Сцена 2, посвященная памяти святопреставившейся новомученицы и героини, доктресс Эджении. Ее собственное имя было «Эя», она приняла судьбу своей святой, была Разумом своей команды, хорошей доктресс и мужественным человеком. Мы помним, как она раскладывала свои скальпели по новой, ею самой изобретенной системе


Лора! Агата предпочла бы исчезнуть, лишь бы не столкнуться в этом проулке с Лорой – Агата вообще надеялась не увидеть никого из своей команды до самого конца Собачьих Дней, до того часа, когда придется волей-неволей вернуться в колледжию, и вот теперь Агата стоит в узеньком проулке, одном из всего трех, по которым ей дозволено гулять, нос к носу с Лорой, которая смотрит так, словно перед ней призрак Злоумученного Аурелия-Младенца с тремя глазами и одной ногой. Вдруг при виде испуганного Лориного личика под темными мохнатыми бровями Агате кажется, что не было никакой дурацкой войны и что просто они с Лорой валяются вечером вот такого Собачьего Дня у Лоры дома и слушают ужасные рассказы Мелиссы про Безвестных Великомучеников – и про Аурелия-Младенца, и про Обескровленную Тиссу, и про зубы Береники, и Агата про все ворчит, что это враки, а Лора в начале каждой истории шепотом умоляет: «Ой, Мелисса, не надо!..» – а в конце шепчет: «Еще! Еще одну!..» Это воспоминание кажется таким реальным, а перепуганная Лора – такой родной, что Агате вдруг нестерпимо хочется броситься Лоре на шею и рассказать все, все – про маму и капо альто, про папину улыбку, похожую на улыбки статуй в Соборе Чулочников на узкой площади cа'Марчьялло, про ужасного кота слепого Лорио и про запах рыбного соуса, и про… В следующую секунду Лора вжимается в холодную стену дома по левой стороне проулка и медленно-медленно протискивается мимо Агаты, не задев ее даже краешком куртки. Мимо «девочки, начавшей войну». «Габетиссы». «Азурритты, дочки самой главной предательницы». У Агаты в горле встает огромный костистый ком. Какую-то секунду Агата чувствует, что можно обернуться, можно крикнуть: «Лора, Лора, это же я!..» – и вдруг ей кажется, что от Лориной куртки немножко пахнет сырой рыбой. Рыбой! Семья Лоры не богата, вовсе нет, а вся рыба теперь принадлежит ундам, и позволить себе рыбу могут только богачи. Агата зажмуривается. Нет, нет, этого не может быть. Только не Лора. Кто угодно – но только не дети из ее команды, и уж Лора точно не… При мысли, что Лора могла участвовать во вчерашней выходке, Агата чувствует, что вот-вот заплачет. Папа вчера обнял ее и сказал: «Это ничего не говорит о нас, но очень многое говорит о тех, кто это сделал. Я все уберу, а ты просто забудь». Но как забудешь, что на порог твоего дома подкинули кучу рыбьих голов, а на двери синей краской написали «ундерри» – «ундерри», «пособники ундов»? Папа полночи отмывал от запаха крыльцо, а от краски – дверь, мама вообще не вышла из спальни, даже не пришла подоткнуть Агате одеяло (а когда она последний раз приходила подоткнуть Агате одеяло? То-то же), а Агата слышала из окна, как, проходя мимо, старая Мисса, вечно болтающая что попало, долго кашляла, наблюдая за папой, а потом прокаркала:

– Хоть бы тебя пожалели, Сергей. Ради своей девочки живешь с этой ужасной женщиной! Герой, одно слово – герой!

– Уходите, Мисса, – тихо сказал папа, и старая Мисса застучала своей клюкой прочь по дороге, а Агату затошнило, и она поклялась себе, что на кактусы старой Миссы, украшающие ее крылечко, вот-вот нападет загадочная болезнь, от которой выпадают все иголки.

Но запах рыбы, несмотря на все папины старания, витал над порогом и сегодня, а теперь, честное слово, сырой рыбой пахло и от Лоры. «Иди вперед, – говорит себе Агата. – Просто иди вперед, переставляй ноги».

Шаг; еще шаг; Агата выходит из узкого проулка, поворачивает налево, не видя, куда ноги ее несут, сворачивает направо и продолжает идти. Внезапно перед нею мелькает зеленый траурный плащ, и Агата, никогда не верившая в Мелиссины россказни, от неожиданности чуть не постукивает себя ногтем по зубам – знак святой Береники, защитницы скорбящих и всех, кто случайно встретит их на пути. Но фигура в плаще кажется Агате такой знакомой, что она забывает и о святой Беренике, и об опасности провести семь лет без лучшего друга, – это Ласка, и она очень спешит.

«Есть, пить черный мед и танцевать до полной потери памяти», – вспоминает Агата, и вдруг понимает, что умирает от зависти. Господи, дорого бы она дала за то, чтобы просто есть, пить и танцевать до упаду (а уж танцевать Агата умеет, ее учил папа, до войны папа с мамой танцевали на кухне так, что только ух!), а потом еще и потерять память обо всем, обо всем, обо всем! Ну почему, почему, почему Ласке можно, а ей нельзя?!



«А что до каких-то там „чудовищ” – я сама чудовище», —

вдруг думает Агата со злостью. – Габетисса. Азурритта. Та самая девочка, которой даже мама не подтыкает одеяло». Зеленый траурный плащ удаляется. Агата бросается бегом.

Счастье, что у плаща Ласки такой длинный подол, – Агата успевает замечать, куда Ласка поворачивает в лабиринте узких улиц и переулков, и при этом держится достаточно далеко, чтобы ее не выдавал стук ботинок. «Молчи, молчи, молчи», – шепчет она своему страху, который все разрастается; ни одна вылазка с Торсоном не водила ее этими путями, ни один мост она не узнаёт, и даже их со слепым Лорио «огромный секрет» ей сейчас ничем не помогает. «Молчи, молчи, молчи», – говорит Агата своему страху, но это помогает все хуже: внезапно Агата понимает, что ведать не ведает, как отсюда вернуться домой! И тогда Агата начинает петь про себя одну из песен Лорио, «Песню об утопшей луне»:

Страх мой подобен утопшей луне:

Вот он неверно мерцает на дне,

Вот он зовет меня стать глубиной,

Рыбам на радость стать черной волной,

Вместо того, чтоб сиять с вышины,

Стать лишь водой для утопшей луны;

Нет уж, мой страх: я гляжу в вышину;

Воду твою, Венисвайт, прокляну:

Нынче я – солнце, и больше во мне

Нечего делать утопшей луне.

«Нынче я – солнце, нынче я – солнце, нынче я – солнце», – повторяет Агата, и страх чуть-чуть отступает, да и улицы вдруг почему-то немножко знакомые, но от бега и от этих слов Агате так жарко, что на миг она останавливается, прикрыв глаза. Ей надо отдышаться, ей надо утереть пот со лба, ей надо хоть секундочку подержаться за разболевшийся бок… и она теряет зеленый плащ из виду. В ужасе Агата мечется из переулка в переулок, перебегает один мост, другой, ее пробивает испарина, черный уличный кот бросается ей под ноги, она отскакивает – и вдруг оказывается прямо у подножия белого постамента, на котором стоит маленькая, черная от времени статуя. Вообще-то Агате сейчас не до статуй, но две фигурки на этом постаменте так изящны, что на них нельзя не засмотреться. Это акробаты: мужчина, стоя на одной ноге, держит женщину под коленки, женщина изогнулась мостиком, у обоих на спинах крошечные крылья. Агата не помнит имен этих святых, но отлично помнит это место! Свернуть два раза направо – и будет площадь пья'Скалатто, и если бы Агату не укрывал постамент статуи, Ласка наверняка бы ее заметила: она проходит в нескольких шагах от Агаты, и та, стараясь бесшумно пристроиться за Лаской хвостиком, вдруг обращает внимание на две удивительные вещи. Во-первых, край плаща у Ласки слегка завернулся, и теперь видно, что плащ очень теплый – он плотно-плотно подбит перьями габо. «Как она не умирает от жары?» – успевает подумать Агата, но на самом деле ей не до того: из-под плаща теперь виден край Ласкиного платья, и ничего прекраснее Агате в жизни видеть не доводилось. Тонкая полоска ткани ослепительно сияет серебряной вышивкой, и какими-то красными и синими искрами, и жемчугом, право на лов которого теперь, после войны, принадлежит папе Берта, и теми самыми крошечными золотыми бусинами на золотых ниточках, одну из которых Агата успела подхватить с пола в кухне и сунуть в карман. Блеск и роскошь так захватывают Агату, что она не понимает, куда идет, пока вдруг не спотыкается о ступеньку и едва не падает. Лестница на второй этаж! Агата вдруг с ужасом вспоминает все – и толпу испуганных людей на площади, и старуху, которая совала тухлую рыбу в лицо охраняющему лестницу солдату, а потом оказалась вовсе не «старухой», и запыхавшуюся сестру Юлалию, которая пыталась удержать своих воспитанников в парах, а главное, вспомнила снег и леденящий холод второго этажа – и содрогнулась. Так вот почему на Ласке перьевой плащ! На ней, Агате, только рубашка и брюки – но, может быть, прекрасная вечеринка с чудовищами совсем близко? Может быть, до нее всего несколько шагов? Может, если Агата будет очень-очень быстро прыгать, пока Ласка идет, она сумеет выдержать мороз?..

В эту секунду колени у Агаты словно подгибаются совершенно сами собой, а сердце прыгает в горло. Кто-то сделал ей подсечку, слышится детский хохот, две пары ног стремительно удирают прочь по мостовой, два горла вовсю орут: «Ундеррита! Ундеррита!..» От боли в копчике у рухнувшей на мостовую Агаты темнеет в глазах, она не в силах даже взглянуть вслед своим обидчикам, и только когда сильные большие руки помогают ей подняться, она стонет и вскрикивает:

– Гады! Вот гады!.. – и резко оборачивается.

Перед ней стоит Торсон.


Загрузка...