Тени двойного солнца

II. Чудеса, старые и новые

Тень Вуда шевельнулась: неестественно длинная черная рука потянулась к сплющенной голове, и пятерня приросла к тому месту, где обычно торчит ухо. Затем, судя по движениям, то ли поковырялась в носу, то ли почесала бровь.

«И знать не хочу».

Яркий дневной свет красил гардины в морковно-алый, заставлял лепнину на потолке мерцать, отражался от серебряного кубка, рисуя крохотный нож на лакированной столешнице. А еще этот свет нагревал оба ковра – один лежал под моими ногами, второй… Поверх второго тень Вуда тщательно вытирала что-то о штаны. И этими руками меня пытались защищать последний год?

– Немедленно умойся, – приказала я, глянув через плечо. Вуд молча подчинился. – И купи уже себе носовой платок!

Я вздохнула и постучала пальцем по столу. Неужели все, что может прийти в голову скучающим горцам, – подобная низость? Псы – они и есть псы.

Джереми, почти как щенок, суетился, то и дело поглядывая в окно.

– Запаздывает… А еще зовется графом! И что он о себе возомнил, миледи?

Здоровенная ладонь Джереми перевернула часы. Тонкая струя песка коснулась стеклянного дна, но не успела его заполнить – дверь в кабинет отворилась. Вместо Руфуса объявился Вуд, полагая, что руки можно помыть за несколько секунд.

– Последнее время все мнят о себе слишком много, – я подняла бровь и посмотрела на горца. Тот без раскаяния устроился в прежнем месте – за спинкой моего кресла.

Я вздохнула еще раз и переложила сверток с картой левее. Большой стол в большом кабинете. Большие ставки.

«Кто владеет золотом, тот владеет миром», – говорил отец. И, как всегда, был прав.

Гувернеры и подавальщицы, наемники Гарготты и капралы Восходов, шлюхи и барды, клерки в канцелярии и стряпухи его Величества. Все они жаждут одного – хорошей жизни.

Так уж сложилось, что в Воснии без золота ни о какой жизни не могло идти и речи.

Одно письмо, отправленное в нужный час правильному человеку, могло выставить на улицу тысячи семей. На мороз, в пещеры, в землянки. И погнать дальше, к горному хребту, в степи, в гиблые топи. Или, напротив, приманить, как мух, поселить в городах, вдали от родной семьи и дома. Заставить жить в тесноте и нечистотах, спать в затхлых углах, среди блох и вшей…

Такова сила золота. Потому стены моего банка никогда не пустовали слишком долго.

– Гости, миледи!

Небольшой сквозняк лизнул ноги – дверь кабинета отворилась: Джереми запустил посетителя. Руфус Венир пришел не один. Рядом с ним, не как прислуга, а как равный, шел ссутулившийся человек с невзрачным лицом и длинными руками.

Стоит сказать, что в эти дни по городу без охраны ходили только бедняки, ветераны Второго Восхода или сами охранники.

– Добро пожаловать!

Я улыбнулась, как обычно приветствуют старого друга. Это предназначалось Вениру. Улыбка стала чуть слабее и обозначила интерес к новому гостю. Интерес в этот раз был неподдельным.

– Мы знакомы? – спросила я.

Невзрачный гость заторможенно уставился в ответ, будто ошибся дверью и только сообразил, как оплошал. Длинная рука в перчатке потянулась в мою сторону, и стол уже не казался таким большим.

– Густав, – в Воснии женщинам нечасто пожимали руки.

Я протянула Густаву ладонь. Пальцы в черном накрыли мою кисть плавно и осторожно.

– Вы делаете мне больно, Густав, – поморщилась я.

В глазах нового гостя отражалось полное, всемогущее… ничто. Казалось, я смотрю в выжженную пустошь, на одно из сел, оставшихся после марша Восходов.

– Прошу извинить, – он так же безразлично отпустил мою руку и сделал шаг назад, – я давно не имел дел с женщинами.

Странный тип. А вот глаза Руфуса всегда выдавали его с потрохами: он в испуге переводил взгляд с моих псов на Густава и снова на меня.

– Это, э-э, Сьюзан Коул, – он не добавил слова «миледи» и даже не снял свой нелепый головной убор.

«Привести головореза в здание банка, чтобы меня запугать… – я удержалась от смеха. – Руфус, Руфус. С каких пор вы стали таким дураком?»

– Что же мы стоим? Присаживайтесь. – Джереми протащил стул по полу с крайней небрежностью, до мерзкого скрипа.

– Да, э-э, конечно… – Руфус рассеянно плюхнулся на сиденье, а руки спрятал под столешницей.

Его головорез обошел весь стол и расположился напротив. Сел так, чтобы слышать все то, что я скажу Руфусу. И не глядел, как любопытная ворона, по сторонам: не интересовал его потолок с лепниной, гобелены, безупречные люстры, роскошный стол и вырез моего платья.

«Отморозок похуже Вуда и всей его дикой родни», – заключила я. По счастью, Джереми уже встал за спиной головореза.

– К сожалению, половина часа – это все, что у меня есть. – Я встретилась с Джереми взглядом, и тот едва заметно кивнул. – Ведь вы опоздали.

Сказала – и тут же развернула большую карту на столе. Главный предмет нашего договора. На землях Руфуса проходила старая дорога к озеру, реке и десяти селам на востоке. Древесина, неплохие отрезки для пастбищ, часть реки, переправа.

– Мы вас не задержим, миледи, – почему-то вместо Руфуса заговорил Густав.

Вуд стоял так близко, что я слышала его дыхание за спиной.

– Прекрасно, что мы понимаем друг друга, – я сделала вид, что не заметила, как меня перебили. – Тогда как мы уже обсуждали с вами, господин Венир… Меня интересуют лесные угодья на востоке, доступ к дороге и переправе, – палец скользил по нарисованным рельефам, – а также свободный выпас между Сутулым холмом и белыми пещерами.

Руфус открыл рот, выпучил глаза, но не нашел слов.

– Полагаю, я могла бы просить и часть оброка с ваших сел. – Если бы они хоть что-то приносили последние два года. – Но я помню о старой дружбе. Мой отец настоял на том, чтобы дать вам послабление.

Я отвела глаза и вздохнула:

– Боюсь, годы сделали его слишком мягким.

На деле, мне бы хватило доступа к переправе и дорогам. Только отец верно сказал, что нужно просить всегда больше, чем хочется. И брать, если хватит сил.

– Вы не просто хотите получить с меня долг, – Руфус вытер лоб платком, – вам нужно загнать меня в могилу!

Густав молчал и слушал. Слишком внимательно для головореза. Спокойнее, чем мертвец.

Джереми перевернул песочные часы и громко заметил:

– Прошло пять минут.

– Вы ничего не получите, – прошипел Руфус, сжав кулаки. – А знаете почему?

За весь разговор он ни разу не обратился ко мне с уважением. Даже не снял свой нелепый головной убор. Единственный, кто пытался загнать в могилу Руфуса Венира, был он сам.

Вуд потоптался на месте. Я пригладила пальцами цепочку на шее и бережно заметила:

– Полагаю, мне точно известно лишь одно. Ваша жадность не доведет вас до добра, Руфус.

– … потому что я верну ваш проклятый долг!

Я тяжело вздохнула:

– Господин Венир, я слышу это от вас больше года. Не может из ничего взяться что-то, как вы и говорили…

Руфус ударил кулаком по столу:

– И верну прямо сейчас!

Я приподняла бровь и постаралась быть предельно деликатной:

– Полагаю, вы принесли все шесть тысяч золотых в вашем кошельке на поясе, господин Венир?

Вместо должника зашевелился Густав. Он медленно поднялся со стула, осторожно придвинул его к столу, так, будто не собирался больше возвращаться, и сказал:

– Пару минут, миледи.

Вуд фыркнул и что-то произнес на горном наречии. Двери закрылись, и в кабинете поселилась тишина. Руфус сидел, сверлил меня взглядом, не скрывая триумфа. Даже кожа на его лице не блестела от влаги. Странно, потому что Густав не спешил обратно.

Джереми ухмыльнулся и перевернул часы:

– Десять минут.

– Тук-клак-тук, – будто не специально, Вуд стучал пальцами по рукояти булавы.

Мой давний должник поерзал на стуле и покосился на горца.

– Э-э, вы не могли бы… потише, э-э…

Двери распахнулись, и в кабинет внесли крупный сундук. Настолько тяжелый, что оба носильщика обливались потом и шаркали ногами, подтаскивая ношу к столу.

– Вот! – Руфус просиял и сразу позабыл про Вуда. – Я же говорил, я говорил…

Крышку сундука открыли. Я привстала с места, чтобы увидеть содержимое.

«Золото, ну надо же».

Густав стоял себе мертвенно-спокойно и держал руки за спиной, как гувернер или убийца.

– Я требую бумаги о погашении долга! – разошелся Венир. Триумф на его лице выглядел так же несуразно, как и появившийся волшебным образом сундук, полный золота.

– Разумеется. После пересчета, – улыбнулась я, стараясь не скривиться. – Джереми, позови его.

«Что за бесовщина здесь происходит?»

Послышались грузные шаги – местному клерку стоило больше шевелиться и меньше есть. Удивительно, что он умудрялся быть расторопным.

Густав – эта невзрачная статуя! – так и стоял возле сундука, пока клерк пересчитывал монеты и взвешивал их. Джереми буркнул:

– Пятнадцать минут.

Звяк, дзынь, чирк, сопение Вуда. До чего мерзкий звук.

– Две тысячи уже есть, миледи, – отчитался клерк.

Сундук казался бездонным.

Удивительное зрелище. На моих глазах абсолютно нищий и задолжавшийся аристократ превратился в богача, не прошло и дня. Будто милосердная Мать солнца спустилась с небес и вывалила из подола целое состояние.

Только чудес в Воснии не видели уже больше века, если верить летописи. Я изображала довольство и слегка сдавливала подушечки пальцев.

«Кто помог тебе, Руфус? Бандиты, которые ограбили принцессу? Несколько благородных семей, что из жалости переуступили долг? Сам Король, явивший милосердие пьющему транжире? Быть не может».

– Все на месте, – клерк ничему не удивлялся. Впрочем, он и не знал истории Руфуса Венира. Простое маленькое дело – считать, взвешивать, записывать монеты. Сложное – не сойти с ума от такой рутины.

– Бу-ма-гу! – громче повторил Венир.

Вуд глубоко вдохнул. Я почти кожей почуяла, как ему хотелось отметелить этого недоноска в дурацкой шляпе. А может, отметелить графа хотелось мне самой…

– Вы меня приятно удивили, господин Венир, – солгала я и жестом потребовала погреть сургуч для печати.

Джереми откликнулся, перевернув несчастные часы:

– Тридцать минут, время вышло.

Потянув за толстую цепочку на шее, я вытащила фамильную печать. Тонкая вязь по кругу, изображающая листья папоротника и инициалы в центре. Не всякий умелец справится с такой работой. Печать моей семьи. Небольшая вещица, за которую многие отдали жизнь. Недоумки, которые решили, что подделать оттиск куда проще и быстрее, чем разбавить золото в фальшивых монетах.

Мир полнился недоумками. Одни брали в долг, не собираясь расплачиваться, а потом скандалили и просили отсрочку. Другие лезли их выручать…

«Что же ты предложил своим новым дружкам, Руфус?» – Я молча улыбалась, подписывая бумаги.

Клерк поклонился. Шесть тысяч золотых отправились в хранилище. Бесполезные шесть тысяч. Дороги и переправа могли бы склонить жадных поланцев к содействию, принести за десять лет куда больше, чем несчастный должок Венира. Дороги – артерии цивилизации. Свободные, просторные и надежные. Клей, который соединяет и уравнивает все стороны материка. За купцами с Красных гор подтянутся и эританцы, и кочевники с барханов, и даже самые далекие племена. Топи, болота, горы, равнины, степи, пустыни южан… Какая-то дюжина лет – и все это могло бы соединиться, расцвести.

Но недоумки предпочитали строить стены и проливать кровь.

– Доброго дня, миледи, – сказал Густав, и в его глазах все так же не было ничего теплого и живого.

Мой отец – почти самый высокий человек в северной Воснии. Его богатство, богатство моей семьи, не посчитать и за два дня всеми клерками материка…

И все же иногда золото остается просто золотом. Блестящим и бесполезным.

– До встречи, господин Венир, – я пожала руку, постаравшись выказать хоть немного уважения.

Он вернется вновь, если выживет. Привычка спускать деньги на ветер не исчезает в один день, даже если за тебя поручился сам король. А значит, мы еще посидим за этим столом.

Сколько времени пройдет, прежде чем мы дожмем его? Годы, десятилетия? Придется ли иметь дело с наследниками?

Время.

Единственное, что невозможно купить в полной мере. Неподкупное, жестокое, хуже любой бессердечной твари, которой редкие смельчаки называют меня, глядя в глаза. Проклятое время! Успеет ли отец застать плоды своего труда, дела всей жизни?

Сегодня Руфус Венир отнял у нашей семьи самое главное.

– Господин?..

Вуд снова запыхтел, и на то была причина.

Руфус Венир не торопился уходить. Он явно колебался, то бросая неловкие взгляды на Густава, который ждал его у двери, то оглядываясь в мою сторону. Созрел. Сделал пять шагов до стола, подошел близко-близко – явно не желал, чтобы у дверей слышали наш разговор. Я дернула подбородком:

– Что-то еще, господин Венир?

– Я, э-э, подумал… – Он с опаской покосился на Вуда. – Ваша матушка, Дана Коул… была прекрасным человеком. Я хотел, чтобы вы знали, э-э… – Он перешел на свистящий шепот: – Ее сгубили амбиции мужа. Вашего отца.

Он чуть приподнял свой бестолковый головной убор, склонил голову и отправился в город. Дверь еще не успела закрыться, а Джереми был тут как тут.

– Миледи, мне проследить за ним? – тихо спросил он, будто заделался в гончие и больше меня не охраняет.

Я едва заметно кивнула головой и добавила:

– Забудь про этого слизняка Руфуса, мне нужен его новый друг. Так и передай старухе Льен, – я вручила Джереми золотую монету.

В Воснии все почти наладилось: и с сестрами Бринс, и с госпожой Венсель. Не выделывались и граф Донби, и тот рыжий бастард, которого приставили к Волоку. Идиллия. Если бы не недоумки вроде Руфуса Венира. Возможно, повешение было бы лучшим решением для таких, как он. По крайней мере, самым приятным.

Я встала и обошла стол кругом. Постучала костяшками пальцев по дереву. Глухой, безнадежный звук. Ошибка.

Неужели я провалилась? Могла ли я знать?..

– Вуд, – я резко обернулась и потеряла мысль.

Горец что-то жевал. Страшно представить, что он носит это что-то за пазухой целый день, а потом тащит грязными пальцами в рот. Воистину, это чудо, что мои псы прожили так долго. Я посмотрела на него как на законченного идиота.

– Что, во имя всего святого, ты?..

– Смолу, м-леди, – он ощерился, и я увидела кусочки какой-то мерзости между зубов.

Я прикрыла глаза и покачала головой. Пусть это будет моей наибольшей бедой на ближайший год.

– Выплевывай и проводи меня до голубятни. Я не могу ходить по городу со жвачным скотом.

Вуд не обижался, когда ему хорошо платили. Он дернул плечами, сплюнул нечто в ладонь, и – о, святые боги! – положил сгусток в мешочек на поясе. Перепачканный, мокрый мешочек.

«Горцы», – сказал бы отец. Будь я мала, меня бы точно стошнило. Но я уже давно не «бельчонок», а Сьюзан Коул.

Я вышла из кабинета быстрым шагом, на ходу представляя верное письмо.

«Нам немедленно нужно встретиться, отец»?

Нет, это слишком размыто. Его заботы не позволяют встречаться с семьей из-за одной просьбы.

«Сделка сорвалась. Кто-то перехватил разоренного графа»?

Хуже не придумаешь. Взять и расписаться в собственном поражении, перевести хорошую бумагу. Первыми банкирами семейство Коул стало не оттого, что причитало о собственных неудачах, сокрушалось и скорбело. Нет.

В голубятне ворковали птицы. Я улыбнулась, переступив через порог. Слова сами легли на бумагу.

«Странный человек оплатил долг Руфуса Венира. Он пожал мне руку, не назвав моего имени».

Курчавый мальчишка достал рогатку и ухмыльнулся. Затем он крепко зажмурил один глаз и высунул кончик языка, прицелившись. Полагал, что его не видно за скамьями в рядах.

К сожалению, стоя у алтаря, я видел больше, чем хотел. Я вздохнул и аккуратно перевернул отсыревшую страницу.

– И сказала Мать двойного солнца…

Хлысть! Паренек с передней скамьи подпрыгнул, ойкнул, потер затылок и обернулся. Позади него мальчишка уже припрятал рогатку, но высунул язык еще больше. Обиженный пригрозил ему кулаком.

Я сбился с мысли, но быстро нашел нужную строку:

– С этого дня я встану на страже, сберегу ваш покой. И поднимется двойное солнце, ярче которого нет ничего во всем белом свете. – Я отпил воды из кружки и прочистил горло. Каменщик запрокинул голову, опасно задремав, накренился в сторону угла. Хмурая соседка и не думала его поддержать. Я продолжил: – И исчезнут тени по обе стороны от живых.

Старушка у чаши для подаяний громко чихнула. Ее соседи отодвинулись подальше.

– Так и стало, – я заговорил громче. – И последний проклятый род, род теней и их прислужников, людей с черными сердцами, был предан светлому суду!

На лице поденщика застыло глубокое непонимание, словно он брел в отхожее место, а оказался во дворце. Впрочем, я не был уверен, что местные понимали разницу. Я терял паству: братья-кожевники бочком продвигались к выходу, отряхиваясь от хлебных крошек. Уже у двери одного из них настигла совесть, и медная монета осталась в чаше. Я стиснул зубы, и служба прервалась.

Преподобный отец Мафони всегда наставлял, когда меня терзали сомнения: «Так ли важно, есть ли всеблагая Мать, верят ли в нее, если я смогу научить местных сердечности и доброте?»

Научить, как же! Я говорил, не веря, что меня услышат. Даже лучшие слова милосердной Матери падали, как снег в грязь, растворялись в тишине, не имея силы:

– …Будьте милосердны, почтительны к ближнему. Помните о добродетели. Не таите зла в сердцах! И ни одна тень не вернется в наш мир…

У местных могло вовсе и не быть сердец. Или ушей. Двое в задних рядах отворили дверь с противным скрипом и вышли в город. Парочка со второго ряда обернулась, явно подумывая уйти. Я заговорил о главном:

– Так и настанут светлые дни для Воснии. – Я тут же поправился, вспомнив, что уже давно не веду службу в Квинте: – Настанут они и в Эритании. Для всего материка!

Прихожане не впечатлились. Где-то позади щелкали орехи. Цирюльник, еще не побелевший после ночного запоя, качал ногой, явно дожидаясь, когда можно будет попросить у кого-нибудь пару монет до завтра.

Как ни прискорбно, но больше всех монет ждал я сам.

– Да славится имя всеблагой Матери, ибо…

Служба подходила к концу. Две трети скамей уже пустовали, но оставалась самая главная – заполненная треть. Моя надежда. Мой хлеб.

– …любовь ее безгранична, и все мы – дети ее, согреты солнцем и…

Я не успел закончить.

– Спасибо, святой отец! – тут же подскочил со своего места плотник, который обдурил меня на серебряк, когда поставил скамьи. Его загребущие пальцы уже отправляли сухари в голодный плотницкий рот.

И паства превратилась в стадо – голодное, мычащее, толкающееся и очень суетное. Я смотрел, как самая бедная часть города пихается локтями и дерется за хлеб. Старался милосердно улыбаться. Хотя казалось, еще два шага вперед, дальше от алтаря, и вместо хлеба набросятся на меня, растащат по частям, растерзают темными зубами…

– Пасиба, – пискнул Хин, послюнявил палец и собрал все крошки на опустевшем блюде.

Паства столь же стремительно поредела, оставляя после себя грязный пол, шелуху, странные пятна, и… зуб?

– Через пять дней, в это же время… – без особой надежды крикнул я в спины уже сытых людей, – …будет новая служба во имя Ее!..

– Дзынь-дзынь, – одиноко стукнула в чаше сначала одна медянка, потом вторая.

Я прищурился. Кажется, кто-то стащил третий медяк, оставленный одним из братьев. Дверь громко захлопнулась от сквозняка.

– Милосерднейшая из матерей, даруй мне терпенье, – прошептал я и помазал лоб, отгоняя темные мысли.

Хин уже вовсю гремел ведром, начиная уборку. Я растолкал уснувшего прихожанина, выслушал проклятья, заверил его, что сухарей более не осталось и проводил до порога.

– Прекрасного вам дня! – попрощался я с паствой, которая невразумительно что-то хмыкала в ответ или вовсе не отвечала.

Вдохнув сырой уличный воздух, я посмотрел на главный город Эритании. Небесный Горн. До чего странное название!

Кажется, здесь даже само солнце стеснялось собственного света и тепла. Позабыло, что в полдень ему положено греть человеческое лицо и руки, вселять надежду и светлую веру. Впрочем, за полгода жизни на болотах я и сам позабыл его теплоту.

Облака не думали расходиться. Так, изредка появлялась брешь или росчерк синевы. Будто город накрыло дырявой мешковиной и нам полагалось радоваться каждому скупому лучу.

Я не понимал, как мне положено нести учение Матери двойного солнца в краю, где прямой солнечный свет за жизнь видят раз десять. Не удивительно, что небольшую часовню то и дело приходилось отмывать от харчков, шелухи, огрызков и болотной жижи.

– Немного терпения, – процедил я сквозь сжатые зубы и принялся помогать Хину.

Вперед-назад. Половая тряпка, грязнее земли, собирала благодарность эританцев, оставленную в доме милосердной Матери.

– Как думаешь, Хин, – я разогнулся и вытер лоб ладонью, – зачем они вообще приходят к нам?

За что я любил этого проныру, так это за честность. Дети, сами того не зная, всегда говорили от сердца. Мальчик смел шелуху из угла и быстро отправил ее в ведро, не поморщившись. Работал он небрежно и торопливо. Так же и болтал:

– К вам, милсдарь, приходют, пушто сухари дармовые, и запивка есть.

Вот так. Никаких чудес. Впрочем, могло ли быть иначе? К тридцати пяти годам я обзавелся плешью на макушке, болью в спине и ворохом сожалений. Конечно, появилась и часовня, хоть назвать ее моей было бы настоящим богохульством.

Дела в часовне тоже шли не очень. Я покупал сухари, чтобы получать подаяния на то, чтобы купить новые сухари и не умереть от голода в перерыве. Работа с эританцами шла из рук вон плохо. Перебравшись в Горн по настоянию святого отца Мафони, я сделался похожим на лавочника и клерка, но уж точно не на проповедника, который спасет дикарей Эритании от их невежества.

– Как думаешь, слушают ли они то, что я говорю? – я спросил Хина, и мой голос дрогнул.

Мальчик шмыгнул носом и сделал вид, что не заметил один плевок у своей пятки.

– Откуда ж мне знать, милсдарь. У них и спрашивуйти.

Я доделал работу за Хином, добавил огрызки в ведро и вытер два плевка со стены. Не стал спорить. Да и кто будет слушать священника из чужой земли, который и сам не верит в свой успех?

«Милосердная Мать солнца награждает каждого по заслугам».

Видимо, мои заслуги за половину года все еще были ничтожны.

– И все-таки зачем так много плеваться? – задавал я вопрос скорее самому себе, споласкивая тряпку в уже помутневшей воде.

Хин молча драил полы без особого усердия.

– Разве же умеренность, милосердие и благодетели столь чужды местным? – спрашивал я Мать двойного солнца, а вернее, деревянную фигурку над самым входом.

Ее бюст или лик полагалось ставить при двери. Там она следит за тенями, что прячутся за каждым из нас. Прикрывает спину. Заботится и оберегает.

Хин сегодня закончил раньше, чем обычно. И оставил много грязи.

– С вас медяк, милсдарь, – напомнил он мне.

Такая работа не стоила и четвертины медяка, но я знал, что парень сирота. И, в отличие от меня, у него не было даже приемного отца. Я отставил ведро, вытер руки о замызганную робу и выудил монету из чаши.

Если уж и требовать от паствы благодушия, то начинать стоит с себя. Я отдал мальчику больше, чем тот заслужил, и потрепал его по волосам на макушке.

– Это не обязательно, милсдарь, – отдернулся он от моей руки, – медянки достатошно.

И ушел, ссутулившись. Я тоже был таким, пока отец Мафони не проявил ко мне доброту: позволил ночевать в молельне, доедать остатки обеда и даже раз в месяц купаться в бадье после него, пока вода не остыла.

– Да пребудет с нами мудрость и свет всеблагой Матери, – я помазал лоб пальцами, поклонился и убрал метлу. – Ибо безграничны чудеса для тех, кто верует. Для тех, кто…

В спине снова закололо. Я выдохнул и разогнулся. С переездом в край сырости и стоялой воды здоровье мое только уменьшалось.

«Ежели не случаются с тобой чудеса, значит, в них нет нужды, – говорил преподобный отец Мафони. – Однажды сирота Ольгерд нуждался в помощи, и помощь к нему пришла».

Кто бы спорил. Да только как давно это было? Возможно, все дело в том, что других чудес за последние два десятка лет я и не встретил.

Ольгерд из Квинты. Священник, который говорит про чудеса, но уже давно в них не верит.

Сухари кончались. Скоро, того и гляди, придется мне угощать паству корешками, которые я примусь собирать на выселках. И – да смилостивится Мать! – пусть они не будут ядовиты!

«Своя часовенка, ну обалдеть! – восхитился младший помощник в Квинте, когда меня отправляли в Горн. – Это же какие деньжищи, какая слава!»

Вытащив из ящика очередной серебряк, который мне вверила община, я подумал, что отец Мафони бесконечно мудр. Младший помощник не продержался бы и неделю. Часовня, как и светлая вера, только требовала вложений. И я не поспевал за ее запросами.

– Это последний раз, – сказал я себе тихо-тихо. – Ведь не может так статься, что два сезона ты слушаешь о светлейшей Матери, милосердной богине, защитнице и покровительнице всех нас… а сердце твое не тронуто?

В конце концов, что предлагали местные племена, дикари из когорт? Многобожие! Пойди-ка, припомни всех по именам! Любой священник или знахарь ногу сломит. Как тут доброму человеку разобраться? Да и разве же это вера, когда все местные божки друг с другом перегрызлись еще пять веков назад? Да и что сталось с землей – сплошная хмарь и сырость, гниение! Города такие, что, где погадил – там и отхожее место. Людей меньше, чем хибар, кругом полчища кровопьющих гадов, мука сыреет, сколько ее ни завози…

Ясно же, что с такими богами, с такой верой, дела никогда не станут лучше. Вот только верно говорил настоятель: «Протяни невежде руку помощи, тот ее не примет, ибо невежество хуже слепоты».

Стало быть, теперь я не только клерк и лавочник, но еще и врачеватель: лечу незрячих.

Я вышел, оставив часовню незапертой: дом богини принимает всех нуждающихся. А еще в нем нечего красть и давно нет никакого замка.

На Горн не спустился вечерний туман, и ничто не скрывало заплеванные стены и разбухшие от сырости ставни с дверьми. Я шел вдоль улицы, почти незаметный в старой робе. Сливался с косыми стенами гнилых хибар и полотнами серого белья, которое сушили под навесами…

– Добрый день! – замахала рукой девочка у развилки.

Я распрямил плечи и улыбнулся ей. Поднял руку в приветствии.

– Здравствуйте, юная леди. Вы были сегодня на службе?..

Широко распахнув объятия и так же улыбаясь, девчушка пробежала мимо меня.

– Дядя Заир, мы вас так ждали, – продолжила она уже за моей спиной.

Кряжистый и грязный боец, явно вернувшийся из когорты к дому, склонился и заключил девочку в объятия. Оставил на платье грязные следы. Руками, которые не знали, как правильно мазать лоб, отгоняя тени и сглаз. Руками, которые убивали и несли больше горя, чем добра.

– А… что же… прошу извинить… – еле слышно пробормотал я. На меня не обратили внимания.

Счастливая семья свернула к постоялому двору на востоке, и девочка тараторила без умолку, а некий Заир одобрительно посмеивался и изредка кивал. Ольгерд из Квинты не был нужен никому, даже за мешок дармовых сухарей.

– Здоровьица! – говорила друг другу чета пекарей.

– Как ваши дела? – спрашивали на перекрестке у единственного кузнеца Горна, который больше выпивал, чем ковал.

– Все ли хорошо ладится? – переживали друг за друга проститутки, попрошайки и плуты.

Я шел мимо и здоровался, получая косые взгляды в ответ. На втором этаже ночлежки распахнулись ставни, и кто-то опорожнил ночной горшок в полушаге от меня.

«Проклятье! Неужто вы ослепли?!» – хотел закричать Ольгерд, взрослый мужчина, который отдал этому городу всю свою заботу и доброту.

– Будьте внимательны! Вдруг кто-нибудь замарается? Хорошего вам дня, миледи Роуз, – ответил Ольгерд, святой отец первой часовни Горна, и чуть приподнял головной убор, под которым таилась плешь.

Ставни захлопнулись. Другого ответа не последовало. Я какое-то время подождал у входа в дом, прислушиваясь – не чеканят ли шаг по лестнице, не скрипят ли половицы на первом этаже.

Нет. Никому не нужен Ольгерд из Квинты, даже если вылить нечистоты ему на голову и не извиниться.

Впрочем, иногда меня замечали.

– Эй, не желаете ли починить ботиночки? Лучше всех чиню, не пожалеете! – окликнул меня подмастерье.

Ближе к центру города появлялись и другие ремесленники.

– Сыграй нам энту, как ее… – голосил подвыпивший стражник, – …про бабу дородную! Больно хороша…

– Может, и сыграю, – загадочно глянул на пьяницу дудочник. Намека не поняли. Музыкант уточнил: – Как сытно поем.

Вот как следует просить подаяния! У дудочника не было заплаток на плаще, не было и дырок в осенних шароварах. Даже обувь у него не боялась лужи.

– Доброго денечка! – я снова приподнял головной убор.

Ольгерд не был нужен и здесь.

«Вероятно, мне следовало заняться не душами, а духовыми инструментами».

Когда я отдалился от музыканта, ветер принес мне обрывки сплетен:

– Энто кто был? – спрашивал подвыпивший.

– Кажется, наш бондарь, – неуверенно ответил дудочник.

– У нас завелся бондарь?..

Я ускорил шаг. Дудочник дважды в сезон захаживал выпить наливку во время службы. А пьяница однажды остался ночевать в часовне, когда над Горном изливались грозовые тучи. Какой бондарь оказался бы столь щедр? Видит само двойное солнце, Мать испытывала меня. Проверяла верность заветам.

– Здрасьти, кхех-кхе, – небрежно поздоровался кто-то.

От неожиданности я остановился. Повертел головой: пустая дорога, наглухо закрытые ставни…

Из переулка, прихрамывая, вышел несуразный человек в смердящих лохмотьях.

«Старые куртизанки, плуты, ремесленники и нищие. Вот и все, кому нужен святой отец Ольгерд, а вернее, его денежки».

Я невольно отшатнулся и тут же раскаялся. Мать двойного солнца учила милосердию, а я стал его бояться, как болезни. В моем кошеле лежал последний серебряк без единого медяка. И как подавать, когда сам вот-вот окажешься в лохмотьях?

– Э-э, доброго вам, э-э… – я поглядел на пасмурное тусклое небо.

«Дня, вечера? Проклятье, что я несу?!»

Дрожащая рука нищего потянулась ко мне, ладонь повернулась к небесам. И без яркого солнца видно, кому из нас серебро нужней…

– Ну и выбор, а? – прокряхтел попрошайка и странно улыбнулся. Те зубы, которые у него еще оставались, были коричневыми, как влажная кора. – Подать, как положено, иль выполнить долг перед общиной? Маленький человек с двумя больши-ими, кхехе, долгами…

Я потоптался в грязи:

– Ч-что, простите? Мы знакомы?

Попрошайка постоянно то ли покашливал, то ли смеялся, опираясь всем весом на здоровую ногу. Он говорил неторопливо, но сбивчиво:

– О, хе-кхе, нет, простите. Так уж сложилось, что я знаком со всеми понемногу, когда настанет миг, а со мною – незнаком никто, покуда, опять же, этот миг не случится. – Ладонь нищего вернулась к лохмотьям.

Я часто заморгал:

– Ничего не понимаю, признаться, я…

– Вы из часовни. Матерь солнц, плюющаяся паства, кхе, и сыреют сухари на столе у алтаря. А еще этот мальчик, проныра, много берет и мало делает… Похоже, вы, хе-кхе, и впрямь святой!

Попрошайка стал держаться левой рукой за подмышку, будто был ранен или испытывал страшный зуд там, под балахоном. Я промямлил, стараясь не вдыхать запах сырости и грязного тела:

– Меня зовут Ольгерд, и я не святой. Просто несу Ее свет туда, где в нем нуждаются…

– Нужда, нужда, – прокашлялся или посмеялся нищий. – И святому человеку иногда нужно чудо, не так ли?

Я посмотрел в небо. Все заволокло тучами. Тени в Эритании всегда казались мне гуще и… длиннее? Впрочем, так и должно быть в мире, где не осталось чудес, только расплата за грехи. Я стою перед больным, возможно, умирающим человеком и не могу отдать последний серебряк во спасение.

Свет солнца слишком хорош для таких, как я. Тем более свет двойного солнца…

– И вот оно, ваше чудо, – вдруг широко улыбнулся нищий. – Собственной персоной, кхе.

Я с сомнением оглядел улицу. Безлюдная, темная, узкая – так и строили рядом с болотами, едва находили надежный уголок земли, куда не приходится вбивать сваи. Мы стояли вдвоем, а вся жизнь шла в десяти домах дальше, к центру, у рынка. Возможно, сегодня меня еще и ограбят? Рука сама коснулась кошеля.

«Простите, но я крайне спешу», – стоило бы мне ответить. Но тогда я не только откажу в милостыне, но и в простой вежливости. Отец Мафони учил меня другому.

– Что за чудо, кхе-хе, спросите вы, мой будущий друг? – не отступался нищий. – Я вижу то, чего никто не видит! Грядущее, о-о-о, сколько в нем горестей и бед!

Монета грела мои пальцы. Я подумал, что отдавать целый серебряк безумцу не имеет смысла – он потеряет его через день.

– Но не для вас, – продолжил попрошайка, – мой будущий друг. Или приятель, кхе?

«Может, милостыня для нищих безумцев – крохи чужого внимания?» – Я обернулся в сторону дороги.

– Простите, но я крайне спешу, и…

– Скажите мяснику под большим деревом, что знаете, кто взял кольцо.

Ветер с юга отнес запах нечистот дальше, и я глубоко вдохнул.

– Что? Какое кольцо?..

– Младший сын расплатился им за должок в карты. Местные, знаете ли, очень любят покидать их на стол за большие деньжата, хек-х, которых ни у кого и нет…

Я снова нелепо заморгал. Нищий сделал шаг в мою сторону, и я отступил на два. Он болезненно поморщился:

– Сегодня нищие подают вам, святой отец, хе-хек… – Снова эти ужасные зубы. – Откровение – чем не дар? Знайте, что в город спустится пламя. О горе, мое горе! – Он поднял дрожащую руку к небу и тут же продолжил: – Ярче дня не видел Горн.

«Будь терпелив к сирым и убогим, будь милосердным и благодушным», – говорил отец Мафони. И я очень-очень старался.

– Пожар? – я попробовал вернуть безумца в мир разума. – Позвольте, но ведь в городе страшная сырость, и за половину года я ни разу…

– Пламя заберет три дома. Одним горе – другим праздник, мой будущий друг! Примите в часовню всех, кто останется ночевать под небом, кхе. Особенно крупного воснийца с тремя одеялами и ослом.

– Позвольте, но…

– Скажите ему, что вы из Квинты, и предложите любую помощь. Не ослу, святой отец, кхе-хе, не глядите на меня так. Запомнили?

В серых, почти помутневших глазах нищего горела такая вера, что не встречалась и у отца Мафони. Может, чтобы верить так страстно, и правда нужно немного сойти с ума.

– Скажите ему это, слово-в-слово, и вы не будете знать нужды. Мы с вами славно сдружимся, не будет дружбы крепче, видел я. – Вклиниться поперек его речи было так же сложно, как спасать эританцев от невежества. – Но всему свое время. О время! Кхе-хе. Время станет вашей вотчиной, мой грядущий друг, святой Ольгерд. И над часовенкой, хе-кхе, повесят колокол…

В горле запершило, как на улице возле коптильни.

– Вы, должно быть, шутите? – я растерялся. – Вам хоть ведомо, сколько такое стоит? Настоящий колокол?

«Тогда и часовня станет всамделишная, а где такая часовня, там и подлинные верующие, спасенные души…»

Нищий медленно кивнул, оголив зубы, не знавшие ни золота, ни простого человеческого ухода.

– Сказка какая-то, – я помотал головой. – Провидение? Быть не может. Последние чудеса ушли вместе со всеблагой Матерью…

– О-кхе-хе, поверьте, я каждый раз сам дивлюсь, – он ткнул пальцами в сторону своих бледных глаз, чуть не задев ресницы. – Но эти глаза, этот дар – никогда мне не лгали. Самая верная штучка в этой глуши. – Нищий посмеялся или покашлял.

Глушь. Какое верное слово – глушь! Забытый светом и всякой милостью край, в котором и крупный город не лучше села. Я вздохнул:

– Мои прихожане и милосердную Мать считают сказкой.

– Сказки, тени, чудеса. Кех. Все, что нужно слепцу, – принять руку помощи, не так ли, мой будущий друг? Попробуйте. Послушайте совет старого Смердяка.

«Смердяк. Ну и имя. Впрочем, как еще безумцу называть самого себя? Нет, все-таки я должен ему помочь. Сама судьба свела нас».

Один медяк – малая плата за возможность искупить мои грехи перед Матерью.

– Послушайте, – я потоптался и убрал пальцы из кошеля, – вы не могли бы обождать пару минут, я только…

– Не стоит разменивать ваш последний серебряк, мой будущий друг, ке-хе. Я буду здесь через неделю. В этом же месте. – Он снова улыбнулся и уперся ладонью в стену дома, начав поворачиваться ко мне спиной. – Тогда у вас уже будет много блестящих монеток, видел я.

Я замер, хоть и стоило бы подать ему руку, как-то помочь. Нищий не прощался, но уходил. И все говорил, говорил без остановки.

– И в один из дней над вашей часовней отгремит полдень, или как это правильно, хе-кхе. – Он оказался между хибар и захромал в темноту. – И придется вам нанять кого-нибудь потолковее, чем малыш Хин. А то и четырех Хинов…

Удаляясь, он обещал нам крепкую дружбу. И все болтал про колокол, Хина, спасение душ, прихожан. А может, это я говорил про себя, даже когда лохмотья и запах вместе с нищим пропали за старым жильем.

Заморосил противный немощный дождь. Я стоял, позабыв про рынок, Мать двойного солнца и серую промозглую осень.

– Подумать только… – прошептал я.

Ольгерд, отмеряющий время, зовущий весь город на обед и отправляющий прихожан ко сну после вечерней службы. Нужный старина Ольгерд, с которого начинается утро.

Колокол над головой и больше ни одного переполненного ночного горшка.

На рынке – небольшой площади в грязи, присыпанной дробленым камнем, – было всего десять навесов и целая толпа. Последнее приключалось каждым утром и вечером из-за узких улиц. А еще – только рынок мог считаться средоточием досуга и городских сплетен. В пяти шагах от крайнего навеса начиналась питейная, что простора не добавляло. Утром мрачные пьяницы слонялись по рынку, подворовывая и выпрашивая еду, вечером дрались и гнусно пели, а во все оставшееся время искали подработку без явного усердия.

Если бы часовня на отшибе завлекла праздный люд, всему городу сделалось бы только лучше.

Я осторожно обошел три главные лужи при входе. В одной из них лежал то ли мертвый, то ли пьяный человек. Вздохнув, я склонился над ним и похлопал по плечу. Никакого ответа. Я прижал пальцы к промокшей спине и подождал. Тепло коснулось кожи, а плечо поднялось. Жив, дышит. Бездельник, пропойца и глупец, но все еще дитя Матери двойного солнца. Я закатал рукава.

«С вами все в порядке?» – спрашивал я три месяца назад, пока не получил по лицу.

– Нужна ли вам помощь? – эта фраза позволяла мне исполнить долг священника, сохранив зубы и нос.

– Мнг-мх.

По крайней мере, он еще в сознании и сможет перебирать ногами. Я оттащил пьяного в сухое место, стараясь не замечать косых взглядов. Возможно, у бедолаги завелось много врагов. А может, в Горне осуждали всякую добродетель. Откуда бы мне знать, что думают люди, когда со мной почти не здороваются и не разговаривают? Я же не провидец. И не безумец вроде Смердяка.

«Скажите про кольцо!», «В сыром городе будет пожар!» – болота сводят людей с ума…

Я положил руку на кошель и двинулся в глубь толпы. Под крупным деревом с узловатыми нагими ветвями действительно стоял навес мясника. Скорбное место большого искушения: я часто обходил его стороной, не имея возможности расплатиться.

– Свежий хряк! Утром еще бегал и под себя ходил, – громко врал мясник. Вчера я видел, как от этой же туши отрезали передние ноги.

Похоже, голодная осень выдалась не только у священников Горна.

Я постоял какое-то время в потоке людей. Все полгода женщины выпрашивали скидки и задирали платья, дети щипали кошели прохожих, мужчины грозились и толкались. В этом городе каждый безмолвно кричал о спасении. А я не знал, как убедить слепцов принять руку помощи, обрести светлую веру.

Мясник встретил мой взгляд, протер тесак замызганной тряпкой и глянул исподлобья. Потом дернул подбородком, и я знал, что он имеет в виду: «Бери или проваливай». Только безумец мог сказать такому человеку про кольцо, сына и какие-то долги в карты.

Опустив глаза к щебню, я протиснулся к ближнему навесу и попросил два мешка старых сухарей. Дождался сдачи, не пожаловав ни одного медяка сверху.

– Вы меня разорите, святой отец, – хихикнул рябой торговец.

Что ж, по крайней мере, хоть кто-то меня помнил в этом бедном городе.

Плевки, шелуха, хлебные крошки и грязь. Если преисподняя и существует, должно быть, в ней каждый день нет никаких перемен к лучшему. Я вытер лоб и выжал тряпку в ведро для грязной воды.

Шелуха, плевки, хлебные крошки…

– Пасибо, милсдарь, – буркнул Хин, когда я снова обеднел на один медяк.

Скрипнули старые половицы. Так в старой часовне остался единственный верующий – Ольгерд из Квинты. Никому не нужный святой отец.

Я искоса глянул на чашу для подаяний и совсем поник. Последние медяки. Какой уж тут колокол? Дожить бы до светлого дня, когда вместо сухарей я буду подавать свежий хлеб.

А еще приходилось много щуриться. Скорбный лик Матери, конечно, приглядывал за тенями в часовне, но света становилось все меньше: еще летом я перешел на две вечерние свечи вместо четырех, что раньше освещали каждый угол. Теперь в главном углу, ближе к алтарю, таяла единственная свеча. Алтарь тоже пришлось сместить чуть правее, дальше от сквозняков, чтобы не гасло пламя. Да и поясница болела меньше, если держать ее в тепле…

– Я слаб и немощен, – вздохнул я, поднялся и прикрыл дверь в часовню.

Затем, под громкий скрип половиц, добрался до алтаря и помазал лоб.

– Прими мое покаяние, благая и милосерднейшая из матерей… – Я крепко зажмурился, осторожно встал на колени. Жесткие доски впились в отощавшие ноги – стелить было нечего. – Грешен я в помыслах, предаюсь праздности и суете, почти утратил свой свет…

У мешка с сухарями что-то зашуршало. Проклятые мыши! Словно бы мало нам комаров, змей, мошкары и пиявок. Вечной сырости и…

– Мой разум блуждает впотьмах, а сердце черствеет, вопреки добрым клятвам, что давал я преподобному отцу Мафони… Не имею никакого права просить у тебя, всеблагая Мать солнца, о милости, и все же…

Мыши и то чаще заявлялись на службу, чем местные. Одна из них укрылась прямо под алтарем, полагая, что там ей самое место. Наглая, пухлая и пушистая, с черными блестящими глазами. Сидела и грызла что-то забытое в углу.

– Огрызок, – сказал я, позабыв, что обращаюсь к милосердной Матери, – и как он туда… Ох!

Повернувшись лицом ко входу в часовню, я уставился на скорбный лик Матери, висящий над дверью. Так, стоя за спиной, она прогоняет тени, что прячутся за нами. Тени, тени… Шорохи в темноте… Прогонять мышей и крыс – моя обязанность.

– Пошли вон! – бессильно закричал я на мышей, зная, что не могу подняться с колен, не завершив молитву. – Вон! Проклятье…

Мешок сполз по стене, и сухари рассыпались у скамей, как чистый снег зимой у Квинты. Светлейшего города, где отец Мафони всегда рад дать напутствие…

– Прочь! – я всхлипнул. – Прочь.

Под дырявой крышей часовни было уже два скорбных лика. Я вытер глаза и шмыгнул носом. Сквозняк доставал меня теперь и здесь.

– Проклятье…

Я еще раз вытер глаза грязным рукавом и переполз подальше, спасая дряхлеющее тело.

– Прости меня, светлейшая из матерей. Ничего у меня не выходит, – сказал я и зажмурил глаза еще сильнее – скорбный лик Матери смотрел в мою сторону. Казалось, даже под закрытыми веками я все еще вижу ее укор. – Если бы ты только могла дать мне знак, небольшую подсказку…

Прошло уже тридцать пять зим, а я все еще нуждаюсь в подсказках и напутствии, словно дитя.

– Одну небольшую подсказку!

Я зажмурился. Сжал колени пальцами. Прислушался изо всех сил, даже перестал дышать. В часовне, как всегда, скрипели ставни и выл сквозняк. Где-то наверху перекликались вороны. Скрип-скрип. Щелк!

Нет, это не дверь и не ставни. Я вскочил и прижался к стене, уставился на свод. В зияющих провалах между балками густела тьма. Что-то потрескивало, скрипело в массиве дерева.

– О, богиня…

Если потолок рухнет мне на голову – разве может быть более ясный знак от Матери, что мне не стоит позорить светлую веру своей службой?

Щелк. Я попятился к дверям, делая короткие медленные шажки. Лишь бы ничего не сломалось, лишь бы…

– А-а-а! – закричали на улице.

Я еще раз покосился на балки. С потолка не сыпались пыль и щепки, а треск и щелчки…

Гр-рум!

– Снаружи! – Я хлопнул себя по лбу и выскочил на улицу.

Болото переменилось. Крыши домов накрыл не тот привычный туман, который часто гулял по Горну к вечеру, а что-то иное. Сквозь завесу мелькали силуэты горожан. Паника, ведра, запах гари…

– Пожар! Пожар! – закричали за углом.

Над восточным кварталом бесновалось пламя.

Падали брусья, трещали скобы и дерево, истошно вопили женщины, а я стоял, уронив челюсть. Стоял и смотрел, как языки пламени поднимались все выше, обнимали ночлежку и пристройку, игорный дом, второй этаж узкой курильни…

Свеча. Яркий свет во тьме, прогоняющий тени.

– Был прав, – пробормотал я и уступил дорогу мужчине с полным ведром. Вода облила мои дырявые ботинки. – Безумец, провидец, Смердяк был прав!

Я прикрыл лицо рукавом и добрался до цепочки, передававшей ведра к очагу. Дым щекотал горло, слезились глаза, а я все равно говорил.

– Был прав! – Кругом царили безумие и суета, и только я видел знак Матери за большим несчастьем. – Прав!

– Ведра, тащите ведра! – кричали дозорные, спустившись с ворот.

– На помощь!

– Подавай, шевелись! В ряд!

– Чего встал, бондарь? Помогай! – в руки мне тут же всучили полное ведро.

В пояснице кольнуло, я сделал несколько неуклюжих шагов и пристроился к бреши в цепочке горожан.

– Да, да, – рассеянно улыбнулся я и то ли плакал, то ли смеялся, – солнце дало мне знак! Мать солнца…

Все на своих местах, все яснее, чем было когда-либо. Я там, где должен быть. Отступают тени перед Ольгердом из Квинты.

Подать вперед – тяжелый железный прут в ладони тянет вниз, холод льется на робу и в ботинки. Свобода и легкость на краткий миг. Ноша в чужой ладони. Вода стремится к огню, идет по рукам. Вода – королева болот. Потянуться назад – согретая ручка пустого ведра не задерживается в моей хватке. Вода. Пламя. Светлый город.

– Сын! Вы не видели моего сына? Кто-нибудь!

– Помогите, помо…

Бочки с дождевой водой пустели. Из хибар выбегали дети, взрослые. Так случилось, что улица переполнилась, и казалось, что теперь людей-то в десятки раз больше, чем домов в Горне.

– Еще воды, еще! – крикнула женщина в ночном платье, но не помогала.

– Как?! Откуда?!

– Глядите, перекинулось! Пламя перекинулось! Вон, вон!

– Не разойдется, – успокоил их я. – Слышите? – Я передал ведро дальше, пытаясь перекричать толпу. – Только три дома, четвертый уцелеет!

Так и случилось. Вспыхнули ставни из тонких досок, но пламя не успело перебраться под крышу, не схватило угол. Женщина забежала в крайний дом, толкнула створки наружу и принялась лупить мокрой тряпкой по искрящему дереву, больше мешая другим.

Суета, крики, детский плач. Я и не заметил, как ведра кончились. Ночлежка почернела и упала на дорогу, сырая и горячая одновременно. Курильня кренилась к западу: еще целехонькая снаружи, но выгоревшая внутри, точно человек, дружный с искрицей…

– Вот срань, – ругался плотник, сбивая тлеющие ставни топором. – Подсобите, бездельники!

Пламя быстро уняли на соседнем жилище. Все, как и обещал провидец Смердяк. Я стоял и не мог унять улыбку. Улыбался и сгорал от чувства вины одновременно.

Мать двойного солнца дала мне знак! Там, где обитают тени, свет должен сиять ярче всего, чтобы показать верный путь. Дорогу к истине.

В Горне еще никогда не было такого ясного вечера.

Три сгоревших дома. Десятки бедняков без ночлега, курильни и азартных игр. Люди, которые нуждаются в помощи и обязательно ее получат. Но это случится только вечером: у их пастора еще много работы.

На скамье, возле нетронутого огнем дома, валялась брошенная кружка. Я поднял ее, вытер от грязи рукавом и зачерпнул чистую воду из ведра. Взмокший плотник вытирал лоб и тяжело дышал, вытаращив глаза на пожарище.

– Всемогущие боги, – причитал он, глубоко заблуждаясь, – нижние и те, что оставили нас…

– Мать двойного солнца не оставляет никого, брат мой.

Я протянул ему кружку, не ожидая благодарности. Молитва прервалась. Плотник громко и жадно принялся глотать воду, не расставаясь с топором, на лезвии которого чернела копоть. Утолив жажду, он снова запричитал.

– О, боги…

– Горе. Страшное горе! – поддержал я его. – Но свет всегда найдет свою дорогу к сердцу, даже в самые темные дни, не так ли?

– За что, пресвятые боги, за что…

Откровение и истина приходят к людям всегда с запозданием. Дело пастора – оставаться рядом и мягко направлять. Я не торопился. Плотник отставил топор, уселся на прохладную землю и уронил лицо в ладони. Я постоял рядом с ним. Один раз похлопал по плечу, как делал преподобный отец Мафони.

– Все наладится, – пообещал я. – Мать всегда заботится о своих детях.

Даже о самых непутевых и очень-очень дряхлых, с большой досадной плешью. Я подал плотнику руку, когда он снова поднял лицо. Все мы, косматые и лысые, большие и гордые – просто кучка потерявшихся, заблудших детей.

– Спасибо, – буркнул плотник и с сомнением покосился на меня, – э-э, не помню, как вас…

– Ольгерд, – я широко улыбнулся. – Святой отец из часовни на востоке. Вы угощались сухарями на прошлой неделе.

– А-а… – В его отчаявшихся глазах не проступило узнавания. – Коли понадобится вам помощь, вы уж…

Я просиял и положил ему руку на плечо.

– Отчего бы и нет? Ведь все мы дети милосердной Матери и рады помочь друг другу! – Я обернулся в сторону рынка. – Скажите, вы, случаем, не знаете, где живет наш мясник? Я должен был кое-что ему передать.

– Ты в край рехнулся.

Рут шел по дороге и сотрясал воздух. Прохожие сторонились нас, и я не мог их винить. Мой приятель имел скверную привычку жестикулировать с таким рвением, что со стороны это могло бы походить на драку с невидимым врагом.

– Все уже решено, – я пожал плечами.

– Но не через две же, во имя всякой матушки, недели от встречи! Кто так сватается?!

Я прижал ладонь к груди и напомнил:

– Лэйн Тахари, первый мечник Крига, влипший в долги, и…

– Нет-нет-нет, погоди. Я ничего не всекаю, приятель. Как так вышло, что самая влиятельная вдова Оксола разнюхала все про тебя и первой подошла свататься? Тут дело нечисто. Это и ребенку ясно, дружище.

Похоже, Рут позабыл, что в Воснии ничего не шло как следует. Здесь грязное дело – естественное положение вещей. Я издевался:

– У цирюльника ты говорил, что пожилые вдовы будут от меня в восторге.

– Это я поддерживал! – вспылил Рут. – Будь ты хоть трижды первым красавцем сраной Воснии, это не играет никакой роли! За фаворитов не выходят, мой наивный друг. – Две девицы, завидев нас издалека, развернулись и скорым шагом отправились прочь. Рут их не замечал. – Миленькое дело! Ты что же, на острове не видел браков знати?

– Тогда не пойму, зачем мы здесь. К чему потратили последнее золото. И зачем я, черт дери, брился перед банкетом.

Хуже ворчливой старухи – мой единственный друг. Два года я слушаю его упреки.

Рут опрокинул в себя флягу, но не повеселел.

– Как у тебя все просто! Ни одно семечко не прорастает за час. Поначалу ты обхаживаешь, поливаешь свою вдовушку сезон-два. Потом уж как сложится.

С остальными вдовами Воснии у меня и вовсе ничего не складывалось. Признаться, я не старался, а еще совершенно о том не жалел. Мы прошли мимо часовни, и я будто невзначай спросил:

– Мудрый совет. Напомни, сколько жен у тебя на счету, приятель?

Рут насупился и пихнул горожанку плечом, не извинившись. Пропустил вопрос мимо ушей, настаивал на своем:

– Бах-трах – и под венец! Это как стать сраным рыцарем, едва получив капральский плащ!

Я шел по улице, улыбаясь. Пожилая вдова оказалась вовсе не старой и не страшной, понимала меня с полуслова. Сразу перешла к делу, уважая наше время.

«Жанетта Малор. Одна из самых влиятельных женщин Воснии».

Один крохотный ритуал, небольшая клятва – и больше не будет нужды никого резать, убивать и запугивать, влезать в долги. Дьявол! О такой сделке я и не смел мечтать, когда зашел на банкет.

Рут не унимался:

– Дерьмово это все кончится, запомни мои слова.

– Что же… – Я осторожно перешагнул через глубокую лужу: не стоит пачкать новую обувь. – Целую неделю мы копались в грязном белье местной знати. Без особого успеха, впрочем. Если ты так трясешься, у нас есть еще несколько дней, чтобы все выяснить.

Рут покачал головой и принялся грызть большой палец, будто сватовство грозило ему, а не мне. Неожиданно теплое осеннее солнце вышло из-за туч. Я прикрыл глаза и позволил себе радоваться тому, что имею.

– Без особого успеха – это ты верно сказал. – Рут продолжал портить мне настроение. – Уж не втрескался ли ты, во имя всякой матушки, в эту мегеру?

Я рассмеялся, вспомнив длинные тощие пальцы и вытянутое хмурое лицо. Мы свернули к торговой площади, и я заговорил тише:

– Признай, мы оба влюблены в ее состояние. И, раз уж так вышло, что я в долгах, а ты спустил последнее серебро…

– Но-но, – возмутился Рут и снова чуть не ударил прохожего, рубанув ладонью воздух, – пока ты бездельничал, я тут одну работенку разнюхал, платят славно. Сможем протянуть еще сезон, пока ты…

– Нет.

– Да погоди, дослушай сперва…

– Никаких работенок, Рут, – огрызнулся я. – Я за тобой в петлю не полезу.

Контрабанда, кражи, бестолковые драки. Не ради этого я вернулся в Оксол.

– … да и хватит с меня мертвых друзей.

Мы помолчали. Рут жестом предложил мне флягу, я покачал головой. Торговцы галдели, привлекая внимание к барахлу, носильщики пытались протиснуться, толкаясь ящиками и бочками. За спинами толпы я не мог рассмотреть ни одной приличной лавки с солониной. А приятель никогда не мог молчать слишком долго.

– И все-таки, как считаешь, чего ей от тебя надо?

Я дернул плечами. Наименьшая из моих проблем.

– Может, и впрямь приглянулся. Или ей нужны наследники. – Я вспомнил Сьюзан. – Или породистый цепной пес.

Если слишком долго думать о будущем, можно сойти с ума. Восния отучила меня от надежд и дальних планов. В любой миг может заявиться какой-нибудь господин Кромвель или головорезы Бато, друзья пустят стрелу тебе в спину, а женщина, с которой спишь, захочет твоей смерти. От случая не спасет ни одна стратегия. Не зря мудрый старик Финиам писал об этом в своей книге…

– В худшем случае я просто побуду шлюхой для старой вдовы.

– Всяко лучше, чем мерзнуть в грязи и рисковать шкурой, – тихо сказал Рут.

Я кивнул, присматриваясь к торговым рядам:

– Твоя правда.

Моя гордость уже не пострадает. Ее растоптали и закопали еще в Криге.

– Ладно, поживем – увидим, – смилостивился приятель, осушив флягу. – Надо бы к выпивке взять мяса с хлебом. Главное – не связываться с тем кучерявым недоноском, пускай сам жует свою конину за серебряк… эй, ты чего?

Я замер. Свадьба, графиня Малор, упреки Рута и чертова солонина разом потеряли всякую важность. Сердце бешено забилось о ребра, и на мгновение я позабыл, как дышать. Толпа разошлась, будто вода, разрезанная скалой.

В нашу сторону двигался огромный человек с блестящей лысой головой и неестественно широкими плечами. Время почти не потрепало его. Ледяной рыбий взгляд лениво скользил по лавочникам, их товарам. Искал выгоду.

«Нет, только не здесь. Только не сегодня!»

Взгляд не зацепился за нас. Едва огромная голова повернулась в сторону, я схватил Рута за плечо и затащил его за угол.

– Эй, что…

Меня колотила позорная дрожь. Уткнувшись лопатками в стену, я глубоко дышал и пытался думать.

«Два года. Прошло два чертовых года!»

Этому ублюдку мало моего коня, моей свободы и денег, моей жизни. Ему надо забрать абсолютно все! Я резко выдохнул и убрал ладонь с рукояти меча.

«Нет, прошло всего два года, а я понадеялся, что в Оксоле меня не найдут. Что я небольшой, совершенно ненужный человек».

– Да что стряслось? – Рут заговорил шепотом и осторожно высунулся к площади. Я рывком затащил его обратно.

Дети, игравшие в подворотне, разбежались.

– Дружище, послушай, так не…

Я резко ответил:

– Этот ублюдок нашел меня. Он здесь, в Оксоле! Я только что…

Крупная фигура мелькнула в проеме, и я вжался в стену еще больше.

«Не заметил? Не узнал? Сделал вид, что не узнал?»

Рут начал злиться:

– Да кто, во имя всех матушек?!

Я скривился и произнес одно слово. Проклятое имя, точно несмываемое пятно на одежде.

– Вард.

Все веселье приятеля как рукой сняло. Кажется, он даже протрезвел.