Сыны Императора

Гай Хейли. ЗОДЧИЙ ИМПЕРАТОРА

Грезы Императора распространялись на все человечество.

Но его подданные грезили о другом.

Оливье переживал самый свой мучительный кошмар. Он смотрел, как железные гиганты уничтожают толпы безликих людей, чьи абстрактные формы отрицали их принадлежность к человечеству. Угловатые, с заостренными ступнями и кистями рук, они напоминали фигурки, сложенные из листов бумаги. Но это были люди. Их крики и кровь не оставляли в этом сомнений.

Он записывал происходящее. Столько-то бумажных человечков убиты здесь, столько-то искусно уничтожены там. Оливье водил рукой так быстро, как мог. По какой-то нелепой причине средством письма ему служило старомодное перо — настоящее перо, а не автописец, который он обычно использовал в работе. Бумага нескончаемой лентой струилась у него с коленей. Он пытался записать все, что видел, и его рука мчалась по странице, запечатлевая каждый нюанс резни. Это было непередаваемо, немыслимо, однако и прекратить работу ему не удавалось. За спиной притаился некто грозный. Какой-то рассерженный призрак… Оливье всхлипнул. Почерк превратился в неразборчивые каракули, он строчил столь быстро, что перо треснуло и кисть заныла, но все же не мог не записать то, чего желал присутствующий. Бумажные человечки гибли толпами, разорванные стальными кулаками на части. Их кровь лилась подобно чернилам.

Существо придвинулось ближе. Оно хотело ему навредить.

— Взгляни на это — ну разве не прекрасно!

Он не мог это все записать!

— Оливье, проснись!

Резко проснувшись, он судорожно вздохнул. Жена приветствовала его вкрадчивой улыбкой и немым вопросом в кротких глазах.

— С тобой все в порядке? — спросила она вслух.

Оливье утер пот с лица.

— Все нормально. Нормально.

— Кошмары?

— Я же сказал, со мной все нормально, Марисса! — отрезал он.

Она как-то странно посмотрела на него. Оливье не думал, что ей известно, как сильно она стала бесить его, хотя и старался изо всех сил, чтобы она поняла. Это его тоже раздражало. Все в ней раздражало его.

Жена указала на иллюминатор возле их сидений:

— Мы прибыли!

Оливье и Марисса соединились узами брака тридцать долгих лет назад, и она взяла его родовое имя Ле Бон. Жизнь оставалась к ним благосклонна. Они принадлежали к высшему классу общества, жили и питались лучше простых граждан Империума. Их социальное положение означало, что даже транзитная яхта, перевозящая Ле Бонов с пустотного корабля, отличалась роскошью.

Сквозь бронестекло, потускневшее от ударов межпланетной пыли, было видно, как отраженный свет блестит на глади несметного числа озер и снежных шапках. Не наблюдалось ничего, заслуживающего названия океана. Почти непрерывный земной массив покрывал львиную долю поверхности, преимущественно зеленовато-коричневый и весь изрезанный горными хребтами. Если бы планеты обладали человеческими лицами, эта приобрела бы черты старой женщины. Оливье и Марисса побывали в дюжинах миров. Ле Бон давно уже получил прививку от чудес приближения к планете. Повторение делало чудесное банальным.

Марисса же сохранила инфантильную восторженность, что раздражало ее супруга. На поверхности планеты их ждала очередная неблагодарная задача — очередная бессмысленная беготня в попытке достичь невозможного и привлечь внимание существ, которым наплевать на их старания. Оливье уже опротивело все это. Но с каждым разочаровывающим поручением Марисса относилась к их работе все фанатичнее.

Это великая честь — так сказали Оливье в ордене летописцев, когда он и Марисса получили должности. Тогда они еще не были женаты, и Ле Бон поверил начальству.

Биографы примархов. Немногие избранные в братии летописцев удостаивались этого титула. Оливье и Марисса приняли его с гордостью. Теперь, спустя четыре десятилетия беготни за полубогами, которые не желали с ним говорить, Ле Бон считал гордость своего молодого «я» спесью. Он прожил жизнь впустую.

Марисса никогда не теряла энтузиазма.

— Олимпия! — благоговейно выдохнула она. — Родной мир Пертурабо, примарха Железных Воинов. Смотри, Оливье, это прекрасный мир. Прекрасный.

— Ага, — откликнулся он без особой уверенности. — Прекрасный.

Его жена предвкушала радости исполнения долга, едва ли не священного. А Оливье — наказание.

Думая, что муж не смотрит, Марисса поцеловала свою подвеску в форме аквилы. Корабль начал спуск.

— Император защищает, — прошептала она.

Сознание возникает в развивающемся мозгу поэтапно. Вообразите аккреционный диск[3] вокруг звезды. Под воздействием времени и силы притяжения рождается планета. Кто бы мог предвидеть, что из пыли возникнет мир? Грань между пылью и планетой неопределенна. В какой момент одно состояние переходит в другое? Когда клетки растущего зародыша превращаются из совокупности отдельных живых существ в общность, функционирующую как орган? В какой момент новое сердце совершает свой первый удар? Когда химические реакции в теплом бассейне перестают управляться внешними факторами и вместо этого начинают самовоспроизводиться? Когда химия становится жизнью? Какова грань между каждой из стадий? Какой момент служит границей дли предшествующего мгновения? Где проходит рубеж для мгновения последующего? Существуют самоочевидные моменты, когда нечто — или то, или иное. Но что насчет промежуточных моментов? Как определить эти пограничные стадии?

Подобные мысли плавали без якоря. Однажды они заполнят исключительный ум существа, приближенного к божественности. Но пока это были частицы, притягивающиеся друг к другу, из которых составлялось нечто большее, подобно тому, как из пыли возникает мир, из клеток — дитя, а из простейшего бульона — жизнь.

Так рождается сознание.

Снаружи тела существа были только теплая темнота и механические ритмы искусственного чрева. Прежде оно слышало голоса и чувствовало, как что-то касается и формирует его, но теперь и то и другое исчезло.

Можно ли сказать, что в процессе перехода от одной стадии к другой изменяющийся объект — любой из дискретных объектов, которым только будет или которым был прежде? Сколько стадий существует в промежутке? Бесконечная градация или бесконечно малые фрагменты различного существования?

Существо ощущало медленное, но жадное тяготение гигантского предмета, настолько массивного, что он искривлял пространство-время вокруг себя.

Гравитация, подумало существо. Гравитация оказывает влияние. Влияние производит изменение.

В барицентре[4] существа произошел сдвиг. Тряска и подпрыгивание вокруг его сердцевины. Вторжение внешних стимулов определило для существа форму его тела: оно восприняло себя как мужчину. Прежде он вообще не сознавал, что обладает телом. Но теперь знал: четыре конечности, туловище, голова. Гладкая кожа чувствовала вибрации, проходящие сквозь жидкость, и тепло, которое та проводили извне.

Раньше существо считало все эти вещи частью себя. Увеличение числа стимулов побудило его отделить себя от других вещей. Тело, жидкость, оболочка. Вот его вселенная. Оболочка гудела в гармонии с давлением. Жидкость двигалась ленивыми волнами.

«Высокоплотный сплав», — подумал он об оболочке. Он осознавал его прочность. Эту же прочность он ощущал в себе.

Ускорение толкнуло его вверх. За него цеплялись предметы — не части его тела, но сопряженные с ним.

«Я отделен от своей оболочки, но связан с ней», — понял он.

Понял он и другое: «Я падаю».

С глухим рокотом вернулся звук. Затем стало жарче. Гравитация тянула его, ускорение толкало. Некая газообразная среда противилась его прохождению сквозь нее.

«Атмосфера, — подумал он. — Планета».

Спуск длился минуты, а затем жестко оборвался. Удар от прибытия прогремел в его замкнутом мирке. Свет устремился внутрь сквозь прорехи в оболочке. Жидкость, которая прежде согревала и защищала его, хлынула наружу.

Зашедшись в жестоком кашле, он обнаружил, что у него есть легкие.

За эти несколько минут его сознательного бытия оболочка превратилась из его неотъемлемой части в защитный кокон, потом в западню. Ее гибнущие машины вопили о бесчисленных неполадках. Существо отодрало скользкие трубки, что пронизывали его кожу, и пробилось из металлического плена на свободу.

Его овеял холодный воздух. Ослепил белый свет. Тело его — столь же исключительное, сколь и развивающийся ум, — быстро приспособилось к изменениям окружающей среды.

Он взирал на неровный ландшафт.

«Камень, — подумал он. — Осадочное образование. Тектонический сдвиг. Гора. Небо. Атмосферная оболочка планеты». Он узнавал имена и суть всех вещей по мере того, как воспринимал их, будто родитель шептал эти слова ему на ухо в тот же миг, когда на них падал его взгляд.

Он перевернулся на спину. От голого тела поднимался пар. Его оболочка — его транспорт, его лоно — вертикально стояла на склоне горы, истекая маслянистыми жидкостями. Серебристое покрытие почернело, однако еще виднелась большая цифра «IV», выведенная трафаретом на боковой стенке.

Существо лежало на твердом холодном камне и смотрело на эту машину.

«Что я такое? Я — этот номер? Я… Четвертый?»

Нет, он — не номер. Он был твердо уверен. У него есть имя. Оно пришло к нему без приглашения.

Он сжал скользкие от амниотических гелей кулаки и встал на ноги, которые никогда не использовал прежде.

— Я Пертурабо! — возвестил он горам.

Как и следовало ожидать, примарх отсутствовал на Олимпии.

Вокс-связь с диспетчерскими башнями была запутанной. Так продолжалось еще долгое время после того, как приземлился корабль. Оказалось, они прибыли в самое неподходящее время: Даммекос — имперский губернатор и отец Пертурабо — недавно умер, и государство пребывало в потрясении. Почему их не известили об этом до посадки, оставалось лишь догадываться. Это грозило их миссии катастрофой. Оливье предположил, что приемная сестра Пертурабо — Каллифона — унаследует губернаторский пост, но олимпийская политика была крайне сложной, и супруги Ле Бон очутились в разгаре ожесточенных споров.

Они трижды отсылали пакеты данных, содержащие всю документацию, трем разным органам власти. Разговоры быстро скатились до пререканий. В конце концов вызвали представителя IV легиона. Беседа с этим человеком-слугой оказалась краткой и ничего не обещающей.

Летописцев заставили прождать несколько часов. С этого все всегда и начиналось. Их никогда не ждали.

Ле Боны остались у себя на корабле. Полеты на орбиту и с орбиты подлежали обязательному контролю на большинстве цивилизованных планет, и особенно в мирах легионов. В текущих обстоятельствах была вероятность, что летописцам не удастся покинуть космопорт. С другой стороны, попытайся они это сделать, власти могли просто позволить им затеряться в городах, где они станут проблемой для кого-то еще. Здесь, в порту, они были занозой, а занозы редко оставляли на месте. Так что они тянули время, намеренно превратившись в источник раздражения.

— Кто-нибудь придет, чтоб отделаться от нас, — сказал Оливье.

Мог бы и не говорить: именно так происходило множество раз в прошлом. Марисса уважала мужа за изворотливость, пока из-за долгого общения с легионерами тот не стал считать все свои качества ничтожными. Люди не в силах тягаться с богами.

«Я — маленький человек, — подумал он, — и я слишком устал, чтобы расти дальше».

Ле Боны ждали у подножия единственной аппарели пустотного корабля. Из вентиляционных отверстий по мере охлаждения двигателей вырывался газ. Стоял ранний вечер и облака загрязнения от космопорта казались коричневыми в последних лучах света. На западе бледно-голубая полоска неба подпирала силуэты гор со срезанными вершинами. На востоке сквозь дымку пробивались звезды.

Все космопорты походили друг на друга. Каждый состоял из открытых равнин с твердым покрытием, разделенных на посадочные площадки и сходни. Они вмещали все виды кораблей. Суда малой дальности, вроде того, на котором прибыли супруги, почти всегда объединялись с лихтерами «поверхность — орбита» и исключительно атмосферным транспортом, вдали от настоящих средств транспортировки. Повсюду на искусственных равнинах теснились гигантские подъемники, военные корабли и грузовые лебедки, чьи размеры превышали даже здания. В самом деле, слишком большие, чтобы их мог вместить человеческий разум. Их существование было неоспоримым, но мысль, что они способны летать, вызвала у Оливье головокружение. Подобно горам, окружающим порт, корабли казались не транспортом, а частью пейзажа.

Порты различались в деталях. Чтобы разместить их, ландшафт всякий раз меняли по-своему. Даммекос производил особенно сильное впечатление. На Олимпии практически не имелось ровной земли, поэтому для его строительства расчистили целый горный хребет. Вершины сровняли с землей, а их щебнем заполнили долину между ними. Два пика сохранилось в измененной форме — из них изваяли гигантские статуи легионеров Астартес, застывших на страже у входа в космопорт.

— Он гиперкомпенсирует[5], — кивнул Оливье в сторону колоссов. Они были изображены превосходно, в живых, динамичных позах. — Сотни миллионов тонн камня сбалансированы так, чтобы не падать. И посмотри-ка, это ведь не просто украшения, но и фортификационные сооружения. Пушки вместо глаз. Как чудно!

На саркастичную реплику супруга Марисса откликнулась в своей раздражающе благостной манере:

— Изумительные произведения искусства!

— Правда? Не кажется ли тебе, что он слишком усердствует?

— Имей чуть больше уважения, — пожурила она.

«У тебя-то самой его хоть отбавляй», — подумал Оливье.

— Возрадуйся. Нам предстоит написать новую книгу! Нас ждет новое приключение! — воскликнула Марисса. — Подумай, как много мы скоро узнаем о Пертурабо. Мы напишем официальную хронику его жизни. Нет чести выше этой.

«Я больше не хочу этой чести».

— Это не то, чему я мыслил посвятить свою жизнь, — произнес он вслух.

— Ты должен радоваться. Помнишь Фулгрима?

Оливье кивнул:

— Единственный, кто уделил нам достаточно времени.

— Он понимал, почему это столь важно, — сказала Марисса. — Такое могло бы случиться вновь.

Ле Бон взглянул на нее:

— Не думаю.

— Тогда поведай мне, что ты думаешь, мой дорогой муж. В последнее время ты рассказываешь мне так мало.

Уж не наблюдал ли он только что вспышку раздражения? Летописец надеялся, что да: это оправдало бы его собственные приступы досады.

Оливье сделал резкий вдох через нос.

— Фулгрим тщеславен. Ему слишком не терпелось поведать нам, какой он расчудесный. Будто ребенок, хвастающийся своими драгоценными сокровищами.

— Нельзя сравнивать примархов с детьми! — возразила она.

«Но ведь они и есть дети», — подумал Ле Бон. Он вспомнил напыщенное самодовольство Фулгрима. Несмотря на все совершенство, которое приписывалось ему по умолчанию, примарх, казалось, отчаянно жаждал похвалы. Легкомысленный пустозвон. Оливье отвлекся, припомнив ту встречу.

Такая отчужденность накатывала на него все чаще.

— Ты меня слушаешь? — вопросила жена.

Он часто отвечал ей мысленно. Высказать свои соображения означало нарваться на спор. Оливье забыл, что никто, кроме него, не слышит этих внутренних замечаний. Он опять заставлял ее ждать и, наверное, казался грубым.

— Оливье!

— Извини. Я устал.

— Ты раздражен! — засмеялась Марисса. Этот звук действовал на нервы. — Муженек, тебе не нравится ни то ни другое. Ты недоволен, когда наши информанты не желают с нами говорить. Ты недоволен, когда они с нами говорят. Но ведь наверняка кто-то из них тебе симпатичнее, чем другие?

— Вулкан. Не болтает ерунды. Здравомыслящий.

— Мы едва ли провели с ним час.

— Этого хватило, — сказал Оливье.

Возможно, маловато для того, чтобы написать достоверную книгу, — а впрочем, когда подобное им удавалось? — но Ле Бон и лишних пяти минут не выдержал бы под прицелом горящих красных глаз. В остальном же Вулкан оказался занудным малым, чересчур серьезным.

— А что насчет Дорна? Он тебе понравился?

— Нет, — сказал Оливье. — Как вообще кому-то может понравиться любой из них? Примархи, может, и потрясают воображение, но как люди они ужасны.

— Они существуют не затем, чтобы нам нравиться.

— А зачем же тогда? Чтобы им поклоняться? — резко спросил он.

Марисса выглядела уязвленной.

— Оливье, я не знаю, что на тебя нашло. У нас ведь чудесная жизнь. Мы с тобой создали пять из этих книг.

«Пять томов поверхностных догадок, трудных, но бесплодных исследований и утомительных спекуляций, выдаваемых за факты».

Лоргар наотрез отказался от встречи с ними. Леман Русс даже не позволил им ступить на поверхность Фенриса. У Оливье не было ни малейшего желания приступать к шестому тому.

— И хотя с некоторыми пришлось трудновато, — продолжала Марисса, — мы все-таки встретили самых удивительных людей в Галактике. Возможно, самых удивительных из всех когда-либо живших.

Она взяла мужа за руку, и тот постарался не отпрянуть. Он больше не любил, когда супруга прикасалась к нему.

— Ты ведь, конечно, этим доволен?

«Доволен? Жизнью, связанной с теми, кто раздавил бы меня, даже не задумавшись? С теми, кто говорит с нами так, будто делает одолжение? С теми, кому ты, моя когда-то дорогая женушка, поклоняешься?»

Он чувствовал себя неполноценным. Какой человек способен здраво судить о собственных достижениях в сравнении с заслугами примархов? Статуи в космопорте служили тому примером. Оливье никогда не смог бы создать нечто подобное. Способности Железного Владыки находились на совершенно другом уровне. Стоило ли тогда удивляться, что эти боги не удостоили их разговора? Рядом с ними они, Ле Боны, были муравьями.

Марисса сжала его ладонь. Ее кожа стала дряблой. Глаза терялись в окружающих складках. А ведь когда-то она была красавицей. Тогда он любил ее.

— Ты счастлив, не так ли?

Оливье уже давно не чувствовал себя счастливым. Он промычал что-то двусмысленное, и, похоже, это ее вполне устроило.

— Смотри! — Воспользовавшись случаем, Ле Бон высвободил руку и показал вдаль. — «Лэндспидер» в цветах легиона. Кто-то явился за нами.

Пастухи гнались за Пертурабо, когда на них набросилась ялпида. Пертурабо видел в этих пастухах собственные отражения, но он от них отличался. Уже тогда он это знал. И размышлял над этим, пока бежал впереди них.

Пастухи ничего о нем не знали. Они просто хотели убить этого странного маленького дикаря, окрасившего свои зубы кровью скота из их стад и носившего вместо одежды украденные шкуры.

Он без труда обогнал преследователей, легко запрыгивая на крутые склоны под стать капридам[6], на которых охотился. Казалось, его ловкость беспокоит чабанов. Его усовершенствованные глаза издалека различали их ироничные лица. Они боялись, но все же гнались за ним. Он этим восхитился.

Преследователи начали отставать, когда Пертурабо услышал первые крики. Он не замедлил бег, поднимаясь еще выше, к участкам, до которых пастухам нелегко было добраться. Уверенный в своей безопасности в этом холодном разреженном воздухе, он ухмыльнулся. Чем выше он забирался, тем тише становились крики.

Он уже почти достиг кряжа, который скрыл бы его из виду, как вдруг призадумался. Пастухи завопили отчаяннее.

Он обернулся, чтобы посмотреть.

У подножия склона пастухов атаковал пятнадцатиметровый пернатый змей. Его толстое тело высотой доходило человеку до пояса. Шея существа была раздутой, а клыкастая пасть — достаточно большая, чтобы целиком проглотить человека, — надежно держала некий сверток. Любопытствуя, Пертурабо подождал, пока змей развернется, чтобы взглянуть, что же у твари в зубах, и мельком увидел торчащие из ее рта голову и плечи мальчика. Его по сантиметру затягивало в пищевод чудища, и вскоре оно проглотило бы ребенка. Остальные пастухи, взволнованные и удрученные, колотили змея палками и безуспешно тыкали в него длинными ножами. Змей не собирался отпускать мальчика.

Почему они не отступают? Существо получило свою еду. Оно не отдаст ее и, пока мальчик у него, не съест пастухов. Они не имели оружия, способного навредить этой твари, тем не менее продолжали бесплодные атаки, подвергая себя опасности. Как неразумно…

Пертурабо вознамерился уйти, но вдруг обнаружил, что и сам хочет остановить зверя и спасти мальчика. Удивившись инстинктивному желанию помочь пастухам, он начал спуск. Затем остановился. Его быстро взрослеющий мозг рассчитал вероятность победы. Результат ему не понравился.

Змей всколыхнулся, ошеломительно увеличив скорость и опередив людей. Его шкура задела пастухов, сбив их с ног, и тварь скрылась где-то в скалах.

Один из пастухов стенал громче остальных, когда змей ускользал с добычей. Заметив юного примарха, мужчина — на языке, который Пертурабо никогда не учил, но сразу же понял, — прокричал:

— Помоги нам! Помоги нам!

Полуоформившийся ум Пертурабо оценивал пастуха. Слишком ничтожен тот или заслуживает помощи?

Он размышлял над этим целую минуту.

А потом развернулся и направился обратно к гребню горы.

Собеседник Ле Бонов оказался громадной глыбой генетически измененного мяса, заключенной в броню. Типичный представитель улучшенных воинов Императора. Его коренастое и быкоподобное лицо едва напоминало человеческое, из-за толстой шеи голова казалась продолжением плеч, а лоб словно позаимствовали с утесов Олимпии. Когда-то Оливье предполагал, что длительное общение с легионерами позволит ему лучше различать их, но обнаружил, что верно противоположное. Он уже оставил напрасные попытки выискивать в них различия и ориентировался по отметкам на их боевой броне.

Этого звали Крашкаликс. Субкапитан IV легиона.

Принять летописцев он решил в тесном пассажирском отсеке «Лэндспидера».

— Приношу извинения за то, что вас заставили ждать, и за отсутствие примарха. — Субкапитану пришлось перекрикивать отдающийся в зубах шум гравитационных импеллеров, которые удерживали транспорт в воздухе. Гористый ландшафт порождал жуткую турбулентность, и машина проскакивала сквозь нее. — Его отозвали в Глубины Сак’Трады несколько месяцев назад. Великий крестовый поход не ждет никого.

— Понимаем! — прокричала Марисса, — Мы встречаемся с примархами, если нас удостаивают внимания, и понимаем, что их долг перед Императором превыше всех остальных соображений.

Ответ устроил Крашкаликса:

— Как и должно быть.

Оливье не согласился. Он мог бы и промолчать, но не стал:

— Наша жизнь — беспрерывная погоня за вашими генетическими отцами. Их никогда нет там, где они должны быть, а даже если они там, у них никогда не находится для нас времени.

«Он сейчас нахмурится», — догадался Ле Бон. Космические десантники хмурились часто. Их диапазон эмоций был крайне ограниченным.

Крашкаликс нахмурился.

«Ну вот».

Собственная правота вызвала у Оливье чувство усталого удовлетворения.

— Мы, если вкратце, — продолжил летописец, не дожидаясь неизбежных возражений легионера, — частенько бываем разочарованы.

— Мне жаль, но мы сражаемся за Империум, за будущее всего человечества, — молвил Крашкаликс.

— Идет война? — подсказал Оливье.

— Ты глумишься надо мной, — флегматично сказал космодесантник. — Я понимаю, у вас тоже имеются обязанности. Про вас не забыли. Сам Пертурабо велел мне встретиться с вами, как только вы прибыли. Он сожалеет, что не может побеседовать с вами лично. Это правда. Вы явились в непростое время. Сатрап Даммекос скончался меньше месяца назад. Возникли проблемы с определением кандидатуры его преемника на посту губернатора. Нас, Железных Воинов, здесь мало. Мы предпочитаем не вмешиваться в политику, но у нас нет выбора. Ситуация напряженная.

Известие о том, что о них не забыли, вернуло Оливье к воспоминанию о статуях и Фулгриме. «Итак, — решил он, — еще один нарцисс».

— Вы правы, у всех нас свои обязанности, — сказал Ле Бон. — Но если завоевание Галактики кажется трудной миссией, то наша вообще невыполнима.

— Увы. будущее человечества должно иметь приоритет над прошлым, — отозвался Крашкаликс. — Поддерживать стабильность в настоящем и без того достаточно сложно.

Оливье пожал плечами:

— Ну, если вы так говорите…

— Прошу, простите моего мужа.

Крашкаликс поглядел на них обоих:

— Вы супружеская пара?

— Иначе не могло случиться, мы же столько времени проводим вместе. — Марисса похлопала Оливье по руке.

Космодесантник не выглядел ни впечатленным, ни безучастным, лишь сохранял выражение бычьего равнодушия.

— Но я вынуждена кое в чем не согласиться с вами, субкапитан. Прошлое важно, ибо если мы не знаем, откуда пришли, то как сможем ценить то, что имеем?

— Это не заботы Железных Воинов. Мы — завоеватели. Мы стираем прошлое, но я не вправе подвергать сомнению мудрость слуг Императора, — сказал Крашкаликс, хотя по манере, в какой он произнес эти слова, Оливье понял, что воин все же сомневается. Ле Боны привыкли к такому — к невольным нянькам, рассыпающимся в извинениях и банальностях сквозь стиснутые зубы. Оливье пришло в голову: не считается ли сопровождение летописцев чем-то вроде наказания? Если да, то в чем провинился субкапитан?

— Раз примарха здесь нет, чем вы хотели бы заняться? — осведомился Крашкаликс. — Если нужно что-нибудь для вас организовать, чтобы вы быстрее выполнили свое задание…

«И перестали надоедать мне» — мысленно продолжил Оливье.

— …лишь попросите. У вас авторитет самого Сигиллита. Я обязан подчиняться.

«Но не шибко этому рад».

— Благодарим вас, субкапитан! — радостно воскликнула Марисса. — Мы займемся тем, что обычно и делаем в подобных случаях.

«А именно — всякий раз, когда строчим одну из гребаных книжек».

— Мы соберем информацию и начнем составлять заметки для биографии, — сказала она. — Интервью с примархом может подождать до его возвращения. Для начала было бы целесообразно посетить важные места времен его юности. Конечно, мы уже приступили к исследованию, но я нахожу осмотр достопримечательностей наиболее полезным.

— Не желаете ли ознакомиться с последними данными? — спросил субкапитан.

— Мы могли бы поговорить с его семьей. Я надеялся на аудиенцию у Даммекоса, но ведь сестра примарха еще жива, — вставил Оливье. — Возможно, она побеседует с нами?

Снова нахмуренные брови.

— В настоящее время отношения между избранным губернатором Каллифоной и Четвертым легионом плохие. Не уверен, что правящая семья согласится, а я не уполномочен им приказывать.

— Тогда побеседуем с ними в удобное время. Мы наверняка останемся здесь на несколько лет, — сказала Марисса.

— Столько времени обычно и требуется, — небрежно добавил Оливье.

— Я мыслю прямолинейно, — продолжала его жена. — И люблю начинать сначала. Так что начнем с мест, связанных с юностью Пертурабо.

— Очень хорошо, — согласился Крашкаликс. — Легион организовал для вас проживание в Лохосе. Вечером вы сможете подкрепиться и осмотреть многочисленные улучшения, которые мой господин произвел в столице. А завтра я отвезу вас к месту, где мой отец впервые прибыл в этот мир.

Пертурабо знал все, что нужно, без всяких подсказок. Его растущий ум был библиотекой, полной книг, которые предстояло прочесть. Стоило подумать о чем-либо, и сведения всплывали сами собой. Иногда информация задерживалась лишь ненадолго, прежде чем вновь утонуть в глубинах подсознания, но с каждым новым днем в распоряжении мальчика оказывалось все больше сведений. По мере взросления ума росло и тело. Украденные грубые шкуры больше не прикрывали его, и Пертурабо заметил, что становится крупнее. Если он вернется к месту своего приземления, то не поместится в емкость, которая доставила его в этот мир гор, капридов и людей.

Подобно собаке, он за километры чуял в воздухе то, что ему требовалось, — сильный запах, богатый возможностями. Огонь и металл.

Впервые он спустился по горному склону ниже границы леса[7] и направился к зеленым долинам, где во множестве обитали люди.

Запах привел его в село. Откуда-то раздавался звенящий звук — ровный, как биение сердца. Пертурабо сосредоточился на нем, перелезая через стены, пробивая себе путь сквозь изгороди, двигаясь напрямик к своей цели. Дети, стайкой игравшие в поле, заметили его первыми. Он глянул на них сердито, и те, крича, убежали.

К тому времени, как он достиг поселка, поднялась тревога. Местечко было маленьким — двадцать домохозяйств суровых горских семей, расположенных вокруг мощеной площади на пологом склоне горы. Пертурабо отыскал дорогу и зашагал по ней, твердо ступая босыми ногами по неровным булыжникам. Когда он пришел, на площади уже собралась толпа. Люди не осмелились преградить ему путь, пока он шествовал к кузнице.

Кузнец, поглощенный работой, поднял глаза лишь тогда, когда Пертурабо протиснулся внутрь. Кузница была закрытым пространством, красно-черным миром тайн. Ее хозяин оказался мощным, мускулистым и искусным в своем ремесле. Но телосложением юный примарх ему не уступал, и кузнец не посмел возражать.

Пертурабо огляделся, узнавая имена инструментов и предметов в тот же миг, как их видел.

— Дай мне железо. Дай мне уголь. Высший сорт, горит долго. Дай мне инструменты. Дай мне их сейчас, — произнес он.

Примарх экстраполировал нужные слова из кратких обрывков речи пастухов. Речь, исходящая из его уст, была запутанной, но понятной. Он впервые разговаривал с другим человеческим существом.

Кузнец подчинился. Юный примарх источал власть. Остальное сделал страх.

Долгими часами трудился Пертурабо в кузне, создавая изделие, которого никогда раньше не видел, но чью форму носил в своей душе. Знание того, как работать с металлом, ковать из железа сталь, закаливать и оттачивать, пришло к нему так же инстинктивно, как и эта форма. Поначалу кузнец держался в стороне, хотя и не желал покидать свои владения. В конце концов он приблизился, чтобы помочь. В те суеверные времена богам молились, богов чтили, но никогда их не видели. И вот оно — доказательство их существования. Лишь посланник богов мог быть настолько странным, появиться настолько таинственно и творить кузнечную магию, несмотря на столь дикий облик.

Пертурабо принял помощь кузнеца.

Миновал целый день, прежде чем работа завершилась. В заключение Пертурабо поднес к лицу обыкновенный железный меч и изучил взглядом кромку. Это был первый меч, когда-либо виденный им. Он удовлетворенно фыркнул и развернулся, чтобы уйти. Не считая первоначальных требований, примарх не произнес ни слова.

— Кто ты? — спросил изумленный кузнец.

Мальчик задержался на пороге кузни.

— Я Пертурабо, — ответил он.

Снаружи молча ждали взволнованные люди, сжимая бесполезное оружие в дрожащих руках. Пертурабо прошагал мимо них, и они пропустили его.

Холодный ветреный участок, где, как предполагалось, примарх впервые появился на Олимпии, был отмечен лишь пирамидой, сложенной из камней. Оливье задался вопросом, почему здесь нет более крупных монументов, ведь уже стало совершенно ясно, что Пертурабо нравятся монументы. Они имелись в Лохосе, имелись на горных вершинах. И на обочинах дорог. Многие из них изображали Железных Воинов — как отдельных героев без шлемов, так и безликие воплощения IV легиона в целом. Но ничуть не меньше было и статуй Пертурабо. Крашкаликс гордо заявил, что многие из них — дело рук самого примарха.

Место посадки оказалось вовсе непримечательным.

«Лэндспидер» завис у горного склона под громкий гул двигателей. Этому склону — одной из многих граней покрытой льдом исполинской горной глыбы, поднимавшейся над Халдицейским нагорьем, — не хватало всего нескольких градусов крутизны, чтоб называться утесом. Здесь не было ничего живого. Оливье заметил, что ему стало трудно дышать. Не наблюдалось никаких признаков человеческого жилья, даже вездесущих древних рудников и карьеров, что испещряли всю Олимпию. На пути сюда транспортник пролетел над многими из них. То, что вначале казалось естественными образованиями, на самом деле было обширными разработками из Темной эпохи технологий. Но только не на этой горе. Пертурабо прибыл в саму первозданность, холодную, мрачную и печальную для человеческой души. Пожалуй, никто не стал бы сюда подниматься по собственной воле.

— Какое тоскливое место… — пробормотал Оливье.

— Это действительно произошло здесь? — осведомилась Марисса.

Крашкаликс выглядел озадаченным.

— С большой вероятностью. К тому времени, когда примарх сюда вернулся, его капсулу кто-то забрал. Даже на такой высоте подобный трофей непременно отыскали бы и похитили. На Олимпии нет доступных месторождений многих полезных ископаемых, поскольку их выработали тысячелетия назад.

— Разве он не помнит точно? — удивился Ле Бон. — У большинства примархов отменная память.

И вновь на лице космодесантника появился тот вариант хмурого выражения, что означал неловкость.

— У моего владыки тоже, но из своих ранних дней в этом мире он помнит немного. Воспоминания примарха начинаются с восхождения на Фригейские утесы близ Лохоса. Легенды халдицейских горцев — источник наших знаний о первых днях примарха. Они видели падающую звезду. Немного времени спустя в горах заметили странного ребенка. Тот убил часть их скота, и на него объявили охоту — до тех пор, пока он не сразил ялпиду и других местных хищников. После того люди решили, что примарх — дар прежних богов, и он странствовал из деревни в деревню, мастеря чудеса и убивая опасных зверей.

— Дар богов, в которых никто больше не верит, — уточнил Оливье.

— Не верит, — согласился Крашкаликс. — В соответствии с Имперской Истиной.

Марисса сделала подробные заметки и приступила к работе с пиктером. У ее мужа интерес не пробудился. Голый камень и вероятная зона посадки не предвещали обилия фактов. Летописец опасливо наблюдал за женой. Ей следовало бы знать, что не надо придавать этому месту никакого значения. Каркнула птица. Она летела на уровне глаз Оливье всего в тридцати метрах впереди, и под ее брюхом зияло больше километра пустого пространства. От взгляда вниз, мимо птицы, у Ле Бона закружилась голова.

— Здесь особо не на что смотреть, — сказал он. — Давайте двигаться дальше.

Космодесантник кивнул:

— Недалеко отсюда есть мемориальный музей. Там вы увидите больше.

— Еще минутку! — Марисса суетилась вокруг, фотографируя и делая зарисовки.

Летописец нетерпеливо ждал, пока она закончит. Крашкаликс устремил взор к далеким туманным лесам, озерам и скалам Олимпии. Холод его ничуть не беспокоил.

— Город впечатляющий, как вы и говорили, — сказал ему Оливье в надежде хоть немного разговорить легионера. Интересовала летописца вовсе не архитектура.

— Мой владыка Пертурабо наделен множеством великих талантов. И желает посвятить их мирным целям, когда закончится эта война.

— Я слышал, некоторые называют его Зодчим Императора.

Крашкаликс вновь нахмурился:

— Этот титул не из числа его любимых. Как и «Полководец Лохоса», «кузнец войны» или «магистр осад». Ни один из них не отражает всю полноту его мастерства.

— Но он искусный архитектор, — сказал летописец.

— Да.

Ле Бон выждал мгновение.

— Прошлым вечером я слышал на улицах крики.

Железный Воин обернулся и медленно моргнул.

— Звучало как протест, — продолжал Оливье.

— Среди населения есть элементы, которые выступают против необходимости снабжения Четвертого легиона, — пояснил Крашкаликс. — После смерти Даммекоса они стали активнее.

— Я не заметил здесь, на Олимпии, много молодежи. Город кажется каким-то пустым.

— Войны Императора взимают подать со всех миров. Олимпия не исключение, — напомнил субкапитан.

— Как поступят с протестующими?

— Их накажут.

Больше ничего из легионера вытянуть не удалось и Оливье продолжил медленно замерзать до смерти.

К тому времени, когда Марисса закончила, он дрожал.

Ее глаза над раскрасневшимися от ветра щеками светились: воодушевленная открывавшимися возможностями, она уже обдумывала историю Пертурабо, сплетая очередную паутину лжи.

— Куда теперь? — осведомилась она у Крашкаликса.

— В кузню первого меча.

По команде субкапитана «Лэндспидер» подлетел достаточно близко к поверхности скалы, чтобы они могли ступить на борт.

Пертурабо вошел в пастушью усадьбу, неся, будто младенца, голову змея. По контрасту с этой фермой — горсткой простеньких хижин и сломанных оград — селение, где жил кузнец, казалось грандиозным.

Примарх был весь в крови, и на бедре у него висел обнаженный меч. Пастухи заметили его приближение. Они ждали внутри, испуганно выглядывая из окон без стекол.

Пертурабо швырнул голову на пыльную землю перед главным жилищем и стал ждать.

Со скрипом открылась дверь. Вышел мужчина. Пертурабо подумал, что это пастух, который звал его на помощь. Но не был уверен. Воспоминания примарха никак не желали успокаиваться. Они постоянно соперничали со знанием, которое плавало в его разуме и вытесняло их прежде, чем они могли укорениться. Знание обернулось недугом в той же мере, что и подарком. Примарх надеялся, что этот пастух — тот самый человек. Голова предназначалась ему.

Пастух посмотрел на трофей:

— Ты убил ялпиду.

— Убил, — подтвердил Пертурабо.

— Ты украл у меня семь голов скота.

Пришелец глядел на него бесстрастно.

— Но она украла гораздо больше, — сказал мужчина. — И забрала моего сына. Ты отомстил за него.

— Отомстил.

— Какова цена?

Пертурабо нахмурился.

— Чего ты хочешь? — спросил пастух. — За услугу. Все имеет цену.

Быстрый ум примарха проанализировал шаблоны речи пастуха, совершенствуя его собственное владение языком по ходу разговора.

— Я ничего не хочу.

Пастух растерялся.

— Тогда зачем ты нам помог?

Пертурабо задумался.

— Это было правильно. Вы слабы, я силен.

— Ты пришел защитить нас. — Мужчина выглядел обнадеженным. Жалкое выражение.

Юный примарх пристально смотрел на пастуха, затем неуверенно кивнул:

— Да. Вот зачем я здесь. Всех защищать и всё улучшать.

Еще одно чувство отразилось на лице пастуха — то самое, презрению к которому Пертурабо научится в ближайшие годы. Все олимпийцы, даже самые скромные, умели мастерски использовать ситуацию в своих интересах. Если бы примарх знал это еще тогда, то развернулся бы и ушел обратно к высоким горным пикам, чтобы не иметь больше дела с людьми.

— Мы бедны, — пожаловался пастух. — В этих горах много зверей, которые лакомятся нашими капридами. Некоторые нападают на нас и забирают наших детей, как ты уже видел. Нам не под силу их убить. А тебе?

Пертурабо ждал. Воодушевленный его молчанием, человек продолжал:

— Неподалеку логово гидраки. — Он указал на северо-запад, где теснились в небе вершины скал. — В трех долинах отсюда, рядом с выступом, похожим на рогатую голову. Мы не смеем пасти стада на той территории — гидрака убивает все живое. Там полно хороших пастбищ, но нам их не использовать.

— Она вредит вам?

— Да.

— Тогда я убью ее.

Казалось, пастух почти сожалеет. Наверное, он не ожидал столь быстрого согласия. Или осознал, что из-за его алчности странный юнец может погибнуть. Однако, каковы бы ни были опасения крестьянина, он не стал отговаривать пришельца слишком настойчиво.

— Гидраки сильны и хитры. Они как ялпиды, но со множеством голов. Чтобы уничтожить гидраку, ты должен рубить стремительно: раны от клинка она быстро заживляет. Она тебя обезоружит. Она тебя убьет.

— Не убьет! — убежденно заявил Пертурабо.

Он покинул деревню. Той ночью он попировал мясом ялпиды, не зная, что оно ядовито для смертных людей. Ему оно вреда не причинило.

На следующий день примарх отправился к выступу. Когда он прокладывал себе путь по тропе с высоких пиков, где спал, то нашел сверток, втиснутый под скалу. Мальчик с любопытством раскрыл его и обнаружил комплект одежды вроде той, что носили пастухи, скроенной для его мускулистого юного тела. Качество изготовления было неудовлетворительным. Пертурабо видел мириады способов его улучшить и усовершенствовал костюм, прежде чем выбросить свои шкуры и надеть его.

На пути к долине гидраки он остановился, чтобы вырезать себе дубину из сердцевины дерева. Пастух был прав. Тварь быстро исцеляла раны от его меча. Она вырвала клинок у него из руки и отшвырнула прочь, но, когда Пертурабо размозжил дубиной три из пяти ее черепов, все равно издохла.

Головы он принес в ту же самую усадьбу, и на следующий день ему оставили еще больше даров. Еда и посуда — миска, ложка, ножи и прочее. Ничего подобного у него раньше не было, но в тот миг, когда он их увидел, примарх знал, что это такое, и понял, что эти вещи низкопробные. Он отказался от подаренных предметов и смастерил собственные.

Спустя неделю буря новых знаний вытеснила его воспоминания, и он забыл, что все это с ним произошло.

А еще через шесть месяцев он обнаружил, что цепляется за Фригейские утесы, и так началась его настоящая жизнь.

«Лэндспидер» доставил чету Ле Бон в маленький высокогорный городок. Современные здания, лепившиеся к голым скалам, составляли большинство улиц, но центр представлял собой неровно вымощенную площадь на вершине холма в теснине, на том месте, где кончался один утес и начинался другой. Площадь была старой, как и здания вокруг нее, сложенные из грубого камня задолго до пришествия Императора на Олимпию. Чуть в стороне от остальных построек стояла примитивная кузница. Из ее трубы валил дым.

Центр площади занимало идеализированное изображение Пертурабо. Отлитый в золоте примарх высился над наковальней, подняв кузнечный молот для удара. Каменная кладка пьедестала была безупречной, художественность исполнения — грандиозной. Так много золота — на обнищалой Олимпии оно имело баснословную ценность.

Стиль и роскошь статуи нелепо контрастировали с ее окружением.

Простой занавес из шкур отделял кузню от внешнего мира. Крашкаликс зашагал прямиком ко входу и придержал его открытым, пропуская летописцев. Их обдало жаром. Внутри работал кузнец.

— Сюда, — позвал легионер.

— Храм? — недоверчиво спросил Оливье.

— Музей, — поправил его Крашкаликс.

— Как по мне, похоже на храм, — сказал Ле Бон. — Мы уже видели такое раньше — чуть ли не культ сынов Императора в их легионах. Нам нужно не это, нам нужна истина.

— Тише, Оливье! — шикнула Марисса.

— Я не буду молчать, когда вижу, что Имперскую Истину игнорируют.

Крашкаликс уставился в пол. Легионы действительно почитали своих генетических отцов. Ле Бон был убежден, что в один прекрасный день это приведет к неприятностям.

— Я вас привел не для поклонения. Вы хотели поговорить с людьми, связанными с примархом. С честными людьми.

— Да, — согласился Оливье. — Хотели.

Он обвел взглядом городок. Подобно Лохосу, он был малонаселенным. Те немногие люди, что вышли поглядеть на чужаков, оказались стариками.

— Местный кузнец — Герадем, внук Андоса.

— Андоса? Приемного брата Пертурабо? — удивился летописец. — И что же он здесь делает?

— Почему бы нам не спросить у него, дорогой муж? — предложила Марисса и вошла в кузню.

Ле Бон глубоко вдохнул холодный воздух. Прежде чем он успел последовать за женой, его остановил Крашкаликс:

— Будьте осторожны, повторяя то, что он скажет. Герадем не боится высказывать свое мнение. В основном он говорит правду, но это неудобная версия правды.

Оливье изумился вновь:

— И ему позволяют?

— Он родственник нашего генетического отца и господина. Я уже говорил, что мы предпочитаем не вмешиваться в политику.

Летописец нырнул в жаркое нутро кузни. Крашкаликс зашел последним, нагнувшись, чтобы не задеть притолоку. Занавес из шкур опустился, погасив яркий свет дня и оставив посетителей в красноватой темноте.

Кузнец обматывал проволокой связку железных прутьев. Затем включил современную машину, приводящую в движение мехи, засунул связку в огонь и долго регулировал ее положение, прогревая металл. Минут пять мужчина, занятый делом, игнорировал Ле Бонов и их сопровождающего. И наконец, когда Оливье уже начал терять терпение, заговорил, не отрываясь от работы:

— Ничего не скажу, пока он тут.

— Прошу прощения? — переспросил летописец.

Легионер должен уйти. Что бы вы ни надеялись выяснить, при нем ничего не скажу.

— Откуда вы знаете, что мы рассчитывали на беседу? Может, мы просто смотрим. У вас наверняка бывают визитеры.

— Не часто. Не так часто, как хотел бы Пертурабо. — Герадем вынул связку, теперь светящуюся оранжевым, из огня и положил на наковальню. — «Спидер», — сказал он. — Этих «Спидеров» тут немного. И с вами один из них. Вы — иномирцы, важные шишки. Вам что-то надо, ясное дело. Но я не стану болтать при нем.

Оливье взглянул на субкапитана. Крашкаликс изобразил форменную нахмуренность Легионес Астартес, кивнул и вышел.

— Думаю, вы пришли сюда поговорить о примархе. — Трижды ударив, чтобы прицелиться, Герадем начал бить по размягченному металлу; его удары сваривали железные прутья в одно целое.

— Предположения ненадежны, — сказал Ле Бон.

Жена посмотрела на него с безмолвным упреком.

— Они забирают лучших, — проронил Герадем между ударами по металлу. — Не только мальчишек в легион, но и почти всю молодежь. Их забирают для флота, для верфей и ауксилий, а отбросы оставляют здесь. Но то, что не забрали меня, еще не значит, что я идиот. — Металл пел от его усилий. — Вы здесь, чтобы поговорить о примархе. Вы не первые.

— Тогда расскажите нам о нем, — попросила Марисса.

— И зачем это мне? Я не люблю Пертурабо, — без страха признался он и вновь засунул железо в огонь.

Скрипучая кожа мехов, приводимая в движение сверкающим технологичным устройством, вдохнула в угли жизнь, и жар усилился. Через несколько секунд кузнец вынул металл и молча возобновил сварку.

Оливье посмотрел на жену. Ее роль в партнерстве заключалась в разрушении барьеров, которые воздвигали вокруг себя информанты. Удобная стратегия, не входившая в какой-то специально составленный план, а выработанная на практике за время долгого брака. Ле Бону нравилось наблюдать за талантом супруги в действии. Их все еще связывало это. Но больше — почти ничего.

Марисса обходила тесную кузницу, все разглядывая, но ни к чему не прикасаясь. Она остановилась перед грудой того, что Оливье сначала принял за бронзовый лом, но, присмотревшись, понял, что в этих обломках еще видны следы прежнего великолепия.

Женщина указала на искореженный металл:

— Наверное, это было нечто изумительное. Работа вашего предка? Что с ней случилось?

— Это? Нет, это не моего деда работа. Это сделал Пертурабо своими собственными руками. — Кузнеца окутал пар, когда он погрузил металл в закалочную бочку. — И своими же руками уничтожил.

— Почему? — спросил Оливье.

Герадем засунул металл обратно в огонь. Вишневый свет омыл его лицо. В его глазах отразились рубиновые угли, когда он прислонился к угольному брусу. Кузнец был напряжен. Ему не нравилось, что эти люди здесь. Он обернулся:

— Ладненько. Я расскажу вам о своем предке, Андосе, который рос вместе с примархом и всего лишился из-за него. Делайте из этого любые выводы, какие вам угодно. А потом вы уйдете.

— Спасибо вам, — тепло сказала Марисса. — Кажется, это справедливо.

— Андос был человеком благородным, — начал Герадем. — Добрым и радетельным. На самом деле он настолько отличался от остальной родни Даммекоса, что люди шептались, будто он — чужое семечко, проросшее в ядовитой почве.

— Это правда? — спросил Оливье.

— Нет. Я лично прошел генотипирование, чтоб решить этот вопрос. Даммекос был моим прадедом.

— Тогда вы могли стать богатым, — заметил Ле Бон.

— Богатым? — Герадем невесело улыбнулся. — Не желаю иметь к нему никакого отношения. Он был таким же ублюдком, как и его приемыш, — сердито сказал кузнец. — А вот мой дед, великий искусник, прослыл бы, если б не Пертурабо, гением нашей эпохи. Андоса не обделил вниманием практически ни одного вида искусств или ремесел, и все в его руках становилось прекрасным. Никто не мог его превзойти, даже Пертурабо. Думаете, Даммекос, его родной отец, видел это? Нет, не видел. Даммекос был ослеплен Пертурабо и той пользой, которую этот юноша-чужак мог ему принести.

Герадем вынул из огня железо и принялся обрабатывать его молотом. Между звонкими ударами он продолжал свой рассказ:

— Зато Пертурабо видел, на что способен Андос, и злился. Он постоянно вызывал моего деда на состязания, чтобы посмотреть, кто из них сотворит чудеснейшее произведение или самое лучшее оружие. Все знали, что Пертурабо превосходит Андоса во всех отношениях, и никто не знал этого лучше, чем сам Андос. Но гнев примарха разжигал даже малейший намек на то, что он может уступать кому-либо, даже своему приемному брату, талантами. А гнева у него и без того Пертурабо всегда хватало. И поэтому он соревновался с Андосом, и побеждал его, и состязался с ним вновь, и вновь побеждал, и каждый раз упивался триумфом. Жалкое зрелище — ни дать ни взять десятилетка, ликующий, что одолел в борьбе трехлетнего братишку.

— Это не согласуется с официальной версией жизни примарха, — сказала Марисса.

От сильного удара металл вспыхнул веером искр. Герадем взял железо в щипцы и оценил заготовку. Она принимала форму меча. Металл остыл до светло-рубинового оттенка, и кузнец сунул его обратно в угли. Вновь заработали мехи.

— Ну разумеется, нет. Официальную версию написал Пертурабо. До пришествия Императора он являл миру лик, который сам считал спокойным и властным, но в действительности — угрюмый. Он прятал зависть, но гнев полностью скрыть не мог.

А вот история, поведанная мне отцом, который слышал ее от моего деда. И это самое правдивое, что вы узнаете о примархе, раз уж так этого хотите.

Однажды Пертурабо снова бросил Андосу вызов. К тому времени терпение моего деда истощилось. Достигнув средних лет, он затворился в своих мастерских. И больше не имел ни малейшего желания кому-то что-то доказывать, а лишь как мог продолжал свои труды в тени Полководца Лохоса. Но Пертурабо не собирался оставлять его в покое. Упрямо продолжал требовать нового состязания талантов. Андоса не так-то просто было раззадорить, но в конце концов он вспылил, как и всякий человек на его месте, и принял вызов. Они должны были изготовить статуи Шашала из Драста — это один из героев нашей культуры, — кисло пояснил кузнец. — Очередной кровавый убийца-тиран. Мы к ним слабость питаем.

На этот раз Андос трудился усерднее, чем когда-либо прежде. Весь свой талант вложил в эту статую. Пертурабо закончил свою гораздо раньше, но мой дед не хотел торопиться. Шли недели. Пертурабо тешил самолюбие мыслью, что одержал еще одну победу. Но затем Андос завершил работу, статуи поставили рядом и сняли с них покрывала.

Кузнец достал металл из огня и снова начал бить по нему, между ударами продолжая говорить:

— Статуя Шашала работы Пертурабо была идеальной во всех отношениях. Ни единого изъяна. Завораживающая композиция, дивно переданный человеческий облик. Казалось, Шашал вот-вот сойдет с пьедестала, бронзовый призрак станет дышать и жить. Придворные растрогались до слез.

— Так почему же Пертурабо ее уничтожил? — спросила Марисса.

Герадем издал горький смешок:

— Потому что возникла одна проблема, и для Пертурабо то была очень большая проблема. — Молот звенел по металлу. — Статуя, отлитая Андосом, оказалась лучше. Намного лучше. Разумеется, произведение примарха было технически совершенным, но Андос каким-то образом заключил в бронзе душу героя. Когда на нее смотрели под разными углами, статуя раскрывала новую грань характера Шашала. Андос изобразил пафос и трагедию. С помощью тонких средств он поведал историю жизни тирана в одной-единственной фигуре. В сравнении с шедевром Андоса статуя Пертурабо смотрелась пустышкой. Говорят, никогда еще не создавали на Олимпии более прекрасного произведения искусства, и Пертурабо это знал. Его лицо посерело. По он поздравил моего деда, и двор удостоил того высоких почестей. Статуи собирались установить бок о бок над Кефалонскими вратами Лохоса в честь обоих скульпторов. Этого так никогда и не случилось.

— Потому что обе разрушил Пертурабо, — сказала Марисса.

Молот вновь прозвенел много раз, прежде чем Герадем ответил.

— А вы понятливая, — заметил кузнец. — Он уничтожил статую Андоса полностью. Ясное дело, никто об этом и не пикнул. Это осталось незамеченным, как и все прочие мелкие вспышки ярости примарха. Статую своей работы он разбил на осколки, которые вы здесь видите, но позаботился сохранить достаточно, чтобы ее искусность все еще можно было распознать. Один из тонких уроков, преподанных нам нашим благородным господином. Андос и Пертурабо никогда больше не разговаривали. Дедушка состарился естественным путем и умер почти девяносто лет назад. Такой талант растрачен впустую, и его больше нет, а эти паразиты — его сестричка и папаша — управляют нами. — Он сердито покачал головой. — У Андоса было то, чего никогда не имел Пертурабо.

— И что же это? — спросила женщина.

Герадем фыркнул:

— Человечность.

Лезвие на минуту окунулось в огонь. Кузнец осторожно его поворачивал, следя, как оно впитывает жар. Марисса ждала, позволяя Герадему успокоиться.

— У меня последний вопрос, — сказала она.

— Вы хотите знать, почему я работаю здесь, если это место так тесно связано с примархом? — догадался он. — Ну, во-первых, оно отдаленное. Здесь я говорю свободней чем в городах. Не позволяйте статуе снаружи вас одурачить — сюда лишь иномирцы заглядывают. Легионеры всегда в походах, а остальным из нас, олимпийцев, наплевать. У меня гостей немного, и это мне по душе. Эта кузня была человеческим местом, для человеческого искусства. Работая здесь, я возвращаю ее нашему собственному виду. Память о Пертурабо запятнала это место. Он утверждает, что в глубине души заботится о благе народа, но на деле — такой же неуверенный в себе параноик, как и худшие из сатрапов. Здесь большинство людей его не любят, но уважают, а если и не уважают, то боятся. Ну а я не люблю, не уважаю и не боюсь чертова киритоя, — ввернул кузнец крепкое олимпийское словечко. — Если я когда-либо и чувствую нечто подобное, то смотрю на обломки статуи вон в том углу. Это напоминает мне, что невозможно создать идеального человека. Всегда есть изъян. Андос был лучшим человеком, потому что был человеком. Его не какой-то Император сотворил в склянке. А Пертурабо — чудовище.

Герадем опустил металл в закалочную бочку. Пар окутал кузнеца. Он вынул заготовку обратно. Металл приобрел небольшой изгиб.

— О, так это не меч, а коса, — отметил Оливье.

— С чего б это мне делать меч? — откликнулся Герадем. — Хватит с нас войны, вам не кажется? — Он бросил молот в бочку с инструментами и поднял точильный камень. — А теперь извините, конечно, но мне надо работать. — Кузнец отвернулся от них, ясно давая понять, что разговор окончен.

— Очаровательно, — сказал Ле Бон, когда они миновали монумент на обратном пути к «Лэндспидеру». — Великая прозорливость. Я удивлен, что его не заставили умолкнуть, с такими-то речами. — Он понизил голос, чтобы не услышал Крашкаликс, который шел в нескольких шагах позади.

— Некоторые миры более терпимы к несогласным, чем другие, — отозвалась Марисса.

— Не думаю, что мы в одном из таких миров, — возразил Оливье. — Кузнец, протесты… Здесь что-то происходит. Возможно, нам удастся изучить эту историю глубже и докопаться до истины? — Он оглянулся на космодесантника, но Крашкаликс не выказывал признаков того, что услышал их.

— Нет. Достаточно. Мы не можем включить это в книгу.

— Мы должны! — холодно отрезал летописец. — Ведь это истина.

— Истина или нет, ты и сам знаешь, что мы не можем, — твердо произнесла его жена.

— Я хочу показать вам, как видят Железного Владыку его сыновья, — объявил им в то утро Крашкаликс, прежде чем они улетели из Лохоса к горной крепости.

Непосредственный просмотр записей с легионерских шлемов обычно вызывал у Оливье головокружение, поэтому он выпил таблетку от тошноты перед тем, как ему на голову надели шлем с эффектом погружения. Устройство предназначалось для легионеров, поэтому субкапитан не без некоторых усилий отрегулировал внутренние лямки и подложил внутрь достаточно набивки, чтобы шлем подошел по размеру.

Поток цифр, обозначающих дату, время и местоположение, пронесся у летописца перед глазами, и он нырнул в самую гущу яростной битвы. И хотя знал, что его ждет, подпрыгнул от внезапного шума.

Кадры сохранились благодаря авточувствам Железного Воина. Все, увиденное им, теперь видел Ле Бон. Он как будто смотрел глазами другого человека. Использовался пикт-канал на внутренней стороне визора космодесантника, и на записи, помимо сумятицы, царившей снаружи, отображался дисплей самого шлема.

Энергетические заряды, потрескивая, проносились мимо головы легионера. Вид резко сменился, когда воин ринулся бежать по узкому коридору, чьи стены из цельного рифленого камня напоминали текстурой и блеском стекло. Космодесантник метнулся я укрытие, вскинул болтер и сделал четыре быстрых выстрела. Картинка тряслась в такт отдаче. В ответ коридор вспороло несколько пушечных турелей. Между этими огневыми позициями Оливье заметил врагов Железных Воинов: трэллы в черных мантиях при поддержке кибернетических воинов-рабов, на чьих плечах были закреплены энергетические пушки. Строевые бойцы с пусковыми установками вышли вперед, выпустили ракеты по турелям и отступили назад. Пушки исчезли в какофонии взрывов. Коридор затянуло дымом. Вражеский огонь на мгновение прекратился, и Ле Бон вздохнул с облегчением — как оказалось, преждевременным.

Мощный взрыв сотряс изображение, и оно заплясало во все стороны. Оливье мельком увидел безвоздушное небо за крышей из бронестекла, когда легионер повалился на спину. Воин быстро пришел в себя и снова побежал вперед, минуя изломанные серебристые тела своих братьев, лежащие между куч дымящегося стеклокамня. Дыхание легионера хрипело в ушах Ле Бона. Монотонно звучал сигнал тревоги. Какая-то часть доспехов легионера была повреждена. Воин пробормотал обращение к машинному духу своей боевой брони, перенаправив энергию из одной ее части в другую, и сигнал смолк. Одновременно с этим легионер продолжал стрелять. Он не промахнулся.

Сосредоточенность и умения Легионес Астартес внушали летописцу дрожь всякий раз, когда он становился их очевидцем.

Легионер сбил с ног воющего фанатика, который размахивал боевым молотом, оснащенным, подобно цепному мечу, множеством гусеничных лент с зубьями. Внезапно повсюду возникли десятки людей в черном, которые бросались в самоубийственные атаки. Владелец шлема срубал их дюжинами. Они были маленькими, слабыми, как и все люди по сравнению с бойцом Астартес в броне, но рвение влекло их вперед. Оливье увидел, как упал один Железный Воин, его доспех раскололся от частых ударов фанатиков. «Его» легионер скосил их очередью автоматического огня, а затем обернулся, только чтобы увидеть, как ему в лицо ударило вращающееся навершие дубинки. Заискрили помехи. Пикт-запись отключилась.

Ле Бон судорожно вздохнул и поднял руки, чтобы снять устройство погружения.

— Подождите! — вторгся в черноту голос Крашкаликса. — Есть продолжение.

Начался новый файл. Опять промелькнул набор данных, слишком быстро, чтобы Оливье успел разглядеть, и образ очередного минувшего боя ворвался в нынешнюю реальность.

Перед космодесантником взвился на дыбы кибернетический раб. Оливье не знал, смотрит ли он хронику того же самого легионера, или тот воин погиб и его сменил другой. Его противник выглядел так же, как сервиторы. используемые во всем Империуме, но, судя по выражению лица, прекрасно сознавал, что с ним сделали, в процессе лишившись рассудка. Вживленная в него технология была продвинутой, хотя ее интегрировали с его телом, нисколько не заботясь о сопутствующей боли.

Размытым виброклинком, прикрепленным к кисти руки, раб диагонально замахнулся на Железного Воина. Тот отскочил назад и пробил грудь врага выстрелом. Кровь забрызгала космодесантника с головы до ног и залила щель визора, пятная изображение. Он беспрепятственно продолжил сражаться, завалив еще три конструкта.

В его ушах протрещали приказы, и он побежал вперед, влившись в строй вместе с другими Железными Воинами. Они бежали через ярко освещенную операционную палату. Ее чистота лишь подчеркивала безжалостность инструментов, висящих над столами для вивисекции. Мертвые легионеры и кибернетические конструкты лежали в лужах крови на кафельном полу.

Воины ворвались в тоннель, увешанный рядами сосудов из мутного стекла, в которых плавали и дергались расчлененные тела. Мгновение была тишина, а потом — жуткий крик, который оборвался, и вновь громко раздались звуки битвы, когда бойцы специального отделения вбежали в огромный зал под ребристой крышей. Сотни киберневольников собрались здесь. Позади них были машины войны — размером с легионные дредноуты и увешанные смертоносным оружием.

— Черные Судьи… — прошептал Оливье.

Рассказы об их царстве ужаса достигали даже Тронного мира. Увидав Черных Судей так близко, летописец вздрогнул от страха.

Массы Железных Воинов сражались с бывшими хозяевами скопления Мератара. Воины Пертурабо вошли через западные стены, продвигаясь по длинным залам и укрываясь от продольного огня энергетических лучей за грудами собственных мертвецов. Потери, о которых Ле Бону доводилось читать, были ужасающими на каждом этапе кампании.

Несмотря на всю свою мощь, Черные Судьи проигрывали.

В центре возвышался Пертурабо в окружении терминаторов Тирантикос. Атмосферное электричество и остаточный туман телепортации еще стекали с их доспехов. Они прибыли всего несколько секунд назад.

Когда легионер, чьими глазами смотрел Оливье, вбежал в помещение, Пертурабо заканчивал расправу над одним из Судей. Выдернув руку из гладкой куполообразной передней части машины, он за горло выволок наружу дряхлого старика. Жидкость жизнеобеспечения брызнула из бреши, пробитой в корпусе кулаком примарха. Мертвые провода и трубки оторвались от тела мужчины, когда Пертурабо высоко поднял его и, удушив, выдавил из него жизнь. По всему экзоскелету вспыхнули огни, и тот рухнул на землю.

Увидев, что один из их господ мертв, киберневольники яростно бросились в атаку. Примарх открыл по ним огонь, стреляя сквозь труп Черного Судьи, пока с его кулака не посыпались кровавые ошметки.

Закрепленные на запястьях орудия примарха оставляли просеки смерти в этой орде. Податчики патронов, идущие от наспинника его уникальной терминаторской брони, вздрагивали, посылая в пушки непрерывный поток снарядов, но Пертурабо не стрелял без разбора. Он переключался с одной цели на другую со сверхъестественной скоростью, убивая каждого врага единственным выстрелом в голову так быстро, что человеческий глаз не мог за ним уследить.

На мгновение Ле Бон потерял Пертурабо из виду. Мелодичный разряд пурпурной энергии отбросил безымянного космодесантника в сторону. Над головой, крутясь, пролетел мертвый Железный Воин, черный на фоне лиловой молнии. Изображение выровнялось, и легионер побежал к своему примарху, все это время продолжая стрелять, пока не иссякли снаряды. Он вынул пустой магазин и со щелчком вогнал на его место новый, не прерывая бега.

— Железо внутри, железо снаружи! — кричали космодесантники, врезаясь плечами в средоточие ужасов вокруг Железного Владыки.

Враги были порождением кошмаров, анатомической коллекцией освежеванных образцов, пробужденных к вопящей жизни. Бескожие тела служили лафетами для тяжелого вооружения. Лишенные век глаза мучительно вращались в кровоточащих черепах. Все они визжали, словно проклятые из какой-нибудь примитивной религии. Их страдания отравляли Оливье душу. А над ними высились гигантские боевые машины самих Черных Судей — знаменитые чудовища из народных легенд, живые свидетельства тому, в какие бездны зла может низринуться человечество. Их формы различались, но все они были смертоносны. Оружие Темной эпохи технологий подчинялось их велениям.

Один терминатор погиб от удара слепящей белой вспышки нейтронного луча. Воин, чью запись смотрел Оливье, отшатнулся назад. Радиоактивный поток заставил сработать внутришлемные сигналы тревоги.

Пертурабо врезался всем телом в Черного Судью. «Машины правосудия» возвышались над своими рабами — измененными людьми, но примарх не уступал им в росте и, ударив плечом, отшвырнул зашатавшегося противника назад. Он открыл огонь из обеих наручных пушек, отгоняя машину еще дальше. Она дергалась в стороны, растаптывая в кашу собственных воинов, изо всех сил пытаясь удержаться на ногах. Но снаряды не могли пробить ее бронированную шкуру, а многочисленные орудийные установки развернулись, целясь в Пертурабо. Оливье знал, что все это уже история — ведь кампания состоялась больше века назад, но видеть эти события теперь было все равно что проживать их наяву, и он боялся за жизнь примарха.

Ракета, за которой тянулся шлейф дыма, врезалась Черному Судье в бок, смяв его. Вторая пробила аккуратную круглую дыру в его броне. Желтая вспышка предшествовала кашице из мокрой размягченной плоти и жизнеобеспечивающих жидкостей, что хлынула из пролома.

— Прибыли разорители, — сказал владелец шлема. Голос его звучал на удивление спокойно и хладнокровно, несмотря на то что воина медленно поджаривала радиация, окружающая Черных Судей. — Продвигаемся вперед. Железо внутри.

— Железо снаружи!

Несколько обезумевших киберконструктов напали на легионера Оливье. Когда воин вновь поглядел на своего примарха, того скрыли от глаз огненные цветки ракетных взрывов. Рубиновые лазразряды рассекали все вокруг него, расчерчивая воздух лазерной сеткой. Пертурабо уже снял с пояса громадный молот. Одной рукой он сжимал орудийный рукав боевой машины, а другой с силой обрушил молот на противника. Лезвийный бич Судьи, как будто наделенный собственной жизнью, обвился вокруг наруча примарха.

Жгучий свет отшвырнул воина Оливье в сторону. Системы его брони закоротило, и летописца ослепило невнятным мельтешением помех и мутных изображений.

Вновь наступила темнота.

Крашкаликс снял с головы Ле Бона шлем. Летописец изумленно заморгал. Образ Пертурабо, размахивающего молотом в самой гуще насилия, не оставлял его. Он посмотрел туда, где сидела Марисса, держа собственный шлем на коленях. Святая радость наполняла ее. Это ужаснуло его больше, чем все, увиденное в записи.

— Если вы пытались меня шокировать, субкапитан, то это не сработает. — Дрожа, Оливье поднялся на ноги.

— Это не входило в мои намерения, — сказал космодесантник. — Я хотел показать вам нашего владыку таким, каким мы его знаем, в разгаре битвы.

— Сейчас он для меня фигура не менее пугающая.

Легионный служитель Железных Воинов принес Ле Бону стакан воды, и тот жадно осушил его. Голова болела от шлема.

— Почему же? — спросил Крашкаликс. — Война ужасна. И его создали, чтобы вести ее. — Легионер наклонился вперед. — Кажется, тебе недостает уважения к моему генетическому отцу. Черные Судьи были злодеями. Они высасывали чужие жизни, чтобы продлить собственные. Ради этого они господствовали над всей данной областью космоса и принесли свой ужас даже на Олимпию. В горах Железный Владыка убивал змеев. В космосе он свергал древнее зло — и Судьи оказались лишь первыми из многих. Ради этого он сражается и теперь, против хрудов[8]. Пертурабо — не чудовище, а убийца чудовищ. Он — твой защитник, летописец. Ты должен чтить его.

Оливье мрачно взглянул на космодесантника:

— Я сам себе судья и сам решу, кого мне чтить.

Крашкаликс встал в полный рост и свирепо воззрился на него. Летописец пожалел о неудачном выборе слов.

— Завтра мы увидим больше.

Ле Бон чувствовал, что уже увидел предостаточно.

Зевнув, Оливье встал с пола. Нагромождения документов, повествующих о каждой из кампаний Пертурабо, валялись по всему номеру госпиция[9].

— Он подверг свой легион децимации. Его манера вести войну расточительна. Он разбрасывается своими людьми. — Летописец поднял книгу и позволил ей упасть обратно: «История Олимпии» за авторством Пертурабо. — Нельзя не задаться вопросом, почему он это делает, зачем упивается этим образом — несокрушимого и безразличного человека-скалы. Он тычет свою безжалостность людям в глаза. — Ле Бон спрятал лицо в ладонях и потер их ребрами глаза. — Он превратил всю свою жизнь в спектакль. Ни капли правды, сплошное позерство эгоиста. Неудивительно, что люди бунтуют. Мы должны уехать. Должны вернуться на Терру и сказать, что не можем завершить книгу. Это самая худшая миссия из всех.

Марисса молчала. На улицах опять стало людно. Оливье слышал, как горожане скандируют вдалеке. Их неповиновение было соблазнительным.

— Это неважно.

— Что?.. — Летописец убрал руки от глаз и поднял голову. В поле зрения плясали цветные пятна.

— Это неважно, — повторила она. — Факт — не то же самое, что истина.

— Глупости. Мы ведь уже об этом говорили. Почему ты так настойчиво к этому возвращаешься? Мы здесь, чтобы написать историю.

— Наша задача — представлять примархов героями, каковы они и есть в действительности. Ни один великий полководец не безупречен. Ни один.

— Мы создаем исторические документы! — воскликнул Ле Бон. Он начинал распаляться. — Это слишком важно, чтобы становиться жертвой… жертвой…

— Культа? — закончила за него жена. — Истина важнее фактов, — тихо сказала она.

Усталость Оливье отступила. Ее вытеснило раздражение.

— Это не жизнеописания, это жития святых.

— Может, именно это и нужно Империуму.

— Империуму нужны факты, — парировал он. — Я не стану участвовать в мифотворчестве.

Марисса взглянула на мужа:

— Ты что, не видишь, Оливье? Примархи превыше истины. Они не люди. Нужно ли Галактике знать об изъянах и характере Железного Владыки? Разве ты не понимаешь, освещение его недостатков подорвет все, чего он достиг? Книга, которую ты предлагаешь написать, никогда не выйдет в свет, да и не должна.

— Это не важно! — возразил он. — Важна только истина.

— Мы не владеем истиной, Оливье. Да она нам и не требуется. Мы — хранители современных легенд. Эти книги, эти восемнадцать книг — начало нового Священного писания.

Ее глаза блестели. Подвеска с двуглавым орлом красовалась на ее груди.

— В этом истинный смысл Имперской Истины? — спроси он с презрением. — Ты что же, связала свою судьбу с верующими, которые шепчут, что Император — бог?

— Император — бог! — пылко подтвердила она.

— Не могу поверить, что это говоришь ты!

Однако он верил: все признаки были в наличии. Ле Бон слишком долго их игнорировал.

— Император защищает, Оливье, — сказала Марисса. Маска безмятежности исчезла, и женщина выглядела расстроенной, даже отчаянной.

Скандирующие горожане приближались. Внезапно звуки стали громче. Сборище завернуло за угол и двинулось по их дороге.

Оливье отпрянул от нее.

— Не защищает. Не может! Взгляни, что происходит снаружи, и честно ответь, защитил ли Он людей от эгоизма Пертурабо? Когда ты предала все, что мы намеревались сделать?

— То, что мы намеревались совершить, предает Императора. История не важна. Обретение трансцендентной истины — вот что важно. Чистота… чистота видения… квинтэссенция…

— Божественности? — прошептал Ле Бон.

Они воззрились друг на друга, окончательно став чужими. Шум становился все громче и громче, люди шли уже под окнами госпиция. Протестующие кричали по-олимпийски. Оливье мог читать на этом языке, но пока еще не вполне хорошо владел им, поэтому не разбирал слов на слух.

Визжащий гул гравициклов легиона пронесся с одного конца улицы к другому. Летописец потрясенно пригнулся. Толпа взвыла от страха.

Еще больше гравициклов с ревом промчалось на уровне комнаты Ле Бонов, отчего затряслись окна. Затем раздался шум двигателей более крупной авиации, с трудом заходящей на посадку. К их жилью вплотную приблизилось нечто большое. Мебель вибрировала через пол. Упал и разбился о паркет люмен. Если бы Оливье захотел что-то сказать Мариссе, она не услышала бы его. Он сжался. Жена уставилась на него, ничем не выдавая, что ее заботит гам снаружи.

Тон уличных выкриков изменился. Пропало всякое подобие слов. Глас толпы превратился в глухой рев на фоне воя двигателей. Где-то поблизости разбилось стекло.

Двигатели выключились. С лязгом опустился трап.

Рявкнули пушки. Люди закричали. Громоподобный топот тысяч бегущих толпою людей сотряс гостиницу. Так много криков одновременно. Ле Бон подкрался к краешку шторы и выглянул сбоку от окна, боясь, что его увидят. Скопище двинулось дальше, оставив после себя плакаты и мусор вперемешку с телами, разорванными на куски реагирующими на массу снарядами. Отставшие мчались вверх по улице. Легионеров Оливье нигде не видел. В здании напротив вспыхнул пожар.

После стольких лет циничной отрешенности летописец почувствовал, как внезапный ревущий гнев охватил его.

— Вот что тебе принесла твоя легенда. Угнетение и бунт. — Он показал в окно. — Что это навлечет на народ Олимпии? Не представляю себе, что Пертурабо такое простит.

Марисса была готова расплакаться.

— Это необходимо. Это все ради нашего блага. — Она продемонстрировала свой амулет. — Император защищает! Прощу, Оливье, ты должен увидеть!

Она была ему противна.

— Все это — глупая греза, — сказал он. — Империум, мир, всё. — Ле Бон смотрел на опустевшую улицу. — Всем грезам приходит конец, Марисса. — Он вздохнул. Чувство невероятной печали грозило захлестнуть его. — Я не могу идти туда же, куда и ты. — Оливье опустил штору. Он не решался смотреть в лицо жены, опасаясь, что ударит ее. Он задался вопросом, что делать. Ярость сделала выбор за него. — Я ухожу. Я скорее пойду на риск там, снаружи, чем погрязну в твоем лицемерии. Прощай.

— Оливье!

Но летописец уже вышел за дверь их квартиры и спускался по мраморной лестнице. Он прошел через безлюдный вестибюль и оказался на улице. Поперек дороги валил дым. Сквозь него надвигались темные очертания легионеров в силовой броне.

Ле Бон бросился бежать от них, все время озираясь, пока почти случайно не примкнул к толпе, как раз когда олимпийцы сплотились. Вначале он испугался, но его засосало в нее и поглотило ею. Он не мог сбежать и поэтому погрузился в людскую ярость, как в теплую ванну. Годы возмущения выкипели из него — возмущения Мариссой и пустыми посулами Империума. Будь дело только в ней, он бы отделался всего лишь разбитым сердцем. Но дело было не только в ней. Слишком многие миры трудились под игом Согласия, освобожденные от своих прежних господ только на словах, в то время как их население постепенно приближалось к благоговейной покорности.

Поток людей Лохоса подхватил Оливье и повлек его вверх, к сияющему дворцу, занимавшему самый высокий уровень городского рельефа. Они хлынули на главную площадь. Все больше самолетов прибывало в пределы города, но им больше не удавалось приземляться свободно. На улицах шли бои. Сухой треск лазразрядов откликался на грохот болтерных выстрелов.

На балкон вышла женщина. Оливье предположил, что это — Каллифона, сестра примарха. Он ожидал, что она произнесет примирительные фразы, успокоит толпу и велит людям разойтись по домам. Вероятно, Железные Воины также ожидали, что она разрядит ситуацию, поскольку сдерживались.

Она этого не сделала.

Она провозгласила Олимпию свободной.

Через миг после того, как женщина благословила восстание, на площадь выступила когорта Железных Воинов и открыла огонь. Люди-солдаты в мундирах Лохоса отреагировали из окружающих зданий. Железные Воины были в серьезном меньшинстве. Невероятно, но Ле Бону показалось, что они начали падать.

Оказавшись под перекрестным огнем, толпа вновь побежала. Оливье помчался вместе с ней, одержимый единственной мыслью — животным желанием выжить. Он выбежал с площади, пока вокруг него разлетались на куски тела, навсегда оставив клочья несбыточной грезы позади.

Марисса сидела неподвижно, уставившись на дверь, через которую ушел ее муж. Она была уверена, что больше никогда его не увидит. Толпы скандировали громче прежнего, эхо их гнева разносилось сквозь лабиринт улиц, составляющий Лохос. Через дорогу ярко горел свет пожара.

Ее бездействие прервал вздох. Она встала и открыла выдвижной ящик, ключ от которого был только у нее. Женщина бережно вынула обернутый тканью сверток и положила его на стол.

Она произнесла краткую молитву о защите и развернула шелковую ткань, являя взору книгу. Марисса уважительно склонила голову и раскрыла обложку.

Пока взрывы открытого мятежа сотрясали город, она читала вслух «Лектицио Дивинитатус».