Тайны

"Тот вечер в доме госпожи фон Г., несмотря на то, что всеобщее недовольство вначале, казалось, сулит несчастье, имел благотворные последствия для барона. Его озарял некий особый блеск, и он вошёл в моду больше, чем когда-либо раньше. Он был по-прежнему погружён в себя, рассеян, говорил сбивчиво и туманно, вздыхал, смотрел на людей ничего не выражающим взглядом, рискнул даже несколько раз небрежно повязать галстук и появиться в пальто льняного цвета, которое он специально заказал, так как и цвет, и форма очень ему шли, как он считал, а сама бессмысленность казалась интересной. Всё это находили восхитительным, прелестным. Каждый и каждая дама подстерегали момент, чтобы оказаться с ним наедине и выспросить всё о предполагаемой тайне, и за этим стояло нечто большее, чем просто любопытство. Иная девица задавала вопросы в надежде, что ничто иное, как признание в любви будет ответом барона. Другая, не имевшая такой надежды, приступалась к барону, хорошо понимая, что если мужчина готов открыть молодой женщине какую-то тайну, будь это даже тщательно скрываемый любовный союз с другой, он дарит ей вместе с этим хоть небольшую часть своего сердца, и обычно потом та, что удостоилась доверия, мало-помалу может увеличить свою долю за счёт счастливицы, пока не завоюет всё. Дамы желали знать тайну, чтобы выступать потом в роли образованной хозяйки, а молодые люди потому, что никак не могли понять, почему необычное произошло с бароном, а не с ними, и хотели выяснить, что надо предпринять, чтобы стать такими же интересными, как он. Но рассказать о том, что произошло в тот день в квартире Шнюспельпольда, было, конечно, невозможно. Барон был вынужден молчать, потому что открыть-то ему было в сущности нечего. И по этой самой причине он скоро вообразил себе, что в самом деле владеет некой тайной, которая тайной была и для него самого. Другого человека, более меланхолического склада, эта мысль могла бы довести до сумасшествия, но барону она ничуть не мешала, он даже забыл имевшуюся тайну и Шнюспельпольда, и прекрасную гречанку заодно. В это время Амалия Симпсон, оказавшись искусной кокеткой, сумела вновь привлечь к себе барона. Теперь его главным занятием было сочинение плохих стихов, совсем уже скверных мелодий к ним, чтобы прохныкать потом перед дочкой банкира эти уродливые создания своей упрямой музы. Им восхищались. Он был на небесах. Но долго продолжаться этому было не суждено. Однажды поздно ночью, когда, вернувшись с приёма у банкира Натанаэля Симсона, барон велел себя раздеть, желая вынуть кошелёк из нагрудного кармана фрака, он обнаружил там маленькую записку, на которой было написано следующее:

"Несчастный, ослеплённый! Неужели ты можешь забыть так легко ту, что должна была стать твоей жизнью, всем для тебя, ту, с кем высшие силы связали тебя для высшего существования?"

Его как будто бы пронзило электрическим разрядом. Не кто иной, как гречанка написала эти слова. Небесный облик стоял перед его глазами, он держал её в своих объятиях, он чувствовал на губах горячие её поцелуи. "Ха! – воскликнул он в восторге. – Она любит меня и не может со мной расстаться! Исчезни, мерзкий обман! Возвращайся в ничто, наглая дочь банкира! Бежать к ней, божественной, прекрасной, неземной, броситься к её ногам и вымолить прощение!"

Барон хотел бежать, однако камердинер возразил, что, пожалуй, лучше было бы сейчас отправиться спать, тут барон схватил его за горло и, окинув его испепеляющим страшным взглядом, воскликнул: "Предатель, ты говоришь о сне, когда в душе моей пылает Этна любовного огня!" И пока камердинер продолжал его раздевать, он целовал записку, произнося при этом невразумительные и непонятные речи. Так и не поняв, как эта записка попала в его карман, он улёгся в постель и вскоре заснул сладким сном.

Можно себе представить, с какой поспешностью, элегантно и красиво одевшись, барон на следующее утро отправился на Фридрихштрассе. Его сердце сильно билось от восторга, но ещё сильнеё от страха и смущения, когда он взялся за шнур колокольчика. Если бы только не эти жестокие требования, думал он, и долго медлил перед дверью в тяжёлой борьбе с самим собой, пока наконец не решился с мужеством отчаяния сильно дёрнуть за шнур.

Дверь отворилась, тихо прокравшись наверх, он стал прислушиваться у знакомой двери. Внутри слышался резкий каркающий голос:

– Полководец приближается вооружённый и готовый к бою, с мечом в руке. Он свершит то, что ты ему прикажешь. Но если это слабый трус, решивший тебя обмануть, вонзи свой нож в его сердце!

Барон быстро повернулся сбежал по лестнице и понёсся что есть духу вниз по Фридрихштрассе.

На Унтер ден Линден собралась толпа народу, она смотрела, как гусарский офицер не может справиться со взбесившейся лошадью. Лошадь прыгала, становилась на дыбы, казалось, каждую минуту она может опрокинуться. Страшно было смотреть. Но твёрдо, как прикованный, держался в седле офицер, в конце концов он заставил лошадь скакать изящными курбетами и мелкой рысью удалился.

Раздался громкий возглас: "Какое мужество, какое спокойствие, великолепно!" Голос прозвучал как будто из окна первого этажа дома напротив и привлёк внимание барона. Подняв глаза, он увидал очаровательную девушку, с лицом, покрасневшим от страха, со слезами на глазах она смотрела вслед храброму всаднику.

– В самом деле, – сказал барон ритмейстеру фон Б., который подошёл в этот момент, – отважный, смелый всадник, опасность была велика.

– Да нет, вовсе нет, – возразил ритмейстер, улыбаясь, – господин лейтенант продемонстрировал здесь обычные приёмы искусства верховой езды. Его красивая умная лошадь самая смирная из всех, каких я знаю, при этом превосходная артистка, она всегда вовремя умеет включиться в игру своего хозяина. Весь спектакль был разыгран ради той хорошенькой девушки. Она полна ужаса и сладостного восторга перед мужественным всадником и, наверное, не откажет ему в танце, а то и в тайном поцелуе.

Барон стал подробно расспрашивать, трудно ли овладеть подобным искусством, когда ритмейстер заверил его, что, поскольку барон ездит верхом довольно прилично, то сможет быстро научиться этой игре, барон открыл ему, что особые тайные связи заставляют его стремиться к тому, чтобы продефилировать перед некой дамой так, как сейчас гусарский лейтенант перед девушкой. Ритмейстер, затаив лукавый замысел, предложил себя в учителя и одну из своих лошадей, способную к подобным играм, для осуществления плана.

Следует заметить, что этот случай породил у барона идею таким безопасным путём продемонстрировать гречанке своё мужество с тем, чтобы больше она о нём уже не спрашивала, и тогда всё остальное, в том числе и химерические планы освобождения этих жалких греков (так ему казалось) забудется само собой.

Обучение барона закончилось, даже на улице в присутствии ритмейстера у него уже были удачные попытки. И вот как-то утром, вернее, в час обеда, когда на улицах особенно много народу, он ехал верхом по Фридрихштрассе. О небо! Гречанка стоит у окна, рядом с ней Шнюспельпольд. Барон стал показывать своё искусство, но то ли он перестарался в момент восторга, то ли лошадь не была настроена на игры – короче, не успел он оглянуться, как полетел на мостовую, лошадь тотчас остановилась, повернула голову и смотрела умными глазами на поверженного. Сбежались люди, чтобы перенести в дом барона, бывшего в глубоком обмороке. Но проходивший мимо старый полковой хирург протиснулся сквозь толпу, посмотрел в лицо барона, послушал пульс, ощупал всё тело и разразился тирадой:

– Чёрт побери, сударь, что за дурацкие шутки, вы в полном сознании, целы и невредимы, не валяйте дурака и садитесь на лошадь!

В бешенстве барон вырвался из обступившего его круга, вскочил на лошадь и поскакал прочь, сопровождаемый громовым хохотом толпы и весёлыми уличными мальчишками, которые с восторженными криками бежали рядом. Никак не получалось у барона показаться предмету своей любви в виде отважного и храброго мужчины, вот и последнее средство, подсказанное отчаянием изобразить обморок – не дало результата из-за бессовестного вмешательства беспощадного, прямолинейного хирурга."