Танцы мужчин

Вот он, предсудорожный всплеск, вот что это такое. Нехотя всплыла первая мысль-зацепка, чистая, без примеси бомммма. С каким напряженнейшим ожиданием он вглядывался в ее неясные контуры, как нежно гладил ее ворсистое тело, как тщательно готовился к пониманию! Наружная простота ее была обманчивой. Среди всей путаницы мучительных громоздких боммммов со множеством ответвлений одна только ниточка (он позволил себе знать это), всего одна давала надежду на излечение.

- Так-так-так-так-так-та-а-а-а-а-ак! - чтобы перебить боммммы и отогнать лишние мысли, сказал тебе Томеш. Помогло. Сегодня все получается. Счастливый день!

Медленно приближалась низкая синяя дверь в служебку, тело слушалось кого-то чужого, и Томеш был рад этому; мысль, такая тяжелая, такая невоспринимаемая, требовала полного внимания.

- Только импат...

Зеленая рука, скрючив пальцы, тянулась к дверной ручке, его рука - вот что отвлекало.

- Только импат может...

Глухо рокотали голосовые связки (а для окружающих его визг был нестерпим) - тело Томеша что-то кричало, а за дверью виднелась лестница, но какая же ясность мысли, клятая война! Вот о чем я мечтал, вот что казалось несбыточным чудом.

- Только импат может справиться с пато...

Лестница, лестница, долгие часы подъема, короткий сон; земного притяжения нет, все твердо, излишне твердо, и цвета странные, таких не бывает, и тишина, только удары изредка, шепотом, непонятно откуда - все онемело вокруг.

...логическими следстви...

И каждый бомммм плодотворен необычайно, каждая мелочь, каждая чушь превращается в произведение мышления, и время летит быстро, с восторгом, и его много; оказывается импаты очень долго живут, так долго, что умирают исключительно от усталости.

...сила, заключенная даже в искалеченном мозге, так велика, что...

Дверь, Комната. Человек за столом. Усилием воли передвижение в красный спектр. Фиолетово-фиолетовеюще-вающее. Оборачивается. Все могу с ним сделать, могу дать иммунитет, но не в этом же сейчас...

...велика, что...

...ТРЦАТР

...могу заразить и без болезненных последствий, могу мгновенно убить только силой мысли своей. Как просто!

Гезихтмакер Эрик Фиск составлял письмо брату, где жаловался на недостаточное внимание к своей персоне и, главное, к профессии. Он обернулся только в тот момент, когда дверь распахнулась и в комнату ворвался скаф, невероятно обтрепанный, грязный. Он сорвал со шлема вуалетку и уставил на гезихтмакера сумасшедший взгляд.

- Что случилось? - вскрикнул Фиск.

...вручаю тебе, Эрик Фиск, плохонький гезихтмакер, бесценный дар чистое импато.

Томеш сосредоточился на Фиске и с радостью почувствовал - тот поддался. Перестраивались нейроны, активность мозга достигла максимума и гезихтмакер обомлело поднес ко лбу дрожащую руку.

- Удалось!!!

Фиск услышал его, и понял, и не поверил, а когда поверил, спросил: что ты делаешь? - и тогда Томеш заметил, что темно-фиолетовое его тело устремляется к гезихтмакеру, что руки со скрюченными пальцами сами собой тянутся к его шее, а самое-то главное, что вот именно в это Фиск сейчас уже не верил, именно сейчас абсолютно он ничего не боялся, а только с удивлением смотрел в лицо Томешу.

ХАЯНИ

Осмотровая комната, которую даже во времена карантина применяли не по прямому назначению, была неисправна. Тихо ругаясь, восемь скафов и три портовых инженера пытались отжать согнутую скобу, и все время на них с эскалатора смотрел человек без шлема. Он держал шлем в руке, широко открыв слезящиеся глаза. Он был одет опрятно, словно с картинки.

Наконец, скобу отогнули, комната громко щелкнула и распахнулась. Инженеры ушли (от комнаты пахло пылью и еще чем-то, присущим только атмосферным портам, а на одной из стен красовался огромный желтоватый потек), скафы расставили волмеры, Хаяни и Ниордан заняли пост у входной двери. Сентаури и еще один, лицо которого было им всем знакомо, а имени не помнил никто - стали у выхода, остальные прилипли к стенам. Они должны были конвоировать больных, если те объявятся.

Хаяни открыл скрипящую дверь и сказал человеку на эскалаторе:

- Заходите.

Тот не двинулся с места.

С полминуты они стояли неподвижно, глядя друг другу в глаза, а остальные настороженно замерли, не понимая, что происходит. Затем Хаяни обернулся и срывающимся от обиды голосом сказал:

- Шуточки. Манекен поставили. Место нашли повеселиться.

И Ниордан гулко захохотал.

ДАЙРА

Импата нигде не было. Только что один из патрулей сообщил, что в задней парикмахерской комнате обнаружен голый труп мужчины, предположительно гезихтмакера Фиска. Рядом валялись изодранная скафовская куртка, шлемвуал и чьи-то желтые брюки.

Разговаривая с патрулями и Контролем, Дайра одновременно следил за экранами. Сбоку от Дайры стоял худой охранник с шафранной кожей и тоскливо оправдывался. Его тоже мучили дурные предчувствия.

- Я говорю... это, говорю: куда? - а он: "Противоимпатная служба. СКАФ, может, слышал?" Чего ж, говорю, не слышать? Служба так служба. Противоимпатная, говорит, служба. А я что - я тоже служба. Я и подумать не мог. А после смотрю - датчик зашкалило. Это еще, думаю, почему? Может, сломался? Они ведь часто ломаются. А скафа и след простыл. Я - сирену. Я и знать не знал, и думать не думал, что такое получится.

Жужжит телетайп, на экранах передвигаются ярко-зеленые крестики, целый ряд стенных мониторов показывает толпу на нижнем этаже и пустые верхние залы. Какие-то люди то и дело неслышно входят, проносятся перед Дайрой, возятся с непонятными приборами, торопливо исчезают. Взгляды украдкой, удары-взгляды.

На охранника никто не обращает внимания. Он смолкает, наконец, и уходит.

Дайра зол. У Дайры на уме один сын. Дайра всерьез начинает верить в судьбу. Судьба, думает Дайра, очень любит подводить к драматическим ситуациям. Наверняка этот Кинстер улетел на одном из четырех самолетов, которые стартовали между тревогой и отменой стартов. И наверняка вместе с мальчишкой. Это судьба.

- А-а-а-а, Сент? Ну что? Как там? Установили? Что так долго? Что? Какой манекен? Послушай-ка... ты там... насчет детей. Ты их всех переписывай... Да. Да! Понятливый нашелся. Придумаешь что-нибудь. Давай. Некогда.

Может быть, сейчас его приведут. Нет, не приведут, конечно, а запишут и сообщат. Сентаури позаботится, сразу скажет. Не могло, не могло так случиться, все как нарочно. Если для мальчишки все кончится хорошо, будет даже обидно, честное слово. Я уж поверил в самое худшее.

- Да-да, я здесь, слушаю.

Я буду гоняться за ним с автоматом, я, я, сам гоняться буду, а он сразу в третью стадию перескочит, малыш ведь, нежный, будет реветь от ярости, уничтожать всех, до кого дотянется. Я пущу ему пулю в лоб, пулю я ему в лоб, я ему отомщу за своего мальчишку, мальчишке своему отомщу!

- Что значит "нет"? Чтоб каждый сантиметр! Чтоб ни камня на камне, но чтобы его сюда. Не может ему быть такого везения. Нам и теперь вон сколько мороки предстоит. Исполняйте!

Что мне с его каникул? Только морока одна. Не люблю я его, он мне только мешает. Вполне проживу, впа-алне. Я скажу себе, стоп, скажу, хватит, я смогу, ничего тут сложного нет. Я-то что? Вопрос в том, чтобы он мучился меньше, вот ведь теперь как. О, ГОСПОДИ, ТОЛЬКО БЫ, ТОЛЬКО БЫ ОН НЕ ЗАРАЗИЛСЯ! ВЕДЬ БЫВАЛИ ЖЕ СЛУЧАИ! НУ СДЕЛАЙ ЧТО-НИБУДЬ, ГОСПОДИ!

ХАЯНИ

Первые четырнадцать человек были здоровы, только очень напуганы. Ниордан пристально и хищно оглядывал каждого, и Хаяни еще не успевал ничего понять, как уже слышал его простуженный голос:

- В порядке. Следующий.

Хаяни изо всех сил пытался сосредоточиться. Он знал - скоро его заменят. Очень утомительно осматривать столько обмерших от страха людей. Потом вошел мужчина с мальчиком лет шести, и тогда Ниордан рявкнул:

- Ребенку выйти!

Мужчина склонился над мальчиком, почти прошептал:

- Подожди-ка меня там, сынок.

И погладил его по блестящему шлему, и слегка подтолкнул в открытую дверь.

- Снимите вуалетку, пожалуйста, - мягко попросил Хаяни.

Мужчина снял шлемвуал и волмер ожил, запел неуверенно.

Ниордан вглядывался в его растерянное лицо не больше секунды, затем повернулся к конвою:

- Ведите. Вторая.

- Нет, подождите, как же так? - заволновался мужчина. - Там же ребенок?

Его уже волокли из комнаты, когда он крикнул:

- Сынок! Адрес запишите! Адрес!

Это враки, что Хаяни решил покончить с собой с отчаяния - отчаяния не было. Это враки, что он готовился к самоубийству все время, сколько был скафом. Так многие потом говорили, даже с уверенностью, даже факты припоминая - но это неправда. Хаяни ни о чем таком всерьез не думал. Он всегда чувствовал, что делает не так и не то, мучился, разумеется, и разумеется, без мрачных мыслей не обходилось, но почему он все-таки учудил такое, не знает никто, в том числе и сам Хаяни.

А все было просто. Когда он увидел эту женщину - лет тридцати, уже не юную, усталую очень и не очень испуганную, пожалуй, даже меньше всех предыдущих испуганную, именно в тот момент нарыв прорвался. Он сразу заметил, что женщина больна.

Женщина стояла чуть ссутулившись, и оранжевая вуалетка-невидимка с этакой узорчатой изящной тюбетеечкой, заранее снятая, покачиваясь, свисала с ее правой руки. Она ждала, что ее пропустят, явно ждала, и... черт!.. тут невозможно объяснить сколько-нибудь понятно... Хаяни откинул свою вуалетку, подошел к женщине вплотную, взял за плечи (мешал автомат в руке) и поцеловал ее в губы. Женщина отшатнулась.

- Дурак! - заорал Сентаури, а Ниордан сказал наждачным голосом:

- Вторая. Обоих.

- Ну, зачем, зачем, идиот, кретин, пиджак, ну что ты наделал, что доказал, к чему?!!

Женщина билась в руках конвойных и пронзительно визжала, а Хаяни сказал Сентаури:

- Будь так добр, проводи меня до машины.

И тот, яростно глядя ему в глаза, сдерживая себя, ответил:

- Пожалуйста.

МАЛЬБЕЙЕР

В зал входят какие-то люди, среди них - Мальбейер. По пути очень вежливо кивает спинам диспетчеров. Молчу, молчу, молчу!

- Ну, как, не поймали еще?

- Нет, - отвечает Дайра и снова наклоняется к файтингу. - Продолжайте.

- Это вы не мне, - уточняет Мальбейер.

Дайра отрицательно мотает головой (тише!) и поднимает указательный палец.

- Тут женщина одна, - слышится в наушниках. - Триста пятый, говорит, провожала. Кинстер, похоже, туда садился.

- Какой, говоришь, рейс?

- Триста пятый. На Рамс.

И Дайра замирает и уже ничего не может. Мальбейер, причудливо изломившись, глядит ему в глаза, а спрятать их невозможно, не может скаф чувствам своим поддаваться, нельзя ему. Триста пятый на Рамс, на Рамс, триста пятый, пялится, что он так... триста пятый, триста пятый, вдвоем, ах ты, как же нескладно все получается!

- Список пассажиров. Срочно! - говорит Дайра.

Не понимают. Не понимают!

- Триста пятого рейса список!

- Какой список, вы что! Давно уже никаких списков не ведем, - говорит один из диспетчеров. У него лицо как натруженная ладонь. Остальные молчат. Дайра морщится и тихонько стонет, словно с досады. - Как карантин кончился, с тех пор и не ведем.

- В чем дело? - спрашивает Мальбейер, а глаза у него горят, он все понял, однако спрашивает, зачем?

- Свяжитесь с триста пятым. Когда у них связь? Скорее.

Диспетчер с натруженным лицом заглядывает в свои бумажки и глухо отвечает:

- Связь через двадцать минут. Вызвать вне графика?

- Да. Нет. Испугаются. Еще паника начнется. Подождем.

Что-то бормочет файтинг, и Дайра отвечает что-то, сам толком не знает что, но видно, все правильно говорит, потому что никто не удивляется и не переспрашивает, Мальбейер, наклонившись вперед, с хищным лицом мечется по диспетчерской и ничего нельзя сделать, подождал бы денек, ну, опоздал бы к занятиям, господи, зачем же я его гнал-то... зачем же так старался избавиться, полицейские, застывшие в оцеплении, оцепеневшие в оцеплении, оцеплевшие в оцепенении...

- Друг капитан, - говорит Мальбейер, - надо бы распорядиться, чтобы их ждали на всех посадочных площадках маршрута.

Пока Дайра отдает нужные приказания, вводят женщину. Дама средних лет, в прошлом шикарная, модное лицо, но от него уже мало помощи, все в прошлом.

Скаф, который ее привел, с видимым наслаждением откидывает вуалетку.

- Вот она. Та, что Кинстера видела.

Дама вертит в руках микроскопическую сумочку. Суетливо кивает в подтверждение. На ней изящный шлемвуал "Молодежный", вуалетка прозрачная, коричневого цвета.

- Вы можете снять свой шлем, - говорит Дайра. Он терпеть не может разговаривать с женщинами в шлемвуалах. Со смерти жены. Нервное. Дама мнется и отвечает: "Боюсь".

- Можете не бояться. Здесь находятся только те, кто прошел проверку.

Он смотрит на скафа, который ее привел, и спрашивает взглядом, прошла ли проверку она. ("Первым делом", - говорит скаф.)

- Не надо ждать! - неожиданно для себя взрывается Дайра. Связывайтесь!

- Триста пятый, - говорит второй диспетчер и все поворачиваются к нему. - Триста пятый, подтвердите связь.

- Но вы уверены, что я не заболею? - спрашивает дама.

Мальбейер мурлычет ей что-то галантно-успокаивающее.

- Триста пятый, слышу вас хорошо! Пять, девять, девять.

- Триста пятый, как у вас там?

- Э-э-э, дорогой друг, - обращается Мальбейер к диспетчеру с натруженным лицом (тот сидит рядом с проводящим связь). - Нельзя ли сделать так, чтобы и мы слышали?

В следующую секунду зал наполняется смутным ревом и шипением.

- ...по курсу. Только что прошли Сьен Беф. А кто на связи?

- Я, Леон, - отвечает диспетчер.

- Привет, Леон. Не узнал тебя. Счастливым будешь. Слушай, что за суматоха там началась, когда мы взлетали?

Леон поворачивается и смотрит на Дайру. Тот отрицательно качает головой.

- Все в порядке, - говорит Леон. - Недоразумение. Все в порядке.

Но голос его выдает немного.

- Значит, все хорошо?

- Хорошо. Все хорошо. Следующая связь в тринадцать сорок. Отбой. Говорит диспетчер и отодвигает зачем-то микрофон. На лбу у него выступил пот.

- Это мы поспешили, дорогой друг, - замечает Мальбейер. - Как бы он не заподозрил чего-нибудь. Паника, это, знаете...

- Клятая война, - говорит диспетчер.

ДАЙРА

Он всем корпусом поворачивается к даме.

- Какой он был, импат, которого вы видели? Опишите.

- Ах, я не знаю. Эти вуалетки... стройный, высокий, очень-очень нервный. Очень. Я сразу подумала что...

- Как одет?

- М-м-ммм, - дама картинно заводит глаза, на щеках - красные пятна. Он был такой... в сером костюме... ботинки лакированные, глухой серый костюм, с горлом... что-то парикмахерское, а вуалетка - ничего особенного, шлем такой рогатый, знаете? Костюм расстегнут. Жарко. Но он был вообще очень растрепан и неопрятен.

- Что значит "неопрятен"?

- Ногти, - улыбается дама. - Длинные грязные ногти. Спутанные волосы. Из-под шлема. Все неприлажено, будто не его. А что теперь будет с Элен?

- С кем?

- С моей сестрой, Элен. Она тоже этим рейсом. Ей, правда, не в сам Рамс, но...

- Уведите ее, - говорит Дайра. - Мешает.

- Нет, вы мне скажите! - взвизгивает дама, но скаф бесцеремонно уволакивает ее за дверь, и Дайра кричит вслед:

- Я не знаю, что с ними будет!

СЕНТАУРИ

Женщина слабо охала, повиснув на руках конвоиров. Без вуалетки - она оставила вуалетку в осмотровой, - она казалась неодетой.

Сентаури шел метрах в полутора позади конвоя.

- Хаяни, постой. Пару слов.

А Хаяни, будто только и ждал этого, послушно повернулся и сделал два шага к приятелю.

- Хаяни... Послушай, дружище. Ты... не из-за того, что я сегодня... Не из-за меня, нет?

- Нет, - ответил Хаяни, с нетерпением ждущий первых симптомов.

- А... почему тогда?

Хаяни отвернулся.

- Да так просто. Мечтал я, понимаешь, всю жизнь - хоть на час гением стать. Если так не получается.

- Гением? - недоверчиво переспросил Сентаури.

- Ну да. Я знаю - смешно. Не могу я тебе объяснить.

Сентаури мотнул головой.

- Так ты... И только из-за этого? Да разве можно?

- Не знаю. Можно, наверное, - глаза у Хаяни огромные, нос тонкий и длинный, и вдохновение, которого никогда не бывало раньше. - Что же, прощай, Сент?

Хаяни пошел к фургону, а в спину ему:

- Но ты же врешь, все врешь, ну скажи, что ты врешь!

КИНСТЕР

В последние минуты жизни Томеш уже знал главное - что такое чистое импато, и решил одарить им всех пассажиров, а им казалось, что он хочет их уничтожить. Томеш летал по салону и снимал со всех шлемвуалы, одним касанием, чтобы заразить их и принести им счастье, о котором сам уже и мечтать не мог, а они кричали от ужаса, они не хотели такого счастья.

Закончив в салонах, Томеш помчался к пилоту.

ДАЙРА

Только что увели даму, которая, похоже, видела Кинстера. Дайра сидит, подперев щеку рукой, неестественно бледен. Мальбейер склонился над диспетчером (Леоном), но смотрит на Дайру. Остальные негромко переговариваются. Стоят, замерли, затишье, даже файтинг умолк. Жужжит телетайп, устали глаза, щиплет. Потом резко распахивается дверь и входит Сентаури.

- Только что... - трагически начинает он.

- Тихо! - неожиданно для всех рявкает Мальбейер и снова по залу разносятся шипение и рев.

- Ну! - кричит Дайра и встает со стула.

- Триста пятый, слушаю вас! Триста пятый!

- Что там еще? - говорит Мальбейер.

- Дали вызов и молчат, - виновато отвечает Леон. - Смотрите! - он тычет пальцем в экран. - Меняют курс.

- А Хаяни покончил с собой, - как бы между прочим сообщает Сентаури, курчавый, вульгарный вестник.

Дайра беспомощно бросает взгляд в его сторону, и снова к диспетчеру.

- Что же нам теперь - всю страну на ноги поднимать из-за одного импата! - стонет он.

- Не из-за одного, - с печальной задумчивостью говорит Мальбейер. - В том-то и дело, что не из-за одного, дорогой мой друг Дайра. Они там теперь все...

- Хаяни покончил с собой, вы слышите?

- Ну, так уж и все, - Дайра подходит к Леону, хватает его за плечо. Вызывай еще раз.

- Триста пятый, триста пятый! Подтвердите связь!

Шипение. Рев. Все сгрудились вокруг Леона, уставились на экран с ползущим крестиком. Один только Сентаури застрял в дверях; бычий, пьяный взгляд, думает, что его не слышат.

Дайра хватает микрофон:

- Триста пятый, слушайте меня! Это очень важно! Любой ценой заставьте пассажиров надеть шлемы!

Голос. Искаженный, резкий, трещащий, насекомый, неразборчивые слова. Чистая, не замутненная смыслом ярость.

- Это он, - говорит кто-то.

Потом - крик. Длинный, мучительный. Еще крик. Клохтанье. Фон. Опять голос, уже другой, прежний, это голос пилота, но словно пилот спотыкается, словно ему воздуха не хватает.

- ...Он ворвался сюда... чуть голову мне не оторвал... шлем снимал, но там... застежки, понимаете... я не дался... С ума сойти, какая силища! А теперь упал почему-то... это что? И корчится... корчится... смотреть ужас... бормочет... ничего не понять... Что делать? Скажите, что делать, вы ведь знаете! Я его пристрелю сейчас!

- Да. Стреляйте немедленно! И садитесь как можно скорей, - кричит Дайра.

- Это судорога, вы разве не понимаете, друг капитан? - злобно улыбается Мальбейер. - Куда это вы их сажать собираетесь?

- Хоть кого-нибудь, да спасем, - упрямо говорит Дайра. - Может, в салонах кто не заразился.

- Ах, Дайра, Дайра, дорогой друг капитан, - качает головой Мальбейер. Как я вас понимаю! Я ведь знаю - вам сложно. Я ведь, извините, все ваши обстоятельства...

Ему трудно говорить отеческим тоном, он зол, он страшно зол, гвардии СКАФ грандкапитан Мальбейер. Дайре кажется, что все кричат ему: "Ну, выбирай!"

- Я его кончил. Убил, - жалобно говорит летчик. - Я его...

Ну? Ну? Ну?!

- Если вам трудно, - вкрадчиво говорит Мальбейер, - то давайте я. По-человечески понятно ведь.

- Вы слушаете? - надрывается пилот. - Я его пристрелил! Вот сию минуту, сейчас!

- Слышим, - отвечает Дайра. - Как в салоне?

- Не вздумайте их сажать! - шипит Мальбейер. Дайра поворачивает голову и долго смотрит ему в глаза.

- В салоне? Паника в салоне. Черт знает что. Но это пустяки. Честное слово. Сейчас успокоим. Слушайте!

Сентаури стоит навытяжку, он бормочет о Хаяни и одновременно прислушивается к разговору.

- У меня шлем металлизированный, - продолжает пилот. - Я не мог заразиться. Он хотел снять, но там застежки такие... Сейчас самое главное - сесть поскорее.

Мальбейер неподвижен, злобен, внимателен. Никто ни слова.

- Держите курс на Тристайя Роха, - отвечает Дайра по подсказке Леона.

- Что вы делаете? - шепотом кричит Мальбейер. - Ни в коем случае не...

Дайра с досадой отмахивается.

- Не мешайте, пожалуйста. Сент! Свяжись с этими... из Космофрахта.

- Зачем? Я...

Сентаури отлично понимает зачем. Глупо, конечно, что все тревожные службы космоса отошли Космофрахту, да мало ли глупостей делается вокруг! Итак, Сентаури понимает, но он только что потерял друга и почему-то очень болезненно относится к последующим, хотя бы и чужим потерям. Что-то странное творится с Сентаури. Он ведет себя как последний пиджак.

- Они все в шлемвуалах, все как один, - глупо хихикает пилот. Теперь-то они все их нацепили. Вот умора!

Разве защитит шлемвуал от предсудорожного импата?

- Послушайте, как вас там! У вас в салоне должен быть ребенок. Лет девяти. Синие брюки, а рубашка...

Волосы шевелятся у Сентаури.

- Да их тут на целый детский сад наберется, - снова хихикает пилот. Они тут такое устраивают! Наши девочки с ног сбились. Вы уж посадите нас, пожалуйста!

- Конечно, конечно, - бормочет Дайра. Он бледен немного.

Жадные, шальные глаза Мальбейера, изумленные - диспетчеров. Или кажется только? Сентаури связывается с космиками. Замедленные движения. Неизбежность. Сведенные мышцы. Покорность. Запах нагретой аппаратуры.

- Есть Космофрахт, - говорит Сентаури безразличным тоном и отходит в сторону. Дайра бросается к файтингу.

- Их там двести пятьдесят человек. И все они импаты. Двести пятьдесят импатов в одном месте. Крайне опасные и вряд ли хоть один из них излечим. Судорога. Тут уж...

Мальбейер словно оправдывается.

Дайра горячо врет в микрофон, а на другом конце его слушают с недоверием, отвыкли ракетчики от неучебных тревог. Дайра сыплет фамилиями, уверяет их, что просто необходимо сбить атмосферник, потерявший управление, долго ли до беды. Беспилотный, конечно, ну что вы! И трясет нетерпеливо рукой в сторону застывших диспетчеров - координаты, координаты! - а Мальбейер кривится и бормочет, не то все, зачем, просто приказ, пусть-ка они попробуют со скафами спорить, и действительно, ракетчики не верят Дайре, ни одному слову не верят - идите вы к черту, мы вас не знаем, кто вы такой, - но трубку не вешают, видно, чувствуют что-то серьезное. И тогда Дайра глупо как-то подмигивает, поджимает по-бабьи губы и называет себя. Так бы давно, отвечают ему. Он еще раз говорит свое имя, звание, принадлежность, сообщает пароли, шифр, а потом долго ждет, поводя вокруг сумасшедшими немного глазами.

- Слушайте! - кричит вдруг пилот. - Там сзади бог знает что творится. Это так надо, да?

- Успокойтесь, не дергайте управление. Оставьте ручки, что вы как ребенок, в самом-то деле!

- Учтите, я сейчас сяду просто так, где придется, пойду на вынужденную, они ведь мне всю машину разнесут!

Леон вопросительно оглядывается на Дайру, тот смотрит на диспетчера в упор, но не видит его. Тогда Мальбейер делает знак рукой - "не надо" - и говорит:

- Не надо. Скажите, чтобы не садился.

Трясущимися руками Леон снова берется за микрофон.

- Ну? Что? - кричит пилот сквозь беспокойный шорох. - Вы поняли? Я снижаюсь. Вы слышите меня?

- Я не могу, - чуть не плачет диспетчер. - Я не могу, не могу!

Мальбейер выхватывает у него микрофон, собирается что-то сказать, но тут азартно вскрикивает Дайра:

- Да! Да! Я понял! Ну, конечно, это приказ, а вы что думали - дружеское пожелание? Да, сию минуту. Вы видите его? Прямо сейчас, сию минуту и действуйте! Да скорее же вы, ччччерт!

Вид его жуток.

В зал врывается хриплый монолог перепуганного пилота, который, в общем-то, достаточно умен, чтобы все понять, только вот поверить не может.

- Пуск, - тихо говорит Дайра и медленно оглядывается.

Все стоят, замерли.

- Вы меня доведите, вы уж доведите меня, а то тут и с машиной что-то неладное. Вы слышите? Леон! Что ты молчишь, Леон? Ты меня слышишь!

- Я не молчу, - говорит Леон.

- Леон! Почему не отвечаешь? Что у вас? - (на экране появляется еще один крестик. Он стремительно приближается к первому). Мне ведь главное сесть, ты понимаешь, только сесть, а больше...

Крестики сливаются и исчезают.

- Пошли, - говорит Дайра.

НИОРДАН

Новость разнеслась по залам за считанные секунды. Люди, прошедшие проверку, - а таких набралось уже порядочно, - только что были похожи на сломанных роботов, а теперь ожили, заговорили, стали собираться в группы, жестикулировать, вытягивать шеи, недоверчиво качать головами. Многие не верили услышанному, потому что даже во времена Карантина, в те страшные времена, когда импаты летали по улицам, заглядывали в окна, устраивали оргии на площадях, даже тогда не случалось такого. Больных убивали всегда поодиночке, всмотревшись, удостоверившись в безнадежности их болезни.

Потом открылась одна из служебных дверей зала номер один, оттуда неуверенной походкой вышел человек в форме диспетчера. А потом эта же дверь распахнулась снова, на этот раз с громким стуком. Три скафа - Дайра, Сентаури и Мальбейер - решительно направились к выходу. Дайра шел впереди, Мальбейер рядом, а Сентаури отставал на полтора метра. Правой рукой он придерживал свой "оккам" с таким воинственным видом, словно уже в следующую секунду собирался пустить в ход.

Толпа перед ними расступилась с гораздо меньшей охотой, чем перед диспетчером. Коротышка в детском шлемвуале с ярко-желтой надписью "Спаситель" заступил им дорогу. Прижав руку к груди, он обратился к Дайре неожиданно низким голосом:

- Эй, вы тут главный?

Дайра молча остановился.

- Проходите, не мешайте, - рыкнул Сентаури, протягивая к мужчине свободную от оккама руку. Тот увернулся.

- Скажите, это правда, что вы сейчас машину с импатами сбили?

Дайра беспомощно оглянулся и вдруг отчаянно закричал:

- Ниордан! Ни-ор-дааан! Сюда!

- Вы слышите, что вам говорят? Отойдите немедленно!

Мужчина не двинулся. Вокруг начала собираться толпа.

- Ради бога, какой рейс? - простонал кто-то.

- Рейс, рейс назовите!

- Ни-ор-даааан! Сюда!

- Я его уже вызвал, - сказал Мальбейер.

Люди, люди вокруг, ни одного лица, сплошь маски. Дайре это вдруг показалось странным, даже испугало немного.

- Рейс! Назовите рейс!

- Вы все узнаете! Пропустите, ну?

Сентаури почувствовал себя главным, а потом вспомнил, что теперь, когда история с сыном Дайры неминуемо должна выйти наружу, это не такая уже фантазия.

Сквозь толпу ужом проскользнул Ниордан. Вуалетка его была аккуратно подвернута и заткнута за козырек шлема - вопиющее нарушение устава при захвате, поиске и тем более проверке, но так делали многие, потому что главный инструмент проверяющего - глаза.

- Да вы нас пропустите или нет? - теряя терпение выкрикнул Сентаури.

- Правда, что там и половины зараженных не было, а других можно было спасти?

- Нет. Вы все узнаете. Не скапливайтесь! Разойдитесь!

- Они убивают нас, где только могут. Им что, у них сила, - послышался чей-то скандальный голос. - Уж такие они люди.

- Да разве они люди? Чудовища!

Сентаури трясущимися руками заткнул вуалетку под шлем.

- В па-аследний ррраз!. Па-прашу ррразойтись!

- Гляди, командует. Очень главный.

- Ниордан, пойдем к машине, - попросил Дайра. Ниордан кивнул. Жадно прищурившись, как будто перед ним была сложная дорога, он разглядывал плотную шевелящуюся массу людей.

- Глядите все на этого человека, - громким командным голосом сказал вдруг Сентаури, указав на Дайру. - Только что он убил своего сына... которого... убил потому, что хотел спасти вас, именно вас, да еще пару десятков тысяч других. Вам про него легенды надо рассказывать, молиться на него надо, а вы, пиджаки, клянете нас... мы для вас жизни...

- Один сынка своего прикокошил, а другой хвалит! А?

- Скафы, что вы хотите? Ребенка - и того не жалеют. По одному подозрению.

- Ниордан, - сказал Дайра.

Тот с ловкостью фокусника выхватил оккам и пустил над головами очередь. Слаженно ахнув, толпа подалась назад.

ДАЙРА

Потом они шагали по летному полю, смутно отражаясь в темно-синем покрытии. Ровные ряды атмосферников, серебристых сплющенных сигар, между ними - россыпью брошенные "пауки". Ни одного человека вокруг. Снова удушающая жара. Пот.

- Это вы напрасно, друг мой Сентаури, - озабоченно говорил Мальбейер. Это запрещено. Могло кончиться плохо.

- Да я припугнуть только, - оправдывался тот. - Никогда бы я в них не выстрелил.

- И все-таки напрасно. Отношение к скафам и так далеко не благоприятное.

А Дайра вставлял - все кончено. А Ниордан кивал головой.

Сентаури бросил на своего командира презрительный взгляд.

Потом они заметили, что давно уже стоят перед пауком Дайры. Роскошный лимузин Мальбейера находился чуть дальше. Ниордан быстро и ловко занял свое место. Сентаури мрачно бубнил что-то неразборчивое.

- Вот, - сказал ему Дайра. - Вот ты опять спас мне жизнь. Весь день только и делаешь, что жизнь мне спасаешь. Они могли нас на куски разорвать.

- Ты смог бы, - с ненавистью глядя на него, ответил Сентаури. - Ты у нас герой. Молиться на тебя надо.

Мальбейер укоризненно покачал головой.

- Ах, ну зачем такая злая ирония? Дайра у нас действительно герой сегодня, - он тронул Дайру за плечо, но тот, как бы невзначай, отстранился. - Вы совершили сегодня подвиг, дорогой Дайра. Подвиг с большой буквы.

- Его нет, - сказал Дайра. - Кончено. Нет. Последняя соломинка. Ах, черт, нет! Ну и ну.

Говорил он невыразительно и смотрел невыразительно, ему много хотелось сказать, ему хотелось взмахнуть руками, прижать их к сердцу, сделать большие глаза, сильное, страстное хотелось придать лицу выражение, настолько сильное, что уж конечно выглядело бы фальшиво. Поэтому он заморозил себя.

А Сентаури злобно ткнул в него пальцем. - Ты никогда его не любил. Ты никого не любил. Меня тошнит от тебя. Собственного сына прикончил и хвастается, какое у него горе. Тоже мне, герой нашелся.

Дайра подумал - неправда! - и сказал ему. - Неправда, зачем ты так говоришь, ты же не знаешь ничего (он злится на меня почему-то. Почему он на меня злится?), не было на свете человека, которого я любил бы больше, единственное, за что я в этом мире еще держался, а теперь все, его нет, я его собственными руками, разве ты можешь понять, что я чувствовал, ты, кто никого не любит, из чувства долга не любит, это же дико. (Успокойтесь, успокойтесь, дорогой Дайра, и рука на плече, и голос баюкающий.) Ах, да отстаньте вы, ведь не он же убил своего сына, ведь не ты же убил своего сына, и эту дурацкую машину ведь не ты же спалил, ну так и помолчи, не мешайся. А Сентаури (вуалетка, как и у остальных, подвернута, лицо потное, рот искривлен, глаза на Дайру нацелены) сказал: - Вот так он любил сына, друг грандкапитан, этот ваш герой-Дайра. Вы слышали? Ведь он не о сыне горюет, он о себе горюет, скотина, пиджак.

Он начал спокойно, а под конец распалился. Это был настоящий взрыв ненависти. Сентаури ненавидел Дайру. Дайра ненавидел Сентаури. Мальбейер растерянно улыбался, но в глазах его тоже просверкивала злоба, и губы изредка вздрагивали.

Возможно, этот взрыв спровоцировал Мальбейер, тем, пожалуй, что чересчур уж он подчеркивал предупредительность к Дайре, а на Сентаури смотрел с пренебрежительным холодком. А Сентаури больше всего в тот момент хотел, чтобы именно Мальбейер его понял. Ему тоже многое хотелось сказать, правда, он не совсем точно знал, что именно, но лишь бы сокрушить, смять, уничтожить этого самовлюбленного пиджака Дайру, и чтобы обязательно на глазах грандкапитана. Примешивались тут и мысли о повышении, они мелькали почти незаметно, однако не потому хотел Сентаури иметь Мальбейера союзником. Он не знал почему. Я тебя с самого начала раскусил, сразу увидел, что ты за схема. Не знаю, может, ты и хороший скаф, но только до поры, потому что пиджаку хорошим скафом не стать. Хаяни тоже не был хорошим скафом, жидковат был для этого, думал слишком много, но он, по крайности, не пиджак, он на самом деле хотел стать одним из нас. Ты его всегда недолюбливал, потому что ты не такой, ты притворялся, а он нет. Ты его просто презирал, и скрывать не собирался, что презираешь. Ты и сегодня на него подумал, что это он про мальчишку твоего рассказал. Ты его просто убил этим. Он мне так и сказал. Дайра, говорит, за человека меня не считает, наговорил на меня. И никто не считает.

- Он так и сказал? - спросил Мальбейер.

- Но постой, - крикнул Дайра, - он ведь и в самом деле про сына моего разболтал.

- Нет, - сказал, словно ударил Сентаури. - Это я. Это я предупредил Мальбейера. И не жалею. Я тебе никогда не верил. Тебя выгонять надо из скафов.

- Подождите, тут что-то не так, - заторопился Мальбейер. - Мне о сыне вашем, дорогой друг капитан, именно Хаяни и рассказал. А Сентаури... Может, вы другому кому говорили, друг Сентаури?

- Да что вы, в самом-то деле? - оторопел тот. - Не помните? А кто мне вакансию предлагал?

Схожу с ума, показалось Дайре.

- У меня и мысли такой не было! - наиубедительнейшим тоном оправдывался Мальбейер. - Да такое и невозможно. Вакансия - Дайре. Это не я решаю, меня на том совещании не было. Откуда у вас такие сведения?

Сентаури растерялся. Ненависть все еще рвалась наружу, но эта сбивка закрыла для нее все выходы.

- Послушайте, - простонал Дайра. - У меня погиб сын. Мне плохо, честное слово. Перестаньте, пожалуйста. Завтра.

И взрыв продолжился.

СЕНТАУРИ

Сентаури изобразил великолепнейшее презрение, И это скаф! Посмотрите на него. Он сейчас расплачется. Как так вышло, что этот разнюненный пиджак все выдержал, сына убил, а я на Хаяни сломался, то есть на том, что вообще-то меня мало касаться должно. Он - смотрите! - герой.

Очень мешала жара. Но больше мешало другое. Ярко светило солнце, а Сентаури казалось, что уже вечер и темно; Мальбейер стоял совсем не там, откуда доносились его реплики; один за другим взлетали пауки, но никто в них не садился, на поле вообще не было ни одного человека. Сентаури терпеть не мог такого состояния пространства. Каждый раз, когда пространство снова приходило в негодность, его охватывал страх, что в этот день оно развинтится окончательно и некому будет заняться починкой.

Дайра говорил ему, ты ничего не понимаешь. Все не так. Я ему сегодня гренки поджарил, он гренки любил. Он в мать. Это только кажется, что все просто.

Сентаури слышал лишь то, что можно использовать для обвинения. Ты его не любил. Ты вообще никого не любил. Ты наслаждался тем, что можешь думать, что любишь; это прямое нарушение устава - иметь близких. Нет, я все понимаю, очень трудно без них обойтись, без близких то есть, но ты гордился тем, что есть у тебя кого любить, тем, что против правил идешь, а работу свою, добровольную, между прочим, ты презирал. Ах, какие мы гады становимся, ах, да как портит нас эта работа - ты все время так говорил. Вот я - всей душой скаф, силы во мне - полгорода зимой обогреть можно, а сломался, потому что я человек, потому что я настоящий, и Хаяни был настоящий, а ты - пиджак фальшивый (Мальбейер оценил метафору, юмористически подняв брови), но получается-то совсем другое! Получается, что ты - самый надежный скаф! Хотя нет, самый надежный - вот он, сидит в пауке нашем, гляди-ка!

Они оглянулись на Ниордана. Тот широко улыбнулся. Как раз в этот момент Френеми сообщил ему о раскрытии нового заговора и о запланированной на среду казни второго министра.

- Разбойник, - с чувством сказал Ниордан.

- А теперь посмотри сюда, - громко и торжественно произнес Сентаури.

Дайра обернулся и побелел. Сентаури целился ему в живот из оккама. Они стояли близко друг к другу, и дуло автомата почти касалось Дайры.

- Это еще что? - спросил он.

- Не тебя я убиваю, а всю вашу службу, которую мне... которую я... Пусть уж лучше все импатами станут, чем давать силу таким, как ты.

- На "морт" переведи, - сказал Дайра.

Сентаури перевел на "морт".

- И никакого святого дела не надо, не может оно святым быть, это я сегодня понял (а Мальбейер стоял и ждал и улыбался хитрющей своей улыбочкой). И нам с тобой ходить по одной земле невозможно. (Когда это вы по земле ходили, дорогой друг Сентаури, где это вы землю у нас нашли? спросил Мальбейер и наконец-то занялся делом: вклинился между Дайрой и Сентаури. Он отвел дуло автомата двумя пальцами, и Сентаури, продолжая говорить и как бы ничего не замечая, сделал шаг назад.) Я за Хаяни тебя убиваю, за сына твоего, за тех...

- Дорогой мой Сентаури! - проникновенно начал Мальбейер тоном, который предвещал долгую спокойную беседу. - Если бы вы только знали, как я вам сочувствую. Вы потеряли друга, а друг у скафа - это не то, что у обычного человека. Ведь мы лишены близких... Случаи, подобные вашему, не так уж редки в нашей организации.

- Мальбейер! - с угрозой в голосе сказал Сентаури.

- О, вы меня неправильно поняли, - Мальбейер игриво хихикнул. Почему-то, если говорят о приязненных отношениях между мужчинами, то это почти всегда фривольно воспринимается.

Сентаури взвыл, задрав голову к небу.

- Я их обоих сейчас прикончу, я их обоих сейчас прикончу!

И умчался прочь гигантскими скачками.

МАЛЬБЕЙЕР

Мальбейер повернулся к Дайре.

- Его мучит вина, - сказал он. - Только он немножечко играет. Это видно.

- Мальбейер, - сказал Дайра. - Ведь все подстроили вы. Признайтесь.

- Я? - Мальбейер с бесконечным удивлением всплеснул руками. - Что подстроил? Боюсь, друг капитан, я вас не совсем понимаю.

- Ну, это все, - Дайра неопределенно пожал плечами. - Вы ведь знали, что я провожаю сегодня сына, поэтому и лидером меня поставили.

- Дайра, Да-а-айра, дорогой, как вы могли подумать?

- А то, что импат попал в аэропорт - тоже ваша работа? И то, что он вместе с сыном летел, - тоже?

- Дорогой друг, опомнитесь! Я же не всемогущий. Вы мне льстите.

- Ваша, ваша, не отпирайтесь! - с маниакальной уверенностью твердил Дайра.

- Да откуда вы взяли, что там находился ваш сын?

- А где же ему еще находиться? На других рейсах он не улетел. И в аэропорту его не было. Не путайте меня, вы все врете. Я с самого утра чувствовал, к чему все идет.

- Дайте же мне докончить! Я все не мог выбрать времени сказать вам: по моим данным, на триста пятом его тоже не было.

- Как? - сказал Дайра.

- Конечно, это не стопроцентно, однако... Пять детей. Все идентифицированы.

- Так нельзя лгать, Мальбейер. Это противоестественно. Подите прочь, я вам не верю. Вы снова хотите меня запутать. Ниордан!

- Да, командир?

- Домой! - Дайра прыгнул в машину и захлопнул за собой дверь.

- Он наверняка жив, Дайра!

- Нет! Нет! Вы врете!

Паук взлетел, а потный Мальбейер все еще кричал и жестикулировал.

ХАЯНИ

В фургоне было темно. Яркие, быстро мигающие лучи, что проникали внутрь через маленькие овальные окошки, раздвигали темноту, но не растворяли ее. Блестели волосы на склоненном затылке рыдающей женщины. Хаяни, изогнувшись в кресле, жадно прилип к своему окну. Как же быстро мелькали улицы, как неизбежно засасывались они в прошлое, все меньше и меньше оставалось их впереди!

- Ничего, ничего, - громко сказал Хаяни.

Женщина подумала, что он ее успокаивает, и заныла вдруг на тонкой срывающейся ноте. Казалось, этому не будет конца.

Хаяни вспомнил о ней и соболезнующе покачал головой.

- Да. Ведь для вас, вероятно, жизнь кончилась.

Женщина всхлипнула и подняла голову. Не красавица, подумал Хаяни, мьют-романский тип. Тонкая длинная шея, почти полное отсутствие подбородка, огромные, с тревожным разрезом глаза, сухая смуглая кожа. Лет пятнадцать назад такие лица были в моде. Странная, болезненная привлекательность.

- Что? - спросила она.

- Я имею в виду все вот это, - Хаяни мотнул головой в сторону своего окошка.

Женщина нахмурила брови. Лицо ее окрасилось в зеленый цвет - фургон въехал в Ла Натуру, район максимальной естественности.

- Почему то, что вы оплакивали сейчас, для меня пустышка, зеро, тьфу, почему то, чего вы так боитесь, для меня - счастье недосягаемое, цель всего?

- Ой, ну не надо, ну помолчите! - сказала женщина и лицо ее страдальчески искривилось. У мьют-романов это выглядит особенно некрасиво.

- Не сбивайте меня, я сейчас объясню, все это нельзя не понять. Итак пусть смерть, ведь все равно смерть, зато возможность - вдруг не сейчас, вдруг отсрочка, поймите, ведь силы невиданные, гениальность, сверхгениальность, реальная, не плод фантазии, не мечта в знак протеста, и все это взамен долгой, но тусклой, но униженной, суетливой, которую я сам же и гажу.

- Помолчите, пожалуйста, - тихо попросила она.

У женщины началась эйфория, что-то очень скоро она начинается, волны теплого спокойствия пробегали по телу, но мешал монолог скафа, грозил все нарушить.

- И зачем только вы меня целовали? Что я, просила?

- А-а-а-а-а! У вас тоже начинается? Я давно заметил. И у меня скоро начнется, я чувствую. Я сам не знаю, зачем, точнее... знаю, но... Собственно, я давно об этом думал, но так, знаете ли, отвлеченно, между прочим, мол, хорошо бы. Я ведь понимаю, что глупо. Я ведь все понимаю. Знаете, как они меня звали? Суперчерезинтеллигент. Они меня презирали, пусть не за то, за что следовало бы, но все равно презирали.

Женщина зажмурилась. Ее подташнивало от желания счастья, смешанного с предсмертной тоской. Главная беда в этом - неумолимость.

А Хаяни все говорил, говорил, не отрывая от нее глаз, сам себя перебивал, перескакивал с одного на другое, и речь его все больше походила на причитание, о чем только он ни рассказывал ей (фургон часто останавливался, снаружи глухо переговаривались скафы, прислоняли лица к окошкам): и о школе, где никто его не любил, беднягу, а может быть, и ничего относились, а ему казалось, что не любят; и о радости, с какой он бежал из школы, и как все рады были ему в интернате, и как вскоре снова захотелось ему бежать; как нигде не находил он того, чего искал, смутного, неосознанного, как временами становилось легче, а затем жажда бежать с еще большей силой накатывала на него, и он никак не мог понять, за что ж его так не любят, почему везде, где бы он ни появился, всегда в конце концов становится плохо, всегда приходят фальшь, пустые слова, нарушения обещаний, и его отношение к женщинам казалось ему гадким, он старался любить каждую из них, и с печалью, словно в вине или наркомузыке, топил в них свое несуществующее, наигранное, и в то же время самое реальное горе, и как стыдно было ему встречаться с ними потом, и как хотелось нравиться всем, и как не понимал он, почему не все от него отворачиваются, и как его знакомые были шокированы, когда он бросил вдруг все и ушел в скафы.

- Замолчи! Замолчи! Скаф проклятый, убийца, выродок!

- Вот, этого я хотел, и еще много чего, уже тогда мечтал я поцеловать вас (извините, с тоской во взоре, это уж обязательно), не просто прислониться голым лицом к голому лицу, а непременно поцеловать, и именно женщину - очень я этого хотел.

У женщины внезапно пропало желание убить Хаяни, победила все-таки эйфория, ей стал вдруг нравиться этот причитающий скаф и возникло желание вслушаться в его речи.

- Бежим отсюда, - сказала она. - Ведь мы импаты, что нам эти защелки, бежим, спрячемся, я не хочу больницы, не хочу умирать, не хочу, чтобы меня до самой смерти лечили!

В Хаяни на секунду шевельнулся скаф (импаты готовят побег из фургона!), однако очень не хотелось сбиваться с мысли, и он только досадливо мотнул головой.

- Вы не понимаете. Все будет враждебно, нигде не будет спокойствия, вокруг - сплошь враги.

- Бежим! Помоги мне бежать!

Казалось ей, что фургон огромен, что пыльные столбики света несут прохладу и волю, что окна - бриллианты, что скаф - прекрасен, желанен, что скорость - свобода, что все можно и никто не в состоянии возражать. Казалось ей, что фургон наполнен невидимыми людьми, добрыми и влюбленными, и не желающими мешать, о, какими людьми!

- Бежим, я сказала. Встань. Оторвись от кресла.

- Но...

- Встань, скаф!

Она сошла с ума, она сошла с ума, она ушла с ума!

Мерзкое, недоразвитое лицо, лишенное подбородка.

- Извините, вы совсем не так меня поняли. Я вовсе не имел в виду бежать, когда... Иначе зачем же... Да и захваты не так-то просто сломать.

- Я хочу жить! Я хочу жить там, где жила, пойми, скаф, пойми, помоги мне бежать. Меня никто не любил.

- Меня много любили (два раза, подумал Хаяни) и проклинали за то, что любят. Что хорошего в этой любви? А там - присмотр, врачи, полное развитие способностей, да я просто уверен, что болезнь далеко не пойдет, я статистику видел. Там свобода!

Лицо женщины, что называется, пылало, и верхняя его половина была прекрасной. Ну, просто глаз не отвести.

- Говори, скаф, говори. Так хорошо слышать твой голос.

Все тело ее напряглось, выгнулось, плечи перекосились. Кресло под ней скрипнуло. Красное лицо в поту и слезах.

- Что... что вы делаете?

- Ты... говори... - она рванулась изо всех сил, но захваты не поддавались. По два на каждую руку и ногу. - Ох, скаф, ну как же мне нужно выбраться отсюда!

- Не мучь, не калечь себя, ты все равно больная, все от тебя шарахаться будут. Нет больше того места, где тебя ждут.

Машина давно стояла на одном из перекрестков Стеклянного района. Хаяни услышал, как водитель хлопнул дверцей и зашагал вперед. Еле слышный гул голосов, дерево, прилипшее ветвями к окну Хаяни. Женщина опять забилась в кресле.

- Скоро они там? - чуть слышно спросил Хаяни.

- А ты скажи, скаф, ты когда-нибудь жил в большой семье? Что это такое?

- Я вообще ни в какой семье не жил. Я воспитанник. Я хотел в семью, но... как бы это сказать?.. в уме. А на практике, знаете, страшновато было.

- А женщины?

Кресло кричало как живое. Женщина билась в нем с силой неимоверной.

- Женщины... что женщины? Это все не то.

Она вскрикнула от боли, слишком неловко и сильно рванувшись. Казалось, кресло извивается вместе с ней.

- У меня был друг. У нас ничего общего не было. Мужлан, сорви-голова, из этих, из гусаров. Когда я уже все перепробовал, уже когда отовсюду бежал, когда, в общем, в скафы попал... Я же вот с этой самой мыслью и пришел в скафы, импатом стать, правда, тоже в уме; не знаю, понимаешь ли ты меня...

- Это неважно, ты говори, а то сил у меня не хватает.

- Но он мне чрезвычайно понравился, хотя и боялся я его. Однажды на него бросился импат, которого тут же напичкали снотворными пулями, не дали и двух шагов сделать - а я был рядом.

Опять хлопнула дверца, фургон тронулся с места.

- Я тоже мог стрелять. Мог, но не выстрелил, чуть-чуть только двинул рукой. Тут даже не трусость, я просто не среагировал, но... ладно, пусть будет трусость, я за нее тогда его полюбил. Хотя сейчас думаю, мог бы и возненавидеть. (А женщина билась, билась, и страшно было смотреть на нее, кресло раскачивалось, подлокотники трещали, но, сделанные на совесть, держались. Хаяни не отводил от женщины вытаращенных глаз, от напряжения выступали слезы, он вытирал их о плечи, до предела скашивая зрачки, чтобы не потерять женщину из виду.) Ты пойми только правильно, это даже не трусость была, точно, я просто всегда теряюсь в неожиданных ситуациях, всегда какая-то секунда проходит, я просто не знаю, что должен в эту секунду делать, и это не трусость, а получается нехорошо. Я думаю, он видел, как я двинул рукой. Я тогда поклялся себе, что всегда буду с ним рядом, и это всегда... почти всегда было так. Если даже я забывал о клятве, он сам становился рядом, он ведь и в тот раз, когда я двинул рукой, тоже рядом стоял, он охранял меня, жалел, понимаешь? Он всегда меня прикрывал, был той самой секундой, которой раньше мне так не хватало. Только сегодня... но сегодня другое дело... сегодня я сам...

Теперь фургон мчался на полной скорости, и оттого все, что окружало Хаяни, стало выглядеть нереальным. Бесшумный полет, бешено рвущееся из кресла тело, почти спокойные, только чуть умоляющие интонации собственного голоса, горечь в груди, отстраненность и невозможность помочь не то что ей, а даже и себе самому. Страх. И воспоминания, сначала холодные, почти не лживые, и стыд за то, что они такие холодные, и, конечно, сразу же после стыда настоящее чувство в воспоминаниях.

- Сейчас, еще немного, - простонала женщина.

- Как я хочу тебе помочь!

- Сейчас! Сейчас! Сей-й-й-йча-а-а-ас!! Охххх...

Сильный скрежет, кресло распалось.

- Так. Так. Хорошо, - завороженно твердил Хаяни, и женщина поднялась, растрепанная, почему-то в крови, с обломками захватов на руках. Сделала к нему шаг и зашевелила губами, как бы говоря что-то, развела руки, покачнулась, и он подался вперед, ужас глубоко-глубоко, словно и нет его. Он ощутил свою позу и подправил ее, чтобы было фотогеничней, ему пришло в голову, что не о побеге сейчас идет речь, и отрекся он от него с той же истовостью, с какой минуту назад принимал, и не удивился себе, и знал, что именно так и должно быть, и подумал - фьючер-эффект, и понял тут же, что никакого фьючер-эффекта нет, просто так должно быть, так правильно, и все тут. А она сделала еще шаг, стала перед ним на колени, и просунула пальцы под захват на правом запястье (глаза в глаза, будто в танце, тесно прижавшись), поцарапав кожу ногтями, и рванула, больно, и захват распался, как распалось до того кресло, а Хаяни сжал и разжал кулак и что-то сказал, сам не слыша себя. Ее пальцы уже разрывали следующий, локтевой захват. Он вскрикнул от боли, не отводя глаз, и вот - свободна рука, и он погладил женщину по лицу, и она улыбнулась, он уже помогал ей освободить левую руку и думал: "Она меня раздевает". Теперь они говорили одновременно, тихо-тихо, не слыша друг друга, и он тоже чувствовал что-то наподобие эйфории, заставлял себя чувствовать. Вот уже обе руки свободны, и он поднялся, нагнув голову, чтобы не удариться о верх фургона, и это дало ему точку отсчета, пришло ощущение реальности и постепенно стал возвращаться ужас, а потом отворилась дверь, но женщина не слышала ничего, трудилась над его правой ногой; тогда он осознал, что фургон стоит, дверь открыта, смутно знакомые скафы смотрят на них и медленно-медленно (так казалось ему) снимают с плеч автоматы. Она не слышала, не слышала, не слышала ничего, и Хаяни был уже на их стороне, уже поспешно убирал с ее головы руки, поспешно и с отвращением.

МАЛЬБЕЙЕР

По пути к Управлению, а потом по пути к кабинету Мальбейер сосредоточенно беседовал с Дайрой, настолько сосредоточенно, что даже иногда забывал здороваться со знакомыми, чем немало их удивлял. Он и в кабинете продолжал заниматься тем же и опомнился только тогда, когда интеллектор голосом Дайры сообщил, что подоспело время визита в музыкальную комнату. Тогда он сказал себе: "Пора. Что-нибудь да скажу", состроил неизвестно какую мину, но вежливую, и выбежал из кабинета. Он забыл, что собирался звонить разным людям и попытаться хоть что-нибудь узнать о передвижениях сына Дайры, о шансах на то, что он жив; он вспомнил об этом только на первом этаже, на выходе из Управления, среди блестящих зеркал и синих лозунгов, которых так не хватало остальному Сантаресу, среди озабоченных, спешащих людей, из которых каждый принадлежал СКАФу, но вряд ли хотя бы каждый десятый видел в глаза живого импата. И многие из них в течение, может быть, часа с удивлением и насмешкой оглядывали фигуру грандкапитана, сломанную над местным телефоном, его восторженно искривленный рот, влажные красные губы, то, как он размахивал руками, как убеждающе морщил нос, и кивал, и топал ногой в нетерпении, и вел себя в высшей степени одиноко.

ХАЯНИ

У доктора были вислые, изрядно помятые щеки и выпуклые красные глаза, полуприкрытые огромными веками. Он напоминал бульдога, впавшего в пессимизм.

- Нет, - потрясенно сказал Хаяни, - не может этого быть.

- И тем не менее, тем не менее, - ответил врач, помолчав. - Я понимаю, очень сложная перестройка. Помилование у плахи. Я понимаю.

- Но что же произошло?

- У вас иммунитет. Вам потрясающе повезло. Среди скафов, скажу я вам, такие случаи встречаются чаще, чем среди остальных людей. Вам нет нужды закрывать лицо. Счастливец!

- И я свободен?

- Как птица, - доктор встал и сделал приглашающий жест в сторону двери.

Хаяни тяжело встал, кивнул доктору и неуверенно пошел к выходу. На полпути остановился.

- Я хотел спросить. Женщина, которую со мной привезли, что с ней?

- С ней все, с ней все, - с мрачной готовностью закивал доктор.

- То есть... что значит "все"?

- Третья стадия, инкур, да еще, скажу я вам, полная невменяемость. Спасти ее невозможно было. А изоляция... Впрочем, вы ведь скаф, что я вам объясняю?

- Я? Скаф?

Доктор недоверчиво посмотрел на форму Хаяни.

- Разве нет?

- Да. Конечно. До свидания.

Жара. Все кончено. Оживающий город. Узкая каменная улица. Окантованные металлом ветви домов с затемненными нижними окнами. На корточках перед входом в Старое метро сидит босая девушка. Она закрывает лицо ладонями. Проходя мимо, Хаяни ускоряет шаги.

- Ничего, ничего.

СЕНТАУРИ

Вот Сентаури стоит на шоссе. Запоздало свистит встречный ветер. По шоссе с равными интервалами проносятся удручающе одинаковые фургоны. Из некоторых окошек глядят лица без выражения.

Вот он в кабине. Но это не фургон, обычный автомобиль. Наверное, сняли оцепление. Человек за рулем глядит только вперед.

- Что молчишь? - спрашивает Сентаури. Человек пожимает плечами.

- Приезжий?

Человек отрицательно мотает головой.

- Не молчи, - просит Сентаури, и человек впервые бросает на него взгляд.

Он местный, коренной сантаресец, собрался уезжать по делам, да тут поиск, нельзя же бросать своих.

- Это конечно, - соглашается Сентаури. - А кого "своих"?

- Мало ли, - говорит человек.

За лесополосой начали мелькать еще редкие дома.

- Мы потому вас ненавидим, - в запальчивости отвечает человек (он очень волнуется), - что работа ваша, хотя и полезная, пусть и необходимая даже, но заключает в себе унизительный парадокс.

- Ах, парадокс! - почему-то взрывается Сентаури. - Ну, давай его сюда, свой парадокс! Интересно, интересненько!

- Вы, в массе своей люди ограниченные, хотя и предпочитаете об этом молчать, призваны спасать людей, ограниченных куда меньше, от тех, кто по сравнению с нами не ограничен вовсе, от тех, кто, грубо говоря, всемогущ. Слабые защищают средних от сильных. Парадокс, противоречащий природе.

- Люди вообще противоречат природе!

А потом Сентаури кричит:

- Останови машину! И опять дорога прогибается под Сентаури, и опять ему кажется, что он не дышит совсем.

- Ну его, весь этот сумасшедший город! Все это неправильно! Все нужно наоборот!

Потом, в стеклянной нише у входа в Новое Метро, какие-то пятеро пытаются его избить, и Сентаури с невыразимым наслаждением крушит челюсти.

Сначала его принимают за опоенного, потом - за сумасшедшего и, наконец, за импата. Его все время мучит мелодия-предчувствие, даже во время драки ее стонущий медленный ритм полностью сохраняется.

Откуда ни возьмись, появляются скафы. Ребята все знакомые, из группы Риорты, они тоже узнают его, но лезут как на незнакомого.

- Пиджаки, остолопы! - надрывается он, отмахиваясь оккамом. - Вы хоть волмеры-то свои включите! Ведь я здоровый!

Кто-то, похожий на Дайру, проходит мимо, и Сентаури хватает его за рукав. Рубашка с неожиданной легкостью рвется, и человек убегает, прижимая к лицу прозрачную вуалетку. Вот Сентаури в каком-то доме с куполообразными потолками, стены увешаны серебряной чеканкой, перед ним - женщина. Ни удивления, ни страха в ее глазах. Одно сочувствие. Это хорошо. Он говорит ей, ты, вечная. Он говорит ей, сколько раз это было, но скафом всегда оставался, никакой привязанности. Он говорил, крушил, радовался, считал святое дело, да так оно и есть, святое оно, святое, но сколько же можно, разве для людей оно, разве можно в таком гробу жить? Он говорит ей, у тебя, наверное, много родных, а у меня нету. Нету у меня никого. И ему так жалко себя, он говорит, что-то у меня соскочило, и боится, что опять его неправильно понимают, но женщина обнимает его. У женщины длинные волосы, у нее такая нежная кожа, но Сентаури забирает страх, страх привычный, воспитанный чуть не с детства, рефлекс, именно до этого всегда доходило, и всегда он в таких случаях страшно грубил. И женщина отшатывается, не понимает. Но он уходит только потом, как всегда, сразу после, а женщина остается обиженная и, как всегда, возникает у него брезгливое к себе чувство и, как всегда, он его перебарывает, идет быстрым шагом по улице, оккам чиркает по тротуару, чирк, чирк, и все, к сожалению, на месте, и какой-то лихой мальчонка бежит за ним и корчит рожи и кричит стишки паршивые, которые они всегда кричат ему вслед:

- Вонючий скаф, полезай под шкаф!

И все становится на свои места, и он говорит себе, какого черта, он говорит себе, ну, в самом деле, какого черта, э-э-э, бывает!

Он пожимает плечами, качает осуждающе головой, неуверенно улыбается и стонет от стыда и презрения к себе. Потом (очень быстро) он оказывается перед домом Дайры и видит, что навстречу идет Хаяни.

ХАЯНИ

У Хаяни болели ноги. Ему хотелось спать. Заснуть он все равно не смог бы, но в голове шипело и слипались глаза. Подступал вечер. Стало свежей, люди высыпали на улицу, они были взбудоражены, громко разговаривали, то и дело встречались плачущие. Как змея, которая останавливается перед брошенной на землю веревкой, Хаяни не мог пересечь пограничные проспекты Треугольного Района - "сумасшедшей" части города, он поворачивал назад, блуждал по изломанным улочкам... То он попадал в Римский Район, район воинственных романцев, из которых вряд ли хотя бы пятая часть действительно имела отношение к итальянскому племени: в основном это были люди, побывавшие у гезихтмакера, изменившие свою внешность, чтобы было где жить; а в Мраморном Районе, где жили люди искусства - продюсеры, наборщики, артматематики, - его обдавало запахом тухлой воды, брызгами бесчисленных фонтанов, люди с мокрыми волосами то отшатывались, то начинали задирать его, но никогда не доводили дело до прямых оскорблений форма скафа и злила и отпугивала одновременно.

На музыкальном тротуаре плясали эйджуэйтеры - их было человек десять, одетых в черное, с накрашенными лбами; с кастаньетами в руках они напевали что-то бессмысленное... камень гром пали сюда... и прыгали с плитки на плитку, и получалось ритмично, однако никакой мелодии, только намек на нее и намеренная сбивка.

- Скаф, скаф, иди сюда! Спляшем!

- Скаф, подари автомат!

Где-то впереди послышался сильный удар, затем грохот сыплющихся камней, крики, аплодисменты - это дрались блуждающие дома, редкость в наше время где-то на улице Вотижару, пойдемте, пойдемте скорее, не так уже много-то их и осталось, этих блуждающих, что-то спокойны последнее время, стоят себе, никуда не рвутся.

Полотна мастеров, испещренные надписями, многие из которых были нецензурные, а остальные - либо плоские шуточки, либо объяснения в любви, - все это, тысячу раз виденное, сейчас раздражало Хаяни, приводило буквально в бешенство.

- Что со мной такое? Я ведь рад, что не заразился, честное слово, рад, - сказал себе Хаяни.

Оглушающий удар совсем рядом, звон стекол, звуки сыплющихся блоков, взрыв восторженных воплей. Хаяни резко прибавил шаг, потом побежал, вклинился в толпу зевак, завопил, еще ничего не видя, но оказалось, что не вовремя. На него удивленно оглянулись.

Дома расходились для очередного удара. Один был основательно покалечен, он угрожающе кренился, у другого был обломан только один угол да еще выбиты стекла. Все пространство вокруг домов было усыпано ломаными блоками и багряно сверкало битым стеклом.

Первый дом начал вдруг раскачиваться, все сильней и сильней. Казалось, вот-вот упадет.

- О! Сейчас подсечка будет! Повезло!

Все так же раскачиваясь, дом ринулся на своего противника. Тот стоял неподвижно и, казалось, ждал.

Движения были замедленны, как в рапидной съемке. Вот они на дистанции схватки, вот атакующий дом размахнулся, а второй, по-прежнему не трогаясь с места, начал разворот, подставляя под удар уже поврежденный угол.

Удар! В самый последний момент второй дом на максимальной скорости пошел навстречу первому, а первый, наклонясь максимально, коснулся его раздался скрежет, звон, и второй дом начал вдруг разворачиваться назад, он как бы терся о бок своего противника, давил его, а затем верхняя часть первого дома начала рассыпаться. Толпа взвыла.

Хаяни бесновался вместе со всеми. Ему не нравилось зрелище, но он хохотал, кричал, указывал пальцем, хватал кого-то за плечи, а потом сам не заметил, как снова оказался один.

- Ва-ню-чий скаф, полезай под шкаф! Ва-ню-чий скаф, полезай под шкаф!

Он снова побежал, но теперь у него появилась цель.

Хватит с меня, думал Хаяни, я приду и скажу, ребята, я с вами, не прогоняйте меня, а что обидел, так что ж - свои, как-нибудь разберемся. Я люблю вас, ребята. А Дайра скажет, что скафу любить не положено, что это мешает его работе, но он только скажет, а все равно примет, он ведь понимает, что совсем без близких нельзя, у него ведь и у самого рыльце-то ох как в пуху. А Сентаури ничего не скажет, только буркнет что-нибудь пиджачно-брючное, да бурчи сколько хочешь, я не в претензии, бурчи, дорогой, мы, может, и словом больше с тобой не обмолвимся, если трепа не считать, только поглядим друг на друга, только рядом станем - чего ж мне больше.

СЕНТАУРИ

Они остановились друг перед другом и посмотрели друг другу в глаза, и Хаяни протянул руку. Но Сентаури сорвал с плеча автомат и всадил в него очередь, и это было очень больно, и падать ужасно не хотелось, но что поделаешь, а Сентаури отбрасывал автомат, Сентаури тряс руками, Сентаури кричал что-то, и Хаяни сквозь боль подумал, ну какой я пиджак, ну, конечно, я все понял или вот-вот пойму, но не успел ничего понять, а все было так просто, он забыл, что по беглым импатам стреляют, что реакция на появление беглого импата доведена у скафов до рефлекса, потому что при таких встречах важно нанести удар первым; он ничего этого не успел, и Сентаури с перекошенным лицом стоял теперь перед ним на коленях и бормотал, морт, боже мой, морт, почему морт, хоть кто-нибудь, отзовитесь, что же это такое, почему не отвечает никто?

ДАЙРА, МАЛЬБЕЙЕР, СЕНТАУРИ, НИОРДАН

Дайра так никогда и не узнает, что случилось с его мальчишкой на самом деле. Всегда у Дайры будет ощущение, что мальчишка не умер, а убежал, хотя мало к тому будет у него оснований. В каждой странности своей последующей, жизни - в безмолвном телевызове, в неизвестном, который однажды ночью не посмеет войти к нему во двор и, потоптавшись у калитки, торопливо уйдет (а Дайра будет следить за ним из полувыключенного окна музыкальной), в небольшом букете красных цветов (это особенно! Никто из знакомых Дайры никогда не грешил и не будет грешить пристрастием к букетам), анонимно переданным в больницу, где, уже к старости, Дайра будет менять вдруг ставшие хрупкими кости; иногда в совсем уже мелочи, в слове, оброненном невпопад, - везде будет усматривать он присутствие сына.

Память услужливо исказит воспоминание об утреннем разговоре на кухне, переставит акценты, вставит несказанные слова, и все для того только, чтобы всю жизнь мучиться Дайре ненужным вопросом - почему, черт возьми, мальчишке надо было бежать от него, почему не подает он вестей о себе? Дайра никогда не сменит адреса, он снимет с дома замки, а уезжая надолго из дому, будет оставлять сыну записку.

То ему будет казаться, что Мальбейер соврал тогда на летном поле, то, вспоминая его искренние, напуганные глаза, он будет говорить себе, что это был тот самый раз, когда Мальбейер не врал. Время от времени Мальбейер будет приходить к нему в гости, обставляя свои визиты ненужной таинственностью, сидеть в музыкальной, изображать из себя страстного поклонника нарко, но никогда ни словом не обмолвятся они о мальчишке. Дайра будет считать, что Мальбейер молчит из садизма, может быть, неосознанного, а сам никогда о судьбе сына не спросит, хотя и будет готовиться к этому каждый раз, репетировать, примерять различные выражения.

А в тот день он прямо с аэродрома приехал с Ниорданом к себе домой, никто не встретил их, я так и знал, сказал тогда себе Дайра, а Френеми куда-то исчез, и это немного беспокоило Ниордана. Они прошли в музыкальную и сели в кресла друг против друга, и Дайра подумал, он же настоящий псих, этот самый "самый надежный скаф", псих на сто процентов. Когда стемнело, снаружи раздались крики и выстрелы. Ниордан повернул голову к двери, а немного спустя в музыкальную ворвался Сентаури. Он сказал, я только что убил Хаяни, я думал, он сбежал от них, а он оказался совершенно здоров. У него, мне сказали, иммунитет. Я все-таки прикончил его, вот комедия-то! На этот раз Сентаури совсем не обиделся, что они не отреагировали, ему было не до того - он был занят саморазоблачением, и это выходило у него так скучно, и длилось все это так отвратительно долго, что Дайра сказал ему, ты просто дурак. И опять Сентаури не обиделся.

Появился Мальбейер, а вслед за ним вошел Френеми, но руки у Френеми были связаны, и позади стоял имперский конвой.

Никто не удивился приходу Мальбейера. С его появлением все словно ожили, или, чтобы точнее, гальванизировались. Моментально Дайра ощутил в себе массу информации, которую необходимо было сообщить Мальбейеру: и о смерти Хаяни со всеми известными подробностями, и о том, что Сентаури вовсе не претендовал на высокий пост, и о том, что он вообще собирается уходить из скафов, и о том, что сына в доме не оказалось, а следовательно, Мальбейер врал, когда говорил, что есть надежда; нужно было особенно сделать упор на разъяснении этого "следовательно"; нужно было также расспросить его, насколько верна информация о том, что все дети на триста пятом идентифицированы, нужно было получить разъяснения по поводу вакансии. Нужно было, плюс ко всему, указать Мальбейеру на дверь. Впрочем, он не ушел бы в любом случае, ему тоже было что сообщить. Все заговорили одновременно, каждый пытался говорить как можно громче, чтобы именно его было слышно, один только Ниордан презрительно молчал, вслушиваясь в лепет предателя Френеми, основного вдохновителя всех раскрытых им когда-либо заговоров...

Дайра сказал Мальбейеру, я не понимаю, зачем вам нужно было, чтобы именно я сбил этот атмосферник, а Мальбейер ответил, что это неправда, что на самом деле он вовсе и не хотел стрельбы, как раз наоборот, он надеялся, что Дайра откажется, и тогда пришлось бы взяться за дело ему самому, грандкапитану гвардии СКАФ. Но у него тоже не получилось бы - проистекло бы огромное количество суеты, ахов, комплиментов и ломания рук, все в ужасе и отвращении отвернулись бы от него, но атмосферник приземлился бы, и сотни предсудорожных импатов рассыпались бы по людным местам, и началась бы страшная эпидемия, и погибло бы множество народу, и СКАФ значительно укрепил бы свои позиции, и уже никто не посмел бы с нами бороться, пусть даже и был бы наш путь усыпан проклятиями, потому что скафы - это раса, это каста, это качественно отличные от людей существа, более жизнеспособные и, в силу своего аскетизма, с большими, чем у обычных людей, возможностями, это - профессионалы, на что Сентаури с необычным жаром возразил, что профессионал не может быть скафом, что настоящими скафами становятся только пиджаки, а от пиджаков ничего хорошего ждать не приходится, и Мальбейер тонко усмехнулся. Дайра тоже не остался в стороне от дискуссии, он сказал, что скаф - это мертвец с автоматом, только мертвец способен на то, что требуется от скафа, и поэтому раса скафов, если даже она и есть, не имеет будущего. Разумеется, это не относится к институту СКАФ, это образование бюрократическое, долговременное, очень живучее, но никакого отношения к функциям скафов, к их морали оно не имеет. Мальбейер, сладко покачав головой, ринулся в спор, а в это время Френеми перестал каяться, он уже бросал Ниордану тяжелые, больные слова, и глаза Ниордана щурились еще больше, и лицо его выражало нечеловеческую жестокость. Для Сентаури Мальбейер превратился в двух человек: один ходил между кресел, в которых расположились скафы, страстно жестикулировал и с обычной витиеватостью говорил невероятные вещи, а другой склонился над Сентаури и, упершись ладонями в подлокотники кресла, молча и пристально вглядывался ему в лицо. Это очень мешало.

Потом Ниордан сказал:

- Предатель. Казнить его сейчас же, немедленно. Он хотел ненависти. Пусть он ее получает.

И закрыл руками лицо.

Все смолкли. Мальбейер, который после этих слов почувствовал себя крайне неловко, скроил невинную мину и замолчал наконец-то, сел в ближайшее кресло. Дайра вымученно улыбнулся и сказал:

- И этот тоже против меня. Не думал.

- Я никого не продавал. Неправда, - пробормотал Сентаури. - Я все честно. Это не предательство. Я не из-за вакансии. Я и не знал о ней ничего. Неправда это. Псих. Что он понимает.

Первый раз за все время Ниордана в глаза назвали сумасшедшим. И ничего не произошло. Он просто не слышал.

СЕНТАУРИ

- Все мы пиджаки и трупы, - сказал Сентаури, - это Дайра верно подметил. Омертвение. Просто мы трупы.

- Да, - невпопад согласился Дайра. - Для него все очень быстро случилось. Неожиданный взрыв, боль, падение, всего несколько метров, не больше. Смерть. Почти наверняка мгновенная смерть, - (Ниордан вдруг встал) - Таким как мы, самое милое дело - самоубийство. Мы не люди. Они не могут принять нас. И мы правы, и они правы.

НИОРДАН

- Я остался один, - задумчиво сказал Ниордан. Он оглядывал всех ищущими глазами, рассчитывая привлечь к себе всеобщее внимание. - Только вы. Моя корона, моя мантия - все это теперь игрушки, не больше. Никогда не вернуться мне к своему народу.

Фигура Ниордана была непререкаемо царственна. Он стоял, держась за спинку кресла, устремив задумчивый взгляд сквозь Мальбейера, и что-то бормотал себе под нос; глаза его горели.

- Только что я потерял друга, неважно, что он был плох. Он не понял меня. Или я не понял его. Но только он, он один связывал меня с моим народом. Я вынужден был разорвать эту связь. Теперь я просто скаф.

Говорил он возвышенно и нелепо, однако пластика его тела уничтожала всякую мысль о том, что можно над его словами посмеяться или просто не принять их всерьез.

Он сорвался вдруг с места, кошачьей походкой подлетел к полке с записями (Дайра был обладателем великолепной коллекции нарко), пробежался по ним пальцами, отобрал, почти суетясь, пять белых кассет и одну кремовую (белые кассеты хранили в себе записи нарко, а кремовым цветом отмечались преднарковые мелодии). Вихрь с точно выверенными движениями, он уже в следующую секунду вставлял кремовую кассету в магнитофон, такой же, как у Мальбейера (да-да!). Закрыв глаза, он возложил на панель пальцы правой руки.

Музыкальная преобразилась. Из центра пола забил, заискрился разноцветными красками фонтан-тоноароматик. Стены комнаты оголились. Исчезли картины, зеркало, пропал даже след резной пластиковой двери. Все еще находясь в напряжении, слушатели судорожно вдохнули манящий знакомый аромат. Предвкушение радости, отдыха, о, как все забывается, даже больно, как все забывается. По стенам пробежали причудливые серые тени, где-то вдалеке заиграла флейта, чуть слышно, дразняще... странный мерцающий свет залил комнату, лица изменились, чуть пообмякли; незнакомые, ждущие, широко раскрытые глаза Ниордана, исподлобья - Мальбейера, Сентаури выпятил губы, Дайра... нет. Дайра остался тем же. Сведенные пальцы мнут подлокотник, челюсть вперед, спина прямая, только глаза чуть успокоились. И неожиданно, хлыстом, кипятком - атака оркестра тутти! Фонтан взлетел до потолка, осыпал все шипящими, быстро испаряющимися каплями, какофония запахов, ярко вспыхнувшие экраны-стены... предутренняя площадь, пустая, без единого человека, яркое небо. Ниордан вытянул вперед руки, и фонтан опал. Тогда он наклонился вперед, растопырил пальцы и на цыпочках, плавно побежал к тому месту, где только что был ароматик.

Ниордан до самозабвения любил танцевать. Из-за этой страсти он куда больше, чем нарко, под которую нельзя танцевать, любил преднарковую музыку. Даже просто сидя и слушая преднарко, он переживал воображаемый танец: запрокидывал голову, вздыхал, жмурил в сладкой муке глаза, трогал быстрыми пальцами то лицо, то колени - меньше всего в эти минуты он напоминал сумасшедшего.

В этот раз Ниордан танцевал "оливу", один из самых старинных мьют-романских танцев. Прелесть оливы, особенно в исполнении Ниордана, заключалась в том, что при внешней скупости движений (дерево под ветром) в ней скрывалось такое море чувств, что просто удивительно было, как это Ниордан не переигрывает. В этот раз танец почему-то не получался. Ниордан, как всегда, был чрезвычайно пластичен, руки его, ветви оливы, словно нежной корой обросли, тело, ноги - каждое движение было прекрасно, а вот лицо подводило. Жестокость нарушала гармонию. Его быстрые, резкие, почти незаметные движения, точно в такт, уже не составляли того целого, которое отличает искусных преднаркотанцоров - чувствовался диссонанс.

Музыка менялась. Она становилась то спокойной, то резкой, и Ниордан четко отслеживал смены ритма. Потом, очень себе удивляясь, встал с места Дайра, подошел, нарочито неловко, к танцору, обнял его за плечи и, мотая головой, стал переступать ногами в такт музыке. Я не понимаю себя, подумал Дайра. Еще меньше он стал понимать, когда к ним присоединился Сентаури каменное выражение лица, совершеннейший неумеха, презиравший танцы, эту маленькую радость истинных пиджаков, терпящий танцы только ради компании. А когда, с виноватой улыбкой, вдруг поднялся со своего кресла Мальбейер, когда он подошел к ним, пытаясь приноровиться к несложному ритму, пытаясь, явно пытаясь не выглядеть чересчур смешным, когда он обхватил руками плечи Сентаури и Ниордана, когда он тем самым замкнул кольцо и уже полностью испортил оливу, тогда Дайра перестал удивляться, перестал ждать известий о своем сыне и полностью подчинился музыке.

Они ступали неуклюже и тяжело, один Ниордан был, как всегда, неповторимо изящен. Он танцевал уже не оливу, он подражал своим друзьям, он тоже обнял их за плечи, его ноги тоже стали пудовыми, но все-таки это был настоящий танец, произведение искусства. Объятья крепли, из-под тяжелых век упорно глядели четыре пары воспаленных, бессонных глаз... враскачку, враскачку... синхронно и не совсем в такт... да разве до такта им было? Их танец лишен был даже намека на радость, на хотя бы самое мрачное удовлетворение, их танец был тяжелой работой, приносящей тоску, убивающей самые смутные надежды. А музыка становилась все веселее, это непременная тема преднарко, потом, ближе к концу, придет в эту музыку горечь, а сейчас на экране бежала стайка ярко одетых девушек; каждая из них выполняла свою собственную серию сложных фигур, которые поддавались расшифровке только на самом высоком профессиональном хореографическом уровне, но это, несомненно, был радостный танец. Иллюзия присутствия была полной, и она только усиливала печаль - тот мир, тот танец, та радость были недосягаемы.

Мертвые витали над скафами. Убитые сегодня, вчера, во все времена, они давили на танцующих неумело мужчин, так давили, что даже Мальбейер чувствовал их присутствие. Нет, никто из них, конечно, не верил в духов, им не вспоминался, конечно, каждый леталис во время захвата, просто все разговоры, все горести этого дня вдруг всплыли одновременно в их памяти, спаялись в однородную массу из боли, страха, ожидания, ненависти, любви... лицо Томеша Кинстера на экранах аэропорта, невнятное бормотание диспетчера, толпы возбужденных людей, старик, посылающий вдогонку проклятия, раскаленные тротуары, крики, больные, непонятные разговоры, оскал Сентаури, масляные злые глазенки Френеми, Баррон, спящий в углу дежурки, мертвая летящая старуха с растопыренными локтями, улыбка Мальбейера, теплые капли пота, надписи на картинах...

Дайра заметил, что вот уже несколько минут он не отводит взгляда от одной из танцующих девушек. Он пригляделся к ней внимательнее. Лицо ее было чем-то знакомо, просто родное лицо, хотя Дайра мог бы поклясться, что никогда прежде ее не видел, разве что запомнил по музыкальным вечерам, а это было не очень-то правдоподобно, потому что Дайра никогда не обращал особенного внимания на экраны: его всегда интересовала одна только музыка. И ему захотелось в этот момент, чтобы девушка была с ним (так захотелось, что он поморщился), - он бы ей все рассказал, все, ничего не скрывая ни от других, ни даже от себя самого, и не очень-то важным казалось ему то, что она, пожалуй, и не поймет ничего, просто чтобы рядом была. Мысль, конечно, дикая, несуразная, детская, было в этом мире четыре скафа, а больше никого нигде не было. Дайра горько усмехнулся и подмигнул девушке, и, к невероятному своему удивлению, увидел, что она в ответ подмигнула тоже, и улыбнулась, и помахала ему рукой.