Последние часы. Книга III. Терновая цепь

10. Скиталец

Корделию всегда удивляла лондонская погода. Несмотря на облака и даже снегопад, небо здесь бывало таким светлым, а дневной свет – таким ярким, что ей буквально слепило глаза. Она сидела в пролетке рядом с Алистером, смотрела в окно на молочно-белое небо и, щурясь, пыталась представить себе синий небосвод и прозрачный воздух Парижа. Воспоминания о времени, проведенном во Франции, уже казались ей далекими и неправдоподобными, словно были сном.

Они молчали, пока кучер лавировал среди потока экипажей, заполнивших Стрэнд. Еще год назад брат засыпал бы ее вопросами. Сейчас он не проявлял ни малейших признаков нетерпения и просто ждал, когда сестра заговорит.

– Алистер, – произнесла она, когда кэб выехал на Трафальгарскую площадь. Справа и слева тянулись величественные здания из портлендского камня с нарядными колоннами. – Насколько я понимаю, это Магнус дал тебе знать, что нужно приехать за мной в Институт?

Алистер окинул ее неодобрительным взглядом.

– Корделия, надень перчатки, холодно. Да, Магнус сообщил мне, что ты прибыла из Парижа через Портал. Он сказал, что ты показалась ему уставшей после поездки и что ты, скорее всего, захочешь, чтобы тебя забрали.

– Забрали, – пробормотала Корделия. – Как багаж. Кстати, перчаток у меня с собой нет. Наверное, я забыла их в гостинице.

С нарочито тяжким вздохом Алистер снял свои перчатки и начал надевать их ей на руки. Выглядело это смешно, потому что перчатки были ей велики, но они были толстыми и еще хранили тепло его рук. Корделия с довольным видом пошевелила пальцами.

– Я был озадачен, – продолжал Алистер. – Я думал, ты предпочтешь вернуться в свой дом на Керзон-стрит. Возможно, ты помнишь, где это? Тот дом, в котором ты жила с Джеймсом Эрондейлом? Ну, твоим мужем?

Корделия смотрела в окно. Кареты, омнибусы и автомобили со скоростью улитки ползли под огромной аркой – это был памятник в честь какого-то события, но она не помнила, какого именно[27]. Кучер, сидевший наверху, над пассажирами, вслух жаловался на дорожное движение.

– Я беспокоилась за Mâmân, – объяснила она. – Мне не следовало уезжать из Лондона в такое время, ведь может случиться все что угодно. Я хотела тебе сказать… я собираюсь остаться на Корнуолл-гарденс до рождения ребенка.

– Твоя преданность семье заслуживает восхищения, – сухо произнес Алистер. – Я уверен, это похвальное намерение никак не связано с бегством в Париж в компании парабатая твоего супруга.

Корделия вздохнула.

– У меня были на это свои причины, Алистер.

– Не сомневаюсь, – ответил он, и она снова удивилась. – Но мне хотелось бы услышать их от тебя. Ты влюблена в Мэтью?

– Я не знаю, – сказала Корделия. Разумеется, она размышляла об этом, и не раз; просто ей не хотелось сейчас делиться своими мыслями с Алистером.

– Значит, ты влюблена в Джеймса?

– Ну… Мы все-таки с ним женаты.

– Вообще-то, это не ответ, – скривился Алистер. – Должен признаться, Джеймс мне не нравится, – добавил он, – но, с другой стороны, я не большой поклонник Мэтью. Так что теперь я, можно сказать, разрываюсь.

– Вижу, ты попал в безвыходную ситуацию, – строго произнесла Корделия. – Не могу представить, как ты находишь в себе силы жить дальше.

Она сделала пренебрежительный жест, но эффект был испорчен хохотом Алистера.

– Извини, – выговорил он, давясь от смеха. – Но эти перчатки просто ужасно велики тебе.

Корделия фыркнула.

– Так вот, насчет Джеймса…

– С каких это пор в нашей семье принято обсуждать личную жизнь друг друга? – перебила она брата. – Может быть, лучше побеседуем о Чарльзе?

– Я предпочел бы обойтись без этого. Чарльз почти выздоровел, жить он будет, а остальное меня мало интересует, – ответил Алистер. – Более того, припоминаю моменты, когда и вопрос его выживания переставал быть для меня актуальным. Он постоянно требовал, чтобы я поправлял ему подушки. «А теперь подушку для ног, Алистер», – передразнил он скрипучим голосом, который, откровенно говоря, не имел ничего общего с тоном Чарльза. Брат совершенно не умел копировать людей.

– Я бы не отказалась от подушки для ног, – заметила Корделия. – Звучит заманчиво.

– Ты сейчас не в себе, поэтому я сделаю вид, что не слышал твою болтовню, – отрезал Алистер. – Послушай, тебе вовсе не обязательно обсуждать со мной свои чувства к Джеймсу, Мэтью или кому-либо еще из гарема мужчин, которым ты себя окружила. Я просто хотел узнать, какое у тебя сейчас настроение.

– Нет, ты хотел узнать, не нанес ли мне кто-нибудь из них ужасного, неслыханного оскорбления, чтобы получить предлог с бранью носиться за этим человеком, размахивая оружием, – мрачно сказала Корделия.

– Возможно, меня интересует и то и другое, – хмыкнул он.

Наконец они выбрались на более или менее свободную улицу; кэб, стуча колесами, ехал по Найтсбриджу, мимо сиявшего огнями универсального магазина «Хэрродс», украшенного к Рождеству. По тротуарам сновали мальчишки-разносчики, торговавшие каштанами и горячими пирогами.

– Я действительно беспокоилась за Mâmân, – произнесла Корделия.

Выражение лица Алистера смягчилось.

– У Mâmân все в порядке, Лейли, только она быстро устает и много спит. А когда не спит, думает об отце и страдает. Мне кажется, это горе отнимает у нее силы, а не ребенок.

– Она сердится на меня? – вырвалось у Корделии.

– За то, что ты уехала в Париж? Нисколько. Она прочитала твою записку вполне спокойно; честно говоря, я этого не ожидал. Я думал, она расстроится. Mâmân сказала, что, если мечты ведут тебя в Париж, она рада за тебя. Не помню, чтобы кто-нибудь когда-нибудь говорил нечто подобное мне перед отъездом за границу, – съязвил он. – Быть старшим ребенком в семье – сущее проклятие.

Корделия вздохнула.

– И все-таки не следовало мне оставлять вас, Алистер… Впрочем, если бы не она, не Лилит, я, наверное, и не уехала бы. А после того, что случилось, от меня здесь нет никакого толку. Я не в состоянии никого защитить. Я не могу даже взять в руки собственный меч.

– Кортана.

Брат взглянул на нее со странным выражением. Она знала, что у них глаза одинакового цвета – почти черные радужные оболочки, лишь немного светлее зрачка – но сейчас, глядя на Алистера, она поняла, что свет этих глаз преображает его лицо, смягчая суровые черты. Его глаза были прекрасны. Она никогда не думала так о своих; наверное, решила она, людям не свойственно размышлять о себе в таком ключе.

– Лейли, я должен тебе кое-что сказать.

Она немедленно насторожилась.

– В чем дело?

– Я не мог оставить Кортану в доме, – произнес он, – и не мог носить ее с собой по причине появления неких довольно… неприятных посетителей.

Они проезжали мимо Гайд-парка, и за окном мелькали заснеженные кроны деревьев.

– Демоны?

Алистер кивнул.

– Рейвенеры, – ответил он. – Демоны-шпионы. Я бы с ними справился, если бы жил один, но Mâmân… Но ты не волнуйся, – быстро добавил он, заметив выражение ее лица. – Томас помог мне спрятать меч. Я не буду говорить тебе, где именно; поверь мне, это место полностью безопасно. И с тех пор я не видел ни одного рейвенера.

У нее вертелся на языке вопрос, но она понимала, что ей нельзя знать, где находится Кортана. Это могло показаться глупостью, но она ужасно скучала по своему любимому мечу. «Я так сильно изменилась, – подумала она, – и теперь даже не знаю, выбрала бы меня Кортана снова. Даже если бы я была свободна от Лилит». Она почувствовала себя несчастной.

– Томас помогал тебе? – вслух произнесла она. – Томас Лайтвуд?

– О, смотри, мы уже приехали, – искусственным бодрым голосом воскликнул Алистер, распахнул дверь и спрыгнул на тротуар еще до того, как кэб остановился.

– Алистер! – воскликнула Корделия и последовала за братом. Но он, казалось, ничуть не пострадал после своего рискованного прыжка и уже расплачивался с кучером.

Она остановилась и посмотрела на дом матери. Он ей нравился – строгий белый фасад, черные цифры «102» на правой колонне; ей нравился и тихий, зеленый сквер рядом. «Но это не мой дом», – думала она, поднимаясь по ступеням следом за Алистером к блестящей черной двери. Это было жилище ее матери, убежище, где можно было спрятаться от житейских бурь. Только на Керзон-стрит она чувствовала себя по-настоящему дома.

Было похоже, что Райза ждала у окна, потому что им даже не понадобилось звонить: входная дверь распахнулась, и старая служанка затащила их внутрь. Она с негодующим видом указала на чемодан Корделии, стоявший посреди холла.

– Он просто появился, прямо из ниоткуда, – проворчала она, обмахиваясь кухонным полотенцем. – Только что здесь было пусто, а потом «пуфф»! Это было потрясение, скажу я вам. Tekan khordam.

– Прости, Райза, дорогая, – воскликнула Корделия. – Уверена, Магнус не хотел тебя напугать.

Райза продолжала ворчать, а Алистер поднял чемодан и потащил его вверх по лестнице.

– Что ты себе такого купила в Париже? – кряхтел он. – Живого француза?

– Потише, он спит, – прошептала Корделия. – Он не говорит по-английски, зато умеет петь Frère Jacques[28] и готовить превосходные crêpes suzette[29].

Алистер недовольно засопел.

– Райза, ты не собираешься помочь мне с этим?

– Нет, – отрезала Райза. – Я собираюсь отвести Лейли к Соне-ханум. Госпожа почувствует себя лучше, увидев дочь.

Корделия сбросила пальто, с виноватым видом помахала брату и проследовала за служанкой в спальню матери. Прежде чем заглянуть в полутемную комнату, Райза приложила палец к губам, затем сделала знак Корделии войти и закрыла за ней дверь.

Глаза не сразу привыкли к полумраку. Комната была освещена только сиянием небольшой лампы и огня, горевшего в камине. Сона полулежала в кровати, опираясь на гору разноцветных подушек, и держала в руке книгу. Корделии показалось, что за неделю ее живот стал больше, лицо пожелтело, а глаза провалились; но она радостно улыбнулась дочери.

Корделия снова ощутила жгучий стыд.

– Mâmân, – всхлипнула она и, бросившись к кровати, осторожно обняла мать.

– Я рада тебя видеть, – сказала Сона, погладив дочь по волосам.

– Прости меня, Mâmân. Я поступила отвратительно, когда бросила тебя…

– Прекрати. – Сона отложила книгу в сторону. – Ведь я сказала тебе, что ты должна поступать так, как велит тебе сердце. Искать свое счастье. И ты, прислушавшись к голосу сердца, поехала в Париж. Что же тут отвратительного? – Взгляд ее темных глаз остановился на лице Корделии. – Когда-то я считала, что самое главное в жизни – это терпеливо переносить все испытания, оставаться сильной. Но со временем несчастья… разъедают душу.

Корделия села на стул у кровати и взяла мать за руку.

– Это действительно было так ужасно, с Bâbâ?

– У меня была ты, был Алистер, – ответила Сона, – поэтому мне не на что жаловаться. А что касается твоего отца… сейчас мне остается лишь оплакивать ту жизнь, которой у нас не было, но которую мы могли бы прожить, если бы он не… если бы все сложилось иначе. Но ты не можешь спасти другого человека, Корделия, – добавила она. – Он должен спасти себя сам – конечно, если это возможно.

Мать вздохнула и посмотрела на пламя в камине.

– Этим летом я приняла решение переехать в Лондон, – продолжала Сона, – чтобы сохранить нашу семью. Чтобы вызволить из беды твоего отца. И мы это сделали. Ты сделала. Поэтому я всегда буду гордиться тобой. – Она задумчиво улыбнулась. – Но теперь все кончено, и нам нет нужды оставаться здесь. Пора задуматься об отъезде.

– Ты хочешь вернуться в Сайренворт?

Так назывался их загородный дом в Девоне, в котором сейчас никто не жил; мебель накрыли чехлами, окна завесили тяжелыми шторами. Корделии было странно думать о возвращении туда.

– Нет, Лейли, в Тегеран, – ответила Сона. – Я уже очень давно не общалась со своими тетями и кузинами. И поскольку твоего отца больше нет…

Корделия молча смотрела на мать. Тегеран, где мать родилась; Тегеран, историю и язык которого она знала как свои пять пальцев, но не помнила этот город и была не очень хорошо знакома с его обычаями.

– Тегеран? – повторила Корделия. – Я… но мы живем здесь. – Она была так потрясена, что с трудом подбирала слова. – И мы не можем уехать сейчас. Мы нужны лондонскому Анклаву…

– Ты уже немало сделала для лондонского Анклава, – возразила мать. – Ты можешь быть могущественным Сумеречным охотником и в Персии, если пожелаешь. Такие, как ты, нужны везде.

«Слова истинно любящей матери», – подумала девушка.

– Лейли, я не говорю, что ты должна переезжать в Тегеран. Здесь живет твой муж, и, разумеется, будет вполне естественно, если ты останешься в Лондоне.

Мать старалась говорить о ее семейной жизни как можно деликатнее и не задавала вопросов. Корделия горько подумала: интересно, что же, по мнению матери, пошло не так между нею и Джеймсом? А может, она просто смутно догадывалась, что между ними не все ладно? В любом случае, стало ясно, что она предлагает Корделии выход.

– Алистер уже согласился, – продолжала Сона. – И Райза тоже, естественно. Когда родится ребенок, мне понадобится помощь их обоих.

– Алистер сказал, что поедет в Тегеран? – изумилась Корделия. – И будет ухаживать за ребенком?

Она попыталась представить себе брата, который поднимает и похлопывает младенца, чтобы помочь ему срыгнуть, но ничего не получилось.

– Нет никакой необходимости повторять за мной каждое слово, Лейли. И я не прошу тебя ответить немедленно. – Сона прикоснулась к животу; Корделия видела, что разговор уже утомил ее. – Я не в том состоянии, чтобы собирать чемоданы и преодолевать сотни миль на поезде и пароходе. Сначала на свет должен появиться ребенок. А до того времени ты можешь решить, что ты хочешь делать дальше.

Она закрыла глаза. Корделия поцеловала мать в лоб и вышла в коридор, где обнаружила Алистера. Прищурившись, она посмотрела на брата в упор.

– Ты знал обо всем этом? Ты согласился переехать в Тегеран и ни слова мне не сказал?

– Во-первых, ты была в Париже. Во-вторых, я подумал, что об этом тебе должна сказать Mâmân, а не я. – В коридоре было темно, и Корделия не видела выражение его лица. – Меня здесь ничто не удерживает… почти. Возможно, тебе есть что терять, но ведь мое положение отличается от твоего.

Корделия не нашлась, что ответить. Она не могла заставить себя рассказать брату, что за последнюю неделю все, кто был ей дорог, отдалились от нее. Джеймс, Мэтью, Люси. Она фактически перестала быть Сумеречным охотником, лишилась Кортаны. Зачем ей, потеряв друзей и смысл жизни, разлучаться с родными и оставаться в Лондоне?

– Может быть, ты ошибаешься, – наконец произнесла она. – Может быть, мы не так уж сильно отличаемся друг от друга, как тебе кажется.

Когда карета Консула выехала из двора Института, Джеймс пешком отправился на Керзон-стрит, навстречу ледяному ветру, от которого не спасало даже шерстяное пальто.

От Института до его дома было две мили, но Джеймс хотел побыть один. Вокруг кипела жизнь. По Флит-стрит спешили по своим делам газетчики, адвокаты, множество самых разных деловых людей. Он пересек Лестер-сквер, где увидел огромную очередь за билетами на зимний балет перед театром «Альгамбра». Туристы поднимали бокалы в ярко освещенном ресторане отеля «Европа». Когда он дошел до Пикадилли, солнце село; в лучах фонарей, окружавших статую Эроса, танцевали снежинки. На площади образовалась огромная пробка. Джеймса окружали тысячи людей с пакетами из магазинов на Риджент-стрит. Какой-то краснолицый мужчина, тащивший гигантского плюшевого жирафа – очевидно, только что из магазина игрушек «Хэмлис», – налетел прямо на него; он собрался было браниться, но, увидев лицо Джеймса, отступил.

Джеймс не воспользовался гламором, потому что зимняя одежда скрывала руны. Однако он понимал, почему прохожий бросился прочь. Он случайно увидел свое отражение в витрине: юноша с белым, застывшим лицом, только что получивший какое-то страшное известие.

Ему казалось, что он покинул свой дом на Керзон-стрит не неделю, а уже несколько месяцев назад. Войдя в холл, он стряхнул снег с ботинок. Яркие обои напомнили ему о вечере после свадьбы, когда он впервые привез сюда Корделию. «Как красиво, – сказала она тогда. – Кто это выбирал?»

Джеймс гордился собой, когда говорил, что сам выбирал обои. Гордился, что сумел найти рисунок, который ей понравился.

Он ходил по комнатам, зажигая газовые лампы, прошел через столовую, мимо кабинета, в котором они с Корделией столько раз играли в шахматы.

На цокольном этаже горел свет. Не снимая пальто, Джеймс осторожно спустился в кухню и подскочил на месте от леденящего кровь вопля.

Выхватив кинжал, он разглядел в свете очага Эффи, которая стояла по другую сторону кухонного стола. Она выставила перед собой деревянную ложку как гладиаторский меч. Седые букли тряслись.

– Батюшки! – воскликнула служанка, узнав хозяина. – Вот уж не ожидала, что вы сюда вернетесь.

– Да, я вернулся, но ненадолго, – сообщил Джеймс, убирая оружие. – По некоторым причинам ближайшие несколько дней мне нужно провести в Институте. Дела, касающиеся только Сумеречных охотников.

– А миссис Эрондейл? – с любопытством спросила Эффи. Она все еще сжимала в руке ложку.

– Она будет жить у матери. Пока ребенок не родится.

– Никто мне не сказал об этом, – сердито буркнула Эффи. – Никто мне ничего не говорит.

У Джеймса начиналась головная боль.

– Я уверен, она будет тебе очень благодарна, если ты соберешь кое-какие ее вещи. Завтра за ними приедут.

Эффи буквально выбежала из кухни. Джеймсу показалось, что она обрадовалась, получив конкретное задание; а может быть, ей хотелось убраться подальше от вооруженного до зубов хозяина. Да, сегодня он определенно завоевывает сердца простых людей.

Джеймс продолжал ходить по дому, зажигая лампы. Стемнело, и свет отражался в оконных стеклах. Он знал, что надо собираться, хотя в Институте, в его прежней комнате, остались кое-какая одежда и оружие. Он не мог решить, стоит ли брать вещи, имевшие ценность только как память. С одной стороны, ему не хотелось расставаться с ними. С другой стороны, он понимал, что, глядя в Институте на дорогие сердцу сувениры, привыкнет к мысли, что еще не скоро вернется на Керзон-стрит, что ему не суждено жить здесь с Корделией.

Здесь все напоминало о ней. Прежде он не задумывался о мотивах своих действий. Но теперь ему было ясно, что, занимаясь отделкой дома и покупкой мебели, он надеялся порадовать Корделию, выбирал только то, что, по его мнению, должно было понравиться ей. Шахматная доска и фигуры, персидские миниатюры, резная панель над камином с эмблемой семьи Карстерс. Как он мог не понимать этого? Они договорились развестись через год, он верил, что влюблен в другую… И тем не менее, покупая обои и обстановку для дома, в котором он и Грейс якобы должны были когда-нибудь поселиться вместе, он ни разу не подумал о своей «возлюбленной».

Браслет действовал тонко. Возможно, несколько месяцев назад Джеймс удивлялся тому, что интересуется не Грейс, а другой женщиной и ее мнением. Но браслет мешал ему размышлять о подобных вопросах. Сейчас Джеймс не мог восстановить ход своих мыслей. Это было так странно, осознавать, что он ничего не помнит, столько времени провел как в тумане; он пришел в себя слишком поздно, и это приводило Джеймса в ярость.

Задумавшись, он не сразу сообразил, где находится. Оказалось, он забрел в гостиную и остановился перед камином. На каминной полке лежали обломки серебряного браслета. Должно быть, Эффи подняла браслет с пола, куда Джеймс его швырнул.

Он не смог прикоснуться к украшению. Два полукружия лежали на полке, в тусклом свете свечей металл казался старым, потемневшим от времени. Надпись, выгравированная на внутренней стороне – LOYAULTÉ ME LIE, – была разрезана пополам. Два куска серебра теперь казались безобидной сломанной побрякушкой, неспособной разбить человеку жизнь.

И все же эта вещь разбила ему жизнь. Ему было тошно, когда он вспоминал, что чувствовал к Грейс, – а чувства были, он помнил это, – но еще хуже было осознавать, что он считал это любовью. Это было самое настоящее насилие. Его чувства извратили, его любовь растоптали, его невинность и неведение обратили против него, как оружие.

Он подумал о Грейс, которая сидела в Безмолвном городе, одна в каменной темнице, куда не проникает дневной свет. «Очень хорошо. Надеюсь, она там и сдохнет», – подумал он со злобой, абсолютно не свойственной ему. Со злобой и ненавистью, которых он тотчас же устыдился бы при других обстоятельствах.

Внезапно снаружи, в темноте, возник какой-то оранжевый огонек, похожий на пламя свечи. Огонек на мгновение завис за стеклом и вплыл в открытое окно. Джеймс увидел сложенный лист бумаги, охваченный пламенем. Пылающая бумажка упала на пианино, и кружевная салфетка немедленно загорелась.

«Кристофер», – догадался Джеймс.

Он погасил огонь и стряхнул пепел с бумажки. Можно было прочесть всего два слова. Джеймс разобрал нечто вроде «парадного входа».

Охваченный любопытством, он спустился в холл и открыл дверь. Там, переминаясь с ноги на ногу, стоял Кристофер. Вид у него был виноватый, как у нашкодившей собаки.

– Насколько я понимаю, это твое? – спросил Джеймс, показывая обгоревшую записку. – И что ты имеешь против дверных звонков?

– Все, что я делаю, – парировал Кристофер, – я делаю во имя научно-технического прогресса. Кстати, послание доставлено успешно?

– Как тебе сказать… письмо почти целиком сгорело, и ты должен мне одну кружевную салфетку, – хмыкнул Джеймс.

Кристофер с мрачным видом кивнул, вытащил из кармана пиджака небольшую записную книжку и карандаш и начал что-то писать.

– Салфетка будет добавлена к списку предметов, принадлежавших моим друзьям, стоимость которых я должен возместить и которые погибли ради…

– Торжества научно-технического прогресса. Я все понял, – перебил его Джеймс. – Ну что ж, заходи.

Он невольно улыбнулся, глядя на Кристофера, который снимал и вешал на крючок пальто. Рукава пиджака были обтрепаны, обожжены кислотами и покрыты пятнами от реактивов. Каштановые волосы, давно не видевшие расчески, напоминали пух утенка. Он был таким, как всегда, ничуть не изменился, и для Джеймса вид старого друга был подобен лучу света в кромешной тьме.