нечеловеческих рас. Но это придется сделать, потому что мне нечего противопоставить тому факту, что сейчас Мол обладает той информацией, которой нет у меня.

— Слушай, забери белый экстракт, — неожиданно предлагает он, первым нарушив молчание. — Если верить записям Плэгаса, это средство увидеть истинную суть вещей. Для этого вещество должно попасть непосредственно в кровь. Но я ни за какие награды не стал бы повторять такой опыт.

— О каких записях речь? — нахожу я возможность задать вопрос без лишнего впечатления непросвещенности или растерянности.

— Я видел в голокроне Дарта Плэгаса описания различных ритуалов Темной Стороны. Но я побрезговал вникать — по-моему, любой, кто имеет представление о чести, не станет пользоваться чем-то таким никогда.

Ответ заставляет меня задуматься. Такие рассуждения делают забрака несколько более располагающим к себе. Хотя, стоит признать, еще на Коррибане мне понравилось в нем нечто — жажда найти ответы, задатки умения мыслить, которые непросто было разглядеть, ведь он был крайне импульсивным, но так рьяно рвался понять происходящее. Если бы я не увидел этого в нем, то не поступил бы так, как поступил в Долине Темных Лордов.

— Согласен, — высказываю я некоторое одобрение. — Но мне кажется, или ты хотел сказать, что в том голокроне было нечто, что могло касаться меня?

В желтых глазах мелькает шок от того, что мне известно то, что Мол еще не произнес. Я добился желаемого. Вздохнув и пряча взгляд, забрак дает ответ:

— Среди прочих был ритуал призыва Жадной Матери. В подробности я не вдавался, но там упомянут Получатель Мудрости и сказано о необходимости принесения двадцати жертв.

«Жадная Мать» — словосочетание, которое я уже слышал. И двадцать жертв. Кто-то начал проводить ритуал, на моей родной планете, несколько лет назад. И еще есть некий Получатель Мудрости.

— Какой мудрости? — хочу уточнить я. — Есть разная мудрость. Светлой стороны, Темной, та, что над ними обоими…

Парень пожимает плечами, так и не поднимая глаз:

— Светлая, Темная… Я не уверен, что мы вообще что-либо выбираем на самом деле. Скорее, выбирают нас.

Произнеся это, Дарт Мол поднимает руку без перчатки, демонстрируя рубцы от ожога, пересекающие ладонь, словно он хватался за раскаленный металлический прут.

— Плэгас говорил, что меня выбрал Коррибан, — добавляет он. — Я так и не имел возможности рассказать тебе, что случилось после того, как мы разминулись в Долине Темных Лордов. Думаю, крайне важно сейчас это сделать.

Забрак опирается на стол, подняв плечи, еще раз глубоко вздыхает, махнув головой, собравшись с мыслями, и начинает говорить, все более твердо, более эмоционально, вспоминая все, что с ним произошло. Он рассказывает вещи, в которые трудно поверить: о Дарте Бейне и Братстве Тьмы Скера Каана, о Дарте Плэгасе Мудром, его экспериментах и о судьбе Энакина Скайуокера.

— Ситх’ари находился в постоянной борьбе с Сердцем Коррибана. Пока его ярость не разорвала этот круг, когда опасность нависла над его сыном. Я говорю о Скайуокере. Он Избранный, но, конечно, не знает ничего о своей исключительности — никто не способен предсказать, на что может толкнуть его подобное знание. К чему я, собственно, вел? Фактически, Бейн его отец, а его мать… Сердце Коррибана. Ведь из него черпаются силы для всего того необъяснимого, что происходит на мертвой планете. Если бы я, скажем, захотел провести Багровую Церемонию, то не смог бы это сделать, пока ты не воссоздал Сердце Коррибана через второй ритуал ментальной бомбы. Потому я и считаю, что тебя выбрала эта планета — потому что ты смог, и потому что можешь жить с последствиями, с какими жил сам Дарт Бейн. А что касается Избранного, Сердце Коррибана — то, что породило его против собственной воли, а потому хочет забрать свое обратно, поглотить его. Это Жадная Мать.

Невероятный рассказ парня проясняет некоторые моменты. Абсурдность всего, что творится на родине расы ситхов, уже давно стоит принимать как данность. Ритуал ментальной бомбы был проведен снова, и Сердце Коррибана вновь существует. Именно это было нужно Дарту Сидиусу. А теперь ему нужен Избранный, ведь принести Избранного в жертву — единственный способ вырваться для запертых в туманном мире проклятых душ. Если одна из двух составляющих отсутствует, шанса нет, и мучения будут вечными. И поскольку я твердо заявил, что не верну Избранного туда, Сидиус решил отправить Сердце в реальный мир, призвать «Мать» чужими руками. Он не мог знать о своей участи заранее, иначе не последовал бы на Коррибан за своим учеником, так что сейчас он просто желает воспользоваться тем, что начал делать раньше некий «сереннский маньяк». Но вот откуда последний получил знания, и какие мотивы мог иметь? Не думаю, что Дарт Мол знает это, разве что он может знать больше о роли Получателя Мудрости в этом ритуале. Задать ему еще вопросы? Нет, этого я не могу себе позволить.

— Что-то не так, граф? — замечает забрак мои сомнения. Слишком долгая пауза в беседе.

— Не люблю быть должным, — нахожу я оправдание.

— Джеонозианский маневр стоит гораздо большего, — Мол словно настаивает на своей помощи, но не из-за долга передо мной, а потому, что в чем-то он надеется на меня. Наверняка его новый визит на Коррибан прошел совсем не тихо и гладко. — Я делаю, что могу. Если уж меня выбрал Коррибан, и моя обязанность — любой ценой позаботиться о том, чтобы никто не получил то, что не должен. Я имею в виду не тебя, граф.

— Я знаю. Ты ведь позволил мне взять «ключ к истине», — вспоминаю я о белом экстракте. — Так вот, что я хочу знать: Сидиусу могло быть известно что-то о ритуалах Плэгаса?

— Все время, что я был его учеником, он не посвящал меня в такое. Но я с уверенностью могу заявить, что Плэгас оберегал свои знания. Однако, судя по тому, что я нашел в архивах, у моего учителя были иные источники. Некий Тайный Орден, место базы которого — Дромунд Каас.

Теперь все сошлось. Сидиус узнал о ритуале уже на Коррибане от пророков Темной Стороны, ведь и они оказались в ловушке туманного мира после взрыва. А тот, кто начал ритуал, вполне мог получить от них сведения раньше. Кто же это может быть и чего он хочет? Чтобы предполагать, нужно знать больше о ритуалах ситхов.

— Голокрон Плэгаса у тебя? — задаю я последний вопрос.

— Нет, — качает рогатой головой забрак. — Я избавился от него. Так было нужно.

Наверняка у Мола были причины пойти на такой шаг. Что ж, он и так дал немало важных подробностей. Над столом вновь повисает тревожная тишина.

Дарт Мол понурит голову, потирая рукой лоб чуть ниже рогов так, словно мучается от мигрени.

— Ну что джедаи не знают Силу до конца, я всегда знал, — вздохнув, произносит он, — но что и ситхи фактически понятия не имеют, с чем взаимодействуют, с каким огнем играют… Нет, даже мы не руководим Силой! Никто вообще не руководит Силой.

Я еще раз отмечаю изменения в нем — выработавшуюся привычку мыслить. В этот момент горестной задумчивости он почти равен человеку. Я бы сказал ему что-то, парень определенно заслужил мое слово, но вдруг меня отвлекают крики. Кто-то кричал в подвале, я слышал это совершенно отчетливо. Никакой реакции не следует со стороны Мола, и я вынужден просто уйти, ничего не говоря ему. Но в подвале нет никого живого, однако там на крюке для мяса висит человеческое тело, затянутое в черную ткань. Голова скрыта треугольным капюшоном и проткнута ржавым медицинским инструментом. И нет признаков присутствия никого живого, кто мог бы кричать. На полу с толстым слоем черной пыли лежит табличка: «Выход там, где вход». Что ж, видимо, нужно вернуться к лифту, так я и поступаю. Но эта чертова клетка не движется. Никакой системы управления ею нет. Остается один путь к возвращению — лезть по опорам шахты лифта, как по лестнице. На немыслимой высоте, по гнилой конструкции, рискуя быть убитым, если лифт двинется вверх. И все же я, прорезав мечом крышу лифта, взбираюсь в темноту, ведь наверху уже нет света — наступила Тьма. Мне остается лишь надеяться, что я не столкнуть с какой-нибудь разлагающейся тварью в решетчатой шахте, но, не видя ничего впереди, я лезу вверх с растущим напряжением. Поперечные опоры заканчиваются, когда у меня уже болят мышцы рук. Собрав последние силы, я выбираюсь из шахты лифта и снова оказываюсь на спиральной лестнице. Теперь она почти вся покрыта кровью, и по растрескавшемуся дюракриту ползают крупные черные пиявки. Из-за всего этого узкая лестница местами стала скользкой, а я нахожусь на высоте птичьего полета. И все же я иду вверх, ведь выбора нет, но эта дорога приводит не к дыре, а к двери. Я отворяю ее и вхожу в комнату, где нет света. Глаза привыкли к темноте еще до этого, и я четко могу разглядеть помещение, в котором оказался. Это моя ванная, но теперь здесь все побитое, покрытие стен пошло трещинами, а на дне проржавевшей ванны полно крови, и там валяются хирургические ножницы. О Сила, что здесь происходило? Я не могу думать, чудовищно болит голова. Взять бы хоть где-то воды…

Все прочие помещения дворца остались в нормальном состоянии, что несколько меня утешает. Под окнами снова собралась группа людей во главе с Борджином, но в этот раз герцог обращается не к агентам Службы Безопасности, а к другим графам:

— По-прежнему никаких вестей. У меня определенно плохое предчувствие…

— Не знаю, — скривив лицо в презрении, отвечает Вемек — напыщенный и пустой человек, который был мне неприятен всегда. — Он отрекся от Серенно и всю жизнь плевать хотел на дела планеты! Так пусть теперь Серенно отречется от него. По справедливости.

— А если ему плохо? — срывается на крик обычно непоколебимо сдержанный герцог. — Может, мы еще можем помочь?

Кажется, удивлен не только я. О нем говорили, что этот человек проявил железную выдержку и держал в узде эмоции даже в ситуации, когда при невыясненных обстоятельствах пропал без вести его несовершеннолетний сын Родас. Прежде это был просто факт биографии, за который я уважал герцога Борджина, но сейчас, вспомнив это, невольно задумываюсь, не был ли его наследник убит, став одним из семнадцати. Вполне могло быть и так, что те, кто расследовал дело, скрывали подробности даже от Герцога, хотя бы потому, что если бы правда вскрылась, высшая знать покинула бы Серенно. Они просто боялись потерять руку, которая их кормит, но это их не оправдывает. Какое же ужасающее, обезображенное лицо скрывает эта планета под маской умиротворенной тишины и нерушимого спокойствия!

— И ведь он общался с ней, а что с ней случилось?! — вновь выкрикивает Борджин с тем же негодованием.

«С ней»? Он говорит о Налджу? Надеюсь, что нет, но моя надежда мало что решает. Мне тяжело дышать, у меня болит сердце, но я не буду кричать о помощи. Уже ясно, что это бесполезно, да и во мне есть гордость, чтобы даже в полном отчаянии не обращаться к таким ничтожествам, как Вемек.

Я наведываюсь в кабинет, но голорадио молчит. Остается только снова проверить отпечатки в подвале. К счастью, ничего не изменилось и здесь, кроме того, что в центре под потолком висит кусок веревки с разрезанной петлей. Веревку разрезали теми самыми ножницами? Что это может значить? Что мой брат покончил с собой в подвале? Вполне возможно. Но что тогда означает кровь в ванне? Желание знать и понимать поразительно сильнее опасения тех страданий, что неизбежно принесут знания. Мыслящие люди, как насекомые, летящие на ловушки со светом, пусть это и чертовски отвратное сравнение. Ведомый этой губительной жаждой понять, я прыгаю в дыру. Но в этот раз меня ждет падение в пропасть.

Когда я прихожу в себя, первым чувством становится боль в теле, а затем ощущение движения. Я лежу на чем-то, что плавно движется, иногда резко дергаясь. Тут же пытаюсь встать, но мои ноги и руки привязаны. К медицинской каталке, как я обнаруживаю, открыв глаза. Ее тащат по темному больничному коридору медсестры в запятнанной кровью и грязью униформе. Перчатки на их руках также в засохших кровавых разводах, одной рукой они толкают каталку, в другой держат стойки с капельницами, в которые залит подозрительный мутный раствор. Кажется, я никогда еще не испытывал столь выраженной тревоги за свою жизнь. И не только потому, что меня уже посещали мысли, что хуже пробуждения в своих покоях с головной болью после очередного кошмара может быть только пробуждение в больнице с диагнозом «опухоль мозга». Но потому, что все, что происходит сейчас, к тому же отдает некими экспериментами над людьми. Нечто хуже этого я не смог бы даже вообразить. У медсестер нет лиц. Их вздувшиеся головы — просто скопление опухолей и темных глубоких язв. Такие же гниющие раны вместо лиц были у монстров-женщин в Долине Темных Лордов, рожденных воображением Дарта Мола. Нет времени думать, как причудливо могут переплетаться реальности. Нужно дотянуться до рукояти кинжала, разрезать ремни. Мои попытки оказываются замечены монстрами. Не удалось пронаблюдать, как в их руках появились грязные медицинские инструменты, которыми они теперь пытаются атаковать меня, но ясно одно — чем больше я буду сопротивляться, тем неистовее будут их попытки ранить меня, на что даже будучи слепыми они имеют все шансы. Руки высвободить не получится, ноги — другое дело, ведь ремни, которые меня удерживают, затянуты поверх грубых сапог. Если удастся вытащить ноги из обуви, большая свобода движений позволит дотянуться до оружия. Задуманное удается осуществить, и я, выхватив кинжал, яростно перепиливаю ремень на правом запястье и тут же переворачиваю каталку, едва успевая укрыться за ней от сокрушительного удара стойкой с капельницей. Быстро освободив вторую руку, я отступаю, приняв оборонительную стойку. Нельзя быть уверенным, что поблизости нет еще таких тварей, так что лучше справляться без светового меча, хотя бы по этой причине. Я не намерен повторять маневр, предпринятый в Долине Темных Лордов. Движения монстров в медицинской униформе — беспорядочные рывки, а значит, преимущество на стороне того, кто движется плавно и расчетливо. Даже с простым кинжалом я мастер своего стиля. Еще несколько раз стойка с капельницей могла обрушиться на меня, но самоконтроль и верность себе позволили одержать победу без промахов.

Бой завершен, и на смену трезвым мыслям приходит одно, почти одержимое стремление забрать свои сапоги. После кошмарных снов мне как-то стало особенно важно знать, что сапоги мои, мне спокойно, только когда они на мне, да и не ходить же без обуви по темным коридорам госпиталя с абсурдно грязным полом.

Вернувшись за сапогами, я оказываюсь напротив распахнутой двери одной из палат. Там кто-то стоит за белой ширмой. Я подхожу бесшумно и дергаю завесу, после чего лишаюсь дара речи. За ширмой стоит мой брат, склонившись над мертвым окровавленным телом женщины-врача. Увидев меня, он, как испуганный зверь, срывается с места и бросается бежать прочь. Я остаюсь стоять, не могу преодолеть свой шок, когда в голове крутится только один вопрос: так неужели мой брат действительно тот самый сереннский маньяк!

На доске объявлений для персонала рядом с распоряжениями о консилиумах и зачем-то оставленными здесь же снимками черепа в двух проекциях висит записка странного содержания:

«Работники второго этажа! В госпиталь проник подозрительный человек, мужчина в темно-синей одежде, имени своего не назвал. Мне показалось, он очень похож на того графа, которого видели возвращавшимся в свое поместье с сумкой, из которой капала кровь. До того, как прорваться через охрану, нарушитель хотел пройти в палату 204. Ни за что не позволяйте ему туда идти! Служба Безопасности уже выехала».

Похоже, здесь творится какой-то бардак, если нечто подобное допустили. Но речь идет о том, о ком думаю я? Не хочется верить в это. Пусть я и практически не знаю этого человека, но мы одна кровь, и позор одного — позор всего рода.

Я обыскиваю карманы врача, что брат сделать не успел, но явно пытался — на одежде женщины отпечатки его окровавленных пальцев. И единственной находкой оказывается ключ от палаты 204. Тот случай, когда не удается не верить в совпадения. То, что я теперь наверняка знаю: мне нужно найти палату раньше, чем это сделает он. Но, проклятье, на ржавых дверях не видно номерных табличек. Мне придется искать наугад и действовать по обстановке.

Несколько дверей я напрасно пытаюсь открыть — ключ не подходит к замкам, которые, возможно, к тому же сломаны. Но следующее помещение не заперто. Это не палата, а пустая белая комната с грязными серо-коричневыми потеками на стенах, идущими от вмонтированных в них широких труб. Из труб исходит тошнотворный запах разложения. И там что-то лежит… фрагменты тел? В одной вполне четко можно было увидеть побледневшие ступни. Во имя звезд, лучше уйти отсюда и не думать о том, что в этой больнице могли делать с людьми!

Следующее незапертое помещение оказывается палатой интенсивной терапии, пол которой залит алой кровью, вытекшей из пакетов и разорванных трубок. На койке среди систем жизнеобеспечения лежит половина тела некого представителя нечеловеческой расы, перетянутое грязными, покрытыми желто-коричневыми пятнами, бинтами. Похоже, этому пациенту пытались вливать людскую кровь. Почему-то я снова вспоминаю о замороженном трупе Сайфо-Диаса. В планах ведь было некое использование его крови… до чего вульгарные были планы! И этот кусок тела на койке так мерзок. Хорошо, хоть из него не проросла плесень.

Эту палату я покидаю так же спешно, как и предыдущее помещение. В коридоре появилось старое инвалидное кресло, которого раньше здесь не было. Это, разумеется, не такая вещь, появление которой в госпитале можно назвать странным, но мне не по себе. Головная боль снова становится невыносимой, перед глазами появляются пятна, на лбу выступает холодная испарина. Меня не могут не беспокоить подобные участившиеся приступы, ведь я давно немолод. Хочется пройти мимо, даже не глядя лишний раз на инвалидное кресло, но его колеса поскрипывают, а потом вдруг оно начинает само двигаться в мою сторону, набирая скорость. Я сворачиваю в ближайшую ко мне комнату и захлопываю дверь. Хотелось бы думать, что это лишь привиделось мне из-за спазма сосудов или по иной причине, но я продолжаю слышать за дверью скрип колес.

В помещении, в которое я вошел, стоят столы с грязными хирургическими инструментами и вешалка с медицинскими костюмами, испачканными кровью. В мойке перед огромным позеленевшим зеркалом лежит скальпель. Может, холодная вода ослабила бы головную боль. В надежде умыться, я убираю скальпель из мойки и открываю кран, однако вместо воды оттуда истекает вязкая черно-красная жижа. Я поднимаю глаза к зеркалу, и мне видится, что порез на моей щеке, давно зарубцевавшийся, снова вскрылся и начал кровоточить, но при этом я ничего не чувствую. Шрам на шее тоже начинает кровить. Я вижу в отражении, как вновь открываются все старые раны на моем теле, на белой рубашке проступает темная кровь. Я слабею, у меня подкашиваются ноги, но я не могу оторвать взгляд от этого ужасного зрелища в зеркале! Этим не кончается. Я наблюдаю, как сереет и высыхает, обтягивая кости, моя кожа, как в глазницы проваливаются глаза, пока падающая тень не превращает их просто в черные дыры на лице, оскаленном из-за натяжения высохшей кожи губ. На меня пустотой глазниц глядит фактически череп, только все еще с волосами на обтягивающей его коже. Я чувствую сильную боль в сердце, отдающую во всю левую половину тела, жар разливается под кожей, что-то сдавливает горло. Может, остается лишь миг до смерти! Только страх смерти заставляет меня собрать всю волю, преодолеть это наваждение и выскочить за дверь. И тогда, когда образ мертвого меня остается там, за закрытыми дверями, ко мне возвращается дыхание. И боль отступает.

Инвалидное кресло стоит в том же месте, где я видел его, заскочив за дверь. Но теперь дальше по коридору появилось еще одно. Скрип колес — и то из них, что находится ближе ко мне, едва не сбивает меня с ног. От боли я припадаю на колено, и, пока снова встаю на ноги, второе кресло также начинает двигаться. Я перехожу на бег, хоть при этом каждый шаг отдается болью в затылке и висках. Забежав за угол и припав спиной к стене, я перевожу дыхание и не сразу замечаю, что в коридоре стоит ребенок — тот самый мальчик, которого я встретил в доме в лесу.

— Я знаю, кто ты, — даже не успев обдумать фразу, говорю я, встретившись с ним взглядом. Почему-то это невыносимо — видеть гнев в детских глазах.

Мальчик ничего не отвечает. Он отворачивается и пытается убежать, я следую за ним. Возле открытой двери очередной палаты он останавливается и поднимает на меня глаза с беззвучной просьбой.

— Ты хочешь, чтобы я что-то сделал для тебя? — спрашиваю я. Ребенок кивает несколько раз и указывает рукой в палату.

— Что-то забрать? — уточняю я, и снова получаю лишь молчаливый кивок в ответ.

На одной из прикроватных тумб лежит детский рисунок. Контуры нечеткие, но, видимо, на нем изображены животные, деревья и цветы, а на обратной стороне есть подпись: «Для тибя, мама». Это наводит на мысли, что в больнице лежала мать мальчика, если только она не умерла здесь, а значит, я неверно думал о нем. Что ж, мои выводы насчет ребенка были абсурдны изначально, продиктованы эмоциями и воспоминаниями. И, к тому же, я вынужден признавать, что ни одна философская концепция не работает на практике.

За моей спиной закрывается дверь и автоматически щелкает ее замок. Я оборачиваюсь и вижу монстра в инвалидном кресле, изуродованного разросшимися опухолями, выдыхающего яд в приступах скрипучего кашля. Плохие ассоциации. Некоторое время назад я был в больнице на обследовании по поводу головной боли. Я опасался, конечно, внезапных необратимых последствий из-за кровоизлияний или новообразований. И даже заключение, что мое состояние объективно даже лучше возрастной нормы, не смогло меня полностью успокоить. Может, страх был и раньше. Я не хочу быть беспомощным, не хочу умереть в своей постели, но разве не многим свойственны те же опасения? Нет, дело здесь не в моих годах, а в моей системе ценностей. Самый большой страх не в том, что ослабеет тело, а том, что может померкнуть разум. В этом коварство лет. За дверью слышен удаляющийся смех ребенка.

Что касается монстра, то я уже встречал такую тварь на Коррибане. Главное, не приближаться и прикончить ее быстрее, чтобы не дышать отравой в закрытом помещении. Оставшаяся обойма «Гарпунера» служит этому делу, и я не задерживаюсь в палате. Дверь вышибаю ногой, чего не делал никогда прежде. Я сам поражаюсь тому, как все сильнее вскипают во мне эмоции, и я перестаю иметь власть над ними. После столкновения с кашляющим монстром я еще какое-то время чувствую тошноту. Отвлечься удается, когда я вижу дверь с нетронутым ржавчиной четким номером 204.

Мне не сразу удается открыть замок — кажется, появилась дрожь в руках. Все это невыразимо мне не нравится. Отперев дверь, я узнаю, что в этой одноместной палате лежит юная графиня. Она оборачивается и встревожено глядит на меня широко распахнутыми глазами. Ее голова перевязана, на правой половине лица свежие кровоподтеки — похоже, имело место покушение на ее жизнь, и волновался я не зря.

— Налджу! — едва не выкрикиваю я, бросившись к ней. — Вы в порядке?

Как только я присаживаюсь на ее постель, девушка прижимается к моему плечу и с трудом удерживает себя от того, чтобы не зарыдать.

— Я видела… такие ужасы… — шепчет она.

О Сила, неужели это юное чистое создание — тоже жертва испорченной реальности? Это причиняет мне боль. Пусть иной мир собирает другие жертвы, пусть истязает меня добрый десяток лет, но только не трогает ее. Я думаю об этом, как будто не знаю, что торговаться не с кем.

— Тихо, — пытаюсь я утешить Налджу, приобнимая ее. — Тихо. Вы можете все рассказать мне.

— Нет! — категорически возражает девушка, поджав губы. — Вы подумаете, что я сумасшедшая.

Я беру ее за плечи и добиваюсь взгляда в мои глаза, чтобы заверить ее:

— Не подумаю, графиня. Я вижу это не один год.

— Что?! — с ее распахнутых глаз срываются слезы. — Святые звезды, почему, за что?!

И хотя я не могу поверить, что она, попав в беду, будучи раненой и испуганной, так переживает за меня, я должен сохранять самообладание. Но подкрадываются мысли, что Налджу всегда знала обо мне больше, чем я говорил, обладала неким интуитивным знанием.

— Теперь Вы понимаете, почему я ни разу не пригласил Вас к себе? — объясняюсь я. — Как живет бывший джедай? Как в плену — вот мой ответ. Мой дворец полон кошмаров. Но я не мог говорить об этом прямо. Графы Серенно не жалуются и не плачут.

— Да, знаю, — графиня кладет руки мне на плечи с непривычной для меня заботой и теплотой. — И не нужно было. И без того я чувствовала это в Вас — желание вырваться.

— Верно, — опустив взгляд, сознаюсь я. — Но я не мог. Только Вы спасали меня.

Надеюсь, это нелегкое для меня признание заменит жест благодарности. То, что она делала для меня, не выразить словами.

— Мы сереннцы, — продолжает Налджу, сильнее прижимаясь к моему плечу, — мы рождаемся, чтобы заботиться о других, не думая о себе. Я знала, что Вы не терпите тишины. Наверняка в тишине Вас тревожили мысли об одиночестве. Джедаи ведь одиноки, но Вы — нет. Не на Серенно.

Я чувствую, что мои брови поднимаются от удивления. Мне становится не по себе, словно я дал слабину и показал чувства, о которых никто не должен был знать. Юная графиня озвучивает ту суть жизни джедая, к которой я приходил так неизбежно, еще без малого шестьдесят лет назад. Мы одинокие, одинокие, одинокие!

Как она могла знать? Как научилась без Силы так чувствовать другого? Неужели у двух людей, знавших столь разные пути, могут оказаться родственные души? За всю долгую жизнь я такого не встречал и не верил в подобное. Может, не верю и сейчас. Вполне возможно, что эта девушка тянется ко мне лишь потому, что не знает правды.

— Вы так добры, — произношу я, чувствуя, что у меня пересохло во рту. — Но Вы не все знаете насчет меня. Это нечестно. Нечто изменилось в моей жизни, в чем, возможно, и причина всего кошмара. Я перешел на Темную Сторону.

Я пытаюсь отвести взгляд, но ее ладонь касается моей щеки, мягко запрещая мне это сделать.

— Я думаю, что это не имеет значения, на какой Вы стороне, — уверяет Налджу. — Граф Дуку, Вы сереннец, этого у Вас не отнять.

Я умолкаю. Пожалуй, меня впервые настолько правдиво не осуждают и настолько искренне верят мне, верят в меня, и в этом есть некая мудрость чистой души, истина, известная небитым жизнью детям. То, чего часто не хватает людям с таким грузом прошлого за плечами, как у меня. Я прижимаю графиню к себе и коротко, по-отечески целую ее побитый висок. Думаю, так родители целуют детей, пытаясь уверить их, что сейчас перестанет болеть. Со мной не было так, как не было так и с другими детьми, воспитанными в традиционных графских семьях. Но с ней — пусть так будет.

Однако и теперь покой не приходит в мое сердце. Подступает тяжелое чувство вины за то, что не уберег Налджу. Мог ли я? Кажется, я стал переоценивать свои силы и взваливать на себя непомерный груз ответственности, способный меня сломать. Но мне нельзя. Прежде, чем винить себя, необходимо знать, что же произошло.

— Вы видели одетого в старый синий мундир длинноволосого человека с бородой, несколько похожего на меня? — сразу озвучиваю я основное предположение.

Девушка смахивает слезы с лица. Ей нелегко говорить, но она начинает отвечать:

— Он говорил, что Вы в опасности, и просил пойти с ним. А потом… я не помню ничего.

Она обхватывает руками свои плечи, ее трясет.

— Вам холодно? — осведомляюсь я, и она кивает в ответ. — Здесь нет Вашей одежды?

— Они ее выкинули, — нетвердым голосом отвечает графиня, видимо, имея в виду сотрудников госпиталя. — Она была грязная… и в крови. Не в моей — там, куда он меня привел, была кровь…

— Вы помните что-то еще о том, где были? — должен спросить я, даже понимая, что ей нелегко это говорить.

— Нет. Все было… в темноте. Просто ужас… — она запинается на полуслове.

Уже ясно, что эти темы не стоит трогать. Может, не сейчас. Я встаю, снимаю свой мундир и накидываю на плечи Налджу:

— Так будет лучше. И еще, — подумав о том, что нельзя знать, куда нас заведут пути иной реальности, я отдаю ей свой кинжал в ножнах. Графиня берет его, но с такой растерянностью во взгляде. Сумеет ли она при необходимости применить оружие? Надеюсь, что все же сможет.

— Осталось только это, — вновь обретя дар речи, добавляет Налджу, указывая на вещи на столике у кровати — все, что было при ней, когда ее нашли. Это датапад, кулон на черной шелковой ленте в виде розы с белыми лепестками, обрамленными кроваво-красным цветом, и смятая записка тревожного содержания:

«Я больше не могу выносить того, что за мной наблюдают. Эта комната наполнена насекомыми. Все заперто, но они проникают внутрь, словно хотят досаждать мне. Все вокруг знают, что я боюсь. Даже стены.

Я хочу домой. Вот бы вернуться в тот идеальный день… Яркое солнце в безоблачном небе, запах цветущих роз в нашем саду, смешная хохлатая птичка в зоомагазине…Откуда ее привезли? Кажется, с Неймодии…

Мне так плохо! Кажется, мне нужна та гадость, которую они мне дали выпить. Сколько дней назад? Такая слабость… С рвотой выходит вязкая горькая желчь. Кровь и гной текут из крана умывальника. Я пытаюсь его закрыть, но ничего не получается.

Простите меня! Помогите мне!

Дуку».

Что стоит в конце — подпись или обращение? Почему мне так упорно кажется, что это слова моего брата? Если эти догадки верны, то где он переживал такое? В тюрьме «Острие» или же в каком-то ином, куда более ужасном месте? Возможно, конечно, это была просто подделка, которая понадобилась ему, чтобы заманить Налджу, но как бы я ни хотел принять эту простую и рациональную версию, некое внутреннее ощущение не позволяет мне это сделать. Может, я уже привык, что в искаженной реальности ничто не бывает просто. Но слишком уж вычурное содержание и при этом странная стилистика высказываний, словно писал это не взрослый человек.

— Кто это написал? — решаю все же поинтересоваться я, поскольку нельзя оставить без внимания подобный текст.

В ответ графиня качает головой. Не знает она или же не помнит — это не меняет итога. Вероятнее всего, она нашла эту записку в том неизвестном месте, куда ее привел мой брат. Но те, кто доставил ее в госпиталь, явно нашли ее в другом месте. Пока я не могу выяснить ничего больше.

— Я не хочу оставаться здесь, — просит девушка.

— Я выведу Вас, — обещаю я. И собираюсь сделать все, чтобы сдержать слово, чего бы мне это ни стоило.

Мы выходим из палаты и идем к лестнице. На стене пролета висит карта госпиталя. Ход на первый этаж перекрыт решеткой, установленной посередине лестницы для непонятных целей. Стоит ли рисковать и пытаться добраться до противоположного крыла по коридору, где может ожидать что угодно, как мог убедиться я? Если бы здесь был другой выход… Последний раз я вышел из иного мира в свою ванную, может ли этот факт что-то значить сейчас? Логики в этом мало, но, поверив интуиции, я все же решаю, что нужно обследовать больничную душевую.

Комната дезинфекции столь же неуютная, как и прочие. Грибок и ржавчина на стенах, слущившаяся краска, невыносимый дух сырости в воздухе. На вешалке для одежды один чистый хирургический костюм светло-зеленого цвета, а на полу под ним белая обувь медработника. Налджу выказывает желание надеть эту униформу, ведь ей по-прежнему холодно и неуютно в одной лишь тонкой госпитальной одежде. Я отворачиваюсь и только теперь вижу дыру в полу. Не думаю, что дело в моей невнимательности, дыра могла появиться лишь сейчас, ведь и девушка тоже прежде ее не заметила. Одевшись, графиня подходит ко мне и протягивает мне мои вещи, но я настаиваю на том, чтобы они оставались у нее. Разумеется, она пыталась отказаться только лишь из вежливости.

— Вы сможете спрыгнуть вниз? — пытаясь смягчить тон голоса, осведомляюсь я, ожидая, что это предложение все равно напугает Налджу, что и случается.

— Туда? — ее дрожащий палец указывает на дыру. Конечно, эта темная пропасть выглядит весьма зловеще, даже если девушка не слышит в ней голосов.

— Доверьтесь мне, — советую я.

Убедившись, что уверенность и твердость в моем голосе несколько успокаивает ее, я прыгаю первым. И снова во тьму.

Мне тяжело открыть глаза, зрение мое затуманено. Неужели я снова в своей спальне? Но чем здесь все покрылось? Встав и протерев глаза, я осматриваюсь снова. Мне не показалось — это мое поместье, и оно теперь выглядит так, как в моих кошмарах. Стены поросли рыжим корковым лишайником, кое-где открывающим темно-красные округлые ложа спор, похожие на пятна крови. Старые сапоги у кровати выглядят не так, как моя джедайская обувь. Кроме того, за ними оставлены кровавые следы. Да, я много с чем столкнулся в темной больнице, там была кровь, разлитая на полу, но здесь, в моей спальне это не отпечатки подошвы сапог из кожи ранкора, которые все это время были на мне.

Завесы упали с зеркал. И теперь меня снова преследует чувство, что кто-то ходит за мной, бесшумно и поразительно точно держась одной дистанции, словно это ожила моя тень. Голорадио включилось, но из него исходят только помехи, жужжащие и истошно вопящие, вызывающие болезненное ощущение, будто мозг пытаются разрезать тупым ножом. И ни выключить его, ни сделать тише не выходит — оно живет своей жизнью, как и все это проклятое поместье. Пятно на стене кабинета стало отчетливее. Это череп… мандалорский символ, череп мифозавра. Снова головная боль резко усиливается, доводя до полуобморочного состояния.

Мои вещи в кабинете покрылись белой плесенью. С ослепительной ясностью приходит мысль, блуждавшая на задворках сознания еще тогда, когда во дворце были завешены все зеркала: это поместье выглядит так, будто в нем никто не живет уже очень много лет. Будто я умер. Так оно будет после падения дома Дуку. Нет, я ни за что не зайду теперь в тронный зал.

Спустившись на первый этаж и уже по привычке взглянув в окно, я обнаруживаю свои сады мертвыми. Все растения погибли — розовые кусты свернули листья, темно-алые лепестки осыпались, деревья тоже обронили всю листву на землю, густо покрытую золой. Под окном стоит герцог Борджин. Он смотрит в мою сторону остекленевшими глазами, неподвижно, словно он видит меня. Этот застывший серый взгляд седого герцога устремлен прямо мне в глаза необъяснимым образом. С таким лицом не блуждают в своих мыслях в ожидании чего-то, с таким лицом следят, наблюдают. Борджин словно хочет мне сказать: «Мы прекрасно все видели и слышали. Но мы тебе не поможем. Это твой путь и только твой, Дуку». Я молча отхожу от окна, продолжая чувствовать на себе его взгляд.

Подвал тоже изменился. Покрытие помещения поросло чем-то красным, шевелящимся, словно водоросли под водой, отчего кажется, что стены кровоточат. Разрезанная петля выглядит так, словно сделана из внутренностей. Точнее, из пуповины. Отпечатки рук чернеют на стене, и их стало восемнадцать. Что случилось с Налджу? У меня осталась ее подвеска в виде розы, которую я спрятал в сундук. Зря я заставил юную графиню поверить мне, когда сам не знал, что из этого выйдет! Однако есть повод думать, что она хотя бы жива. Была ведь еще одна смерть — женщины-врача. Но я не должен ни за что оставаться здесь, я должен действовать. Пройти этот путь до конца и покончить с кошмаром. Но дыра в подвале завалена.

Предвосхищая, какой результат получу, я все же снова пытаюсь открыть двери. Нет, ничего не изменилось, они не поддаются. И остается лишь одно помещение, которое я не осмотрел.

По спине пробегает холод, когда я поднимаюсь в тронный зал, еще и с вездесущим ощущением того, что кто-то преследует меня. Воображение уже рисует гигантского хищного червя, бросающегося на меня, как только я открою дверь, и все же я иду вперед.

И в тронном зале стены заросли влажным лишайником цвета темной ржавчины. Витражные стекла испачканы и побиты, разводы чего-то засохли на полу, но более нет никаких следов черного таозина. Однако трон завален грудой камней, а в потолке над ним появилась дыра. Я понимаюсь к ней по шаткой куче битого камня и вижу, что за один из ее краев можно ухватиться, так как образовавшийся лаз уходит в сторону. Забраться туда стоит больших усилий и содранной о шершавый каменный пол кожи пальцев. Руки приходится напрягать до боли и дрожи. Оказавшись в отходящем в сторону от дыры туннеле, я могу встать в полный рост. Ход ведет по спирали вверх, переходя в винтовую лестницу. Я очень долго поднимаюсь по ней, мое дыхание начинает сбиваться. Камень стен сменяется металлическими решетками. За них можно иногда держаться, и так проще продолжать идти. Не могу и вообразить, на какую высоту поднимаюсь, если только это не подъем из глубины.

Наконец, открыв железную дверь, я выхожу на свет, сперва кажущийся ярким из-за контраста с кромешным мраком, но когда глаза несколько привыкают, я осознаю, что меня вновь окружает полный серый туман, и небо сыплет золу. Я стою на дюракритовой площадке разрушающейся, обнажившей прутья арматуры башни. Всмотревшись лучше, я понимаю, что это балкон центрального шпиля Храма Джедаев. Другие четыре башни скрыты в тумане, или ух уже нет, учитывая запустение, в которое погрузился храм. Перила балкона местами обрушились, в исчерченном трещинами полу зияют дыры. Кое-где набросаны крупные и мелкие куски дюракрита, ссыпавшегося с вершины шпиля. Что-то темное лежит в груде битых камней. Это оказывается мандалорский шлем. Взяв его в руки и смахнув дюракритовую пыль, я вижу надпись: «Смерть магистру-джедаю!». Мифозавр, теперь этот шлем… Они возвращают к воспоминаниям. Почему я решился уйти так поздно? Зачем ждал катастрофы в сражении при Галидраане? Зачем было выполнять ту миссию, не задав даже вопросов? Я ведь и раньше знал, и мыслил… Я упустил так много времени.

Наиболее страшное в этой ситуации — отсутствие ясности в вопросе, не зря ли я вообще на склоне лет решил все менять. Не отдавая полного отчета своим действиям, я достаю скальпель, машинально забранный из госпиталя, и опускаю его острие в откупоренный пузырек с белым экстрактом. Но на этом останавливаюсь. Неужели я дошел до того отчаяния в ситуации неопределенности, что готов ради истины резать себе руку этим сомнительным инструментом, обмазанным еще более сомнительным веществом? Разве оно того стоит?

Неожиданно до слуха доносится хриплый протяжный стонущий вздох. Я не один на балконе храма. Место скальпеля в руке занимает меч. И из-за поворота является монстр. Это человекоподобная фигура высокого роста, но вся голова существа покрыта крупными бледными червями, измазанными кровью. Между их копошащейся массой едва заметна половина лица с ослепшими глазами. Вся полость черепа и проточенная трахея заполнены червями, они кишат и в позвоночном столбе. На монстре лохмотья, смутно похожие на робу джедая — видимо, главным образом из-за характерного кожаного пояса — и лоскуты его собственной слезшей кожи. Его вид — съедаемого заживо человека — шокирует меня настолько, что я мешкаю, а он быстро бросается в атаку, толкая меня к неогражденному краю балкона. Я оступаюсь, лишь в последний момент успев вцепиться в арматуру разрушающегося пола. Никогда еще мне не приходилось вот так в буквальном смысле висеть на краю, и я сам не до конца верю в свою удачу и силу, которые позволили подтянуться и запрыгнуть обратно на балкон до очередной атаки монстра. Я солгу, если скажу, что мое сердце при этом оставалось спокойным, что на коже не выступил холодный пот, что некий отвратительный спазм внутренностей не лишал меня дыхания, что я не чувствовал страх. Страх дает силы для борьбы, благодаря этой эмоции я вновь стою на ногах. Но при этом уже не успеваю поднять выпавший из рук меч. Очередной быстрый выпад безоружного червеголового чудовища опережает любые мои действия. Оно толкает меня так сильно, что блокирование удара не дает ничего. Я вновь оказываюсь на краю пропасти, одной рукой с трудом удерживаясь за шаткий кусок ржавых перил. Под каблуками моих сапог крошится дюракрит. Меня вновь бросает в холод, и что-то сжимается внутри, в области диафрагмы. Какая ирония, что я так любил предупреждать других о падении с высоты, пусть и в переносном смысле. Монстр приближается, готовый сбросить меня с балкона, но в последний момент я собираю силу, отталкиваюсь от рассыпающегося под ногами края балкона одними лишь пальцами ног, но, тем не менее, набрасываюсь на противника и пытаюсь уложить его на лопатки, как ни противна мне такая полноконтактная борьба с червеголовой тварью. Несмотря на все усилия, усталость дает знать о себе, и монстр валит меня с ног. Я падаю опасно близко к краю, а под моей спиной дыра в разваливающемся дюракрите. Червеголовому стоит только посильнее ударить ногой в пол — и этот балкон обрушится с высоты птичьего полета вместе с нами двоими, и вряд ли это существо думает о смерти, если вообще способно думать. Я пытаюсь дотянуться до рукояти светового меча, не совершая резких движений, ведь пол подо мной легко дает новые трещины. Тварь приближается, согнувшись, словно пытается смотреть в мое лицо, притом, что она не может смотреть вообще. Но, к счастью, в этот раз мой клинок оказывается быстрее. Я пронзаю монстра, стоящего надо мной, и умерщвленное мерзкое существо едва не валится на меня. Я вовремя успеваю вскочить и уйти подальше от опасного участка.

Еще один взгляд вниз с высокой башни рождает прозрение. Сомнения были единственной ошибкой. Гложущие подобно червям, превращающие жизнь в тление. Верный выбор я сделал или нет — это способен решить лишь я, а ничего объективного нет.

Если уж дорога привела меня в это место из прошлого, здесь также нужно что-то выяснить. Я встретил упоминание о магистрах, так что стоит наведаться в Зал Высшего Совета.

Ничего из того, что помнил я, уже не осталось в Храме Ордена. Зал принял вид заброшенного помещения, пострадавшего от погромов. В его центре возник огромный провал, оставив лишь узкую полосу мозаичного пола по-над стенами. Высокие окна остались без стекол, от стен местами остались одни голые каркасы. Дверь в зал резко зарывается — и помещение погружается во Тьму. С оставшихся фрагментов стен осыпается краска, всюду проступает ржавчина, а из черноты вверху со скрипом спускаются клетки с однорукими слепыми монстрами с зашитыми ртами — коррибанскими аллегориями на джедаев. Этих тварей оказывается ровно двадцать, как Потерянных — рыцарей, добровольно покинувших Орден, последним из которых стал я.

С этими монстрами уже приходилось биться, и стратегия сохранилась в памяти. Но первая же попытка провести маневр проваливается — пронзенное световым клинком существо остается живым, только лишь дернувшись синхронно с остальными. Я пробую атаковать еще раз, уже иного монстра, но с тем же результатом, вдобавок к чему тварь рядом ранит меня в плечо. Боль оказывается столь сильной, что у меня темнеет в глазах, и вдруг в сознании проносится мысль: «Они не настоящие». Похоже, что это имеет смысл. Они не настоящие — все, кроме одного, и если я убью его, умрут все.

Нельзя стоять на месте, нельзя терять время, но как понять, где моя цель? Пробовать бить всех наугад я не могу себе позволить — я вымотан, выжат едва ли не до последней капли, у меня нет сил выстоять долго в столь непредсказуемой и напряженной борьбе. Уворачиваясь от хаотичных непрогнозируемых атак, я замечаю, что у одного из монстров конечность облита кровью. Если это «Потерянные», и мое плечо сейчас в крови, стоит проверить эту гипотезу. Пригибаясь и рискованно отступая к самому краю провала, я добираюсь до твари с окровавленной рукой и совершаю точный выпад. Беззвучная агония — и все замирает. Это сработало. Я не успеваю отдышаться, когда вновь слышу металлический скрежет, на это раз снизу. Взглянув в провал, я обнаруживаю, что оттуда поднимается платформа, в центре которой лежит свиток. Как только она останавливается на уровне с полом, я разворачиваю древнюю рукопись и читаю ее:

«Абсолютная мудрость только одна. Утроба есть замкнутое пространство. Ритуал призыва Жадной Матери есть рождение. Сила, существовавшая в замкнутом пространстве одного мира, получит возможность ходить по Галактике. Но Жадная Мать не может разродиться, не насытившись. Ей нужно двадцать добровольных жертв, предпоследней из которых будет Мать Возрождение, и если последней жертвой ее не будет Получатель Мудрости, то именно он и остановит ее. Тот, кто назовется ее пасынком, поднесет ей кровь из десяти сердец и белый экстракт в черном кубке. И она освободит его от оков плоти, когда он сам перережет пуповину. Только его кровник будет обладать силой вернуть его в лоно матери. Великий червь отчаяния послужит этому. Получатель Мудрости поймет эти слова».

Конечно, двадцать — число жертв, а не число Потерянных. Правда, и в одном и в другом случае последним должен быть я. Ритуал, о котором говорил Дарт Мол, уже скоро может завершиться. Но теперь мне ясно на этот счет почти все. Истинный смысл ритуала — выпустить Тьму, ввергнуть в бесконечный кошмар всю Галактику. Чтобы пойти на такое, нужно быть либо идиотом, либо сумасшедшим. Что ж, я был на Дромунд Каасе и насмотрелся там на такое, что вполне могу заявлять — тот, кто попадает к Пророкам Темной Стороны, неизбежно становится и тем и другим.

Свиток — примитивный носитель информации. Информация — то, за чем я шел все это время. И если где-то может быть возможно прояснить оставшиеся вопросы, то только в архивах Ордена. Я отправляюсь туда. Путь вниз, к архивам, поначалу проходит по темным помещениям, коридорам и лестницам, пострадавшим от разрушений, и иногда невозможно избежать того, чтобы не перецепиться через что-то во мраке. Но уже ближе к архивам я попадаю на лестницу, где есть слабый свет. На ее ступенях под стеной стоят свечи. «Свечу зажгу я, чтобы нашел ты дорогу домой», — молвил однажды один из моих учителей. В последнее время меня посещали мысли, что он предвидел мое обращение к Темной Стороне. Словно было предрешено все, что происходит сейчас, так должно было сложиться, чтобы я стоял на грани. Может, меня действительно выбрал Коррибан, уже тогда. Мои осторожные шаги заставляют огни свеч дрожать. Обстановка от этого не становится менее напряженной, а к тревоге присоединяется некое ощущение траура. Почти у конца спуска я замечаю на стене черную надпись, сделанную чей-то нетвердой рукой:

«Правду можно узнать, лишь двигаясь вперед. Но правда обычно предает нас. Как долго не стихает боль предательства? Я знаю твою. Нод, Церулиан, Иридиан».

Не могу понять, чей это может быть почерк. И к чему сейчас будить воспоминания о предательстве Лориана Нода и более позднем сговоре с Иро Иридианом? Иная реальность нередко предлагает вспомнить все прошлое, чтобы наконец-то расстаться с ним. Причем только здесь еще и Тейм Церулиан, мой учитель? Он ведь не предавал, просто не мог обучать меня дальше… Но нельзя сказать, что меня это не расстроило. В конечном счете мы снова остаемся с тем, что все мы одинокие. Так или иначе, с этим я давно примирился и шел дальше. Что стоит делать и сейчас. Дойдя до конца лестницы, я вхожу в архивы.

Потухшие, покрытые пылью терминалы вдоль стен освещаются трепещущими огнями свечей, расставленных по периметру помещения. Они едва могут рассеять плотный мрак, скрывающий разлом в потолке, в котором находится перевернутое вниз головой скрытое по грудь тело Сайфо-Диаса. Перевернутое и абсолютно однотонно черное, словно матовое каменное изваяние. Теперь я поминаю — мой выбор в пользу Темной Стороны был абсолютно верным решением. Губы Сайфо-Диаса, неподвижно смотрящего на меня пустыми темными глазами, начинают шевелиться, и я слышу забытый голос:

— Поздравляю, друг. Ты прошел. Твоя награда — истина. Люди ничем не лучше других рас. А, может, даже хуже их. Высокомерные, подлые корусантские обезьяны. Я имею право говорить это как человек без гордыни. Гордыня всегда была проклятием твоего рода.

— Я не горжусь собой, — прямо, без единой доли лукавства теперь могу ответить я. — Я знаю, в чем был недостаточно силен. И что мне столько лет мешали сомнения.

— Сомнения — признак истинной мудрости, — возвещает перевернутый джедай. — Ты не боялся Темной Стороны. Ты использовал обе. Поэтому тебя выбрал Коррибан как Получателя Мудрости. Ты можешь остановить предателя Сидиуса. Ты можешь остановить истечение Тьмы в этот мир. Остановив брата, как ты понимаешь, хоть и до сих пор не можешь поверить, что именно он задумал это. И в этом неверии ты абсолютно прав. Его замысел был иным — исказив реальность, вернуть прошлое и переписать собственную биографию. Занять твое место в жизни. Почему он убежден, что был более достоин этой судьбы, ты узнаешь у него сам.

Я видел и слышал много чего, но намерение сделать что-то такое — это верх абсурда даже по меркам человека, познавшего реальность Коррибана. Кем надо быть, чтобы действительно пытаться это совершить?

— Я прекрасно понимаю, то, что он хочет этого добиться, не означает, что это возможно. Но неужели…

— Он безумен настолько и так давно, — твердо подтверждает мои мысли Сайфо-Диас. — Хотя, назвав его несчастным ребенком, которого обманули, ты также будешь прав. Он был обречен на страдания с рождения, когда, физически отделившись от матери, остался на самом деле ее собственностью. Избавление от этой жизни, возвращение в лоно матери — то, чего он хочет на самом деле и что в твоих силах дать ему. Убить… Убить… Убить… Убить… Убить… Убить… Убить… Убить… Убить… Убить…

Я не считал, сколько раз он повторил этот призыв, но мог бы поклясться, что ровно двадцать. На полу под его головой лежит его световой меч. Я поднимаю его оружие. За спиной Сайфо-Диаса, в дальнем конце помещения архива стоит старинный хронометр со стрелками. Дорогостоящий антиквариат, которому нечего делать у джедаев, ведущих скромную жизнь практически безо всякой собственности. Подойдя ближе к предмету старины, я вижу под пыльным циферблатом с застывшими фигурными стрелками табличку из бронзиума с выгравированной надписью: «Шрамы из прошлого уберут гвоздь, что держит время».

Есть предчувствие, что фраза на хронометре имеет некий скрытый смысл. Да и само появление этого предмета здесь не случайно. Попытки сдвинуть его с места оказались тщетны — я пытался сделать это до тех пор, пока боль в раненом плече не стала невыносимой. И тогда приходится только снова задуматься над гравировкой. Речь о неких шрамах их прошлого, а прежде я видел на стене запись о предательстве. Как долго не стихает боль предательства? В разных случаях это переменчиво. И если надпись на стене связана с этим хронометром, может ли в ней быть указание на то, что нужно выставить время? От боли, которая не оставляла дольше всего, до незначительного разочарования — часы, минуты, секунды. И ведь там не случайно были написаны лишь фамилии. Нод, Иридиан, Церулиан, в порядке значимости их поступков, которые можно назвать изменой. Три, семь и восемь букв. Можно попробовать такой вариант решения. Я открываю стекло циферблата и перевожу часовую стрелку на значение три, минутную на семь, а секундную на восемь, и когда я выставляю последнюю из них, раздается громкий щелчок в механизме хронометра. Я пытаюсь сдвинуть его с места еще раз, и теперь он легко поддается.

На задней стенке хронометра прикреплена еще одна табличка из бронзиума с гравировкой: «Каждый ранит, последний приканчивает». Только прожив жизнь, можно сполна понять смысл этих слов, как и сущность времени.

За хронометром обнажилась стена, покрытая грязной паутиной. Кажется, когда-то здесь была дверь, но теперь такое впечатление, что на стене остался только отпечаток двери. И если нужно следовать туда, куда могла бы вести несуществующая дверь, то необходимо разрушить стену. Я беру в руки мечи — свой и Сайфо-Диаса — и активирую два клинка одновременно. Небесно-синий и рубиново-красный. Обе стороны Силы. Абсолютная истина всегда была выше их, выше любых делений и классификаций. Не могу объяснить это, но откуда-то мне известно, как именно я могу сделать то, что должен. Я подхожу к пыльной стене и одновременно вгоняю в нее оба меча. И черный каменный заслон рассыпается.

Моему взору предстает большое помещение со сводом-куполом. В центре в полу находится резервуар, заполненный жидкостью цвета крови, и в нем ритмично вращается некий циклопический часовой механизм. Снова некая аллегория времени, которое, вопреки пошлому афоризму, не лечит, а убивает. На краю кровавого бассейна стоит Налджу в том самом зеленом костюме и моем мундире. Ее держит за плечо мой брат, в его руке мой кинжал в ножнах, а на его ногах мои старые сапоги. Я не мог не заметить это изменение, я ведь четко запомнил, что до этого на нем были туфли.

— Иди вперед, — пытается убедить он растерянную и встревоженную девушку. — Один шаг — и его жизнь будет навсегда в безопасности. Для тебя ведь это важно — жизнь старого графа, мундир которого ты так благоговейно носишь.

— Налджу! — выкрикиваю я, и, к счастью, она оборачивается. Обреченный лик сменяется выражением надежды. — Не верьте ни единому слову этого человека. Он сам не понимает, что творит.

Брат тоже оборачивает в мою сторону, впиваясь в меня тяжелым взглядом:

— Надо же. И что же я творю, мудрец?

— Ты ведешь в этот мир Тьму, — отвечаю я твердо и без лишних эмоций. — Хотя вряд ли понимаешь, что это значит.

Я думаю лишь об одном. Как же я похож на него в своей убежденности, что иду служить высшим целям — и плевать, что по трупам! Если бы я строил Империю Человека… я был бы сереннским маньяком в масштабах Галактики, куда более ужасным чудовищем, чем он! Я бы приносил в жертву целые миры и расы! В планах было развязать масштабную межзвездную войну — по сути превратить спираль Галактики в кровавый круговорот, не прибегая к помощи Тьмы. Какое великое благо, что этого не случилось.

Что-то меняется в глазах моего брата, взгляд становится отсутствующим, отрешенным, но не перестает от этого быть тяжелым:

— Я видел ее. Когда обрел новую жизнь через свою смерть. Но это ничто в сравнении с жизнью в тени брата-героя!

Больше нет никаких сомнений в том, что он изначально стоял за ритуалом. Восемнадцать следов его окровавленных рук, веревка в подвале, текст свитка — все это долго казалось чем-то эфемерным, метафорическим, но сейчас он сам подтвердил буквальное значение всех знаков. Мотив частично можно понять. Мой брат — ребенок, не называвший своего имени, бывавший в детстве в тех же местах, где и я, пытавшийся делать что-то приятное для родителей, но, видимо, не получавший ничего взамен. В отличие от меня, кем они гордились, когда я всегда был от них далеко и даже не вспоминал отчий дом. В таких случаях и вырастают взрослые, которые ведут себя, как дети. Его не любили, им не восхищались, что бы он ни делал, и это упущение наших родителей, но редкий ребенок способен прямо винить тех, кто дал ему жизнь. Родители для ребенка — боги. Потому он скорее винит себя за то, что они его не любят — в его сознании это плата за его грехи. И некоторые идут на все, чтобы исправить это. Я помню, как ловил себя на подобных мыслях, что каждый джедай по сути ребенок родителей, которые решили, что смогут обойтись без него. Оставленные своими богами, они всю жизнь пытаются доказать свою праведность в надежде, что уйдя в Силу, узнают, что искупили. Сейчас, глядя на брата и думая о его действиях, я могу делать вывод, что меня всегда помнили и любили, но это не утешение в сложившейся ситуации. Быть недолюбленным на расстоянии — ожидаемо и объяснимо, быть недолюбленным рядом с родителями — ненормально и, наверняка, невыносимо. Предательство друзей можно пережить, предательство наставников тоже — ведь все они в сущности чужие нам люди, но вот предательство семьи — никогда.

— Так дело в зависти? — все равно не могу до конца поверить я в то, что все это привело к такой степени сумасшествия.

— В зависти?! — брат взбешенно срывается на выкрик. — Моя боль не имеет ничего общего с завистью — знать, что я был создан лишь для продолжения рода! Зачатый для размножения. Как животное для случки!

Он не мог смириться с тем, что был рожден лишь потому, что древнему знатному роду был нужен наследник. Возможно, и его брак был заключен в угоду родителям, и семейная жизнь в итоге не сложилась — не без причины же Костанза стала одной из жертв.

— Проблема в том, что ты так на это смотришь, — спокойно отвечаю я, хоть и понимаю, как бессмысленно пытаться усмирить несчастного безумца. — Не думаю, что твоя жизнь была какой-то ущербной из-за этого.

Его блестящие глаза краснеют, он смеется с выражением боли на лице:

— Да что ты знаешь обо мне? Даже не знаешь имени! Не хочешь знать. Они дали нам одинаковые имена, представь себе! Я суррогат, вторичная продукция, твой заменитель, копия «шедевра», потому что «бесценный оригинал» захотели забрать себе джедаи!

Эти заявления начинают выводить меня из равновесия — я терпеть не могу, когда кто-либо бросается такими патетичными фразами.

— Тебе самому не противно то, как ты рассуждаешь о людях? — интересуюсь я.

— А ты что, рассуждал иначе? Обо всех — о людях и особенно о нелюдях?

Неплохая попытка подловить, но я уже давно знаю, в чем был не совсем прав. После всего, через что я прошел, слова меня не заденут. Я могу сохранить самообладание и не прекращать попытки понять человека, который, судя по всему, не до конца утратил способность мыслить:

— Если тебе есть, за что так сильно меня ненавидеть, почему же ты просто не убьешь меня?

— А что я получу? — разведя руками, отвечает брат так, словно я спросил нечто, само собой разумеющееся. — Жизнь прошла! Если я проведу ритуал, все начнется с начала! Но без тебя, брат! Без тебя!

— И кем ты будешь в этой новой жизни?

— Тобой.

— Но разве ты владеешь Силой?

— Да! — отрешенность и безумие возвращаются во взгляд блестящих темных глаз. — Иначе как бы я провел ритуал Успения и все прочее! И с чего бы тогда я настолько тебя призирал!

— И кто же дал понять это тебе? Кто учил азам? Я уверен, это был не джедай.

— Да, но это был благосклонный человек, предложивший помощь, несмотря на мой возраст. Он согласился с несправедливостью моей судьбы!

Пророки Темной Стороны вербуют к себе новых членов. Для них не имеет разницы, кого они посвящают в свои тайны — все равно реальное положение дел знают только двенадцать верховных. На Дромунд Каасе для приобщения неофитов к секте используют особый багряный спайс. Кажется, они делают его из грибов, растущих на кладбищах. Поколения спустя после смерти основателя Миленниала, не добиваясь ничего, а только теряя имевшееся влияние, Пророки искали новые средства влияния — и нашли это. Все, что они делают там теперь, сводится к некому подавлению воли и обучению отчаянию. Я видел там нескольких новоприбывших — фактически еще детей. Их выводили из цилиндрического здания без окон, каменного мешка, который мог быть тюрьмой или чем-то в том же роде. Ночью оттуда были слышны странные бормотания, бывшие, по-видимому, их молитвами, и плач — как мне показалось, детский. У Пророков были и «лаборатории» для алхимических экспериментов, где они занимались неким «созданием монстров». Но могли они быть уверены, что сформируют у всех своих неофитов пресловутую выученную беспомощность? Могли предполагать, что однажды найдется монстр, который вырвется? Все это такая ирония… словно вся Вселенная была слепа.

— Я знал одного человека, который тоже умел мягко стелить, — невольно улыбнувшись, сообщаю я. — Но, знаешь ли, нет никакой чести в том, чтобы быть джедаем, поверь. Я не просто так отрекся от этой жизни.

Снова смех, тихий, похожий на кашель, исполненный горечи:

— И сам доказал, что не был достойным быть джедаем! Прожил жизнь — и зачем? Зря! Ты вернешься в утробу матери, а я приму твою судьбу. И проживу жизнь, как должно!

— Даже если так, на твоей совести будет двадцать трупов! — не выдерживаю я абсурдности его слепой убежденности, что все так просто поправимо. — Твои руки уже в крови восемнадцати жертв. Разве так поступают джедаи?

Мои слова ни на йоту не пошатнули веру брата в то, что он затеял:

— Исказив ход времени, я изменю все это. И для меня все начнется с начала, а значит, этой вины не будет на мне. Рожденный заново, я буду чист.

— Ты настолько обезумел, что действительно не понимаешь, что все это время использовал Темную Сторону? — не столько последняя попытка достучаться, сколько еще одна проверка наличия здравого смысла. И если бы здравомыслие осталось в нем, это стало бы для него таким же потрясением, как для меня тот факт, что Каданн некогда был джедаем. И бывший воин света, показывая мне все запредельное мракобесие Дромунд Кааса, рассказывал, что навел в этой богомерзкой секте порядок, достойный идеалов Миленниала. Не будь я несколько подготовленным морально после Коррибана, допустил бы шальную мысль, что Орден Джедаев был не так уж плох.

— Этого не может быть, — мотает он длинноволосой головой. — Глупость. Твои навыки дипломатии и красноречие ослабели, да?

— Ты, видимо, слышишь только себя? Я лично знаю того, кто тебя использует. Бедный, несчастный, тебя обманули. Заставили поверить, что то, о чем ты грезишь, можно осуществить, только чтобы ты пошел за ними. И ты примкнул к ним. Мне жаль.

Недальновидные прорицатели — столь острый оксюморон. В первую очередь Пророки обманулись сами. Не ведая знаний, открытых Бейном, которые он сам охранял на Коррибане, они были лишь игрушкой в руках Темной Стороны. Не так уж удивительно узнавать это после того, как Каданн не сумел понять, что я предлагаю ему стать смертником, и принял от меня схемы ментальной бомбы. Так называемые «пророки» годами, веками сидели на своем грозовом Дромунд Каасе среди могильников и болот и не знали истины о ритуалах ситхов и возможностях Темной Стороны, которая играет по своим правилам и преследует свои цели. Как поразительно, что первым это сказал Дарт Мол, простой забрак, вышедший из Братьев Ночи — они все не имеют представления, с каким огнем играют!

— Ты врешь! — обозлено бросает мне в ответ брат.

Он уже заметно разнервничался из-за разговоров, которые затянули время перед столь долгожданным для него финалом ритуала. Он приближается к Налджу, которая в оцепенении наблюдала за нами все это время, наверняка не понимая, что тут творится и зачем все это. Блаженная нетронутая горечью знания Мать Возрождение. Безумец хочет столкнуть ее в бассейн с кровью, где продолжают ритмично вращаться циклопические шестеренки, ведь раньше он уже получил ее бессловесное согласие, манипулируя ее привязанностями. Больше нечего выяснять, нечего искать объяснения и оправдания, нечего думать — пришло время остановить его. Я по-прежнему держу в руках два световых меча, но, кажется, сейчас мне нужно нечто другое. Нельзя убить обычным способом того, кто уже мертв. Все, что происходило в иных измерениях, дало некое понимание того, что есть интуитивное знание, даже без Силы. Я деактивирую мечи, убираю их на пояс и бегу вперед. Я встаю между графиней братом и отталкиваю его он нее, в этот момент быстро выхватив скальпель, на лезвие которого нанесен белый экстракт, и успеваю ударить безумца в живот, оставив неглубокий порез. Брат вновь хрипло посмеивается, увидев полученное ранение:

— Это все, на что ты годен, мастер светового меча?

— В твоем случае этого достаточно, — кивнув, уверяю я и отступаю, наблюдая наступление Тьмы. Стены покрываются ржаво-красной растительностью, а затем из центра купола начинают расползаться красно-коричневые корни-сосуды, которые я уже видел в своих снах. Брат падает на колени, схватившись за горло.

— Мама, нет! — с хрипом вырывается из его груди отчаянный крик.

Сосуды опутывают механизм посреди резервуара с кровью и останавливают его. В центре под потолком раздувается огромное пульсирующее сплетение, которое лопается. И черный таозин вползает в зал. Я хватаю Налджу на руки и спешу покинуть помещение, уже предвосхищая, чем все закончится. Умирающий от удушья брат, хрипя, кричит мне вслед:

— Они все равно доберутся до Избранного! Думаешь, Красный Зверь сможет им помешать? Нет!

Позднее прозрение. Но это лучше, чем ежели оно не наступает вообще. Еще недавно не понимавший ничего, живущий за ширмой тумана, теперь он кидает мне в спину пророчество. Настанет время, когда эти слова обретут смысл, но сейчас они не имеют значения. Я покидаю зал тем же путем, откуда пришел, и хотя попадаю не в архив джедаев, а в темный туннель, я знаю, что это верный путь. Последнее, что я слышу за спиной — чавканье рвущейся плоти. Видимо, червь получил свою добычу. Успев за короткую беседу понять, какой была жизнь моего брата, я не чувствую жалости. Порой высшей милостью становится избавление от страданий даже самым радикальным способом.

Туннель выводит меня на берег Белсалльского моря. Над водой стелется белый туман с соленым запахом безмятежного прошлого. Я стою на пирсе, под которым в воду уходят трубы, и вижу, как в море сливается, бесследно растворяясь, вся кровь. Все кончено?

Как бы то ни было, я ухожу. Галька скрипит под сапогами. Место богомерзкого ритуала остается позади за мглистой завесой. Измученная Налжду поднимает на меня блестящие глаза.

— Граф? — в одном ее слове и взгляде сразу много вопросов и эмоций. Я понимаю все их, но нужно постараться, чтобы ответить так же емко, если только не хватит одного короткого слова.

— Да, — говорю я, отвечая не на обращение, а на все неозвученные вопросы, заданные ее подсознанием моему подсознанию с упованиями на благостный исход событий. И в светлых глазах вижу понимание моего утвердительного ответа о том, что на этот момент все закончилось.

— А Ваше поместье? — она все еще переживает за меня, словно родная дочь, и хочет узнать, изменится ли теперь много лет мучивший меня дворец.

Но я вынужден ответить иное:

— Я больше туда не вернусь.

— Куда же Вы теперь?

— Пока не знаю, — приходится слукавить мне, хотя я прекрасно знаю. Коррибан.

Мне не хочется бросать ее, не хочется и покидать Серенно. Налджу подарила мне время, которое стало лучшим в моей жизни, несмотря на лежавшее на мне проклятие мертвой планеты. Она дала мне время без одиночества. Я хотел бы его продлить, но у меня есть долг. И я обязан его исполнить, не думая о себе.

Что бы это ни был за Красный Зверь, который не сможет помешать зловещему замыслу, я сделаю все, чтобы защитить Избранного и покончить навсегда с предателем Сидиусом. Даже если придется снова погрузиться в тот кромешный ад — игра стоит свеч. Это решение Получателя Мудрости.