Тара

1.

В скотовозе было так же холодно, как и в поле, но в вагон хотя бы не залетал колючий пронизывающий ветер. И лежала охапка вполне чистого сена, зарывшись в которую можно было поспать. Поэтому Маша не стала далеко уходить от поезда. Кто знает, сколько он здесь простоит. Во всяком случае, пока её не обнаружили, и это хорошо.

В лежащую в стороне деревню соваться было боязно. Залают собаки, разбудят народ. Маше посчастливилось стащить на станции кусок хлеба и картофелину. Пьяный рабочий ничего не заметил, даже не пошевелился... Зато девочке вполне хватило, чтобы приглушить терзавший её два дня голод. Но теперь в голове Маши начали проскальзывать куда более тревожные мысли, чем просто насытиться. Её будут искать. И искать нешуточно. Во-первых, она дочь врагов народа. Во-вторых, после того, что она учудила в детдоме, не искать её просто преступление. В-третьих...

Третья причина касалась её самой. Что же она всё-таки учудила, и как вообще у неё могло такое получиться? От одного воспоминания становилось жутко.

Запасной путь, на котором стал состав, окружали поржавевшие сараи, мастерские. Чуть дальше была колонка с ледяной, но невероятно вкусной водой. Ещё бы, Маша двое суток не пила.

Товарняк сейчас стоял без тепловоза. Передние вагоны освещали два фонаря. Их желтый свет дразнил обманчивой иллюзией тепла. Но Маша знала - сейчас к людям ей нельзя. Не достаточно далеко она ещё уехала. Да и будет ли в её случае достаточно далеко?

Застиранное детдомовское платье не грело, залатанная на локтях и боку кофта без пуговиц, зато подпоясанная вполне прочной верёвочкой, тоже много тепла не давала. Хорошо хоть туфли есть. Стащить бы где-нибудь штаны...

Маша побродила возле сонного состава и снова залезла в свой вагон, зарылась в сено и долго не могла согреться. Сентябрь, и этим всё сказано.

Она уснула незаметно для себя, и снова оказалась на пустынном берегу океана. То, что это океан, она знала точно, хотя ни разу в жизни не видела даже моря. Вода была чёрной, вязкой, как чернила, пахла гуталином. Маша шла по песчаной косе к высокому красивому дому, но никак не могла дойти. Он отдалялся от неё, оставаясь на своём месте. И тогда она села на рыжий песок и заплакала. Заплакала от своей беспомощности, от того, что её никак не отпускает это место.

Песчинки вокруг пришли в движение, заклубились маленькими смерчами у её ног, сложились тонкими ручонками, которые гладили её колени, трогали за локти, касались волос и тут же рассыпались. Они жалели её, но не от того, что она в плену, а от того, что не покорилась, не приняла местных правил, до сих пор тешит себя смутной надеждой побега.

Странный сон рассыпался осколками стекла. Маша подскочила, ещё не понимая, что разбудило её. Ощущение опасности было таким острым, что закололо в боку. Осторожно, на цыпочках девочка подкралась к выходу и уставилась в предрассветные сумерки. Вдоль путей шли двое мужчин. Тот, что повыше нёс фонарь. Желтое пятно света металось по земле, заглядывало под вагоны. Второй, пониже, держал в руках нечто длинное. Маша вдруг решила, что это ружьё.

"Они меня ищут! - стаей перепуганных синиц вспорхнули мысли. - Бежать! Срочно!"

Пока мужчины осматривали соседний вагон, девочка спрыгнула на насыпь и метнулась между ржавыми сараями. Не обращая внимания вначале на удивлённый возглас, а потом и на окрики, она припустила прочь, через луг к видневшемуся вдали лесу. Метёлки травы больно хлестали её голые ноги. Но это сейчас не было важно. Главное сбежать. Укрыться, спрятаться, затаиться, переждать.

Она бежала, пока боль в боку не сменилась невыносимым жжением, потом полным безразличием вообще к любым ощущениям. Страх подстёгивал её огненной плетью, гнал вперёд и вперёд, пока за спиной не сомкнулись спасительные руки леса, ограждая её от чужих взглядов. Она бежала ещё какое-то время, пока одно из деревьев не сделало ей подножку узловатыми корнями, и девочка кубарем не свалилась в овраг.

Очнулась она от пронизывающего насквозь холода. Попробовала встать, обожглась о ледяные капли росы, застучала зубами. На коленке заныла свежая ссадина. На левой ноге не обнаружилось туфли.

Встав, Маша принялась вытаскивать из растрепавшихся кос опавшие листья и сосновые иголки. До неприличного хотелось плакать. Но какой смысл от слёз? Она по детдому знала, раз плачешь, значит, слабачка. А ей, буржуйскому отродью, дочери вора, пусть и приёмной, плакать было противопоказано. За это могли поколотить, а Жирная Зоя, хмурая воспитательница-надзирательница, вообще могла усадить в карцер на сутки.

Кстати, из-за карцера всё и произошло. Маленькая подвальная комнатка, где на водопроводной трубе от безысходности повесились две девчонки постарше, местом была страшным. Сидеть или лежать там было негде. По щиколотку булькала грязная жижа. Можно было только стоять и молить несуществующего бога о спасении, потому что всем остальным было на тебя наплевать.

Два дня назад карцер грозил Маше всего-то из-за того, что она разбила на кухне чашку. Жирная Зоя, на чью смену пришелся проступок, рассвирепела, приказала девчонкам постарше наказать виновницу. Дальше девочка, как не пыталась вспомнить, вытаскивала из недр памяти только лоскутки произошедшего.

Маша помнила, что её схватили под локти, потащили к подвалу. Но что-то случилось, и на окнах лопнули стёкла. На всех сразу с первого по третий этаж. Не могли же они разбиться от Машкиного крика? По комнате закружился вихрь, переворачивая стулья, сбивая с ног. У старшенькой помощницы воспитательницы со страха случился припадок. Вторая девчонка кинулась помогать подруге, разжимать зубы.

Жирная Зоя ахнула, перепугано распахнула свои коровьи глаза, медленно попятилась от Маши, а потом с воплем ринулась по лестнице наверх, тяжело топая по ступенькам.

Быстро сообразив, что после такого ей не жить, Маша выпрыгнула в окно и сбежала. Куда бежать, выбора у неё не было. Посёлок, где располагался детдом, был маленьким. Единственным сообщением с большим миром казалась железная дорога. Короткой остановки товарняка хватило, чтобы Маша заскочила в вагон, предназначенный для перевозки скота. К счастью, вагон был пуст, хоть и невероятно пакостно вонял.

И вот теперь она в лесу дрожит от холода, без малейшего представления, куда идти, что делать, как прятаться.

Маша отряхнулась, подула на разодранную коленку, неуверенно осмотрелась. Вокруг был лес мокрый от росы, холодный, неприветливый, звенящий равнодушными к ней птицами и вовсе неравнодушными комарами.

Выбравшись из оврага, девочка обнаружила за покрытым паутиной папоротником потерянную туфлю. На душе полегчало. Теперь змеиное воинство не разгневается. Беглянка про себя усмехнулась - ей в змеиного царя верить не воспрещается. Она не пионерка.

Щелчком пальцев смахнув заползшего на отклеившийся носок слизняка, девочка надела туфлю, нерешительно потопталась на месте и, повинуясь зашевелившемуся на дне души чувству, зашагала через лес, словно манимая неведомым маяком.

Маяк привёл её к пашне, по краю которой проходила дорога. Где-то далеко чудесными жуками по вскопанной земле ползали уборочные машины, гудели, дымили, пахли соляркой. Девочке очень захотелось на тот край поля, где люди. Но она отчетливо понимала - ещё рано. Ещё слишком близко к станции. Наверняка, её будут искать, допытываться.

Вздохнув, она втянула некстати заурчавший живот и пошла по пыльной дороге навстречу поднимающемуся солнцу.

Только когда светило поднялось высоко, она увидела стоящий у обочины грузовик с крытым брезентом кузовом. Поплутав по придорожным кустам, она подобралась поближе и, не обнаружив водителя, отважно забралась в кузов.

Пахло внутри странно, непривычно. Что обычно перевозил сейчас порожний грузовик, для девочки осталось загадкой. Зато в углу обнаружился свёрток с хлебом, салом и варёной свеклой. Наевшись, Маша притянула колени к подбородку, обняла их тоненькими ручками и со спокойной совестью принялась ждать водителя.

- Эй! - из внезапно сморившего сна её вырвала чья-то крепкая рука, словно тисками сжавшая плечо. - Эй, соня, откуда ты взялась?

Беглянка нехотя разлепила глаза. Разбудил её парень лет двадцати, загорелый, с белобрысым вьющимся чубом, по-щегольски зачесанным направо, в засаленной тельняшке.

- Я не Соня. Я Маша, - ответила она, и тут сообразила, что давно не в детдоме, и на люди ей показываться рановато. Но парень не внушал ей страха. Наоборот, от него веяло спокойствием и надежностью, отчего девочке захотелось попросить у него помощи.

- Маша, говоришь? - парень с любопытством разглядывал её. - А лет тебе сколько, Маша?

- Все мои, - непроизвольно огрызнулась она, вывернулась из его руки, спрыгнула на землю и огляделась.

Проспала она до вечера. И вокруг уже были не лес с пашней, а степь от края до края горизонта. Бежать было некуда. Придётся договариваться.

- Мамка с папкой знают, где ты? - продолжал допытываться парень.

- Нет их у меня. Отец на фронте погиб. Мать...

Она замолчала. До неприличия захотелось плакать. Про отца была не совсем правда. Он действительно воевал. И даже вернулся с фронта за два года до окончания войны - одноногий, с трудом придвигавшийся на протезе. Отец проработал несколько лет в школе. А потом что-то сказал неправильное. И его забрали. Он попытался сбежать и... Короче, отца у неё больше не было. Матери тоже. За год до того, как Машу отвезли в детдом, мать сошлась с дядей Колей. Сошлась на свою беду. Позапрошлой зимой она умерла во время родов, а дядя Коля, работавший на мясокомбинате и из последних сил пытавшийся прокормить доставшихся ему сирот, оказался вором, расхитителем государственного имущества. Из-за него Машу в детдоме звали буржуйским отродьем. Всё из-за него. О младшей сестричке Ире даже не стоило вспоминать. Маша ненавидела её за смерть матери. И была счастлива, что эта мелкая тварь тоже оказалась в детдоме. Хоть бы её никогда не удочерили!

- Ясно, - пробормотал парень, - сирота. А здесь ты что делаешь?

- Тётка у меня где-то в этих краях, - глядя парню в глаза, соврала Маша. Тётка Глафира. У неё жить хочу. В колхозе работать, - для пущего правдоподобия добавила она.

- А в каком колхозе твоя тётка? - парень стоял, опершись широкой спиной на пыльный кузов, вертел в руках вытащенную из кармана папироску, так и не решаясь закурить.

- Не помню, - только ответила беглянка. - Имя у неё редкое, думала, добрые люди найти помогут...

Парень заржал. Заржал обидно, откинув назад голову, продемонстрировав крупные некрасивые зубы и выпирающую родинку на подбородке. В цвете заходящего солнца его выгоревшие волосы казались рыжими, такими же противными, как у Жирной Зои. Девочка брезгливо отодвинулась в строну.

- Имя редкое! - сквозь смех прогудел он. - Вот умора! Да тут Глафир только в ближайшем колхозе четверо. А ещё на станции одна работает, а ещё... Он утомился перечислять, вытер рукавом глаза и, посерьёзнев, уставился на Машу. - Ты городская, видать.

- И что? - с вызовом в голосе произнесла девочка. - Помоги мне добраться до ближайшей древни, а дальше я сама. Разберусь как-нибудь.

- Сколько тебе лет, малявка?

- Четырнадцать, - вновь приврала Маша. - С половиной, - набавила она полтора года.

Парень с сомнением окинул взглядом щуплую фигурку, но махнул рукой, решив не его это дело - чужие годы считать.

- Полезай в кабину. Отвезу тебя в колхоз, будешь из наших Глашек выбирать, какая больше приглянётся.

Машу дважды упрашивать не пришлось. Она направилась к кабине, потянула было за ручку, но замерла, поймав незнакомое отражение в зеркале. Отвернулась, снова приблизила лицо к не очень чистой поверхности стекла. Из-под посветлевшей челки на неё смотрела незнакомая девица. Куда делись конопушки на круглом лице, голубые глазёнки, неудачно зарубцевавшийся шрамик на подбородке, когда она в детстве упала с велосипеда?...

В обрамлении растрепавшихся волос бледнел незнакомый овал лица. Восточные чуть раскосые глаза с серебристой радужкой по окоёму зрачка были узки и темны. Тонкие упрямо поджатые губы оказались перепачканы свеклой.

- Вот нашел себе на беду бабу! Маленькая, а туда же, к зеркалу! - пробасил водитель, приоткрывая дверь. - Ты едешь, или где?

- Или как! - Маша решила не забивать себе пока голову странными переменами и послушно запрыгнула на покрытое рваной телогрейкой сидение. - Гони к деревне.

За окном плыл однообразный пейзаж. Солнце садилось позади грузовика, и впереди небо было уже тёмным, утомлённым от дневных забот.

Маша смотрела вперёд, жевала краюху хлебу, которую дал ей Артём, водитель, и думала, как хорошо, что с ней произошли такие перемены. Теперь её точно не найдут. Вот только настоящим именем она зря назвалась. Очень зря.

Машина подпрыгивала на ухабах. Глухо жужжал мотор. Артём, чтобы не клевать носом, принялся что-то напевать. Смысл в песне девочка разобрать не пыталась. Ни голоса, ни слуха у водителя не было, мелодия постоянно менялась, словно прыгала с колдобины на колдобину, как грузовик. Только три слова Артём выпевал достаточно громко "Красная армия" и "конница". Всё остальное сливалось в сплошное "бу-бу-бу". Машу это устраивало. Не лезет с разговорами, и на том спасибо.

На небе распахнули золотые глаза звёзды. На горизонте возникли очертания деревни. Домики один к одному посреди поля...

"Мне туда нельзя! - вдруг отчетливо поняла Маша. - Куда угодно, только не туда!"

Сказать парню? Не поймёт, а ещё хуже, с расспросами полезет. Как быть?

Заёрзав на сидении, девочка покосилась на Артёма. Он замолк, сосредоточенно глядя на дорогу. Ещё бы, выскочит навстречу какая собачонка или прочая глупая скотинка, объясняйся потом с хозяевами.

"Пожалуйста, давай мы поедем прямо! Пусть это будет не твоя деревня! Только не эта!" - в отчаянии подумала Маша.

Грузовик не притормозил. Наоборот, Артём нажал на газ, и на полной скорости проскочил опасное место. Маша облегченно вздохнула, в очередной раз дав себе зарок обдумать случившееся едва она окажется в безопасности.

Ехали они почти целую ночь, не останавливаясь, миновали ещё одно селение. И только подобравшись к то ли рощице, то ли к лесочку, возле которого прикорнули домики, девочка скомандовала остановку.

Выбравшись из душной кабины, поёживаясь от сентябрьского холода, она вдруг глянула в глаза Артёма, словно пьяного от общения с ней, и прошептала:

- Ты меня не помнишь. Ты возвращаешься домой и меня не помнишь. Слышишь?

Водитель кивнул. Маша в благодарность помахала ему рукой и пошла к заветной деревеньке. Главное, чтобы необычное настроение, захватившее её с момента побега из вагона товарняка, не рассеялось, не замылилось посторонними мыслями и чувствами. Ей нужно ещё устроиться. А думать рано.

Откуда-то пришла уверенность - через часа полтора мотор у грузовичка заглохнет. Это закончится топливо. И только тогда водитель Артём выйдет из странного полусонного состояния, удивлённо заозирается, недоумевая, с чего его сюда занесло, и побредёт к ближайшей деревне (не к этой) за подмогой. Растаявший день будет ему вспоминаться обрывисто. Он всё будет маяться: кого же он подвозил, и чем его гость угощал? Но так и не отыщет ответа.

Мотнув головой, сгоняя наваждение, Маша медленно направилась к деревне. Ещё рано даже для петухов. Есть время выбрать, у кого же просить помощи и приюта.

"Она вызовет жалость. Маленькая, тощая, грязная оборванка. Сердобольные женщины, желательно бездетные вдовы, непременно откликнутся на беду сироты", - размышляла девочка, не замечая, что думает о себе как-то странно, в третьем лице.

Ноги неслышно ступали по мягкой траве, ещё не умытой росой. Было тихо - ни птица не вскрикнет, ни собака не тявкнет. Единственный звук нарушал тишину - это от холода стучали зубы у продрогшей Маши.

Силуэты изб казались сотканными из предрассветного тумана, немного нереальными. За бревенчатыми стенами хранилось тепло. Сонно взмуркивали на печках мохнатые коты, умиротворённо похрапывали хозяева, в печках томилась каша или щи.

Спала передовая доярка колхоза, Настасья Тихонова, не дождавшаяся мужа с фронта. Спала и видела во сне Женьку, нового агронома, присланного из райцентра поднимать колхоз. Агроном был лет на семь её моложе, черняв, широк в плечах, удивительно учен и улыбчив.

Агроном, остановившийся в избе механика Копытникова, видел во сне дочку председателя Анфису, русокосую румяную деваху. Во сне агронома Анфиса пекла пироги с яблоками и, прищуривая фиалковые глаза, заявляла голосом её отца: "Вот выйдем на первое место по району, тогда и пойду за тебя!"

Анфисе не снилось ничего. За то, что чересчур откровенно кокетничала с женатым бригадиром, отец оттаскал её за косы, обругал на чём свет стоит и запретил ходить на посиделки к подругам. Так что обиженный сон председательской дочки был тих и глубок.

В эту, в общем-то, обычную ночь не спал только Яшка, старый хромой цыган, в раннем детстве отбившийся от табора, да так и оставшийся в деревне. Оставшийся себе на беду. Черед два года Яшка охромел. Ноги ему перебили за воровство яблок в соседней деревне на заре далёкой юности. Перебили в общем-то ни за что - за подол падалок антоновки. И хотя деда Силантия, чинившего расправу, лет пятьдесят как не было в живых, к убелённому сединами Яшке он приходил почти каждую ночь, с палкой от коромысла через плечо. С той самой...

Измученный бессонницей Яшка поднялся со скрипучей кровати, опёрся на самодельный костыль, огибая горку свежесплетённых корзин, доковылял до окна и замер. Мимо его двора шла девочка. Незнакомая. Худющая, как журавль колодца. Высокая. Но не это испугало старого цыгана, заставило его зашататься, выронить костыль и беспомощным кулём осесть на грязный пол. В предрассветной темноте у странной девочки глаза светились желтым, лунно-кошачьим светом...

Но Маша не видела этого. Она ещё не завершила превращение, чтобы осознать, кем стала. До полной трансформации ей требовалось всего ничего - развивать в себе внезапно открывшиеся таланты.

Продрогшая девочка добрала до двора доярки Настасьи, словно вернувшись к себе домой, просунула руку между некрашеными штакетинами забора, открыла крючок и вошла в пестревший ещё не оборванными подсолнухами двор. Беспородная дворняга Куся бесшумно кинулась было к нахалке, чтобы неожиданным лаем испугать девчонку до визга, но в двух шагах остановилась, села на задние лапы и приветливо завиляла хвостом.

Маша присела рядом с ней на корточки, погладила лохматую чёрную голову, заглянула в добрые собачьи глаза и внезапно обняла Кусю, прижалась к тёплой дворняге. Что-то мрачное, одинокое, свербевшее в душе с того момента, как Машу забрали в детдом, отпустило, растаяло, словно добрая Куся слизнула это шершавым горячим языком.

...Настасья вставала рано, гораздо раньше многих. Коровы ждать не станут, их доить надо. Повязав простенький, заново пересиненный платок на русые косы, надев поверх белой рубахи желтую кофту, она распахнула дверь на крыльцо и замерла, удивлённо хлопая большими серыми глазами. В обнимку со старой Кусей на скамье сидела девчонка. На вид лет двенадцать, не больше. На голове волосы что на растрёпанном ветром стоге, вздыбились, выбились из жалких остатков косичек. В дырках на рукавах старушечьей кофты торчат острющие локти.

- Ты чего тут расселась? - как можно строже поинтересовалась Настасья.

Первой очнулась, вздрогнула Куся, повернулась к хозяйке и неожиданно зарычала. Доярка от удивления аж отступила назад. Но тут к ней обернулась девочка, и Настасья удивлённо зашарила рукой по стене, силясь за что-нибудь схватиться.

Внешность девочки была слишком необычна для этого края. На красиво очерченном овале лица изумрудами сияли узкие раскосые глаза с длинными ресницами. Тонкий точеный нос, тонкие, упрямо поджатые губы. И не детская мудрость, просвечивающая из каждой черточки. Настасье вдруг показалось, что она сама намного моложе и неопытнее прибившейся к её порогу незнакомки.

- Помогите мне, пожалуйста, - обратилась к доярке девочка. - Я вас не обременю. Приютите на зиму, я отработаю. Честно. Я не ленивая. Мне некуда больше идти.

- Боже ж ты мой! - Настасья всплеснула руками. К ней возвращалась былая уверенность. - Откуда ты, ребёнок? Ты чья?

- Я сирота. И жить мне негде. Есть мне нечего. Мне бы зиму перебиться...

В поручительство за свалившуюся на голову Настасье сиротку Куся подошла к хозяйке, ткнулась мокрым носом в руку и грустно-грустно заглянула в глаза, мол, хозяйка, если не возьмёшь девочку, любить тебя больше не буду и вообще околею от тоски.

- Мне ж на дойку надо, - пробормотала растерянная Настасья. - Быстро вставай и марш в избу! Воды из бочки в углу натаскаешь, нагреешь в печи, вымоешься. А когда приду, поговорим.

Девочка энергично закивала головой и юркнула в долгожданное тепло избы.

- Только вы про меня пока никому и ничего, - высунулась из-за двери лохматая голова Маши.

- Скажешь тут, - пробормотала Настасья, запирая за собой калитку.

Маша, подгоняемая весёлым лаем Куси, освоилась в чужой избе быстро. Перво-наперво она решила подкрепиться. Еда отыскалась в новеньком буфете, со стеклянными дверцами, занавешенными белыми кружевными шторками. Не особо разглядывая кружева, девочка порылась в хлебнице, выбрала булку помягче и, едва ли не давясь, принялась запихивать её в себя, не переставая рыться в мешочках и свёртках.

На свою удачу, Маша обнаружила несколько конфет, настоящих шоколадных. Засунув их в рот вслед за булкой и спешно заглотив, как заглатывает добычу изголодавшийся зверь, вкуса лакомства она не ощутила. Но нисколько не расстроилась от этого.

Дожевав булку, потом съев пару яблок и почувствовав приятную тяжесть в желудке, девочка сообразила, что не мешало бы помыться. Пока грелась вода, в избу возвратилась Настасья. Для порядка она, бранясь, выгнала разлёгшуюся на кровати Кусю, выбрала из своих вещей какие-то тряпочки и, вылив тёплую воду в большой металлический таз, усадила в него Машу, принялась отмывать от многодневной грязи.

В окно осторожно заглядывали солнечные лучи, от прыгающих неугомонных воробьев покачивались на ветках крупные алые яблоки. На столе на почти белой скатерти стоял кувшин с парным молоком, не давая Маше возможности в полной мере насладиться процессом мытья.

Но вот она чистая, сидит на выкрашенной в весёленький зелёный цвет лавке, пьёт молоко, доедает очередную булку, а хозяйка подтирает пол, связывает в узел старые Машины тряпки. Жизнь хороша, всё налаживается. Вот только расслабляться не стоит. Ещё нужно договориться с хозяйкой и освоиться в деревне...

- Откуда ж ты такая? - закончив с уборкой, Настасья села рядом, заправила под платок выбившуюся русую прядь и задала, наконец, главный вопрос.

Кутавшаяся в цветастый шерстяной платок до сих пор не согревшаяся девочка на миг задумалась, но решила не врать без надобности.

- Из детдома сбежала, - ответила она, хмуро поглядывая на свою благодетельницу.

- Били? - неожиданно понимающе спросила Настасья.

Маша кивнула.

- Звать тебя как?

- Тара, - вдруг вырвалось у девочки, хотя до сего момента этого имени она не слышала. И всё же оно было знакомым, родным...

- Ты казашка или узбечка? - попробовала выяснить доярка.

- Не знаю.

Может, оно так и лучше: непонятное имя, чужая внешность. Теперь точно не найдут.

С печи вниз сиганул белый мохнатый котяра, заставив девочку от неожиданности вскрикнуть и поджать ноги на лавку.

2.

... Уговорить председателя оказалось несложно. Он пришел в Настасьину избу - невысокий, широкий в плечах, но узкий в талии, лысеющий, хотя ещё молодой, с умным серьёзным лицом...

Переступив порог избы, он как-то сразу заполнил собой всё помещение. Кивнув притихшей Настасье, он направился к Маше, вернее, теперь к Таре. Та сидела за столом у окна, сцепив в замок пальцы рук и неотрывно глядя на председателя.

- Валентин Игнатьевич, - подала голос Настасья. - Вы посмотрите, как её в детдоме уморили! А у нас откормится, работать будет, человеком станет на благо родине!

Председатель задумчиво потёр когда-то неправильно сросшийся, и поэтому кривоватый нос. Замершей на стуле Таре внезапно сделалось страшно. Вдруг он сейчас решит вернуть её в детдом?... Нельзя думать об этом. Смотреть в глаза, искренне, преданно, как смотрит на неё Куся. Только искренность сейчас, и ещё совсем чуть-чуть её волшебных сил помогут девочке удержаться здесь.

- Человеком она может стать в любом месте, а что я в районе скажу? - неожиданно ворчливо произнёс Валентин Игнатьевич, и Тара поняла, что победила. - Меня за беглянку по голове не погладят.

Он наклонился к Таре, приподнял её лицо за подбородок, посмотрел на свет. Девочка непроизвольно зажмурилась.

- Твоё счастье, что ты смесок, - пробормотал он. - Беленькая. Хоть сказать можно будет, что наши бабы нагуляли.

- Валентин Игнатьевич, - снова взяла слово Настасья. - Скажем нашим, что племянница моя двоюродная из города приехала. Кажется, у меня кто-то из родственников покойного Ильи в Средней Азии жил. Брат двоюродный Владлен. Так что даже врать не особо придётся.

- Согласен, - председатель, наконец, выпустил подбородок Тары из своих загрубевших шершавых пальцев.

За окном на кого-то залаяла Куся, долетела отдалённая ругань и возмущённое мычание коровы.

- Вот шалопаи! - отвлёкся на шум Валентин Игнатьевич. - Опять что-то не поделили!

Он вновь обернулся к Таре.

- Оставайся. Лишние рабочие руки нам пригодятся. Зима, говорят, ранняя будет. Готовиться к ней надо... Поживёшь пока здесь, у Тихоновой, потом решим. Изб пустых хватает.

Председатель поклонился Настасье, не встречаясь с ней взглядом, и вышел.

- А ты ему нравишься, - вырвалось у Тары.

- Глупости, - отмахнулась доярка. Ей-то снился агроном. Исключительно.

Девочка только улыбнулась, подперла голову кулаком и хитро посмотрела на свою благодетельницу.

- Что расселась, как чурка с глазьями? - непонятно отчего смутилась Настасья. - Раз остаться разрешили, значит, можно бездельничать? Вставай быстро, пошли, с колхозом буду знакомить. Не сегодня-завтра Валентин Игнатьевич тебе занятие найдёт. Уже всё знать должна!

Довольная Тара спрыгнула с высокой табуретки, готовая окунуться в новую жизнь.

- Знаешь, - на пороге остановилась доярка. - Мой брат, Арсений, все военные годы в детдоме провёл. Нас в эвакуацию везли. А он из вагона выскочил на станции и к отправлению так и не вернулся. Мать чуть с ума не сошла. После уже все детдома объехала в той области. Но нашла, вернула. Они теперь в городе живут. А я тут... Такие дела.

Она вышла на крыльцо, и вокруг хозяйки тут же запрыгала Куся, весело полаивая.

Тара на миг задержалась в избе. Вот откуда это сочувствие! Брат! Значит, знает, что она перенесла, будет защищать...

Только с наступлением ночи, забравшись на печку и уткнувшись лицом... чужим, незнакомым лицом в подушку, и отпустив суматошные события испарившегося дня, девочка позволила себе беззвучно расплакаться. Кто она теперь? Кем стала?

Вдруг те перемены, что произошли с ней, следствие неизвестной болезни? Не может человек во взрослом возрасте так поменяться! Но холодная, колючая уверенность в глубине Тары, где-то в области солнечного сплетенья, знала - так надо. Так правильно. Эта уверенность в сложные моменты превращалась в силу, отдавая дрожью вниз по позвоночнику, добегая до пяток. Эта же сила заставляла людей менять своё поведение. И от этого Таре тоже было страшно.

... Девочка постепенно прижилась в деревне. Со всеми бабами ходила колотить лён, участвовала в ремонте сельского клуба, в который по весне въехал на тракторе пьяный Лёнька Кожакин. И трактор разбил, и стену своротил, и сам чуть не убился. Теперь ещё и под суд пошел...

Клуб лето простоял открытым всем ветрам, пока местная молодёжь, пропадая со скуки, не поставила ультиматум председателю - или у нас в Красной Победе будет достойный клуб, как в соседнем колхозе, или переберёмся в город. Председатель покряхтел, помялся, но материалы на ремонт выделил.

За лето парни поменяли прогнившие, и поэтому так легко поддавшиеся напору трактора брёвна, постелили новые полы, чтобы танцевать можно было без устали. А женскому населению колхоза пришлось красить стены, вешать занавески. Тара вместе с Лёшкой, колхозным художником, рисовала плакаты. Вернее, Лёшка писал тексты, накидывал карандашом карикатуры и агит-рисунки, а Тара, которой было поручено самое ценное - кисточки и гуашь, старательно раскрашивала получившиеся картинки...

До исхода сентября удалось перезнакомиться со всеми деревенскими, наладить отношения, с кем-то из молодёжи даже подружиться. Вот только хромой цыган Яшка портил настроение. Он сторонился девочки, при встрече сплёвывал через левое плечо, а вслед ей творил крестные знамения. Над дедом посмеивались, признавали идеологическую незрелость калеки и даже разбирали на партсобрании. Яшка молчал, сердито сопел, но внятно объяснить причины неприязни не мог. Тара сама начала побаиваться покалеченного цыгана, обходить его стороной.

Но видно судьба ратовала за разговор между этими двумя. Момент такой наступил, когда хромой заявился среди дня в клуб вешать на лампочки плетёные абажуры.

Девочка, облюбовавшая это безлюдное в разгар рабочей смены место, сидела за печью, размышляла о себе, прислушивалась к своим чувствам, ставила опыты, пробуя новую силу. У неё стало получаться приподнимать с пола пылинки и мелкие клочки бумаги (а, может, она так махала руками, что поднимала ветер...), подманивать из норки мышонка (или он на крошки выбегал?)...

Заслышав тяжелые шаги и стук костыля, Тара встрепенулась, вжалась в угол между бревенчатой стеной и свежевыбеленной печкой. Не заметил бы, убрался бы восвояси. Но Яшка, пока не видя девочки, пододвинул табурет под первую лампу, помогая себе костылём, вскарабкался наверх и, в любой момент грозясь рухнуть вниз, принялся прилаживать к сиротливо болтающейся на проводе лампочке ажурную ивовую юбочку.

Только немалым трудом спустившись вниз и присев передохнуть, он заслышал шевеление за печью.

- Эй, кого нелёгкая носит, покажись! - одышливым голосом спросил он.

Тара поняла - прятаться смысла нет, и вышла. Дед Яшка брезгливо поморщился. Опять эта бесья выродка - белокурая, узкоглазая, грациозная, точно дикая кошка и опасная, как заползшая в ботинок змеюка.

Тёмное от загара круглое лицо Яшки сморщилось, точно цыган съел полведра клюквы. Убрав со лба нечёсаные седые патлы, он тяжело плюхнулся на скрипнувший стул, опёрся руками на костыль, словно приготовившись обороняться в случае чего. Чёрные цыгановы глаза упёрлись в сторону от Тары, в украшенный пёстрыми плакатами простенок между окнами.

- Почто заявилась, бесовка? Не будет тебе здесь поживы! - низким голосом забубнил он.

На его освещённый солнцем щеке Тара разглядела старый шрам - белёсый, выпуклый. Вокруг шрама собрались морщинки, и оттого лицо ненавистника казалось ещё более неприятным. Синюю засаленную рубашку украшали заплатки на локтях. На шее на чёрном шнурке висел деревянный крест.

- Бесово отродье, приживалка! - продолжал он.

- Я не бесовка, и не приживалка. Я работаю в колхозе! - не очень твёрдым голосом она принялась защищаться. - Кто дал вам право меня в чём-то обвинять?

- Бесовка! - гнул своё Яшка. - Они без креста, - махнул он в сторону окон, очевидно, подразумевая остальных колхозников, - они церковь порушили, святотатцы. Сено теперь хранят! - он аж пристукнул костылём от негодования. - Они не знают, кого к себе пустили! А цыган Яков знает. Дед крещёный, не партийный, не идейный. Дед видел, как ты сюда шла, и в тот же день иконы над всеми окнами и дверями повесил, кол осинов под калиткой зарыл. Ночью не сунешься, а днём у тебя сил не будет!

- Вы так уверены? - девочка чуть не задохнулась от возмущения. У этого суеверного глупого старика хватает наглости её обвинять. Прямо как у Жирной Зои! Точь в точь!

Вспомнилось перекошенное от ужаса лицо воспитательницы. На душе полегчало. "Если надо будет, его я ещё больше испугаю!" - пришла холодная расчётливая уверенность.

А Яшка сидел гордо, тоже успокоившись, не пугаясь бесовки и даже слегка повернув голову в её сторону, по-прежнему не встречаясь с ней взглядом.

В избе было тихо. Из-за толстых стен тоже не долетали посторонние звуки. Тара почувствовала себя неуютно. Что-то тёмное подкралось к краю её души, привстало на цыпочки и осторожно выглянуло в мир. То тёмное, что изменило её внешне и внутренне, запретило называться Машей и подарило странную силу. За окном покачивали ветвями позолоченные осенью берёзы. Играло в прятки среди мелких тучек квёлое солнце. Оно словно почувствовало тот тяжелый взгляд, в испуге спряталось, добавив миру серых тонов. Дед Яшка тоже ощутил взгляд, хмыкнул, закряхтел, вставая.

- Уходила бы ты отсюда. У тебя дорога на лбу написана, - пробормотал он, безжалостно таща стул по свежевыкрашенному полу ко второй лампочке.

Закрепив ещё один абажур, он, припадая на левую ногу, глухо стуча костылём, вышел вон, оставив тысячи вопросов толпиться, кричать, перебивая друг друга в голове чужачки.

- Глупец! Дурак старый!

Не сумев справиться со своими чувствами, Тара вскочила, схватила со стола банку ярко-красной гуаши и изо всех сил запустила в стену. По выкрашенным в светло-желтый цвет брёвнам расползлось несимпатичное пятно.

- Интересный способ рисовать! - донёсся до неё насмешливый голос Лёшки.

- А что он ко мне пристаёт? Какая я ему бесовка?! - раскрасневшаяся от стыда и возмущения Тара выбежала на свежий воздух из внезапно ставшей тесной избы, хлопнула дверью так, что дрожь пробежала по всему срубу, встревожив в погребе мышей, а на чердаке - воробьёв.

... Осенние ветра набирали силу. Отмазки больше не работали. Председатель настоял, чтобы девочка ходила в школу.

- Хотя восемь классов ты закончишь! - заявил он, по этому случаю зачастив в избу Настасьи под предлогом опеки над девочкой.

Приходилось вставать вместе с Настасьей, ежась от холода в остывшей за ночь избе, умываться холодной водой, давясь, закидывать в спящий желудок кажущуюся безвкусной еду. Потом одеваться и выпрыгивать в тёмное промозглое утро, чтобы с двенадцатью такими же, как она, детьми тащиться по бездорожью в соседний колхоз. Там и находилась школа, одна на семь деревень.

Дорога занимала часа полтора-два, в зависимости от погоды. Очень редко, если была свободна машина, если кто-то из водителей был не занят и вполне трезв, если был бензин... да мало ли каких "если"... Так вот, невероятно редко детей подвозили до школы.

В школе пахло табаком, пылью и одиночеством. Местные детей из Красной Победы не любили. А Тару вообще не терпели из-за внешности, из-за вздорного характера и не к месту задаваемых вопросов, вызывающих замешательство у учителей. Истеричка историчка практически на каждом уроке стремилась доказать ученикам беспросветное скудоумие новенькой.

С трудом запоминая факты из ИХ истории, путаясь в тематике съездов КПСС, девочка вдруг открыла в себе талант к вычислениям, искренне очаровав математика, сделав его единственным своим сторонником.

- Тебе дальше учиться надо! - восклицал Фёдор Семёнович. - Ты самородок. Талантище!

- Зачем в колхозе математика? - всякий раз возражала ему Тара. Из вредности возражала, в душе радуясь. - Со свиньями уравнения не порешаешь, по-французски не поговоришь. И про Ньютона им слушать тоже не интересно будет.

- Чем умнее человек, тем тоньше он окружающий мир чувствует, тем хозяйство разумней ведёт. По-научному, - возражал математик.

Тара отмахивалась от его нотаций, но занятия не бросала.

Вплоть до Нового Года странный дар девочки не проявлялся. Опыты в клубе после встречи с Яшкой она забросила. И Яшку почти не встречала, а когда всё же натыкалась на хромого цыгана, сама первая сворачивала с дороги.

А потом на новогоднюю ночь, то ли чуть позже Таре приснился сон. Неожиданный, пугающий и неправдоподобно яркий.

Во сне она была невероятно древней. Тонкие старые руки слабы, тело сморщилось, как у засохшей между рамами бабочки. Остриженные до плеч волосы седые и безжизненные, будто размокшая солома. Зато наряд богат и прекрасен, словно в кино. Зелёное платье, расшитое изумрудами и рубинами. Чёрное тяжелое колье на дряблой шее. Браслеты и перстни, стоимостью в целое поместье каждый...

Древняя Тара шла по роскошным залам летнего королевского дворца. Солнце преломляло лучи в витражных окнах, бросая разноцветные блики к её ногам. Походка её была легка и величественна. Каблуки в туфлях высоки и остры. И все, кого она встречала, кланялись ей в пояс, пряча в глазах страх и раболепие. Все встречные знали - старость - только маска. И во всём королевстве, да и, наверняка, в мире страшнее и влиятельнее этой старухи существа нет.

Потом Таре привиделось, будто она проснулась, прошлёпав босыми ногами по ледяному полу Настасьиной избы, подошла к зеркалу и обнаружила в его стеклянных глубинах вместо себя ту самую старуху. Ведьма в зеркале победно улыбалась и одобрительно качала головой.

"У нас получилось! - услышала её слова Тара или только прочла по губам? - Но бойся Запредельного. Оно с радостью подчиняется, но при малейшей твоей ошибке снова захватит в плен".

Тара проснулась на печи и долго глядела в темноту. На её груди спала тяжелая Тучка, белая кошка. Но девочку сейчас это нисколько не стесняло. Очень хотелось спрыгнуть на пол и посмотреться в зеркало. И в то же время было невероятно боязно. А вдруг она действительно увидит таинственную старуху, чья жизнь навеки связна с её жизнью?

Затем её сознание обожгло воспоминание. За день до побега из детдома ей тоже снилась старуха. Её безжизненное тело выкинули на берег волны, некогда роскошное платье порвалось, истрепалось, переплелось с водорослями.

Берег был пуст и каменист, чуть вдалеке от полосы прибоя высились чёрные скалы, по которым сновали уродливые существа. Они стрекотали, точно цикады, и каркали стаей голодных ворон. Они хохотали и курлыкали, и радовались, что волны расщедрились на такую редкую добычу.

Но казавшаяся мёртвой старуха ожила, с трудом подняла изранено тело с камней, и злобные тени отступили в темноту...

Потом старуха, уже куда более нарядная и ухоженная, оказалась в детдоме, прямиком у Дашной постели. Подошла, поставила острые локти на второй ярус кровати, подперла кулаком подбородок и задумчиво посмотрела на девочку.

"Здравствуй, приёмыш. Мы теперь одно целое. Привыкай!"

Выходит, древняя ведьма выбрала её для своих целей. Но почему? Ответов не было.

Помучившись так с полчаса, Тара уснула, а утром зеркало не отразило ничего неожиданного.

3.

... Новый год принёс не только пугающие сны. В Красной Победе произошли сразу несколько событий, оказавших влияние на будущее Тары.

Зима, не в пример прошлогодней, выдалась морозной, тяжелой, снежной. Замёрз в сугробе, не дойдя пары изб до дома, пьяный механизатор Григорий. Слёг да так и не оправился от хвори художник Лёшка. И всё бы ничего, кабы не предупреждала их перед этим быть осторожными, посидеть дома, странная узкоглазая девочка. Предупреждала без свидетелей, но погибшие мало того, что не послушали её, ещё и разболтали окрест про чудачества дояркиной приживалки.

И пошла по деревне дурная слава. Вспомнились разом и предостережения Яшки, и не так истолкованные обмолвки самой Тары. Да ещё и народ присочинил.

С девочкой перестали здороваться, а в след шипели "ведьма"! И как не позорил их председатель, не убеждал прекратить некоммунистическое поведение, никто не слушал Валентина Игнатьевича. Матери запретили детям разговаривать с "нечистой". И сама девочка вынуждена была тащиться в школу по сугробам на расстоянии от прежних товарищей, выслушивая их обидные дразнилки.

Тара, было, кинулась за поддержкой к своей добродетельнице, но прежде весёлая Настасья неожиданно помрачнела, словно съёжилась под тяжелым грузом судьбы, поникла. Под глазами залегли глубокие синие тени. Пропал аппетит. Настасья сделалась угрюмой, злой и даже жестокой.

Девочка знала причину такой перемены. Красавец агроном Женька погулял с председательской дочкой Анфисой. Погулял, успокоился, даже потерял интерес к пышногрудой молодке. Но у Анфисы стал расти живот. И закончилась свободная жизнь Женьки. Председатель поставил условие - не женишься, под суд отдам. А уж причину найду запросто.

Настасью с тех пор как подменили. То, что на девочку стала покрикивать, стерпеть можно было. Тара и не такое терпела. Но за четыре дня до свадьбы Настасья заявилась в избу пьяной, злющей, сорвала с головы платок, швырнула его в угол, покачиваясь, принялась стаскивать с ног валенки. Куся привычно кинулась к хозяйке и отлетела, скуля, получив пинок валенком в бок, забилась за печку, сипло жалуясь на обидчицу.

Дело совсем плохо, поняла девочка.

А Настасья справилась с валенками, скинула на пол тулуп, держась за стенку, тяжело наклонилась, подхватила его за рукав, потащила к вешалке, но повесила мимо крючка и, пробубнив что-то, даже не попыталась поднять с пола. Шатаясь, она побрела к буфету, достала с нижней полочки бутылку самогона, которым обычно расплачивалась за какую-нибудь помощь по дому. Достала и налила в стакан мутной жижи.

"Нельзя ей больше!"

Тара соскочила с печки, пододвинула к столу трёхногий табурет и села напротив своей благодетельницы, заглянула ей в глаза и чуть не утонула в болоте отчаянья. Отчаянья от гибели любимого мужа, с которым и года вместе не прожила, от многих лет одиночества, а теперь от потери последней надежды на женское счастье.

"И что она нашла в агрономе? Он же и говорить нормально не может! Всё словечки умные вворачивает для солидности, и сам в них путается" - некстати промелькнула мысль.

- Что вылупилась? - хмуро буркнула ей Настасья, отводя глаза. - Я её приютила, кров дала, еду, а она хоть бы добром отплатила! Чурка с глазьями!

- Что я не так делаю, тёть Настя? - вжала голову в плечи Тара.

- Тебя всем селом ведьмой кличут! Хоть бы раз на доброе дело силы направила! Утопила бы в прорубе эту...!

Кого "эту" было и так понятно. Анфису.

- Тёть Настя, - осторожно начала девочка. - Во-первых, она живой человек. Во-вторых, дочь председателя. В-третьих...

- Хватит! - Настасья схватилась за голову и отвернулась. Отвернулась неудачно, локтем задев стакан. Тот завалился, расплескивая по скатерти остатки самогона, покатился к краю и со звоном упал на пол, превратившись в горку битого стекла.

- Тёть Настя, ты добрый человек. И Валентин Игнатьевич, председатель наш, тоже добрый. Он любит тебя. С ним бы ты жила спокойно, в достатке, в уважении, пусть и не очень счастливо. А Женька - он пустой! Пустой, как... как похлёбка без мяса. А ещё он...

- Замолчи! - взвизгнула Настасья, вскакивая со скамьи. - Что ты понимаешь?!

Она замахнулась на воспитанницу, но девочка неожиданно ловко перехватила руку за запястье и сжала в своей так крепко, что пальцы доярки побелели.

- Я всё понимаю, - тихо заговорила Тара, в упор глядя на нагнувшуюся к ней Настасью. - И даже больше понимаю. Если я его приворожу к тебе и расстрою свадьбу, он тебя сломает. Он будет гулять, годам к сорока запьёт и будет попрекать, что ты его старше. А тебе останется сидеть и плакать. И пить. Потому что не вынесешь такого обращения. А потом ты застукаешь его с молодухой в своей же избе. И спалишь их. Дверь подопрёшь и подожжешь! И под суд пойдёшь. И умрёшь в тюрьме от чахотки. Ты этого желаешь?

Тара говорила быстро, боясь упустить подробности страшной картины, проплывавшей у неё перед глазами. А Настасья с каждым словом всё больше сникала. Слова воспитанницы проникали в её мозг раскалёнными иглами и застревали там.

- И что мне делать? - тихо пробормотала она, поднимая на девочку сочащиеся слезами глаза.

- Давай тебе на него отворот сделаю. Твоё согласие надобно. Отверну, сразу полегчает.

- И впрямь отпустит? - недоверчиво переспросила она, присаживаясь обратно на скамью, комкая короткими пальцами сине-зелёный подол юбки.

- Должно, - заверила её Тара, ещё до конца не представляя, каким образом это сделает.

Додумалась, а вернее, узнала секрет отворота она во сне от старухи. Та приснилась под утро за день до свадьбы. Тара вновь была ею - древней, могущественной. Она проделывала обряд отворота над худощавым пареньком. Забавно, говорила она на чужом языке, понимая при этом все слова... А, проснувшись, знала его как родной.

В тот же день Тара потребовала у Настасьи полного подчинения.

- А поможет? - всё не верила, доярка, измученная некстати привязавшейся любовью.

- Точно поможет, - как можно увереннее отвечала Тара, расставляя в кастрюле у печки наломанные ветви яблони. - Как они зацветут, так и ты к новой жизни проснёшься.

- Эти зацветут? - хмурила жидкие брови Настасья. - Ой, уморила! Да их Куся обглодает или Тучка перевернёт...

Но и собака, и кошка обходили стороной и кастрюлю, и саму Тару.

- Гляди-ка, прямиком как мне бабка рассказывала. У них тоже в селе ведьма была... - вырвалось у доярки, но девочка так на неё глянула, что женщина прикусила язык.

К вечеру разыгралась метель - просто жуть - в пяти шагах ничего не разглядеть. Сугробов намело по колено и выше. Ветер выл, царапался в окна, плакал и мяукал. Старухи бы сказали, что всё воинство нечистой силы вылетело из ада и принялось пугать честной люд. Но краснопобедские бабульки, хоть и крестились по привычке у развалин церкви, в обычной жизни старались быть сознательными, и существование бесов, впрочем, как и святого воинства, отрицали подчистую.

В половине одиннадцатого Тара уже стояла у двери в тулупе и валенках и ждала, пока Настасья повяжет шерстяной платок поверх шелковой косынки.

- Скорее, тётя Настя, до полуночи управиться надобно, - поторапливала доярку девочка, зажигая фонарь.

Настасья затянула узел и взяла со стола второй фонарь - запасной.

- Точно, поможет? - в тысячный раз спросила она, словно её сердце чувствовало все последствия предстоящего действа.

- Не сомневайтесь, - в тот же тысячный раз заверила её воспитанница и распахнула дверь на крыльцо, за которым начиналась власть непогоды.

Пальцы метели придирчиво ощупали незваных гостей, подёргали за носы, оцарапали щёки, исследовали на прочность узлы платков и застёжки тулупов...

Зачерпывая в валенки снега, двое: женщина и девочка, с трудом вышли за калитку. Но метель, словно ждала их, подутихла, смягчилась. И, увязая в сугробах, юная ведьма повела доярку к дому механика Копытникова, где и квартировал агроном Женька. Как назло, находился тот дом хоть и не на другом конце деревни, но и не близко, в девяти избах от Настасьиного дома. Пока дошли - упарились. Поди-ка ты по таким сугробам побегай! Чистят-то снег у самого крыльца да калитки, а дальше - общая территория. То есть ничейная. Ни дороги, ни подмоги...

У самой калитки Тара поставила Настасью лицом к крыльцу Копытникова, запретила поворачиваться, пока три раза не позовёт, не окликнет, и начала что-то делать за спиной доярки.

Стянув с вмиг озябших рук шерстяные рукавицы, девочка принялась повторять действия обряда, подсказанного ночью седой старухой. Но с каждым жестом ей всё больше казалось - пальцы сами помнят нужные движения, точно проделывали их не одну сотню раз. Коченеющие руки порхали вокруг головы доярки, слегка прикасаясь к её вискам и затылку. С губ срывались незнакомые, нерусские слова, таяли в посвистах ветра, достигая тех, кто должен их услышать.

В избе горел свет. Через занавешанные окна невозможно было различить, чьи силуэты проплывали внутри, но Настасья знала, Женечка там. Женечка, которого она собралась выкинуть из сердца навсегда.

Поначалу доярка ничего не чувствовала. Но вот ей начало казаться: рисунок метели изменился, и часть снежинок летит не так, как положено, выбиваясь из общего ритма. И таких "неправильных" снежинок становилось всё больше. Они словно отгораживали её от дома механика, забирая на себя её внимание. Вокруг заветной избы и вокруг доярки с ведьмой кружили уже два хоровода бесплотных фигур. И он всё убыстрялся и убыстрялся...

- Отвернись от него, Настасья! - раздался сзади сильный властный голос.

Танец так заворожил женщину, что она не могла пошевелиться. Вернее, могла, но только чтобы вступить в несущийся мимо хоровод. До уха доярки уже доносилась музыка - звонкая, быстрая, жесткая.

- Отвернись от него, я приказываю! - второй раз более требовательно долетело до неё.

Настасья уже была готова подчиниться, как дверь избы распахнулась, и на пороге показалась мужская фигура - высокая, статная. Мужчина сбежал с крыльца и замер, разглядев хоровод и две неясные фигуры за ним.

- Женечка! - беззвучно ахнула Настасья.

- Отвернись от него! Он тебе безразличен! - пророкотало сзади, и Настасья вздрогнула, сгорбилась, подчиняясь, повернулась к девочка-сироте, нищей, несчастной... А перед ней стояла настоящая снежная царица. Платок съехал с головы, и светлые, почти белые волосы снежным пламенем бились на ветру. В серебряных с желто-зеленым отблеском глазах читалась только сосредоточенность и жесткость. Нет, пока не жесткость. Превращение ещё не завершилось...

- Пошли. Быстро. Не оборачиваясь, - прозвучал приказ. И Настасья не посмела ослушаться.

И они пошли, почти побежали к избе, точно не было никакого снега по колено. А за ними, не в силах приблизиться к ведьме, почетным эскортом следовали снежные фигуры, призраки, только и мечтая утащить за собой Настасью, включить её в свой хоровод и уже никогда не выпустить в мир людей.

Чтобы избежать встречи с ними, Настасье предстояло целых трое суток не выходить из избы, притворяясь хворой, пить заговорённую ведьмой воду и не интересоваться происходившем в деревне. А происходило там немало...

Едва доярка по приказу Тары отвернулась от своей любви и пошла домой, со спокойным сердцем, как агронома Евгения подхватил большой хоровод и поволок вокруг избы. Холодные пальцы сжимали ещё тёплые ладони агронома, расплывающиеся при пристальном взгляде фигуры пели прекрасную печальную песню.

Раз круг - агроном понял, что зря он в это село заехал. Два круг - он начал различать лица своих новых друзей. И те показались ему смутно знакомыми. Сейчас третий круг замкнётся... Да вот же дед Григорий! Он на войне погиб. И Мишка-однокурсник. Он после третьего курса в речке утоп. И Клава... А она когда и как сгинула? В волосах Клавы распускались ледяные цветы, розовое платье с гипюровыми рукавами покрывал иней. Клавдия улыбалась дружеской холодной улыбкой...

- Жека! Жека, где ты?

Голос Копытникова нарушил мелодию, разбил волшебство. Агроном плюхнулся лицом в снег за пустой собачьей конурой, тут же позабыв о произошедшем. Он заставил себя встать, и, увязая в снегу, побрёл на свет.

Ночь перед свадьбой Женька спал мертвецким сном. Наутро насилу добудились. Выходить из дома не хотелось. Стоило переступить порог, всё чудилось агроному - зовут его. А кто и откуда - понять не выходило.

Свадьбу отыграли шумную, весёлую. Всё село было, кроме захворавшей доярки. Да оно и понятно, сохнет горемычная с лета по молодому парню. Вот и стыдно людям на глаза показываться. Непростительно стара она для Женьки. Семь лет разницы для женщины не шутка. А вот Анфиса... Эх, девка хороша! Не одному жениху отказала, прежде чем себе подстать отыскала. Ученый, не урод. Городской, а села не чурается...

Поздравляли молодых, подарки подносили, много детишек желали... А жених сидел - ни жив, ни мёртв. И всё ему чудилось, будто жизненно важно выйти сейчас из избы, на зов далёкого голоса. За расписанными морозом стёклами словно маячили фигуры из хоровода. Весёлая Клавдия улыбалась из-под каштановой челки, прижималась лбом к узорчатому окну...

Не сдержался, не сумел справиться с искушением. Выскочил в метель... И больше не вернулся. Ни в тот вечер, ни на следующий день. Никогда!

Всем селом искали и в деревне, и в роще, и у реки... Что толку. Как сгинул.

Дед Яшка сразу сказал:

- Ведьма извела! Извела, чтобы своей спасительнице угодить.

Поползли по деревне слухи. И Валентин Игнатьевич не стал их пресекать. Уж больно ему дочь было жалко. Плакала Анфиса, убивалась...

Только через три дня, когда ветки яблони в кастрюле раскрыли появившиеся в первый же вечер бутоны, доярка вышла из избы, чтобы узнать всё это. Но не растерялась, мужественно снесла все нападки, отбила злые слова, заступилась за девочку. И плевать, что с тех пор к Настасье стали относиться насторожено, а Тару окончательно невзлюбили. Судьба исчезнувшего агронома доярку больше не волновала. Ничто не дрогнуло внутри, когда услышала она о его предположительной гибели, об обрывающихся в снегу следах...

И всё равно, в тот же вечер Настасья, возвратившись после вечерней дойки, потребовала от воспитанницы ответа.

- Ты знала, что он погибнет? - вопрошала она, глядя на пристроившуюся у печки девочку. - Отвечай, чурка с глазьями, знала?

- С Анфисой бы ему жизни не было! - хмуро возражала Тара, листая данный математиком городской журнал. - Он сам выбрал судьбу. Не сейчас бы, так позже. Весну бы не увидел...

- Тогда почему...

- Не предупредила? Он бы не поверил. Хуже было бы. А я тебя спасала. И только тебя. Какое мне до него дело?

- Ясно, - пробормотала доярка, и впервые в её глазах промелькнул страх по отношению к маленькой ведьме.

Так прожили они месяц с лишним. Каждая несла груз содеянного. Но если Настасье было жалко председателя, чья дочь овдовела в день свадьбы. То Тара с того момента осознала своё, как ей казалось, предназначение. И вот на излёте февраля, когда, теряя былую власть, зима особенно люто злится, девочка заявила своей благодетельнице.

- Прости, тёть Настя. Уйти мне надо в другую избу. Я тебе мешать буду, и ты мне тоже.

- Ты чего дуришь? - для порядка возмутилась доярка, которая после отворота слушалась девочку беспрекословно.

- А то, что тебе свою жизнь устраивать надобно, а мне свою. Работа меня ждёт большая, не взыщи.

Настасья расспрашивать не стала, кивнула, села на скамью, по привычке замяв широкими рабочими ладонями край подола.

- Куда пойдёшь?

- Изба на окраине свободна...

Тара прислонилась спиной к стене, покосилась на пёстрые фотографии актрис и актёров слева от буфета. Она их старательно вырезала из журналов всю осень, мечтала быть похожей на киногероев... И поняла, что ни одну из них с собой в новую жизнь не возьмёт. "Однажды они сами ко мне все придут, а не я о них думать буду. Так правильнее", - вдруг подумалось ей. Прежняя жизнь в который раз таяла, оказавшись миражом. Сейчас же девочке чудилось, она проживает не свою судьбу, а чужую. И сиротка Маша ей только снится. А на самом деле...

Что на самом деле, она сформулировать не сумела. Но чувствовала грядущие перемены. А к добру или к печали они - знать не знала.

Так в советском колхозе Красная Победа на окраине деревни проявилась ведьма Владленовна. Пришлые величали её исключительно по отчеству. Откуда взялось такое? Настасья помнила, что кого-то из родственников покойного мужа Владленом звали, вот и записали сироту Тарой Владленовной Тихоновой...

Стараньями языкастых односельчан приобретя славу в окрестных деревнях, девочка принялась за нелёгкий ведьмовской труд, уже не обижаясь на шепотки в спину и на заявления в лицо.

- Да, ведьма, - гордо отвечала она, окидывая злопыхателя презрительным взглядом. - А будешь язык распускать, наколдую, колючки вырастут. И на языке, и ещё кое-где. Там, кстати, в первую очередь.

Дом её был с высоким фундаментом, с добротными некрашеными стенами, с ещё приличной крышей, с широким просторным крыльцом. Внутри, правда, сильно запущен оказался, но маленькая чертовка слишком быстро и без построенней помощи привела его в приличный вид, такой, что и не стыдно чужих пригласить.

Первыми пожаловали гости из соседних колхозов. Приезжали, стесняясь, осторожно выспрашивали, где тут у вас чудо-девочка поживает. А выяснив, шли на поклон - кто с хворью, кто с вопросом, кто ради праздного любопытства. Были и такие, кто пытался вразумить глупую: не по коммунистически себя так вести - людям голову дурить. На что Тара задавала заранее заготовленные вопросы:

- А что, в нашем колхозе с моим появлением молоко у коров стало киснуть? Хвори новые пошли?

- Не слыхали, - честно признавались злопыхатели.

- Я вас к себе силком приволокла или чарами своими колдовскими?

- Не-е-ет, - терялись гости.

- Выходит вы по доброй воле ко мне пожаловали?

- Выходит, - кивали головами правдоборцы.

- Я никого не зову к себе. Люди сами идут. Как вы сейчас. Их дело - верить мне или нет. Раз вы пришли, значит, верите в мои ведьмовские силы. То есть ведёте себя не по заветам партии. А я вас у себя принимаю только как гостей. И всё. В чём беда, скажите? Чаю с баранками налить?

На такие аргументы возражений обычно не следовало, и разоблачители либо тут же выходили из избы, хлопая дверью, либо задерживались, беседовали с не по возрасту мудрой девушкой. А, покинув её, долго терзались размышлениями об устройстве мира и природе справедливости.

Председатель не раз делал попытки прекратить стихийное паломничество в дом чудной девицы, но в полную силу заняться ею ему не позволял тот факт, что Настасья теперь жила одна. К тому же доярка после исчезновения агронома оказалась куда более сговорчивой и ласковой к стареющему председателю.

Со временем осмелели местные. Вначале после заката робко скреблись в стекло. Потом и белым днём навещать принялись. Подумаешь, ведьма. А польза от неё какая-то есть. И не заносчивая. В школу даже иногда ходит, в колхозе за любую работу берётся... Сам Валентин Игнатьевич успокоился. Ещё бы, весна близилась, неся с собой множество забот. Не до таких мелочей стало.

Только неугомонный цыган Яшка да злопамятная Анфиса, чувствовавшая сердцем вину Тары, по-прежнему тыкали в девку пальцем.

4.

... Всё было хорошо в жизни Тары: уютный дом, верная Куся, перебравшаяся к ней от Настасьи. Средств на жизнь хватало за счет щедрых подношений гостей. Несли больше едой: кто полмешка картошки, кто баночку солений, кто саночки дров, а кто и деньгами. Даже трудодни за работу в сельском клубе шли. Тара стала художником. Рисовала она не ахти, но больше никто за "мазню" браться не желал. Только не спокойно было на душе у ведьмы.

Во-первых, теперь каждую ночь она видела себя старой, творящей ведьмовские обряды. Против чего обряды во сне делала, с такими случаями на следующий день люди приходили под дверь. Тут же наяву навыки и закрепляла. Тара перестала чувствовать время - кто она, где она, сколько ей лет на самом деле? Всё смешалось в голове.

Во-вторых, чем больше она узнавала, тем яснее понимала - за знания однажды придётся платить. И сколь высока будет эта плата - не угадать, ибо дар её нездешний, как и она сама, ТАРА.

Что-либо вспомнить из жизни старухи (ЕЁ прежней жизни) не получалось при всём желании. Да и была ли она, эта прежняя жизнь? Была ли девочка Маша, детдомовка? Тоже уже не понять.

В третьих, рос страх: её будут искать. Когда-нибудь найдут. И она должна быть готова к встрече. Кто ринется на поиски? Явно, люди не из прошлого сиротки. И не люди вовсе. А те, кто связан со старухой: страшные, неумолимые, беспощадные. И чтобы выстоять, она сама должна стать такой же, и ещё лучше. На две головы выше. Иначе, как говорил Валентин Игнатьевич, бывший лётчик, жизнь будет, как полёт в горящем самолёте со сломанным механизмом катапультирования...

Память могущественной ведьмы, заключенная в ней... Память, касающаяся ремесла, заклинание за заклинанием волшебной нитью разматывалась перед её внутренним взором. За период самостоятельной жизни Тара многое обдумала, повзрослела не по годам, научилась ещё большему. И когда Анфиса, подстрекаемая дедом Яшкой, написала письмо в райцентр, дескать, проживает в колхозе сирота головой слабая, распространяет антисоветскую крамолу, умы тружеников честных смущает, ведьма ничего предпринимать не стала. И даже председателя предупреждать не захотела. Пусть его дочь поймёт, кому хуже сделала.

Из райцентра, к счастью, прислали не дознавателей, а журналиста мелкой газетёнки, что разозлило Анфису и расстроило деда Яшку. А уж Валентин Игнатьевич, едва прознав о цели визита, а, главное, о его причине, стиснул покрепче зубы, потом натянуто рассмеялся, мол, глупости всё это, вместо экскурсии к "пережитку прошлого" повёл писаку по коровникам, рассказывая о росте надоев, о планах по посевам кукурузы, о расширении площадей под лён...

Обошлось. Журналист разомлел, расслабился, после третьей рюмки согласился, что ведьм на свете нет и быть не может, заверил председателя, что уважает его за проделанную работу, да так и уехал заполночь... Зато Анфисе, не смотря на восьмой месяц беременности, досталось по полной.

- Ты что, змеюка, хочешь отца под суд отправить? Ты о себе подумала? Там же очутишься! Прямо дитя неразумное! - тормошил дочь Валентин Игнатьевич. И если бы не Настасья, вступившаяся за девку, отлупил бы Анфису отец.

Слухи дальше райцентра пока не поползли. Но в самом райцентре бояться Таре было некого. Двое самых влиятельных партийных начальников уже лечились у девочки, и курс их лечения был до-о-олгим, что давало юной ведьме немалые гарантии.

Так прошли зима и весна, настало лето. Настасья вышла замуж за председателя. У Анфисы родился сын Женечка. Дед Яков... Даже он, казалось, смирился с тем, что живёт бок о бок с ведьмой. Тем более, что ничего плохого, кроме хорошего о ней не говорили.

А потом в селе появился он. Ещё до полудня ясного июльского дня прямиком к дому ведьмы Владленовны подъехала заляпанная грязью машина. Если не обращать внимания на разводы земли с глиной на боках, можно было разглядеть - машина новенькая, ещё не битая, от рождения светло-бежевая. За рулём сидел мужчина лет тридцати пяти, городской наружности, в очках, клетчатой рубашке. Притормозив у самой калитки, он вышел, не спеша осмотрелся вокруг, втянул длинным носом чистый воздух, отчего-то поморщился и только тогда распахнул заднюю дверь.

- Приехали. Кажется, тут. Я зимой был, но не промахнулся. Её изба.

- Не верю я в неё, - отозвался второй мужчина, неторопливо вылезая из авто. Был он лет сорока пяти на вид, одет совсем уж не по-деревенски. Отглаженные светло-коричневые брюки, чуть-чуть примятые на коленках, белая рубашка с застёгнутым на все пуговицы воротом, галстук...

Завидев таких видных гостей, вешавшая бельё тётка Варвара чуть было не уронила на землю полотенце, но вовремя опомнилась, пригнулась к кусту красной смородины, затаила дыхание - что дальше будет.

А дальше второй мужчина наклонился, бережно вытащил из машины чернявую девочку лет пяти и понёс к ведьминому дому. Шофёр открывал этим двоим калитку, стучал в выкрашенную в белый цвет дверь, потом в высокое окно. Наконец, дверь отварили, и мужчины вошли внутрь.

Тётка Варвара ещё пару минут постояла, пригнувшись, а потом, бросив в тазу на грядке чистое бельё, кинулась к соседке - рассказывать.

Открывшая гостям Тара впервые не знала, что делать. Сегодня снов ей не было. И по этому случаю она планировала грандиозную уборку. Разные люди приходят. И мысли у них не всегда чистые. Надо иногда от них убирать жильё...

Одета ведьма оказалась неподобающе случаю. На девочке была старая застиранная юбка, на которой угадывался цветочный узор, да кофта размера на три больше положенного. Светлые густые волосы сдерживала чистенькая беленькая косынка.

- Я вас помню, - бросив взгляд на водителя, сказала ведьма. - Вы в марте приезжали, убеждали меня дела бросить, как все советские дети об учебе думать.

- А сейчас помощи приехал просить, - ответил водитель, пропуская в избу мужчину с девочкой.

- Вижу, - нахмурилась Тара. - Обождите тут, пока вам комнату помою. Койку мне поможете принести от соседей, а я на печи посплю пока.

- Разве ты вылечишь её? - без всякой надежды в голосе спросил второй мужчина, прижимая к груди не реагирующую на окружающее дочку. Её зелёное нарядное платьице примялось, лента из черных волос норовила выскользнуть на пол. Широкоскулое лицо было бледным и безжизненным. Кукла, по жилам которой бежала кровь, а тело нуждалось в еде и постоянном уходе, безразлично смотрела в потолок.

- Я пока не отказывалась. Подумать надо! - ответила Тара, взяла с пола тяжелое ведро и тряпку и отправилась в указанную комнату мыть полы.

Гости прошли к печи, присели на широкую скамью, переглянулись, помолчали. Взгляды их скользили по чистому столу без скатерти, украшенному букетом полевых цветов; по полочкам с посудой, наполовину завешенных алой шторкой; по стопке журналов про кино, лежащих на тумбочке... И не скажешь, что ведьма живёт...

- Она последняя, к кому я согласился поехать! - заявил измотанный отец. - Уж если в Москве все отказались... Я, руководитель лаборатории, надзирающий за всеми этими колдунами, магами... Тьфу! Со всего Союза провидцев собирали, ни один не помог!

- Игорь Михайлович, не горячись. Я не знаю, поможет ли нам эта девочка, но попробовать стоит. Она хромого вылечила, за месяц слепому глаза выправила... Ты хочешь вытащить Киру?

- Да я ради неё...

Он замолчал, ибо из комнаты вышла ведьма, вынесла в огород грязную воду, вымыла руки у железного умывальника, подсела к мужчинам, потрогала ладонью ледяной лоб девочки.

- Ничего обещать не могу, - осторожно сказала она, не глядя отцу в глаза. - Здесь подумать надо дня два. Только тогда отвечу - способна ли я ей разум вернуть.

- И ты даже не спросишь ни её имя, ни отчего такое с ней случилось? - шепотом спросил Игорь Михайлович. Но даже так в его голосе сквозило недоверие, точно холод зимой прокрадывается в комнату через раскрытую форточку.

- Захотите, сами поведаете, - пожала плечами Тара. - Комната за вами, а я пошла о кровати договариваться.

И она привидением выскользнула из избы.

Весь день и весь вечер Тара думала, как ей поступить. И дело было не в отсутствии подсказок со стороны пожилой помощницы. За полгода опыт в ведьмовстве был накоплен немалый. Дело было в девочке. Её боялась старая Тара. Боялась браться за этот случай, ибо для того, чтобы ребёнок смог самостоятельно ходить, говорить и отвечать за свои поступки требовалось попросить помощи оттуда, из Запредельного...

"Тара, он москвич, - повторяла про себя юная ведьма. - Он мой шанс. Я не желаю закончить свои дни в этой глухой уральской деревне. Я хочу больше жизни, света, блеска... Я создана для этого!"

Та, старая Тара показала ей другую жизнь - сытую, красивую, полную интересных событий и встреч, пусть и не очень счастливую. Но разве сиротка Маша была когда-либо счастлива?

Чтобы добиться чего-либо следовало дождаться совершеннолетия, чтобы уехать в столицу поступать в театральный, окунуться мир чудес, мир сцены и кино... Уж там бы она со своими талантами блистала... Ради этого стоило закончить школу, накопить денег. А москвич - это хоть какая-то зацепка за ту жизнь...

Винить в Тариной мечте следовало восстановление сельского клуба. Как только клуб привели в приличный вид, из соседнего села по четвергам стал приезжать киномеханик, крутить фильмы о далёкой, такой заманчивой жизни. Жизни, которую, наверняка, вела когда-то помогавшая ей старуха...

"Сегодня в клубе тоже кино", - с тоской подумалось маленькой ведьме. Но идти туда, когда в избе ждут гости, было неудобно.

Тара нехотя побрела домой, заглянула в комнату. Отец сидел на кровати и молча баюкал на руках куклоподобную дочь.

- А где второй, который в очках? - для порядка спросила Тара, хотя и так знала - уехал он, чтобы не мешаться.

- Ты про два дня говорила, - бесцветным голосом ответил мужчина. - Вот через два дня и заберёт.

- Ясно. Есть хотите? Могу снова простокваши налить с плюшками, а могу и вчерашние щи разогреть.

- Не откажусь, - мужчина уложил девочку на кровать, укрыл одеялом и вышел вслед за хозяйкой.

Тара запихнула в печь несколько поленьев - ровно столько, чтобы подогреть еду, подожгла сухую растопку.

- Ты одна тут живёшь? - спросил он, усаживаясь за стол.

- Не совсем. От прежней хозяйки Куся перебралась. Приглянулась я ей, видать.

Она разогрела ужин, налила гостю полную тарелку щей и вышла на крыльцо, присела на ступеньки. Тут же в руки ткнулась чёрная лохматая голова Куси.

- Милая ты моя, - пробормотала Тара. - Что мне делать, подскажи. Он мой шанс, он из столицы. Но ОНИ... Это странное Запредельное чего-то от меня хочет... - она вздохнула, погладила собаку. - Я вылечу девочку, чего бы мне это не стоило. Надо только решить как именно...

Отправилась спать она только после того, как над рощей взошла полная луна, а в комнате несчастного отца погасло окно.

Взобравшись на тёплую печь, по привычке накрывшись одеялом, ведьма никак не могла уснуть. Что делать с девочкой? Если сегодня не приснится старуха, будет худо. Придётся выкручиваться самостоятельно.

Освещённый луной прямоугольник окна, спящие в соседней комнате гости, затихающая рядом деревня - все мешали Таре погрузиться в мир сновидений. Устав ворочаться, девочка слезла с печи, накинула кофту и вышла во двор, потом побежала в рощу.

У истока ледяного ручья, пробивавшегося из-под камней, было её любимое место. Сюда точно никто из деревенских в это время не забрёдёт. Тихо, темно. Только пятна лунного света между верхушками деревьев пробираются вниз, иногда даже дотягиваются до земли, смешиваются с водой... Через полверсты, уставший петлять по полю, ручей соединяется с рекой, теряя звонкий голос и чистоту воды. Но здесь, в его колыбели, бьётся маленькое отважное сердце исследователя.

Тара могла часами смотреть на вырывающуюся из земли воду. Вот и сейчас ей предстояло подумать. Попросить помощи у Запредельного так просто... Попросить помощи и увязнуть, как птичка увязает лапкой в гудроне. Вроде, бьёт крыльями в надежде взлететь, и никак не может оторваться...

- Что мне делать?

Девочка - пустышка. Костюм, лишенный души. При желании её можно заставить ходить, говорить, реагировать на окружающих. Но она останется куклой, и будет живой лишь в присутствии ведьмы.

Что заставило душу улететь прочь - какая разница. Прежнюю чистую детскую сущность не вернуть. Остаётся одно - подсадить вовнутрь НЕЧТО не злое, согласное прожить человеческую жизнь. Таких тварей немало в Запредельном...

Свет плывущей по небу Луны посеребрил мокрые камни, рассыпал пятнышки-монетки по дну ручья. Пересекавшая их вода, блестела и искрилась, точно волшебный эликсир. Блестели серебром и листики чахлой осинки, и иголки молоденькой сосёнки. Высоко в ветвях старых сосен вскрикнула ночная птица, треугольной тенью пересекла лунные лучи и скрылась во тьме.

Словно разбуженная её криком Тара поднялась с холодных камней и побрела к дому. Иногда на её лицо тоже падал лунный свет, и тогда случайный наблюдатель, окажись он вдруг здесь, узрел бы не девочку-подростка, а эльфийскую принцессу, по недоразумению занесённую в мир людей: остроухою, с узкими раскосыми глазами, красиво изогнутыми бровями, благородными чертами лица... Она не шла - скользила над склонёнными венчиками цветов. Но не было никого, способного её сейчас увидеть. И эльфа скрылась в избе, забралась на печь и спокойно уснула. Она приняла решение.

... Ранним утром, когда Тара подскочила в шесть утра по привычке, как в школу, и принялась замешивать тесто на пироги, встал и Игорь Михайлович, разбуженный шорохами и звоном посуды. Не обуваясь, застёгивая на ходу рубаху, он прошлёпал к столу, присел рядом с девочкой, не здороваясь. Не глядя на ведьму, принялся рассказывать, словно надеясь, что от этой исповеди станет легче.

- Кира поздний ребёнок. Мы с Майей одиннадцать лет вместе прожили, прежде чем она родилась. Майе запрещали рожать, сердце у неё слабое. А она ослушалась. И появилась Кира. Всю душу вложили, растили, радовались... Не думали, что так выйдет.

Он помолчал, наблюдая, как девочка отмеряет стаканом муку.

- День рождения у друзей был. Мы ненадолго отлучились. На один вечер. А с Кирой девушка-студентка осталась, наша домработница. Понадеялись на неё, дуру...

Игорь Михайлович закрыл глаза. На широком круглом лице напряглись мышцы, углубились морщины. Морщась, как от зубной боли, он продолжал.

- Домработница с Кирой обещала погулять, одела девочку, обула. А потом ей кто-то из подруг по телефону позвонил. По моему телефону! Она и заболталась, напрочь об обязанностях своих забыв. Кира моя девочка бойкая. Была бойкой, - исправился он. - Не дождалась, вышла сама из квартиры.

Он снова замолчал. Тара не торопила его, присела рядом. Когда пауза затянулась, осторожно спросила:

- Так что же домработница?

- Когда эта тетеря вспомнила про Киру, та пропала. Дура-пэтэушница, нет, чтобы сразу людей на поиски поднять, в милицию позвонить, сама искать отправилась, по району бродить. Когда мы с Майей из гостей вернулись, полночь была. Темнота. Майя в обморок. Соседи "ох" да "ах". Толку от них! Милиция по району поехала кататься, Киру мою искать. А она...

- Она рядом была... - помогала несчастному отцу ведьма.

- Да. В люк у подъезда провалилась. И просидела там до утра. Случайно обнаружили. Когда достали, она уже ни на что не реагировала! У Майи приступ. До сих пор не оправилась. А я вначале по врачам, потом по колдунам и священникам. Всё перепробовал. Руками разводят. Говорят - может, придёт в себя когда-нибудь, а, может, до конца дней растением останется. Растением! Как каштан или тополь!

Тара протянула, было, руку, чтобы погладить Игоря Михайловича по плечу, но спохватилась - пальцы в муке. Тогда она молча встала, поставила тесто в чуть тёплую печь доходить, потом вымыла руки в рукомойнике.

- Да ты слушала меня или нет? - стукнул по столу кулаком Игорь Михайлович. - Ты сможешь помочь, или мы зря теряем время?

- Даже если время теряется, оно теряется только вами. Ваша Кира никуда не торопится, - неожиданно жестко ответила девочка. - Для начала я приму других гостей. Им сейчас моя помощь нужнее. А после обеда о вашей дочери подумаю.

Мужчина открыл, было, рот, чтобы разразиться ругательствами в адрес маленькой нахалки, но та его опередила.

- Вы какое варенье больше любите? - она отвернула край серо-красной полосатой дорожки у входа, распахнула лаз в погреб. - У меня сливовое есть и клубничное. А как солнце над крышей председательской избы встанет, яблочное принесут. За заику.

Игорь Михайлович отвернулся. Его доверие к деревенской ведьме улетучивалось с каждой минутой.

... Смотреть, как она листает книгу жизни своих гостей, Тара не позволила. Игорь Михайлович был вынужден взять Киру и отнести её за дом на лавку, где принялся тихо рассказывать дочери сказки, тщетно надеясь, что девочка поймёт хоть слово.

После полудня гости ушли, зато заглянула высокая статная женщина по имени Настасья, принесла десяток яиц и шмат сала, а сама забрала четыре банки варенья и убежала, немало встревожив чёрную кудлатую ведьмину собаку.

Игорь Михайлович вернулся в выделенную ему комнату, маясь от безделья, в который раз принялся рассматривать помещение. Солнце медленно перебиралась на эту сторону дома, просвечивало через полузанавешенные алые шторы, бросая тревожные отблески на стены, на алый же коврик, занимавший треть давно некрашеного пола. Над принесенной для Киры кроватью висел вышитый лебедь, аляповый, скорее похожий на гуся. Больше никаких украшений в комнате не обнаружилось.

- Вот и всё, - худощавая фигурка ведьмы неслышно приблизилась к Игорю Михайловичу, заставив его вздрогнуть от неожиданности. - Кира пойдёт со мной. Вам нужно ждать нас здесь. Пироги на печке. Там же гречневая каша. Если мы задержимся, в подвале есть еда. Но скорее всего завтра утром я отвечу точно - оживёт ли ваша дочь или нет.

- Погоди, - встревожился отец. - Ты что, хочешь без меня? Я не отпущу её одну! Больше никогда не отпущу! - запротестовал он, вставая и загораживая собой ребёнка.

Тара только снисходительно кивнула, присела на корточки и, дивясь собственной наглости, улыбнулась безвольно сидящему на кровати ребёнку.

- Убежим от твоего папки? Кто первый до двери?

Игорь Михайлович вздрогнул, нервно обернулся, чтобы отшатнуться от самостоятельно слезающей с кровати дочери. Он не успел рассмотреть её безразличное к окружающему миру, неживое лицо. Всё его внимание было приковано к ногам. Тоненькие ножки ступили на пол, застучали беленькими туфельками по направлению к ведьме.

Вовремя поймав девочку за руку и отвернув её лицо от отца, Тара только произнесла:

- Не ходи за нами, хуже сделаешь. Кроме меня её никто тебе не вернёт. А я люблю работать без посторонних, - жестко произнесла она. - Пошли, малыш, - обратилась она к ребёнку и повела её из дома.

Теперь пришла очередь Игоря Михайловича безвольно плюхнуться на кровать. Он не видел, как у вышедшей из дома Тары сошла с губ беззаботная улыбка, как нахмурились брови, как споткнулась и чуть не упала на траву девочка. Не знавший этого мужчина был счастлив впервые за три неизмеримо долгих месяца ада. Его дочь пошла! Сама! И незачем ему было знать, каких усилий это стоило ведьме.

Тара уводила девочку вначале в рощу, потом к реке. Там у скособоченного дуба лишенное души человеческое существо можно как следует осмотреть и решить - кого именно призвать в пустующее жилище. Ведьма шла не оборачиваясь, прозевав случайного наблюдателя и личного врага, слишком въедливого и любопытного, чтобы пропустить столь занимательное зрелище.

У реки было тихо. Вода весь июнь текла ледяная, несмотря на жаркие дни. Купаться в ней никто не осмеливался. Рыбу ловить в таком мелком месте желающих не находилось.

Не раз служивший мишенью для молнии дуб, наполовину засохший, но не сдающийся, из года в год выпускающий зелёные листья на вывернутых узловатых ветвях, был упорен и жаден до жизни как сама Тара. Вокруг него сейчас стояла поразительная тишина. Солнце уже прошло больше половину пути по небу, и голосившие с рассвета птицы притихли. Насекомые тоже не рвались стрекотать и жужжать, что было ведьме на руку. Уставшая Тара разжала пальцы, выпуская холодную ладонь Киры, и девочка упала к её ногам.

"Какого духа для тебя вызвать?"

Память полнилась именами существ другой реальности, призвать которые можно было только через Запредельное. Духов этого мира Тара изучила плохо. Вначале казалось боязно, а потом некогда. К тому же они были мало понятны могущественной эльфе, и сами её не жаловали.

При мысли о Запредельном липкий страх сдавливал горло. Таре начинало казаться, что гигантская волна захлёстывала её с головой и тянет на дно - в тёмные, лишенные радости бездны.

"Да что же это такое? Я, ведьма, сдамся, уступлю этому глупому предрассудку?!"

Усадив ребёнка под дерево, спиной к реке, Тара направилась искать площадку для вызова. Осмотревшись, она прошла правее, где берег становился пологим, образуя широкий песчаный пляж. Там у самой зеленоватой воды росла плакальщица-ива. Тара обломала длинную гибкую ветку, очистила её от листьев. Потом, подумав, наломала целый веник и принялась выметать песок, очищая его от мелких камешков, веточек, прочего мусора. Убедившись, что площадка достаточно чистая, она закинула веник в реку и начала чертить прутом знаки и линии на песке.

- Аль`ванах`кар афэ дек интар ланх... - лились новые для этого мира слова на древнеэльфийском.

Каждая линия многогранной фигуры, соединяясь с соседней, на миг вспыхивала фиолетовым светом и медленно угасала - до следующего пересечения.

Оставив маленький проход для себя и девочки, Тара позволила себе передохнуть. Пора отправляться к дубу за Кирой.

А у дуба уже хозяйничал дед Яшка. Он тормошил ребёнка, пытаясь привести в чувства.

- Уйди от неё! - тихо приказала Тара. - Не мешай мне вернуть её миру.

Но дед, неожиданно резво для хромого подхватил Киру, перекинул через плечо и, помогая себе костылём, заковылял по направлению к деревне, приговаривая:

- Всё председателю расскажу! Людоедка! Душегубка!

- Стой, дурак старый! - Тара догнала хромого, вырвала у него из рук костыль, отбросила в сторону, отняла девочку.

- Не смей к нам приближаться! - пригрозила она пальцем, держа ребёнка за шкирку. - Убирайся!

Дед смерил её ненавидящим взглядом, с трудом согнулся, поднимая костыль, и заковылял прочь.

"Он же сейчас весь колхоз поднимет!" - во время посетила её здравая мысль.

- А ну стой! - выпустив ребёнка, она хлопнула в ладоши.

Ноги Яшки заплелись, подкосились. Цыган упал в траву, заголосил, как рожающая баба. Но ведьма второй раз хлопнула в ладоши, и старик онемел. Не в состоянии даже мычать, он по-рыбьи разевал рот, выпучивал глаза, скрёб ногтями землю, выдирая с корнями траву.

Тара, чьё лицо озаряло изнутри пламя гнева, хлопнула в ладоши и третий раз. Не сильно, но достаточно, чтобы Яшка потерял сознание, упал ничком в только что вырытую ямку.

Ногой перевернув деда на спину, чтобы тот не задохнулся, Тара нагнулась к девочке. Принюхалась, брезгливо поморщилась, сорвала два широких листа конского щавеля, вытащила из-под Киры мокрые пелёнки, отбросила их подальше и потащила ребёнка к начерченным знакам, попутно заговаривая луг от постороннего глаза. Нечего колхозным приглядываться, чем она тут занимается. Спать крепче будут...

... Девочка легла в центр фигуры навзничь, широко раскинув руки и ноги. Вокруг распластавшегося на песке ребёнка змеились лиловым светом линии защиты: мало ли кто вырвется в мир.

Круг Киры соединялся с другим, в котором должен был появиться вызываемый дух. В третьем на коленях стояла сама Тара - худощавая девочка в красном платьице, в белой косынке на светлых чуть волнистых волосах.

Три круга были заключены в одну большую сложную фигуру. Если смотреть на неё сверху, больше всего она напоминала парящего орла или дракона. Но драконов в этом мире давно не встречали...

Летевший мимо ветер огибал по широкой дуге ведьмин чертёж, не касаясь ветвей задумчиво склонившейся ивы, не тревожа рябью её отражение в мелкой речушке.

Шло время, а ведьма никак не могла решиться на вызов. Близость воды внушала смутные опасения. Яркое солнце слепило глаза. Неимоверно зудело под правой лопаткой. Хотелось пить...

- Ну же, Тара, ты сильнее этого страха. Ты же водила в бой армии! - сквозь зубы пробормотала ведьма, обращаясь к древней твари, изменившей её сущность. - Тебя боялись там, откуда ты пришла. Что же ты сейчас размякла?

Говорить стало больно. Казалось, язык потрескался точно выжженная солнцем земля. Из-под волос по щеке скатилась первая капля пота. А Тара всё медлила, точно там, за гранью этого мира её ждал целый легион врагов. Но вот она набрала в лёгкие побольше воздуха и запела. Голос был чужим, хриплым, словно прокуренным.

- Сата, сата ла амарен`тхар атар мефним сэ...

Воздух над пустым кругом заколебался в такт убыстряющейся мелодии. Напрягшаяся ткань мира в любой момент была готова разорваться, но Тара удержала оборону. Из расцарапанного усилиями горла вырвались нужные слова, и граница просто стала прозрачной, образовав овальное окно в Запредельное. К этому окну мотыльками на свет ринулись твари, чей облик постоянно менялся от прекрасного до уродливого и наоборот.

- С кем я могу говорить? - вопрошала ведьма.

Звук голоса рассыпался в пространстве, точно соль на пол - глухо и тихо.

Существа за стеклом пришли в движение. На их мордах отразились все грани удивления и обиды - с ними не захотели общаться! Потом тварей унесло вихрем, и Таре открылся вид на вращающееся огненное колесо. Сквозь него со сноровкой иллюзиониста прошла женщина прекрасная и беспощадная.

"Судья!" - подсказала ведьме память старухи.

- Чего ты хочешь, дитя? - приторно ласково поинтересовалась страж границ.

- Не хочу. Требую. Душу! Душу, достаточно светлую и незапятнанную для этого существа, - Тара указала на девочку.

Судья сделала ещё шаг вперёд, и, наткнувшись на преграду, удивлённо изогнула брови.

- А ты опытная, - отметила она уважительно. - Твоё лицо мне кажется знакомым. Кто твой наставник?

- Не отвлекайся. Я требую душу! - упорствовала Тара.

- А иначе? - игриво улыбнулась Судья.

- Иначе... - ведьма замешкалась на миг, но решение само пришло в голову. - Иначе проживёшь жизнь в смертном теле! Без способностей. Но с памятью о бывшем могуществе. Не самое приятное для тебя, не так ли? - пригрозила она.

Страж запредельного смерила ведьму изучающим взглядом, отвесила шутовской поклон:

- Уважаю грамотных врагов. Особенно тебя!

У Тары внутри всё похолодело. Узнала! Но показывать страха нельзя. Ни в коем случае! Чем же ты так отметилась перед ней, древняя Тара, что тебя так хорошо помнят?

- Будет тебе душа, о, непобедимая. Открой проход, - сдалась Судья.

- Только самую малость, когда ты пропустишь вперёд того, кто достоин занять тело этого ребёнка.

Судья озадаченно покачала головой, отступила на шаг, дунула на подставленную ладонь и продемонстрировала ведьме желтый светящийся шарик - маленький, будто цветок одуванчика, и такой же пушистый.

Внутренне собравшись, Тара открыла проход. На одну секунду, достаточную, чтобы шарик проскочил в её мир и шлёпнулся в песок. Окно в Запредельное померкло и исчезло, а Тара, не отрываясь, смотрела на пушистое солнышко. Если сейчас не прочертить дорожку к девочке, солнышко приобретёт материальную форму и исчезнет. И всё придётся начинать сначала.

Тара взяла в руку ивовый прут и потянулась изменить узор, как за спиной раздался такой знакомый скрипучий голос Яшки:

- Я же говорил, что она бесье отродье! Говорил! Почему мне никто не верил?!

Ощущая переполнявшую деда обиду и ненависть, чувствуя занесённый над своей головой костыль, Тара молниеносно прочертила соединительную линию и попыталась увернуться от неминуемого удара. Но дед Яшка оказался куда проворней измотанной обрядом ведьмы.

Оглушенная Тара почувствовала, что заваливается на бок. Сопротивляясь наплывающему забытью, она услышала собачий лай и увидела, как желтый пушистый шарик покатился по образовавшемуся желобку в песке прямиком к раскрытой ладошке Киры...

5.

... Приходила она в себя долго. В первый раз очнувшись, она услышала надрывный, полный злобы лай Куси, рассмотрела склонённое над собой лицо Настасьи, а потом и Валентина Игнатьевича. Он, кажется, взял её на руки, ибо мир закачался, закружился и пропал.

Во второй раз она увидела мужчину. Что-то в его облике было смутно знакомым, но вспомнить имя девочка не сумела. Зато распознала заунывные причитания тётки Варвары. Кто-то яростно требовал вызывать врача, матерился и клял на чём свет стоит Яшку:

- Убивец! Ирод! На ребёнка руку поднял!

- Костыль, - поправляла его всезнающая Варвара, и снова начинала канючить.

Тара разочарованно поморщилась и снова шагнула в небытиё, чтобы окончательно вынырнуть из него в больнице в соседнем селе. Рядом сидел человек, но кто это почувствовать не удавалось. Глаз открывать тоже не хотелось, но любопытство - получилось ли у неё что-то с девочкой или нет, не давало покоя. Раз её нашли и притащили сюда, выходит, обряд завершен, чары спали.

Тара осторожно приоткрыла один глаз, рассмотрела побеленный потолок, в углу украшенный паутиной, зажмурилась, собралась с духом и повернула голову к своей сиделке. Настасья! Кто же ещё позаботиться о ней, горемычной!

- Она жива? - выпалила Тара, попытавшись приподняться. Не вышло. Голова в бинтах, в ушах звенит, от любых усилий наваливается дурнота, от запаха лекарств зудит в горле. Нужно срочно что-то делать с этим безобразием!

- Кто? - не поняла Настасья. - Ты жива - вот это счастье! А Яшку судить будут. Вовремя успели! Ещё бы чуть-чуть, и он бы тебя до смерти забил! Кусю благодари!

- Кусю?

Услышав своё имя, в палату пробралась кудлатая собака, очень деликатно положила лапы на край кровати и, присмотревшись хитрющими глазами к своей любимице, принялась облизывать Тарино лицо.

- Фу! Куся, фу! - засопротивлялась девочка.

Довольная собака для порядка заворчала, но улеглась у Настасьиных ног, готовая и впредь хранить покой маленькой хозяйки.

- Куся по деревне носиться стала, всех нас переполошила. Думали, взбесилась, а она за рощу тянула, звала. Мы и побежали. Пришли к реке, а там Яшка-изверг тебя костылём пинает...

- А девочка? Она жива? - прервала доярку Тара.

- Жива. Она тоже пыталась Яшку остановить, кричала, на помощь звала. Он и ей синяк поставил, но небольшой, не то, что тебе.

- Страсти-то какие! - Тара вздохнула и закрыла глаза.

Избитое тело ныло. Голова кружилась. Стоит подумать о себе. Ночью, когда никто не будет мешать, она полностью восстановится, но полежит в больнице для вида недельку - отдохнёт, суд над Яшкой переждёт... А москвич, наверняка, уехал... Обломалась столица! Что ж, ей ещё учиться и учиться. Случай, наверняка, представится. Главное, не обращаться пока к Запредельному, не дразнить его. Выходит, у неё перед ним должок, за который наверняка в ближайшее время спросят. Надо быть готовой.

... Прошли две недели. Деду Яшке дали три года. Тара на суд не пошла, задержалась в больнице. Говорят, москвич там был, против цыгана свидетельствовал. Впрочем, какая разница, если он даже за дочь не зашел спасибо сказать. Хотя, не ей его судить...

Едва безумный цыган исчез из Красной Победы, Тара возвратилась в свою избу, возобновила приём, пока... Пока у её дома снова не остановилась бежевая машина, и вышедший из неё Игорь Михайлович не взбежал по ступенькам ведьминого дома, распахнул незапертую дверь.

Тара была уже готова. Ещё до рассвета где-то в глубине груди зародилось предчувствие дальней дороги. Аккуратно собрав не хитрый скарб, она вымыла Кусю, попрощалась с Настасьей и председателем и принялась ждать. Старуха Тара счастья не знала, может ей, бывшей Маше, повезёт?...

"Девочка, ты мою Киру спасла! Чем я могу тебе помочь?" - хотел было сказать Игорь Михайлович, но, встретившись с решительным взглядом Тары, смутился, и, гладя себе под ноги, произнёс ёмкое "Спасибо".

Тара только кивнула в этот момент она поняла - не учиться ей в театральном, не быть актрисой, не блистать на сцене. И всё равно предложение мужчины обязательно стоит принять. Не каждый день её, полуграмотною сироту просят перебраться в столицу, работать в секретной лаборатории по изучению удивительных способностей человека. А то, что она уже не человек, её исследователям знать совсем не обязательно...