Терминатор. Да придёт спаситель

Глава 1

Государственное исправительное заведение в Лонгвью было ничуть не хуже и не лучше большинства других тюрем штата Техас, в части архитектуры не отличалось никакими привлекательными или отталкивающими особенностями, а значит, по мнению его жителей, занимало положение где-то посередине между просто мрачным и ужасно отвратительным местом.

Обитатели этого заведения, как новички, так и старожилы, отличались такой же суровостью и неумолимостью, как и местность, в которой располагалось их пристанище. Лишь некоторые из отмеченных синими воротничками преступников осмеливались поднять руку или голову над общей массой вечно недовольных соседей, а профессиональные навыки охранников сводились скорее к стремлению разбить эти головы, чем изменить их содержимое.

Говоря другими словами, головорезов в Лонгвью было гораздо больше, чем «умников».

К числу последних, безусловно, относился чрезвычайно необщительный тип по имени Маркус Райт. Как ни прискорбно, но большую часть своей жизни Райт совершал ошибки. В данный момент он сидел на тюфяке в одном из закутков ада и смотрел в противоположную стену. Вид скрепленных цементом кирпичей не представлял ничего особенного, но ему совсем не хотелось видеть троих стоявших неподалеку людей. Двоих в форме, одного без формы.

Вернее, не совсем так. Все трое были в форменной одежде. Райта угнетало то обстоятельство, что двое мужчин стояли по другую сторону от сварной железной решетки, отделявшей его клетку от остального пространства, а третий имел возможность в любой момент выйти отсюда. Общество предпочитало называть его нынешнее долговременное пристанище «камерой». Райт считал иначе. Это место можно было обозначить словом всего из двух букв.

Двое из троих присутствующих были охранниками. Они были вооружены и держали наготове металлические наручники. Оба настороженно следили за всем, что происходит по обе стороны от решетки. Их позы и выражения лиц свидетельствовали о постоянной сосредоточенности жестоких индивидуумов, сознающих, что любое послабление в выполнении ежедневных обязанностей может грозить болью, ранением или смертью. Они работали в Лонгвью совсем не из-за того, что не могли воспользоваться услугами нейрохирургов или ученых.

И их нельзя было назвать невеждами. Просто в выбранной ими работе мускулы и физические способности много больше помогали делу выживания, нежели духовный уровень. И нельзя было сказать, чтобы на интеллект здесь совсем не обращали внимания. За некоторыми исключениями, мыслительные способности охранников обычно превышали требуемый уровень.

Обычно.

Суть третьего человека из этой группы легко было определить по его словам, хотя длительное общение с прежними и нынешними обитателями исправительного заведения наложило неизгладимый отпечаток на его манеру говорить. За долгие годы традиционное проповедование библейских истин превратилось в монотонное бормотание с налетом скорее притворной надежды, чем искреннего убеждения.

Оптимизм священника, хоть и не до конца иссякший при виде жестокости, проявляемой человеческими существами по отношению друг к другу, постепенно отступал под морализующим натиском суровой реальности и теперь имел мало общего с тем чувством, которое могли испытывать заключенные, стремящиеся выйти на волю.

Его вера здорово поистрепалась под ударами судьбы.

— Если я пойду и долиной смертной тени, — механически бубнил священник, — не убоюсь зла…

«Глупо, — подумал Райт. — Слишком многословно и глупо. Почему я должен бояться самого себя?»

Разве он сам не был воплощением зла? Разве не так выразился этот чертов судья, разве его вывод не подтвердило единодушное мнение присяжных? Если таков был их приговор, значит, это действительно так. Райт давным-давно утратил всякое желание спорить с общественным мнением. И в этом обрел сходство с бетонной стеной, к которой в настоящий момент был прикован его взгляд. Он стал таким же крепким, непроницаемым, невыразительным и безмолвным, как бетон. Если стена в состоянии молчаливо принимать свою судьбу, он тоже сможет.

— …потому что Ты со мной, — продолжал бормотать священник.

«И почему этот человек не может заткнуться?» — молча посетовал Райт. Зачем ему или кому-то другому оставаться в этой выгребной яме для человеческих отбросов хоть минутой дольше, чем это предписано обязанностями?

— Твой жезл и твой посох — они успокаивают меня.

А на это изречение Райт не мог не отреагировать. «Дайте мне посох и жезл, — мрачно усмехнулся он, — и тогда вам лучше держаться от меня подальше. Если бы имелся хоть один шанс…»

Отполированные каменные полы и длинные коридоры обладали одной особенностью: они создавали отличную акустику. Это порой доставляло немало неприятностей, например, когда кто-то непрерывно орал (а такое явление для Лонгвью не было чем-то из ряда вон выходящим). Но кроме того, любые шаги были слышны издалека, и именно этот звук заставил Райта ненадолго оторвать взгляд от стены.

Спустя мгновение все его внимание переместилось с безмолвного бетона на талию приближающейся женщины. Оживившийся взгляд быстро оценил все достоинства фигуры сверху и снизу от этой слегка покачивающейся разделительной линии.

Охранники тоже оглянулись. Такие посетители, как доктор Серена Коган, были в Лонгвью большой редкостью. Хотя, надо сказать, их заинтересовало вовсе не ее звание. А вот реакция Райта оказалась не такой однозначной, как можно было ожидать. Коган давно привыкла к заряженным тестостероном взглядам, а потому игнорировала их.

Несмотря на то, что ей уже миновало тридцать, Серена, оставалась очень привлекательной женщиной. Этим она отчасти была обязана своей работе, побуждавшей к постоянному совершенствованию и концентрации внимания. Тем не менее, безысходность бросала мрачную тень на ее лицо, проявляясь в напряженной линии губ, что, однако, лишь слегка портило общее приятное впечатление.

Остановившись возле его камеры, она, не дрогнув, встретила взгляд Райта. Недолгое молчание было выразительнее многих красноречивых слов. Заключенный взглянул на священника:

— Уйди.

В его устах это слово прозвучало не как просьба, а как приказ. Прервав исполнение требы, священник показал взглядом на Библию:

— Я еще не закончил, сын мой.

Взгляд Райта переместился на незваного утешителя. Выражение глаз стало более жестким, чем самый твердый бетон. Отвечать священнику не потребовалось, тот был человеком понятливым и прагматичным и без труда расшифровал предназначенное ему послание. Как только металлическая решетка приоткрылась, священник вышел, даже не взглянув на нового посетителя. Он уже погрузился в собственные мысли, не столь утешительные, как ему того хотелось бы.

Один из охранников неохотно оторвался от созерцания фигуры доктора Коган и, взглянув ей в лицо, кивнул:

— Если что-то потребуется, мы будем рядом. — Посмотрев на коллегу, он добавил: — Не делайте ничего такого, чтобы пришлось звать на помощь.

Дверь камеры закрылась за доктором Коган. Поскольку даже формального приветствия не получилось, повисла неловкая пауза. Райт и раньше не был склонен к пустой болтовне, а потому сейчас рассматривал свою гостью молча. Молчание ширилось, угрожая стать таким же бескрайним, как и разделявшая их пропасть в общественном положении.

— Как дела? — наконец пробормотала она.

Вопрос, прозвучавший в каменном мешке тюрьмы, был забавным, как выступление высокооплачиваемого комедианта.

— Спроси меня об этом через час, — холодно ответил Райт.

Если не смущение, то хотя бы молчание было разрушено. После этого женщина переключила внимание на маленький столик, стоявший в камере. На нем не было никаких личных вещей, кроме единственной книги: «За гранью добра и зла». Не самое занимательное произведение, но, увидев обложку, она обрадовалась:

— Ты получил мою книгу.

Райт не собирался комментировать очевидный факт. Прочитал ли он книгу от корки до корки или использовал страницы вместо туалетной бумаги — выражение его лица не давало повода выбрать тот или иной вариант. Разговор не клеился.

— Я решила сделать еще одну, последнюю попытку. — В сумраке камеры ее бледная кожа светилась, словно солнце, которого он больше не имел возможности увидеть. — Прошу тебя…

Ни улыбки, ни недовольства. Все то же непроницаемое выражение, все тот же бесстрастный голос.

— Тебе следовало остаться в Сан-Франциско, — тихо произнес он. — По-твоему, что-то должно было измениться?

Она еще несколько мгновений смотрела на него, потом медленно прошла к столу. Достала из тонкого портфеля пачку аккуратно сколотых листков и положила на потертую и поцарапанную столешницу, затем добавила ручку. Согласно тюремным правилам, наконечник ручки был мягким. Ее голос зазвучал громче:

— Если ты поставишь подпись под этим документом, твое тело послужит благородной цели. У тебя появится шанс, если ты в своем завещании дашь согласие принести пользу человечеству. Такая возможность не всякому доступна в твоем положении.

Он пристально посмотрел ей в лицо:

— Тебе известно, что я сделал. Я не жду никакого шанса.

Серена помолчала, потом собрала со стола бумаги и ручку. Тонкие руки дрожали, но не от холода или страха. Их переписка частично приоткрыла ему причину.

— Конечно, я не единственный, кому вынесен смертный приговор, не так ли? Забавная штука — жизнь. Ты думаешь, моя подпись на этих бумагах поможет тебе излечиться от рака, доктор Коган?

Она слегка напряглась.

— Мы все когда-нибудь умрем, Маркус. Рано или поздно умирают все. Люди, растения, планеты, звезды — абсолютно все. В общем порядке вещей ни твоя, ни моя жизнь не имеют значения. Мы появляемся всего на пару минут; мы едим, смеемся, суетимся, и вот нас уже нет. — Серена щелкнула пальцами. — Вот так. Я беспокоюсь не о себе. Меня волнует будущее человечества.

Он немного подумал над ее словами, потом кивнул:

— Можно подумать, я обязан заботиться о будущем человечества. Так же, как и всякий другой. Это ведь оно породило меня, не так ли? — Он снова помолчал, затем неожиданно добавил: — Вот что я скажу. Я продам его тебе. Продам… — он опустил взгляд, — …вот это, — закончил Райт, не скрывая отвращения. Она явно такого не ожидала.

— Продашь? И какой же будет цена?

Он снова поднял голову и спокойно встретил ее взгляд. В пустоте его глаз мелькнул отблеск жизни. Впрочем, может, это был только отсвет висящей под потолком лампочки.

— Поцелуй.

Серена уставилась на него, слегка приоткрыв рот.

— Это попытка показаться забавным?

Райт смущенно пожал плечами.

— Я никогда не мог никого рассмешить, даже если и старался. — Райт обвел рукой камеру. — И это место не слишком располагает к веселью. Ну как? — Он похлопал рукой по груди. — Ты согласна на сделку?

— Ты шутишь, правда?

— Тот парень, который так считал, не успел понять, что заблуждается.

Женщина сглотнула. Ее внутренности давно разъедала неоперабельная опухоль. Серена могла что-то приобрести и абсолютно ничего не теряла. Удивительно, как быстро перед лицом смерти становятся бесполезными такие абстрактные понятия, как самоуважение и достоинство. Она снова положила на стол бумаги и ручку и повернулась, безвольно уронив руки. Выглядело это так, словно она стояла перед расстрельной командой.

С тех пор как к нему в камеру вошел священник, Райт впервые поднялся со своего тюфяка. Стоя он выглядел гораздо выше и крупнее. От мощной фигуры почти ощутимо распространялись волны и физической, и психологической угрозы. Одна его близость возбуждала страх.

Охранники увидели, что происходит, и тотчас подошли вплотную к решетке. Один из них уже был готов распахнуть дверь. Но им было приказано вмешиваться только в случае крайней необходимости.

Райт шагнул ближе. Серена не отступила. Он медленно нагнулся к ней. Он мог в одно мгновение сломать ей шею, словно прогнившую ручку швабры, не дав охранникам времени даже на то, чтобы ворваться в камеру, и те это знали.

Нагнувшись еще ниже, он поцеловал ее.

Когда их губы соприкоснулись, его руки поднялись и ладони обхватили ее лицо с обеих сторон. В этом поцелуе не было ни капли сексуального влечения, романтики или нежности. Он был жадным и грубым, жестоким, если не в физическом смысле, то уж в психологическом точно. И все это время у Серены были крепко зажмурены глаза. Совсем не от удовольствия.

Он долго целовал ее.

Охранники наблюдали за ними, испытывая одновременно отвращение и смущение. Они уже предвкушали, как будут рассказывать об этом своим сослуживцам. Позже, за чашкой горячего кофе со сладкими пончиками.

Райт целовал ее, пока не решил, что с него хватит. Возможно, ему наскучило это занятие. Возможно, он достаточно ярко продемонстрировал, что может добиться своего. Отпустив Серену, он сделал шаг назад и вперил изучающий взгляд куда-то сквозь нее. Наконец он произнес неожиданно задумчиво:

— Так вот какова смерть на вкус.

Как она ни старалась, уничтожающий взгляд у нее не получился. В конце концов, теперь это забота государства.

Он прошел мимо нее к столу и взял ручку. Не удостоив и единым взглядом страницы, заполненные юридическими терминами, он поставил подпись во всех указанных местах. Он мог исказить свое имя, мог подписаться: Джордж Вашингтон, мог сделать сотню других ошибок, лишив документ законной силы. Но он подписался правильно и разборчиво: Маркус Райт. Сделка есть сделка, и он чувствовал, что не продешевил.

Отложив ручку, он повернулся к выходу и поднял руки, повернув ладони к охранникам. Тот, который так и держался за дверную ручку, открыл решетку, а второй взвесил в руке ножные кандалы. Никаких объяснений не требовалось.

Пора.

Райт вышел из камеры и невозмутимо уставился на противоположную стену коридора. Приятно было оказаться по другую сторону решетки. Даже если он всего лишь вышел в коридор. Даже если это было в последний раз. Он не шелохнулся, позволив охраннику защелкнуть браслеты на лодыжках. Несмотря на вооружение и тренированность охранников, он знал, что мог бы справиться с обоими. Вероятно, они тоже это знали, но все трое понимали, что в случае любых незапланированных действий Маркусу не выйти из этого коридора живым и его смерть будет не такой быстрой и безболезненной, какую предписывали законы штата.

Пока охранники надевали на него ножные кандалы, Коган просматривала бумаги. Убедившись, что все в порядке, она аккуратно, почти с благоговением сложила листки в портфель. И только потом вышла из камеры и встала напротив застывшего с каменным лицом Райта.

— Это был благородный поступок.

Он ответил на ее взгляд.

— Я принимаю смерть за свои грехи и позволяю тебе кромсать мое тело, пока от него ничего не останется. Вряд ли кто-нибудь навестит мою могилу, даже если она у меня будет. Да, я обыкновенный герой.

— Ты не понимаешь. Это удивительное начало.

— Нет. Это конец всех бед.

Охранник, возившийся с кандалами, тщательно проверил замки, прежде чем выпрямиться. Затем они с напарниками обменялись взглядом.

— Пошли. Пора.

Поскольку замаскировать предназначение помещения для казни было невозможно, да для этого и не было особых причин, никто не пытался украсить эту камеру. Пастельные краски на стенах выглядели бы здесь издевательски, и любые детали, кроме необходимого оборудования, были излишни. Помещение было сугубо функциональным, как угольный бункер или коленвал. Комнату перегораживала стенка из пуленепробиваемого стекла. Одна часть предназначалась для приглашенных: свидетелей, журналистов и родственников осужденных. Вторая половина была оставлена для смерти.

Подобные процедуры по большей части посещали только те, кто был обязан проследить за исполнением воли народа. Но не в случае Маркуса Райта. Нельзя, конечно, сравнивать его казнь с публичным отсечением головы в семнадцатом веке, но важность предстоящего события привлекла так много людей, что можно было говорить о полном аншлаге.

Серена Коган тоже находилась среди зрителей. Не потому, что того требовали ее служебные обязанности; она сочла необходимым присутствовать при казни по личным причинам.

Заключенный в сопровождении двух бдительных охранников вошел в камеру самостоятельно. Слишком многих приходилось тащить волоком или предварительно накачивать успокоительным.

Но не в случае Маркуса Райта.

Команда исполнителей, повинуясь жесту охранников, приступила к работе. Они крепко взяли его за руки и уложили спиной на лежак. Ножные и ручные кандалы сняли, их заменили толстые кожаные ремни, затянутые поперек тела. Всем известно, что сильный человек, еще недавно спокойный и даже невозмутимый, в момент истины содрогается в жестоких неконтролируемых конвульсиях. Для того чтобы удержать жертву на месте, и требовались крепкие ремни. Пока исполнители занимались своим делом, к осужденному обратился начальник тюрьмы. Он не произносил праздных речей, которым здесь было не место.

— Последнее слово?

Райт задумался, лежа навзничь в окружении молчаливых и старательных исполнителей. Он никогда не был силен в разговорах. Если бы он управлялся со словами лучше, чем с кулаками… Сейчас уже слишком поздно. Слишком поздно для любых обвинений. Если бы позволяли ремни, он бы пожал плечами.

— Я убил человека, который этого не заслуживал. Все справедливо.

За долгие годы службы в Лонгвью начальник тюрьмы слышал все это не один раз. Не самое красноречивое прощание, но осужденный хотя бы не впал в истерику. И за это начальник был ему благодарен. Процедура казни осуществлялась не часто, но от этого не становилась более приятной. Хорошо хоть, все идет своим чередом.

Лаборант протер руку Райта тампоном, смоченным в спирте. Осужденный, повернув голову, с удивлением наблюдал за его действиями. Неужели они опасаются, что он подхватит какую-то инфекцию? Он едва почувствовал укол, когда ввели иглу капельницы. Лаборант отлично знал свое дело и почти не причинил боли. Райт ощутил прилив необъяснимой благодарности.

Его взгляд быстро заметался по комнате, вбирая все детали окружающего. Все показалось ему новым и значительным. Цвет рубашки лаборанта. Голубизна глаз охранника. Интенсивность верхнего освещения. И еще появилось нечто новое. Впервые в глазах осужденного возник страх.

Подошел второй лаборант и открыл клапан. По трубке, подсоединенной к руке Райта, потекла жидкость. Пластмассовая трубка, прозрачная жидкость. Похожа на воду.

Глаза быстрее забегали по сторонам. Мониторы показывали, что ритм его сердца и частота дыхания резко возросли. Маркус не чувствовал другой боли, кроме боли понимания. Под действием химикатов он внезапно понял, как сильно хотел жить. Он хотел вырваться отсюда, хотел бороться. Но не мог. Смертельный коктейль уже распространялся по его телу и делал свое дело, отключая одну систему за другой. Нервную, дыхательную, кровеносную, и так до самого конца.

Он хотел закричать, но не смог.

Над головой разливался яркий белый свет. Ясный, очистительный. С трудом, поскольку остатки сознания быстро ускользали, умирающий попытался оформить последнюю мысль. Не о том, что он сделал, и что привело его в это место и к этому последнему мгновению. И не о более счастливых днях, не о напрасно потраченной жизни, которую надо было изменить к лучшему. Он думал не о еде или сексе, не о наслаждениях или огорчениях.

Он думал о последнем поцелуе и о том, что его можно было сделать еще лучше.