ЧАСТЬ ВТОРАЯ СМЕРТНИК

Кинули в омут

хлеба ломоть —

и нищие тонут

за нищую плоть.

К небу прибили

звезду золотую —

и лучшие гибли

за сказку пустую.

Одним были — гири,

другим — паутины.

И не было в мире

нигде середины.

Синегорские летописания, Книга Посвященных, V (современное переложение)

1. Одноглазый Багол

Для Одноглазого Багола, известного на западном побережье торговца живым товаром, этот весенний день складывался удачно. Еще солнце не осилило половины небесной дороги, а он уже продал две цепи рабов (на каждой цепи — по шесть человек; впрочем, кто их теперь за людей посчитает?), и до вечера наверняка сыщется покупатель на третью, последнюю цепь. Может, как раз вон тот чернобородый венед со шрамом, рассекшим лоб и правую щеку, собирается прикупить несколько крепких невольничьих рук для своих богатых владений? Хотя вряд ли. Венеды редко интересуются живым товаром, поскольку у них другие порядки: рабами признают лишь преступников, осужденных старейшинами, да иноземных врагов, взятых в плен.

Почему же тогда чернобородый с явным вниманием разглядывает выставленных на продажу невольников? Или — такое тоже случается — приметил средь них кого-то знакомого?

Багол скосил глаз на Рухада, молодого надсмотрщика, сейчас выполняющего обязанности зазывалы, и негромко сказал:

— Черную бороду видишь? Выясни, чего хочет.

Рухад кивнул и направился к венеду. Единственный глаз Багола (второй он потерял много лет назад в пьяной драке) был зорче и наблюдательней, чем у других — оба. Он разом окидывал и оценивал все, что происходило вокруг. Вот и сейчас, хотя всякого люду на торговой площади толпилось изрядно, Багол приметил, как рядом с чернобородым, едва к нему приблизился Рухад, напряглись трое молодцев. Один, будто бы случайно, оказался за спиной Рухада, а его крепкая ладонь легла на рукоять меча. Двое других — постарше, поопытней — оружия не коснулись, но Багол не сомневался — если нужда возникнет, клинки мелькнут молнией.

Ясное дело — охранники. Иное странно: с чего вдруг такая настороженность? Венед, судя по дорогому кафтану из куньего меха, пусть и не беден, да вряд ли из знатного рода. И на купца не похож, скорее — на воина. Тогда зачем ему телохранители надобны?

Пока Багол размышлял, присматриваясь к чужестранцу, тот уже переговорил с Рухадом и неторопливо направился к торговцу. Рухад, идя рядом, подал условный знак: товар понравился, за ценой дело не станет.

Молодой надсмотрщик ошибся. Чернобородый, поздоровавшись с Баголом без особого почтения, хотя и завел речь о выставленных на продажу рабах, вряд ли собирался их покупать.

— Говорят, старик, ты четвертый день здесь торгуешь, — произнес он, не столько спрашивая, сколько утверждая. — Две дюжины невольников уже продал, а эти, видать, последние.

— Тебе в том какой интерес, чужестранец? — нахмурился Багол.

Начало разговора ему не понравилось. Однако венед тоже почувствовал, что перегнул палку, и сменил жесткий тон на примирительный:

— Меня Демидом зовут, я венедский воевода.

— Вижу, что не землепашец. Не пойму только, зачем я, простой торговец, тебе понадобился?

— Не так ты прост, Багол, — усмехнулся Демид. — О твоей купеческой сметке даже венеды наслышаны. Поэтому и решил к тебе с расспросами обратиться. Уважишь?

— Отчего не уважить? За спрос в Упсале денег не берут.

Демид присел на скамью рядом с Баголом, оглядел торговую площадь и понял, отчего именно это место облюбовал Одноглазый. Сидя на невысоком холмике, в тени старого ветвистого клена, он мог без труда наблюдать за торговцами, разложившими свои нехитрые товары у крепостной стены, и делать из тех наблюдений соответствующие выводы. Возле кого толпятся покупатели, что и как выбирают, кто из торговцев к вечеру будет с наваром, а кто с прогаром — все видно как на ладони.

Верно, что за спрос денег не берут, но верно и другое: за подсказку о том, кто и когда домой направится с тугой мошной, разбойные люди (а их в Упсале всегда было немало) толковому соглядатаю платят десятую часть награбленного.

Самые богатые сделки заключаются, ясное дело, не здесь, а на том знаменитом рынке, что скрыт за стенами города-крепости Тумаш. Однако нападать на купеческие караваны, надежно охраняемые латниками, не всякая ватага решится. Куда легче грабить мелких коробейников, которые после нескольких дней удачной торговли возвращаются в свои края без воинской защиты, надеясь лишь на собственную силу и милость богов.

Давние связи Одноглазого Багола с разбойниками не были секретом, хотя напрямую обвинить его в соучастии в грабежах вряд ли кто мог: не пойман — не вор. А что живым товаром торгует, так в Упсале это не возбраняется. Купил, дескать, в дальних краях у незнамо кого и здесь продаю — имени не спрашиваю…

— Я ищу одного человека, — сказал Демид, исподволь наблюдая за реакцией Багола, — и большое подозрение имею, что он мог оказаться пленником борейского разбойника Бароха. Подозреваю опять же, что Барох продал его человеку, для которого работорговля дело привычное и прибыльное. Тебе, например.

— Все может быть, — пожал плечами Багол. — Я и у борейцев покупал, и у свеонов. А разбойники они или нет, кто разберет?

Демид кивнул, соглашаясь, и продолжил:

— Среди тех, кто сейчас к невольничьей цепи прикован, нет ни одного синегорца. Но сказывают, что были — двое или трое, да ты их уже продал. Верно ли?

— Люди всякое говорить могут, — небрежно ответил Багол. — Я с невольниками языком не чесал, кто да откуда не спрашивал. Мне без разницы, каких они кровей.

Демид заметил, что небрежность в голосе торговца — напускная, поддельная. Упоминание о синегорских невольниках его встревожило.

— Тот, кого я разыскиваю, молод и красив. У него светло-русые волосы, голубые глаза, широкий лоб и прямой нос. Ростом чуть повыше меня, немного худощав, но плечист и силенкой не обделен. На лице и на теле нет особых отметок, однако среди других он выделяется сразу: гордой статью, открытым взглядом, независимостью в суждениях. Если он был среди пленников Бароха, ты не мог не обратить на него внимания.

— Да, пожалуй, — согласился Багол. — Судя по твоему описанию, приметный товар. Давненько такого не попадалось. Измельчал народец, захирел в праздности… Разве кто-нибудь из этой мелюзги, — он мотнул головой в сторону обессиленных, измученных жаждой и голодом невольников, — хоть немного похож на того, кого ты описал?

— А кому синегорцев продал?

— Говорю тебе, воевода, не знаю про синегорцев!

— Ой ли? — Демид вскинул бровь. — Подумай-ка хорошенько. Надеюсь, старческим беспамятством не страдаешь? А коли занедужил, не беда: я и подлечить сумею. От беспамятства наилучшее средство знаешь какое? Жилы надрезать и гнилую кровь на землю слить — враз полегчает.

Для пущей убедительности он чуть распахнул кафтан. Глаз Багола непроизвольно проследил за этим жестом и наткнулся на резную рукоять кинжала. Хотя торговец был не из пугливых, ссора с венедом его не прельщала. И свистнуть не успеешь, подзывая своих людей, как отточенное лезвие пропорет брюхо. А чего ради?

Багол быстро подсчитал возможные убытки и решил, что дальнейшее упрямство может обойтись ему слишком дорого.

— Если были среди невольников синегорцы, то всего лишь двое. Но молодыми и статными их вряд ли кто назовет. Худущие, грязные, для хорошей работы не годные. Как они к Бароху попали, я не ведаю… Я у него три цепи купил и вопросов лишних не задавал. Не любит Барох расспросов. Одну из его цепей вчера продал, две — сегодня.

— А синегорцы?

— Они во вчерашней были. Ее купил хозяин большого драккара. Имени его не знаю, но драккар легко отличишь: на носу высечена кабанья голова с железными клыками… Однако, думаю, он уже отчалил.

— Почему так думаешь?

— Сам суди: зачем понапрасну гребцов-колодников кормить, если нужда в них только на воде? Таких, как он выбрал, покупают лишь на одно плаванье и перед самым отплытием, чтобы расходов было меньше.

Демид озабоченно кинул взгляд на океанскую гладь, простершуюся за обрывистым северо-западным берегом Упсала. Большая торговая пристань находилась немного южнее и отсюда была не видна.

— Других синегорцев, значит, среди невольников не было?

— Не было, воевода, не было, — торопливо заверил его Багол, радуясь, что неприятная беседа подошла к концу. — Такого молодца, как ты расписал, я бы запомнил. Но, сам видишь, нынче у меня товар невыгодный, малахольный.

— Вижу, — хмуро сказал Демид, вставая со скамьи. — Людей, аки псов, на цепи держишь.

— В каждом краю свои порядки, — ухмыльнулся работорговец.

— Зубы-то не скаль! — осадил его Демид. — Если набрехал мне, не посмотрю на ваши поганые упсальские порядки — вернусь и свои наведу! Понял меня?

— Как тут не понять…

Багол поджал губы, изображая обиду. Однако любопытство оказалось сильнее. Увидев, что Демид, не прощаясь, уходит, он окликнул его и спросил:

— Зачем тебе, венеду, синегорец нужен? Кто он тебе — собрат али сват?

— Друг, — ответил Демид коротко и, не оглядываясь, быстро зашагал к пристани.


С юных лет у Багола в ходу одна приговорка; не обманешь — не продашь. Да откуда знать о ней венедскому воеводе? А если бы и знал, как уличил бы во лжи работорговца? Того русовласого и синеглазого, что описал Демид, среди невольников никто из посторонних видеть не мог. Не было его в цепях, которые Одноглазый Багол привел на торжище. Но лишь потому не было, что приметного синегорца по строгому наказу разбойника Бароха не со всеми прочими вели, а в телеге везли — одурманенного и беспамятного, и продал его Багол не здесь, у всех на виду, а в городе — знакомому покупателю, который и толк знал в живом товаре, и язык за зубами умел держать.

Сейчас Одноглазый очень жалел, что ввязался в это дело и согласился забрать синегорца у морского разбойника. Так ведь сперва сделка показалась весьма выгодной: Барох за синегорца никакой платы не просил, одно условие ставил — увезти пленника подальше и поскорее. Правда, уже тогда работорговец почуял неладное, ан все равно согласился. Кто же от дармового товара откажется? И удивительные речи Бароха счел, дуралей, за пьяные бредни, хотя давно известно: что у трезвого на уме, то у пьяного на языке. Надо, надо было прислушаться, насторожиться, попросить у Бароха день-другой на раздумья! Да что уж теперь, дело сделано…

О странных вещах Барох рассказывал. Дескать, не в бою синегорца взял и не в чужой земле обманом завлек, а вот здесь, на прибрежных камнях нашел — мирно спящего (так показалось), чуть прикрытого драными лохмотьями. Но по всему было видно: крепкий парень и, скорее всего, знатного рода.

Перво-наперво, конечно, связали его по рукам, по ногам, затем будить стали. Долго очухивался, а как в себя пришел — тут началось! Просмоленные путы в два счета порвал, одному из разбойников челюсть сломал, другому, как цыпленку, шею свернул, третьего кулаком в лоб треснул — не откачали. Только тогда с ним справились, когда вдесятером ринулись и кое-как опутали рыбацкой сетью.

Пленник не то что с трудом разговаривал, а вообще молчуном оказался. В ответ на все вопросы буркнул разбитыми губами несколько ругательств, которыми обычно синегорцы своих врагов приветствуют, а больше рта не раскрыл ни разу, хотя разбойнички Бароха очень старались сделать его по-сговорчивее. Перестарались, конечно, немного (уж больно обидно было за тех двоих, что он голыми руками к праотцам отправил), однако синегорец попался весьма живучий. Барох был вынужден влить ему в глотку особое усмирительное зелье, которым девка Ликея опаивает неосторожных путников, дабы затем сбагрить их морским разбойникам. Тройную меру влил — только тогда и затих синегорец, свалился в беспамятстве.

К вечеру Барох почувствовал себя заболевшим: в голове туман, ноги подкашиваются. Прилег на травку, поскольку сил не было идти к драккару, и вдруг услышал голос. И сей голос растолковал ему, что пойманный синегорец очень опасен, его надлежит хорошенько стеречь и надежно прятать от посторонних глаз. За ним могут явиться сообщники, которые наверняка постараются отбить у Бароха своего главаря. Ни в коем случае не уступать им! А держать при себе синегорца нужно до той поры, пока не придет за ним богатый покупатель, отмеченный особым знаком, ему и отдать пленника.

Наутро, проспавшись, Барох был вновь здоров и полон сил. И голос, вещавший ему накануне, посчитал бы бредом (нанюхался, дескать, дурманной травы девки Ликеи, которой синегорца усмиряли, вот и прислышалась всякая дребедень), если бы не новые события.

О них бывалый морской разбойник рассказывал скупо и неохотно. Сначала якобы он долго не мог попасть на собственный драккар: тот неожиданно сделался полупрозрачным, зыбким, как морской мираж. Затем, когда мираж рассеялся и драккар обрел былую четкость, выяснилось, что команда пребывает в панике. И было из-за чего! Оказалось, Барох отсутствовал целых пять дней. За это время на берегу ранняя осень превратилась в студеную зиму, державшуюся два дня и две ночи, после зимы наступила скоротечная весна, которая длилась лишь до полудня, вновь лето — на остаток дня и ночь, а теперь опять начинается осень, но кто знает» что будет дальше?

Барох кое-как успокоил своих людей и, дабы избежать новых странностей, принес в жертву всемогущему Бору двух пленниц. О том, возымело жертвоприношение должное действие или нет, Барох умолчал. Однако среди его разбойников поговаривали о появляющихся среди ночи мавках — лесных духах, весьма похожих на принесенных в жертву молодых пленниц. Мавки, смущая караульных своими женскими прелестями, беззаботно плясали на ночном берегу, смеялись и пели, предлагали разбойникам любовные утехи, в общем — всячески заманивали в лесную чащу, как это и водится среди коварных мавок. К счастью, никто из разбойников не попался на их удочку. Все знали, чем заканчиваются веселые игры с мавками: уведут в бурелом, примутся щекотать и не отпустят, покуда не защекочут до смерти.

Одноглазый Багол явился в условленное место в тот день, когда терпение Бароха уже иссякло. Приди днем позже — и не застал бы в тайной бухте разбойничьего драккара. Сколько лет уже Багол знает его, безжалостного рубаку и опытного морехода! Всяким видел — пьяным от крепкой браги, измазанным чужой кровью, злобным и упрямым, жадным и щедрым, хохочущим и тоскующим, но никогда еще не замечал в его глазах испуга и смятения. И вдруг такая перемена!..

Почти не торгуясь, Барох отдал ему своих пленников и только об одном просил: увози подальше бродягу синегорца да остерегайся встречи с теми, кто хочет его освободить. А на вопрос Багола: «Почему ты решил, что я и есть тот богатый купец, о котором тебе голос вещал?» — ответил уклончиво: мол, говорилось же об особой отметине, но о какой именно, увы, не понял. Но разве одноглазие Багола — не божья отметина? Так что, дружище, бери синегорца задаром, помни мою доброту!..

Относительно «божьей отметины» Барох, конечно, глупость ляпнул, поскольку хорошо знал, при каких обстоятельствах Багол глаза лишился. Но разве откажешься, если тебе задарма предлагают крепкий товар? Еще по чарке выпили — и ударили по рукам.

Правда, на следующее утро, когда разбойничий драккар спешно покинул укромную бухту, Багол удивился: с чего вдруг этакая прыть? Раньше Барох после удачной сделки обязательно проводил здесь дней десять-двенадцать и устраивал на берегу славную попойку для своих громил. Что же заставило его изменить давнему правилу? Не найдя вразумительного ответа, Багол тоже решил не задерживаться в опасном месте.

Страхи морского разбойника он понял позднее, когда сам столкнулся с необъяснимым. Волкодлаки и упыри, чехарда времен года, долгие плутания по давно знакомому лесу — было, от чего запаниковать. Когда наконец обоз добрел в Тумаш, выяснилось, что по лесным дорогам Багол шастал более полугода! Как могло такое случиться? По его подсчетам, как ни крути, расстался с Барохом каких-нибудь пятнадцать — двадцать дней назад, среди осени. А в Тумаш заявился — конец весны на дворе. Бред какой-то!..

Памятуя предостережения Бароха, приказал своим людям держать язык за зубами и поспешил перво-наперво избавиться от дармового бродяги. Тот, хотя и пришел в себя после зелья девки Ликеи, не помнил ни роду, ни имени, с трудом воспринимал окружающий мир и верил на слово всему, что ему говорили. Поэтому Багол живо втолковал синегорцу сказочку о его, дескать, незавидной судьбе: был ты разбойником с большой дороги, поймали тебя служивые люди, хотели на березе вздернуть, да жалостливый Багол перекупил, кошель серебра отдал за твою грешную душу.

Синегорец всему поверил, ибо единственное, кажется, что сохранилось в его памяти, — драка на морском берегу, в которой он двоих разбойников лишил жизни. В общем, даже не брыкался, когда Одноглазый Багол поздним вечером отвел его к покупателю. Сам же Багол был весьма рад выгодной сделке: и хорошую цену получил за бродягу, и туда его отправил, откуда не возвращаются.

Но вот появление венедского воеводы, занятого поисками синегорца, не сулит ничего хорошего. А ну как этот Меченый пронюхает, что Багол ему ложный след выдал? Добром не кончится… Так или иначе, а задерживаться в Тумаше опасно. Поторговал, пора и честь знать.

Одноглазый коротко свистнул, подзывая Рухада:

— Что хочешь делай, а до заката все должны быть проданы. Утром уходим в Борею.

— Может, сбавить цену, хозяин? — Рухад озабоченно посмотрел на изможденных невольников. — Хилый товарец. Сам видишь, с дороги еще не очухались толком.

— И не очухаются, — поморщился Багол. — Долго мы добирались… Ладно, отдавай за половину. Главное, чтобы к утру все было готово к отъезду.

— С чего такая спешка?

— Не твоего ума дело!

Багол решительно поднялся с лавочки и, не вдаваясь в дальнейшие разъяснения, заковылял к городским воротам.

2. Бродяга на цепи

Когда сознание прояснилось и глаза привыкли к окружающей его темноте, синегорец увидел, что заперт в железной клетке, которая установлена в довольно-таки просторной, но мрачной пещере. Вдоль гранитных стен пещеры стояло еще не менее дюжины таких же клеток, и в них, беспокойно ворочаясь, похрапывая, то и дело болезненно вскрикивая, спали узники.

В противоположном конце пещеры не столько виднелся, сколько угадывался выход из нее. Синегорец с трудом встал на ноги и сделал несколько нетвердых шагов к решетке. Это был почти бессознательный порыв — к живому предутреннему свету, к свободе. Но тут же натянулась прочная железная цепь, прикованная к обручу на его шее, и одновременно с лязгом покрытых ржавчиной звеньев за спиной синегорца прозвучал хриплый голос:

— Эй, полегче, Бродяга! Ты мне голову оторвешь…

Он оглянулся. В углу клетки на подстилке из гнилой соломы, поджав под себя ноги, сидел человек. Широкоплечий, с крепкими мускулистыми руками, обнаженный по пояс, он напомнил синегорцу однажды виденного («Где? Когда?» — мелькнуло в глубине сознания) каменного истукана, которому поклонялось племя лесных дикарей. Сходство усиливала большая голова незнакомца: она была совершенно лысой. Черные, немного раскосые глаза на широкоскулом безбородом лице смотрели почти весело.

Беспокойство Лысого о сохранности собственной головы оказалось вполне обоснованным: они оба были скованы общей цепью, пять аршин которой тянулись от синегорца к точно такому же кольцу на его шее.

— Садись. — Лысый кивнул на подстилку рядом с собой. — В ногах правды нет. Хотя не уверен, что она вообще есть в чем-нибудь, но разговаривать удобнее сидя. Как считаешь?

Синегорец не ответил, но молча опустился на прогнившую подстилку.

— А ты быстро очухался, Бродяга. Как правило, новички приходят в себя лишь через день-другой.

— Это из-за варева, которым меня напоили?

— Из-за него, — подтвердил Лысый. — Его вливают каждому невольнику, прежде чем сюда привезти. Чтобы обратной дороги не знали. Бывали случаи, что человек и вовсе не просыпался опосля такой чарки… Но ты, видать, из других. Это хорошо, это очень хорошо, Бродяга.

— Почему ты называешь меня Бродягой?

— Надсмотрщики, когда приковывали мою цепь к твоему ошейнику, так называли. Здесь у нас нет имен, только прозвища. — Он усмехнулся и пошлепал себя тяжелой ладонью по затылку. — Меня, сам догадываешься, Лысым кличут.

— И всегда так величали? — без тени улыбки спросил синегорец.

— С того дня, как рабом сделался.

Он немного помолчал, затем вздохнул и добавил:

— Мое прежнее имя — Дорк. Дорк Младший из девятого колена тоймунского рода вагаров. Мы жили очень далеко отсюда, в южных степях, к востоку от Таврийского моря. Вождем племени был Дорк Старший, меня в его честь нарекли. Он же приговорил меня к изгнанию…

Узник замолчал. Синегорец не стал докучать ему дальнейшими расспросами: захочет — сам все расскажет.

В голове была полная сумятица. Синегорец вполне отчетливо помнил, как обоз наконец-то выбрался из лесных дебрей, как через два дня подошли к высоким крепостным стенам, но в ворота не сунулись, а расположились на постой поодаль, в грязной избе, больше напоминающей конюшню. Он почти оправился от неведомой хвори, лишавшей сил и воли к свободе, что не ускользнуло от внимания Одноглазого. Тот сразу приказал запереть синегорца отдельно от других невольников и удвоить охрану, хотя пленник не предпринимал ни малейших попыток к бегству. А потом Одноглазый сам пришел к синегорцу, дабы растолковать — что, как и почему. Если верить ему, получалось, что синегорец с рождения был бродягой и отпетым разбойником, достойным лютой смерти, и только вмешательство сердобольного Багола избавило его — на какое-то время — от Преисподней. Багол, дескать, надеется, что Бродяга («Да, именно так он меня называл в тот вечер, — припомнил синегорец. — Что ж, Бродяга так Бродяга…») когда-нибудь сможет искупить свои прегрешения, поэтому намерен завтра же передать его в руки сурового, но справедливого хозяина.

Синегорец не поверил Одноглазому. Хотя смутные обрывки памяти, казалось бы, свидетельствовали о правдивости утверждений Багола (восторженно подчинявшаяся ему разбойная ватага; дубовая клетка, в которой его содержал какой-то княжеский наместник; карлик-подземельщик. показывающий тайные ходы под крепостными стенами…), он не чувствовал на себе вины, не ощущал себя грабителем и убийцей. Или не помнил? Ядовитая змея сомнений заползла в его душу и свилась в ледяную спираль. Приподняв узорчатую головку, она заглядывала в глаза Бродяги и шипела: «Тщщщета и мельтешшшение… Уймисссь, бессспамятный бродяжжжка, смирисссь, зззатихни!..», но он не желал сдаваться без боя. Может быть, именно это упрямое и труднообъяснимое (в его-то положении — безродного раба, колодника!) нежелание сдаваться и было главной причиной его неверия словам Одноглазого Багола.

На следующий день Бродягу продемонстрировали новому хозяину. Одноглазый вновь распинался о его разбойном прошлом, тыкал пальцем в плечи и грудь, заставил скалить зубы, короче, вовсю нахваливал товар, и уговорил-таки покупателя раскошелиться. Синегорец в какой-то момент готов был броситься на них обоих и так шибануть лбами, чтобы мозги наружу брызнули (он был уверен, что деревянные колодки не помешают, расколет их запросто, в один удар), но сдержался. Почему? Чуть позже понял причину: змея сомнений не дозволила вырваться наружу праведной обиде. Ведь если он в самом деле запятнал себя грабежами и убийствами, как о том говорил Одноглазый, какое тогда право имеет на гнев и обиду?

Новый хозяин, кажется, заметил яростный блеск в глазах Бродяги. Цокнул языком, прищурился и, будто желая успокоить колодника, унять его пыл, поднес к губам синегорца глиняную кружку с зеленоватой водицей. Он выпил до дна — и вновь провалился в блаженную темень бесчувствия. А очнулся уже здесь, на цепи, в железной клетке…

Послышался противный металлический скрип. У выхода из пещеры вспыхнули смоляные факелы, в клетках зашевелились серые тени узников.

— Жратву несут, — оживился Лысый Дорк. — Не советую отказываться, даже если намедни тебя потчевали жареной куропаткой. Сегодня, как и всегда, накормят капустной похлебкой и, если повезет, поймаешь в ней рыбий хвост.

Надсмотрщики неторопливо двигались вдоль клеток, оставляя у железных прутьев деревянные корытца с мутным и дурно пахнущим варевом. Узники, встав на четвереньки, просовывали руки сквозь прутья, зачерпывали похлебку ладонями и торопливо, стараясь не потерять ни капли вонючей бурды, хлебали ее с почти звериной жадностью.

Бродяга, поколебавшись несколько мгновений, все же последовал их примеру. Голод — не тетка. Похлебка оказалась густой, однако явно пересоленной, а вместо рыбьего хвоста он выловил в ней голову какой-то мелкой зверушки, то ли сурка, то ли… крысы?

— Что это? — спросил он у Лысого, показывая свою находку.

— Какая разница? — хмыкнул тот. — Если не хочешь, отдай мне.

— Ладно, бери.

Череп неведомой зверушки тут же захрустел под напором крепких челюстей Лысого Дорка.

— Ну вот и славно, — сказал Лысый, когда корытце опустело. — Теперь можно отсыпаться до вечера. Поскольку ты новенький, нас нынче на ристалище не поведут, позволят тебе день-два отдохнуть с дороги.

Он громко рыгнул и, не вставая с четверенек, направился к подстилке. Бродяга шагнул за ним. но остановился, вновь услышав клацанье железа. Оглянувшись, он увидел, что надсмотрщики открывают клетки и попарно выводят узников из пещеры.

— Садись, Бродяга, садись, — недовольно заворчал Лысый. — Нечего зазря глаза им мозолить. А то ведь сообразят, что ты уже на ногах держишься, и вместе со всеми отправят. Оно, конечно, и неплохо, — на травке порезвиться, на солнышко поглядеть, да только я что-то не очень хорошо себя чувствую. Прихворнул малость… Лучше будет, если отдохну денек.

— На ристалище? — переспросил Бродяга, устраиваясь рядом с Лысым. — И что они там делают?

— Учатся убивать друг друга.

— Как это? — не сразу понял его Бродяга.

— Как всякий воин учится: и рукопашному бою, и на мечах, и с палицами. Кому что сподручнее.

— И зачем?

— А за тем, чтобы зрителей, когда они явятся в гости к Виркусу, поразвлекать своим ратным искусством.

— Узники здесь вместо скоморохов, так, что ли? — Бродяга с недоумением уставился на Лысого Дорка.

— Так да не так, — усмехнулся Лысый. — Это скоморошество без музыки и песен, зато с человечьей кровью, со смертью… Еще не понял, Бродяга, куда тебя судьба занесла? На Остров Смерти. И ты теперь, как и я, не просто раб, ты — смертник.


Из объяснений Лысого Дорка складывалась картина столь мрачная, что поначалу синегорец отказывался признать ее достоверность…

Хозяином острова является некий Виркус — один из самых знатных и богатых жителей приморского города Тумаш. Впрочем, знатным и богатым он стал именно после того, как получил права на единоличное владение островом. А раньше он был не слишком удачливым мореходом, который, однажды вернувшись из далекой страны, задумал показать состоятельным горожанам кровавое зрелище. виденное им за морем.

Как ему удалось прибрать к рукам безымянный остров — дело темное. Однако с той поры Виркус быстро начал богатеть, а к нему на остров (он поставил здесь особый дом для гостей, хотя сам обосновался в городе) зачастили самые зажиточные хозяева не только Тумаша, но и всего Упсала.

Простонародье — ремесленники и землепашцы, мелкие торговцы и мореходы, воины и рыбаки — вряд ли догадывались о том, что творится на небольшом скалистом островке, увидеть который с материка можно было только при очень ясной погоде. Поговаривали, что Виркус припрятал здесь сказочные сокровища, а со временем намеревается воздвигнуть среди скал неприступный замок. Для этого, мол, и стражников нанял, которые рыбаков не подпускают к острову ближе, чем на полет стрелы, и рабов покупает самых мускулистых, выносливых, они будут в каменоломне вырубать гранит для будущего замка… В общем, люди о разном судачили, да ничего толком не знали.

Другое дело — состоятельные горожане. Очень многие из них были прекрасно осведомлены о происходящем на скалистом островке, ибо время от времени наезжали сюда — по особому приглашению Виркуса. Но трепать языком о визитах на Остров Смерти было не принято, а увиденное здесь вряд ли подлежало одобрению. Привычные к неизбежным жестокостям жизни, гости Виркуса не могли тем не менее открыто приветствовать неоправданную жестокость кровавых зрелищ, которыми регулярно потчевал их толстокожий хозяин острова.

Не одобряли, нет. Однако и не отказывались от поездок. Виркус умело пользовался своим знанием тайных уголков человеческой души. На его остров допускались лишь избранные — богатые и влиятельные горожане, утомленные пустым времяпрепровождением, желающие пощекотать себе нервы, погорячить застоявшуюся в жилах кровь редким и азартным зрелищем.

— Он что же, хорошую мзду берет со своих гостей? — спросил Бродяга, потрясенный услышанным.

— Те скажут, кто приезжает, — хмыкнул Лысый. — Если захотят, конечно.

— Погоди-ка, Дорк… Если простонародье ничего не слышало о смертельных боях на острове, откуда же тебе все это известно?

— До тебя к этой цепи был прикован Горбун — телохранитель Виркуса. Многое по ночам рассказывал… Он лет пять служил Виркусу не за страх, а за совесть, да позарился однажды на золотой перстенек, оброненный хозяином. Не сообразил вовремя, что Виркус обронил его с умыслом — такую вот проверку устроил телохранителю. На следующий день Горбуна повязали, никаких оправданий не слушали — прямиком сюда, в клетку.

— А где сейчас этот Горбун?

— Погиб на ристалище несколько дней назад, — вздохнул Лысый. — Он был хорошим бойцом, и до последнего времени наша сцепка считалась непобедимой…

— Сцепка?

— Так называют двух смертников, скованных общей цепью. Горбун рассказывал, что Виркус очень гордился своей выдумкой. Дескать, в этом случае раб бьется не только за свою жизнь, но и за жизнь своего напарника. Ежели тебя, к примеру, сильно поранят, мне уже деваться некуда: весь простор на пять аршин, особо не разгуляешься. Так что волей-неволей приходится друг за друга стеной стоять.

— Сумасшествие какое-то. — Бродяга даже головой потряс, будто хотел избавиться от картины, возникшей в его воображении. — Люди бьются насмерть ради того, чтобы потешить других людей!.. А если я откажусь выходить на ристалище, если не стану убивать?

— Это будет твоей последней ошибкой, — внимательно посмотрев в глаза Бродяги, сказал Лысый Дорк. — Один из новичков однажды попробовал отказаться… Поверь, я всякую смерть видел, но такой жуткой и мучительной не приходилось. Здешним надсмотрщикам только дай повод — уж они расстараются! Бедный малый три дня умирал, от его воплей еще один смертник умом тронулся… Нет, брат, коли попал сюда, ничего не поделаешь — должен биться.

Он протянул руку к Бродяге и со знанием дела ощупал его мускулы. Удовлетворенно кивнув, сказал:

— Худощав немного, но силенок, похоже, тебе не занимать. Ты на воле кем был?

— Это я и сам хотел бы знать, — с тяжелым вздохом ответил Бродяга. — Человек, продавший меня Виркусу, утверждал, что меня осудили за разбой. Не знаю… Память отшибло.

— Ну дела. — Лысый присвистнул. — Совсем ничего не помнишь? Ни роду, ни племени?

— Помню, что синегорец, но даже своего имени не знаю. Наверно, в это трудно поверить?

— Всякое на свете бывает. — ответил Лысый. — Тебе ведь нет смысла меня обманывать. Мы с тобой теперь этой цепью повязаны крепче родных братьев… Не важно, кем ты был раньше. Имеет значение лишь то, каким ты будешь на Острове Смерти.

3. Забытая песня

Уже на следующий день Бродягу и Лысого вывели из пещеры вместе со всеми. Бродяга не противился и покорно перенес пинок надсмотрщика, которому показалось, что новенький чересчур медлителен. Он и в самом деле чуть задержался у выхода из пещеры, поскольку хотел определить численность выставленной здесь стражи.

Его глаза цепко ухватывали каждую деталь: мощная дубовая решетка, которая поднимается и опускается посредством простейшего механизма, похожего на колодезный ворот; двое стражников возле этого ворота (их копья отставлены в сторону, лица лоснятся от пота — очевидно, перегораживающая выход решетка весьма тяжела); утоптанная каменная тропа, по краям которой на высоких валунах стоят еще трое — держат луки в руках, однако стрелы покоятся в колчанах («Если кто-то решится на побег, они вполне успеют достать стрелы и прицелиться без лишней торопливости, — подумал Бродяга. — При свете дня все видно как на ладони»); наконец, переброшенный через глубокую расщелину легкий бревенчатый мостик, пройдя по которому узники вышли на ристалище.

Оно представляло собой широкий луг, окруженный грядой холмов и невысоких скал. На пологом склоне одного из холмов для пущего удобства знатных гостей Виркуса были расставлены деревянные скамьи. Кроме того, ристалище опоясывал специально выкопанный ров, дно которого было утыкано заостренными кольями, — надежная защита для зрителей, если смертники вдруг надумают обратить против них свое оружие.

«Да, хозяин острова выбрал удачное место для кровавых забав, — думал Бродяга, окидывая взглядом ристалище. — И бойцам есть где развернуться, хоть двое на двое, хоть стенка на стенку, и зрители видят бой во всех подробностях. А главное — сбежать отсюда так же трудно, как из клетки в пещере».

Зычные команды надсмотрщиков развели смертников по ристалищу. Для каждой сцепки было определено свое место, Лысого Дорка и Бродягу поставили недалеко от охранного рва. Здесь же валялось оружие, посредством которого им надлежало отрабатывать боевые приемы. Увы, оружие было деревянным.

Дорк поднял с травы меч и дубинку, повернулся к Бродяге:

— Ты что предпочитаешь?

— Мне все равно, — пожал плечами Бродяга.

— Ну, как хочешь. Лично я, когда есть возможность, беру «кусаригаму». Она меня еще никогда не подводила.

— «Кусаригама»? А что это?

— Короткая железная цепь с серпом на конце. Весьма сподручная вещица, если уметь ею пользоваться. Но ее выдают только для настоящего боя… Ладно, если ты не против, сегодня поработаю мечом.

Он отдал дубинку синегорцу, отошел на всю длину — пять аршин связывающей их цепи и тут же, без предупреждения, бросился на Бродягу. Казалось, через мгновение деревянный меч обрушится на голову синегорца, беспечно разглядывающего зеленые склоны холмов, однако в последний миг тот чуть отклонился, и Лысый Дорк пролетел мимо. Вернее, должен был пролететь мимо, но — растянулся на земле во весь рост, поскольку Бродяга, уклоняясь от удара, еще и подцепил его лодыжку своей стопой.

С кошачьей ловкостью вскочив на ноги, Дорк изготовился к отражению удара дубинки, но увидел, что Бродяга не торопится нападать. Он по-прежнему внимательно осматривал окрестности.

— Неплохо у тебя получилось, — сказал Дорк. — Давай повторим?

— А как сюда зрители попадают? — вместо ответа спросил Бродяга. — Неужели на холмы поднимаются?

— Нет, для разжиревших гостей Виркуса это было бы затруднительно, — усмехнулся Дорк. — Вон там, за ельником на северном склоне, есть проход на другую сторону холма, что-то вроде тоннеля. Уж не знаю, откуда он взялся, кто и зачем его прокопал, но тоннель очень древний. Вот по нему гости сюда и приходят, чтобы полюбоваться нашими игрищами…

Удар кнута ожег спину Бродяги.

— Не натрепались еще, дохляки?! — проревел надсмотрщик, незаметно подошедший к ним сзади. — Куда свои зенки пялите? Аль о свободе воз-мечталось?! Щас я покажу вам свободу!..

Он вновь вскинул кнут, злорадно предвкушая, как кровавый рубец разукрасит синегорскую рожу. Бродяга неуловимым движением перехватил конец сыромятного жгута и дернул на себя. Резное кнутовище вылетело из руки надсмотрщика, и Бродяга, небрежно обломив его о колено, швырнул остатки в утыканный кольями ров.

Надсмотрщик позеленел от гнева.

— Как ты посмел, ублюдок?! Да щас я тебя к праотцам отправлю!..

Он схватился за меч — и вдруг замер, встретив взгляд синегорца. Лысый Дорк, ожидавший скорой и кровавой развязки — не в пользу Бродяги, разумеется, — увидел неожиданно округлившиеся глаза надсмотрщика. Горевшая в них злоба сменилась растерянностью, растерянность — животным страхом. Рука, готовая выхватить меч, задрожала и безвольно повисла. Надсмотрщик несколько раз моргнул, промямлил что-то неразборчивое и, вжав голову в плечи, торопливо засеменил на другой конец ристалища.

«Как собака, побитая хозяйской палкой», — подумал Дорк и поглядел по сторонам: кто еще видел это поразительное превращение злобного зверя в подзаборную шавку? Похоже, других свидетелей не было. Смертники продолжали усердно отрабатывать боевые приемы, остальные надсмотрщики толпились возле мостика и о чем-то оживленно судачили, почти не обращая внимания на ристалище. «Может, я на солнышке перегрелся? — Дорк почесал свой лысый затылок. — Ничего не понимаю…»


Поздним вечером, умяв свою порцию капустной похлебки и с довольным видом растянушись на гнилой соломе, Дорк с притворным равнодушием поинтересовался:

— Ты, как я понял, колдовством балуешься. Может, и меня каким-нибудь заклинаниям научишь? В нашем деле все сгодится…

— С чего ты надумал, будто я силен в колдовстве? — искренне удивился Бродяга.

— А то я не видел, как надсмотрщик от одного твоего взгляда шарахнулся, — хмыкнул Дорк. — Ясное дело: сглазу испугался! Или чего похуже? Ты, может, секрет василиска знаешь?

— Какого еще василиска?

— Того самого, чей взгляд запросто в камень обращает. Он, говорят, похож на змея, только на голове — петушиный гребень, и по земле не ползает, а выбрасывает вперед свое змеиное тело, ну, как аркан бросают. Рождается он от семигодовалого черного петуха, ежели тот, конечно, яйцо снесет и в навозе его спрячет. То яйцо должна гадюка найти, кольцами обвить и высиживать сорок дней. И еще говорят, что иные смельчаки, встретив новорожденного василиска, особыми заклинаниями могут его секреты выпытать. Ну а коли не сумеют или смелости не хватит, превращаются в каменных истуканов…

— Никогда о таком не слышал, — ответил Бродяга, усаживаясь рядом с Дорком. — Хотя, честно сказать, иной раз кажется, что во мне бурлит какая-то неведомая сила. Если ей не препятствовать, она вырывается наружу. Может, с надсмотрщиком так и получилось? Я дико разозлился и представил себе, как выхватываю из ножен свой меч и разрубаю мерзавца от плеча до бедра!.. Но по-моему, колдовство здесь ни при чем.

— Может, и ни при чем, — согласился Дорк. — Праведная злость, коли человеком овладевает, всякие чудеса творить способна, это верно. Только ты, брат, поосторожней обращайся с эдакой силищей. Дойдет слух до Виркуса — худо может случиться. Очень уж Виркус боится колдовства.

— Хуже-то некуда, — вздохнул Бродяга.

Лысый Дорк не стал объяснять Бродяге, что сделает хозяин Острова Смерти, если заподозрит в нем колдуна. Парень еще не отвык от вольной жизни, надеется сбежать (Дорк видел, какими жадными глазами тот смотрел на вершины холмов, как вдыхал полной грудью свежий морской воздух, да и на ристалище бился всерьез — будто готовил себя к схватке с дюжиной стражников), так нужно ли с первых дней стращать его рассказами о зверствах Виркуса? Со временем все узнает, а пока пусть тешится надеждами.

Под сводами пещеры, нарушив гнетущую тишину, чей-то хриплый голос запел:

Вы забросьте меня, боги, за тридевять земель,

в царство тридесятое, где трехглавый Змей.

Нынче все едино мне, где и как сгореть.

Но дозвольте, боги, мне вольным встретить смерть!

Нынче время — черное. Нынче смерть — светла.

Прогорает вздорная душа моя дотла…

Натужный кашель заставил узника оборвать песню.

Дорк покачал головой:

— Совсем загибается Акын… Еще недавно был хорошим бойцом, быка-двухлетку кулаком с ног сбивал. Теперь вот мучается грудной хворобой. До настоящего боя, пожалуй, и не доживет.

— А когда настоящий будет? — заинтересовался Бродяга.

— То лишь Виркусу ведомо, — пожал плечами Дорк. — Он обычно гостей сюда приглашает на праздники, получается пять-шесть раз в год. Последний бой был дней десять назад, так что, думаю, следующий не скоро. Тебе-то чего не терпится? Что деревянный меч, что железный — всякий без пользы, сбежать все равно не удастся. Некоторые пытались, ни у кого не вышло.

Бродяга ничего не сказал. Он лежал на соломенной подстилке и, закрыв глаза, строил планы побега.

«Сбежать… Конечно, рано или поздно я отсюда сбегу. Не случайно же меня прозвали Бродягой. Бродягу ничто и никто не удержит в узилище! Надо лишь как следует подготовиться, изучить привычки надсмотрщиков, раздобыть оружие, хотя бы нож… Лысый Дорк говорил, что к выгребной яме узников выводят поочередно трижды в день. Яма находится у выхода из пещеры, собственно, даже не яма, а глубокий колодец, прикрытый досками. Оглушить надсмотрщика и сбросить его колодец, затем… Затем нужно заставить стражников поднять входную решетку. Но как их заставишь? Может быть, сначала переодеться в доспехи надсмотрщика: примут за своего и выпустят из пещеры. А цепь? От нее обязательно нужно избавиться… Если остальные узники согласятся на этот план, то совместными усилиями мы и цепи разобьем, и снесем решетку, и разделаемся со стражниками у входа. Согласятся ли? Нужно при случае все обсудить с Дорком, узнать, кому можно довериться. Например, этот Акын, который песню пел, ему терять нечего — хвороба одолевает. И слова-то в песне верные: любому хочется встретить смерть свободным человеком. А ведь я слышал эту песню, слышал!.. Была ночь, скрипели тележные колеса, где-то вскрикивала испуганная птица. И я был очень слаб, едва мог поднять голову. Ранен? Не помню… Пел старый гусляр. Да, верно! Сначала гусляр, а потом ему начал подпевать женский голос. Кажется, слова были немного другие:

Нынче все едино мне, где и как сгореть.

Отпусти, любимая, в поле встретить смерть!

Не богов он упрашивал, а свою возлюбленную… Почему так забилось сердце? Кем была дм меня эта женщина? Как ее звали? Кто был я?!»

Но сколько ни напрягал свой измученный мозг Бродяга, память по-прежнему отказывалась ему подчиняться. Обхватив ладонями голову, он громко застонал. Дорк положил руку ему на плечо, легонько потряс:

— Ты в себе, брат, тоску не держи, выпусти ее со слезами, отведи от сердца. Мужикам здесь не зазорно плакать. Кто боль в себе хранит, очень быстро сгорает, уж поверь мне.

Тихие сочувственные слова подействовали на Бродягу совсем не так, как ожидал Дорк. Стонать, плакать? Нет, ему, синегорцу, для горьких слез нужны причины более основательные, чем железный ошейник, ржавая цепь и клетка в пещере! Бродяга сжал кулаки.

— Спасибо, друг, за добрые слова, — произнес он твердым, уверенным голосом. — Только я думаю, что слезами горе не осилишь. И еще думаю, что рано предаваться отчаянью. Дай срок — мы обязательно отсюда выйдем, клянусь небом!

Столько решительности и силы было в его словах, что Лысый Дорк невольно подумал: а ведь и впрямь этого парня никакими цепями не удержать! Но вслух он сказал другое:

— Ладно, брат, поживем — увидим.

4. Вода мертвая и живая

Время перестало существовать. Бродяга уже не мог сказать с уверенностью, сколько дней и ночей он находится на Острове Смерти. В его жизни (если это существование можно назвать жизнью) ничего не менялось, а ведь только перемены, плохие или хорошие, маленькие или большие — без разницы, дают человеку ощущение времени. Когда он сказал об этом Лысому Дорку, тот немного подумал и согласился.

— Я не знаю, как долго живу здесь, — сказал Дорк. — Я лишь помню, что в первом бою на ристалище потерял два зуба, во втором получил вот этот шрам за ухом, в третьем был убит мой брат по цепи и крови, но его имени уже не помню… Потом смертные бои тоже стали походить один на другой, шрамом больше или меньше — какая разница? Так и с тобой будет. Запомнишь первое серьезное ранение, запомнишь бой. в котором убьют меня, а все остальное расплывется в тумане беспамятства и безвременья… Впрочем, я надеюсь, что меня еще не скоро прикончат. Благодаря твоей силе и ловкости наша сцепка сегодня считается самой лучшей.

— При чем здесь я? — возразил Бродяга. — До моего появления твоя сцепка и так считалась лучшей.

— Если бы мы с Горбуном были столь же хороши, как ты один, то не уступили бы в последнем бою Дурынде и Крысолову и Горбун сейчас был бы жив. Ведь тебя даже надсмотрщики побаиваются!..

Подобные разговоры они вели не первую ночь — вполголоса, чтобы не слышали другие смертники. Бродяга уже знал, что любое неосторожное слово, сказанное в пещере, может обернуться бедой и для него, и для Дорка. Хотя Бродяга с радостью предпочел бы смерть в праведной битве рабскому существованию в железной клетке, далеко не все узники, как выяснилось, разделяли его взгляды.

Те же Дурында и Крысолов, например, были вполне довольны своей жизнью на Острове Смерти. В их похлебку почти каждый день попадали куски мяса, иной раз надсмотрщики (Дорк уверял — по личному распоряжению Виркуса) приносили им бадейку прокисшей браги, а все потому, что среди смертников не было никого злее и кровожаднее этой парочки. На волю они не стремились, ибо там их в мгновение ока разорвали бы на куски родичи десятков ограбленных и убитых ими людей.

Еще два-три узника, по словам Дорка, добились расположения надсмотрщиков тем, что доносили им о подозрительных разговорах своих соседей. А потому малейшая попытка бунта или побега пресекалась в зародыше и самым жестоким образом.

В общем, как ни крути, а планы Бродяги вырваться на свободу оставались чисто умозрительными, то есть — он смотрел, слушал, размышлял, но что-либо предпринять был не в силах. Он выжидал. Чего? Да чего угодно, крошечной зацепки, малейшей перемены в нудном, болотном существовании Острова Смерти. Однако ничего не менялось.

— Так и задумывал Виркус, — объяснил Дорк. — Он башковитый хозяин и отлично понимает, что нищая и размеренная жизнь сама по себе лишает человека надежды на перемены в судьбе. Это как застоявшаяся мертвая вода: с виду обычная, но в ней никакая живность не водится, а кто пить станет — запросто больным сделается.

— Будь он проклят, мерзавец! — выругался Бродяга. — По чьей-то злой воле я лишен памяти о своем прошлом. Теперь по воле Виркуса меня хотят лишить веры в будущее!

— На все воля богов небесных, — вздохнул Дорк. Обычно этой фразой он завершал их еженощные беседы, но на сей раз напарник не пожелал успокоиться.

— Чепуха! — громким шепотом воскликнул Бродяга. — Боги никогда не поддерживают человеческие злодеяния. Да, они создали этот остров, как и весь Поднебесный мир, но в Остров Смерти его превратили люди.

— Боги жесткосердны, брат… Конечно, земные люди заковали нас в цепи, однако, думаю, это вряд ли бы произошло, не будь на то воля небожителей. Боги карают нас за все зло, что мы натворили в молодости. В отличие от меня, ты очень молод и, возможно, успеешь искупить свои грехи еще в этой жизни.

Синегорец обессиленно упал на соломенную подстилку. Слова Дорка ранили в самое сердце. Неужели он, влюбленный в жизнь Бродяга, все же был когда-то безжалостным насильником и убийцей? Он по-прежнему не хотел в это верить.

— Каким злодеянием я осквернил свою душу? Если бы я помнил о содеянном зле, то знал бы, по крайней мере, что не зазря терплю столь жестокие муки. Но я не помню, ничего не помню!..

— Может быть, это и к лучшему, — тихо сказал Дорк. — Наверно, боги оказывают тебе великую милость, лишая всяких воспоминаний о содеянном. Ведь иные воспоминания могут искромсать человеческое нутро не хуже борейских кинжалов, а то и вовсе — жизнь отнять.

— Темно говоришь, брат, — не понял его Бродяга. — Какая уж тут милость, если не ведаю, кто я, откуда, за что и кем приговорен в смертники?

— Ладно, объясню доходчивей. Только мой сказ долгим будет…

— Нам спешить некуда, — горько усмехнулся Бродяга. — Рассказывай.

— Был когда-то со мной в сцепке молодой свеон по прозвищу Грач, — немного помолчав, начал Дорк. — Статный, черноволосый и черноглазый, резвый и башковитый — о таком возлюбленном каждая девка мечтает… Свеонское племя осудило его за убийство пяти человек: зрелого мужа, старика, женщины и девочек-двойняшек. Грач объяснил мне, что в ночь убийства был пьян и наутро ничего не помнил. Однако свидетелей кровавого злодеяния оказалось предостаточно. Соплеменники хотели знать причину, по которой этот красивый и добрый малый вдруг набросился с топором на своих мирных соседей. Грач не мог назвать причины, поскольку сам ее не ведал. Он был убежден, что случилась ошибка: соседей убил кто-то другой, чужак, похожий на него лицом и статью… Суд племени пощадил Грача: его не казнили, а всего лишь продали в пожизненное рабство. Через некоторое время он бежал, его поймали, снова бежал — и снова поймали. В конце концов его купил Виркус и отправил сюда, на Остров Смерти. Парень был очень крепким, тяжелые испытания лишь закалили его. На ристалище нам не было равных. Как и ты, он засыпал и просыпался с мыслями о побеге. Он считал себя невиновным, а свою судьбу незаслуженной. Эта уверенность придавала ему силы, наполняла его рабскую жизнь смыслом. Но однажды… Однажды среди новичков, привезенных на остров, оказался его соплеменник. Слабый, сломленный человек, трясущийся при одном виде кнута, тем не менее довольно опасный в бою — ловкий, увертливый. Грач ему обрадовался, как родному, поскольку в прежние времена был с ним дружен, а теперь очень хотел услышать, что соплеменники давно изловили настоящего убийцу и он узнает наконец всю правду. Так и случилось.

— Суд ошибся? — Бродяга слушал Дорка с возрастающим вниманием. — Парень никого не убивал? Ему сказали правду?

— Да, всю правду, — кивнул Дорк. — Сперва новичок делал вид, что не узнает соплеменника, и Грач не понимал — почему? Но через несколько дней нам раздали кочу. Ее всегда раздают вечером, накануне боев на ристалище, ибо коча возбуждает силу, отвагу, злость. Ее нужно хорошенько пожевать перед сном, оставить на ночь за щекой, а потом вновь жевать утром, покуда не выйдешь на ристалище. Там ее лучше выплюнуть — будет мешать драться. На некоторых людей коча оказывает еще одно действие: развязывает им языки задолго до начала боя. И это плохо, поскольку такой человек может болтать всю ночь, напрасно тратя силы перед схваткой. Так случилось и с новичком. Его клетка стояла напротив нашей, он сел возле прутьев, подозвал Грача и принялся рассказывать, как и почему были убиты его соседи… Соплеменник Грача считал его своим соперником: они оба намеревались свататься к одной и той же девице. Вот он, гаденыш, и задумал избавиться от соперника. Вечерком зашел к Грачу якобы для душевного разговора, выпили по чарке, по другой, а в третью он сыпанул дурман-травку. Кто ее выпьет, сразу дуреет и за истину принимает любую чушь, какую бы ему ни сказали. Когда Грач, ничего не заметив, выпил третью чарку, лживый дружок нашептал ему, что стая оборотней напала на соседей, всех, бедняжек, вырезала и, дабы никто не догадался, приняла их человечий облик. Дескать, ежели сейчас оборотней не порубить, они еще до утра все племя изведут поголовно! Уверил Грача, что видел происходящее в соседней избе собственными глазами, однако по своей природной трусости не решился за них вступиться. Сказал — и сунул топор в руки Грача.

— А тот и поверил, — то ли с укоризной, то ли с удивлением вздохнул Бродяга.

— Не только поверил, но тут же рванулся к соседней избе рубить оборотней… Гаденыш тем временем быстренько выплеснул в очаг остатки ядовитого пойла и побежал звать людей: мол, парень до безумия упился, с топором балует, грозится всех зарубить-зарезать. Сбежался народ, да поздно… Остальное понятно.

Лысый Дорк замолчал. Бродяга, покусывая соломинку, ждал продолжения. Ему было ясно, что история Грача на этом не кончилась, ведь не ради же удовольствия почесать языком она сказывается. А ради чего? И как она связана с его, Бродяги, муками беспамятства?

Дорк не спешил. Не из-за того, что не помнил дальнейшего, а напротив — прикрыв глаза, неприметно следил за выражением лица Бродяги и пытался предугадать, какие выводы тот сделает, узнав до конца печальную судьбу молодого свеона. Откажется ли от своих несбыточных мечтаний о свободе, станет ли меньше роптать на жестокость богов. бросит ли изводить себя бесплодными душевными терзаниями? Если брат по цепи и крови изо дня в день мучается внутренним разладом с самим собою, то каком же из него боец на ристалище?! Конечно, в учебных поединках Бродяга показывает удивительное мастерство, и уже сейчас его побаиваются будущие соперники. Но как дело дальше обернется? Он, Лысый Дорк, всякое здесь повидал. Именно поэтому стал вдруг опасаться, что Бродяга может повторить судьбу Грача… Ох как не хотелось бы! Боец-то славный, хотя и молод, учение на лету схватывает и такие приемы иной раз показывает, что даже Дорка завидки берут. Ежели они, Бродяга и Лысый, настоящими братьями сделаются, никто не будет им страшен!

Бродяга первым нарушил затянувшееся молчание. Отбросив соломинку, он сказал:

— Странно, что оба свеона угодили в одно узилище.

— Сперва я тоже это посчитал весьма удивительным совпадением, — согласился с ним Дорк. — Но выяснилось, что здесь нет ничего необычного. Дело в том, что сей мерзавец, избавившись от соперника, посватался к девице и взял-таки ее себе в жены. И никто бы ничего не узнал, не сболтни он однажды спьяну лишних слов своей молодой супруге. Та умницей оказалась — еще вина ему подлила и слово за слово выведала всю правду. Ну. понятно, с таким ублюдком жить не захотела и рассказала старейшинам о его коварстве. Старейшины провели дознание, отыскали старуху-травницу, которая злодейству содействовала — она тоже во всем призналась. Не знаю, что сделали со старой каргой, а вот с мерзавцем решили: продать в рабство тем же торговцам, которым Грача продали. Дескать, ежели боги дозволят, он не только разделит судьбу Грача, но. может быть, отыщет беднягу и передаст его хозяину предложение племени о выкупе. И боги дозволили.

— А что же Виркус?

— Виркус посмеялся. Он отправил новичка на Остров Смерти, хотя видел, что боец из него никудышный. Да еще приказал, чтобы поместили рядом с клеткой Грача.

— Почему Виркус не захотел получить выкуп от свеонов? — спросил Бродяга. — Он ведь жаден, не правда ли? Племя наверняка предложило бы ему за освобождение Грача хорошую плату.

— Ты не знаешь Виркуса. Человеческие страдания доставляют ему большее удовольствие, нежели блеск драгоценных каменьев. Думаю, ему очень хотелось посмотреть, как свеоны сойдутся на ристалище в смертельном поединке.

— И они сошлись?

— Нет, — покачал головой Дорк. — На следующее утро Грач отказался выходить на ристалище. И это был единственный случай, когда смертника не покарали за ослушание. Сам Виркус распорядился не наказывать. Понимал, наверно, что Грач должен очухаться после откровений своего соплеменника. Да вышло иначе… Узнав, кто был истинным виновником обрушившихся на него несчастий, Грач не мог ни спать, ни есть, все время о чем-то думал. А потом вдруг сказал мне: «Я все-таки убил их. Пусть не по своей воле, пусть одурманенный, но убил — собственными руками!» Понимаешь, прежде он был уверен, что убийцей был какой-нибудь чужак, и эта вера позволяла ему сносить все невзгоды. Правда о происшедшем выбила из него некий внутренний стержень, и Грач за несколько дней превратился в собственную тень. Он не простил себя, хотя настоящим виновником смерти его соседей был другой человек… И еще он сказал: «Лучше бы я не знал истины. Но, видать, так было угодно богам. Они карают меня за гордыню…» Однажды ночью, когда я крепко спал, он перегрыз себе вены на ногах и руках, и еще до рассвета его душа отлетела на суд небожителей. Надеюсь, они простили беднягу.

— Мерзавец, отравивший Грача, еще жив? — с неожиданной злостью спросил Бродяга.

— Нет, — усмехнулся Дорк. — Всего два настоящих боя продержался, а на третьем ему не повезло — против меня встал. Жаль только, что Грач этого уже не увидел.

— Кажется, я понял, для чего ты рассказал мне о судьбе Грача… Опасаешься, что, узнав правду о своих прегрешениях, я не смогу с ней примириться и тоже отправлюсь на суд богов. Так?

Дорк молча кивнул.

— Нет, брат, этого не будет, — твердо заявил синегорец. — Если когда-то я был насильником и убийцей, что ж, прошлого не исправить, но будущее — в моих руках.

— К сожалению, выбор не слишком велик, — сказал Дорк и для наглядности звякнул цепью.

— Пока не велик, — возразил Бродяга.

Больше в своих еженощных беседах они к этой теме не возвращались. Хотя Дорк видел, что его новый брат по цепи, как и прежде, изводит свой разум бесплодными попытками вспомнить прошлое, он окончательно убедился — душевные терзания никак не влияют на силу и ловкость Бродяги. Значит, не о чем беспокоиться, в бою Бродяга не подведет.

Беспокоиться, точнее — бояться, следовало их будущим противникам. Синегорец так быстро прибавлял в мастерстве, будто не обучался оному у Лысого Дорка, а всего-навсего развлекался, тешил свое молодое тело давно ему известными, но чуть подзабытыми трюками и уловками. Одинаково умело Бродяга управлялся мечом и палицей, кистенем и кинжалом; в каждом его движении чувствовалась скрытая мощь, готовая выплеснуться наружу, однако сдерживаемая до поры умом и волей опытного бойца. Лишь единственное вызывало у Бродяги явное раздражение — железная цепь, прикованная к ошейнику.

Дорк много раз показывал ему, как легко эту неизбежную «помеху» обратить себе в помощь, используя на манер щита или, допустим, подсекая ею ноги противника, но синегорец упрямо отказывался следовать его советам. Ничего не поделаешь, такова уж натура Бродяги: не признает цепей, и хоть тут тресни!

В сторону других смертников, упражняющихся на ристалище, Бродяга поглядывал с интересом лишь первое время, затем его внимание к ним иссякло. Когда же Дорк спросил, почему он не присматривается к чужим уловкам и бойцовским навыкам, ответил словами самого Дорка, хотя и с другим, несколько загадочным смыслом: «В их жилах течет мертвая вода…»

Лысый Дорк не стал спорить, поскольку накануне сам расписывал синегорцу «уловки и навыки» большинства смертников отнюдь не в радужном свете. Рассказал, например, что Хряк известен своими коварными ударами под ребра, а добивает по-волчьи — вырывая кадык зубами; Дурында обожает выдавливать глаза, а потом громко хохочет, наблюдая за тем, как ревет и ползает по ристалищу обреченный противник; Угорь, ежели его сшибают на спину, хорошо отбивается ногами и норовит вмазать в промежность… Н-да, трудновато себе представить, что синегорец надумает перенять у них подобные приемы рукопашного боя.

Впрочем, пока Дорк не представлял и другого: как мог Бродяга промышять разбоем? Это обвинение не вязалось ни с его обликом, ни с характером. Дорк на своем веку насмотрелся на грабителей и убийц — Бродяга в сей ряд никак не вписывался. Синегорец, конечно, великолепно владел оружием, однако Дорк нутром чуял, что его удивительные способности этим отнюдь не исчерпываются. И вскоре ему представился случай убедиться в справедливости своих догадок.

В тот день моросил мелкий, холодный дождь, трава на ристалище была скользкой, и опытному Дорку, разумеется, следовало бы это учесть. Но и на старуху бывает проруха. Уже в сумерках, пытаясь повторить один из приемов Бродяги — прыжок с переворотом и ударом пяткой, Лысый Дорк поскользнулся на мокрой траве, неловко выставил руку, чтобы смягчить падение, — и взвыл от нестерпимой боли.

Рука оказалась сломанной в двух местах, она буквально на глазах распухла и посинела.

Подбежавший надсмотрщик не на шутку разозлился.

— Ты, Лысый, нарочно руку повредил! Испугался настоящего боя, вот и подстроил себе увечье!.. Сегодня же хозяину обо всем доложу!

— Докладывай, Хряк, докладывай. — сдерживая стон, процедил Дорк сквозь зубы. — Виркус меня хорошо знает, он никогда не поверит, что Лысый от страха в штаны наложил.

— А для чего же ты здесь выкобенивался, козлом прыгал и ножками дрыгал? — не унимался надсмотрщик. — Всякому ясно, что хотел покалечиться. Надеешься, видать, что к Большому Хатунгу рука не заживет и тебе дозволят не выходить на ристалище!

— Дурила ты, Хряк, — негромко буркнул Дорк.

Однако надсмотрщик расслышал его слова и схватился было за кнут, чтобы проучить наглеца, но, встретившись взглядом с Бродягой, отказался от своего намерения. Злобно сплюнув, он приказал узникам отправляться в пещеру.

В клетке, осторожно улегшись на солому, Дорк поморщился от боли и сокрушенно вздохнул:

— Плохи наши дела, Бродяга. Не оправлюсь я, похоже, к Большому Хатунгу. А какой из меня боец с одной-то рукой? Только обузой тебе буду.

— Что такое Большой Хатунг? — спросил синегорец.

— Главный здешний праздник в честь океанского бога Хатунга. Со всего побережья народ съезжается в Тумаш, чтобы принести земные дары Хатунгу — кто чем богат. Он все примет, поскольку под водой у него, как известно, нет ни зверей лесных, ни птиц небесных, ни злаков, ни скотины домашней. Говорят, ежели Хатунга как следует задобрить, целый год можно по океану безбоязненно плавать. Зачем ему на купеческие товары зариться и ладьи топить, коли всего уже получил вдосталь? На всякий случай два-три раза в год устраивают еще Малые Хатунги, чтобы его меньших братьев ублажить. Ну а как в Тумаше праздник, так Виркус богатых гостей сюда привозит — поглядеть на бои смертников.

— Ты считаешь, Виркус поверит этом Хряку и решит, что ты нарочно руку сломал?

— Поверит не поверит, а биться все равно заставит.

Бродяга присел рядом с Дорком, внимательно осмотрел вспухшую руку и вдруг сказал:

— Кажется, я могу ее вылечить.

— Ты? — удивился Дорк. — Разве ты знахарь?

— Вряд ли. Да только чувствую, что…

Недоговорив, он легонько коснулся пальцами сломанного предплечья, и Дорк ощутил слабое покалывание в мышцах. Затем покалывание сменилось жжением, но не болезненным, а даже немного приятным.

— Как ты это делаешь? — спросил Дорк.

Бродяга не ответил. Его глаза были закрыты. На виске, выдавая сильное внутреннее напряжение, пульсировала голубая жилка. Дорку почему-то стало не по себе. Он хотел уже отказаться от загадочной помощи синегорца, однако в этот момент почувствовал, что его охватывает неодолимая сонливость. В ушах мелодично зазвенели далекие колокольчики, веки отяжелели и сомкнулись, сознание окутала мягкая мгла — и Дорк уснул.

Очнувшись на рассвете, он не мог поверить своим глазам: сломанная кость срослась, опухоль исчезла. Синегорец, впрочем, был поражен не меньше Дорка.

— Честное слово, брат, не знаю, как это получилось. У меня в голове будто картинка возникла, весь твой перелом в подробностях, и я вдруг решил, что могу приказать костям занять прежнее положение и… В общем, ничего не понимаю.

— Я думал, такое только в сказках бывает, — сказал Дорк, совершенно безболезненно сгибая и разгибая руку, сжимая пальцы в кулак, с удовольствием напрягая мышцы. — Или, может, тебе известен секрет живой воды, а?

— Впервые слышу, — ответил Бродяга. — Какая еще живая вода?

— Говорят, где-то посреди океана стоит остров, а на этом острове есть волшебный источник живой воды. Ежели ее испить — любая хворь пропадет, даже ведьмин сглаз и колдовские чары исчезнут… Когда ты давеча мою руку стал ощупывать, я почему-то вдруг об этой живой воде вспомнил. И ведь не напрасно вспомнил: рука, глянь, как новенькая!

— Источник на острове — это быль или сказка? — неожиданно заинтересовался Бродяга.

— Сам на том острове не был и той водички не пил, но купец, который мне рассказал о волшебном источнике, родной матерью клялся, что ни словечка не выдумал. Дескать, ураган разбил его ладью о скалы как раз возле острова, он был сильно искалечен и уже умирал, когда на берег вышла чернокожая дикарка.

— Чернокожая?

— Да, как головешка, — подтвердил Дорк. — Она дала ему напиться, и через день купец был совершенно здоров. От дикарки он узнал о волшебном источнике, а еще о том, что должен немедленно покинуть остров, поскольку чернокожие соплеменники его спасительницы убивают всякого, кто ступит на тамошний берег. Она дала ему лодку, съестные припасы, и ночью купец вновь уплыл в океан. Через несколько дней его, совсем обессиленного, подобрала венедская ладья… Вот такой счастливчик — трижды от смерти ушел!

…Лысый Дорк не предполагал, что мимоходом рассказанная им история — то ли быль, то ли небылица — надолго завладеет мыслями Бродяги, а ее продолжение тесно переплетется с их судьбами.

5. Талисман удачи

К Большому Хатунгу в Упсале готовились загодя и основательно. Жизнь побережья во многом зависела от благосклонности бога Хатунга. Дозволит он рыбакам забрасывать сети, охотникам — бить тюленя и нерпу, а купцам — плавать в дальние страны, все будут сыты и счастливы. А разбуянится, обиженный на людей, пошлет гулять по океану ураганы и штормы — жди голода и прочих бед. Поэтому и богатые, и бедные, и знать, и простолюдины, чествуя Большого Хатунга, не жалели даров. Не задобришь в день радости — не спасешься в несчастливый день.

В город-крепость Тумаш съезжались со всех концов побережья. Понурые лошадки с трудом тащили тяжелогруженые возы; рыбачьи шнеки, заваленные всяческим товаром, едва не зачерпывали бортами соленую океанскую воду; купеческим ладьям и драккарам было тесно в просторной Тумашской бухте.

Конечно, лишь малая толика этих товаров предназначалась в дар обидчивому богу, большая их часть пойдет на продажу и на обмен. Богу богово, а свою выгоду тоже забывать не следует. В общем, никто внакладе не останется — ни бог, ни купец, ни даже чернь подзаборная. Каждый получит то, что судьбой предначертано…

Виркус был уверен, что в нынешний Большой Хатунг судьба вновь окажется к нему благосклонной. Ведь так было всегда, по крайней мере — с того дня восемнадцатилетней давности, когда он, человек без роду и племени, мелкий перекупщик янтаря и заядлый игрок в кости, получил от Хатунга бесценный дар: талисман удачи.

Сей талисман океанская волна выкатила ему под ноги в разгар чествований Большого Хатунга, но не там, где собрались сотни дарителей, жаждущих ублажить бога своими подношениями, не на каменистом обрыве под юго-западной стеной крепости, а совсем в другом месте — двумя верстами севернее, на широкой и безлюдной песчаной косе. Молодой (да, тогда еще очень молодой) Виркус предыдущим вечером в пух и прах проигрался заезжим мошенникам, теперь он должен был каким-то образом выплатить образовавшийся долг или умереть. О бегстве не могло быть и речи, ибо самолюбие Виркуса просто не выдержало бы такого позора. Поэтому он предпочел смерть. Оставалось избрать способ, для этого он и пришел сюда: испросить у небесных богов совета — какой мертвец им угоднее? Тот, что удавится в петле? Или, например, взрежет кинжалом горло? Может быть, лучше всего броситься с крепостной стены на острые камни? Он не мог сделать выбор без подсказки богов и был в отчаянье от своей нерешительности, ибо… не хотел умирать.

Боги молчали. Виркус изрыгал проклятья, понося их за бессердечие, но толку не было ни от проклятий, ни от мольбы. Усталый, голодный, охрипший от собственных криков, он рухнул ничком на прибрежный песок — и разбил нос о камень. Вернее, о то, что сперва посчитал камнем. Но это был большой кусок — размером с кулак взрослого воина — золотистого и полупрозрачного янтаря.

Вглядевшись в него, Виркус понял, что наткнулся на весьма редкий и, безусловно, ценный экземпляр: в глубине янтаря застыло в вечном сне какое-то крупное насекомое. За такую находку можно получить немалый барыш, подумал Виркус, однако с грустью был вынужден признать, что этого барыша не хватит, чтобы выплатить долг.

И все-таки теперь у него появился повод отложить свое намерение покончить с жизнью. А вдруг два жулика, обыгравшие его в кости, получив хотя бы часть долга, согласятся подождать, покуда он сумеет собрать оставшееся? Кроме того, рассуждал Виркус, не является ли эта находка той самой подсказкой богов, о которой он только что их умолял? Ну конечно же! Сам Хатунг, бог морей и океанов, смилостивился над ним!

Спрятав янтарь за пазуху, Виркус поспешил в город. И здесь его поджидало известие, заставившее сначала оторопеть, а затем громко восславить Хатунга. Оказалось, что минувшей ночью какие-то рыбаки, объегоренные двумя жуликами, сцепились с ними на ножах, в результате — два хладных трупа и… Виркус ничего никому не должен! Теперь не было ни малейших сомнений в том, что удача улыбнулась ему благодаря заступничеству Хатунга и волшебной силе янтарного талисмана.

Виркус тут же заперся в своей каморке и еще раз скрупулезно изучил спасительную находку. Чем пристальнее он всматривался в глубину янтаря, тем сильнее становилось ощущение: существо, сокрытое в нем, не умерло, оно продолжает жить. Его неподвижность обманчива, и крошечные бусинки глаз внимательно следят за всем, что происходит вокруг…

С тех пор судьба стала благосклонна к Виркусу.

Со стороны могло показаться, что богатство само плывет к нему в руки — успевай только сундуки подставлять. Виркус один знал, в чем секрет его невероятно быстрого обогащения. Всякий раз, когда возникала необходимость принять важное решение, он извлекал из тайника янтарный талисман и смотрел прямо в глаза-бусинки заключенного в нем существа. Через некоторое время сам собой находился правильный ответ. Ошибок никогда не случалось.

Через два года Виркус понял, что талисман способен на большее. Он не только подсказывал своему владельцу самые верные и выгодные шаги, но мог воздействовать на поступки других людей. Достаточно было мысленно попросить его, и пожалуйста — неуступчивый продавец снижает цены на свой товар, знатный горожанин подобострастно зазывает в гости, неприступная красавица сама является среди ночи и страстно умоляет одарить ее хотя бы несколькими мгновениями любви.

Правда, Виркус старался не слишком часто обращаться к талисману с конкретными просьбами повлиять на кого-либо, поскольку следом наступала расплата: целый день, а то и два он чувствовал себя совершенно больным — голова трещала, как с похмелья, руки-ноги дрожали, из горла вместо обычных слов вырывались странные звуки, напоминающие птичий клекот. Все это его очень пугало.

Однажды Виркус решился показать волшебный янтарь знахарю-чужестранцу, который плыл в Кельтику и на несколько дней остановился в Тумаше. Дескать, не подскажет ли мудрый старец, как дорого ценятся подобные вещицы в других странах? Знахарь почти сразу определил, что насекомое внутри янтаря — скорпион, к тому же чрезвычайно редкий, обитающий чуть ли не на другом конце света. А затем… Затем он побелел как полотно, быстро положил талисман на стол и попятился к двери. С немалым трудом Виркусу удалось успокоить его и выяснить, в чем, собственно, дело.

По словам знахаря, янтарь сей не обычная драгоценность (ну, это Виркус и без него знал), а коцу-тан древнего и давно исчезнувшего народа — ассирцев. С помощью таких коцу-танов ассирские жрецы творили всяческие чудеса, но если волшебный талисман вдруг попадал в чужие руки, с его новым обладателем случалась беда: рано или поздно коцу-тан забирал себе душу несчастного.

«Почему же эти самые коцу-таны не вредили жрецам?» — спросил Виркус. Знахарь пожал плечами: «Может быть, жрецов защищали ассирские боги. Или им было известно какое-нибудь охранное слово. Не знаю… Мне никогда еще не доводилось видеть подлинный ассирский коцу-тан». — «Но если ты его никогда не видел, — рассердился Виркус, — как можешь быть уверен, что это он?» Старик ткнул скрюченным пальцем в янтарь: «На спине скорпиона — багровый семигранник! Это знак ассирских жрецов. Если не хочешь накликать беду, выброси его в море».

Конечно, Виркус и не подумал последовать совету рехнувшегося старца. Какие жрецы, какой семигранник? Сколько он ни вглядывался в янтарь, никаких знаков не углядел. А как же подслеповатый знахарь мог там что-то увидеть? Ерунда, в общем. Хотел, наверно, свою хваленую мудрость показать. вот и придумал небылицу.

Однако с той поры он старался прибегать к помощи талисмана лишь в самых необходимых случаях. Береженого, как говорится, боги берегут. К счастью, Хатунг по-прежнему благоволил к нему: дела с каждым годом шли лучше и лучше, богатство росло как на дрожжах, и, разумеется, вопреки предостережениям старого знахаря, никаких тревожных перемен с его душой не наблюдалось…

Спрятав талисман в тайник, сделанный специально для него под настенным ковром, Виркус громко позвонил в медный колокольчик. В горницу торопливо вошел Ойзен, верный слуга и надежный помощник в любом щекотливом деле.

— Все ли готово на острове к приему гостей?

— Да, мой господин. — Ойзен почтительно склонил голову. — Гости будут довольны.

— Не слишком ли ты самоуверен? — нахмурился Виркус. — Помнится, в прошлый раз ты так же заявлял, что все в полном порядке.

Ойзен склонился еще ниже. Во время предыдущих боев на ристалище один из смертников метнул в хозяина рогатину. Конечно, расстояние было достаточно безопасным и безумец промахнулся, но Виркуса разозлила сама возможность покушения на его жизнь. Как сей ничтожный раб осмелился хотя бы помыслить о том, чтобы поднять оружие на своего господина?!

К счастью, Ойзену удалось оправдаться: мол, смертник совершенно неожиданно сошел с ума, о чем в тот же день признался под пытками его напарник. В назидание другим эти оба были преданы лютой казни, так что хозяин может быть уверен — ничего подобного больше не повторится.

— Я лично все проверил, господин. Клянусь Хатунгом, гости будут довольны.

— Ладно, посмотрим, — буркнул Виркус. — Какая сцепка, по-твоему, одержит победу?

— Думаю, Лысый и Бродяга.

— Вот как? — вскинул бровь Виркус. — Мне сообщили, что Лысый повредил руку и не сможет биться, как прежде.

— Надсмотрщик ошибся. Я сам осматривал Лысого — никаких следов перелома. Вероятно, был простой ушиб, не более. Сейчас этой сцепке нет равных на ристалище. Бродяга с легкостью отбивает любые удары, меч в его руке подобен молнии!..

— Не преувеличиваешь?

— Нет, мой господин. Помнишь рассказ Одноглазого Багола о том, как Бродяга голыми руками разделался с тремя разбойниками? Теперь я уверен, что Багол ни словечка не приврал.

— Ну-ну. — Виркус задумчиво подергал свою реденькую бородку. Если новичок в самом деле столь хорош, как утверждает Ойзен, тогда не совсем понятно, почему известный своей жадностью Одноглазый Багол продал его так дешево? Он очень торопился избавиться от молодого синегорца, а вскоре и вовсе исчез из города… Что за этим кроется?

— Что слышно об Одноглазом?

— Он вернулся в Тумаш, мой господин, однако старается не мозолить глаза. По-моему, не хочет, чтобы кому-то стало известно о его возвращении.

— От кого же он прячется?

— Не знаю.

— Так узнай! — разъярился Виркус. — Мне должно быть известно все, что происходит в Тумаше! Одноглазый никогда не считался трусом, и если сегодня он чего-то или кого-то боится, я должен знать причину. Ты меня понял?

— Да, мой господин, — поспешно ответил Ойзен. — Я все выясню, не изволь беспокоиться.

— Ладно, ступай прочь, — приказал Виркус, с трудом сдерживая нахлынувшую на него злость. — И скажи кормчему, что мой драккар утром должен быть готов к отплытию на остров.

Ойзен вновь почтительно склонил голову и, пятясь. вышел из горницы. Виркус грохнул кулаком по столу. Боль в руке несколько отрезвила его, багровый туман перед глазами рассеялся, и Виркус с облегчением перевел дух.

Приступы неожиданного гнева последнее время накатывались на него все чаще. С чего бы это? Кажется, для дурного настроения нет никаких причин: торговля идет весьма успешно, городская знать относится к нему с уважением, купцы — с почтением, а простолюдины со страхом. Именно этого он добивался долгие годы. Сегодня в городе нет человека, способного противостоять его воле. Пройдет еще немного времени, и он добьется главного: неограниченной власти над всем Упсалом. Вожди и старейшины кланов сами явятся к порогу его дома, чтобы провозгласить Виркуса своим верховным господином! Так будет, ибо этого хотят сами боги. Нужно лишь немного потерпеть. Талисман удачи не зря внушает ему: жди, жди, твое время придет… Но, великие боги, как трудно ждать! Он никогда не отличался особой терпеливостью, а сейчас, в двух шагах от вожделенной цели, тем более. Отсюда, наверно, и злость на все и вся, и дрожь в руках, и багровый туман в глазах. А главное — страх и тревога.

Казалось бы, почему его должно беспокоить странное поведение работорговца Багола? Какое ему дело, от чего или от кого прячется Одноглазый?!

Виркус тяжело опустился в кресло, сцепил пальцы, стараясь унять нервную дрожь. Нет, здесь что-то не так! Каким-то образом неприятности Багола грозят затронуть и его самого, он всем нутром это чувствует… Может, пора посоветоваться с талисманом? Но в таком случае завтра ему не избежать дикой головной боли и птичьего клекота в горле.

А ведь именно завтра он должен предстать перед гостями острова в наилучшей форме — здоровым, красивым, могущественным.

Ладно, два-три дня не играют роли, ничего страшного не случится. После возвращения с Острова Смерти он обязательно разберется с Одноглазым Баголом. душу из него вытрясет, но узнает, почему тот спешил избавиться от Бродяги и от кого скрывается в городе.

6. Ристалище

Дорк не удивился, когда Бродяга отказался жевать кочу. Этот парень явно не нуждался ни в каких возбуждающих средствах — ни силенки, ни отваги ему не занимать. Относительно же боевой ярости, которую коча добавляла на ристалище, так это кому как нравится. Сам Дорк любил, когда кровь жарко пульсировала в жилах, сердце готово было вырваться из груди, а душа жаждала битвы. И плевать ему было на любые раны, даже на саму жизнь, ибо только одно имело значение: победа во что бы то ни стало!

Впрочем, здесь была и оборотная сторона. Человек, взбодренный кочей, иной раз терял чувство реальности. Вдруг мнил себя всемогущим, а противников — ничтожными и хилыми. В такие моменты запросто можно было пропустить опасный удар, даже не обратив на него внимания. Подумаешь, комариный укус! А в результате все, выноси мертвеца.

Тем не менее Дорк не мог обойтись без кочи. Без нее он, пожалуй, не заставил бы себя выйти на ристалище и ублажать гостей Острова Смерти кровавой схваткой. А не выйти означало обречь себя на долгую и мучительную смерть под пытками. Короче, куда ни кинь, всюду клин.

Бродяга, понятное дело, еще верит в свой крепкий боевой дух, в собственные силы и воинские навыки. Увы, придет время — и ему тоже понадобится коча…

Глаза Дорка слипались, но перед тем, как укрыться блаженным пологом сновидений, он взглянул на брата по цепи. Тот сидел на соломенной подстилке, поджав ноги и невидяще глядя прямо перед собой. «Где бродят сейчас твои мысли? — подумал Дорк. — Наверно, опять мучаешь свой разум попытками вспомнить прошлое. Бедняга… Завтра ты станешь моим братом по крови, а вскоре и прошлое и будущее перестанут тебя волновать. Как и все мы, смертники, тоже будешь жить только настоящим, ибо так угодно богам».


Последние дни над Островом Смерти стоял густой, влажный туман, и Виркуса это очень беспокоило. Не откажутся ли гости от его приглашения? Одно дело — в ясную и тихую погоду приплыть на дальний островок, чтобы разгорячить кровь созерцанием безжалостных поединков и чужой смерти, но совсем другое — рисковать собственной шкурой, доверясь лишь искусству кормчего, который почти наугад ведет драккар сквозь сплошную пелену тумана. Уж чего-чего, а опасных подводных камней вокруг Острова Смерти было предостаточно.

Однако, слава Хатунгу, на рассвете туман рассеялся, и незадолго до полудня к островной пристани подошли три драккара, нанятые Виркусом для доставки гостей. Виркус стоял на берегу с непокрытой головой, лично приветствуя всех прибывших, но никого в отдельности не выделяя. Большинство из них были ему хорошо знакомы. А вот рыжеволосую красавицу, зябко кутающуюся в долгополую накидку из лисьего меха, он видел впервые.

Тонкие черты лица, высокий лоб, изящно украшенный широким серебряным обручем, аккуратный носик и чувственные губы, большие зеленые глаза — да, такую красотку он вряд ли мог забыть, встретив ее хотя бы раз в Тумаше. «Если ее фигурка под накидкой так же хороша, как и личико, — подумал Виркус, — она сегодня же будет в моей постели… Тьфу, напасть! — одернул он себя. — Ведь я оставил талисман в крепости!.. Ладно, можно и потерпеть ночку-другую».

Рядом с рыжеволосой стояли два дюжих телохранителя и — большая диковинка для здешних мест — статная чернокожая служанка. Она была явно старше своей хозяйки, однако еще далеко не в том возрасте, чтобы не волновать мужскую плоть. Обе они, рыжая и черная, выгодно оттеняли пленительную красоту друг друга, и Виркус невольно растянул губы в похотливой ухмылке, представив их обнаженные тела в своих объятиях.

— Что, дорогой мой, сражен в самое сердце? — К Виркусу подошел Мелентий, глава одного из самых знатный упсальских кланов. — Я так и думал. Тельма кого угодно сведет с ума, даже не заметив этого.

— Которая из них? — Виркус попытался изобразить полное безразличие.

— Брось притворяться! — расхохотался Мелентий. — Черненькая, конечно, тоже неплоха. Но, получив госпожу, разве не получишь ее служанку? Вопрос в другом: как опрокинуть на лавку Тельму, верно?

— И не таких обламывали, — буркнул Виркус. Неприкрытая ирония в словах собеседника задевала его самолюбие, однако Мелентий был из тех людей, с которыми Виркус предпочитал до поры до времени не ссориться. — Занятное имечко: Тельма. Откуда она?

— Из Аквитании. Третья жена аквитанского принца Варик-Сонга. Во всяком случае, так начертано в грамоте, которую она третьего дня вручила воеводе Родиму, въезжая в Тумаш.

— Аквитанская принцесса? — Виркус задумчиво теребил свою бородку. — Редкая гостья… Никогда не встречал аквитанскую знать в наших землях.

— Не ты один, — вновь рассмеялся Мелен-тий. — В первую же ночь нашлись желающие выяснить, как все там устроено, у аквитанских-то, вдоль али поперек? Бедолагам сперва ейные стражники всыпали, а затем уж мои ребятки добавили.

— Выходит, старый хрыч, ты ее под свое покровительство взял? — усмехнулся Виркус.

— Ну, сообразил наконец-то! — Мелентий звонко хлопнул себя по ляжкам. — Для того и взял, чтобы тебе показать. Еле уговорил сюда плыть. Она хоть и наслышана о твоем ристалище, и я кое-что порассказал, ан все равно не сразу согласилась. Пришлось дозволить всех гребцов на драккаре сменить и тех поставить, которых она сама указала.

— Вот как? — насторожился Виркус. Он очень не любил, когда в его владениях объявлялись чужаки. Разумеется, это не относилось к женщинам: на Острове Смерти побывали многие красотки, коих весьма возбуждали кровавые зрелища. — И где она этих гребцов выбирала?

— Там же, где и оных мордоворотов. — Мелентий кивнул на телохранителей принцессы. — Из своей личной стражи. А ты думал, что супруга аквитанского принца сунется в чужие земли без охраны?

— Я о том думал, что ты должен был предупредить меня о такой гостье, — раздраженно проворчал Виркус. — Да чего теперь языком чесать, коли дело сделано.

Но думал Виркус лишь о том, что волшебный талисман остался в Тумаше. Уж больно соблазнительна была эта самая Тельма! А когда она, словно угадав его потаенные мысли, чуть приоткрыла свою лисью накидку, Виркус едва удержался от страстного вздоха. Высокая грудь выступала над глубоким вырезом черной кожаной рубахи незнакомого кроя двумя столь восхитительными холмами, что ему захотелось немедленно, тут же схватить красавицу на руки и унести ото всех… Мысленно выругавшись, Виркус трижды хлопнул в ладоши. Это был знак, хорошо известный всем гостям Острова Смерти: пора направляться к ристалищу.


Перед началом сражения смертников выстроили посреди зеленого луга, дабы зрители могли сделать свой выбор. Угадавший сцепку победителей получал от Виркуса подарок — золотой перстень, медвежью шкуру или что-либо еще в том же роде. Но угадать старались не ради этого подарка. Большинство гостей заключало сделки между собой, и, разумеется, отнюдь не мелочные. Для Виркуса же выгода состояла в том, что он, как хозяин ристалища, получал с выигравшего в споре пятую часть заклада. Сей порядок считался вполне справедливым, поскольку именно Виркус устраивал эти игрища и он же подробно записывал на листе пергамента заклады спорщиков. Если позднее возникали разногласия (а такое случалось, ведь иной азартный гость мог выставить в заклад, например, свой дом в Тумаше, драккар вместе с гребцами, коровье стадо или молодую жену), записи Виркуса становились главным аргументом в справедливом разрешении конфликта.

Когда все сделки были записаны и смертников увели в большой шатер, поставленный на дальнем краю ристалища, Виркус подошел к лавке, на которой сидела рыжеволосая красавица и ее чернокожая служанка.

— Как я слышал, на вашей родине, в Аквитании, подобные зрелища называются турнирами. Знак начинать и завершать турнир дает самая прекрасная гостья. Буду счастлив, принцесса, если вы и здесь, на моем острове, возьмете на себя эту милую обязанность.

— Аквитания не моя родина, — ответила Тельма, окинув Виркуса надменным взглядом из-под длинных ресниц. — Принц Варик-Сонг привез меня в Аквитанию двенадцатилетней девочкой… Впрочем, это не имеет значения. Какой же знак я должна подать, чтобы начать поединки?

— Просто взмахните своей очаровательной ручкой, принцесса. Этого будет достаточно.

Тельма, не вставая, небрежно вскинула вверх руку. Тут же один из стражников Виркуса затрубил в рог и на ристалище вышли две первые пары смертников.

— Наше солнце, вероятно, кажется вам не слишком жарким? — спросил Виркус, на правах хозяина усаживаясь рядом с принцессой. — Так старательно кутаетесь в меховую накидку, будто сейчас зима.

— Немного знобит, — объяснила принцесса. — Продуло на морском ветру, и теперь опасаюсь, как бы не заболеть всерьез.

— О да, я слышал, что аквитанские женщины очень нежны и самый легкий ветерок может им навредить. — Виркус улыбнулся уголками своих тонких губ. — Но здесь вы можете не беспокоиться о своем здоровье. Когда закончатся поединки, праздник продолжится в моем доме здесь же, на острове, и я вам обещаю, что замечательное вино из моих погребов как рукой снимет всякую хворь!

Принцесса Тельма никак не ответила на его двусмысленную тираду. Она смотрела на ристалище, где в это время насмерть бились рабы, однако в ее взгляде не было ни азарта, ни хотя бы малейшего интереса к происходящему.

— Вам не нравится, как дерутся эти рабы? — Виркус вдруг почувствовал себя уязвленным. — Но ведь это только начало. Самые сильные выйдут на ристалище позднее, и, я уверен, они заставят вас поволноваться.

— Вряд ли, — коротко ответила Тельма.

— Почему?! — с искренним удивлением воскликнул Виркус. — Может быть, все дело в том, что аквитанские турниры более красочны? Да и зрители побогаче? А может, вам не хватает гусляров и скоморохов? Будьте милосердны, принцесса, объясните же мне причину вашего недовольства!..

— Ах, любезный хозяин, не утруждайте себя пустыми домыслами, — поморщилась Тельма.

Однако Виркус, раздосадованный безразличием принцессы (не только к кровавой схватке, но и к своей персоне), сердитым жестом подозвал Ойзена и злым, свистящим шепотом отдал ему какое-то приказание. Какое именно — стало ясно, когда, к неудовольствию зрителей, схватка была остановлена.

— Не огорчайтесь, дорогие гости, — громко объяснил Виркус. — Я не намерен лишать вас удовольствия. Просто решил сделать сей… э-э… турнир более зрелищным. Двое будут биться против четверых!

— А как же наши заклады? — подскочил на своей лавке Мелентий. — Ведь это нарушение установленных правил!

— Правила здесь устанавливаю я, — твердо заявил Виркус, бросив на Мелентия гневный взгляд. — Это во-первых. А во-вторых, для вас, мои дорогие, ничего не меняется, поскольку против четырех смертников будет сражаться сцепка, на которую никто из вас не поставил заклада. Лысый и Бродяга против Дурынды, Хряка, Угря и Косого!

Посчитав, что сказанного достаточно, Виркус вновь уселся рядом с принцессой Тельмой. Но теперь он даже не взглянул на нее. Темная волна гнева билась в его груди: как смеет эта чужестранка являть здесь свой норов?! Ах, не волнует кровавое зрелище? Ничего, сейчас увидим, как затрепещут твои реснички, как задрожат коралловые губки и на щечках выступит румянец азарта! Плевать, что Лысый Дорк и синегорский Бродяга почти наверняка погибнут в неравной схватке. Зато какая будет красотища: реки крови, ошметки плоти, крики боли и ужаса! Ничего подобного ты, принцесса, не видела в своей Аквитании! Теперь — увидишь.


— Да, брат, мы с тобой по-настоящему влипли, — тихо сказал Дорк Бродяге, когда им стали известны новые условия схватки.

— Рано ты запел погребальную песнь, — усмехнулся Бродяга.

Он был совершенно спокоен. Казалось, его интересует лишь меч, который перед выходом на ристалище вручил ему надсмотрщик. Впервые за время своего пребывания на Острове Смерти он держал в руке оружие. И пусть этот меч, на его взгляд, был не очень хорош — коротковат и весьма небрежно заточен, Бродяга вдруг ощутил в себе огромную силу. Он был уверен: час освобождения близок. Откуда взялась эта уверенность, Бродяга не знал. Но он уже привык не знать (слишком многое было скрыто от него за пеленой беспамятства), поэтому предпочитал вслушиваться в себя и доверяться тому внутреннему голосу, который поддерживал его в самые тяжелые дни и ночи и который сейчас твердит ему о близкой свободе.

Над ристалищем протрубил боевой рог, объявляя начало смертельной схватки.

Противники Дорка и Бродяги сразу постарались занять выгодную позицию: одна сцепка встала на западе, другая — на востоке. Таким образом, Бродяге выпало драться с Дурындой и Хряком, самыми опытными и жестокими бойцами на острове.

— Берегись левой руки Хряка, — напомнил Дорк. Бродяга молча кивнул, хотя они стояли теперь спина к спине и Дорк не мог видеть этого кивка. Впрочем, им не нужны были слова, чтобы понимать друг друга.

Бродяга, опираясь на выставленную вперед левую ногу, опустил меч к правому бедру. Со стороны могло показаться, что синегорец пребывает в некоторой растерянности. Он оглядел скалы и зеленые склоны холмов, безразличным взором окинул зрителей, но даже не шелохнулся, когда Дурында и Хряк стали медленно приближаться к нему. Они медлили, поскольку не раз были свидетелями этой манеры синегорца вести поединок: обманчивое благодушие, а затем каскад молниеносных ударов, парировать которые Лысому Дорку удавалось с большим трудом. Поэтому сейчас они выжидали, отдавая право первой атаки сцепке Угря и Косого.

Так и вышло. Выставив перед собой рогатину, Косой одним прыжком преодолел расстояние, отделяющее его от Дорка, а маленький и юркий Угорь скользнул чуть левее, дабы при малейшей возможности ударить сбоку. Дорк увернулся от железных наконечников рогатины, но не успел нанести ответный удар — пришлось защищаться от коварных выпадов Угря.

В то же мгновение Дурында и Хряк ринулись на Бродягу. Однако их расчет на то, что внимание синегорца будет отвлечено схваткой напарника с другими нападавшими, не оправдался. Бродяга и Дорк, стоя спиной друг к другу, действовали столь слаженно, словно у них глаза на затылках выросли! Меч Бродяги мелькал с быстротой молнии, да и Лысый Дорк бился, как всегда, решительно и умело.

После нескольких безуспешных атак обе сцепки были вынуждены отступить. Дорк и Бродяга не преследовали их. Избрав оборонительную тактику, они предпочли спокойно ждать нового нападения. Конечно, при обычном раскладе — двое на двое — Дорк наверняка бы кинулся вслед за отступающим врагом. Но сегодня условия были иными, значит, лучше не рисковать.

Долго ждать не пришлось. Свист и улюлюканье зрителей разъярили Дурынду и Хряка. Неужели какой-то безродный синегорец в одиночку способен противостоять им, крошившим в куски куда более сильных и опытных бойцов? Не бывать этому! Ослепленные злостью, они вновь бросились на Бродягу. Кистень Дурынды со звоном ударился о меч синегорца, и… меч разломился надвое. Отшвырнув бесполезный обломок, Бродяга быстро качнулся в сторону, перехватил руку Дурынды, занесенную для нового удара, и резко дернул на себя. Дурында потерял равновесие — и тут же кулак Бродяги врезался в его квадратную челюсть. Дурында рухнул как подкошенный.

Сколь ни быстро действовал Бродяга, драгоценные мгновения были потеряны. Хряк успел проскочить мимо и вонзил бы меч в спину Дорка, с трудом сдерживающего напор Косого и Угря, если бы не отчаянный прыжок Бродяги. В последний момент синегорец сбил Хряка своим телом. Они покатились по траве, цепи спутались, образовалась общая свалка.

Какое-то время совершенно невозможно было разобраться, кто берет верх в этой кровавой драке. Яростные вопли и громкие стоны смертников, звон оружия и цепей, свист и крики зрителей — все слилось в невообразимую и жуткую какофонию.

Развязка наступила неожиданно. Бродяга, сбросив с себя Хряка, вскочил на ноги. Его глаза гневно сверкали, порывисто вздымалась грудь, из рассеченного лба текла кровь. Наступив ногой на цепь, он крепко схватил ее обеими руками, напрягся и — рванул. Цепь лопнула!

В первый момент никто не понял, что именно произошло. Ни гости, ни обитатели Острова Смерти никогда не видели ничего подобного. Такого просто не могло быть. Ни один человек не в силах разорвать железные оковы! Однако же смертник, прозванный Бродягой, сумел это сделать.

Дурында, Косой и Угорь, напуганные, кажется, больше всех прочих, попытались было отползти подальше от синегорца, но спутанные цепи не дали им этой возможности.

— Он колдун, колдун!.. — забормотал вдруг Дурында, и Косой повторил за ним, тряся головой: — Конечно, колдун. Его нельзя победить, вся его сила — колдовская, нечеловеческая!

— Заткнитесь, ублюдки! — рыкнул на них Лысый Дорк. Он сидел на траве, зажимая ладонью глубокую рану в плече. Кровь сочилась сквозь пальцы.

— Ты ранен, брат? — шагнув к нему, встревоженно спросил Бродяга. Похоже, синегорец сам еще не понимал, что он только что сделал.

— До свадьбы заживет, — усмехнулся Дорк. — Сейчас не обо мне надо беспокоиться. Не видишь разве, какого ты страху на всех нагнал? Виркус тебе этого не простит…

Бродяга поднял с травы меч Дорка и, гордо выпрямившись, огляделся по сторонам. Зрители, потрясенные увиденным, молчали. Стражники пребывали в полной растерянности.

И вдруг среди всеобщего замешательства раздался звонкий, веселый смех. Смеялась аквитанская принцесса.

— Молодец Бродяга! — громко выкрикнула она. — Только так и должен действовать свободный человек!

7. Принцесса пиратов

Виркус, наконец-то придя в себя, вскочил с лавки и замахал руками:

— Правила поединка нарушены! Стража, взять мерзавца!..

Сразу не менее десятка надсмотрщиков ринулись к синегорцу, однако, встретив его пронзительный взгляд, замерли и даже мечи опустили. Бродяга, словно все происходящее его меньше всего касалось, склонился над своим напарником и, что-то прошептав, положил ладони на кровавую рану. Даже гости Острова Смерти увидели, как свело судорогой тело Лысого Дорка, но через несколько мгновений его плечо, отертое от крови ладонями Бродяги, перестало кровоточить!

— Да ведь он колдун!.. — испуганно выдохнул Виркус. — Принцесса, нам лучше уйти отсюда. Стража, конечно, наведет здесь порядок, но это потребует некоторого времени.

Он взглянул на тропу, ведущую к тоннелю, будто желая убедиться, что она никуда не исчезла, и остолбенел. По склону холма к ристалищу бежали вооруженные люди. Их было не менее двух дюжин, однако они не имели никакого отношения к островной страже.

— Проклятье, что происходит?! Откуда…

Виркус не успел договорить: узкий длинный стилет уперся ему в грудь. Стилет держала в руке аквитанская принцесса Тельма.

— Если не будешь делать глупостей, — очаровательно улыбаясь, произнесла принцесса, — останешься жив.

Она скинула свою долгополую накидку, и Виркусу стало ясно, почему принцесса так старательно в нее куталась. Накидка скрывала мужское одеяние, столь не свойственное знатным дамам: черные кожаные штаны, подпоясанные широким ремнем с ножнами для стилета.

Виркус затравленно оглянулся. Дюжие телохранители принцессы стояли теперь таким образом, чтобы надежно прикрыть свою госпожу от выстрела из лука. Впрочем, стражники Виркуса даже не смотрели в их сторону, ибо целиком были заняты безуспешными попытками приблизиться к Бродяге. Медленно, шаг за шагом, они сокращали расстояние, отделяющее их от взбунтовавшегося раба, однако — слишком медленно. Чувствовалось, что они с великим трудом одолевают охвативший их животный страх. И было ясно, что неизвестные вооруженные люди окажутся здесь раньше, чем стражники успеют подобраться к Бродяге.

— Что вы задумали, принцесса Тельма? — Виркус постарался взять себя в руки. — Я ничего не понимаю.

— Может быть, кое-что поймешь, если я скажу, что меня зовут вовсе не Тельма. Мое настоящее имя — Агния. Надеюсь, тебе уже доводилось его слышать?

С этими словами она резким движением сорвала с головы серебряный обруч. На лбу женщины было выжжено клеймо: круг, вписанный в треугольник.

— О боги… Клеймо аквитанского каторжника! — Виркус побледнел, по его лицу покатились капли холодного пота. — Принцесса пиратов!..

— Как вижу, дополнительных объяснений не требуется, — усмехнулась Агния. — Итак, у тебя есть выбор: либо подчиниться всем моим требованиям, либо умереть.

— Моя стража перебьет твоих головорезов, их слишком мало, — попытался торговаться Виркус. — Будет лучше, если…

— Не тяни время, — оборвала его Агния. — Если твои люди вздумают сопротивляться, ты этого уже не увидишь. Ну?!

Для пущей убедительности она чуть шевельнула рукой, и острый клинок, прорвав рубаху, слегка оцарапал кожу под левым соском на груди Виркуса.

— Хорошо, согласен, — поспешно ответил Виркус. — Что я должен сделать?

— Для начала прикажи страже и надсмотрщикам положить оружие на землю. И не забудь попросить о том же своих гостей.

Виркус покорно кивнул. Женщина скользнула ему за спину. Теперь он почувствовал, как острие стилета уперлось под левую лопатку.

— Слушайте меня! — крикнул Виркус. — Всем оставаться на месте, ничего не предпринимать!

Стражники и гости с удивлением уставились на него. Только теперь они заметили, что окружены какими-то людьми весьма устрашающего вида.

— Оружие… — напомнила Виркусу Агния.

— Бросьте оружие на землю! — приказал Виркус. Однако его приказ поспешили выполнить далеко не все. Виркусу пришлось повторить, обращаясь к возмущенным гостям: — Бросьте оружие, прошу вас! Остров захвачен пиратами. Я вынужден принять их условия… Агния, принцесса пиратов, обещает всем сохранить жизнь, если не будем сопротивляться.

Трудно сказать, что в большей мере подействовало на знатных гостей Острова Смерти — то ли смысл объяснений Виркуса, то ли его дрожащий голос, — но в конце концов они подчинились. Тут же громилы принцессы Агнии приступили к обычному для себя делу: срывали драгоценные украшения, срезали с поясов кошели, снимали приглянувшуюся одежку.

— Что это, Дорк? — Бродяга кивнул в сторону зрителей. — По-моему, их просто грабят, а они даже не пытаются сопротивляться.

— Лучше расстаться с богатством, чем с жизнью, — ответил Дорк. — С принцессой пиратов не спорят. А кто вздумает спорить, тот не жилец.

— И что будет дальше?

— Не знаю, брат… Мне кажется, что я сплю и вижу волшебный сон. Неужели боги смилостивились над нами?!

— Кто она такая, эта принцесса? — не унимался Бродяга. — И кто такие пираты?

— Морские разбойники, — ответил Дорк, не сводя глаз с рыжеволосой женщины. — Когда-то среди нас был один из них. Он рассказывал, что его племя обитает на южных островах Бескрайнего океана, и главный их промысел — нападение на купеческие ладьи… У него на лбу было точно такое же клеймо, как у этой женщины. Оно означает, что человек приговорен в Аквитании к пожизненной каторге. Ему удалось бежать с каторги, но вскоре угодил в лапы Виркуса. Его убили надсмотрщики, когда он попытался сбежать с острова… О принцессе я ничего не знаю.

— Ладно, — кивнул Бродяга. — Сейчас узнаем. Только сначала хочу избавиться от проклятой побрякушки на горле.

— Для этого нужен кузнец, — сказал Дорк. Посмотрев на обрывок цепи, добавил: — Хотя, возможно, ты и без кузнеца управишься.

Бродяга ничего не ответил. Он просунул пальцы под железный обруч на своей шее, глубоко вздохнул, напружинил мускулы и — после нескольких мгновений отчаянной борьбы с железом — разломил рабский ошейник на две половинки. Затем он поднял с травы меч, разбежался и одним гигантским прыжком перемахнул через глубокий ров, отделяющий рабов от зрителей.

Телохранители Агнии сразу шагнули вперед, заслоняя собой принцессу. Хотя то, что было проделано на их глазах, внушало невольный трепет, они не собирались уподобляться трусливым надсмотрщикам Виркуса и пасовать перед неведомой силой Бродяги. Мечи телохранителей уперлись в его грудь.

— Пропустите его, — вдруг сказала Агния. — У него нет дурных намерений, ведь так?

Телохранители расступились, однако по выражению их лиц легко было догадаться, что при любом неосторожном движении Бродяги они без колебаний пустят в ход свои длинные мечи.

— Мои дурные намерения не распространяются на тебя, принцесса, — ответил Бродяга. В его спокойном голосе она не услышала ни рабской покорности, ни торжества победителя, ни даже особой ненависти к бывшему хозяину.

— Тебе не терпится поквитаться с ним? — Агния небрежно кивнула в сторону перепуганного до полусмерти Виркуса. — Увы, молодец, я обещала сохранить ему жизнь, если его люди не окажут сопротивления.

— Мне не нужна его пакостная жизнь, — поморщился Бродяга. — Но я собираюсь кое-что у него выяснить.

— Вот как? — Агния вскинула бровь. — А ведь я тоже хочу порасспрашивать Виркуса. Надеюсь, он не заставит меня долго ждать и сразу ответит на все вопросы. Ну а затем — пожалуйста, разговаривай с ним сколько влезет.

— Хорошо, я согласен, — усмехнулся Бродяга. От этой мимолетной усмешки Виркуса кинуло в дрожь.

К принцессе подошел один из морских разбойников — высокий, статный, с волевым лицом и пудовыми кулаками. Его можно было бы назвать красавцем, если бы не полубезумный блеск черных глаз: в их зрачках горела звериная злоба, пламя которой, казалось, способно испепелить даже камень.

— Мы закончили, принцесса, — сказал громила. — Как я и думал, добыча не слишком богатая. Пора на берег.

— Не спеши, Акмад, — ответила принцесса. — На этом острове есть еще кое-что. Не так ли, дорогой хозяин?

— Я не понимаю, о чем речь, — пробормотал Виркус.

— Сейчас поймешь! — рявкнул Акмад и, схватив Виркуса за ворот рубахи, как следует тряхнул. Виркус завизжал так, будто его режут.

— Полегче, Акмад, полегче, — сказала принцесса. — Если ты его придушишь, не у кого будет узнать о тайнике. Итак, Виркус, где же ты прячешь свое золото?

— Какое золото? Нет здесь никакого золота! — затараторил Виркус. — Все это выдумки глупой черни!.. Сама посуди, для чего мне прятать золото на острове, если вся торговля идет в Тумаше?! Чтобы расплатиться за товар, сюда, что ли, каждый раз мотаться?

— Вообще-то, похоже на правду, — сказал Акмад, поворачиваясь к принцессе. — Такие, как он, не любят свое богатство далеко от себя держать. Наверняка где-нибудь в крепости прячет. Может, просто возьмем его с собой и потребуем выкуп?

— Нет, — резко ответила Агния. — Мне нужен не выкуп, а все его богатство. Тайник где-то на острове, я уверена.

— Ладно, я вытрясу из него правду.

Разбойник вновь тряхнул Виркуса, затем взял его за горло и надавил. Виркус захрипел, его лицо посинело, глаза полезли на лоб. Акмад улыбался. Бродяга понял, что этому человеку мучения его жертв доставляют подлинное удовольствие.

— Ну, тварь, ты будешь говорить? — прорычал Акмад, чуть ослабляя хватку.

— Здесь… ничего нет… — едва шевеля губами, просипел Виркус. — Никакого тайника… Клянусь!..

Акмад оглянулся на принцессу, будто спрашивая — нужно ли продолжать? Агния стояла, нервно покусывая нижнюю губку, и никак не могла принять решение. Либо тайник, о котором она слышала от верных людей, на самом деле пустая выдумка, либо хозяин острова так жаден, что готов умереть за свое богатство.

— Я не верю ему, — наконец произнесла принцесса. — Золото должно быть на острове.

— Как скажешь, — кивнул Акмад. Он небрежным движением своих железных пальцев слегка повернул голову Виркуса, наклонился и, клацнув зубами, откусил ему ухо.

Страшный вопль Виркуса заставил всех вздрогнуть. Акмад с невозмутимым видом выплюнул из окровавленного рта ухо бедняги и повернул его голову другой стороной. Крики жертвы сменились повизгиваниями, сквозь которые можно было разобрать все то же: «Нет золота… Нет!.. Ничего нет!»

— Ты замучаешь его до смерти, но не добьешься признания, — сказал Бродяга, с отвращением глядя на громилу.

— Твое-то какое дело, грязный раб? — оскалился Акмад. — Или пожалел своего хозяина?

— Я сам себе хозяин, — спокойно ответил Бродяга. — А вот его повелитель — золото. Он служит своему богатству с такой преданностью, какой сам ни от одного раба не видел. Поэтому он умрет, а не скажет, где спрятаны его сокровища.

— Значит, умрет, — хмыкнул разбойник.

— Твоя госпожа обещала сохранить ему жизнь, — напомнил Бродяга. — Кроме того, если он умрет, я не узнаю ответа на свои вопросы.

— Верно, я обещала, — досадливо поморщившись, сказала принцесса Агния. — Придется опросить его охранников и гостей. Может, кто-нибудь из них знает о тайнике. Посулю награду — все выложат.

— Они ничего толком не знают, — покачал головой Бродяга. — Виркус, когда ходил к тайнику, с собой никого не брал, ибо никому не мог доверять.

— А тебе откуда известно? — удивилась принцесса.

— От него, — кивнул Бродяга на Виркуса. — Он сейчас, как это ни странно в его положении, хвалит себя за предусмотрительность. А еще очень надеется, что ты сдержишь слово и не убьешь его. Без уха, даже без двух, он как-нибудь обойдется, лишь бы золото осталось в целости и сохранности… Так, Виркус? Именно об этом ты сейчас думаешь?

Виркус глядел на Бродягу с ужасом. Казалось, громила Акмад напугал его куда меньше, чем слова синегорца.

— Погоди-ка, — начала догадываться принцесса Агния. — Ты хочешь сказать, что читаешь его мысли?

— Читаю? Нет, скорее — вижу, чувствую. Это трудно выразить словами.

— И ты можешь сказать мне, где находится тайник?!

Бродяга шагнул к Виркусу и пристально посмотрел в его расширенные от ужаса зрачки. При всем своем желании синегорец не смог бы объяснить, как и почему он вдруг стал понимать мысли Виркуса. Лично ему, впрочем, и не было нужды в этих объяснениях: он уже привык, что в некоторых ситуациях обретал совершенно невероятные способности. Важно было только уловить сам момент обретения и подтолкнуть свой разум, свои силы и волю в правильном направлении. Остальное получалось само собой.

Вот и сейчас — он без особого напряжения проник в смятенное сознание Виркуса, довольно-таки брезгливо покопался в нем и отыскал то, что из последних сил пытался сохранить в тайне хозяин Острова Смерти.

— Недалеко от пристани находится гостевой дом, — негромко сказал Бродяга, продолжая вглядываться в зрачки Виркуса. — Узкая галерея… Ну, Виркус, а что дальше? Не пытайся меня запутать, все равно не получится… Галерея ведет в сторожевую башню…

В это время Виркус истерично взвизгнул и задергался в крепких руках Акмада. Громила тут же отвесил ему звучную оплеуху и, похоже, перестарался — Виркус лишился чувств.

— Акмад, дубина стоеросовая, что ты наделал?! — в сердцах воскликнула принцесса. — Мы же не успели ничего выяснить!

— Успели, — заверил ее Бродяга. — Теперь я знаю, где искать золото Виркуса.

— Хвала богам! — облегченно вздохнула принцесса. — Тогда не будем медлить. Веди нас, синегорец.

— Нет. — Бродяга отрицательно покачал головой.

— Нет? — Агния вскинула бровь, затем удивление сменилось гневом. — Ты надеешься уберечь золото для своего хозяина или, может быть, для себя самого? Думаешь, твои колдовские штучки будут для тебя надежной защитой?!

Длинные мечи телохранителей мгновенно уперлись в грудь Бродяги, но ни один мускул не дрогнул на его лице.

— Вечно ты, Агния, торопишься с обвинениями, — неожиданно вмешалась чернокожая служанка принцессы. — Ужель так трудно понять, что богатырь не о себе беспокоится? И колдовство напрасно помянула, ни при чем оно здесь. Его сила — не злая, это ведь сразу видать.

Шагнув вперед, она решительным жестом отвела в сторону мечи телохранителей и с уважительным поклоном обратилась к Бродяге:

— Не держи обиду в сердце, молодец. Госпожа моя не со зла говорила дурные слова, но лишь по горячности своей. Не уразумела она, что ты о собратьях тревожишься, о тех, с кем прозябал дни и ночи в мрачной темнице.

— Я не обижен на твою госпожу, любезная чужестранка, — с достоинством ответил Бродяга. — Прости, не знаю твоего имени…

— Зови меня Урсулой.

— Ты права, Урсула, не о себе пекусь. Я готов указать место, где Виркус хранит свои сокровища. Но при одном условии: все узники Острова Смерти должны быть немедленно освобождены.

— Хорошо, — быстро, хотя и не без ноток раздражения в голосе, согласилась принцесса. — Рабы получат свободу.

— Этого мало, — продолжил Бродяга, глядя ей прямо в глаза. — Их нужно вывезти с острова. Ведь если узники останутся здесь, на них снова наденут цепи.

Агния задумалась. Конечно, рабы Виркуса — не ее забота, да и на пиратском драккаре для них не хватит места. С другой стороны, сейчас у пристани стоят драккары, на которых сюда приплыли гости… Почему бы не прихватить один из них? Да и свежее пополнение не будет лишним. Эвон какой богатырь — целой дюжины стоит!

Она бросила мимолетный взгляд на мускулистую грудь синегорца, на его широкие плечи и сильные руки. Наверно, эти руки умеют не только железные цепи рвать и мечом размахивать… Принцесса невольно улыбнулась своим игривым мыслям. И тут же нахмурила брови: не читает ли он ее мысли с такой же легкостью, как только что проделал это с Виркусом? Она резко подняла голову, посмотрела в лицо Бродяге. Он молча ждал ее ответа.

— Договорились, — сказала Агния. — Все узники получат свободу и драккар. Думаю, многие пожелают присоединиться к моей ватаге, поскольку на берегу Упсала их вряд ли ждут с распростертыми объятиями… Акмад, сними с рабов цепи и веди всех на пристань.

Громила, явно недовольный таким поворотом дела, сердито зыркнул на Бродягу, но возражать своей госпоже не посмел. Когда он удалился, Агния вновь обратилась к синегорцу:

— Итак, я выполнила все твои условия?

— Да, — кивнул он. — Благодарю тебя, принцесса. Теперь моя очередь выполнять обещанное. Пойдем, я покажу дорогу к тайнику Виркуса.

8. Сторожевая башня

Бродяга взглянул на лежащего у его ног хозяина Острова Смерти и приказал, не скрывая презрения:

— Вставай, Виркус! Твое притворство никого не обманет.

— Нет, нет! — заверещал Виркус, признавая тем самым, что уже вполне очухался после затрещины Акмада. — Не трогай меня, проклятый колдун! Я никуда не пойду!..

— Мои ребятки могут и на руках его понести, так сказать — в честь особого уважения, — усмехнулась принцесса пиратов. — Но мы потеряем много времени. Зачем он тебе? Ведь ты уже выяснил, где спрятано золото.

— В общем-то, в сторожевой башне он нам уже ни к чему, — признал Бродяга. — Однако я должен узнать у него правду о том, как и почему я оказался узником Острова Смерти.

— Так узнавай здесь, мы подождем немного, — сказала принцесса, небрежно пожав плечами. — И даже в сторонку отойдем, чтобы тебе не мешать.

Она сделала знак своим слугам и вместе с ними отступила на несколько шагов, всем своим видом демонстрируя полное безразличие к предстоящему выяснению отношений бывшего раба с бывшим хозяином.

Бродяга решил не церемониться. Встав коленом на грудь всхлипывающего Виркуса, он сдавил пальцами его подбородок и голосом, в котором слышался звон металла, произнес:

— Смотри мне в глаза, мерзавец. Принцесса обещала оставить тебя в живых, но я такого обещания не давал, и я, как ты понимаешь, не подчиняюсь принцессе пиратов. Поэтому, если ты вздумаешь хитрить, можешь считать себя покойником.

Глаза Виркуса вновь наполнились ужасом, губы задергались. Не в силах вымолвить ни слова, он промычал что-то нечленораздельное. Бродяга удовлетворенно кивнул:

— Вижу, что ты согласен. Итак, хорошенько припомни того человека, у которого ты меня купил… Ясно. Почему же он так продешевил?.. Ах вот в чем дело… Ну-ну, дальше…

Со стороны этот разговор казался более чем странным. Агния, хотя и делала вид, что не интересуется происходящим, внимательно вслушивалась в доносящиеся до нее слова, но — ничего не понимала.

— Урсула, ты уверена, что он не колдун? — шепотом спросила она у своей чернокожей служанки.

— Конечно, уверена. Что я, колдунов не видела? — фыркнула Урсула. — Может быть, он и владеет какими-то начатками Белой магии, но его главная сила не в этом. Синегорец, скорее всего, пользуется покровительством могущественного бога.

— Все может быть, — задумчиво произнесла принцесса. — Он и сам похож на молодого бога. А уж держится так, будто с детских лет жил в каком-нибудь княжеском дворце…

— Да тебе он никак приглянулся? — негромко рассмеялась Урсула.

Агния смутилась, однако возражать не стала. Да и что возражать, если права Урсула: этот синеглазый русоволосый гордый юноша сумел разбередить ее сердце. Но о чем же он расспрашивает Виркуса? И почему вдруг так разволновался?

— Неужели… Какой флакон, где?! — вскрикнул Бродяга и схватил Виркуса за ворот рубахи. — Ну, гад, вспоминай, не увиливай!.. Точнее… Вот, хорошо. Ясно!

Отшвырнув Виркуса, будто мешок с отрубями, он быстро подошел к принцессе. На его лице лежала тень усталости, лишь глубокие синие глаза горели веселым блеском.

— Я узнал, что хотел. Можем идти к башне.

— Замечательно, — ответила Агния, сдержав свое любопытство. — Не будем медлить.


Если смотреть на Остров Смерти со стороны океана, никакой сторожевой башни на нем не увидишь. Обычные серые скалы, ничего примечательного. Но на самом деле одна из этих скал была искусственным сооружением, возведенным, как и тоннель под холмом, много веков назад. Кто были строители и для чего им понадобились тоннель и башня? Ответ известен только небесным богам. Виркус нашел этим древним постройкам новое применение.

Входя в галерею, ведущую в башню, Бродяга предложил:

— Принцесса, нужно ли тебе и Урсуле идти дальше? Здесь всякое может случиться. Отправь со мной несколько человек покрепче, они вынесут сундуки с золотом…

— Нет, я должна сама все увидеть, — решительно возразила принцесса. — К тому же здесь побывали мои люди. Ничего опасного, кроме башенного дозорного, который поспешил сложить оружие, им не встретилось. Правда, сундуков они тоже не приметили.

— Твои люди, вероятно, не увидели потайную дверь, — пояснил Бродяга. — За ней — лестница, она ведет в подвал, где и спрятаны сундуки с золотом и драгоценностями. Между прочим, большая часть этих сокровищ хранилась здесь задолго до появления на острове Виркуса. Кто-то их здесь припрятал много веков назад. Если я правильно разобрался в мыслях перепуганного Виркуса, сокровища оберегает рогатый баргест.

— Вот как? — принцесса замерла в растерянности. Ей доводилось слышать о баргестах — рогатых оборотнях, встреча с которыми сулит несчастье и даже смерть.

— Здешний баргест очень дряхл, — продолжил Бродяга. — Виркусу он являлся в образе косматой черной собаки с рогами и глазами-плошками, которые пышут холодным зеленоватым пламенем. Поэтому, принцесса, стоит ли тебе рисковать?

Чуть подумав, Агния упрямо кивнула:

— Идем в подвал. Если Виркус не боялся, то я и подавно.

— Ладно, как скажешь, — ответил Бродяга.

Они зажгли смоляные факелы и вошли в башню. Бродяга продвигался весьма уверенно, будто уже не раз бывал здесь. У принцессы даже мелькнуло подозрение: а не ловушка ли это? Нет, маловероятно.

Хотя и удивителен этот молодой синегорец, и в поведении его много странного, почти таинственного, но коварство и ложь, по всему видно, ему несвойственны.

Внимательно оглядев стену, Бродяга быстро обнаружил неприметное углубление и извлек из него массивное железное кольцо. Пошарив еще немного, достал оттуда же пучок высохшей белоцветной травки и сунул его за пояс.

— Пока все верно, — негромко сказал он сам себе.

Он потянул за кольцо — и тяжелая каменная плита возле него бесшумно сдвинулась, открывая секретный вход в подземелье.

От входа вниз вела винтовая лестница. В непроницаемом мраке скудное свечение факелов позволяло видеть лишь несколько ближайших ступеней и матово-черные, совершенно гладкие стены. Первым шел Бродяга, следом, изготовив мечи к бою. настороженно продвигались телохранители принцессы; за ними — Агния и Урсула, которые старательно делали вид. что мрачная атмосфера подземелья не производит на них никакого впечатления; замыкали шествие четверо дюжих разбойников и громила Акмад. Ничуть не веря словам раба-синегорца о «прочитанных мыслях» Виркуса, он присоединился к этому маленькому отряду с одной лишь целью: посмеяться над Бродягой, когда наконец откроется его обман, а затем и свернуть наглецу шею.

Получилось совсем иначе. Синегорец не только не опростоволосился, но — гляньте-ка! — уверенно идет во главе отряда и держится так, будто всю жизнь командовал ратниками. И откуда ему известно о тайнике Виркуса? Нет, без колдовства здесь не обошлось…

Протяжный звериный вой заставил всех вздрогнуть. Хотя и ожидали чего-то подобного, ан все-таки мурашки побежали по спинам.

— Баргест чужих учуял, — сказал Бродяга. — Сейчас прибежит.

Подтверждая его слова, по нижним ступеням лестницы заскрежетали железные когти. Бродяга выставил вперед факел и вгляделся в темноту. Из-за крутого поворота лестницы навстречу ему медленно вышло чудище: ростом с теленка, на кривых мохнатых лапах, с козлиными рогами на голове. Черная шерсть висела клочьями, как у старых подзаборных собак, в огромных глазищах светилась дикая ненависть ко всему живому, с гнилых желтых клыков стекала слюна.

— Ну что, песик, желаешь познакомиться? — насмешливо произнес Бродяга. — Давай-ка наше знакомство отложим до лучших времен. А пока — на, понюхай травки!

Он вытащил из-за пояса пучок травы и, сделав быстрый шаг вперед, ткнул его в морду баргеста. Оборотень содрогнулся, отпрянул. Бродяга ткнул еще раз. Коротко взвизгнув, баргест присел на задние лапы и замотал головой, словно хотел отпугнуть настырного человека своими козьими рогами. Бродяга, не долго думая, пихнул ему в нос горящий факел. Баргест снова взвизгнул, а затем вдруг его очертания стали зыбкими, расплывчатыми, и за несколько мгновений он превратился в нечто бесформенное, отдаленно напоминающее морскую медузу. В сердцевине этой медузы по-прежнему светились глаза-плошки и скалились желтые клыки. Еще немного помаячив на лестнице, оборотень издал какой-то булькающий звук и медленно скрылся в темноте подземелья.

— Уф-ф, — громко перевела дух Агния. — Какая мерзость! А чем ты его отпугнул?

— Одолень-травой, принцесса, — ответил Бродяга. — Ее Виркус у входа прятал, чтобы отпугивать оборотня. Верное средство против стареющей нечисти.

Наконец крутые ступени кончились и они оказались в просторном сводчатом зале. С помощью факелов зажгли большие масляные светильники, закрепленные на стенах, и огляделись по сторонам. Зал был почти пуст, если не считать большого каменного постамента и трех массивных сундуков, обитых медью.

«Интересно, что было раньше в этом подземелье? — подумал Бродяга. — Похоже на тайное капище. Вероятно, на постаменте возвышалось изваяние какого-нибудь бога, которому поклонялись местные жители. Решив покинуть остров, они увезли его с собой. Но сколько же времени и сил они затратили, чтобы выстроить эту башню!»

Радостные возгласы пиратов прервали его размышления. Бродяга подошел к уже открытым сундукам и невольно присвистнул. Да, Виркус владел воистину сказочным богатством! Все три сундука были доверху набиты украшениями из золота, серебра и драгоценных камней: браслеты, перстни, кольца, изящные ожерелья, расшитые жемчугом пояса, цепи с загадочными амулетами, не говоря уж о всяческой посуде для знатных пиршеств, ножах и кинжалах, фигурках людей и животных… Очень странными были эти фигурки. Бродяга взял в руки одну, отлитую их серебра: вроде бы лошадь, но вместо лошадиной головы — человеческий торс. Вот уж диво дивное!

— Что, раб, на чужое добро заришься? — раздался рядом с ним язвительный голос Акмада.

— Чужое да лихое счастья не принесут, — ответил Бродяга. Положив фигурку на место, он отошел от сундуков, словно демонстрируя: я свое обещание выполнил, остальное меня не касается.


Сундуки оказались слишком тяжелыми, чтобы тащить их наверх по крутым ступеням винтовой лестницы. Пришлось посылать за мешками, перекладывать в них сокровища и частями переносить на драккар. За этой суетой, весьма радостной для пиратов, никто не обращал внимания на синегорца. А тот, стараясь не мозолить глаза принцессе и ее людям, занимался довольно-таки странным делом: медленно продвигаясь вдоль стен подземного зала, скрупулезно осматривал и ощупывал масляные светильники.

Наконец в медном основании одного из них Бродяга обнаружил то, что искал — чуть выступающий металлический штырек. Бросив взгляд на пиратов (не следит ли кто? да нет, слишком увлечены разграблением богатства Виркуса), он надавил пальцем на штырек. Раздался тихий щелчок, нижняя часть основания светильника сдвинулась и открыла Бродяге свое содержимое: маленький, не больше кулачка младенца, серебряный флакон и полуистлевший пергаментный свиток, прошитый золотой нитью и скрепленный красной сургучной печатью.

Бродяга, с трудом удержавшись от счастливого возгласа, торопливо спрятал флакон и пергамент за пазуху.

Тем временем пираты почти закончили свою работу. Принцесса Агния, судя по блеску ее зеленых глаз, пребывала в полном восторге. Достав из сундука удивительной красоты золотую корону, усыпанную изумрудами, рубинами и жемчугом, она тут же надела ее и кокетливо обернулась к подошедшему синегорцу:

— Тебе не кажется, что ее сделали как раз для меня?

Бродяга вдруг нахмурился. В голове у него мелькнула и тут же пропала неясная тревожная мысль, каким-то образом связанная с золотой короной…

— Да что этот грязный раб может понимать в драгоценностях? — вмешался Акмад. Его лицо лоснилось от пота, губы кривились в злобной усмешке, в черных глазах пылал огонь ненависти.

— Он больше не раб, — сердито возразила Агния. — Запомни это, Акмад!

— Хорошо, госпожа, — ответил Акмад, покорно склоняя голову. — Я лишь хотел сказать, что эта прекрасная корона — добрый знак. Ты вскоре станешь царицей и царством твоим будет весь Бескрайний океан!

Агния весело рассмеялась. Но Бродяга был по-прежнему хмур. В нем крепла уверенность, что корона попалась на глаза принцессе отнюдь не к добру. Может быть, копаясь в испуганном подсознании Виркуса, он упустил какую-то важную деталь? Или это его собственный внутренний голос предупреждает о близкой опасности?

Однако он не успел разобраться в своих смутных ощущениях. По лестнице сбежал телохранитель принцессы и крикнул:

— Дозорные увидели два больших паруса на горизонте! Судя по всему, боевые драккары из Упсала, идут к острову!

Принцесса мгновенно стала серьезной, сорвала с головы корону и кинула ее в мешок с золотом.

— Все на пристань, — коротко приказала она.

Подхватив остатки сокровищ Виркуса, пираты устремились к лестнице. Бродяга уходил последним. Он окинул взглядом подземный зал, словно хотел убедиться, что не забыл здесь ничего важного. Пламя светильников бесстрастно освещало черные стены; брошенные пиратами пустые сундуки напоминали больших морских рыб, которых жестокая буря закинула на каменный берег и оставила издыхать — немых и беспомощных.

«Не знаю, какие люди и какому богу здесь молились, — мысленно произнес Бродяга. — Не знаю, когда и почему они ушли отсюда. Но я прошу тебя, неведомый бог, не гневаться на тех, кто сегодня вновь осквернил твое капище. Я привел их сюда не по злому умыслу, а по незнанию… И я благодарен тебе, неведомый бог, за сохраненный в твоем земном жилище бесценный напиток. Но если ты хочешь покарать меня за непрошеное вторжение, что ж, я приму твою кару со смирением!»

Он достал из-за пазухи серебряный флакон, зубами вырвал плотно притертую затычку и, не раздумывая более ни мгновения, одним глотком выпил его содержимое.


Пиратский драккар был готов к отплытию. Другой, который по приказу Агнии отдали в распоряжение бывших смертников, тоже торопился отчалить, и лишь свирепые угрозы Лысого Дорка не позволяли его новым гребцам налечь на весла. Дорк ждал, когда на пристани появится где-то задержавшийся брат по крови. Он не догадывался, что по этой же причине не подает команды к отплытию и принцесса Агния.

Стоя на корме драккара, она нетерпеливо оглядывала скалистый берег, теряясь в догадках о причинах задержки молодого синегорца.

— Ронг, ты уверен, что Бродяга покинул башню? — спросила она одного из своих пиратов.

— Конечно, моя госпожа, — уверенно заявил Ронг. — Я был на самом верху башни — следил за упсальскими драккарами, поэтому уходил последним. Молодого синегорца я обогнал на полпути к пристани и даже поторопил его. Мне показалось, что он не очень спешит.

— С чего тебе так показалось?

— Да вид у него был какой-то отрешенный. Когда я крикнул, что надо поскорее сматываться, он ничего не ответил.

— Может быть, он ранен? — забеспокоилась Агния. — Свалился где-нибудь…

Она уже собиралась послать людей навстречу Бродяге, когда тот наконец-то вышел из-за скалы на берег. Ронг сказал правду: синегорец явно не торопился покидать Остров Смерти. Почему вдруг такая удивительная перемена? Совсем недавно рвался на волю, даже добился, чтобы сняли цепи с других узников, и вот — на тебе! Или думает, что в благодарность за услуги его здесь до вечера ждать будут?!

— Похоже, что-то случилось, — негромко сказала Урсула. — Посмотри, как он бледен.

Только после ее слов Агния поняла, что Бродяга и в самом деле выглядит очень странно. Сейчас он мало чем напоминал богатыря, который способен голыми руками разорвать железную цепь и сломать рабский ошейник. Белый как полотно, ноги подкашиваются…

— Ронг, быстро помоги ему!

Пират спрыгнул на причал и подбежал к Бродяге. Тот незряче посмотрел на него, затем шагнул в сторону, словно уступая дорогу. Не церемонясь, Ронг взвалил безвольное тело синегорца на плечо и поспешил вернуться на пиратский драккар. Едва они оказались на палубе, Агния крикнула:

— Рубите канат, весла на воду!

Приказание было мгновенно выполнено. Оба драккара устремились на запад — прочь от Острова Смерти.

9. Потерянный след

Одноглазый Багол ни днем ни ночью не чувствовал себя в безопасности. А все из-за той истории с рабом-сине-горцем… Угораздило же его прельститься выгодной сделкой (тогда, больше года назад, она в самом деле показалась ему весьма выгодной), которая в результате обернулась сплошными издержками и неизбывным страхом! И чем больше он размышлял о случившемся, тем сильнее ругал себя последними словами за поразительную недальновидность и глупую самоуверенность.

Разве трудно было сообразить, что подлец Барох никогда не отдаст задарма хороший товар? А коли отдал, значит, есть какой-то подвох. Значит, и брать не следовало, а нужно было драпать куда подальше! О-хо-хошеньки… Влип через жадность свою, как кур в ощип.

Сообразил, что дело нечисто, когда с грехом пополам и с великими трудностями добрался в Упсал. Тут явно не обошлось без нечистой силы, посему решил как можно скорее сбагрить с рук опасного синегорца. Да опять, видно, нечистый вмешался: наплел Виркусу с три короба, лишь бы тот подвоха не заподозрил. И что же? От одной напасти избавился, другую — не меньшими бедами чреватую почти сразу приобрел.

Венедский воевода, разыскивающий своего друга-синегорца, по всему видно, зря слов на ветер не бросает. Стоит ему пронюхать, что Багол направил его по ложному следу, жди великих неприятностей. Как он тогда сказал? «Если набрехал мне, не посмотрю на ваши поганые упсальские порядки — вернусь и свои наведу! Понял меня?» Как тут не понять…

Багол, правда, тоже не лыком шит. Сообразив, что угодил в поганейшую историю, надумал обезопасить себя сразу двумя уловками. Во-первых, решил, пока не улягутся страсти вокруг синегорца, не мозолить глаза ни в Тумаше, ни вообще на землях Упсала. Во-вторых, направил по следу Меченого Демида надежного человечка, который должен был сообщать Баголу обо всех передвижениях венеда.

Обе уловки оказались вполне действенными, и вскоре Багол выяснил, что настырный венед покинул Борею. По словам соглядатая, он вернулся в Ладор — стольный город Синегорского княжества.

Лишь тогда работорговец вздохнул с облегчением. Тем не менее велел соглядатаю продолжать наблюдение и тут же сообщить ему, ежели Демид вновь надумает заявиться в Упсал. Тревожная весточка пришла две луны назад: воевода с тремя дюжими молодцами выехал из Ладора, по слухам — возвращается в родную Венедию. Что ж, вполне возможное дело. Однако на всякий случай (береженого боги берегут!) Багол вновь решил поостеречься. Он передал работорговлю помощнику, а сам предпочел лишний раз не мелькать на торжище.

Единственную поблажку себе позволил: заглянуть в Тумаш на празднества во славу Большого Хатунга. Да и как иначе? Не принесешь дары океанскому богу — весь год не будет удачи. А у него в последнее время, покуда от венеда скрывался, дела явно расстроились. Хочешь не хочешь, а придется рискнуть.

Через два дня, когда звериным нюхом учуял погоню, понял, что все-таки вляпался. С опозданием понял… Отточенный венедский нож уперся под седьмое ребро и возле уха раздался повелительный шепот: «Не дергайся. Выходи из трактира, за порогом — налево. Уразумел?»

Не переча, Багол сделал все, что требовалось, и вскоре оказался в крошечном сарайчике, где при блеклом свете лучины воочию явился ему кошмар ночных бессонниц — Демид Меченый.

— Ведь я предупреждал, — сухо сказал Демид. — А ты не поверил… Твое право, конечно. Да теперь, понимаешь ли, и я в своем праве. Верно?

Багол судорожно сглотнул слюну. Говорить он не мог — от страха горло перехватило.

— Небось голову ломаешь, — продолжил Демид, — где, мол, ошибку сделал? Скажу просто: вся твоя жизнь — ошибка. Но я свершу благое дело, богам любезное, и твою ошибочку исправлю.

Он говорил спокойно, почти лениво, но от его слов Баголу хотелось визжать и брыкаться. В этих словах Багол свою смерть услышал. И случилось то, чего с ним не бывало с двухлетнего возраста: промеж ног потекло теплое и вонючее. Демид повел носом и удивленно вскинул бровь, а его помощники, не сдерживаясь, загоготали.

— Коли в дерьме живешь, оно завсегда наружу выйдет, — философски изрек Демид. — Однако жить-то все равно хочется, да?

— Х-х-да, — выдавил из себя Одноглазый. Его душа билась в ознобе животного страха, но мозг лихорадочно искал пути к спасению.

— Вижу, что хочется, — кивнул Демид. — Твой соглядатай тоже, кстати, не пожелал помирать в муках и все мне выложил. Надеюсь, ты не глупее своего слуги… Обещать ничего не буду, начну с вопросов. Первый и главный: где князь Владигор?

Багол непонимающе вылупился на воеводу — и тут же венедский кулак врезался в его печень. Багол сдавленно взвыл, из его единственного глаза потекли слезы.

— Не спеши, Всеслав. — Демид с укоризной оглянулся на молодого воина. — Вполне возможно, что этот бедолага не знал настоящего имени нашего друга. Повторю иначе: где синегорец, которого ты привез в Упсал?

— Я н-не знал… В-видят боги, не знал!

— Верю. Но где он сейчас?

— Н-не знаю, — ответил Багол. Заметив, что помощник Меченого вновь сжал свой железный кулачище, поспешил пояснить: — Его называли Бродягой. Откуда мне знать, что он князь? Он беспамятный лежал, бессловесный, в драной одежке…

— Дальше, — коротко сказал Демид, нахмурив брови.

— Его купил Виркус, — затараторил Багол, кося глаз на кулак Всеслава. — Самый богатый из здешних. У него есть остров, на который отвозят тех рабов, что покрепче… Туда, наверно, и синегорца отправили.

— Где находится этот остров? Для чего он Виркусу? Что там делают его рабы?

Багол втянул голову в плечи, будто каждый вопрос венеда бил по его темечку не хуже боевой дубины.

— Поверь — не ведаю! Краем уха слышал, что прозывается Островом Смерти, что Виркус затеял там какие-то кровавые игрища. Приглашает туда только богатых да знатных. Еще говорят, что он хочет построить крепость и жить на острове единовластным господином.

— А где он сейчас живет?

— Здесь, в Тумаше. — Багол заискивающе поднял глаза на Меченого. — Я могу показать его дом. Только сразу предупреждаю: там у него стража крепкая.

— И много сей стражи?

— Двое на воротах, — с готовностью начал загибать пальцы Багол. — Во дворе столько же, в палатах четверо или пятеро. Очень уж Виркус боится грабителей…

— Значит, человек восемь-десять, — улыбнулся Демид. — Чего же тут крепкого?

Его помощники, не тратя лишних слов, хмыкнули. Багол сжался, ибо отчетливо понял: не шутят. И, подтверждая его догадку, Демид сказал:

— Пойдешь с нами, познакомишь с Виркусом.


Поимки и допрос перепуганного работорговца хотя и не вызвали особых затруднений, однако отняли у венедов почти всю ночь. Уже занимался бледный туманный рассвет, когда они подошли к высокому частоколу, огораживающему хоромы Виркуса. Безопаснее было бы перенести визит к хозяину Острова Смерти на следующую ночь, но Демид не захотел медлить. Теперь, когда наконец обнаружен след Владигора, он рвался вперед, и не было силы, которая могла бы его остановить.

Впрочем, в Упсале начинался второй день празднования Большого Хатунга. Венеды такого бога не знали, следовательно, чтить его не собирались. Зато, как прикинул Демид, именно во время праздника им легче всего будет пробраться в хоромы Виркуса. Дароприношения океанскому богу длятся три дня, а где дарствуют — там и пьянствуют. Разве в страже Виркуса одни трезвенники?

Расчет оказался верным. Когда Одноглазый Багол, подталкиваемый кинжалом Демида, не без опаски постучал в дубовые ворота, стражник лишь для виду изобразил примерную службу. Стоило ему разглядеть одноглазую рожу раннего гостя да распознать ядреный запах браги, шибающий из объемистой бадейки, которую Багол с трудом удерживал трясущимися руками, — все, служба кончилась. Не задавая лишних вопросов, стражник распахнул ворота и… даже не успел понять, что случилось.

Оттащив в сторонку тело оглушенного стражника, Демид негромко свистнул. Из утреннего тумана во двор скользнули три тени, и ворота вновь закрылись. На высоком крыльце история повторилась: стук в двери, подобострастные приветствия Багола, откинутый засов — и бесчувственное тело очередного стражника падает на ступени.

Однако внутри дома Багол то ли случайно, то ли намеренно споткнулся, с грохотом обронил бадейку. Тут же на шум выскочили четверо стражников, зазвенели клинки. Через несколько мгновений трое свалились замертво, тогда четвертый бросил оружие и бухнулся на колени, вымаливая пощаду.

— Веди к хозяину, — сказал Демид.

— Так нету же его в доме, — ответил стражник. — Честное слово, нету! Еще вчера на свой остров отправился.

Демид скрипнул зубами. Того, что он слышал об этом острове, было достаточно, дабы понять — без полусотни крепких воинов туда и соваться нечего. Можно, конечно, попробовать пробраться на него под покровом ночи. Но даже для этого потребуются, как минимум, хорошая лодка и опытный кормчий. Пока найдешь лодку, пока сговоришься с кормчим… С другой стороны, Владигор почти наверняка там, на острове. Значит, либо дожидаться возвращения Виркуса, чтобы вышибить из него свободу Владигора, либо самим плыть на остров.

— Когда он должен вернуться?

— Да кто его знает! — с готовностью затараторил стражник. — Может, к ночи объявится, может, завтра к полудню. Бывает, что и подольше там сидит, особенно ежели смазливая бабенка рядышком.

— Вчера с ним была женщина?

— Нет, вчера не было, хозяин только Ойзена с собой взял. Это главный его помощник, от хозяина ни на шаг. А вот нынче там бабы появятся, и не одна, пожалуй: дюжины две гостей на остров зазвал.

— Гости? — вскинулся Демид. — Когда они туда отправятся?

Стражник глянул в оконце, за которым всходило солнце, и ответил испуганно:

— Наверно, уже отправились… На зорьке должны были отплыть.

— Проклятье! — выругался Демид, хватаясь за рукоять меча. — И ты молчал?!

Стражник втянул голову в плечи, ожидая смертельного удара. Но Демид быстро взял себя в руки. Немного подумав, он подошел к одному из воинов и негромким голосом приказал:

— Микита, иди на пристань, потолкайся среди лодочников, послушай, о чем судачат, и выбери того, кто поотчаяннее. Скажешь ему, что твой хозяин был приглашен Виркусом на остров, да накануне перепил бражки и опоздал к отплытию. Если лодочник согласится отвезти нас к Виркусу, мы хорошо заплатим. Все понял?

Воин молча кивнул и торопливо вышел за дверь.

— Веди в хозяйскую горницу, — приказал Демид стражнику.

Когда тот, резво вскочив на ноги, устремился вперед, Демид объяснил двум своим оставшимся воинам, Всеславу и Пахому:

— У Виркуса наверняка где-то должна быть припрятана карта Острова Смерти. Ее нужно найти. Уверен, что на ней обозначены и секретные заставы, и место, где невольников содержат… В общем, если найдем карту, легче будет к Владигору пробиться.


Они обыскали и горницу, и опочивальню, и гостевой зал, однако не нашли ничего, похожего на карту. Венедский воевода, не приученный рыться в чужих вещах, в конце концов не стерпел — схватил за грудки стражника и шарахнул его об стену:

— Говори, смерд, где твой хозяин самое ценное прячет!

Стражник вытаращил глаза, побледнел от страха, головой замотал:

— Не знаю, видят боги, не знаю! Слышал только, что есть тайное хранилище на Острове Смерти. В нем и золото, и серебро, и самоцветные камушки…

— Дурак ты! — рявкнул Демид. — Я воевода, а не разбойник. Не нужно мне его золото! Где-то здесь, в доме, тайник должен быть. И не ври, что не знаешь о сем тайнике! Знаешь! Если будешь молчать, пеняй на себя. Сперва ноги выдерну, затем твои поганые зенки выжгу, потом еще чего-нибудь придумаю, но говорить все равно заставлю. Ну, остолоп, что выбираешь?

До полусмерти перепуганный стражник трясущейся рукой указал на небольшой цветастый ковер, висящий на стене:

— Не г-гневайся в-воевода… За этим к-ковром г-глянь. Может, отыщешь т-там, что тебе т-т-требуется.

Демид шагнул к стене, одним движением сорвал ковер. В неглубокой нише лежал кусок янтаря. Демид взял его в руки и поднес к свету, падающему из окна. Внутри янтаря застыло какое-то мертвое насекомое… На мгновение Демиду показалось, что насекомое отнюдь не мертво и что багровые бусинки его глаз внимательно следят за человеком. «С усталости мерещится, — подумал Демид. — Но почему Виркус прятал янтарь в тайнике?»

На всякий случай он еще раз осмотрел нишу, хотя с первого взгляда было ясно — карты Острова Смерти здесь нет. «Виркусу не нужна карта, — скользнула в его сознании догадка. — Он и без нее помнит все, что касается острова». Демид вздрогнул. Это была не его мысль. Она явилась извне.

Он резко обернулся, одновременно выхватывая меч из ножен. Молодой Всеслав заученным движением шагнул к его левому плечу, дабы прикрыть воеводу от нападения с менее защищенной стороны. Второй воин — Ефрем, ровесник Всеслава, — отскочил к стене, освобождая место для схватки. Для схватки с кем? В доме по-прежнему было тихо, враг не объявлялся. Воины, привыкшие доверять чутью Меченого, настороженно огляделись, но не заметили ни малейшей опасности. Наконец Демид кивнул им — дескать, ложная тревога, — затем всмотрелся в янтарь. «Не ты ли со мной разговариваешь?» — молча спросил он и тут же явственно уловил ответ: «Коцу-тан готов помочь тебе. В тебе есть духовная сила, которой недоставало Виркусу. Ты станешь безмерно богат и обретешь власть над людьми. Они будут поклоняться тебе, как божеству, а над тобой будет лишь один хозяин — Великий Скорпион…»

— Боги небесные, спасите меня! — выдохнул Демид и, словно ожегшись, отбросил янтарь в угол горницы.

— Колдовской камень! — утерев со лба капли холодного пота, коротко объяснил он молодым венедам. — Не трогайте его, а то враз повяжет — пикнуть не успеете.

Демиду было явно не по себе. Хотя чужие мысли больше не тревожили его разум, он чувствовал странную притягательную силу янтаря. Взгляд вновь и вновь устремлялся в полутемный угол горницы, где чуть светился мягким внутренним сиянием колдовской камень; очень хотелось еще раз взять его в руки, услышать сладостно-таинственные речи. Воевода поднял с пола цветастый ковер и решительно накрыл им янтарь: с глаз долой — из сердца вон.

Похоже, этот простой прием сработал. Демид постепенно обретал утраченное самообладание. Когда же в дом неожиданно быстро вернулся Микита, которого он посылал на пристань поговорить с лодочниками, стало и вовсе не до колдовского камня.

Запыхавшийся Микита рассказал, что в Тумаше срочно готовят к отплытию боевые драккары — выручать Виркуса и его знатных гостей, угодивших в лапы к морским разбойникам. Вот наилучшая возможность попасть на Остров Смерти!

— Откуда стало известно о разбойниках? — настороженно спросил Демид. После общения с нечистью, заключенной в янтаре, он остерегался новых каверз.

— Говорят, кормчий одного из драккаров, на котором гости отправились к Виркусу, держал при себе ручного ворона, — объяснил Микита. — И вдруг этот ворон прилетел домой, а к лапке его привязан клочок пергамента. На клочке всего четыре слова нацарапано: «Остров захвачен пиратами. Помогите!» Жена кормчего кинулась к местным старейшинам, те ударили в набат… Короче, желающих сразиться с пиратами оказалось предостаточно.

— С чего вдруг такое рвение? — удивился Демид. — Перепились в честь праздничка, теперь подвигов захотелось?

— Не без этого, пожалуй, — хмыкнул Микита. — Но главная причина в другом. По слухам, Виркус прячет на острове сказочные сокровища. Так почему бы не изловчиться и не ухватить кусочек от чужого пирога?

— Ясно, — кивнул Демид. — Что ж, поспешим на пристань. Я знаком со здешним караульным сотником. Думаю, он нам поможет оказаться на борту драккара, а дальше видно будет.


Они были чужаками на этом драккаре. Всякому известно, что в Упсале чужаков с трудом терпят. Тем более — венедов. Тем более — в дни, когда чествуют Хатунга. Если бы не суровое предупреждение весьма уважаемого в Тумаше караульного сотника Бронда, подвыпившие ратники не отказали бы себе в удовольствии намять бока обнаглевшим венедам. К их удивлению, Бронд оказался давним знакомцем венеда, лицо которого было обезображено шрамом. Прозвище у венеда было соответствующее — Меченый. Указав на Меченого и его молодых спутников, Бронд приказал: «Эти четверо плывут с нами». Кто рискнет ослушаться Бронда?

…Демид был мрачен. Он нутром чуял, что упсальские ратники (и он вместе с ними) явятся на Остров Смерти слишком поздно. Уж больно долго готовились. И когда глазастый дозорный, пристроившийся на самой верхотуре мачты, крикнул, что приметил вроде бы какое-то судно, скрывшееся за юго-западной оконечностью острова, у Демида не осталось сомнений: опоздали!

Конечно, кинулся к Бронду, попытался уговорить его хотя бы один драккар послать вдогонку за беглецами. Где там! Лишь недовольно подбородком дернул и что-то невразумительное процедил сквозь зубы. «А сам ты что сказал бы иноземцу, вздумавшему учить тебя уму-разуму? — подумал Демид. — Вот и не лезь куда не следует!» Верный вывод, да что толку?

А потому, когда, причалив к владениям Виркуса, выяснили, что пиратов и след простыл, Демид ни единого укоризненного взгляда не бросил в сторону караульного сотника. Бронд сам подошел и, пряча глаза, сказал:

— У нас, Меченый, другие порядки. Ни мне, ни тебе их не изменить. Мои ратники задарма драться не будут… Вот если не отыщут здесь золотишко да сообразят, что его из-под носа вывезли, тогда, может, в погоню и ринутся. Никак не раньше, сам видишь…

Демид не стал спорить. Пока ратники шастали по окрестностям в надежде отыскать легендарные сокровища, Бронд и Демид выспрашивали у гостей Виркуса подробности разбойного нападения. Как случилось, что пираты сумели незаметно проникнуть на тщательно охраняемый остров? Много ли их было? Почему стража не оказала сопротивления? Не слышал ли кто, куда пираты собирались направить свои драккары?

Из путаных и зачастую противоречивых ответов складывалась, на взгляд Бронда, довольно странная картина. Судя по всему, разбойники прибыли сюда на драккаре аквитанской принцессы под видом ее гребцов и слуг. Впрочем, рыжеволосая красавица, выдававшая себя за молодую жену Варик-Сонга, на деле оказалась знаменитой принцессой пиратов Агнией, одно имя которой заставляло бледнеть упсальских купцов и мореходов.

Перед самым нападением пиратов случился бунт на ристалище. Какой-то смертник (по внешности — синегорец, по кличке — Бродяга), обладающий воистину невероятными способностями, умудрился разорвать цепи и перепрыгнуть через оградительный ров. Вместе с принцессой пиратов он схватил Виркуса и, угрожая смертью, принудил его отдать приказ стражникам и надсмотрщикам сложить оружие. А тут и другие разбойники набежали: освободили смертников, сорвали с перепуганных гостей драгоценности и всех заперли в мрачной пещере, где до этого содержались рабы.

Правда, некоторые из гостей утверждали, что Бродяга сиганул через ров и присоединился к пиратам чуть позже, когда надсмотрщики уже побросали оружие. До этого он был иным озабочен: заговаривал тяжелую рану, которую во время боя получил один из смертников. И ведь как хорошо заговорил — следа не осталось! Тут, видать, не обошлось без колдовства… Ну а что далее происходило на острове, ни гости, ни стражники не знали, поскольку всех, кроме самого Виркуса, пираты загнали в пещеру.

Хозяина Острова Смерти удалось отловить возле Сторожевой башни. Именно отловить, ибо несчастный Виркус явно повредился в рассудке: размахивая руками, будто крыльями, он резво прыгал с камня на камень, издавал громкие звуки, напоминающие птичий клекот, и коршуном бросался на всякого, кто пытался приблизиться к башне.

Потратив немало трудов, его все же настигли и связали, однако разговаривать с ним было совершенно бесполезно. Дикий взгляд, пузырящаяся пена на губах, мелкие судороги по всему телу — явные признаки умопомешательства.

Вдруг Демиду показалось, что среди нечленораздельного клекота, рвущегося из горла Виркуса, отчетливо слышится уже знакомое ему слово. Он наклонился к Виркусу, тряхнул его за плечи и требовательно сказал:

— Повтори, ну, повтори же! Кого ты зовешь на помощь?

— Коцу-тан! — оскалив желтые зубы, выкрикнул Виркус. — Коцу-тан!

Демид отшатнулся и на всякий случай даже вытер о рубаху вспотевшие ладони.

— О чем это он? — спросил Бронд.

— Кто ж теперь разберет, — ответил Демид.

На самом деле он прекрасно понял, что Виркус обращается за помощью к той самой нечистой силе, которая недавно пыталась завладеть и его разумом. Демид еще раз мысленно возблагодарил небесных богов, которые вовремя уберегли его от искуса.

В это время из гостевого дома с отчаянными воплями выбежали ратники. Лицо Бронда мгновенно залила краска стыда и гнева. Его воины выказывают позорный страх на глазах у венедского воеводы?! Обнажив меч, он без промедления кинулся к дому, чтобы сразиться с нежданным противником и — пусть ценой своей жизни — спасти честь упсальской рати. Но сразу несколько воинов повисли на нем, вцепились в руки и ноги, заставили остановиться.

— Нет, сотник, туда нельзя! — кричали они, перебивая друг друга.

— Это проклятый дом, жилище нечисти!

— Огромный баргест загрыз Нарбута, оторвал руку Маклану!..

— Нужно убираться отсюда, пока все не сгинули!

Услышанное несколько умерило пыл храброго сотника. Он больше не рвался в дом, однако с прежним гневом смотрел на своих подчиненных. Они стыдливо избегали его взгляда. Похоже, столкновение с нечистью протрезвило их быстрее, чем купание в ледяной воде.

— Где Нарбут? Где Маклан? — с металлом в голосе спросил Бронд.

— Я здесь, — ответил воин, появившийся на крыльце гостевого дома. Он был смертельно бледен, из глубокой раны на предплечье сочилась кровь. — Нарбут погиб… Баргест разорвал ему грудь, даже кольчуга не спасла…

— Чего ждете? — рыкнул Бронд. — Быстро перевяжите его, пока кровью не истек!

Заминка ратников была вполне оправданной, ибо давно известно — ежели слюна из пасти баргеста смешается с кровью человека, то сей бедняга вскоре сам оборотнем станет и начнет, как зверь, на людей бросаться.

— Он меня не клыками — лапищей своей достал, — негромко, словно оправдываясь, произнес Маклан.

Лишь после этих слов (раз когтями поранил, значит, ядовитая баргестова слюна вряд ли в кровь попала) воины подошли к нему и торопливо (вдруг-таки бросится?) наложили повязку.

— Что там произошло? — спросил у раненого Бронд. — Откуда взялся баргест?

— Из дома к Сторожевой башне ведет галерея… А в самой башне есть тайный ход в подземелье. Дверь была открыта… — Маклан, обессиленный потерей крови, говорил медленно, едва ворочая языком. — Мы с Нарбутом первыми туда спустились… Но пираты до нас побывали, все сундуки пустые… Вдруг Нарбут закричал, я оглянулся и… Огромный черный пес, больше теленка… Глаза огнем горят, клыки жуткие, шерсть на загривке дыбом стоит… Нарбуту я уже ничем не мог помочь: баргест сбил его с ног и…

Маклан умолк и закрыл глаза.

— Несите его на драккар, — приказал Бронд. Затем, обернувшись к Демиду, спросил: — Ты когда-нибудь видел баргеста?

— Было однажды, — кивнул Демид. — Твой ратник правильно его описал. Я слышал, кстати, что с помощью Черной магии баргеста можно заставить охранять сокровища.

— Я тоже об этом слышал. Но тогда каким образом пираты сумели у него из-под носа эти сокровища забрать? Или они магические заклинания знали?

— Все может быть. — Демид вновь пожал плечами. Он был почти уверен, что разбойники воспользовались волшебными способностями Владигора, однако не посчитал нужным вдаваться в объяснения.

— Глядите! На небо глядите! — закричал вдруг кто-то из воинов.

Все тут же задрали головы — и обомлели. Над островом медленно, будто высматривая добычу, парило неведомое чудище. Оно было похоже одновременно на льва, на дракона и на гигантского орла.

— Что это?! — громким шепотом вымолвил Бронд.

Ему никто не ответил. Никому из ратников никогда прежде не доводилось встречаться с подобным крылатым зверем. Лишь у Демида поначалу мелькнула страшная мысль: не сам ли Злыдень-Триглав пожаловал? Нет, с облегчением сообразил он, эта зверюга и размерами гораздо меньше, и выглядит не столь отвратительно, как Злыдень… Хотя зрелище, конечно, тоже не из приятных.

К счастью, крылатый зверь, сделав несколько кругов над Сторожевой башней и не найдя, вероятно, заслуживающей внимания добычи, устремился прочь.

— Ладно, с меня достаточно, — решительно заявил Бронд. — Проклятый остров! Надо уходить, пока еще какая-нибудь мерзость не объявилась… Все на драккары, возвращаемся в Тумаш!

На сей раз Демид был с ним полностью согласен. Увы, догнать пиратов уже не удастся, потеряно слишком много времени. Он тяжело вздохнул. Что ж, поиски придется начинать заново… Но все-таки одна радостная мысль согревала теперь его сердце: Владигор жив и, скорее всего, свободен. Значит, княжеский бог Перун не отступился от Владигора, по-прежнему оказывает ему свое покровительство. А разве этого мало?

Загрузка...