Темная материя

Темная материя

— Какая же она пустышка, — сказал я Дону, когда мы повернули к I-94 на обратном пути в Мэдисон. — Самое пустое человеческое создание в моей жизни. Ничего за душой, кроме жажды манипулировать людьми.

— А я что тебе говорил?

— Когда она только вошла в комнату, клянусь, я влюбился в нее. Минут через двадцать я думал, что она привлекательная ведьма с обширной пластической хирургией. Не сказать, что мне стало неинтересно, потому что интересно было, но под конец нашей встречи я думал: скорее бы унести от нее ноги. А еще не оставляло чувство, будто она что-то недоговаривает.

— Ну да. Она всегда так. И что, по-твоему, она скрыла?

— Она не рассказала нам, что увидела, когда посмотрела на Ли.

— Сказать по правде, не думаю, что она вообще смотрела на Ли. Не уверен, что она была в состоянии. Слишком много ненависти.

Я озадаченно взглянул на него:

— Тебе не кажется, что это немного выходит за рамки?

Олсон не ответил.

— Ладно, на самом деле я хотел сказать, что она недоговаривает об этих чокнутых короле и королеве, скрывая, что не знает, кто они такие.

— Она много чего не знает, — сказал Олсон. — Все эти личности и диорамы не что иное, как духи, которые, по утверждению Генриха Корнелиуса Агриппы, можно вызвать заклинаниями в ходе определенных обрядов. Медвежий король и Буйная королева с веретеном — демоны Меркурия, которые, по Агриппе, сеют ужас и страх в тех, кто их вызывает. Мередит говорит, они улыбались ей, но, по ее же словам, Джек Потрошитель ей бы тоже поулыбался. Обнаженная зеленая девушка, верблюд и голубь перед Спенсером были воплощениями демонов Венеры, которые, по идее, должны соблазнять и провоцировать. Рыжий тип и прочая чертовщина перед Ботиком — воплощения духов Марса, предвестники беды.

— Может, вопрос покажется глупым, но зачем кому-то надо вызывать этих существ?

— Во-первых, для того, чтобы показать свое могущество, познания, власть. Во-вторых, чтобы заставить их что-то сделать для тебя. Все существа, которых видела Мередит, — злые духи, и, когда вызываешь их, у тебя должны быть наготове пентаграммы и оккультные знаки с их изображениями. Пентаграммы и сигилы — письменные знаки или священные рисунки, вписанные в двойной круг и окруженные библейскими стихами и именами ангелов. Магические амулеты специально подбираются для того результата, какой ты хочешь достичь.

— Но Мэллон ничего подобного не делал. У него были только веревки.

— Да, но еще и заклинания, вот только он ничего не знал о том, что я только что рассказал тебе. Это все из книги Корнелиуса Агриппы «Церемониальная магия», которая увидела свет не ранее тысяча пятьсот шестьдесят пятого года, через тридцать лет после смерти автора. Мэллон и те немногие, кто всерьез изучал его деятельность, сталкивались только с трактатом «Оккультная философия», потому что считалось, будто «Церемониальная магия» — это фальсификация. Ну, не Алистер Кроули, хотя ни один ученый не воспринимал всерьез Кроули[35].

Мы выбрались за пределы Милуоки, и солнце щедро заливало неоглядные поля по обеим сторонам шоссе.

— Раньше я никогда не слыхал о Корнелиусе Агриппе. В шестнадцатом веке он был известной личностью? Знаменитым философом?

— Вполне возможно. Для таких, как мы со Спенсером, Агриппа был величайшим магом Возрождения. Он прожил удивительно полную жизнь. Был солдатом, ученым, дипломатом, шпионом, доктором с нулевым медицинским образованием, лектором, к тому же был много раз женат. Ради сохранения клиентуры и распространения своих идей Агриппе приходилось колесить по Германии, Франции и Испании. Зачастую ему не платили. Наверное, главным в его жизни был день, когда он стал профессором теологии в возрасте двадцати трех лет. Разумеется, где бы он ни появлялся, духовенство обвиняло его в ереси, потому что он, видите ли, интересовался магией, Раймондом Луллием[36], каббалой, астрологией. Огромных усилий Агриппе стоило находить возможности публиковать свои книги. Его как-то швырнули в брюссельскую тюрьму за долги, а доминиканские монахи в Лёвене обвинили его в безбожии. В те времена за такое казнили. Другие монахи заявляли, что он изготавливает золото, следовательно, состоит в сговоре с дьяволом. Агриппа говорил, что видел и знает, как это делается, но ему самому не по силам. Когда ему исполнилось сорок девять, император Германии объявил его еретиком, он бежал во Францию, а там заболел и умер. Он написал почти миллион текстов и прожил пять или шесть жизней.

— Так он наверняка был кумиром Мэллона.

— Точно. Моим, кстати, тоже. Его «Оккультная философия» в четырех томах — наиважнейшая книга оккультной мудрости в мире Запада. И то ли благодаря этому, то ли вопреки, Агриппа умер в нищете и одиночестве, в окружении врагов. Похоже, магия под конец побеждает тебя.

Я уклончиво хмыкнул. Дональда Олсона это как будто не задело. Я выставил локоть из окна, разогнал машину до семидесяти и умудрился сохранять скорость всю дорогу до Мэдисона. Возвращение наше оказалось спокойным. За деревней Уэльс черный дым уже не стелился по полю, не было его и в небе.

— Черт, — ругнулся Дон. — Миллион долларов отдал бы, чтобы узнать, что цитировал на лугу Мэллон. И знаешь, что самое странное? Он сам понятия не имел, что это было. Он рассказывал, что текст сам собой сложился в голове, и потом, как ни силился, ни черта не вспомнил из того, что говорил.

— И слава богу, — вздохнул я.

На скорости семьдесят миль в час мы въехали в Мэдисон и, обогнув площадь, спустились на парковку под моим домом. Мы освежились и встретились в гостиной, я достал айфон и долго беседовал с женой. Минога — а я мысленно вновь стал называть ее так — вывалила на меня ворох новостей о своих друзьях и коллегах в АФС, городских впечатлений — игра Тины Хоу, Девятая симфония Малера в исполнении Национального симфонического оркестра в центре Кеннеди, обед со старыми друзьями; и планов на ближайшие несколько дней. Люди из Рихобот Бич и Мисси Лэндрю просили ее председательствовать на собрании в следующую среду, и она подумывает принять это предложение. Она уже так долго в отъезде, что еще пара дней ничего не значат. Ли возьмет билет на субботу. Кстати, Мисси удивительная, с ней обхохочешься, и, как она всегда считала, в Мэриленде лучшие в мире крабовые котлетки. Ты ведь не будешь против? Она полагала, что Дон Олсон все еще у меня на иждивении.

— Да, он по-прежнему живет у меня, но не совсем на иждивении. Когда он только появился, я дал ему немного взаймы, но он почти сразу же вернул долг. Дон здорово помогает мне в новом проекте.

У Ли Труа были сомнения по поводу моего нового проекта.

— Сегодня утром мы встречались с Мередит в девичестве Брайт. Она крайне неприятная, но рассказала преинтереснейшую историю о случившемся в тот день.

Ли Труа предположила, что Мередит Как-ее-там-сейчас нынче смахивает на бета-версии программ обработки текста для слепых — тех, что перевирали каждое третье слово и превращали скучные отчеты в сюрреализм.

— Ладно, когда вернешься, расскажу, что она выдала. Например, я не знал, что ты наткнулась на антивоенный бунт, когда шла к лугу.

— Ой, подумаешь. Мы спрятались за стеной парковки, и нас никто даже не заметил. Одна только Мередит возмущалась, что мы опаздываем, не вписываемся в ее схему, остальные не считали это важным. Так, а теперь объясни мне про Гути.

Все, что касается Гути, или нынешнего Говарда, удивительно, сказал я. Нервный срыв на прогулке в саду в тот день, когда мы с Доном посетили его впервые за несколько десятилетий, привел к колоссальному прогрессу. Четыре дня Говард Блай, наш добрый старый Гути, делал один за другим гигантские шаги. А началось все, когда он, лежа на больничном полу, проговорил что-то очень простое. Сказал: «Не делайте этого. Возьмите свои слова обратно». Это первые его собственные слова, не цитата, за тридцать семь лет в Ламонте. Эта девушка, которая работает там, подошла — мы тогда не знали, что она много с ним общалась, — и опустилась подле него на колени, а он что-то прошептал. Ни за что не догадаешься, что он ей сказал.

Минога согласилась, что не догадается. А поскольку не догадается, почему бы не сказать ей?

— Гути прошептал: «Она наш жаворонок, и я это знаю». Парджита спросила у меня, есть ли смысл в этих словах. И я ответил: «Еще какой».

— Да, — проговорила жена с заметной неохотой. — Очень большой смысл, и знает это только он. Отлично знает.

Я помедлил, прежде чем задать вопрос, который она когда-то отметала с болезненным ожесточением.

— Сегодня собираюсь поговорить с Говардом о том, что произошло в низине. Он в курсе и готов к этому. Может, в один прекрасный день и ты расскажешь, что думаешь о случившемся?

Минога тоже нерешительно помедлила, пауза получилась дольше моей.

— Спустя столько лет… попробую. Кроха там будет?

— Не исключено. Пока не знаю. Думаешь, я пойму, почему ты так долго молчала?

Задавая вопрос, я подразумевал одно; своим ответом: «Конечно, поймешь», — она подразумевала другое.

— То, что ты собираешься рассказать, вряд ли будет таким умопомрачительным по сравнению с признаниями Мередит Уолш.

Она хихикнула:

— Это настолько за пределами умопомрачительного, что как минимум на уровне открытия Америки. Помни… Я ведь жаворонок.

— Я это знаю, только не знаю откуда.

— Иногда мне приходит в голову мысль, что у тебя очень странный брак.

— Браки все странные. Надо просто дать им достаточно времени.

— Или, может, просто у тебя очень странная жена.

У меня внутри слова поднялись с того места, где они соединялись прямо с чувствами, и я сказал:

— Все дело в том, что я женился бы на своей жене снова и снова.

— О, Ли. Ты сказал невероятно приятные слова.

— Тебе очень надо возвращаться в Рихобот Бич?

Минога вздохнула, и я уже знал, что она собирается сказать.

— Нет, конечно нет, но хотелось бы. Это недалеко от Вашингтона, и я ненадолго.

— И планируешь пробыть там со следующей среды до субботы.

— Да, если ты не против. Остановлюсь, наверное, где всегда.

Я уловил ее желание сменить тему:

— Знаешь, я бы тоже хотела повидаться с Гути. Помню его таким красивым мальчиком…

— За последние сорок лет он немного изменился.

— Для меня так и останется красивым. Если ему и правда удастся выбраться из этой лечебницы, он мог бы приехать в Чикаго? Со временем?

— Ты это всерьез?

— Я ему кое-чем обязана. Когда-то могла его навестить, но меня не пустили. Потом мы уехали в Нью-Йорк, жизнь закрутилась, и я оставила его в прошлом. И все эти годы он жил там, в этом ужасном месте. Каково ему будет во внешнем мире? Насколько он травмирован, сможет ли когда-нибудь жить в городе?

— Конечно же, он далеко продвинулся, и в очень короткий срок. Знаешь, Гути, по-моему, отчасти сохранил очарование. И эта молодая женщина, которая работает в Ламонте, Парджита Парминдера, любит его. Они друзья. Даже когда он может говорить только цитатами из «Письма Скарлет» и любовного романа, который он нашел в больнице, они подолгу беседуют обо всем на свете.

— И Парджита, конечно, хороша собой.

— Не то слово. Поначалу я решил, что она любовница ведущего психиатра, однако выяснилось, что она работала у него няней.

— А как Гути выглядит сейчас?

Я попытался подобрать слова и неожиданно нашел то, что нужно:

— Знаешь, напоминает персонажа из «Ветра в ивах». Наверное, Крота.

— Как мило.

— Он и правда милый. Поразительно. Проторчал там всю жизнь, но не накопил ни капли обиды. Он считает, что это место для него самое подходящее. Говорит, ждал, когда поправится достаточно для того, чтобы мы могли приехать и помочь ему выздороветь.

— Ты веришь в это?

— Сам не знаю, во что я теперь верю.

— Ты ведь будешь поддерживать связь с Гути?

— Минога, я не собираюсь бросать его в беде.

— Ты назвал меня Миногой.

— Прости. Дон искренне пытался называть тебя по имени, но все время впадал в грех. А потом и я стал этим страдать.

— Мне вообще-то все равно. Минога была хорошей девочкой, если я правильно помню. Но Миногой называй меня только в присутствии Гути и Дона.

— Договорились.

Ли Труа выждала немного и сказала:

— Дон, похоже, тебе нравится больше, чем поначалу.

— Мы много времени провели вместе. Знаешь, как это бывает: пообщаешься с человеком пару дней и ждешь не дождешься, когда он уедет. С ним по-другому. Мне нравится, когда Дон рядом, и, честно говоря, он мне очень помогает.

— То есть твоему новому проекту.

— Ну да. Он, помню, был приличным парнем и, думаю, таким и остался.

— Ты жалеешь, что тогда не пошел с нами? Ты хотел бы познакомиться со Спенсером Мэллоном?

«У меня такое ощущение, что я познакомился с ним сегодня утром», — подумал я и ответил:

— Нет.

— Ты сейчас говоришь неправду.

— Будь я там с вашей бандой, я не смог бы думать обо всем в нужном аспекте. Мне нравится моя собственная скромная точка зрения. Это как стоять на тротуаре, смотреть сквозь чье-то венецианское окно и пытаться найти смысл в том, что разглядел.

Она задумалась над моими словами, и я представил, как Минога стоит с телефоном в руке в темном номере отеля, невидяще глядя перед собой, ее силуэт наполовину скрыт в тени. Она наконец заговорила, и я с удивлением почувствовал тепло в голосе:

— Когда-нибудь я тоже попытаюсь помочь, но мне нужно время, чтобы подготовиться к этому.

Мы попрощались, и тут до меня дошло, что я ничего не сказал о чудесном спасении от смерти в авиакатастрофе. Вот и хорошо, подумал я. Об этом она знать не должна.

Когда мы заехали на парковку Ламонта, кто-то вышел нам навстречу из-под большого орехового дерева. Я забеспокоился, но в солнечном свете смутная тень превратилась в Парджиту Парминдеру.

— Привет, — сказал я.

Я понял, что Парджите сейчас не до светских условностей. Пока она решительно шагала к машине, стало ясно, что в эти минуты ее больше всего занимал разговор с друзьями Говарда Блая.

— Да, привет, — ответила она и остановилась прямо передо мной. — Извините. Просто должна сказать… Я ждала на улице: почему-то была уверена, что вы вернетесь примерно к этому времени.

— И давно вы здесь стоите? — спросил я.

— Это неважно. Минут двадцать…

— Вы стояли под тем деревом двадцать минут?

— Пожалуй, даже полчаса. Прошу вас. Я была уверена, рано или поздно вы вернетесь, и хотела объяснить кое-что, прежде чем мы войдем. Я не хочу, чтобы вы думали, что я ужасный человек.

— Нам бы такое и в голову не пришло, Парджита.

— Хорошо, но вы видели мое лицо, выражение моего лица, которое даже я не знаю, что означало. Но вы видели его.

— Я не понимаю, о чем вы, милая.

— Я видела, вы обратили внимание. Когда Говард сидел на полу, а доктор Гринграсс говорил с ним.

А ведь я знал, что так всполошило ее. На лице Парджиты я тогда заметил что-то тревожное и противоречивое, и она была права, решив, что это обеспокоило меня.

— А, да… — проговорил я. — Верно.

— И вы знаете, о чем я.

— Ага, он-то, может, и знает, а… — начал было Дон, но тут же умолк, когда я раздраженно зыркнул на него.

— Ничего серьезного, — сказал я.

— А для меня серьезно. Я чуть с ума не сошла, ломая голову, о чем вы могли подумать. Я не плохой человек. Говард замечательный, и я обожаю его, но не хочу заставлять его оставаться здесь навсегда.

— И вы сразу же поняли, что он собирается уехать.

— Так он говорил не цитатами. И дважды повторил «прощай».

— Вы правы.

Парджита решила, что прощальные слова Гути адресовались ей. Она всплеснула руками, лицо скривилось:

— Ну почему я единственный человек, который всегда слышит его? Говард вам все расскажет, надо только постараться понять его речь.

— Вы не хотите терять друга? Теперь, когда стало легче понимать Говарда, он сможет переехать в реабилитационный центр.

— Да, — сказала она. — Вы понимаете.

— И, что еще хуже, вы действительно им гордитесь.

— Еще б не гордиться. Это фантастика, как он заставил себя вновь заговорить. И все благодаря вам. Стоило вам появиться, и он расцвел!

— Главную работу проделали вы, а мы появляемся и снимаем сливки.

— Да, только я не чувствовала, будто работаю. — Она смахнула слезы.

— Говард многим обязан вашей дружбе. И знает это.

— Говард хочет повидаться с Миногой. Это ваша жена? У нее была кличка Минога, а у него — Гути.

— Вы и впрямь о многом с ним говорите.

— Да, пока могу, — вздохнула она. — Но, правда, я бы очень хотела, чтобы он увиделся с вашей супругой, пожалуйста.

— Тогда мы должны быть уверены, что в день встречи вы тоже будете здесь.

— Ли, по-моему, нам пора, — сказал Дон.

Доктор Гринграсс позвал нас в кабинет и предложил сесть. Прогресс всеми любимого пациента развивался поразительными темпами, хотя сегодня, в отсутствие друзей, появились некоторые признаки рецидива. Легкое уныние, потеря аппетита и пара эпизодов «знаков кавычек» — жестов руками, обозначающих, что он выбирает фразы из текста.

— Похоже, все, что Говард говорит сейчас, исходит из еще более широкого контекста многочисленных источников. Едва ли не бесконечного количества. Представить не могу, каким образом человеческая память может удержать так много, да и вообще, в пределах ли это человеческих сил. Такое впечатление, что Говарду нет нужды рыться в этих своих ментальных документах в поисках какого-либо выражения — они у него наготове всегда, на любую тему.

— Вы полагаете, он жульничает? — спросил я с улыбкой.

— Я полагаю, он по-прежнему может нуждаться в поддержке «исходного» текста, даже если текст представляет собой бесконечную мозаику, которая… более умозрительная, чем реальная.

— А может, мы просто не понимаем, как работает его память.

— Согласен с вами, — сказал Гринграсс. — По моему мнению, было бы предпочтительней, если бы Говард просто делал вид, что цитирует из неисчислимого множества доступных текстов. На практике, конечно же, различие небольшое или его нет вообще. Я лишь хочу, чтобы вы знали: очень похоже, что Говард делает куда большие успехи, когда знает, что вы где-то поблизости.

— Он расстроился, когда мы уехали из города?

— Скажем так, это задело его. Мы не против идеи перевода Говарда на лечение в реабилитационный центр, но в первую очередь мы должны удержаться от поспешности и от малейшей, даже призрачной возможности навредить Говарду.

— Мы разделяем вашу заботу, — сказал я, а Дон кивнул. — И я рад, что вы не против идеи о реабилитационном центре.

— Да, вот только они заметно отличаются от «домов на полпути»[37], вы в курсе? Не могу утверждать, что Говард приобретет для себя что-то новое, если продлит пребывание здесь, в Ламонте. Я ведь не первый год думаю, что он, скорее всего, получит существенные преимущества, просто-напросто попав в иную, новую среду, но Говард никогда не подавал мне даже намека на надежду. Он просто закрылся от меня. До сегодняшнего дня.

— Очень интересно, — сказал я.

Гринграсс вскинул голову и сунул шариковую ручку в рот, что-то обдумывая:

— Помните, вы обещали, что поделитесь любой информацией о причинах патологии Говарда?

— Будь у меня что-то, что вы сочли бы проливающим свет, вы б уже знали об этом.

— Но вы ведь наверняка обсуждали инцидент с участием мистера Мэллона.

— Мы решили попробовать сегодня.

— Что ж, тогда не смею вас задерживать. — Гринграсс улыбнулся и начал вставать.

— Сначала позвольте сделать вам предложение, — сказал я. — А вы скажете, существует ли хоть какая-то возможность.

— Прошу вас. — Гринграсс вновь уселся.

— Наше присутствие как будто влияет на Говарда положительно?

— На его успехи, да.

— По каким критериям вы будете подбирать Говарду лечебный центр? Существуют ли какие-то конкретные ограничения?

— Вот так вопрос. Да, прежде всего, разумеется, наличие свободных мест. Пригодность. Общее состояние отделения лечебного заведения.

— А расположение — проблема?

Доктор Гринграсс качнулся на стуле и внимательно посмотрел на меня.

— Так что за предложение, мистер Гарвелл?

— Я подумал, не будет ли лучше Говарду переехать в Чикаго? Я несведущ в подобных делах, но моя жена знакома по работе с людьми, которые могли бы помочь с размещением Говарда.

— В Чикаго.

— Первое, что Говард сказал Парджите, — он хочет видеть мою жену.

— Миногой он называет вашу жену?

— Это ее кличка еще со школьных лет. Зовут мою жену Ли, если прочесть наоборот…

— Значит, у вас с женой одинаковые имена?

— Вроде того. Вы из этого делаете какие-то психологические заключения?

— Никаких. А почему вы спрашиваете?

— Один человек, с которым мы встречались утром, намекнул, что это нехорошо.

— Имена людей имеют очень мало общего с их романтическими привязанностями, — сказал Гринграсс.

— Добавлю, что в те годы мы и внешне были очень похожи, как двойняшки.

— Неудивительно, что вы полюбили друг друга!

Психиатр склонил голову и улыбнулся. Мне подумалось, что он тоже напоминает персонажа из «Ветра в ивах». Когда мысли Гринграсса вернулись к предыдущей теме, улыбка увяла:

— По-моему, едва ли существует серьезное препятствие для переезда Говарда в Иллинойс. Будь мы лечебным заведением штата, разумеется, это было бы невозможным. Однако их правила и ограничения на нас не распространяются. Как я уже объяснил, мы бы с радостью проводили Говарда в хороший центр. Поскольку лично для меня, а в этом деле я хочу быть с вами предельно откровенным, главное — это ваше участие в лечении Говарда. Насколько вы преданы делу Говарда? Вопрос к вам обоим. И каким вы видите участие в нем вашей супруги, мистер Гарвелл?

— Мы сделаем все, что в наших силах.

— И я, — сказал Дон. — К тому же мне давно пора осесть на месте, и Чикаго для этого вполне подходит. Никакого желания помереть в нищете и забвении.

Я повернулся к Дону и с удивлением взглянул на него. Он пожал плечами:

— Я это к тому, парень, что становлюсь слишком стар, чтобы продолжать жить как жил. Единственное, надо найти маленькую квартирку и дать объявление о наборе учеников. Думаю об этом все время, пока живу у тебя, Ли. Мэллон соскочил, а я чем хуже?

— Ты сможешь зарабатывать себе на жизнь таким способом?

— Конечно, черт возьми, смогу. Это будет скромный доход, дружище, модный таунхаус на Золотом берегу не купить, но на жизнь хватит. Сказать почему?

— Почему?

— Если торговать мудростью, покупатели всегда найдутся. Я напечатаю парочку буклетов, раскидаю в барах, аптеках и библиотеках, и у меня будет пятьдесят-шестьдесят запросов в месяц.

Дон развернулся на стуле лицом к Гринграссу.

— Я посчитаю за честь поддерживать отношения с Гути, в смысле с Говардом. Да я готов приходить к нему каждый день, пока ему самому не осточертеет.

— И еще мне потребуются подробные, добросовестные отчеты по этому пациенту. Скажем, ежемесячные. Первые, по крайней мере, двадцать четыре месяца.

— Вы хотите ежемесячные отчеты? — спросил Дон. — Тпру, Нелли. Думаю, это мы поручим нашему писателю.

— Не уверен, что доктор имел в виду нас с тобой.

— Верно, мистер Гарвелл. Я планирую получать отчеты из реабилитационного центра, который примет Говарда. Ведь Говард в определенном смысле всегда будет оставаться моим пациентом. И вполне естественно, чтобы меня постоянно держали в курсе его состояния.

— Ну, в этом-то препятствий быть не должно?

— Не должно, — сказал доктор Гринграсс и положил руки на стол. — Самая большая проблема, что мы все страшно расстроимся, когда и если Говард уедет от нас. Особенно Парджита.

— Я пообещал ей, что она сможет приезжать к нам, — сказал я.

— Вы очень добры, мистер Гарвелл. Ну что ж, пойдемте к нашему пациенту?

В помещении, окрашенном так же ярко, как классная комната дошкольного учреждения, на краешке аккуратно заправленной кровати сидел Говард Блай, одетый в красную рубашку поло, чуть ему маловатую, полосатый комбинезон, застиранный до такой степени, что деним стал мягким, как кашемир, и сияющие желтые грубые башмаки «Тимберленд». Выглядел он прекрасно. Редкие волосы зачесаны назад и приглажены, безмятежные голубые глаза светятся радостью и возбуждением.

— На тебе башмаки, которые ты надеваешь в день рождения, — заметил, улыбаясь, Гринграсс и повернулся к нам. — Мы выдали их Говарду в прошлом году. Он надевает их в исключительных случаях.

— Да, именно так, — проговорил Говард. — Я люблю свои «тимбы».

— Ты можешь отправиться в сад, посидеть за столом для пикника. Хорошее место для беседы.

— Я сегодня буду говорить, — сказал Говард, просияв. — Я буду рассказывать вам. Это будет не как в прошлый раз.

— Теперь ты себя лучше чувствуешь, — сказал Гринграсс.

Мы стояли, выстроившись вдоль кровати Гути, как доктора на обходе.

Гути кивнул:

— Кроха и Лиминоги вернулись, живые и здоровые.

— Кроха и кто?

Говард Блай широко улыбнулся.

— Говард, как ты назвал мистера Гарвелла?

Улыбка стала еще шире:

— Лиминоги. Потому что он такой и есть. Он был Двойняшкой, а теперь он Лиминоги.

— А, — дошло до меня, — понял. Я — Ли Миноги.

— Ну конечно, вот ты кто сейчас, — сказал Гути. — И мне лучше, потому что ты и Кроха вернулись в Мэдисон. Но сейчас, пожалуйста, пустите меня на улицу с моими друзьями.

— Говард, ты что-то скрываешь от меня?

Говард моргнул и улыбнулся:

— «Не более чем легкое мерцание сумерек».

— Откуда эта цитата?

— «Пари миссис Пемброук», Ламар Ван Гунден. «Перманент Пресс», «Нью-Йорк, Нью-Йорк», тысяча девятьсот пятьдесят седьмой год. Я нашел ее за диваном в комнате отдыха, но когда заглянул туда позже — книги не было.

— Думаю, вам, джентльмены, пора проводить вашего друга в сад, — сказал доктор Гринграсс. — Когда он начинает придумывать книжки, это значит, я ему надоел.

— Он думает, я сочиняю, но книга «Пари миссис Пемброук» существовала, — сказал Говард. — Я никогда не выдумываю книги. Чтобы их выдумывать, надо быть писателем.

Мы неторопливо шагали под теплым солнышком к столу для пикников, укрывшемуся в тени мощного дуба с раскидистой кроной.

— Ты волновался за нас? — спросил Дон.

— Конечно, волновался. Вы же едва не погибли.

Говард забрался в дальний конец стола и уселся в тенечке так, чтобы видеть весь сад Ламонта. Дон устроился рядом. Вдвоем они смотрелись как фермер и ковбой на одной скамейке: озорной, забавный фермер и обветренный, поджаренный солнцем старый ковбой, чем-то крепко озабоченный.

— Едва не погибли? — переспросил он.

— Да, о чем это ты? — подхватил я, усевшись напротив и поставив локти на стол.

— Я о том, что вы были на пороге гибели, но не погибли, потому что погибнуть не могли. Хотя это, конечно, не совсем «едва не погибли». Верно, верно ведь?

— Мне кажется, я ухватил твою мысль, — сказал я. — Но как ты узнал? Тебе птичка напела?

— «Легкое мерцание сумерек», — ответил Говард. — Я как-то нашел ее за диваном, но когда потом заглянул туда, ее уже не было.

— Так, Гути, — сказал я. — Давай договоримся: больше никаких «едва не», которые «не совсем», и ни слова о том, что было за диваном в комнате отдыха. Хорошо?

— «Она со мной», — ответил Говард.

На этот раз я почти почуствовал цитату: словно из когда-то отложенных в памяти деталей, подробностей и персонажей соткалась призрачная книга. Я отвернулся и обвел взглядом больничный сад.

Прекрасный зеленый ковер, спускающиеся уступами террасы. На этих широких ухоженных площадках по ровным черным асфальтовым дорожкам вдоль аккуратных четырехфутовых ограждений двигались мужчины и женщины в креслах-каталках. По середине террас тянулись длинные яркие цветники, обрамленные с каждого конца полукруглыми клумбами. Необходимое количество дубов и кленов отбрасывало ровно столько тени, сколько требовалось. Легкий ветерок играл фонтанами, разбрасывая водяные искры. Идеальное место, чтобы закончить жизненный путь, невольно подумалось мне. В больничном корпусе уюта, разумеется, меньше. Мне показалось удивительным, что в таком месте имеется такой великолепный сад. Я догадался, что он появился здесь позже, его вырастил кто-то, понимавший, что большой сад послужит выздоровлению пациентов Ламонта.

Не оглядываясь, я проговорил:

— Гути, когда ты сюда приехал, здесь было так же?

— Тогда здесь было совсем противно, сержант.

— Сержант?

— Не обращай внимания, — ответил Гути. — Ни на что не обращай внимания. Я же не обращаю.

— Ты по-прежнему говоришь цитатами?

— Все, что я говорю… — начал было Гути.

Короткая заминка, не дольше взмаха птичьего крыла, словно он что-то искал в своей удивительной памяти.

— …состоит из множества цитат. Как… как в блендере. Понимаешь, Джейк? Предложения, которые никогда прежде не встречались, соединяются, крича «ура». Мой доктор не верит, но это правда, и ничего тут не поделаешь. Он хочет, чтобы я черпал слова исключительно в незаимствованной речи, а я предпочитаю обратное. Никто не пользуется абсолютно незаимствованной речью, никто не разговаривает исключительно своими словами. К тому же говорю я абсолютно свободно.

— Это хорошо, что ты перестал цитировать одного Готорна, но в душе, наверное, не предал его забвению?

— «Что касается литературного языка — это так», — сказал Гути, довольно улыбаясь.

— А почему ты так делаешь? — спросил Дон. — Понимаю, звучит эгоистично, но это из-за нас?

— Я помню уроки английского в школе. — Он прикрыл глаза и сдвинул брови. — То есть я вспоминал, что помнил их. И все эти удивительные книги, которые мы читали. А вы помните? Помните?

— Да, наверное, почти все, — ответил я.

— А я читал от силы половину, — сказал Дон. — Поскольку был более типичным старшеклассником, чем вы, ребята.

— «Над пропастью во ржи», — стал перечислять Гути. — «Убить пересмешника». «Повелитель мух». «Приключения Тома Сойера». «Приключения Гекльберри Финна». «Последний из могикан». «Алый знак доблести». «Моя Антония». «Гамлет». «Юлий Цезарь». «Двенадцатая ночь». «Большие надежды». «Повесть о двух городах». «Домби и сын». «Рождественская песнь». «Рыжий пони». «Гроздья гнева». «О мышах и людях». «И восходит солнце». «Прощай, оружие». «Сепаратный мир». «Медведь». «Роза для Эмили». «Победитель на деревянной лошадке». «Небесный омнибус». «У нас в Мичигане». «Большая река двух сердец» и около полусотни других коротких рассказов. «Черный». «Смерть коммивояжера». «Пигмалион». «Человек и сверхчеловек». «Ребекка». «Четыреста пятьдесят один градус по Фаренгейту». «Зов предков». «Тысяча девятьсот восемьдесят четвертый». «Скотный двор». «Куда боятся ступить ангелы». «Гордость и предубеждение». «Итэн Фроум». «Эмма». «Ярмарка тщеславия». «Тэсс из рода д’Эрбервиллей». «Джуд Незаметный». «Великий Гэтсби». Начало «Кентерберийских рассказов». А сколько поэзии! Элизабет Бишоп, Роберт Фрост, Эмили Дикинсон, Теннисон, Уитмен. И еще много-много… Просто ради удовольствия я прочел пять романов о Джеймсе Бонде и помню каждое слово каждой книги. «Харрисон Хай» Джона Фэрриса. Вся наша банда читала его.

— Все эти книги у тебя в голове. — Я ощутил нечто вроде благоговения.

— И они, и многие другие. Л. Шелби Остин. Мэри Стюарт. Д. Р. Р. Толкиен. Джон Норман. Э. Ф. Оппенгейм. Рекс Стаут. Луис Ламур и Макс Брэнд.

— Я и забыл, сколько ж всякой муры мы читали в школе, — вставил Олсон.

— «Должен констатировать очевидное: только не я». — Гути вновь улыбался.

— Чисто из любопытства: это откуда?

— «Лунные сны», — сказал Гути. — Сильная книга. Честное слово. Но ты задал мне вопрос, и я хотел бы ответить на него. Да, полагаю, это из-за тебя. Из-за вас обоих. После того как вы пришли ко мне, и я кричал, и мы поговорили, я вспомнил, что знал. Я вспомнил, что знал «все это время, каждую минуту все эти долгие годы, эти милые, дурацкие годы, эти длиннющие, пропащие годы».

— Оттуда больше никогда не цитируй, — попросил я. — Меня такое писательство просто бесит.

— Извини, — сказал Гути. — Думал, тебе понравится. Ты спрашивал про сад. За все, что вы видите перед собой, в ответе добрый доктор и его красивая жена. Многое они посадили своими руками, но и садовников тоже нанимали.

— Откуда были эти «садовники»?

— Навскидку, по меньшей мере, из пяти или шести книг. Если будешь продолжать спрашивать меня об этом, сам поедешь кататься вокруг клумбы.

— Я тебе не верю, — сказал я. — И согласен с Гринграссом. Порой — да, ты цитируешь, но большую часть времени ты разговариваешь точно так же, как все люди.

— «Вскройте жаворонка. Там музыка скрыта — лепесток в лепестке из серебра»[38]. «Солнце взошло над безмятежной землей и осияло с высоты безмятежный мир, словно благословляя его»[39].

— Эмили Дикинсон, познакомьтесь с «Приключениями Тома Сойера», — сказал я. — Я в курсе, ты мастак на такие фокусы. Можешь не стараться мне это доказать.

— Мне без разницы, цитатами он говорит или нет, — сказал Дон. — Важно, что переводчик ему больше не требуется. У него речь как у нормального человека, ну, почти.

Он повернулся к Говарду и положил руку ему на плечо. Гути взглянул на Дона с выжидательной улыбкой, будто знал, что тот собирается сказать. Говард Блай подготовился встретить неизвестное с безукоризненным самообладанием.

— Гути, прежде чем ты начнешь рассказ о событиях на лугу, мы с Ли хотели спросить тебя кое о чем.

— Ответ «да», — кивнул Гути.

— Погоди, ты же не знаешь, что у нас на уме.

— Как хотите, но ответ все равно будет «да». — Он украдкой глянул на меня. — Это мои слова. И те тоже. И в дальнейшем.

— Благослови тебя Бог, — сказал я.

— Мы тут кое о чем договорились, Гути. Мы разговаривали о тебе с доктором Гринграссом. И все трое задались вопросом: как бы ты отнесся к тому, чтобы переехать отсюда — сменить обстановку?

— Я уже сказал. Да. Думаю, что мог бы… «Туда, где ты? А где это?» — Он посмотрел на меня через стол с озорными огоньками в глазах. — «А где ты живешь? Чем занимаешься?»

— Перестань-ка, ты опять цитируешь, — сказал я. — Живу я в Чикаго. Что была за цитата?

— «Тэсс из рода д’Эрбервиллей». Если я поеду в Чикаго, я смогу увидеться с Миногой? Смогу видеться с вами обоими?

Я кивнул.

— А Кроха? Где живешь ты? Чем занимаешься?

— Да я птица перелетная, но могу осесть и в Чикаго, почему бы нет? — ответил Дон. — Классный городишко.

Гути кивнул:

— Я слыхал о Чикаго.

— Мужчина не может вечно оставаться подростком.

— Как и маленьким мальчиком.

Сказав эту милую фразу, которая могла быть и не цитатой, Гути задал очередной сногсшибательный вопрос. Его глаза оставались такими же безмятежными и светло-голубыми, как и сорок лет назад:

— Минога ведь слепая?

Я долго вглядывался в его лицо. Говард Блай не моргнул.

— А как тебе удалось узнать об этом, Гути?

— Это была сверкающая дама с жезлом. Все это я видел. Вы не знаете, что я видел. Даже я сам не знаю.

— Но ведь ты попытаешься нам рассказать?

— «Вот почему мы здесь». — Еще один стремительный взгляд на меня. — «Вот почему маленькая «Нухива» за нами гонится».

— Джозеф Конрад.

Гути хихикнул и прижал ладонь ко рту. Я его насмешил.

— Джек Лондон. Вы готовы?

— Если изволите.

Гути прикрыл глаза и откинул голову. Со временем — и со скоростью Гути — явилась и его история.