Тетрадь с гоблинами

Глава 6. Записка для Аннет

Итак, больше всего на свете я боялся сонного паралича. Помимо него я боялся думать о том, что Джеки Чан однажды умрет. Но случилось нечто еще более жуткое[13].

Я начал лунатить.

Я проснулся не в кровати, а на балконе в гостиной.

Стояла смуглая, выжженная ночь. Только одно окно горело где-то вдалеке, ближе к Холму-над-водой. Моя нога была перекинута через ограждение: еще минуту, и я бы полетел вниз. Я осторожно вернул ногу обратно и выдохнул.

Во дворе активно работал пилой отец. Меня он не заметил, и я сел на табуретку возле старого самоката. Рядом, на столике, лежала Тетрадь. Я принес ее с собой? Или она сама принеслась? Я вернулся в комнату и, зная, что в ближайшее время уснуть не смогу, решил проверить одну гипотезу. Открыл страницу ученого Грохида. Надпись о сонном параличе исчезла. Тогда я написал другую: “Лунатизм”.

Закрыл.

Снова открыл.

Лунатизм – гласила новая надпись.

Значит, мной руководила Тень. Строчка, что “Ражд” не опасен, успокаивала, но лишь самую малость. Я закрыл Тетрадь и написал на пустой странице “Тень”. Информации получил немного:

Тогда я написал “Мир Теней”

Ну хорошо.

На этот вопрос Грохид не ответил, и я, оставив включенным свет, уставился в потолок. Рука машинально сжала край простыни. Я так рехнусь. Что творится вообще?

Мама сварганила два сэндвича с ветчиной и помидорами и сказала, что я бестолочь. Я ответил: “Спасибо” и “У меня лучшая мама на свете”. Мама снова выглядела расстроенной. На ее телефон пришла эсэмэска: “Сама виновата)))” от кретина-начальника.

– Мам, – сказал я, – используй нож.

– Что? Ты о чем?

– На врагах.

– А-а-а. Ну да. Хороший совет, Дим. Спасибо.

– Нож – лучшее лекарство.

– А не сон ли?

– Нет.

– Мне не нравятся твои мрачные мысли. У тебя все нормально?

– Да.

Выходя из кухни, я обернулся, и повторил:

– Нож – лучшее лекарство.

Я положил в рюкзак ручку (и все) и отправился на учебу. Перекинулся с папой парой слов о погоде, врубил подборку “грустная музыка для пеших прогулок” и спустя двадцать минут оказался в районе школы и хмурого ее соседа – Башни печали.[14]

– Канон, как дела? – догнал меня спортсмен Степан.

– Нормально. А ты как?

– Айда со мной “Послание” записывать? Я все придумал: сначала мы будем подтягиваться, потом я сделаю выход на две и скажу: “Спорт – это жизнь”. И в конце музыка из «Рокки». Как тебе?

– Мы с Ромой уже свое снимаем.

– Понятно. Подтягиваться-то умеешь?

– Полтора раза.

– Так бы сразу и сказал.

Пройдя через металлоискатель, я поздоровался с охранником, после чего заглянул в туалет и пописал. Там же я изучил каждую деталь нарисованного корфа: глаза, ноздри, пятки. Дал ему имя – Стэнли. Но никаких изменений не обнаружил.

– Что с тобой не так, Стэн? – спросил я вслух, догадываясь, что ритуал мы с Ромой провели отстойно. Иначе не было бы у меня этих видений и самовоспроизводящихся роликов. – Бред.

– Канон, я знал, что ты тупица, но ты еще и странный, – услышал я голос Темы Крупного. Он стоял у окна и закуривал сигарету. – “Послание” со мной снимать будешь?

– А ты что, собираешься?

– Меня мамка заставила. Я ей пообещал.

– И что придумал?

– Вообще топчик, смотри: ты меня снимаешь, и я такой: “Мое послание такое: посылайте вы, чтобы не посылали вас”. И я буду это говорить то в тубзике, то в курилке, то на крыше – ну, чтоб по-пацански.

– А я что буду делать?

– Ты? А зачем тебе?

– Это же наше «Послание»…

– Да не. Ты с Ромео же записываешь. А мне поможешь просто.

Он затушил сигарету, и, сказав: «Подумай об этом», вышел из туалета. Я показал Стэнли средний палец и тоже вышел.

В класс явился одним из первых и решил, что пришло время поступить, как настоящий мужчина, как мужик. Альфа-самец.

Написать анонимку и положить на парту Аннет.

Я взял с учительского стола чистый лист бумаги и вывел первую строчку:

И вторую:

Текст получился не очень объемным. Нет, двух строчек недостаточно, чтобы впечатлить мадемуазель. Я скомкал лист, засунул в рюкзак, а на следующем написал:

Так лучше. Но все равно мало. Я взял третью бумажку, и уродливым почерком написал:

Я окинул послание критическим взглядом. Какая-то чушь. Я что – маньяк, чтоб смотреть каждый день? Надо смягчить посыл.

По телу побежали мурашки. Вот это манускрипт! Я вытащил флакон нового парфюма и брызнул. Напрасно. Анька по запаху сразу прознает. Я написал: “Я знаю, что ты читаешь детские комиксы” и – вы уж извините меня за вольность – нарисовал пенис. Психанул.

После чего взял последний лист, чтобы написать финальную версию, без парфюма и прочих штуковин.

Записка получилась роскошной: поэтической и вообще – ну вы сами видите. Не успел я положить ее Аньке на стол, как приперся Рома:

– Люблю избавляться от проклятий по утрам, – он сел громко и массивно, а я от неожиданности упал всем телом на парту, закрывая грудью тайные письмена. Рома это заметил: – что прячешь?

– Ничего.

Класс стремительно наполнялся шныряющими одноклассниками.

Сидорович нарисовал на доске женское лицо и, подписав “Серафима” (кличка учительницы по физике), кидал в нее мокрой тряпкой. Алиса и Рита что-то снимали, надув губы, – видимо, тоже свое Послание.

Я подложил записку на парту Аннет и вернулся на место. Оставалось ждать, когда она придет и влюбится в романтичного незнакомца.

– Пишешь любовные послания? – спросил Рома. – Не забывай предохраняться.

– Так говоришь, будто что-то знаешь о сексе.

– Знаю абсолютно все. Презервативы – главное, далее – проверка паспортных данных партнеров, и убедиться, что тебя не ограбят под утро.

Передо мной на парту упал чей-то карандаш. Я перекинул его через плечо, как того требуют все школьные приметы.

– Ромыч, так что там с проклятием?

– Спал сегодня, как убитый. Спасибо. Твой способ сработал.

В класс зашла Аннет. Я положил одну ногу на парту; взгляд отвел в сторону таблицы логарифмов, демонстрируя эффектный профиль, как на орвандских баксах. Если Аннет посмотрит на меня полным нежности взглядом, мне с того – ничего. Я – ковбой.

– Какой ковбой? – спросил Рома.

– Я опять вслух?

– Ну, да…

Аннет увидела записку, подняла ее и развернула. Я машинально взял черновик, чтобы понюхать. Но он ничем… Не веря своему носу, я опустил взгляд. Записка гласила:

То ведь это… Правильный вариант. Это значит, что я… Подложил испорченную, с нарисованным пенисом!

Лицо Аннет исказилось. Она скомкала записку, выбросила ее в урну, потом положила перед собой учебники и уставилась в телефон. Я хлопнул себя по лбу.

– Рома, я самый большой болван на свете.

– Что, до сих пор не сдал анализы на аллергию? Не тяни с этим, могу порекомендовать хорошую клинику.

В класс аристократичной походкой графини вплыла Раиса Мельберновна, руководитель нашего класса. Кружева на ее рукавах шевелились в такт томным шагам, и так же томно она промолвила:

– Я с новостями.

– Шар загорелся? – спросил я, считая, что это отвлечет Аннет от плохих мыслей.

– Да, Дмитрий, но я не об этом. – Она изящно коснулась пальцами виска, словно подчеркивая, как ей осточертели эти вульгарные школьники с их проблемами. – Пуан Лакриц сломал ногу.

Ого, ура!

Ну, в смысле… Это плохо, конечно. Но Пуан Лакриц – тот самый выскочка, который должен танцевать Аннет на выпускном!

– Если честно, две ноги, – добавила Раиса.

Ого, ура!

Блин, нет, я так не думаю.

Она обвела нас взглядом. Сидорович, замахнувшись тряпкой, ждал, когда она выйдет из класса. Остальные сидели/стояли молча. Из-за Пуана никто особенно не огорчился. КРОМЕ МЕНЯ. Я НА САМОМ ДЕЛЕ ОГОРЧИЛСЯ, ЯСНО?

– Еще одно. Селезенко, – она посмотрела на Аннет. – Тебе нужно подобрать новую пару на выпускной танец.

Мое сердце зашлось в конвульсиях. Мысленно я уже держал Аннет за талию. Чувствовал запах ее шампуня, пересчитывал ресницы. Я зажмурился от удовольствия. А открыв глаза, увидел, что Мельберновна смотрит на меня, не мигая. Зрачки ее превратились в блюдца, как под гипнозом.

Одноклассники тем временем гадали:

– Кто это? Артем? Паша?

Рома остервенело бил меня локтем: «вызовись!». Аннет делала вид, что ей всё безразлично. И тут классный руководитель все-таки изволила сказать:

– Каноничкин, – она протянула ко мне руку с кружевами, – станцуешь? А точнее, так: станцуешь.

Что?

ЧТО?!

Алиса рассмеялась. Ее подруга – Медуза Горгона – загоготала. И все вдруг бойко расхохотались, а удары Роминого локтя делались болезненными.

– А серьезно? – спросила Рита. – Кто будет танцевать с Аннет? Завтра репетиция.

– Я же сказала – Каноничкин. Почему вы вечно заставляете меня повторять одно и то же, это невыносимо! Завтра соберемся в актовом зале. Дмитрий?

– Я.

– Ты когда-нибудь танцевал вальс?

– Нет.

– Научишься.

Раиса Мельберновна покашляла, чтобы развеять гнетущее молчание. Увидела на доске портрет физички, но тряпки не нашла (ее спрятал Сидорович в портфеле) – и удалилась из класса.

Я остался один. Не буквально, но по ощущениям.

– В смысле, Каноничкин?! – завопила Алиса. Она восприняла новость, как удар под дых, потому что сама осталась без пары.

– Каноничкин с Селезенко, ха-ха-ха!

В классе появился новый мем. Шутки посыпались, как пельмени в кастрюлю. “Канон-Дон Жуон”. “Самая каноничная парочка”. “Димон, по сериалам будешь учиться танцевать?”

Аннет вся сгорбилась; на меня даже не взглянула. Не переживай, Анют. Они посмеются – и перестанут. Знаешь этих зверей. Все будет хорошо. Может, заставить всех умолкнуть через Тетрадь? Я перелистал своих корфов. Никого подходящего…

– Угрюмов, дай денег, – прервал мои изыскания Тёма Крупный.

– Зачем тебе? – спросил Угрюмов.

– На новый учебник.

– Сейчас вернусь.

Угрюмов вышел из класса. Очевидно, насовсем. Он так всегда: уходит – и возвращается ровно к началу урока, под руку с учителем.

– Вот говнюк, – сказал Крупный.

Прозвенел звонок, и вся шантрапа расселась по местам.

Начинался роковой урок истории.