Святой воин

Глава 1

Я лекарь, а значит – человек мирный, без веской причины и мухи не обижу. Не враг я кошкам, собакам и прочим рыбкам, а уж человеку так вообще первый друг. Жаль только, что не все о том догадываются, а может, просто не принимают во внимание. Да и нравы у нас во Франции, в пятнадцатом веке от Рождества Христова, настолько незатейливые и даже в чем-то провинциальные, что влиятельному барону ничего не стоит унизить простого дворянина. Где, я вас спрашиваю, хваленая французская галантность? Где уважительное отношение к людям, которые собственным горбом творят эпоху Возрождения? Хорошие врачи, они на дороге не валяются!

Под предлогом срочного оказания помощи меня заманили на отдаленную поляну, и в данный момент я слегка нервничаю. Человеку моей профессии непривычно стоять на коленях в грязи посреди глухого зимнего леса. Вдобавок к горлу так плотно прижат острый как бритва кинжал, что я боюсь сглотнуть. Что толку посыпать голову пеплом и гадать, на чем именно я прокололся? Не время сейчас для этого, анализом займемся позже... если останусь в живых, конечно. Как говаривал один мой знакомый еще по той, прежней жизни в двадцать первом веке, поздно пить «Боржоми», когда почки отпали. Я лихорадочно пытаюсь понять, как себя вести, но, как ни крути, напрашивается только один выход: надо прорываться с боем. Как-то не похоже, что удастся договориться по-хорошему.

Я вскидываю глаза на человека в дивно изукрашенных доспехах, что сидят на нем как влитые – явно ковались по фигуре. Большой мастер работал, не из местных, судя по особому синеватому отливу стали, – сам Йохан Беррингштейн из германского города Золинген. Все сочленения надежно защищены, не то что острие кинжала, бронебойную стрелу в упор не вобьешь! Тут разве что пуля поможет, покрупней калибром. И кто распространил байку о рыцарях, что в полной броне двигались как сонные мухи? Поглядели бы те «знатоки» на воинов, окруживших меня со всех сторон. Им броня не помеха, могут и на коня вскочить, и соскочить обратно, целый день рубиться длинными сверкающими мечами или лупить супротивника булавой по одетой в железо голове.

Как умело держит барон лезвие у моего горла! Шевельнусь чуть посильнее, кинжал тут же пропорет сонную артерию, и тогда все, конец. Единственный специалист в здешних местах, который может перевязать такую рану, это я сам, подобных мне нет. А потому надо соображать быстрее, немедленно решать, как быть! Что еще я про него знаю? Богат, красив, знатен – все не то, самое плохое в том, что умен, такого на мякине не проведешь.

– Вот мы и встретились! – скалит зубы рыцарь.

Хорошая у него улыбка, добрая, так и тянет ощериться в ответ. Тяжелая золотая цепь на груди – такой и цепного пса удержишь – нехотя бросает тусклые зайчики. К чему пошлое сияние бриллиантов, барон не из выслужившихся дворян, что обвешивают себя крикливыми побрякушками. Чтобы подчеркнуть высокий социальный статус, ему достаточно золотой серьги с рубином в правом ухе да баронского перстня-печатки. Род де Рэ идет, страшно подумать, чуть ли не от самого Карла Великого, было время набраться лоску и манер.

– Итак, мой назойливый друг, настало время поговорить по душам. – Голос барона холоден. – Времени мало, а потому выкладывай без утайки, кто ты и откуда, а главное – кем послан. И давай уж не молчи, иначе без вести сгинешь в этом богом забытом лесу. Сам расскажешь, или отдать тебя палачу?

Вот это называется влип. Что бы ни сказал, меня либо убьют на месте, либо все равно устроят свидание с пыточных дел мастером. Я мог бы попробовать позвать на помощь, но далеко не факт, что крик услышат за ржанием лошадей, криками и шумом приготовлений к отъезду. Все, чего добьюсь, – забьют в рот кляп или шарахнут по голове со всей дури. Нет уж, лучше буду молчать!

Голос барона суровеет, ледяным взглядом он пытается сломить мою волю.

– Итак?

Подождав еще пару секунд, Жиль де Лаваль, первый барон Бретани и кузен его королевского величества дофина Франции Карла VII, раздраженно рычит:

– Шевалье де Мюрраж и сьер де Ребуш, приказываю вам взять данного господина под стражу, незамедлительно доставить его в темницу замка Тиффож и держать там в кандалах под усиленной охраной до моего приезда, а вернусь я очень быстро. Никого к нему не пускать, и учтите, что за пленника вы отвечаете головой!

Да уж, наслышан я о том замке. Люди осведомленные ставят его камеры на третье место, сразу после узилищ королевского замка Бриссак, что расположен в южной провинции Дофине, и «особых келий» монастыря бенедиктинцев, который находится близ города Монтобан. Заплечных дел мастера барона Жиля де Рэ, не знающие себе равных во всей южной Франции, по праву слывут настоящими умельцами. По слухам, нет человека, которого им не удалось бы разговорить. Собственно, у них только одна проблема – как заставить клиента замолчать. Еще говорят, что палачами у него служат сарацины, Жиль де Рэ выписал их за большие деньги аж из самой Кордовы. Восточные умельцы знают настолько ужасные пытки, что от одной мысли о том, что вновь придется перенести эту невыносимую боль, самых стойких людей охватывает неудержимый страх и сильнейшее желание говорить, говорить и говорить. Пленников, в коих барон больше не испытывает нужды, живьем бросают в специальный агрегат вроде гигантской мясорубки, что с легкостью перемалывает людей целиком. Окровавленные куски мяса чуть не ежедневно сыплются прямо в реку, ведь барон – большой любитель допросов с пристрастием. К тому же Жиль де Лаваль – дьяволопоклонник, единственный оставшийся в живых из той секты, которую я сумел уничтожить в прошлом году. Как же не вовремя он меня опознал!

Нет, решено, не поеду в замок Тиффож! Времени свободного ни минуты, да и настроение не то, не годится оно для гостей. Только нельзя отказываться вот так сразу, в лоб, не надо бросать в лицо барону оскорбительные замечания и ехидные реплики. А ну как обидится и прикажет заколоть немедля, просто чтобы потешить звериную жестокость?

Я терпеливо выжидаю, пока Жиль де Рэ, презрительно оттопырив нижнюю губу, кинет в ножны кинжал и гордо отвернется, в мыслях весь уже там, в дороге. Барон быстро удаляется, еще несколько шагов, он исчезнет в дальних кустах. Я обвис в медвежьих капканах рук – воины барона вцепились в меня а совесть, – расслабил мышцы, будто сомлел от траха, понуро свесил голову. Переглянувшись презрительно, те стараются незаметно отодвинуться в стороны, боятся, что, когда обмочусь, могу и их ненароком задеть.

Присутствующие перестали обращать на меня внимание, все уже рядом с бароном. Кто забегает вперед, преданно сопя, раздвигает кусты, кто прикрывает сзади. Слева от себя я ловлю движение. Грузно переваливаясь, ко мне бредет пузатый широкий воин, в толстых руках мелодично позвякивают кандалы. Ах, как не вовремя, отчего бы тебе не задержаться на минуту! Барон, как назло, застыл на краю поляны, подскочивший оруженосец шепчет ему что-то на ухо, брызжа слюной, свита терпеливо ждет, от скуки зыркая по сторонам. В любом случае нельзя, чтобы меня заковали. Пыхтя, как паровоз, толстяк присаживается, деловито примеривается к моим ногам, его широкое лицо мигом краснеет, угрожающе лязгает железный обруч.

Пора, понимаю я и тут же начинаю заученное движение. Плевать, что в заломленные назад руки цепко впились дюжие воины, освобождению из захватов меня учили особенно тщательно, добиваясь полного автоматизма каждого поворота, тычка и удара. Вот мы сейчас и проверим, с тем ли прилежанием воины, клещами вцепившиеся в меня, учились удерживать плененную добычу.

Многих весьма занимает вопрос, что стало бы с ними, попади они в прошлое, где привычный уклад жизни меняется на нечто иное, без автомобилей и телевизоров, туалетной бумаги и лака для ногтей. В душе каждый считает, что непременно выбился бы в люди, ведь он рожден для великих дел и свершений, подавай ему целое королевство, если не империю. Поэт так и сказал, мол, кабы я была царицей, уж я бы вам корытом да по сусалам, сукины вы дети!

Попади мы в будущее, нам, понятно, пришлось бы немного посложнее среди всяких синхрофазотронов и прочей ерунды. Но ведь там, в мире победившего изобилия, и люди будут покультурнее, а значит – пожиже, послабее в коленках, так что мы везде пробьемся, растолкаем, всем оттопчем ноги.

Что же касается прошлого, как всем известно, люди тогда были гораздо наивнее, чем нынешние москвичи. Им, дикарям средневековым, головы задурить так же просто, как у младенца отобрать обкаканный памперс, сами же еще и спасибо скажут. Так прямо и брякнут, дуралеи: «Нет в земле французской (английской, германской, римской – нужное вписать) порядка и правил, придите и владейте нами». Эх, не в свое время мы родились, нету нужного простора! Все президентства и королевства уже давно разобраны, «Челси» раскуплены, то ли дело в средневековье!

Сам я никогда не забивал голову подобной ерундой, всегда знал, что стану хирургом. А потому, угодив прямиком в 1426 год, да еще, как оказалось, в самый разгар Столетней войны, поначалу даже растерялся. Да и было из-за чего! Англия воюет с Францией, Бургундия помогает британцам, Шотландия – галлам, восставшие крестьяне бьют всех подряд, шайки рыцарей и солдат-дезертиров с одинаковым пылом грабят бедных и богатых, невзирая на национальность. Но сибирского парня, да еще отслужившего в армии, вдобавок – фельдшера, ничем не смутишь. Во Франции пятнадцатого века я стал лекарем, и, конечно же, не из последних.

А затем судьба захотела проверить меня на прочность. В результате через три года непростых испытаний я стал тем, кто я есть. Разрешите представиться: сьер Робер де Армуаз, послушник Третьего ордена францисканцев, доверенное лицо его королевского величества дофина Франции Карла VII и обученный телохранитель особ королевской крови. Есть в окрестностях Блуа некое францисканское аббатство Сен-Венсан, где готовят подобных специалистов, разумеется, особо это дело не афишируя. За три года, проведенных во Франции, я не бог весть чего достиг, конечно, но ведь и карьера еще не завершена. В конце концов, это только в сказке скоро дело делается, а я отнюдь не лубочный герой вроде Конана-варвара или Ивана-царевича.

Главное – я на стороне тех, кто прав, на самом острие борьбы. Третий орден францисканцев оказывает мощную поддержку династии Валуа, его разведка срывает заговоры и покушения англичан и бургундцев, то и дело наносит им сокрушительные удары. Вот и сейчас я участвую в важнейшей операции Ордена, что призвана переломить ход войны в нашу пользу.

Вы вправе спросить, какого черта я делаю в глухом январском лесу и что за криминальные разборки происходят среди елок и осин? Отвечу по пунктам: я сопровождаю незаконнорожденную сестру будущего короля Франции к месту сбора войск в Блуа. Оттуда на помощь осажденному Орлеану вскоре выступит целая армия в десять тысяч человек, Дева поведет их против англичан. Жанна д'Арк – символ возрожденной Франции, на нее сделали ставку и сводный брат Карл VII, и королева-мать Изабелла Баварская. За Жанной стоит вся мощь Третьего ордена францисканцев, судьба всей страны поставлена на карту. Тут уж или пан, или пропал, иного не дано. Вот потому личным телохранителем принцессы поставили лучшего из тех людей, что есть у Ордена, то есть меня. Сказано не совсем скромно, но по существу правильно.

Но отчего мы тронулись в путь тайно, прикрыв чехлами гербы на щитах и свернув знамена? Дело в том, что кое-кто спит и видит Орлеанскую Деву в миленьком гробу с рюшечками, в родовой усыпальнице. А вот мне, наоборот, хочется, чтобы она жила. Дело здесь не столько в обычном профессионализме, просто я по уши влюблен в графиню Клод Баварскую. Простите, во Франции она широко известна как пастушка Жанна из почтенного крестьянского семейства Арков, и по причине моей безнадежной влюбленности всякий, кто бросит в ее сторону хотя бы недружелюбный взгляд, может смело записывать меня в число своих смертельных врагов. Пусть это любовь без взаимности, никогда сестру короля не выдадут за безродного рыцаря, ну так что с того? От этого моя любовь не уменьшается, отнюдь. В моей семье все однолюбы, и отец, и братья... Я имею в виду тех, кто остался там, в грядущем. Да и здесь, как ни странно, та же самая картина. Как говорят сарацины, кисмет, то есть судьба!

Двух неудачных покушений на Жанну за глаза хватило дофину, чтобы понять, что неведомый враг твердо настроен ее уничтожить. Пусть лицо его пока сокрыто, особо гадать не надо: это и англичане, и бургундцы, в том строю нашлось место и для французов-предателей. Да и есть ли та единая нация? Увы, пока – нет. Десятки языков и национальностей, и у каждой собственные интересы, а французский язык является государственным пока что только в королевском домене.

Теперь, когда весть о явлении предреченной Девы разнеслась по всей Франции, самое время с ней расправиться, ведь больше одного раза подобный фокус не пройдет. Пусть потом появится на свет хоть сотня «предсказанных» пророков и провидиц, веры им больше не будет, вот почему Жанну срочно надо укрыть в верном месте. Надежду Франции решено было спрятать в воинском стане, где каждый чужак на виду.

Потому Карл VII Валуа и прислал близкого друга, вдобавок кузена, со строгим наказом срочно проводить девушку в военный лагерь. Ну доверяет дофин барону Жилю де Рэ, невдомек ему, что за змею пригрел на груди. Собственными глазами я видел, как барон участвовал в жертвоприношении, когда был убит ребенок, жаль, так и не подобрался тогда к нему на расстояние удара. Уж больно кузен дофина бегать востер, его бы на Олимпиаду выставлять, чтобы золотые медали родине добывал. Но хватит о Жиле де Рэ, вы уже поняли, насколько неприятен этот тип. К такому спиной не поворачивайся. Да, в том смысле тоже.

По пути из замка Кудре мы попали в засаду бургундцев. Пришлось и мне поучаствовать в драке, тогда-то один из людей барона, охотившийся на меня в Проклятых холмах у Невильской трясины, и опознал в лекаре убийцу.

Но вернемся к нашим баранам. Сильные, старательные, настоящие громилы. Искусные в бою с мечом, топором и булавой, думаю, что с копьем в руках они тоже не оплошают. Вот только никто и никогда не учил их искусству боя в ограниченном пространстве. Во-первых, это еще надо поискать такого мастера, а во-вторых, дорогое это дело, учеба у настоящего специалиста. А вот за меня золота не пожалели, платили щедро, не скупясь, теперь самое время показать, что денежки были потрачены не зря. Я быстро и точно бью одного пяткой по голени, второму сбиваю вбок колено.

С выпученными от боли глазами оба громко охают, невольно ослабляя хватку. Что ж, и на том спасибо. Крутанувшись волчком, я освобождаю руки, несколько хлестких ударов, главное тут – точность, и воины оглушенно валятся на землю, лязгая навешанным железом. Пузан как присел на корточки, так и рухнул вбок, басисто завывая от боли, из-под прижатых к лицу пухлых ладоней щедро струится алая кровь вперемешку со слезами. Страшное это дело, удар коленом в переносицу, быть толстяку уродом до конца дней своих.

С гневными выкриками на меня наваливаются сразу четверо, я мимолетно улыбаюсь – пусть мешают друг другу. Вздумали взять меня голыми руками, ну-ну. Азартно пихаясь, так и рвутся ухватить за горло, а уж что они при этом кричат! Я не ханжа, поверьте, но всему есть предел. Готов поклясться, их, гаврошей недобитых, прямо с улицы набрали. Лица раскраснелись, желтые зубы хищно оскалены, глаза горят желанием схватить, повалить и вдоволь отпинать, круша ребра и отбивая почки. Надо же, какой-то дворянчик-лекаришка взял манеру сопротивляться верным кунакам господина барона де Рэ! Никому не позволено перечить кузену дофина, Жиль де Лаваль здесь – воплощенный закон, само Правосудие вещает его устами. Сказал в кандалы, значит – в кандалы!

Техника рукопашного боя с укрытым доспехом противником иная, чем с бездоспешным, к счастью, я прошел оба курса. Честно говоря, никто и не спрашивал, чему именно меня обучать, а сам я не лез с советами. Пара кругов по пересеченной местности вокруг аббатства здорово отбивает всякую охоту пререкаться. Особенно если твой бег подстегивает неумолимый шелест песочных часов, а на спине недовольно подпрыгивает здоровенный мешок брюквы.

Кинжалами, выхваченными из ножен нападающих, я ловко тычу в щели доспехов. По счастью, эти панцири, налокотники и наплечники ковали во Франции, а потому щелей на стыках предостаточно. Вы не поверите, но если человеку как следует пропороть руку или ногу, его пыл значительно угасает. И уже не хочется идти в атаку на лекаря, недавно казавшегося таким безобидным. Отчего я их не убиваю? Все-таки это не враги, к тому же и я не душегуб какой, вот будь они англичанами или хотя бы бургундцами... Есть! Последний из нападающих падает навзничь, корчась от боли, трясущиеся руки запоздало прижаты к промежности. Ну что ты воешь, как волк на луну, не кастрировал же я тебя... по-моему. Я пячусь назад, скрип натягиваемой тетивы заставляет замереть на месте. Оскалясь, я окидываю поляну внимательным взглядом.

– Взять живым! – гневно ревет барон из-за спин оруженосцев, прикрывших его щитами.

Лицо Жиля де Рэ побагровело от прихлынувшей крови, в нетерпении рыцарь топает ногой, словно норовистый жеребец, но из-за спин верных телохранителей выходить не желает. Помнит, как метко я умею кидать смертоносные железяки, впрочем, в метании острых предметов он и сам не промах. Порезанные вояки с грязной руганью расползаются в стороны, оставляя за собой кровавые пятна, я быстро оглядываюсь назад. Эх, не успеть! Вроде и близок край поляны, где непролазной стеной встают толстые стволы, которые и от пушечного ядра защитят, не то что от стрелы, а не добежать, не допрыгнуть.

Сразу трое воинов со вскинутыми арбалетами стерегут каждый мой шаг, глаза у них острые, внимательные. Арбалетчики холодно оценивают всякий взмах ресницами, еле заметный вздох, – такие не проворонят неожиданный кувырок. Подобный тип стрелков прекрасно мне знаком: пробьют болтом руку или ногу в суставе, искалечив на всю оставшуюся недолгую жизнь, а потом с честными глазами заявят, что так оно и было.

Выставив перед собой оба кинжала, я несколько пригибаюсь, приседаю на левую ногу, тут же переношу вес на правую, проверяя готовность тела к схватке. Арбалетчики сдвигаются в стороны, давая пройти воинам. Пятеро верзил с булавами и топорами, что приближаются со всех сторон, – это для меня перебор. Не готов я к подобному поединку, но стыдиться абсолютно нечего, ведь они настоящие воины, а я – всего лишь телохранитель. Как только эти ребятки сделают еще один шаг, тут же выпущу кинжалы из рук. Крайнему слева – в глаз, не нравится мне, как он держит меч, громадному воину посередине – в прорезь шлема, там уж куда войдет. Останется трое воинов попроще, с ними я продержусь не меньше минуты. Только подхвачу меч, который один из олухов оставил валяться в двух шагах слева, и да поможет мне Бог!

Над ухом рявкает так, что я в панике кидаюсь в сторону и лишь через секунду соображаю, что это не внезапно подлетевшая электричка, а старший из «братьев» Жанны, глава ее баварских телохранителей. Он на голову выше меня, в плечах вдвое шире, а здоров настолько, что мог бы тащить на плечах боевого коня с той же скоростью, с которой скакун несет его самого. В общем, матерый он человечище, этот Жак де Ли, а уж волосами-то зарос прямо как бурый медведь.

– Всем стоять! – рявкает рыцарь уже тише, в бугрящихся мускулами руках жадно поблескивает гигантский топор, словно требуя крови.

Недаром воины втайне верят, что у каждого оружия есть душа. Непрост топор баварского барона Жака де Ли, вьются по широкому лезвию языческие руны, жаден он до человеческой крови. Сколько им сегодня положил барон – семерых? А все топору неймется.

Пятеро воинов, уже готовых кинуться на меня, как псы на затравленного лиса, перед баварским богатырем замирают на месте, хмуро переглядываясь. Я так понимаю, никто не спешит умирать. По бокам гиганта, прикрывшись щитами размером в рост обычного человека, высятся еще две башни – племянники Жака, «братья» Жанны д'Арк. Мечи у них длиной чуть ли не с копье, а орудуют ими баварцы на диво быстро. Обычный воин с трудом удержит сверкающее лезвие двумя руками, но если есть в тебе настоящая сила, подобным клинком сможешь разрубить всадника в полном доспехе до самого седла! Воин такой мощи и в одиночку способен смутить целый отряд, а тут собрались сразу трое гигантов. Но и французы не лыком шиты, не в первый раз с германцами бьются, чтобы так вот сразу застесняться... нет, только не это!

Я тихонько чертыхаюсь сквозь оскаленные зубы. Как же я мог забыть, что эта безмозглая девица вечно лезет в самый центр драки! Непонятно только, как узнала-то, ведь мы и шумели не особенно. Чутье у нее, что ли, так развито на всякие стычки, не пойму никак?

– В чем дело? – требовательно интересуется Жанна, появляясь из-за спин братьев. – Сьер де Армуаз, что тут происходит?

Высоко задрав носик, она надменно изучает поляну, по которой, кряхтя и стеная, расползаются раненые и побитые. Пухлый рот сжат в тонкую нитку, обычно зеленые глаза стали отчего-то желтыми, как у хищного зверя. Это она зря, тут не на что сердиться, мужчины всегда найдут повод для драки. К тому же не так уж и много народу я вывел из строя, говорил уже, что главное – внезапность. Один, два... пятеро, что совсем скоро встанут на ноги, и двух недель не пройдет. Вот только немного зашью да пару шин наложу. Для опытного лекаря сущие пустяки, тут работы на полчаса-час, не больше.

– У нас тут небольшая дискуссия, – почтительно кланяюсь я, движением фокусника убирая за спину окровавленные кинжалы. – Мы поспорили о... о... э-э-э...

– О поэзии трубадуров, – приходит мне на помощь барон, недовольным жестом отстраняя телохранителей.

Те, порыкивая подобно цепным псам, нехотя сдвигаются в стороны, глядят внимательно и недобро, словно я нанес лично им смертельное оскорбление. Далеко не отходят, надо будет – через несколько секунд живая стена тел укроет от нас Жиля де Рэ.

– Да, вот именно, – с трудом сведя губы в слабое подобие улыбки, соглашаюсь я с бароном.

Некоторое время все оценивающе разглядывают друг друга, баварцы – со спокойным осознанием силы, французы – с вызовом.

– Я надеюсь, господин де Лаваль, – фыркает наконец Жанна, – что это последняя... поэтическая дискуссия с моим личным лекарем, которую вы проводите. На будущее я запрещаю проводить подобные турниры. А если у вас мало врагов по эту сторону Луары, переберитесь на ту!

Крутанувшись на месте, она быстро удаляется, за ней дружно топают гиганты Пьер и Жан, на фоне которых она кажется семилетним ребенком. Оставшиеся молча провожают Деву хмурыми взглядами, затем конфликт как-то сразу заканчивается.

– Отойдемте, господин барон, – приглашающе рычит Жак де Ли и молча кивает мне, мол, ты тоже двигай с нами.

Мы втроем отходим на пару десятков шагов – здесь, на дальнем краю поляны, никто не сможет нас подслушать, – и баварец без обиняков спрашивает Жиля де Рэ:

– Что это вам в голову пришло?..

– А что, я должен давать вам объяснения? – фыркает барон, без особого страха меряя взглядом нависающую над ним металлическую статую.

– Мне – нет, – баварец подчеркивает интонацией первое слово, – а вот дофину...

– Кузен послал меня сюда, – надменно замечает барон, – поручив руководство отрядом.

– Но не собственной свитой Девы! – веско роняет баварец. – К тому же сьер Армуаз – личный телохранитель Жанны и доверенное лицо Карла Валуа. Дофин сам отобрал его из доброй сотни кандидатов!

Вот это удар! На лице барона удивление сменяется испугом, но вельможа тут же берет себя в руки. Он смотрит мне прямо в лицо, в глазах застыл вопрос.

«Да, – так же молча отвечаю я. – Где надо, о тебе знают всю правду. Убьешь меня, ничего не изменится. Но раз уж тогда сбежал, то живи... пока. Зарабатывай прощение, если сумеешь».

– Ну что, случившееся можно считать недоразумением? – басит баварец.

Барон высокомерно кивает, подскочивший оруженосец протягивает ему шлем, и, запахнув теплый плащ, Жиль де Рэ быстро уходит. Я и не ожидал от него извинений, кто я для одного из первых вельмож Франции, но все равно приятно, когда такой петух отступает.

– Ходи оглядываясь, – негромко гудит баварец. – Эта тварь мстительная, по глазам вижу. Пока ты в безопасности, но вот когда он приведет отряд в воинский лагерь в Блуа, можно ждать всякого.

– Бог не выдаст, свинья не съест, – хмыкаю я в ответ. – Мужчинам никто и не обещал легкой жизни.

И лишь одно продолжает тревожить меня весь остаток этого дня, длинного до бесконечности. Мне это почудилось или и впрямь произошел некий непонятный обмен взглядами между бароном де Рэ и средним из баварских «братьев», Жаном де Ли? Отчего-то у меня создалось впечатление, что барон отступил с его молчаливого указания, если не сказать больше – повеления. Да такого просто не может быть. Один из высших вельмож Франции повинуется безмолвному приказу простого баварского рыцаря, что за вздор!

«Если только оба не состоят в неком тайном обществе, – размышляю я. – Именно в таких организациях принято скрывать кого-то важного под маской обычнейшего человека».

Да нет, больно молод баварец для того, чтобы быть одним из руководителей любого из сотен тайных орденов, сокрытых от глаз обывателя. Там на знатность рода не сошлешься, учитываются только личные заслуги перед организацией. И все же, все же... некий обмен взглядами я определенно перехватил.

Эти двое переглянулись, пришли к какому-то выводу, и знатнейший вельможа Франции отступился от задуманного смертоубийства. Странно. Неужели я, находясь в компании баварских рыцарей почти пару месяцев, так и не понял, кто главный в троице телохранителей? Надо присмотреть за ними повнимательней. Но все равно в глубине души я благодарен баварцам за вмешательство. Если уж совсем откровенно, с этой поляны я не ушел бы живым, а в худшем случае достался бы палачам барона.

До деревни мы добрались уже глубоко за полночь. Факелы светили еле-еле, тусклыми огоньками пытаясь разогнать сгустившийся туман. Уставшие кони медленно переставляли копыта, наконец принялись роптать даже закаленные воины. То один, то другой злобно бурчал себе под нос, что на такой разбитой дороге, состоящей из одних только ям да колдобин, скакуны вот-вот начнут ломать ноги. В конце концов мы спешились и пошли, держа упирающихся коней в поводу.

Барон упрямо выпячивал челюсть, не слушая возражений, упорно требовал двигаться вперед. Рядом с ним шел старший из братьев, Жак, негромко что-то втолковывая. Я ухитрился подобраться поближе и даже уловил пару фраз, к сожалению, дальше дорога сузилась и меня оттеснили. В сплошной стене деревьев начали попадаться темные прорехи, а затем как-то незаметно лес кончился, сменился густыми кустами, да и те вскоре сошли на нет.

Перед нами открылась широкая долина, где-то внизу слышался колокольный звон. Воины, идущие впереди, оживленно загомонили, тыча пальцами вниз. Я пригляделся и облегченно вздохнул. Внизу, у основания холма, лежала то ли большая деревня, то ли маленький городок. Даже кони заметно оживились, вместо унылого ржания начали бодро перекликаться, высоко задирая головы. Очевидно, они заранее делили теплые стойла.

Что ж, стоило полночи плестись пешком, зато потом мы выспались в тепле. Местные блохи изо всех сил старались отравить нам отдых, а может, просто изголодались на тощих крестьянах, но так и не сумели помешать спать. Клевали носами даже часовые. Если я и проворочался без сна почти до утра, то лишь благодаря несносному любопытству. Все думал, что значило подслушанное «убивать ее людей у всех на глазах»?

Если поразмыслить, целиком фраза Жака де Ли скорее всего прозвучала следующим образом: «Вы что, с ума сошли, барон, если решили убивать ее людей у всех на глазах!» То есть если орудовать где-то в уголке, потихоньку, то, наверное, убивать можно? Так, чтобы никто, а главное, сама Жанна ни о чем не узнала. Это любопытно, если не сказать больше. А ответ барона тоже в своем роде перл: «Я приложу все старания, чтобы понравиться графине!» То есть барон де Рэ знает, что Жанна – вовсе не та, за кого себя выдает! От кого же он это узнал и с какой стати он желает понравиться Жанне? Барон – богатейший вельможа, милости дофина ему ни к чему, а если что и понадобится, то сводную сестру Карла задабривать не станет, пойдет прямиком к сюзерену.

Разве что... Да нет, это смешно. Претендовать на руку графини Клод Баварской – поступок смелый, только вряд ли его кто одобрит. Ну не выходят принцессы, пусть и незаконнорожденные, замуж за баронов. За государей сопредельных, а то и дальних стран – да сколько угодно. Вот и пример наглядный: матушка ее, дочь герцога Баварского, выскочила же за короля Франции, Карла VI. Но за вассалов – никогда! И все равно что-то неприятно царапает за душу. Я ведь всегда знал, что эта девушка не для меня! Уже засыпая, подумал вдруг: а для кого? Ни с кем ей не будет лучше, чем со мной. Ни с кем.

Остаток пути прошел без особых происшествий, и всего через неделю мы торжественно вступили в военный лагерь близ Блуа. Ни один город, разве что готовящийся к осаде, ни за какие коврижки не разместит в своих стенах войско. При одной мысли о военных члены городского магистрата сразу покрываются холодным потом. Только представьте, как по улицам шляются безо всякого дела молодые здоровые мужчины при оружии, разносят кабаки, нахально пристают к женщинам и то и дело задирают мужчин, – прямо мороз по коже. С другой стороны, ни один полководец по доброй воле не разместит войска в городе. Солдат ежечасно, каждую минуту должен быть на виду.

Худший из всех пороков для военного – это праздность. Стоит солдату день не походить строем, не покидать копья, не помахать тяжелым топором или булавой, как его тут же тянет на подвиги. А какие развлечения у солдат? Вино, бабы да игра в кости – вот и все их нехитрые забавы. Попробуй проследи, чем солдаты заняты в городе, когда они расселены в дюжине разных мест? Дисциплина падает моментально, а некогда сплоченное войско на глазах превращается в банду бездельников и мародеров. Потому мудрый полководец войска размещает в голом поле, а снаружи ставит крепкий забор да пускает патрули. Это для тех неугомонных, кому и пять лье не крюк, лишь бы добраться до ближайшего города с его соблазнами.

Низкое серое небо, промозглый ветер в лицо, хмурые тучи, третий день подряд сыплющие мелким дождем, и ни одной деревни по пути. По ночам зябко даже у костра, как ни кутайся в теплый плащ. Мерзкая погода! Я уже начал думать, что мы никогда не доберемся до лагеря. Интересно, какой умник спрятал его так, что никак не могут отыскать даже дружественные силы?

В тот день я постиг еще одну армейскую тайну: патрули нужны не столько для отлавливания нарушителей, сколько для того, чтобы указывать страждущим путь к ближайшей казарме. Вот такой патруль и встретил нас за пол-лье до ворот военного лагеря. Дюжина всадников в кольчугах под теплыми плащами вынырнула как из-под земли, угрожающе наставив длинные копья. Первым скакал молодой воин на кауром жеребце. Суровое лицо, живые черные глаза, аккуратные усики. Судя по гербу на щите – дворянин из Пикардии.

– Я – лейтенант королевской стражи сьер де Лопанже, – звонко крикнул он. – Кто вы и куда держите путь?

Барон апатично кивнул, а господин де Мюрраж, скачущий справа от него, хрипло рыкнул:

– Перед вами Жиль де Лаваль барон де Рэ со слугами и свитой. Мы следуем в воинский лагерь герцога Алансонского по велению его королевского величества Карла Седьмого!

Отряд, не останавливаясь, продолжал двигаться рысью по проселочной дороге, так что патрулю невольно пришлось съехать на обочину. Я ухватил взглядом лицо лейтенанта, тот одобрительно кивнул де Мюрражу, а затем явственно вздрогнул, разглядев в середине отряда фигуру в белых доспехах.

– Господа, – взволнованно крикнул он, – кто это там с вами, уж не Дева ли?

Несколько воинов повернули к нему лица, молча ухмыльнулись на скаку. Пришпорив коня, лейтенант подъехал к одному из патрульных, коротко бросил что-то, тот галопом обогнал нас, мигом пропав за поворотом. Остальные, переглянувшись, дружно отсалютовали нам копьями.

Дорога перевалила пологий холм, с вершины которого открылось давно ожидаемое зрелище. Громадное поле, обнесенное по периметру высоким земляным валом, сплошь заставлено длинными палатками. С деревянных вышек внимательно поглядывают часовые. Десятки коновязей с сотнями коней, задумчиво жующих кто сено, а кто и овес, дымящие кузницы, разноцветные палатки торговцев и, конечно же, главная услада усталых путников – шатры с маркитантками. На перекрестках и перед большими палатками-казармами пылают сотни костров, колонны черного дыма врастают в низкое небо. От булькающих котелков, висящих на закопченных треногах, тянет восхитительными ароматами.

Мой рот отчего-то враз наполнился слюной, да и те, кто ехал рядом, то и дело косились по-волчьи голодными глазами то на одну группку людей, столпившихся вокруг огня, то на другую. Эх, нет ничего лучше для замерзшего человека, чем тарелка горячего, с пылу с жару, борща! Но где в этой Франции возьмешь борщ? Так и давятся всякой ерундой – ухой, супом с трюфелями да мясными похлебками из говядины, свинины или птицы. Есть у них еще дичь всякая, готовят так, что пальчики оближешь, но вот борща – нет. А жаль!

В центре лагеря, у палатки главнокомандующего, нас встретил герцог Алансонский с капитанами воинских отрядов. Высокий, белокурый, настоящая арийская бестия, как их показывают в наших фильмах. Глаза голубые как небо, словом – писаный красавец. Лицо мужественное, плечи – косая сажень. Правда, полководец он неважный, зато искренне предан дофину. Как вскользь обронила при встрече Жанна, «чем больше нас, лиц королевской крови, соберется вместе, тем лучше для Франции». По молодости лет она все еще верит в пословицу «кровь родная – не водица».

Меня как личного доктора Девы Жанны поселили по соседству с ее шатром, с другой стороны разместились «братья» героини. Ее секретарь Луи де Конт, тот самый, что пристал к нам в Вокулере, попросился в мою палатку. Я был не против, вместе оно как-то веселее. Но вот то, что над палаткой Жанны повесили огромный вымпел с пожалованным ей дофином гербом, – это уже перебор, у герцога Алансонского отсутствует всякое понятие о маскировке.

Я с кислым видом кошусь на шатер Девы. На холодном зимнем ветру трепещет широкое полотнище, на нем вышит щит, на лазурном поле которого разместились две золотые лилии и серебряный меч с золотым эфесом, направленный острием вверх и увенчанный золотой короной. Покосившись по сторонам, тяжело вздыхаю. Хоть кол им на голове теши! Стоило ли предпринимать все эти меры предосторожности, чтобы потом так демонстративно оповестить весь свет о том, что вот здесь живет принцесса, один из родителей которой – королевской крови?

Отворачиваюсь, философски пожав плечами. Бесполезно говорить герцогу Алансонскому о конспирации, самовлюбленный и ограниченный вельможа такого просто не поймет. Тот, кто говорит о польском гоноре, просто не знаком с французами.

Что ж, надо бы мне снова побродить по лагерю, разузнать, чем дышат сержанты и простые ратники. В конце концов, это им предстоит идти в бой под белым знаменем Девы, так готовы ли?

По вбитой намертво привычке я внимательно оглядываюсь по сторонам и, уже сделав пару шагов, замираю на месте. Всякий церковный орден – организация, сумевшая выжить в непростом, порой предельно жестоком мире сотни лет, и коллективный опыт выживания выливается порой в весьма специфические науки. Они не нужны в жизни обычного рыцаря, горожанина либо торговца, про забитых сер-вов и не говорю, а вот для разведчиков или телохранителей крайне необходимы. Среди прочих усвоенных мною премудростей был и краткий, но предельно емкий курс маскировки и, соответственно, распознания знакомых уже лиц под разными масками. Ох, не зря знающие люди уверены, что самые мощные спецслужбы двадцать первого века вышли из средневековых штанишек церковных орденов!

– Куда путь держим, дружок? – Я цепко хватаю за рукав куртки стройного юношу.

Тот как крапивой обжигает меня неприязненным взглядом, безуспешно пытается вырвать руку, я молча жду. Тонкое лицо идет красными пятнами, вытянувшись струной, юноша бросает ладонь на эфес меча. Эффектный и красивый жест, высоко приподнятый подбородок, гордая поза. Еще немного, и я начну аплодировать.

– У вас ус отклеился, – бросаю я негромко бессмертную фразу.

– Где? – дергается юноша, мигом забыв про меч.

– Шутка, – добродушно поясняю я. – Но если серьезно, что означает этот маскарад? И потом, куда это вы намылились на ночь глядя, Жанна?

Девушка бросает по сторонам вороватый взгляд, я утомленно вздыхаю.

– Даже и не думайте вырываться и ускользать. Честью клянусь, при малейшей попытке к бегству я поставлю на уши весь лагерь. Ваши «братья» с людьми герцога Алансонского вывернут наизнанку каждую палатку, заглянут в каждую ямку. Подумайте, оно вам надо? – Самые зеленые в мире глаза стремительно желтеют, того и гляди девушка зашипит, как рассерженная кошка. Я быстро добавляю: – Отлично все понимаю. Вам доверено огромное войско, вы хотите знать всю правду о его состоянии. Не то, что докладывают командиры отрядов, а как оно есть на самом деле, верно?

Жанна перестает вырываться, задумчиво кивает, не отрывая поблескивающих глаз от моего лица. Только так, медленно и размеренно, и надо говорить с женщинами и прочими опасными созданиями живой природы. От этого они впадают в некий транс и становятся безопасными, хотя и ненадолго. Я на секунду запинаюсь, едва не утонув в бездонных омутах ее глаз, но, нервно сглотнув, тут же возвращаюсь к действительности.

– Я не против, поймите. Но одна вы никуда не пойдете, только вместе со мной. И помните, как только я теряю вас из виду, немедленно вызываю ближайший патруль. Идет?

Помедлив, Жанна кивает с видимой неохотой.

– Вот и прекрасно, – улыбаюсь я и любопытствую ненавязчиво: – А куда вы хотели бы попасть первым делом? – и, дождавшись, когда Жанна отвернется, громко щелкаю пальцами.

Нет, я не вообразил себя кабальеро с кастаньетами, это условный знак для незаметных теней, приказ сопровождать нас на прогулке. Я ведь говорил Жанна не только для Франции, но и для меня лично. Поверьте, пускать что-то на самотек – не мой метод. Среди прочих храбрых воителей в собираемом войске имеется отряд некоего графа де Гюкшона. Ничем не примечательный дворянин, с виду – серый как мышь, допьяна не напивается, в кости по-крупному не играет, в альковных подвигах не замечен. В бой он в первых рядах не рвется, не жаден до денег и славы. Словом, на такого поглядишь – и жить не хочется.

Ан нет, не так прост граф де Гюкшон. В войске он находится лишь для того, чтобы в трудный момент оказывать необходимую силовую поддержку. Кому? Да всякому, кто попросит, никому не отказывает. Разумеется, если ты не забыл некое тайное слово, то есть пароль. Вдобавок, в результате какого-то счастливого совпадения граф знает меня в лицо – во время прошлогоднего визита в аббатство Сен-Венсан нас познакомил отец Бартимеус. Я же говорил, что Третий орден францисканцев – организация серьезная, шутить мы не любим.

Уже через пару часов мы возвращаемся в палатку Жанны, ее пажу достаточно беглого взгляда, чтобы понять: хозяйка не в духе. Незаметной тенью Мюго шмыгает к выходу, деликатно притворившись, что попросту нас не заметил. Клокоча от бешенства, Жанна срывает кожаные перчатки, с силой швыряет их ему вслед, но не попадает. Мюго весьма шустрый и смышленый пацан. Что-то яростно выкрикнув, девушка сдергивает ножны с мечом и, поискав глазами, не находит ничего умнее, чем запустить их в стоящий на столе кувшин с вином. Тоскливым взглядом я провожаю растекшиеся струи красного как кровь недурного бордо и, осторожно поглаживая разбитыми костяшками пальцев ноющую скулу, деловито предлагаю:

– Если желаете, я могу выбрать пушку покрупней калибром, мы развернем ее в сторону лагеря и вдоволь настреляемся.

– И стоило бы! – рявкает девушка, разъяренной пантерой повернувшись ко мне.

Гневно сузившиеся глаза Жанны, словно боевые лазеры, бьют по мне с такой силой, что еще немного, и куртка из толстой кожи начнет дымиться. Не жалко, все равно те сволочи пропороли ее ножами в нескольких местах. Если бы не поддетая кольчуга да четверка «случайно вмешавшихся» верзил с тяжелыми дубинками, уж и не знаю, чем могла бы окончиться ознакомительная экскурсия. И так мы оставили несколько трупов.

– Это не войско, которое должно освободить страну, а самая настоящая банда! – выкрикивает девушка.

– Согласен, – негромко роняю я.

– Они не желают сражаться за Орлеан, в мыслях у всех лишь драки, вино, продажные женщины да азартные игры! – Жанна хватает со стола серебряный кубок и швыряет в глиняный кувшин для умывания, тот послушно разлетается на мелкие кусочки. А вот кубку хоть бы хны, генуэзская работа!

– Не спорю, – замечаю я в ответ. – Настоящие мерзавцы, если не все, то через одного.

– Но так нельзя! Поймите, при первом же натиске англичан они разбегутся, вы же слышали их разговоры!

– Мы слышали, – поправляю я. – И не то чтобы разговоры, скорее это были яростные вопли. Помните, что именно те негодяи кричали вслед военному патрулю, который так позорно э-э-э... ретировался? Высказано все было весьма и весьма недвусмысленно! Еще скажу честно, как на духу: зря вы вот так сразу начали порицать наших славных французов. Язык у вас – как бритва, неудивительно, что они оскорбились. В диспутах наши воины, может, и не сильны, но вот помахать ножами... – Тут я демонстрирую прорехи на куртке.

Силы оставляют Жанну, она присаживается за стол, я с сочувствием смотрю, как девушка прячет лицо в ладонях.

– Что делать, что же делать? – шепчет она.

Я откашливаюсь.

– Если позволите, госпожа, я мог бы дать совет.

Жанна не отвечает, похоже, она в полной растерянности. И неудивительно. Пусть люди в пятнадцатом веке взрослеют намного раньше, чем в двадцать первом, по сути, она всего лишь восторженная девчонка восемнадцати лет. Далекая и, вопреки всему, обожаемая мать – любопытный психологический феномен, не правда ли? – внушила ей, что вся Франция прямо-таки горит желанием освободиться, скинуть ненавистных чужаков в море. Требуется лишь знамя, надо только явиться, сплотить всех и повести за собой. Тогда французы встанут с колен, сей же момент побегут в атаку и нипочем не остановятся, пока не упрутся прямо в Ла-Манш. И то еще неизвестно, может статься, что перемахнут сгоряча пролив и ворвутся на проклятый остров, горя желанием добить британского зверя в его логове. Англичане, мол, бумажные тигры, пугало для робких сервов, а французские воины, напротив, чудо-богатыри, им бы только помочь с печи слезть, а уж опосля!..

И вот Клод Баварская бросила родной дом, дядю, которого она любит как родного отца, братьев и сестер, явилась во Францию, преодолев сотни опасностей, несколько покушений, и что же? Оказывается, люди, призванные идти под ее знаменами, вовсе не горят желанием кидаться в бой за идею. За деньги – да, готовы хоть в огонь, хоть в воду. И вообще воины считают, что чем дольше воюешь, тем лучше, поскольку больше денег попадает в карманы, а побеждать окончательно ни к чему.

Что они тогда будут делать, чем займутся, если армию распустят? Гражданским профессиям эти люди не обучены, да и скучное это дело, каждый день работать, то ли дело служить в армии, где главное – не лезть сломя голову вперед. Что им гибнущая Франция? Так, абстрактная идея, выдумка богатых и родовитых, у которых свободного времени вагон, потому и лезет в голову всякая чушь. Профессиональному воину по большому счету без разницы, кому служить, лишь бы платили. Вот почему целые отряды по истечении срока контракта то и дело меняют сторону конфликта. Ищут, где больше заплатят.

– Послушайте меня, Жанна, – вкрадчиво говорю я. – Ситуация, с которой мы здесь столкнулись, неоднократно встречалась в прошлом, да и в будущем, я уверен, она повторится не раз. – Разумеется, я не вру. Как я неоднократно замечал, честность – лучшая политика. – Потому-то уже давно выработаны простые и эффективные меры по наведению порядка в войске, разложившемся подобно нашему.

Жанна поднимает голову, ее глаза блестят ярче обычного. Она жалобно шмыгает носом и глухо спрашивает:

– Какие еще меры?

В ее голосе нет убежденности, думает, похоже, что я ее просто утешаю. Что за вздор, да любой из моих современников мог бы подсказать ей выход! В чем он? Да всего лишь в назначении правительственных чиновников с обширными полномочиями, в просторечии – комиссаров. Зараза эта пришла в землю русскую с Запада, из Америки и, как и прочие изобретения протестантской этики, оказалась жесткой и очень эффективной.

– Командиры отрядов сами не смогут навести дисциплину, – убеждающе говорю я. – Воины попросту не поймут их, разбегутся к другим военачальникам, ведь когда они заключали контракт, подобные условия не оговаривались. – Я делаю короткую паузу, девушка слушает не отрываясь, гладко продолжаю: – Герцог Алансонский тоже не будет этим заниматься, он просто не поймет необходимости. Ну не принято это в армии – вводить железную дисциплину, а ведь пока последний из солдат не поверит в высокую миссию нашей армии, нам не победить. Верно?

Жанна послушно кивает, расправив плечи, спина, согнутая еще минуту назад, распрямляется, с каждым мгновением девушка слушает все внимательнее.

– А раз так, – заканчиваю я мысль, – то нам потребуются особые мастера, обученные работе с простыми людьми, те, кто сможет навести в войске железную дисциплину. Специалисты, чей авторитет не сможет быть оспорен.

– И что же это за умельцы по работе с людьми? – Глаза Жанны мерцают, медленно зеленея, словно на смену ледяной стуже приходит знойное сарацинское лето, щеки, недавно бледные, порозовели.

– Вы должны призвать на помощь священников и монахов, – веско бросаю я. – Воинский дух в французах ослаб, но что с того? Простой человек неумен, глядит недалеко, потому всегда кинется в смертный бой за личный огород, после уговоров и разъяснений пойдет биться за родную деревню, а вот выступить на защиту страны его, увы, надо принуждать. Ну не может он объять умом, почему уроженец Лимузена должен умирать за Пуатье, а выходец из Дофине – за Ла-Рошель. Надо ему все это разжевать и в рот положить, затем проследить, чтобы проглотил, а уж после дать доброго пинка, чтобы побрел в нужном направлении. Служители церкви издавна научились поддерживать в воинах стремление к победе, внушать им, что те борются за правое дело. А ведь наше дело правое, не так ли? – Дождавшись одобрительного кивка, я добавляю, словно меня только что осенило: – Если хотите, можем обратиться за помощью в аббатство Сен-Венсан, это совсем рядом. Францисканцы ненавидят англичан за творимые теми зверства и бесчинства, это во-первых. А во-вторых, они рады будут вам помочь, поскольку всегда поддерживали династию Валуа. Как раз вчера из аббатства прибыл отец Габриэль, видный и влиятельный член Третьего ордена францисканцев. По счастью, я лично знаком с ним и мог бы устроить вашу встречу.

Этой девушкой нельзя управлять... явно. Подростки, они такие самостоятельные, так часто делают что-то наперекор взрослым, лишь бы доказать, что сами все умеют, знают, превозмогут и поломают. Они еще не осознали, что иногда полезнее не прыгать тупо за висящим над головой бананом, а сесть и как следует подумать. Что вы хотите, они все еще дети, чье умственное развитие значительно отстает от физического. Даже мать, Изабелла Баварская, ничего не приказывает Жанне, лишь осторожно предлагает, советует и подсказывает. А чем я хуже опытной средневековой интриганки?

Тем временем Жанна задумчиво кивает моим словам, в ее глазах разгорается пламя надежды.

– Шаги, которые вам, возможно, надо будет предпринять, – осторожно замечаю я, – следующие...

– Во-первых, – громогласно объявляет герольд герцога Алансонского, – с сегодняшнего дня в лагере запрещаются распитие вин и азартные игры. Во-вторых, все маркитантки изгоняются вон, присутствие их в воинском лагере, а также в его окрестностях строго воспрещено. В-третьих, всякий из воинов раз в неделю должен исповедоваться священнику, который придается каждому из отрядов. Ежеутреннее посещение общего молебна строго обязательно. Первое нарушение данного указа в любом из пунктов карается плетьми, отказ от исповеди подлежит заботе духовных лиц! Солдаты, пойманные при производстве разбоя либо иных бесчинств, будут незамедлительно повешены.

Воины стоят с мрачными лицами, как на похоронах, угрюмо переглядываясь. Возможно, один из несдержанных солдат и выкрикнул бы какую-нибудь гадость, но вот незадача, за спиной герольда несокрушимыми скалами высятся угрюмые детины в рясах. Стоит посмотреть в те мертвенно-бледные лица под низко надвинутыми капюшонами, и как-то сразу вспоминаются все слухи про ужасы инквизиции, которая огнем и мечом преследует и выжигает всякую крамолу. Скажите на милость, кто из добрых французов не знает, что основа Святой Инквизиции – всего лишь два католических ордена, доминиканцы и францисканцы? Всяк догадывается, что не те это люди, с которыми стоит шутки шутить, себе дороже может получиться.

После объявления указа все воины дружно расходятся по палаткам, над станом нависает мертвая тишина. На случай волнений несколько отрядов тяжеловооруженной конницы загодя собраны по периметру лагеря. Гигантские жеребцы медленно переступают с ноги на ногу, камни, попадающие под широкие копыта, громко хрумкают, рассыпаясь в песок. Насупленные всадники в полном доспехе крепко сжимают длинные копья, уперев их в стремя, к седлам приторочены топоры и булавы, из-под опущенных забрал зло поблескивают огоньки глаз.

Жанна стремительно идет, почти бежит по замершему в ожидании лагерю, ее белые как снег доспехи старательно начищены, из палаток настороженно зыркают солдаты. Следом за девушкой вышагивают баварские «братья», на них негромко позвякивают двойные кольчуги до колен, в руках тяжело покачиваются стальные топоры. Остро заточенные лезвия мертвенно блестят под тусклыми лучами зимнего солнца, обрекающие взгляды заставляют солдат опускать глаза и пятиться в глубь палаток, оттого продвижение братьев сопровождает тихий шелест. Если бы тигры жили стаями, то они с той же надменной уверенностью проходили бы сквозь стаи волков, пока те тихо повизгивают и, покорно склонив головы, в панике поджимают хвосты. За баварцами идут священники-францисканцы во главе с отцом Габриэлем, поверх белых ряс висят тяжелые медные кресты, широкие ладони крепко сжимают длинные посохи, что оставляют глубокие выемки в утоптанной земле.

Быстрым шагом мы проходим вдоль рядов воинских палаток. На углу – пестрый шатер маркитанта. Закусив губу, Жанна выхватывает меч и с размаху перерубает толстую веревку, привязанную к вбитому в землю деревянному колу. Угол шатра провисает, изнутри с грязной руганью выскакивает громадный рябой мужчина, который так бугрится мышцами, что больше похож на самца гориллы, чем на человека. Вышибала успевает сделать лишь шаг по направлению к девушке, тут же между ними оказывается Жан де Ли. Баварец бьет гиганта ногой в живот, движение так быстро, что я его еле улавливаю. Покорно сложившись вдвое, верзила улетает обратно в шатер, откуда тут же раздается слаженный визг. На свет божий с причитаниями выскакивает сам хозяин заведения, тощий маленький человечек с плешивой головой. Моментально оценив обстановку, он рушится на колени, плаксиво молит не трогать палатку, не рушить налаженный бизнес.

С застывшим лицом Жанна ныряет внутрь, братья идут за ней, следом входит отец Габриэль. Визг тут же усиливается, из палатки вылетают растрепанные женщины всех возрастов, за ними появляется Жанна, энергично добавляя мечом плашмя по мягкому месту тем, кто замешкался. По команде Жака де Ли сопровождающие нас солдаты тут же начинают рубить центральный столб шатра.

– Идем дальше, – упрямо говорит Жанна. – Мы должны очистить от скверны весь лагерь!

Отец Габриэль одобрительно качает головой и веско роняет:

– Отец Игнатий, приступайте к таинству исповеди. Начинайте с капитанов отрядов, затем – лейтенанты, сержанты и так далее. Завтра с утра – общий молебен. Отсутствовать могут лишь больные, по заключению лагерного лекаря. Выполняйте!

К вечеру в воинском стане не осталось ни одной палатки с девками и вином, повсюду курсировали усиленные патрули, а уже через пару дней стало заметно, что дисциплина подтянулась. Вдвое сократилось число драк и краж, впервые сутки прошли без единого убийства. Войско, которое прежде больше походило на банду, начало становиться настоящей армией, той самой, что должна исполнить пророчество Мерлина.

В хлопотах прошла еще пара недель, войско непрерывно росло, отовсюду подходили отряды конных и пеших воинов. Некоторые из вновь прибывших, недовольные установленным порядком, поначалу пробовали бунтовать. Мол, что за новости, отчего запрещены исконные солдатские развлечения? Одна бесконечная муштра с утра до вечера! Если войско и в самом деле должна повести предсказанная в пророчестве Дева, то война обязана стать нескончаемым праздником. Знай подставляй карманы под английское золото, что польется щедрой струей. Вдобавок все девицы и замужние жены, из тех, что помоложе, должны быть благосклонны к молодцам, грудью вставшим на защиту милой Франции.

Заранее сколоченные виселицы в центре лагеря пришлись весьма кстати, поскольку нескольких смутьянов все же пришлось показательно повесить. По старому доброму обычаю, трупы как следует просмолили, так они дольше провисят, не теряя товарного назидательного вида. Отец Габриэль, то и дело с омерзением плюясь в сторону «экспонатов», в серии ежеутренних проповедей блестяще доказал каждому, что то были приспешники Сатаны, скрытые еретики и английские шпионы и любого их последователя ждет та же бесславная участь. Воины прислушались, дисциплина вновь подтянулась.

Каждый вечер я, одетый простым ратником, выхожу побродить по лагерю, внимательно вслушиваюсь в разговоры, пытаюсь понять настроение воинов. С помощью францисканцев Жанна смогла усмирить буйную вольницу, ныне войско гораздо больше походит на настоящую армию. Священники умело направляют растущее недовольство, объясняют доходчиво, что причина всех переносимых лишений кроется в проклятых англичанах, ненавистных захватчиках. Вот победим и тут же забудем про дисциплину, как про дурной сон, но пока надо терпеть. Очень важно вовремя уловить момент, когда люди готовы будут броситься в бой. Ошибемся, опоздаем – и ярость французов обратится на нас, а не на британцев.

– Что думаешь по поводу последнего указа? – любопытствую я.

Мой собеседник, ратник из отряда шевалье Ла Гира, равнодушно пожимает широкими, словно у кузнеца, плечами, уверенно басит:

– Если хочешь знать мое мнение, то давно пора было это сделать. Но долго держать людей в узде не получится. Еще максимум месяц, и воины взбунтуются.

Я незаметно сую ему серебряную монету, тихо добавляю:

– Держи меня в курсе дела. – Довольно кивнув, ратник исчезает.

Итак, все осведомители из восьми самых крупных отрядов сходятся в одном. Вспышек недовольства в ближайшее время не будет. Воины, воодушевляемые проповедями священников и страстными речами Жанны, твердо настроены дать бой англичанам. Даже докатившееся известие о поражении орлеанцев в «битве за селедки» не уронило боевого духа. Французы твердо намерены взять реванш. И все же, все же... Вскоре мы просто вынуждены будем выступить, нельзя муштровать людей до бесконечности.

В задумчивости я бреду по лагерю. Повсюду пробивается зеленая трава, как ее ни топчут тяжеленными сапогами, она лишь становится гуще. Яркое солнце уже не светит, а просто бьет в глаза, на небе ни облачка, сплошная синева, недаром его кличут воздушным океаном. Я с наслаждением вдыхаю свежий весенний воздух. Лепота! Беспокоит одно: отчего дофин не дает команду на выступление? Не случилось ли чего-то неожиданного, что сорвет наши планы на реванш?

Празднично поют трубы, чисто и волнующе, воины вокруг замирают, внимательно прислушиваясь.

– Что застыл? – пихает меня в бок седобородый воин, оживленно вертящий головой. – Пошли быстрее, сейчас объявят что-то важное!

Его голова, лысая, как валун, блестит от пота, большей части зубов не хватает, но морщинистое лицо расплылось в дружелюбной ухмылке. Меня так и тянет улыбнуться в ответ.

– Сьер Люк, – вспоминаю я имя воина. – Что случилось?

– Как что, – дивится тот. – Да прислушайся ты получше. Сразу три трубы, а вот и барабаны зарокотали. Это значит – прибыл королевский герольд. Ох, чует мое сердце, начинается!

Я хвостиком спешу за сьером Люком, по пятам за нами валит целая толпа, все оживленно галдят, машут руками, довольно скалят зубы. И то сказать, целый месяц торчим в лагере, десять тысяч воинов уже собрали. Когда же?..

Через пять минут вокруг высокого помоста в центре лагеря собирается огромная толпа. Постепенно все затихают, с уважением пялятся на внушительного вида толстяка в многоцветной куртке из дорогого сукна, украшенной вышитыми королевскими эмблемами. На голове герольда красуется стильный малиновый берет с золотой брошью, трико, обтягивающее ноги, ценой в боевого коня, кожаные башмаки изящной выделки, похоже, прибыли прямо из Милана. Дав вволю налюбоваться собой, герольд повелительно машет, призывая трубачей замолчать, те послушно отнимают горны от губ. Барабанщики, рокотнув в последний раз, застывают изваяниями, высоко воздев палочки. Оглядев собравшуюся толпу, герольд важно поправляет на груди толстую серебряную цепь, отличительный знак профессии, и оглушительно ревет:

– Государь французского королевства назначает турнир и приглашает всех тех, кто гордится своим рыцарством, а также достопочтенных дам и девиц благородного происхождения прибыть в город Тур, выбранный для проведения турнира, с доказательствами своих рыцарских прав! – Выдержав точно отмеренную паузу, герольд добавляет торжественности в голос, каждое слово звучит веско, словно отлито из меди: – Турнир состоится ровно через неделю!

В знак того, что все сказано, герольд воздел в воздух свиток с сургучной печатью, гордо оглядел притихшую площадь, одобрительно ухмыльнулся, когда осознавшие новость люди взревели от радости, и барственно кивнул горнистам. Вновь чисто и красиво запели трубы, громыхнули, усиливая дробь, барабаны и тут же замолчали, все враз. Герольд торжественно прибил королевский указ к столбу у помоста, чтобы с ним мог ознакомиться любой из присутствующих, затем двинулся к палатке герцога Алансонского. Толпа почтительно расступилась перед глашатаем дофина. Рядом с помостом мигом возник суровый воин, принялся бдительно следить, чтобы указ не сорвали, не испортили, не утащили на память.

«Ну, вот все и началось», – понял я.

Мысли в голове замелькали, теснясь и обгоняя друг друга. Сразу оказалось, что времени уже в обрез и я толком не успеваю еще раз все обдумать, взвесить и проверить. Не слишком рассчитывая на собранное войско, я приготовил собственные задумки, но, чтобы окончательно убедиться в их жизнеспособности, надо непременно наведаться в родное аббатство. Жаль, что уже не смогу посетить осажденный англичанами Орлеан. Хотя... кольцо осады все еще не сомкнуто, по двум-трем дорогам в город можно проникнуть без особого труда. Сплошной вал земляных укреплений, которые должны отделить Жемчужину-на-Луаре от остального мира, пока не закончен.

Рыцарский турнир – прекрасный повод еще раз осмотреть собранное войско, поближе познакомиться с капитанами отрядов, окончательно утвердить план операции. Именно там в последний день турнира дофин объявит о начале освободительного похода. Грядет новая война, священная – за освобождение Франции от чужеземных захватчиков. И начнем мы наверняка со снятия блокады Орлеана!

Вот уже год англичане осаждают город, и есть на то весьма серьезная причина. Настолько важная, что англосаксы поклялись стоять до последнего, но взять древнюю крепость хоть штурмом, хоть измором. Английский генерал, ныне покойный граф Солсбери (эх, удачно мы его тогда!) не из врожденной кровожадности опустошил все окрестности на двадцать миль вокруг Орлеана, взял на копье сорок городов, замков и укрепленных аббатств. Он опасался, как бы в спину британцам не ударили внезапно подошедшие к французам подкрепления, что сорвало бы осаду. За что же такая честь этому городу, пусть и большому, но все-таки не столице?

А вот за что: сказочно красивый город на Луаре лежит как раз посередине между двумя нынешними французскими столицами, Парижем и Буржем. Севером страны владеют англичане, югом – французы, а бурная Луара легла поперек Франции, она будто специально делит страну пополам. Реку не обойти, не объехать. Стоит британскому войску на баржах и паромах переправиться на южный берег, как французы с легкостью отрежут захватчиков от баз снабжения, прервут коммуникации, измотают ночными атаками. Широка Луара, бурны ее воды, и лишь в Орлеане имеется прочный каменный мост, надежно соединяющий оба берега реки. Через неприступную твердыню французы то и дело перебрасывают туда-сюда войска, имея полную свободу маневра. Вот и выходит, что никакие масштабные войсковые операции по нашу сторону Луары для англичан невозможны, пока они не возьмут Орлеан.

Регент Франции герцог Бедфорд, брат покойного Генриха Завоевателя и дядя семилетнего английского короля, силен в политике, но до настоящего полководца ему как до Луны пешком. Разведка донесла, что перед началом осады Орлеана целый месяц длились военные советы, где он продавливал не просто дерзкий, но даже авантюрный план: предлагал собрать все силы в единый кулак и лобовым штурмом взять Бурж, новую столицу французов.

С пеной у рта герцог уверял всех, что Англию ждет неслыханный триумф, но военачальники лишь недоверчиво хмурились, саркастически ухмылялись и отпускали ехидные замечания. Граф Солсбери, самый опытный из английских генералов, не молчал. Он выступал на каждом военном совете, до хрипоты споря с Бедфордом. Всем известно, что галлы не умеют воевать, но это еще не основание, чтобы бездумно соваться в самое логово врага. Ведь предложенный план – чистое безумие, принять его – все равно что встать к противнику спиной и ждать, пока тебе вобьют кинжал под лопатку! Из настоящих военных никто даже не удивлялся очевидной глупости этого плана, уже привыкли, что политики вечно суют нос не в свое дело. В конце концов победил граф Солсбери, на пальцах доказав, что Бурж может и подождать. Главное – Орлеан!

Владеть Орлеаном значит владеть югом Франции, эта цитадель – самая мощная из тех, что еще остались у французов. Да, Бурж тоже неслабый орешек, но если взять Орлеан, судьба страны будет предрешена, поэтому взять его придется. Пока существует независимое от англичан правительство Франции, пока оно собирает налоги, контролирует территорию, имеет аппарат чиновников и полиции, вероятна возможность реванша. Две эпидемии чумы в четырнадцатом веке неласково обошлись со всей Европой, Англия же просто-напросто обезлюдела. Численное превосходство галлов подавляющее, всех их не перебьешь, а потому приходится хорошо продумывать каждый шаг, играть на противоречиях, плести хитроумные интриги и просто подкупать.

Чтобы удержать в повиновении захваченные территории, герцог заигрывает с местным рыцарством, щедро одаряет монастыри, активно привлекает к сотрудничеству купечество. Париж ему удалось полностью перетянуть на сторону англичан. Профессора столичного университета разве что не молятся на наместника Франции. Ведь этот человек, неизменно вежливый и безгранично щедрый, осыпал их милостями и привилегиями с ног до головы. Оттого столичные законники и богословы совершенно искренне считают новую власть данной от Бога, прославляя просвещенное английское правление в ежедневных проповедях и толстых книгах.

– Эх, Париж, Париж, – воскликнул как-то очень даже неглупый человек. – Ты, конечно, стоишь мессы, но много в тебе собралось всякой швали, которой и руку подать зазорно!

Словом, столицу удалось подчинить полностью, но вот провинции... Герцогу никак не удается заставить солдат вести себя прилично в захваченных городах. Дорвавшись до неограниченной власти, распоясываются даже рыцари, что уж спрашивать с обычных солдат? К тому же в последнее время свободные люди идут в армию неохотно, потому некоторые отряды приходится целиком комплектовать из крепостных вилланов.

А чернь есть чернь, ей неведомо ни милосердие, ни сострадание. Грабежи и насилие в захваченных французских деревнях и маленьких городках – норма жизни, убийство француза вовсе не считается чем-то недостойным. А что до верных союзников бургундцев, так те ненавидят французов еще сильнее, чем англичане, да и галлы отвечают им полной взаимностью. С другой стороны, не передерись французы с бургундцами, англичанам нечего было бы делать во Франции.

Как и всякий дворянин, я прекрасно понимаю, что по закону дофин Карл не имеет никаких прав на престол французского королевства. По предательскому договору, заключенному в Труа в 1421 году, его отец, безумный король Карл VI, усыновил короля Англии Генриха Завоевателя, вдобавок еще и выдал за него дочь, пятнадцатилетнюю Екатерину. От этого брака родился малыш Генрих, тут же нареченный будущим государем объединенного англо-французского королевства. Таким образом, вроде бы уже имеется законный монарх, у которого все права на престол Франции, а дофин Карл – наглый лжец и самозванец. То-то и оно, что «вроде бы»! Ведь договор в Труа был подписан королем галлов под угрозой смерти, а это в корне все меняет!

Да, англичане с пеной у рта будут вопить, что все произошло добровольно, по обоюдному согласию сторон. Мол, династия Ланкастеров так и так имела законные права на французский престол, потому договор в Труа просто-напросто мирно решил вековой спор. Теперь, мол, семилетний Генрих является представителем обеих династий, как Валуа, так и Ланкастеров. Поэтому пусть себе правит, и вам хорошо, и нам! От подобной логики у всех настоящих французов кровь вскипает, а рука сама тянется к оружию.

Галлы считают, что британцам лучше подобру-поздорову убраться домой, на маленький болотистый остров, который даже вездесущим и загребущим римлянам не понадобился целиком – так, отхватили кусок на всякий случай, на том и успокоились. Да, когда будут съезжать, пусть захватят с собой короля-малолетку, на кой ляд он нам сдался, у дофина Карла собственный пострел подрастает. А французы останутся жить на землях предков, уж им-то не нужны заросшие лесом острова. Так нет ведь, не сидится британцам на попе ровно, постоянно ерзают. Манят их тучные стада и жирные черноземы, тянущиеся на мили виноградники и пышные сады Франции!

Подойдя к шатру Жанны, я замечаю необычное оживление. Туда-сюда снуют рыцари с вышитыми золотом поясами, толпятся, о чем-то шушукаясь, простые оруженосцы, еще не заслужившие право на золотые шпоры, у коновязи громко ржут, недовольно вскидывая головы, незнакомые жеребцы. Часовой в начищенном до блеска панцире, стоящий у входа, молча салютует алебардой, в ответ я вежливо наклоняю голову. Мне не трудно, зато ему приятно. Интересно, а по какому поводу в шатер набилось столько людей?

Я пытаюсь протиснуться вперед, да куда там, их тут как сельдей в бочке! К счастью, ростом я удался повыше многих и от входа все прекрасно вижу. Внезапно в палатке воцаряется мертвая тишина, прерываемая только напряженным сопением рыцарей да легким лязгом, когда кто-то задевает соседа ножнами меча либо доспехом.

– Сестра, – торжественно заявляет средний из «братьев», Жан де Ли. – Сегодня поистине великий день! Один из самых достойных рыцарей королевства, преданный вассал нашего любимого дофина, в знак безграничной преданности хотел бы преподнести тебе некий дар!

Рыцари в палатке начинают переглядываться, заговорщицки подмигивают друг другу, довольно ухмыляясь, затем вновь замирают. Я сдвигаю брови. Вот это новости, что еще за дар?

– Госпожа Жанна, – раздается звучный голос, услышав который я стискиваю зубы, а пальцы сами сжимаются в кулаки. Ведь говорит мой лютый враг! – В знак моей безграничной преданности делу освобождения Франции я хотел бы преподнести вам маленький подарок, вот этот перстень. Не возражайте, прошу, ведь я еще не закончил, – соловьем разливается господин барон де Рэ. Помолчав несколько секунд, он продолжает, придавая голосу еще больше торжественности и значимости: – Вы и не сможете отказаться, ибо вы – символ нашей победы, а перстень этот принадлежал моему достойному предку Бертрану де Гюклену и после его смерти хранится в нашей семье вот уже пятьдесят лет! Кто же кроме вас достоин носить его?

Ответа я не слышу, поскольку рыцари начинают одобрительно вопить, топают ногами, с энтузиазмом молотят друг друга по железным плечам и бокам. Минут через пять восторги стихают, гости тянутся на выход. Я молча стою в углу палатки, внимательно приглядываясь и прислушиваясь. Как-то слишком уж по-дружески, чуть ли не под руку, идут барон де Рэ и старший из «братьев», Жак. Да и среди набившихся в палатку рыцарей большинство, если не все, – либо вассалы де Рэ, либо его друзья и родственники. Интересно, что бы это значило и сколько подобных моментов я уже пропустил?

Наконец все выходят. Несколько минут я пристально наблюдаю за Жанной, которая, нацепив перстень на палец, полностью отрешилась от всего земного и завороженно любуется безделушкой. Она медленно вертит руку перед собой, заставляя камень искриться на свету, и глаза ее горят куда как ярче мертвого кристалла. Не алчностью, нет, а каким-то мрачным восторгом. Эти женщины, они прямо как сороки, – стоит им только завидеть блестящую безделушку – пиши пропало.

– Дивный перстень, – тяжело роняю я.

Вздрогнув, Жанна поворачивается ко мне, пытается спрятать руку за спину, на щеках девушки выступает легкий румянец, в голосе я различаю легкое смущение:

– Вы находите?

– Тонкий ход, – отзываюсь я, ненавидя себя за эти слова. Но и промолчать не могу, словно какой-то бес заставляет меня говорить, прямо за язык тянет. – Просто так вы бы ни от кого не приняли подобного знака внимания, но под красивым соусом из правильно подобранных слов даже самую гордую в мире девушку можно принудить взять подарок!

Тонкие брови взлетают до середины лба, самые зеленые в мире глаза возмущенно расширяются, затем она резко бросает:

– Что за чушь вы несете?

– Чушь, так чушь, – огрызаюсь я, мой голос звенит сталью, словно вызываю кого-то на дуэль. – Простите, если ляпнул лишнее, не подумав. А сейчас мне надо идти, пора готовить порошки и пилюли.

У самого входа меня догоняют ее слова:

– Мы собираемся. Через час выезжаем в Тур, на объявленный дофином турнир.

– Замечательно, – ожесточенно бросаю я. – Вот и езжайте без меня, у вас и так свита хоть куда. Плюнь, попадешь в маркиза или в барона! Если раньше они просто читали плохие стихи и пели занудные баллады, то теперь принялись дарить вульгарные подарки. В таком блестящем обществе мне не место, а потому я немного опоздаю на турнир, разумеется, с вашего разрешения.

Жанна легонько отшатывается назад, словно от удара.

– Но... почему?

Я отрезаю ровным голосом:

– Должен заехать в одно место, за особыми травами.

Краткий момент слабости проходит, Жанна поворачивается ко мне спиной, строгая и надменная. Очевидно, вспомнила, что она здесь госпожа, а я – подаренный мамой лекарь.

– Езжайте, – сухо бросает она. В холодном как лед голосе я отчетливо разбираю: «Скатертью дорога!»

«Ну и ладно!» – отвечаю я взглядом.

Судя по тому, как девушка дергает плечом, телепатия – не миф, а суровая реальность. Я выскакиваю из палатки пушечным ядром, до краев переполненный разрушительной энергией, обвожу налитыми кровью глазами окрестности и громко шиплю от досады, словно какая-нибудь гигантская анаконда, гроза джунглей. Как назло, поблизости нет ни единого дворянчика из свиты де Рэ! Вот почему, ответьте, когда у тебя прекрасное настроение, кто-нибудь обязательно нагадит прямо в душу, а если желаешь сорвать на ком-то злость, то он, мерзавец, словно предчувствуя, благоразумно прячется?

Я влетаю в нашу с де Контом палатку, но и здесь никак не могу успокоиться, мечусь внутри, словно тигр в клетке. Но каков мерзавец этот барон! Предок у него, видите ли, был героем, нечего сказать, нашел повод заставить девушку принять подарок! Да за такой перстень замок можно купить! Да как он смеет клеиться к Жанне? Я припомнил равнодушный, полный презрительного невнимания взгляд, которым барон угостил меня на выходе, ухватил медный кубок, смял его в бугристый комок и огляделся требовательно, ища, на что бы еще вылить скопившуюся злость.

– Сьёр Армуаз, – встревоженно восклицает сунувшийся в палатку Мишель, слуга де Конта. – Пощадите мебель! Если хотите, лучше поколотите меня!

В безрассудной ярости я разворачиваюсь к юноше, готовый стереть его в порошок, но спотыкаюсь о внимательный дружелюбный взгляд и замираю, пристыженный. Вообще-то во Франции принято вымещать раздражение на слугах, сие считается чуть ли не хорошим тоном. Благородные рыцари бьют оруженосцев и пажей почем зря, несмотря на дворянское происхождение последних. Отчего-то считается, что перенесенные трудности лишь закаляют их характер. В общем, дедовщина в чистом виде. Что уж говорить про отношение к безродным слугам – тех вообще колотят смертным боем, благо желающих попасть на теплое место достаточно, лишь свистни, очередь в милю выстроится.

Помните трех мушкетеров? Те тузили слуг запросто, часто даже безо всякой вины. Благородный Атос, самый мудрый и достойный из тех шалопаев, вообще запретил своему Гримо открывать рот. Мол, что путного дворянин может услышать от грязного крестьянина? А уж лупил его от души, как до смерти не прибил?

Все эти мысли молнией мелькают в голове, я медленно опускаю занесенную для удара руку и смущенно отворачиваюсь. Уж не набрался ли я от господ рыцарей пышно цветущих здесь спеси, хамства и барства? Надеюсь, что нет.

– Ты прав, – выдыхаю я. – Недостойно рыцаря вести себя подобным образом!

Услышав этакий бред, Мишель в явном смятении исчезает. Челюсть у него как упала на грудь, так там и осталась, глаза круглые, как у лемура, общий вид настолько встревоженный, что я невольно усмехаюсь, а потом, рухнув на походную кровать, не на шутку призадумываюсь.

Что и говорить, барон де Рэ – один из знатнейших вельмож королевства, он молод, красив, богат. Но что привлекло его в Жанне настолько, что он дарит ей фамильную реликвию? Желает добиться благосклонности Девы? Это очевидно, но для чего? Может быть, Жанна нужна ему как женщина? Полный вздор! У барона уже есть жена, молодая и красивая, но те, кому надо, знают, что рыцарь предпочитает молоденьких пажей, то и дело меняя их как перчатки. Что же ему нужно от Жанны? Ведь, по большому счету, у нее пока нет ни влияния, ни реальной силы, она – пешка. Или он глядит дальше и видит момент, когда Жанна станет ферзем, работает, так сказать, на перспективу?

А как хорошо продуман подарок! Предложи Жиль де Лаваль барон де Рэ браслеты, ожерелья и кольца, усыпанные драгоценными каменьями, Жанна отвернулась бы с презрением. Что принцессе, пусть и незаконнорожденной, все эти побрякушки, видывала и получше. А вот иметь перстень лучшего и храбрейшего рыцаря Франции – непреодолимый соблазн для любого воина, даже и носящего юбку. За право обладать подобной реликвией многие шевалье не раздумывая душу продадут! Бертран де Гюклен, еще будучи оруженосцем, за исключительную, доселе невиданную доблесть был назначен коннетаблем французского королевства. Это все равно что храброго майора спецназа возьмут и назначат главнокомандующим, чтоб вы поняли.

Этот человек смог преломить ход Столетней войны и навалять англичанам как следует, он был полководцем, к концу жизни которого в руках англичан оставалось всего лишь пять французских портов. Да проживи он еще пару лет, и англичан окончательно сбросили бы в море, а война закончилась еще сорок лет назад! Бертрана де Гюклена в нарушение всех и всяческих канонов по личному приказу государя Франции похоронили в королевской усыпальнице Сен-Дени!

У маленького ребенка было больше шансов отказаться от коробки шоколадных конфет, чем у девушки, что бредит освобождением Франции, – от перстня одного из полусказочных героев прошлого! Но кто подсказал барону, какой подарок Дева обязательно примет?

Я закусываю нижнюю губу до крови, а руки сами по себе поигрывают кинжалом. Надо же, я и не заметил, как его выхватил, но к чему скрывать от себя правду? Я расправляю плечи, нижняя челюсть сама по себе выдвигается вперед. Что толку попросту морщинить лоб, если для меня ответ ясен – баварцы. Похоже, они ведут какую-то тайную игру с бароном. Зачем? Только ли потому, что Жанне нужна поддержка в дворянских кругах Франции, или здесь есть что-то еще, пака непонятное для меня?

И наконец, самый главный для меня вопрос: отчего баварские «братья» поощряют именно Жиля де Рэ, когда кругом хватает вельмож не менее родовитых? Загадочное и непонятное порой случается с каждым из нас, и тех, кто добился или добивается власти, любая до конца не ясная ситуация может привести к смерти.

Я встаю, с хрустом расправляю плечи. Пора мне наведаться в аббатство Сен-Венсан, а что до гибельных загадок и прочих дурно попахивающих событий, то для того меня и содержит французская корона, чтобы я тихо и незаметно занимался их решением.

– А также, – негромко добавляю я, – физическим устранением!

В задумчивости я седлаю коня, тот, чувствуя печальное настроение седока, время от времени оглядывается с недоумением, тихонько ржет, словно говоря: «Да плюнь ты, горе – не беда».

– Что бы ты понимал, животное, – ворчу я и сую ему заранее приготовленную морковку. – Жри давай, гроза французских прерий!

Тот, телепат прямо, горестно вздыхает, широко раздувая ноздри, а глаза хитрые-хитрые. Хмыкнув, я достаю из кармана вторую морковку. Да и как не порадовать такого друга, все понимающего и полного неподдельного сочувствия. Настоящие друзья – товар штучный, на дороге не валяются, зато их запросто можно приобрести, угостив вкусным корнеплодом!

Глава 2

Кто из русских людей не знает, что такое рыцарский турнир? Таких поди и не осталось. Десятки, даже сотни исторических фильмов и сериалов сформировали устойчивый образ. Всем известно, что турнир – это разбитое грязное поле размером со среднюю дачу в шесть соток, на котором топчутся шесть-семь человек на заморенных крестьянских лошадках, молодецки размахивая бутафорским оружием. По бокам ристалища натянуты веревки с флажками, сразу за ними толпятся человек сорок в серой неопрятной одежде – это болельщики.

Позади толпы кто-то криворукий воздвиг убогое подобие трибун, там восседают два-три десятка спелых девиц в окружении нестрогих бонн, но тем не до состязаний и уж тем более не до воспитанниц. Няни то и дело уединяются в близлежащих кустах с жизнерадостными полупьяными толстячками-монахами, очевидно для срочной исповеди. Сами дворянские дочки одеты чуть получше окружающей толпы простолюдинов, в нечто светленькое, на шеях – дешевая бижутерия из Польши. Накрашены они так, будто только что с Тверской, а главное – так и мечтают поскорей отдаться какому-нибудь веселому парню из простонародья. Основное условие – чтобы это был бедный, но в душе очень хороший парень, пусть даже он только что сбежал из тюрьмы, где сидел за убийство десяти человек. Но вот вопрос: зачем было ждать рыцарского турнира для такого незатейливого события, как секс? На настоящих рыцарей в сияющей броне, с разноцветными перьями диковинных птиц, что царственно покачиваются поверх вычурного шлема, киношная красавица лишнего взгляда не кинет, побрезгует.

Собственно, сам турнир – это нечто вроде провинциальной дискотеки, куда может закатиться любой простолюдин, которому взбрела в голову блажь прикинуться рыцарем. Ну, захотелось ему так, ведь может и у серва возникнуть фантазия прокатиться на боевом жеребце, потрясая рыцарским копьем. Надо лишь набраться наглости да намалевать на щит герб, высосанный из пальца, – и дело в шляпе.

Стоит ли говорить, что, согласно этим представлениям, всякий бездельник с легкостью победит самого могучего из рыцарей (он же по совместительству и наипротивнейший на турнире мерзавец) в любом из видов единоборств, хоть на копьях, хоть на мечах, а то и в поединке булавами. Непонятно только одно: где же тот грязный серв взял сорок коров, чтобы заплатить за боевого жеребца, да еще столько же, чтобы купить доспех, плюс еще столько для покупки оружия? А главное – зачем владельцу стада в сто двадцать голов крупного рогатого скота рыцарской дурью маяться, ему что, больше заняться нечем?

Но, как ни горько осознавать, все это бредни и враки! Просто в Голливуде не хватает денег на костюмы, вот скупые продюсеры и одевают актеров в разное рванье, в котором здесь, во Франции, ходят разве что бродяги. Какие простолюдины в серых платьях? К участию в рыцарском турнире не то что сервов, зажиточных горожан и купцов на добрую милю не подпустят! А уж документы у желающих выступить на турнире проверяют тщательнее, чем у лиц, входящих в Форт-Нокс!

Первое впечатление от рыцарского турнира – ошеломляющее буйство красок. У меня и слов не хватит, чтобы описать все великолепие нарядов! Франция заслуженно славится прекрасными художниками и ремесленниками, а потому каждый из рыцарей красуется на жеребце, накрытом цветастой праздничной накидкой, на которой золотыми и серебряными нитями вышит его герб. В гривы скакунов вплетены алые, синие и зеленые ленты, отлично выученные жеребцы ступают как на параде, гордо подняв головы. Да и сами рыцари выпендриваются друг перед другом турнирными шлемами, поверх которых искусно приделаны самые различные фигуры. Тут и звери, и птицы, и замки в миниатюре, и даже корабли с полной оснасткой.

Я с изумлением оглядываюсь на пару беседующих рыцарей с гербами провинции Пуату. У одного шлем выполнен в виде птичьей головы, у второго – кабаньей морды. Поверх шлемов у каждого колышется султан из разноцветных перьев. В Европе птахи с подобным оперением не обитают, а купцы и под страхом смерти не признаются, то ли в экваториальной Африке общипывали они жар-птиц, то ли вообще в таинственных недрах Азии. Оба рыцаря ревниво оглядывают друг друга, словно петухи, гордящиеся пышными хвостами.

Вон проезжает рыцарь со шлемом в виде шахматной ладьи, у другого, что примеряет к руке турнирное копье, поверх шлема торчит маленькая пушка. Третий, что держит шлем в согнутой руке, гордо косится на дивного металлического дракона с поблескивающими рубиновыми глазами, которого какой-то умелец приделал к самой верхушке. Как бы случайно шевалье нажимает металлической рептилии на спину, отчего та взмахивает крыльями и высовывает раздвоенный язык. Мол, пышный султан из перьев – это седая древность, четырнадцатый век, а истинные модники идут в ногу с прогрессом. Проезжающие мимо рыцари косятся на щеголя желтыми от зависти глазами, лица вытянулись, как у жеребцов, на которых они восседают.

Для проведения турнира главным судьей выбрано просторное поле в двух лье от Тура. Размером оно никак не меньше футбольного, по краям обнесено прочным деревянным забором высотой по пояс рослому мужчине. Вместительные трибуны воздвигнуты с восточной стороны ристалища, так, чтобы солнце не било зрителям в глаза. Ведь поединки проводятся только до полудня, затем все отдыхают, веселятся и готовятся к следующему дню турнира. В самом центре трибун находится выстланная коврами ложа, где на золоченом кресле восседает король. Рядом – ложа судей, которые гордо сжимают белые жезлы длиной с копье, символ непререкаемой власти на турнире. С ними же размещаются герольды и помощники. Далее простираются ложи для вельмож и знатных дам, ниже, на простых скамьях, рассаживаются рыцари и оруженосцы, тут же сидят жены и дочери тех дворян, кому не досталось место в VIP-ложах. Территория вокруг турнирного поля сплошь уставлена палатками. Рыцари побогаче размещаются в собственных шатрах, битком набитых челядью, а те бойцы, у которых не нашлось средств на личных конюхов, поваров и оруженосцев, теснятся в общих палатках.

Теснятся – это для красного словца сказано. Там вполне просторно, участников кормят и поят за счет устроителей турнира. Нужна помощь кузнеца, шорника или лекаря – всегда пожалуйста. Ведь прибывший боец должен чувствовать себя членом рыцарского братства. Неважно, богат ты и знатен или же кроме коня и доспехов, которые сейчас на тебе, больше ничего не имеешь. Главное, что ты рыцарь, уже потому тебе рады на любом турнире. И напоят, и накормят, и спать уложат, ты, главное, приезжай.

По установленному не нами обычаю каждый участник обязан прибыть не позднее, чем за два дня до начала турнира. В этом простом правиле сокрыта глубокая мудрость. Дело в том, что каждый рыцарь или оруженосец, решивший участвовать в схватках, обязан выставить щит со своим гербом в специальном павильоне, где все желающие могут его осмотреть и задать вопросы, на которые тут же квалифицированно ответит присутствующий герольд. Кроме того, загодя вывешиваются афиши, где указана очередность схваток и перечень всех их участников.

Вы скажете, что большинство рыцарей неграмотны. Да, это верно, ну так что с того? На афишах тоже представлены детальные изображения дворянских гербов, несколько художников в поте лица малюют их под внимательным руководством герольдов. И если читать и писать настоящему рыцарю вроде как и ни к чему, то уж в гербах дворяне разбираются – мама не горюй! Среди ночи разбуди, ни одной ошибки в толковании цвета или фигуры не допустят. Спроси, что такое клейнод или, к примеру, королевское счетверение – растолкуют в мельчайших деталях.

Поэтому не сомневайтесь: ни один самозванец на поле не пройдет! К чему, к чему, а к дворянским гербам тут относятся с повышенным вниманием. Для дворянина герб – все равно что для нас паспорт, водительские права и ИНН в одном флаконе. Скажу больше, зачастую на герб помещают главные события жизни того или иного шевалье, как похвальные, так и позорные. Первым взобрался на стену вражеской крепости или захватил в бою стяг – обязательно внесут в герб, будет чем гордиться внукам и правнукам. Бастард ли ты или единственный сын и законный наследник – и это обязательно упомянут. А если, не дай бог, какой-то трус предал сеньора или отступил в бою, его потомки несколько веков будут стыдиться гадкого поступка. И не надейся, что удастся потерять герб с позорящим знаком, не выйдет. За такие штучки можно и дворянства лишиться, были прецеденты.

Я вытираю со лба едкий пот, ворот камзола распахнул чуть не до пупа, все равно не помогает, жарко. Весна сменила промозглую дождливую зиму практически мгновенно, в два дня. Из-под земли тут же вылезла зеленая трава, зажужжали вездесущие мухи, зазвенели комары. Сгинули, как и не было их, низкие серые тучи, небо вновь чистое и ярко-синее, а отоспавшееся за зиму солнце пышет жаром, словно гигантская кузнечная печь. И, что самое обидное, пропал ветер. Разумеется, в воздухе разносится некое слабое дуновение, но где, я вас спрашиваю, те суровые бореи, что совсем недавно срывали с меня тяжелый плащ, с легкостью выдувая из-под камзола последнее тепло?

Пустив коня шагом, я с интересом проезжаю мимо длинного открытого павильона с десятками выставленных щитов, тут же машинально, на автомате, «читаю» их. Вот эти с гербами Пикардии и Шампани, Иль-де-Франса и Бурбоне, вон щит бургундского дворянина, следующий рыцарь прибыл из Арагона, а тот... Я в недоумении натягиваю поводья, конь с готовностью останавливается. Английский герб! Что делает здесь британец? Эге, да он здесь не один, вот еще и еще британские гербы! Я в растерянности оглядываюсь. Выставленные в павильоне щиты привлекли не только мое внимание, то один то другой проезжающий мимо рыцарь морщится, заметив английские гербы, некоторые зло чертыхаются, кто-то плюет в сторону. По правилам турнира выступать здесь может любой рыцарь. Турнир – это вроде современных Олимпийских игр, здесь якобы нет места политике. Пусть королевства воюют, но для настоящих рыцарей это не препятствие, чтобы сойтись в честном поединке. Даже короли скрепя сердце поощряют рыцарское братство. Иностранец, победивший на турнире, обязательно награждается намного щедрее, чем свой, доморощенный боец. Делается это не просто так, а в целях рекламы, ведь слухи разносятся далеко, а к более щедрому сеньору отовсюду тянутся лучшие из воинов. И все же как-то уж чересчур некстати появление англичан на турнире!

Недоуменно хмыкнув, я посылаю коня вперед. Схватки начинаются завтра с утра, сейчас я должен найти палатку Жанны, известить ее о приезде.

Я с интересом озираюсь по сторонам. По самой середине турнирного поля идет прочный деревянный барьер высотой по грудь боевому жеребцу. Он предназначен для проведения парных конных поединков. Еще сто лет назад, когда до такой простой вещи не додумались, на рыцарских турнирах нередко гибли десятки, даже сотни рыцарей, а покалеченных попросту грузили на телеги, не считая, развозили кого домой, а кого и прямиком на погост.

Но задача участника турнира не убить противника, а победить как можно красивее, убедительно, с запасом. Зритель видеть должен, что рыцарь выиграл бой в полном соответствии со строгими турнирными правилами, потому ему и достаются заслуженные честь и слава. Рыцари, они в спину не бьют, а если ненароком вышибут у противника турнирное оружие, то великодушно дозволят поднять, а то и сами подадут. Разумеется, такая глупость уместна лишь на ристалищах, в настоящих схватках рыцари не дурят. В ход идут как предательские удары в спину, так и яды с удавками. Но турнир есть турнир, тут и самые отпетые негодяи стараются выглядеть образцом для подражания.

Самый зрелищный из поединков – это когда с разных концов турнирного поля с грохотом несутся друг на друга два рыцаря. Оба застыли в ожидании неминуемого столкновения, низко пригнулись к гривам могучих жеребцов, угрожающе выставили длинные копья... При виде этого зрелища замирает сердце даже у самых хладнокровных зрителей. По турнирным правилам самое почетное – попасть копьем в шлем, а еще лучше – вышибить при этом противника из седла. Чтобы избежать тяжелых травм, копья делают полыми или с глубокими бороздками, чтобы при столкновении они легче ломались, не причиняя поединщикам вреда, да и металлические наконечники с копий снимают. Коней берегут особо, одевают на них стальной нагрудник и защитную маску на морду, ведь несущиеся галопом жеребцы сближаются со скоростью почти сто километров в час. Полтонны мышц и громыхающего железа с каждой стороны!

Барьер мешает им сойтись лицом к лицу, каждый из сближающихся рыцарей держит копье под неудобным углом. Зачем? Да чтобы удар ослабить, не то поубивают друг друга до смерти,. вот зачем! Каждый из рыцарей – воплощение мужской сути, иные на ристалище не попадают. Здесь выступают лишь самые свирепые воины, сильные, жадные до схватки, мечтающие о победе! Разреши им соревноваться без ограничивающих правил, и тут же косяком пойдут смертоубийства. У любой страны хватает настоящих врагов, пусть бойцы лучше гибнут на рубежах, чем на мирных ристалищах. Главное на турнире – красиво победить.

Для лучших из лучших приготовлены разные призы. Это вовсе не доспехи и оружие проигравшего, брать их чуть ли не повсеместно считается дурным тоном. Уже после закрытия турнира рыцари, не наигравшиеся вдоволь, по дороге домой будут устраивать парные и групповые поединки, за пределами, так сказать, правового поля. Вот там-то и выигрывают коней, доспехи и оружие, нередко раззадорившиеся рыцари убивают противника. Что делать, человек – животное кровожадное, от волка в нем больше, чем от обезьяны, так и что с того? Сложись иначе, до сих пор человек жался бы по кустам и питался падалью. Потому нам стыдиться нечего.

Интересно, а какие призы на сей раз ожидают победителей? Золотые цепи, кошельки с деньгами, золоченые бляхи, предки орденов и медалей двадцать первого века, это наверняка. Возможно, будет вручаться дорогое оружие или боевой жеребец, но главный приз, о котором мечтает всякий рыцарь, – это право на баннер, собственное знамя. Баннер – предел мечтаний для любого из шевалье, редчайший успех, исключительный приз.

Победителя вызовут на турнирное поле с копьем, у наконечника которого вьется по ветру длинный треугольный вымпел с цветами его герба. Под торжественный перезвон труб главный герольдмейстер турнира торжественно обрежет острый конец вымпела, превращая его из треугольника в четырехугольник – баннер. Отныне рыцарь имеет право набирать личный отряд и вести его в бой под знаменем с собственными цветами, а над рыцарским замком будет вертеться флюгер в виде четырехугольного знамени. И все соседи, а также странствующие рыцари и менестрели будут знать, что этой твердыней владеет настоящий шевалье! Это великая честь, далеко не на каждом рыцарском турнире победителя жалуют баннером!

Я останавливаюсь возле помощника герольда, тот подробно объясняет, где найти Деву Жанну. Благодарно кивнув, я посылаю жеребца в лабиринт палаток. Вокруг звон труб и барабанов, какой-то умелец играет на испанской гитаре, столпившиеся вокруг люди смеются и поют, кто-то задорно пляшет. Звенят кузнечные молоты, откуда-то тянет вкуснейшим запахом жареного мяса с луком. Обогнув длинную коновязь, я сразу замечаю полотнище с гербом Жанны – оно лениво колышется на теплом весеннем ветру на верхушке высоченного шеста всего через два ряда палаток.

Жеребец медленно переступает, ежеминутно принюхиваясь, не приберег ли я для него любимое лакомство, морковку. Ну конечно же приберег. Постепенно я проникаюсь ощущением царящего вокруг праздника, тем более что сейчас я увижу Ее. Но с чем же тогда связано предчувствие грядущих неприятностей, что плохого может произойти на обычном рыцарском турнире? Разумеется, ничего.

И все же слабый голос интуиции невнятно шепчет, что грядут крупные неприятности, которые связаны с Жанной, ей грозит неведомая опасность. А потому мне остается лишь озираться во все стороны сразу. Я машинально проверяю метательные ножи, укрепленные на предплечьях. Нет, не заржавели, ведь я строго соблюдаю главное правило работы с холодным оружием: тщательно вытирать кровь и вовремя его точить. В следующее мгновение я кидаю поводья вскочившему с корточек конюху, застывший у входа в шатер дюжий воин в кольчуге крепче сжимает копье, меряет меня угрюмым взглядом. Отстранив его небрежным жестом, я застегиваю камзол и громко спрашиваю дозволения войти. Когда волшебный голос разрешает, я вступаю внутрь, и все страхи и опасения вмиг исчезают. Удивительным свойством обладают ее глаза, зеленые, как молодая трава, – в них мигом проваливаешься, как в полынью, с головой. По молчаливому уговору мы не вспоминаем о случившейся размолвке. В обращенном на меня взгляде я ловлю порой легкое смущение, но упрямства там вдесятеро больше. Перстня, подаренного ей бароном, девушка с пальца не снимает. Ну и пусть, должны же и у Жанны быть хоть какие-нибудь недостатки.

После обеда я долго брожу между разбитыми палатками, внимательно приглядываюсь и прислушиваюсь, приветствую знакомцев, запоминаю незнакомые лица и гербы. Ведь жизнь сложная штука, никогда не знаешь, что именно может пригодиться буквально в следующую минуту.

Так как нынешний рыцарский турнир на самом деле является смотром собранного войска, в программу помимо одиночных, парных и групповых поединков для шевалье входят состязания оруженосцев и даже лучших из простых латников.

Помнится, в детстве я читал, что рыцарей в полном вооружении сажали на боевых коней чуть ли не подъемным краном, а сами они могли лишь шевелить бровями и ругаться под нос. И вот теперь я недоверчиво вскидываю брови, глядя на одно из отборочных испытаний для рыцарей, желающих выступить в поединках. Длинная лестница, метра четыре, надежно прислонена к высокому столбу, а изнутри, быстро подтягиваясь на одних руках, по ней взбирается рыцарь в доспехах. Его ноги болтаются в воздухе, в такт ловким движениям покачивается висящий на поясе меч в украшенных серебряной чеканкой ножнах. Добравшись до верхней перекладины, воин тут же начинает спускаться, не пропуская ни одной ступеньки. Оказавшись на земле, шевалье с облегчением снимает шлем. Я с открытым ртом разглядываю морщинистое лицо и слипшиеся от пота седые волосы, лишь глаза у рыцаря молодые, синие, как весеннее небо.

– Ну и как? – горделиво подбоченясь, интересуется ветеран.

– Вы, как обычно, всех удивили, господин барон, – почтительно отвечает герольд.

Столпившиеся вокруг лестницы рыцари и оруженосцы одобрительно гомонят, а к лестнице уже идет следующий дворянин, на ходу разминая руки.

– То-то, есть еще вино в жилах, не все превратилось в уксус, – подбоченясь, заявляет шевалье и тут же, уставясь на пыхтящего от напряжения молодого плечистого здоровяка, под чьим весом лестница слегка даже прогибается, звонко кричит: – Веселей, Шарль. Шибче перебирай руками, сынок!

Стоит хотя бы раз увидеть подобный трюк, как сразу понимаешь, что все рассказы о том, что сила рыцарей была лишь в толстой броне, – изрядные враки. Рыцарь представляет собой идеальную машину смерти, какую только можно создать из человека в условиях средневековья. На поле боя он выступает в роли танка, простая пехота ему не соперник. И если бы танки были разумными, они тоже считали бы себя высшей расой.

Я долго брожу между рыцарями, недоверчиво покачивая головой. Тут состязаются в подъеме огромных камней, далее метают боевые молоты на дальность и на точность. На турнирном поле под оживленный смех и подбадривающие крики товарищей мускулистые гиганты наперегонки таскают на плечах тяжеленных брабантских жеребцов, причем так сразу и не поймешь, кто из них крупнее, лошадь или всадник. С недостроенных трибун доносится частый стук, там словно засели тысячи дятлов, до смерти оголодавших. Плотники то и дело бросают пилы и топоры, азартно тычут в сторону соревнующихся шевалье, всякий раз пара медных монет переходит из рук в руки. Ох, чувствую, придется им трудиться всю ночь, чтобы поспеть к утру.

Съехавшимся на турнир дворянам не хочется без толку киснуть в душных палатках, а потому те из них, кто лично не участвуют в состязаниях, не теряя драгоценного времени попусту, бьются об заклад с соседями, тыча пальцем в того или иного участника. Кого-то больше интересуют поединки на мечах, кого-то – на палицах. Вокруг дальней площадки скопились любители боя на топорах.

Наконец, наглядевшись вдоволь, я возвращаюсь, удачно подгадав к ужину. Итак, завтра – торжественное открытие турнира, затем парные конные поединки на копьях. На второй день состоится общий конный турнир, отряд на отряд, и еще много всякого интересного, на третий намечено окончание турнира и награждение победителей. Сразу после этого его королевское величество дофин Франции Карл VII должен объявить о начале великого освободительного похода.

Пока совсем не стемнело, я спешу выполнить поручение Жанны. Именно ей как будущему полководцу дофин Карл доверил судить состязание лучников, которое состоится во второй день турнира. Хотя лук и не наше оружие, но и у французов найдутся достойные мастера, способные на поле боя на равных соперничать с британцами. Вот с этими-то умельцами и захотела познакомиться Дева. Она заявила, что собирается освободить Францию, значит, должна ясно представлять, с кем именно будет биться плечом к плечу и на что же, собственно, способны французские воины.

Я педантично обхожу все поле, приготовленное для стрелков, тем временем присутствующий тут же герольд подробно объясняет мне правила состязания. Он охотно показывает мишени, куртуазно улыбаясь, вспоминает забавные случаи и курьезы, что случились за десять лет его судейства на всяческих турнирах. Я машинально киваю, пока не замечаю в герольде признаков некоей внутренней борьбы. Похоже, достойный сьер де Лебурже желает что-то сказать. Я останавливаюсь, под моим пристальным взглядом герольд говорит все тише, наконец совсем замолкает.

– Теперь, сьер де Лебурже, – сухо замечаю я, – поделитесь, что именно вас так гнетет? Я уже понял, что дело свое вы знаете назубок, а потому послезавтрашнее состязание пройдет без сучка без задоринки. Отчего же вы все время морщитесь, что это, несварение желудка?

Помявшись, герольд признается:

– В соревнованиях лучников примут участие англичане. Это – настоящие мастера. И я боюсь, они возьмут все призы.

В раздражении я отворачиваюсь. Не глуп регент Франции английский герцог Бедфорд, еще как не глуп! Прислал на турнир лучших из английских рыцарей, те держатся приветливо, пьют как кони, проигрывают в кости чуть ли не целые состояния и вообще вызывающе сорят деньгами. Оттого уже поползли разговоры, что английский король, в отличие от нашего, рыцарей по-настоящему ценит, потому золото им кидает, не считая. Британские рыцари уже сейчас привлекли симпатии многих, а если еще и победят на турнире, это, если говорить честно, здорово подорвет наши позиции. Многие задумаются, не перейти ли на службу к английскому королю, у которого собрались самые лучшие рыцари! А если уходит какой-то шевалье, то этим дело не кончается, ведь вместе с ним войско оставят все его вассалы плюс простые воины, которым он платит из собственного кармана.

Запретить англичанам участвовать в рыцарском турнире Карл Валуа не вправе, ибо это будет против всех обычаев. Тогда и французы могут отказаться участвовать. Что же можно сделать в подобной ситуации, ума не приложу. А если британцы еще и в состязаниях стрелков одержат победу...

Я поворачиваюсь к герольду, тот смотрит с надеждой; ведь я – лицо приближенное, знаю и могу намного больше простого чиновника.

– Нам остается лишь надеяться, – глухо говорю я. – Бог не оставит нас.

Увы, в голосе моем недостает убежденности, а потому обмануть сьера де Лебурже не получается. В его глазах мелькает укоризна, ведь Бог помогает только тем, кто сам не опускает рук. Согласен, я и сам знаю азбучные истины.

Полночи я ворочаюсь на узкой походной кровати, но так и не нахожу решения проблемы. В таких случаях мужчины говорят: «Делай, что должен, и пусть будет, что будет». С тем я и засыпаю, а снится мне полнейшая чушь. Я будто бы пробираюсь в королевский дворец, где охочусь на герцога Бедфорда, а когда поражаю сатрапа в самое сердце, на его месте отчего-то оказывается мой бывший друг Гектор де Савез.

– Робер, Робер, – глухо говорит Бургундский Лис, протягивая ко мне слабеющие руки. С трясущихся пальцев капает кровь, глаза проваливаются, лицо стремительно высыхает. – Робер! – сипит обтянутый желтой кожей череп.

Я отшатываюсь, со сдавленным криком вскакиваю с кровати, сьер де Конт недоуменно глядит на выхваченный кинжал.

– Проснись, Робер, – терпеливо повторяет секретарь Жанны. – Нам пора. Скоро открытие турнира!

Мне показалось, или в глазах заморыша на самом деле промелькнула тщательно скрываемая неприязнь? Я быстро одеваюсь, торопясь успеть на завтрак, который Жанна, как и подобает всякому уважающему себя сеньору, всегда делит с преданными слугами, а я для принцессы – всего лишь слуга, о чем забывать не стоит. Я пулей вылетаю из нашей с де Контом палатки.

Яркое солнце успело разогнать собравшиеся к вечеру тучи, небо выглядит ярко-синим, как глаза Пьера де Ли. Легкий ветер за ночь сдул удушливый дым и ароматы нечистот, воздух чист и прозрачен. Трава за ночь вымахала чуть ли не по колено, тут и там яркими пятнами распустились неведомые мне цветы, явно не лечебные, те я узнаю безошибочно. На дворе все еще весна, но кажется, что мы уже попали в лето. Мимо уха с деловитым жужжанием пролетает шмель, звонко поют птицы, вдали мерно колышутся зеленые кроны деревьев. Природа, не обращая внимания на мелкие дрязги потомков обезьяны, живет себе по составленному неведомо кем плану. Словно змея, сбрасывающая кожу, она меняется, перетекает из зимы в весну, из лета в осень, и далее по кругу. Вечно одно и то же, и никогда не повторяясь в деталях.

От осознания той глобальной неизменности, вечной стабильности я вдруг понимаю, что все обойдется. Все еще будет хорошо... Что ж, ошибаться свойственно и лучшим из нас, человек всегда надеется, что беды пройдут стороной. Будь все иначе, оценивай мы трезво собственную жизнь с ее неизменно печальным концом, немногие доживали бы до зрелых лет, сохранив рассудок.

Первый же день турнира принес неожиданную сенсацию. По расписанию, в третьей схватке один из французских рыцарей должен был сойтись с английским бароном сэром Хьюго де Вальдок. Когда распахнулись северные ворота, выпуская на поле британского бойца, публика пораженно ахнула. Порозовели юные и не очень девицы, которых родители привезли сюда в надежде устроить выгодную партию. Налились кровью лица французских рыцарей, сузились глаза, выдвинулись воинственно нижние челюсти. Упомяну еще, что часть присутствующих отчего-то весьма явственно побледнела.

Барон Хьюго де Вальдок оказался ростом на полторы головы выше любого из французов, в плечах чуть не вдвое шире. Голова – как котел, а руки толще моих бедер. И могу поклясться, на нем нет ни капли жира, одни толстые кости и твердые как камень мышцы. Турнирное копье в руках гиганта больше смахивает на ствол дерева, к поясу подвешены исполинских размеров меч и булава. С такой только на слонов ходить, обычного противника она будет плющить даже несильным ударом. Всадник с лязгом опустил забрало, звук эхом разнесся по всему полю. Я поймал горящий взгляд англичанина, что как прожектор бил сквозь узкую прорезь забрала, по спине побежал холодок. Этот воин не будет обращать внимание на обычных ратников, если и потопчет кого из них конем, так не нарочно. Он в битве ищет самых сильных противников, ищет и побеждает!

Я перевел взгляд на жеребца, что с вызывающей легкостью нес англичанина на широкой, как стол, спине. Лицо мое так вытянулось от зависти, что со стороны я, должно быть, здорово смахивал на гамадрила. Конь просто чудо, я таких еще не встречал. Полностью черный, на локоть выше самых крупных боевых жеребцов, каких я только видел. Вороные – самые быстрые и смышленые из всех коней, элита четвероногих, потому для настоящего рыцаря нет ценнее коня, чем вороной!

Я огляделся и понял, что для остальных зрителей этот конь – еще большее чудо, чем для меня. Некоторые из присутствующих даже дышать перестали, все терли глаза в тщетной надежде, что дивное диво пригрезилось им после выпитого накануне. Убедившись в том, что не спят, шевалье и оруженосцы рвали ворот и стискивали кулаки, пораженные в самое сердце видом удивительного зверя. Звонко и празднично пропели трубы, громогласный герольд торжественно объявил:

– Благородный английский рыцарь барон Хьюго де Вальдок.

– Да за такого зверя не жаль отдать все фамильные драгоценности вместе с замком, – мечтательно пробормотал статный детина, сидящий справа от меня, до крови прикусив нижнюю губу. – Что замок, я таких хоть три захвачу...

– Да я бы и супругу в придачу дал, – вполголоса бросил дворянин, расположившийся слева. – За такое сокровище ничего не жаль!

С трудом оторвав глаза от гарцующего жеребца, я кинул оценивающий взгляд на предложенную к обмену супругу. Так, ничего особенного. Натуральная юная блондинка, огромные лазурные глаза, стройная грудастая фигура, удивительно нежный овал лица, светящаяся полупрозрачная кожа. Ну, вы уже поняли, вылитая Анжелика – маркиза ангелов, или как там ее. Беда в том, что во Франции подобных красоток хоть пруд пруди, ну прямо как в России. Да и стоит ли настоящему мужчине подыскивать себе женщину? Что ему, больше заняться нечем? Понадобится – сама найдет, оженит и даже заведет детей, тебя не спросит. А вот таких коней, увы, надо искать и искать. Да вот только найдешь ли?

Я перевел оценивающий взгляд на всадника, что как раз вскинул руку в приветственном салюте. Зрители одобрительно загомонили, оценивая невиданную ранее броню – целиком черные лакированные доспехи без герба и единой цветной детали. Последним нечто подобное носил Эдуард Черный Принц, знаменитый английский полководец, что восемьдесят лет назад лупил французов в хвост и в гриву. Даже с дальнего конца поля видно, что доспехи барона непрошибаемо толсты и чудовищно тяжелы. Носить такие под силу лишь настоящему исполину, а пробить – нечего и мечтать, любое оружие отскочит с обиженным звоном. По сигналу герольда кони помчались навстречу друг другу, англичанин ударил с такой силой, что его соперник, рыцарь из Пуатье, вылетел из седла и неподвижно рухнул на поле. К нему тут же подлетел встревоженный оруженосец, с трудом стащил искореженный шлем, небрежно отбросил в сторону, тут же замахал руками, как ветряная мельница, даже подпрыгнул, оскалив зубы в широкой улыбке. Жив, понял я. На трибунах одобрительно загомонили, пара девиц призывно замахала в воздухе кружевными платками. Раскланиваясь, черный рыцарь медленно проехал вдоль трибун, наконец замер на прежнем месте.

– Бьет в треть силы, – негромко заметил пожилой шевалье с черной повязкой, закрывающей правый глаз. – Разминается в ожидании достойных противников.

В течение следующего получаса английский рыцарь безо всякого труда вынес из седла еще троих французов, а затем удалился под град оваций. Я оглянулся на Карла Валуа, тот сидел насупленный. Герцог Алансонский настойчиво шептал что-то на ухо кузену, но дофин лишь отмахивался, неотрывно следя за поединками. Перед самым обедом британец выехал на поле еще раз и одержал две победы подряд с прямо-таки вызывающей легкостью. Надо ли удивляться тому, что по итогам первого дня турнира британец был признан лучшим из поединщиков и, преклонив колено, получил позолоченный венок прямо из рук Жанны.

Он тут же нацепил венок на острие копья и, усевшись в седло, очень галантно преподнес его лучшей из дам, коей во весь голос признал герцогиню Алансонскую. Вдобавок барон де Вальдок громогласно выразил горячее желание, чтобы достойнейшая из женщин стала дамой его сердца. Герцогиня охотно приняла венок, по ее тонкому бледному лицу пробежала гримаса удовольствия. Она тут же привязала к наконечнику копья барона де Вальдок шелковый платок с вышитой монограммой, а заблестевшие глаза дамы украдкой метнули в британца такой горящий взгляд, что теперь побледнел уже герцог Алансонский.

Второй день турнира не принес особых неожиданностей. Сражались два отряда рыцарей, победил, конечно же, тот из них, который возглавил дофин. Неудивительно, ведь туда собрали сильнейших рыцарей. Что ни говори, а политика есть политика.

Сам же я присутствовал на состязании лучников, неотрывно находясь возле Жанны. Вперед, как я и ожидал, – сразу выбился один из англичан, сэр Томас де Энен. Несмотря на дворянское происхождение, он отлично владел луком и, похоже, не находил в том ничего зазорного. Кстати, если кто не помнит, то и сам Робин Гуд был дворянином, причем не из последних.

Сэр Томас де Энен был высоким, статным мужчиной с налитыми силой широкими плечами, толстыми жилистыми руками и мускулистыми икрами, туго обтянутыми трико. Лучший из лучников, что я видел в жизни. Он клал стрелы в мишень, словно и не целясь, с неизменно скучающим видом. Вдобавок еще и позевывал, мерзавец, мол, скучно, мишени-то не отстреливаются в ответ, никакого азарта нет. Помнится, некий Брюс Ли тоже сетовал, что манекены не дают сдачи. Мишени относили все дальше, претендентов на победу оставалось все меньше. Наконец их стало только двое, сэр Томас де Энен и, ко всеобщему изумлению, мэтр Николя Фуше. Никакой не чертов англичанин, а совсем напротив – коренной француз, бывший охотник из Каркассона, а ныне – один из воинов королевской армии.

Наконец мишени отнесли за триста пятьдесят ярдов, а это, на мой взгляд, совершенно нереальная дистанция. Проклятый англичанин, ухмыльнувшись, положил в центр мишени три стрелы! Николя Фуше, как ни старался, ни пробовал ветер, ни целился, попал лишь один раз.

– Вы, без сомнения, победитель, – признала Жанна, тяжело вздохнув. Она взяла приз, золотой кубок, усыпанный драгоценными камнями, из рук помощника герольда, тот с поклоном отступил. Тонкие руки девушки дрогнули под тяжестью, когда она протянула кубок победителю. – Но как вам удалось достичь подобного мастерства?

Англичанин выпрямился во весь свой немалый рост, дьявольская ухмылка промелькнула на грубом лице, а затем он ответил. В первый момент я, как и прочие, подумал, что просто-напросто ослышался.

– Что?.. – переспросила Жанна растерянно.

– За десять лет я убил из лука больше трех сотен французишек, – с удовольствием повторил британец. – И да поможет мне покровитель Британии святой Георгий, убью их еще больше. Если, разумеется, вы не покоритесь истинному королю Генриху Шестому.

Толпа вокруг взорвалась возмущенными криками, люди, минуту назад готовые носить победителя на руках, теперь желали одного – разорвать его в клочья. Англичанин продолжал холодно улыбаться, не обращая никакого внимания на оскорбительные вопли, да и кто осмелился бы тронуть его хоть пальцем? По условиям проведения турнира всякое проявление насилия каралось немедленной смертью.

– А теперь... – Тонкие губы победителя презрительно изогнулись, и он словно выплюнул: – Я хочу получить мой приз.

– Нет.

– Что вы сказали? – Белесые брови лучника поднялись до середины лба. – Я не расслышал.

– Я сказала – нет! – твердо ответила Жанна, с силой прижав кубок к груди. Лицо ее покраснело, глаза пылали, как костры темной ночью, а глядела Дева так надменно, что со стороны казалось, будто она сравнялась в росте с английским верзилой.

– Ты не имеешь права! – крикнул сэр Томас де Энен, хищно оскалив острые, словно акульи, зубы. – Отдай его!

Быстро протянув руку, он дернул приз к себе, а Жанна пошатнулась и негодующе вскрикнула. В следующий же миг подбородок англичанина встретился с кулаком Пьера, и с помутневшими от боли глазами лучник рухнул на землю.

– Нет! Перестань немедленно! – громко крикнула Жанна, притопнув ногой.

– Он напал на тебя, – фыркнул баварец, деловито вытаскивая кинжал с широким, словно у меча, лезвием. – А ну не дергайся, британская сволочь, – рыкнул он британцу, наступив тому на грудь. – Лучше помолись напоследок.

– Ты забыл, что дофин запретил трогать англичан?! – твердо заявила Жанна. – Мы боремся за правое дело, а он специально так себя ведет, чтобы заставить всех говорить, будто французы – звери и убийцы, банда душегубов!

– Режь, Пьер, не стесняйся – вмешался я. – Ты же баварец, а не француз, значит, тебе можно. Хочешь, за ноги его подержу, чтобы не дергался? Пусть все потом говорят, будто это баварцы – негодяи и мерзавцы! Глядишь, на вашем фоне мы покажемся невинными овечками. – Пьер ожег меня горящим взглядом, я немедленно состроил честное лицо и тут же азартно добавил: – Если желаешь, можем разделать его на месте, как кабана. Я бы забрал голову и желчный пузырь, все равно собирался покупать у палача, а тут такое счастье бесплатно привалило.

На высоком лбу баварца собрались нерешительные морщины, сузив глаза, он энергично прошептал нечто явно неприличное. В сомнении «брат» оглянулся на Жанну, та смотрела непреклонно, скрестив руки на груди. Англичанин, прижатый сапогом к земле, вновь оглушенно завозился в пыли. Пьер тяжело вздохнул и, подтолкнув его носком сапога, приказал:

– Убирайся, тварь. И скажи спасибо моей сестре за то, что остался жив. Увижу тебя еще раз, выпотрошу как кабана!

Стрелок поднялся и, пошатываясь, побрел куда-то в сторону. Я проводил его внимательным взглядом. Никто уже и не смотрел на британца, все с криками восторга лупили по плечам Николя Фуше, который как раз в эту минуту получал приз из рук Жанны. Самые преданные зрители вовсю лезли к нему обниматься и, ухватив за рукава куртки, тащили в разные стороны, с громкими криками теребили, требуя немедленно отпраздновать победу.

В таком столпотворении, когда вокруг мелькают чужие лица, надо в оба смотреть за Жанной, тут отвлекаться некогда. Только через полчаса, когда закончилась церемония награждения, я смог незаметно исчезнуть, но англичанин уже как сквозь землю провалился. Что ж, его счастье, поскольку я, как лицо почти что духовное, был твердо намерен освободить стрелка от неосмотрительно данного обета.

Я стоял ближе всех к поверженному лучнику, а потому отчетливо слышал, как британец шепотом клялся разделаться с французской ведьмой, призывая в свидетели всех святых, а такими словами здесь попусту не бросаются. Освободиться от подобных клятв можно только вместе с жизнью, отдав по чашке собственной крови за каждое произнесенное слово.

Как часто мы чувствуем, что просто необходимо срочно исполнить некое дело, и сколь редко слушаем мудрый голос собственного «я», а оно, бедное, истошным криком исходит, предупреждая! Как я потом жалел, что не убил его сразу! Что мне стоило оставить Жанну на попечение Пьера, проследовать за сэром Томасом де Эненом до первого тихого и укромного уголка, а затем поработать пять минут лопатой, прикапывая труп? Знать бы, где упасть... Тогда я долго еще пытался найти его среди рыцарей, оруженосцев и простых дворян, что собрались на трибунах или мухами облепили барьер, окружающий турнирное поле.

Почтенные отцы семейств, жены и девицы на выданье азартно кричали, звонко лупили друг друга по ладоням, заключая пари, и хрипло перекрикивались со знакомыми. Покраснев от натуги, разносчики охлажденного вина и продавцы восточных сладостей безуспешно пытались перекричать рев труб герольдов, ржание лошадей и звон сшибающихся мечей. На поле одновременно бились не менее сотни человек, общая схватка давно распалась на отдельные поединки. Доспехи и щиты гудели, как гигантские барабаны, принимая на себя пропущенные удары. То и дело оруженосцы выбегали на поле и, умело лавируя среди топчущихся жеребцов, утаскивали очередного бедолагу, выбитого из седла. Словом, в царящей кутерьме отыскать нужного человека можно было только случайно, столкнувшись нос к носу. Наконец я сдался, поняв, что стрелок ускользнул.

На третий и последний день турнира с раннего утра я засел в шатре Жанны, замерев справа от входа. Есть такой не до конца изученный феномен: входя в помещение, человек намного тщательнее осматривает левую его половину, уделяя правой недостаточное внимание. Может, именно слева во тьме доисторических пещер подстерегали наших предков давным-давно сгинувшие хищники?

Некоторые назовут это паранойей, но мне страшно не нравилось, что весь лагерь соберется поглазеть на финальные поединки и процедуру награждения. Понятно, стражник перед шатром отпугнет лагерных воришек, но спасует ли перед ним тот неизвестный, что вот уже две ночи осторожно примеривается к жилищу Девы? Несколько раз его будто невзначай спугивали люди, поставленные мной для охраны, но бесконечно так продолжаться не может. Пора нам познакомиться поближе.

Осторожно сменив позу, я внимательно прислушиваюсь. Монотонно гудят мухи, сквозь неплотно задернутый полог шатра бьют яркие солнечные лучи, пылинки беззаботно танцуют в непривычной тишине. Время от времени будто отдаленный прилив накатывает издалека – это бушуют болельщики на трибунах турнира. Стражник перед входом, похоже, совсем разомлел, – если поначалу он еще пытался что-то напевать, развлекая сам себя, то последние минут пятнадцать лишь негромко похрапывает.

Да где же наш гость, самое время ему появиться! Скоро турнир закончится, тогда в палатку ввалится добрая дюжина крепких мужчин. Каким бы могучим воином ни был злоумышленник, в схватке против нескольких рыцарей ему не устоять. Глупо надеяться на то, что можно будет скорчиться где-нибудь за столиком и, выскочив, как чертик из коробочки, безнаказанно поразить Жанну. Некоторые уже пробовали, тех хитрецов давно черви грызут, урча от удовольствия. Теперь будет нечто новое, но что? Отравленный шип в кровать, ядовитая змея в сапог, навостренный арбалет?

Со стола в самом центре просторного шатра монотонно стекает бесконечная дорожка из черных муравьев, эти всегда найдут чем поживиться. Если не ошибаюсь, тот вон большой медовый пряник, причину нынешнего ажиотажа, забыл Мюго, юный паж Жанны. Вот и стараются вездесущие муравьи побольше урвать для родного муравейника. Я улыбаюсь, уж лучше муравьи, чем тараканы. От нечего делать я слежу взглядом за одним особенно хозяйственным муравьем. Он явно ухватил кусок не по силам, но, отчаянно-упираясь, волочет провизию домой. Там его наверняка похвалят, обнимут и назовут лучшим добытчиком года.

В полуметре от места, где трудолюбивый муравей только что поднырнул под край шатра, бесшумно приподнимается ткань, юркой змеей внутрь просачивается человек. Его горящие глаза сканируют внутренности палатки, я перестаю дышать, даже не смотрю на незваного гостя. Я и сам умею чувствовать чужой взгляд, кто поручится, что явившийся убийца подготовлен хуже? Недооценивать противника – худший из грехов, а мне еще так рано на кладбище.

Успокоившись, незваный гость плавно скользит по палатке, не делая ни одного лишнего движения. Это задание у него явно не первое, давным-давно перестал суетиться без толку. Что же он задумал? Не приближаясь ни к столу, ни к кровати, убийца подходит к доспехам Девы, развешенным на специальной подставке.

«Отравленный шип?» – гадаю я.

Все оказывается намного проще. Незваный гость – стоит ко мне полубоком, происходящее я вижу как на ладони. Достав из-за пазухи маленькую фляжку, он осторожно выплескивает содержимое на стеганый камзол Жанны. Морду отворотил в сторону, гад, кажется, даже дыхание задержал. Умно задумано, ничего не скажешь, не взять ли на вооружение? Стеганый камзол с кольчужными вставками – непременный атрибут любого доспеха, даже одевается он в первую очередь, а в жаркое время, как сейчас, – прямо на голое тело. Во-первых, он смягчает давление брони на тело и слегка гасит силу вражеских ударов, во-вторых, именно к нему цепляются ремнями и защелками детали пластинчатого доспеха.

Я поджимаю губы. Теперь ясно, что кем-то очень умным для убийства выбран контактный яд. Носящий доспехи человек достаточно сильно потеет, яд будет проникать в тело, постепенно отравляя владельца камзола. А когда тот неожиданно умрет в окружении неподкупной охраны и прислуги, что обязательно пробует каждое подаваемое блюдо, все в недоумении разведут руками, не в силах понять, что же вызвало смерть. Ах ты ж, умник недоделанный!

По палатке ползет слабый аромат, я осторожно принюхиваюсь, раздувая ноздри. Запах мне совершенно незнаком, даже не скажешь, что он неприятен, – отдает какой-то химией, вот и все. Жаль, что курс по ядам у меня был совсем кратким, всего-то пять занятий.

Вот я и узнал способ убийства, осталось поговорить по душам с нашим гостем. Думаю, он с охотой поведает, что за яд использовал и, главное, кто заказчик. Я вскидываю арбалет, громко щелкает металлическая тетива, с чудовищной скоростью и силой выбрасывая толстый арбалетный болт. Он чуть не в локоть длиной, толщиной в большой палец руки, а веса в нем добрых полкило. Пробитое бедро не позволит ретироваться незваному гостю, а заодно сразу покажет, что никто не собирается с ним шутить.

В самый момент выстрела убийца, непостижимым образом почуяв опасность, плавно сдвигается в сторону, промелькнувший мимо болт со звучным хрустом просаживает насквозь висящий на подставке пластинчатый доспех. Я заученно отшатываюсь, пропуская метательный нож мимо лица. С удивительной точностью и меткостью гость швыряет еще пару, первый я отбиваю разряженным арбалетом, второй радостно лязгает о поддетую под плащ кольчугу и нехотя отскакивает в сторону, разочарованно дребезжа. Миланская двойная, других не носим. Пригнув голову, убийца вылетает из палатки через вход.

Грязно выругавшись, я пулей кидаюсь следом, но прямо на выходе меня встречает чудовищный по силе сдвоенный удар ногой и рукой. Задохнувшись от боли, – я падаю на спину, меч вылетает из безвольно разжавшейся руки. Я безуспешно пытаюсь позвать на помощь, в груди бушует пламя, незваный гость умело подловил меня на вдохе. Одним движением убийца оказывается рядом со мной, на секунду его фигура загораживает свет, бьющий от входа. Перед глазами ярко блестит лезвие занесенного для удара кинжала, но я не опускаю век. Я сумею умереть как мужчина, он не услышит от меня мольбы о пощаде или стонов боли, умру молча, сцепив зубы. Да и что остается, если я, как распоследний идиот, отправился брать его в одиночку? Вообразил себя непревзойденным рукопашником, круче которого в отсталом средневековье никого нет. Вот и нарвался, в полном соответствии с законом подлости.

Через минуту, кое-как отдышавшись, я пришел в себя. Как ни странно, убийца так и не добил меня. Может, его что-то спугнуло? Я, словно краб, боком вылез из палатки и, зашипев от злости, с силой пихнул стражника, разомлевшего на солнце. Очнувшийся воин вскочил, лязгнув доспехом, с недоумением вытаращился на меня, явно не понимая, каким чудом я оказался в пустом шатре.

– Где он? – просипел я, пытаясь восстановить дыхание.

– Кто?

Плюнув, я кинулся наугад между палатками, перед глазами замелькали непривычно пустые лагерные переулки. Изо всех сил я спешил к лесу, что с запада примыкает к разбитому лагерю, надеясь перехватить убийцу. Выскочив на пустое пространство между последней палаткой и лесом, что раскинулся в каких-то двух полетах стрелы, я с досадой увидел, что тут никого нет, а когда развернулся обратно, из узкого прохода между палатками прямо на меня выскочил секретарь Жанны сьер Луи де Конт.

– Где ты бродишь? – крикнул он. – Тебя все ищут. Побежали быстрей!

– Зачем? – настороженно спросил я, цепко удерживая секретаря взглядом.

Сбежавший был вроде повыше и пошире в плечах, но это ничего не значит, ведь убийца вполне мог иметь сообщников.

– Объявился рыцарь, который бросил вызов Черному Барону! – выпалил секретарь.

– Ну и что? – не понял я. – Меня ведь это не касается.

– Еще как касается, – с жаром возразил Луи. – В жизни не догадаешься, кто его вызвал. Да, самое главное – захвати лекарскую сумку!

– Хорошо, – сдался я и в последний раз обвел взглядом близкий лес. Деревья мерно шелестели листьями, звонко пели птицы, ни одна зловещая физиономия не выглядывала из кустов, злорадно скаля зубы. – Побежали.

Я позволил себе лишь одну маленькую остановку – по пути к турнирному полю заскочил в палатку Жанны, подцепил ее поддоспешный камзол копьем и с облегчением швырнул отравленную одежду в костер, пылающий у коновязи. Не люблю откладывать настолько срочные дела на потом, кто знает, что может произойти уже в следующую минуту?

– Что ты делаешь? – вытаращился Луи. – Камзол же совсем новый, ему и месяца нет. Да я сам заплатил за него три золотых экю!

– Из твоих денег?

– Нет, – растерянно ответил Луи. – Из пожалованных дофином.

– Вот и не ной. Там завелись вши размером с большой палец, я сам от них сегодня еле отбился. Представляешь, как эти твари могли искусать Жанну?

Судя по недоверчиво суженным глазам и поджатой нитке рта, Луи понял, что я не хочу говорить об истинной причине своего странного поступка. Фыркнув, секретарь пожал узкими плечами.

Не успел он открыть рот для нового вопроса, как я тут же перебил:

– Разве мы не спешим? Кстати, что же все-таки произошло?

Пока мы бежали к турнирному полю, сьер де Конт кратко пересказал все сегодняшние события, которые я успел пропустить. С утра сильнейшие из рыцарей, отобранные по итогам первых двух дней турнира, попарно скрещивали между собой копья. Постепенно количество претендентов сокращалось, наконец ближе к обеду всем стало ясно, что победителем, к величайшему позору всех присутствующих французов, станет англичанин.

Тогда Дева Жанна упросила дофина разрешить участвовать в турнире среднему «брату», Жану. Понятно, это грубое нарушение правил, но раз уж Карл Валуа пошел навстречу Деве, то главный судья турнира ловко сделал вид, что ничего не заметил. Сэр Хьюго де Вальдок, за цвет доспехов получивший прозвище Черный Барон, досадливо поморщился, узнав, что последним его противником выступит человек, всего месяц назад возведенный дофином в дворянство и рыцарство, но противиться не стал. Если галлам некого выставить, кроме грязного мужика, что еще месяц назад крутил быкам хвосты, то он не возражает. Пусть будет по-вашему, по-французски.

Мы едва успели плюхнуться на лавку на трибуне, как звонко запели трубы, привлекая всеобщее внимание. Я с облегчением вытер едкий пот, заливающий глаза, сьер Луи недовольно покосился, бесцветные глаза расширились, с недоумением он шепнул:

– У вас одежда в крови!.. Что-то случилось?

– Пошла кровь носом, – буркнул я, бережно ощупывая грудь. – Ничего страшного.

Дай бог здоровья тому гению, что придумал кольчуги. Пусть она не выдержала близкого броска тяжелым клинком и кольца разошлись, но жизнь-то спасла! А небольшой шрам, что останется на месте раны, лишь украсит меня. Спасибо еще, что живем не на Востоке, – по слухам, тамошние ассасины мечут ножи, лезвия которых смочены в мгновенно убивающих ядах. Будь благословенна патриархальная Европа, где еще не пошли в ход подобные мерзости! А кстати, отчего это я не использую в работе отравленные ядом клинки? Все-таки Россия – больше азиатская страна, а значит, мне сам Бог велел использовать наши скифские хитрости.

Пока я считал потери, все присутствующие затаили дыхание, с радостным предвкушением пялясь на турнирное поле. Каждый понимал, что вот сейчас состоится решающий поединок и страшным позором для Франции будет, если победу на турнире, затеянном в честь новой освободительной войны, одержит англичанин. Коли дело идет вкривь и вкось, даже не начавшись, добра не жди! А уж англичане сумеют раструбить на весь свет, что во Франции не осталось доблестных рыцарей. О чем, мол, тут говорить, если даже на турнир выставить некого!

– Через северные ворота на турнирное поле въезжает достойный рыцарь из графства Кармартен, барон Хьюго де Вальдок! – торжественно объявил герольд. – Господин барон – победитель в семнадцати парных поединках в нашем турнире!

Трибуны отозвались восторженным ревом.

– Надеюсь, на восемнадцатой встрече его везение закончится, – пробормотал я, машинально просматривая содержимое лекарской сумки.

Вот зачем Жанна приказала срочно меня найти и приволочь на трибуну, чем бы я там ни занимался. Она верит в умелые руки личного лекаря, а к местным коновалам относится настороженно, не готова отдать им на растерзание баварского «брата». Разумеется, Дева целиком и полностью уверена в победе Жана, но хочет, чтобы лекарства и перевязка на всякий случай были под рукой. Уж больно здоров Черный Барон, сам я, к примеру, ни за что не взялся бы драться с подобным чудовищем.

– Через южные ворота на турнирное поле въезжает рыцарь из Шампани шевалье Жан де Ли, брат Девы Жанны, – с жаром объявил герольд, наверняка ярый патриот Франции.

Деревянные ворота распахнулись, пропуская рыцаря на буланом жеребце, и трибуны восторженно загудели. Пусть наш поединщик не был столь именитым, но теперь всяк видел, что и конь у француза не намного ниже, чем черный зверь британца, да и сам шевалье по габаритам выдался почти вровень с Черным бароном. Вот и турнирное копье Жана ничем не уступает британскому, точь-в-точь такое же бревно. Я метнул взгляд на сэра Хьюго, тот несколько секунд цепко изучал противника, затем перехватил копье поудобнее.

Знающему врачу порой достаточно беглого взгляда, чтобы выставить правильный диагноз, не пользуясь при этом анализами, рентгенами и прочими томографами. Опытный скульптор без ошибок выберет нужную глыбу мрамора, а мастер-столяр – дерево. Так же и у бывалых воинов, которые, едва бросив мимолетный взгляд, по посадке в седле, по манере держать копье сразу видят, с кем имеют дело. Судя по тому, как сузились глаза Черного Барона, а тяжелая челюсть медленно выдвинулась вперед, Жан пришелся ему не по вкусу.

Старший судья важно поднял белый жезл, украшенный позолоченной резьбой, и, выдержав долгую паузу, махнул им. Трубачи тут же вскинули до блеска надраенные горны, ослепительно горящие на полуденном солнце, смешно надули щеки, ставшие круглыми, как яблоки. Не успели мы насладиться прекрасной мелодией, как песнь труб тут же заглохла, с таким грохотом кони замолотили по утоптанной в камень земле широкими, словно тарелки, копытами. Заслышав сигнал к бою, жеребцы сами прыгнули с места, не дожидаясь иной команды, и уже через несколько секунд они встретились на середине поля. Сцепившись огненными глазами, кони громко завизжали от ярости, – похоже, чуть ли не впервые они встретили достойного противника.

Оба жеребца рождены вожаками, попади в одно стадо, бились бы до смерти, ни один бы не уступил добровольно. С оглушительным треском разлетелись турнирные копья, каждый всадник умело принял удар на щит, даже не покачнувшись в седле. Рыцари с трудом остановили разгоряченных коней в самом конце турнирного поля, шагом вернулись на прежние места. На трибунах оживленно переговаривались, некоторые зрители обнимались от радости, кто-то громко молился, воздев глаза к небу. Впервые Черный Барон не смог выбить француза из седла с первого наскока, какие еще чудеса принесет последний поединок турнира?

Ну, француз-то из Жана де Ли сомнительный, он и говорит с акцентом. Не беда, половина присутствующих рыцарей, особенно из южных провинций, изъясняются так, будто каши в рот набрали. Северяне, напротив, порыкивают, а бургундцы ставят неожиданные акценты. Ни за что не расскажу соседям, что на самом деле Жан баварец, а не галл, к чему портить людям радость. Ее и так мало бывает в жизни, вряд ли у каждого наберется полный месяц счастья. Ох, не врал классик, сказавший, что человек рожден для счастья, как олень для охоты, а рыба – для ухи.

Главный судья турнира повторно воздел к небу белый жезл, и не успели горнисты вскинуть трубы к губам, как кони сами ринулись в бой. С грохотом взорвавшегося снаряда разлетелись копья, всадники едва заметно пошатнулись в седлах. Трибуны взорвались радостным криком, мужчины тыкали пальцами – во французского богатыря, смеялись и били руг друга по плечам, девицы вовсю строили глазки отважному поединщику. Молящийся позади меня рыцарь резко усилил нажим на Господа, во весь голос обещая сжечь дотла две английские церкви месте с мерзкими островными священниками-еретиками при первом же удобном случае. Взамен за вой богоугодный подвиг шевалье просил Всевышнего всего лишь даровать победу достойному рыцарю, что защищает честь милой Франции. Судя по тому, как хитро молящийся поглядывал в небо, Бог явно колебался и вот-вот должен был сдаться. В третий раз судья вскинул жезл, торжественно запели трубы, и разгоряченные кони, набрав невиданную скорость, в момент домчались до середины турнирного поля. Всадники столкнулись с оглушительным лязгом рухнувшего с моста бронепоезда, копья толщиной в руку взрослого мужчины треснули, разлетевшись сотнями осколков. Машинально выкинув руку, я поймал один прямо перед лицом, плотный, с острым расщепленным краем. Всадники оглушенно покачнулись, но усидели в седлах, ни один не выпустил вдребезги разбитого щита. Трибуны в общем порыве рыдали от радости, девицы восторженно визжали, махая шелковыми платочками так, будто передавали флажковой азбукой целые любовные поэмы.

Я кинул быстрый взгляд на судейскую трибуну. Главный герольдмейстер, забавно шевеля седыми пышными усами, о чем-то выспрашивал дофина Карла, тот в сомнении морщил лоб, косился вправо, где мстительно улыбался герцог Алансонский, настаивал на чем-то, рубя воздух ладонью. Вот герцог с откровенной ненавистью глянул на Черного Барона, который бок о бок с Жаном де Ли застыл напротив королевской ложи, молча ожидая решения судей, тут же скривил рожу, будто куснул лимон. Боевые Жеребцы под рыцарями замерли, словно каменные изваяния, лишь злобно поблескивали их огненные глаза да раздувались широкие ноздри.

Главный герольдмейстер, набычившись, ткнул большим пальцем за спину, указывая на трибуны, затем махнул жезлом в сторону турнирного поля. Дофин покачал головой. Герцог Алансонский, побагровев, выпятил нижнюю челюсть, вскинул голову, как норовистый жеребец, и, скрестив руки на груди, гордо бросил нечто явно вызывающее, но отсюда неслышное. Кое-кто все же ухитрился расслышать. Граф Танги Дюшатель, стоящий в углу королевской ложи, пошевелился, медленно опустив руку на эфес меча. Как ни плавно он это проделал, герцог Алансонский заметил опасное движение и, резко развернувшись, что-то выкрикнул. Несколько секунд они с графом ломали друг друга взглядами, затем герцог, побледнев как снег, сделал шаг назад и, осознав, что потерял перед всеми лицо, тут же вспылил настолько, что потянул из ножен меч. В ответ граф Дюшатель опустил забрало шлема, а я скептически поджал губы.

Если герцог забудется настолько, что обнажит меч в опасной близости от дофина, я не дам за его жизнь ломаного медяка. Вопрос в том, успеет ли Алансон проделать этот трюк? Японцы из молниеносного выхватывания меча целую науку создали, но поверьте на слово, европейцы ничуть не уступают им в скорости реакции. Другое дело, что у нас принято вытаскивать меч медленно, красиво, чтобы сверкающее на солнце лезвие бросало в лицо врага пламенеющие отблески, заставляя его недовольно морщиться, даже ежиться от страха. И вообще, есть лишь три вещи на свете, что по-настоящему веселят сердце истинного рыцаря: вид горящего замка соседа, несущийся во весь опор боевой жеребец и собственный меч, гордо воздетый к самому небу!

Тут в дело вмешался дофин и разогнал спорщиков по углам, не допустив смертоубийства. Граф Дюшатель поднял забрало и вновь замер в углу ложи, словно изваяние. Герцог, обиженно надув губы, уселся рядом с Карлом. Судя по кислой улыбке, вельможа благоразумно решил, что худой мир лучше доброй ссоры, тем более что граф Танги Дюшатель запросто рубил головы принцам крови еще тогда, когда герцог под стол пешком ходил. Несмотря на бурную молодость, граф все еще жив и вполне здоров, судя по виду, он троих таких герцогов переживет.

Главный герольдмейстер турнира, терпеливо ждавший завершения дискуссии, снова повернулся к дофину. Тот, незаметно вздохнув, наконец кивнул. Судья, расплывшийся в широкой улыбке, трижды хлопнул в ладоши, трубачи тут же вскинули горны, блестящие расплавленным золотом, и, изо всех сил надув щеки, заиграли: «Внимание, внимание, внимание всем»! Публика замерла, осознав, что сейчас последует нечто необычное. Главный герольдмейстер вскинул в воздух длинный белый жезл, символ судейской власти, обильно украшенный золотой резьбой, и грохочущим голосом объявил:

– Поскольку ни один из рыцарей не выказал превосходства в поединке на копьях, его королевское величество дофин Франции Карл Седьмой Валуа решил: исход поединка определится в битве на мечах! – и, мстительно глянув на английского барона, добавил: – Поединок продлится до тех пор, пока один из рыцарей не признает себя побежденным!

Зрители пораженно выдохнули. Обычно в турнирах именно судьи определяют победителя и останавливают поединок прежде, чем один из рыцарей серьезно ранит или даже убьет другого. К лицу ли герольдам самоустраняться от исполнения прямых обязанностей?

– Что значит признает себя побежденным? – капризно бросила смазливая молодка позади меня.

Помолчав, худой как щепка старик, сидящий рядом с красоткой, то ли отец, то ли муж, нехотя буркнул:

– Вряд ли кто-то из этих шевалье попросит пощады у всех на глазах. Один из них сегодня умрет, а возможно, что и оба.

Грузный дворянин с давним белым шрамом поперек лица, что устроился справа от старика, задумчиво пробасил:

– В позапрошлом году на турнире в Милане победитель точно такого же поединка прожил всего на час дольше, чем побежденный. Тот умер от удара мизерикордией, а триумфатор, раненный в бок, погиб от потери крови, которую лекари-коновалы так и не сумели остановить. А вот еще был подобный случай...

Я злобно фыркнул и, с силой постучав по скамье, чуть не с головой нырнул в сумку, в который раз проверяя, готов ли я остановить кровотечение и зашить любую рану. Да, как и любой лекарь, я немного суеверен. В конце концов, еще ни одному больному не стало хуже оттого, что его лечащий врач сплюнул через плечо или постучал по дереву. Врачи ведь тоже не дураки: не помогай больным плевки через плечо, стали бы они корчить из себя дураков, а? Вот то-то и оно, что не стали бы! Через минуту я вернулся к окружающей действительности, немного успокоившись. Иглы, шовный материал, перевязка – все оказалось на месте, никуда не исчезло за прошедшие десять минут.

– Теперь дело за тобой, Жан, – пробормотал я. – Ты уж постарайся, чтобы тебя не задели.

Баварец легко спрыгнул с коня и вскинул руку, приветствуя трибуны, зрители заревели в ответ, с готовностью вскакивая с мест. Англичанин медленно слез, холодно оглядел присутствующих, словно порицая их за то, что симпатии толпы так легко перекинулись к его противнику. Подбежавшие конюхи подхватили жеребцов под уздцы. Те, упрямясь, вскидывали головы и протестующе ржали. Не выпуская конкурента из поля зрения, они явно собирались устроить небольшую разборку, не сходя с места. К каждому жеребцу подлетели еще по паре конюхов и кое-как развели их в разные стороны. Жеребцы упрямо выворачивали головы, цепляя врага налитыми кровью глазами, гневно ржали, вызывая на смертельный поединок.

Из восточных ворот выскочили оруженосцы Черного Барона, высокие, широкоплечие мужчины. Судя по толстым мускулистым рукам и упрямым, волевым лицам, это были настоящие воины, – один с красным от напряжения лицом нес меч, второй, отдуваясь, тащил огромный щит. Закусив от напряжения губу, первый подал клинок барону. Тот ухватился за рукоять и медленно потащил бесконечно длинный меч из ножен. Англичанин не спеша воздел клинок к самому солнцу, лезвие словно вспыхнуло под яркими лучами, рассыпая бесчисленные зайчики, на трибунах раздался вздох восхищения.

Рыцарь, который сидел позади меня, громко сглотнул и, ухватив одной рукой крест, вновь забубнил что-то вроде «и обещаю вдобавок сжечь три деревни поганых бриташек». Повеселевший оруженосец англичанина чуть не бегом удалился, размахивая пустыми ножнами, за ним поспешил второй. Я перевел взгляд на Черного Барона, тот неотрывно глядел на противника. Непохоже, чтобы англичанин замечал тяжесть меча и щита, которые еле тащили двое крепких мужчин. Достойный противник! Жану щит и меч подал младший брат, Пьер. Безразлично оглядев длинный клинок барона, Жан выхватил собственный меч, небрежно отбросив ножны в сторону.

– Да, о Боже! – в восторге рыкнул рыцарь, сидящий впереди меня, звонко впечатав кулак правой руки в ладонь левой.

Клинок Жана ничуть не уступал мечу барона, а если и был короче, то лишь на пару пальцев.

Наконец турнирное поле опустело, с грохотом захлопнулись ворота за каким-то замешкавшимся конюхом, и рыцари молча уставились друг на друга. Словно две металлические статуи, черная и серебристая, они замерли неподвижно, ожидая только сигнала, чтобы взорваться вихрем смертоносных движений. А весенний ветер, баловник, знай себе поигрывал колышущимися разноцветными перьями на шлемах изготовившихся к бою шевалье. Король, чуть повернув голову, бросил главному судье несколько слов. Тот внимательно выслушал, пожевал губами, что-то переспросил, кивнул почтительно и, перекрыв голосом шум трибун, рыкнул:

– Сэр Хьюго де Вальдок и шевалье де Ли, подойдите ближе, с вами будет говорить его королевское величество!

Все тут же замолчали, развернувшись лицом к королевской трибуне. Заскрипели вытягиваемые шеи, задвигались уши, один из оруженосцев, зазевавшись, уронил шлем, который задребезжал вниз по ступенькам, пока его не поймал какой-то расторопный паж. Окружающие тут же зашикали, ожигая нарушителя тишины огненными взглядами, кое-кто из рыцарей глянул со значением, грозя пудовым кулаком. Покраснев как помидор, оруженосец выхватил шлем у мальчишки и спрятался за трибуну, но далеко не ушел, боясь пропустить нечто такое, о чем впоследствии можно будет рассказывать внукам.

Карл встал, оба рыцаря, как по сигналу, сняли шлемы, прижав их к груди, коротко поклонились, выказывая уважение. Англичанин в лакированном черном доспехе смотрелся настоящим рыцарем смерти. На полторы головы выше самого высокого из рыцарей, с толстенными руками и бочкообразной грудью, он больше напоминал быка, вставшего на задние ноги, чем человека. Когда он снял шлем, все пораженно ахнули. Голова у англичанина прочно сидит прямо на плечах, не сковырнешь. Нижняя челюсть выдвинута вперед, как таран, об нее только кулаки разбивать, дробя собственные фаланги в мелкое костяное крошево. Маленькие горящие глаза надежно упрятаны под низкий тяжелый лоб, а тот, отсюда видно, не разбить ни булавой, ни боевым молотом. Да есть ли на свете топор, что с одного раза сможет разрубить прочную как камень лобную кость?

Баварец совсем теряется на его фоне, он на полголовы ниже, на целый фут уже в плечах. Это рядом с любым из французских шевалье Жан де Ли кажется гигантом, но англичанин – настоящее чудовище, вроде сказочных троллей.

– Так как сегодня пред нами сошлись славнейшие из рыцарей, – Карл поочередно оглядел обоих бойцов, пытливо заглядывая им в глаза, – то мной, королем Франции, принято следующее решение. Победитель сегодняшнего поединка получит право на баннер из моих рук!

При этих словах толпа ошеломленно загудела, затем взорвалась приветственными воплями, а рыцари, стоящие на турнирном поле, быстро переглянулись. На твердом, словно высеченном из камня, лице англичанина проступила суровая ухмылка, он свысока оглядел баварца, словно говоря: «Давай, малыш, покажи, на что ты способен».

Жан спокойно встретил взгляд Черного Барона, коротко кивнул, будто бросил: «Сейчас увидишь».

– Итак, начинайте схватку. – Карл плавно сел в высокое, словно трон, резное кресло, подлетевший паж почтительно сунул в протянутую руку дофина золотой кубок, что от обилия драгоценных камней сиял, как новогодняя елка.

По сигналу герольда рыцари сходятся. Пока они медленно двигаются по кругу, обмениваясь первыми, еще легкими ударами, прощупывают оборону и пытаются выявить слабые места друг друга, я, затаив дыхание, любуюсь великолепными бойцами. Дух захватывает, когда видишь схватку настоящих мастеров! Да, чтобы так вот научиться владеть оружием, готовиться надо с раннего детства. Не скрою, в эти минуты я смертельно завидую обоим. Никогда в жизни мне уже не научиться махать тяжеленным мечом с такой легкостью. Нет, ухватив его обеими руками, я еще смогу изобразить что-то нескладное, к примеру, запугать пару забитых сервов, что по какой-то нелепой ошибке судьбы сдуру вообразят себя крутыми бандитами, грозой большой дороги.

Но махать длинным, как оглобля, клинком с такой скоростью одной рукой, когда в другой зажат тяжеленный щит, а на плечи давит броня весом чуть не в три пуда... Уважаю. Даже жаль, что подобное умение скоро пропадет, сгинет в никуда. Порох отменит броню и мечи, щиты и кольчуги, а мы еще затоскуем по временам, когда рыцари разгуливали по земле, подобно динозаврам и прочим вымершим диковинкам.

Между тем страсти накаляются, тяжелые мечи мелькают с умопомрачительной скоростью, порой превращаясь в смазанные сверкающие полукружья. Рыцари лупят по щитам не жалея сил, звон над турнирным полем стоит просто оглушающий, будто в гигантской кузнице одновременно бьют тяжеленными молотами несколько дюжих кузнецов. А иначе нельзя, легкими восточными сабельками супротив толстой рыцарской брони ничего не сделаешь. Когда на поле боя выходит тяжелая рыцарская кавалерия, прочим делать там совершенно нечего. Я упоминал уже, как арабскую конницу перемололи франки? Ну а про то, что даже тяжелой конницей надо пользоваться с умом, а не как в битве при Азенкуре, я умалчиваю. Сдуру не только сами знаете что сломать можно, но даже и города начать штурмовать танками. Примеров масса.

Рыцари взрываются серией молниеносных ударов, затем, словно по команде, оба отпрыгивают назад. Барон с проклятием отбрасывает расколотый щит в сторону, Жан, помедлив, делает то же самое. Ударившись о твердую, утоптанную до плотности камня землю, щит с готовностью трескается пополам. Сходиться бойцы не торопятся, дышат тяжело, из щелей доспехов вырываются струйки перегретого воздуха. Сейчас заметно, что доспехи у обоих утратили былую новизну, покрылись царапинами и сколами, кое-где разрублены на всю глубину, оттуда редкими пока каплями сочится густая темная кровь. Перехватив мечи обеими руками, рыцари сближаются вновь, оглушительно звеня оружием. Толпа на трибунах замерла, боясь упустить малейшую деталь схватки.

Вот поединщики замерли на месте, уперев меч в меч. Подобно двум быкам, сцепившимся рогами, каждый из них пытается сломить противника силой. И вдруг барон, с диким выкриком отпихнув Жана, ловко перехватывает меч левой рукой, а кулаком правой с силой бьет баварца в забрало шлема. Жан отшатывается, барон с торжествующим ревом прыгает вперед, стремясь немедленно добить ошеломленного противника. Толпа взрывается возмущенными воплями, рыцари вскакивают с мест, гневно потрясая кулаками. Но Жан не так прост, чтобы его уложили ударом кулака, пусть даже и таким, которым можно убить быка-трехлетку. Человек-то гораздо крепче любого животного! Баварец пару минут с трудом парирует удары Черного Барона, постепенно его движения становятся все увереннее, наконец он полностью приходит в себя.

Внезапно Жан срывает шлем с помятым забралом и небрежно откидывает его в сторону. Лицо баварца разбито в кровь, но светлые, как небо, глаза смотрят твердо, цепко держат барона в перекрестье взгляда. Наконец я замечаю, что барон начал выдыхаться. Раз за разом он промахивается, не успевая зацепить Жана, а тот, уловив момент, переходит в атаку.

– Барону конец, – скрипит из-за моей спины пожилой рыцарь. – Ставлю два золотых, он продержится еще пять обменов ударами.

– Семь, – помедлив, отзывается его сосед.

Оба азартно комментируют каждое движение поединщиков, но ни один из них не угадывает. Практически сразу барон пропускает сильнейший удар по шлему и грузно рушится на колени, оглушенно мотая головой, его меч отлетает далеко в сторону. Жан с силой бьет англичанина ногой в забрало, я удовлетворенно киваю. Поступи баварец иначе, я мог бы решить, что в душе он грязный язычник, ведь око за око, а зуб за зуб – принцип библейский. А потому, ударив противника по правой, тут же лупи его и по левой щеке, пока он, гад, не опомнился и не пожелал воздать тебе сторицей!

Черный Барон рушится с таким грохотом, будто обвалился дом, место схватки окутывает облако пыли. Наклонившись к поверженному противнику, Жан говорит ему что-то, неслышное за торжествующим ревом толпы. Затем, равнодушно пожав плечами, баварец втыкает меч в землю и, вытащив из ножен мизерикордию – кинжал, которым рыцари добивают поверженных противников сквозь щели забрала, – склоняется к англичанину. Примеривается, как ловчее вбить лезвие, чтобы, не дай бог, оно не застряло в кости. Толпа замирает в сладостном предвкушении, лица зрителей горят ожиданием чужой смерти. Принципу «умри ты сегодня, а я – завтра» даже не тысячи лет, миллионы. Он заложен у нас в генах, так глубоко, что не выкорчуешь никаким воспитанием. Даже юные девушки, почти дети, пылающими глазами следят за происходящим, дышат часто, лица их разрумянились так, словно по щекам мазнули свеклой.

– Стой!

От пронзительного крика все вздрагивают, суматошно оглядываясь. Из ложи короля выбегает Жанна. Лицо ее бледно, но решительно, самые зеленые в мире глаза ослепительно пылают. Подлетев к брату, Дева твердо говорит ему:

– Стой, не марай свою победу убийством!

Жан, помедлив, кивает, не глядя вставляет кинжал в ножны и, наклонившись к поверженному, сухо бросает:

– Скажи спасибо, что моя сестра вступилась за тебя. Дарю тебе жизнь. – Затем, повернувшись к дофину Карлу, он громко, на все турнирное поле, объявляет: – Сегодня любовь и забота Жанны принесли мне победу. Завтра любовь моей сестры принесет победу всему королевству. Вив ля Франс!

Что творилось на трибунах после тех слов, просто не передать словами! Вскочившие на ноги люди что есть сил кричали, обнимались и даже рыдали от счастья. Тяжело отдуваясь и пыхтя, сразу шестеро слуг ухватили Черного Барона и, постанывая от натуги, уволокли его к палаткам. О поверженном исполине французы тут же забыли, а англичане, сидевшие обособленной группкой, молча собрались и тихо уехали. Всем уже было не до них, каждый из присутствующих желал пробиться к Жану и пожать ему правую руку или хотя бы просто подержаться за длинное копье, зажатое в левой, так, на счастье. Ведь на самой его вершине, сразу под холодно сверкающим лезвием, трепетал на ветру вымпел, недавно треугольный, а теперь безжалостно обрезанный рукой самого дофина и превращенный им в высший символ рыцарской доблести – баннер!

Глава 3

К назначенному на субботу параду я успел вовремя. Пришлось загнать пару лошадей по пути в аббатство и обратно, зато теперь в числе прочей поклажи, что нес на себе вьючный конь, ехала одна очень интересная штуковина. В длинном деревянном ящике, набитом стружкой, был надежно упакован «Зверобой», наш с Марком Бюро ответ английским лучникам. Понятно, это опытный образец, в регулярной армии такие если и появятся, то еще очень нескоро. Весь вчерашний день я провел на стрельбище, привыкая к оружию, а сегодня уши заметно побаливали от ватных пробок, что берегли барабанные перепонки.

Другой вопрос, а стоило ли так спешить? Оказалось – стоило! Донельзя довольный итогами турнира, Карл Валуа изменил первоначальный план, пожелав лично приветствовать армию, собранную для похода. Я сокрушенно оглядел дорожный костюм, щедро усыпанный дорожной пылью, кинул оценивающий взгляд на выстроенное к параду войско и понял, что переодеться уже не успеваю. Что ж, придется держаться в задних рядах. Это, кстати, и для здоровья весьма полезно, ведь моя работа требует максимальной скромности и даже некоторой анонимности. Я не из тех государственных служащих, которых прилюдно награждают орденами и осыпают милостями.

Стараясь вести себя как можно незаметнее, я смешался с нестройными рядами сводного отряда армейских писарей, лекарей и военных ветеринаров. Этим громким словом во Франции называют людей, умеющих лечить боевых коней и волов. Эти огромнейшие зверюги очень важны – только они и могут перевозить громоздкие осадные орудия. Двигаются волы хоть и медленно, зато уверенно, рано или поздно доволокут тяжеленный груз куда надо. С другой стороны, особо спешить и некуда. Уже седьмое поколение галлов живет в условиях нескончаемой войны, и нет пока никаких признаков, что та не продлится еще столько же.

Стоящие в задних рядах презрительно покосились на мое скромное платье, отметив и поникшее перо на шляпе, и затертые обшлага, кое-кто даже недовольно фыркнул, мол, всю красоту строя порчу. Люди они хоть и не военные, одно слово – армейские интеллигенты, но так себя разукрасили экзотическими перьями и яркими лентами, что человек неподготовленный сразу скажет, что именно тут собрались первые рыцари и герои!

Звонко пропели серебряные трубы королевских герольдов, и перед выстроившимся войском медленно проехала Жанна д'Арк, цепко всматриваясь в лица воинов. Громадный белый жеребец-трехлетка, подаренный дофином, бережно нес предсказанную Деву мимо затаивших дыхание французов, а та была прекрасна, как никогда. В ослепительно белом доспехе без шлема, с распущенными по плечам длинными волосами, она словно спустилась к нам, грешным, с небес. В правой руке Жанна держала усыпанное золотыми лилиями белое знамя, на котором крупными буквами было вышито «Иисус», левой теребила поводья. На секунду войско затихло, ошеломленное, но тут же грянула буря приветственных криков и восторженного свиста. Белый как снег жеребец и ухом не повел, продолжал выступать все так же торжественно, – будто знал, что за драгоценность несет в высоком седле.

Жанна подъехала к высокому деревянному помосту, покрытому коврами, над которым гордо реяли флаги с золотыми лилиями, властно натянула поводья. Жеребец встал как вкопанный, кинул самодовольный взгляд по сторонам, явно презирая прочих коней. Ведь они несут на спинах всего лишь графьев и прочих маркизов, и только он, самый чудесный из коней Франции, служит Орлеанской Деве. Такова жизнь: самый лакомый кусочек всегда достается наиболее достойным, расторопным и умным красавцам!

На помосте в золоченом кресле сидел дофин Карл, слева и справа от него стояли придворные числом не менее двух дюжин, сверху над помостом натянули легкое полотно для защиты от обжигающих лучей солнца. Оно, родимое, явно не с той ноги встало, с раннего утра разогнало все облака, затем стало пыхать чуть ли не живым пламенем, словно огнедышащий дракон. Даже ветер вместо желанной прохлады приносил лишь сухой жар. Одни насекомые были в восторге от установившейся погоды – слепней и мух налетело видимо-невидимо.

Как только Жанна остановила жеребца у помоста, его королевское величество дофин Франции Карл VII властно вскинул руку, столпившиеся за высоким креслом вельможи тут же замолчали, волшебный перезвон труб мигом стих, будто отрезали, замерли в напряжении воины. В воцарившейся мертвой тишине прозвучал звонкий девичий голос:

– Ваше королевское величество и вы, свободные люди великой Франции! Только что мне было видение. Святая Катерина говорила со мной и указала, где лежит волшебный меч, что поведет нас к победе!

Воины зашушукались, в нетерпении приподнимаясь на цыпочках, вытягивали шеи, стараясь получше разглядеть, что же происходит у королевского помоста. Счастливчики, стоящие в первых рядах, то и дело оглядывались назад, скороговоркой пересказывая товарищам то, что успели расслышать, те тут же передавали новости дальше. Глаза французов разгорались в ожидании чуда. Не обращая внимания на взбудораженных воинов, Жанна продолжала:

– В маленьком городке Фьербуа, лежащем в пяти милях отсюда, есть церковь Святой Екатерины. Там за алтарем, в старом сундуке, что вот уже пять веков не открывали, и сберегла хранительница земли французской чудесный клинок, которому суждено спасти королевство!

Поднявшийся гомон заглушил последние слова, воины подскакивали на месте, подбрасывали шлемы в воздух, оглушительно свистели и кричали. Я кинул быстрый взгляд на Карла, тот, бросив пару слов герцогу Алансонскому, с ласковой улыбкой повернулся к Жанне. Ловко спрыгнув с коня, девушка поднялась на помост. На фоне ее чистой и строгой красоты вельможи, разодетые в бархат и шелка, сразу же потускнели и поблекли. Тем временем с десяток людей герцога сорвались с места, торопясь исполнить приказ. Нещадно нахлестывая лошадей, они мигом растворились в тучах поднятой пыли, словно кусок сахара в кипятке.

В течение следующих двух часов лучшие из воинов на глазах всего войска демонстрировали чудеса обращения с оружием, но напряжение не спадало. Простые ратники и именитые рыцари то и дело оглядывались на дорогу, ведущую в Фьербуа. Не теряя времени даром, я медленно перемещался от отряда к отряду, вслушиваясь в разговоры, запоминая лица и гербы. Лишь сольное выступление Жанны смогло привлечь всеобщее внимание, заставив оторвать нетерпеливые взоры от пустынной пока дороги. На глазах у всего войска Дева выказала редкое умение обращаться с рыцарским копьем, на всем скаку подцепив на острие кольцо, подвешенное на нитке.

– Удивительная вещь, – угрюмо пробормотал кто-то, стоящий прямо передо мною.

– Что тебе опять не нравится, отец? – агрессивно рявкнул сытый голос.

Я повернулся вполоборота, незаметно изучая собеседников. Мужчина лет пятидесяти с жестким лицом, иссеченным шрамами, пристально вглядывался в Жанну. На нем простой панцирь, начищенный до блеска, на поясе меч в вытертых ножнах. Судя по всему – оруженосец. Давно мог бы стать рыцарем, если бы захотел, да вот беда, быть шевалье обходится достаточно дорого. Потому многие дворяне всеми правдами и неправдами уклоняются от столь высокой чести, предпочитая до старости оставаться оруженосцами. Его сын, молодой мужчина лет двадцати, из оружия имел лишь топор да копье, а из брони – старую, не раз чиненную кольчугу и кожаный шлем. Зато был полон молодого задора, а на отца глядел снисходительно. И то сказать, что взять со старого дурня, который уже заговаривается?

– Она сидит на коне, как настоящий рыцарь, а копьем владеет...

– Опять ты за свое, отец – с досадой перебил молодой воин. – Объявлено же, что Божья избранница за две недели научилась владеть копьем и уверенно держаться в седле, а ты все бубнишь и бубнишь.

– Я тоже об этом слышал, – с достоинством вмешался я, учтиво поклонившись.

Мужчина, ободренный неожиданной поддержкой, незаметно пихнул отца в бок. Старик досадливо стиснул тонкие губы, в выцветших глазах мелькнуло упрямство. Ну не может человек научиться владеть рыцарским копьем за пару недель, да и за год не обучится! Я тяжело вздохнул. Непонятно, почему Жанне разрешили участвовать в показательных выступлениях, ведь и так наша легенда трещит по всем швам. Любому более-менее опытному воину понятно то, о чем со старческим упрямством назойливо талдычит ветеран.

Остальные рыцари пока молчат, осторожно приглядываются, стараясь угадать, во что на сей раз их пытается втравить корона. Хорошо, если за появлением Жанны д'Арк последуют долгожданные победы, тогда все в один голос закричат, запоют и даже затрубят о чуде, а ну как пойдут поражения? Деве достаточно один раз потерпеть неудачу, чтобы в нее перестали верить. Помогут ли тогда байки о предсказании Мерлина, или же распространителей слухов с презрительным смехом погонят в шею?

Лично я сделаю все, что только возможно, но поражения не допущу. Есть одна идея, как помочь Жанне.

И тут, не удержавшись, я зеваю во весь рот, затем еще и еще раз, с подвыванием. Эх, да когда же наконец в Европе появится кофе? Недовольно скривившись, я отвечаю сам себе: в семнадцатом веке, вот когда. Да и то еще лет двести его будут называть просто и без изысков – «арабское вино». Эх, знали бы европейцы, что теряют, со всех ног кинулись бы завоевывать не Палестину, а родину кофейных деревьев – Эфиопию! Но вот не поверят же, если расскажу, что за чудеса творит отвар из кофейных зерен, а самому за ними сплавать недосуг, на кого же я Жанну брошу?

Если дни я проводил на стрельбище, то ночи – в библиотеке аббатства. Мелькнула одна мыслишка, глупая и даже парадоксальная, я ее поначалу презрительно отмел, а потом подумалось, а вдруг? За две ночи я перерыл пару десятков книг, основательно закопался в летописи и хроники и, кажется, нашел необходимое. Даже холодок по спине идет, неужели я откопал именно то, что требуется? И ведь, самое главное, способ победить лежит на поверхности, все должны его видеть... Но отчего-то в упор не замечают, что странно.

А суть вот в чем: добрую сотню лет французы упорно прут в лоб на изготовившееся к обороне английское войско. В британской армии служат только профессионалы-наемники, а потому они четко держат строй и хрен их ухватишь, хоть голыми руками, хоть в латных рукавицах. А французы, у которых так и зудит во всех местах от рыцарской чести, едва завидев врага, считают наипервейшим долгом тут же пришпорить коней и растоптать супостата, благо нападают всегда с изрядным численным перевесом. Галлы всерьез считают, что больше чести и славы достанется тому шевалье, что быстрее всех доскачет до англичан. В кругу таких же безмозглых рубак его начнут уважать еще сильнее, а на пирах будут реветь здравицы в честь героя.

Я специально проверил по летописям и убедился в том, что «вечный мир» 1396 года, когда англичан практически разбили и чуть-чуть не скинули в море, французы добыли иначе. Треть века назад галлы не ввязывались в сражения с изготовившимся к обороне английским «ежом», а били британцев из засад, по частям, совсем как русские партизаны в 1812 году. Правда, потом победителей осуждали, высмеивали и всячески порицали придворные остолопы и прочие звонкоголосые менестрели, мол, так воевать – это не по-рыцарски. Ага, значит, по-рыцарски – это скакать со всей дури на ощетинившееся копьями латное войско, из-за спин которого тебе в морду бьют бронебойными стрелами. А вот пошевелить мозгами хоть немного – не по-рыцарски!

Да не надо вообще никуда скакать! Сила английской армии в том, что она идеально приспособлена к обороне. Британцы выучили назубок одно боевое построение, этакий неприступный утес, о который вот уже целое столетие неизменно разбивается волна французской конницы, и довольны. Самое смешное, что этот боевой строй не годится для войны против других стран, он придуман специально под гордых, но недалеких шевалье. И потому не надо нападать самим, пусть англичане первыми идут в атаку. А чтобы их слегка поторопить, хорошо бы обстреливать супостатов из пушек. Вот тогда и посмотрим, сохранят ли они строй, вырвут ли победу.

Все в моих умствованиях хорошо, кроме одного: их невнимательно выслушают, хмуро отмахнутся, а потом ворчливо посоветуют крепче держаться обеими руками за клистирную трубку и не морочить голову занятым людям. А на ухо шепнут: ты телохранитель, потому следи и бди, мыслить будут те, кто познатнее. Даже будь я герцогом, все равно не послушают, упрекнут в отсутствии рыцарской чести, презрительно фыркнут.

Но есть все же один человек, мнение которого внимательно выслушают, а самое главное – учтут. Потому я в который уже раз обдумываю нужные слова, верчу их так и эдак, складывая в короткие убедительные предложения. Жанна, несомненно, выслушает меня, вопрос в том – воспользуется ли советом? Уже сегодня войско выступит к Орлеану, мне надо поговорить с девушкой как можно быстрее.

А потому я не сводил глаз с помоста, где Жанна о чем-то негромко беседовала в теплой компании со сводным братом Карлом Валуа, герцогом Алансонским и бароном де Рэ, давним моим недругом. Я никак не мог понять, отчего Жиль де Лаваль в последнее время не отходит от девушки. Да, Карл Валуа попросил его охранять Жанну, это так, но очень уж рьяно барон принялся выполнять поручение кузена! Еще перстень этот...

Пусть Жанна ничем не выделяла де Рэ среди десятков прочих аристократов, что ежедневно толпились вокруг, назойливо добиваясь ее внимания, но мне неприятно было видеть барона рядом с девушкой. И дело тут не в личной вражде. Слишком уж он красив и умен, к тому же – человек ее круга. Если кто и может понравиться Жанне, так это именно барон де Рэ.

Когда на дороге из Фьербуа показалось облако пыли, все разговоры разом стихли. В гробовой тишине взмыленные кони тяжело подскакали к королевскому помосту и остановились, тяжело раздувая бока, запыленные рыцари с приглушенными проклятиями вывалились из седел. Волосы под снятыми шлемами у всех оказались одного цвета – серого, да и лица похожие, в грязи и дорожках пота. Конюхи налетели как саранча, мигом расхватали поводья и медленно повели жеребцов в сторону, те с трудом переставляли трясущиеся ноги.

Странное предчувствие встречи с чем-то прекрасно знакомым посетило меня, когда старший из рыцарей на вытянутых руках нес меч в богатых ножнах к помосту. Вот он подошел к Жанне д'Арк, галантно опустился на одно колено, с благоговением протянул ей клинок. За мгновение до того, как девушка вытащила предсказанный меч и под восхищенный стон присутствующих высоко вскинула над головой, я уже твердо знал, что увижу на сияющем лезвии пять лилий и пять крестов.

– Ну, здравствуй, Пламень! – шепнул я на правах старого знакомца, глядя, как Дева торжествующе завертела клинком, бросая вокруг ослепительные солнечные зайчики. – Вот ты и вернулся к людям, чтобы еще раз спасти Францию от беспощадных врагов.

В груди потеплело, ведь и мне довелось побыть его хранителем, пусть и недолго, всего несколько дней. Это был легендарный меч Карла Мартелла, после смерти героя бесследно сгинувший пять веков назад, символ Европы, спасенной от арабского порабощения! По войску прокатился повторный вздох, люди, понявшие, что именно они сейчас видят, в едином порыве опускались на одно колено и, склонив головы, начинали молиться. Дофин первый подал пример, за ним – столпившиеся на помосте вельможи, далее рыцари и прочие воины, коих тут собралось ровным счетом десять тысяч.

Я же неотрывно глядел на Жанну. С воздетым клинком в правой руке и развевающимся знаменем в левой она казалась живым воплощением Ники, богини победы. И, поверьте, никто в тот момент не замечал ни дофина, ни толпы разнаряженных вельмож. Сердца воинов бились в едином порыве, каждый из них осознал, до глубины души понял, что Бог на нашей стороне и Франции суждено победить. Со слезами восторга смотрели они на Орлеанскую Деву, и каждый готов был умереть по одному ее слову, отдать за нее всю кровь, до последней капли!

Я не склонен к мистике, не верю в волшебство и прочий месмеризм, но голову на отсечение даю, было в Жанне нечто такое, из-за чего высшие силы обратили на нее внимание! Поверьте человеку, который активно участвовал в обеспечении операции «Пастушка», нельзя все происшедшее вокруг Девы объяснить только нашими усилиями. Ведь и на самом деле были моменты, когда по одному ее слову будто плавилась реальность, как в том случае, когда резко переменился ветер и баржи с продовольствием пошли против течения Луары к пристаням осажденного Орлеана!

А помните, как почти без единого слова протеста навела она железную дисциплину в той собранной с бору по сосенке банде, что лишь по ошибке носила название войска? Не Дева ли приказала отойти в сторону герцогу Алансону, и гордый вельможа, словно находясь в некоем трансе, безропотно повиновался, а через минуту на место, где тот ранее стоял, упало пушечное ядро? А точная дата освобождения Орлеана, предсказанная Жанной ровно за неделю, еще до кровавых штурмов и победоносного взятия фортов Сен-Лу и Турель?

Нет, прочь мистицизм, прибежище умов темных и недалеких! В том, что я рассказываю, нет ни малейшего преувеличения, ни единого слова неправды. Потому более не буду упоминать непонятные и загадочные случаи, ведь всякий раз, когда те происходили, меня не было поблизости, а я рассказываю лишь о том, чему сам был свидетелем.

Да вы сами разве поверили бы сотне людей, с вытаращенными глазами потрясенно бормочущих одно и то же, несмотря на ехидные вопросы и подначки тех, кого в момент чуда не было рядом? Что касается герцога Алансона, тот и в самом деле резко, в один день, переменился в отношений к Жанне, перейдя от хмурого неприятия к восторженному обожанию. Но откуда нам знать, что было тому истинной причиной? А о случае с ядром мне поведал оруженосец герцога, человек бывалый, недоверчивый и ранее не имевший привычки то и дело креститься.

Тем временем молитва закончилась. Звонко запели трубы, загремели большие войсковые барабаны, четко отбивая такт. Заколыхались на ветру знамена, баннеры и значки на копьях. Рыкнули, срывая луженые глотки, сержанты. Потряхивая пышными гривами, заржали боевые жеребцы. Заревели волы, сдвинув с места тяжелые повозки с осадными орудиями. Войско освобождения выступило в поход.

Впереди, гордо восседая на громадных боевых жеребцах, шагом двинулись знатные рыцари, за каждым из которых следовал личный отряд. За тяжелой конницей назначенные дофином капитаны повели пехоту, тяжелую и легкую, мерно шли арбалетчики и копейщики, позади в обозе пылила артиллерия, коей в нашем войске насчитывалось пятнадцать стволов. Мелькали разные лица – белые, смуглые, кто-то с бородой, а кто-то с усами. У некоторых носы вислые, как сливы, у других они с горбинкой, в строю хватало как блондинов, так и брюнетов. А многообразие одежды, вооружения и брони и в полчаса не опишешь, как ни старайся, ведь до того времени, когда воинов начнут одинаково одевать и вооружать, остается еще несколько веков! Но главное, что все это одна нация – французы.

Не так-то просто для страны, состоящей из полунезависимых владений герцогов, баронов и епископов, которые зачастую смертельно враждуют, осознать себя чем-то единым, найти нечто общее. Случается, живущие бок о бок народы сводит общая беда, она переплавляет их, давая на выходе нечто абсолютно новое – нацию. На марширующих мимо меня французах так сказалась английская оккупация. Они сплотились, враз став вдесятеро крепче прежнего рыхлого образования. Плесни в расплавленную мягкую медь десятую часть олова и получишь пушечную бронзу, которая, в отличие от составных частей, выдержит дикие нагрузки, но не сдастся, не сломается!

В давние времена самые свободолюбивые и независимые воины уходили из своих племен и селились вдоль рек, занимаясь охотой и рыболовством, а чаще – разбоями. В России и на Украине таких называли казаками, здесь – франками, что значит «свободные». Шло время, и из этого малого поначалу ядра выросла прекрасная страна – Франция. Беда в том, что сами французы вовсе не считали себя одним народом.

Гасконцы недоверчиво косились на бургундцев, те на дух не выносили аквитанцев, а Лангедок, всего век назад дотла выжженный в ходе альбигойских войн, угодливо склонял голову перед северными провинциями. Вот только в покорности той было что-то от действий опытного боксера, который в любой момент может крепко врезать с левой. А в Бретони даже дворяне между собой общались исключительно на кельтском, не желая марать языка «говором черни», французским. Страшная война сплотила нацию, заставив людей если не забыть, то хотя бы отложить распри и старые обиды.

Я киваю головой в такт этим мыслям, – похоже, увидел то, что хотел. Отныне французы едины, а пройдет еще немного времени, мы и бургундцев в себя вплавим. Топающие мимо воины косятся на меня недоуменно, не понимая, какого черта этот лекарь застыл как вкопанный на обочине. И в самом деле, чего это я? Хватит раздумывать, действовать пора!

Пришпорив коня, я обгоняю пылящую колонну тяжелой пехоты, надо догнать наш отряд. С тех пор как Жан де Ли получил баннер, сразив на турнире в Туре Черного Барона, под его начало стали поступать лучшие из молодых шевалье. Обычный рыцарь, выступая в поход, берет с собой двух оруженосцев, по паре арбалетчиков и копьеносцев, всего – шестерых, этот маленький отряд называется копьем. Баннерный рыцарь имеет право вести за собой целую сотню, но подобной привилегией мало кто пользуется. Очень уж это дорого.

А вот Жан де Ли набрал уже не меньше сорока бойцов, отныне для охраны Жанны баварцы не нуждаются в помощи барона де Рэ. Высокие, налитые силой воины в пластинчатой броне оберегают девушку днем и ночью, их неподвижные лица словно высечены из гранита, глаза холодные и внимательные, а руки они никогда не убирают далеко от копий и мечей. Нанятые воины общаются только между собой, а подчиняются одному лишь среднему «брату». Любопытно, отчего «брат» Жан набирает в личный баннер либо баварцев – ведь у меня неплохая зрительная память, я без труда узнал пару дворян, знакомых еще по Мюнхену, – либо откровенных наемников, что за деньги пойдут за ним в огонь и в воду? Зачем телохранителю Жанны иметь под рукой бронированный кулак в сто воинов? Только ли дело в охране Девы, или за этим стоит нечто иное?

– Ничего, – хмыкаю я, завидев наконец стяг Жанны в самом начале ползущей колонны. – И не такие дела заваливали. Разберемся, распутаем все загадки, ибо нет таких крепостей, которые не разрушили бы большевики!

Как метко заметил кто-то из участников обороны Севастополя, гладко было на бумаге. Высокие армейские чины, увлеченно малюя на картах красивые стрелки, напрочь забывают про болота, овраги и вражеские оборонительные сооружения, а может, им просто наплевать, ведь генералы никогда не ходят в атаки. Поверьте на слово, за пять тысяч лет, прошедших с тех пор, как появились первые армии, ничего в этом лучшем из миров не изменилось. Как составлялись планы военных действий на глазок, по принципу «авось пронесет», так и составляются.

Я остановил коня у самой кромки воды, тот фыркнул недовольно, с опаской покосился на реку, осторожно попятился назад, словно ожидая нападения стаи оголодавших крокодилов. А может быть, жеребец просто не желал мочить копыта. Луара здесь разлилась на добрые четверть мили, что не помешало англичанам перегородить реку толстенной железной цепью. Интересно, знает ли кто-нибудь из наших военных гениев, что целый день планировали вчера победоносную военную кампанию, об этом вот незначительном препятствии? И главное, как они планируют его обходить?

Я сплюнул в прохладную серую воду, хмурое небо с явным неодобрением покосилось на дерзкого француза. Итак, послезавтра на рассвете здесь пройдут пять громадных барж с провиантом для защитников Орлеана и прибывающих в город французских войск. Иным путем еду не доставить. С северной стороны город окружен цепью английских фортов, с южной – мост через Луару надежно блокирован. Сама по себе цепь, перегораживающая Луару, не препятствие, но пока армия подползет к форту, который защищает южный конец цепи, пока развернется и начнет атаку... Словом, к тому моменту, как французы опустят цепь, англичане успеют проснуться, пообедать, подтянуть пушки и не спеша расстрелять застывшие посреди реки баржи.

Полтора дня. Я в задумчивости покосился на жеребца, тот горестно вздохнул, нервно переступил копытами. Он явно не любит длительных прогулок, домосед несчастный, понимает, что в лагере его ждут овес и свежая вода, знай себе стой да обсуждай знакомых кобыл с соседями.

– Ладно, – бросил я коню. – Есть тут одна мыслишка, по пути обмозгуем. Обещаю, тебе понравится.

Умный зверь повернул сухую морду, глянул выразительно, мол, мне все по нраву, когда без меня в бой идут. Нас, коней, беречь надо, мы добрые и красивые, на нашем хребте и так вся ваша цивилизация сидит!

Ухмыльнувшись, я бросил:

– Гарантирую, что при штурме того форта ни один жеребец не пострадает, можешь не волноваться.

Солнце садилось, когда я подскакал к французскому походному лагерю, нужная мне палатка отыскалась уже затемно. Несмотря на позднее время, в ней не спали. Двое рыцарей без всякого азарта вяло кидали кости, явно пытаясь убить время. Я незаметно принюхался, – ну, так и есть, дрянь у них вино, гнусная итальянская кислятина. Жан де Новелонпон де Мец и его лучший друг Бертран де Пуланжи – мои старые знакомцы еще со времен Вокулера. Молодые, честные, горячие парни, которые так и рвутся к ратным подвигам. Они сопровождали Жанну д'Арк в ее поездке к дофину в Шинон, да и потом показали себя людьми вполне преданными. В контактах с англичанами и бургундцами не замечены, хотя по моей просьбе за ними наблюдали достаточно внимательно. Вот и настало время им себя показать.

– Чем это вы тут занимаетесь? – любопытствую я.

– Да так, ничем, – вскакивают они на ноги и, оживившись, предлагают: – Выпьешь с нами?

– Выпью, – легко соглашаюсь я, но к кубку едва прикладываюсь губами. – Да, кстати, а что вы делаете завтра?

– Как и все, готовимся к выступлению, – вразнобой отвечают друзья.

– Такие молодые, горячие ребята и весь день потратите на подготовку? – округляю я глаза. – Жаль. Я хотел вам предложить дерзкую и отчаянную вылазку, но раз так...

Изобразив на лице скорбь и недоумение, я поворачиваюсь к выходу и делаю два шага, укоризненно качая головой. На третьем меня цепко хватают сразу за обе руки и так крепко держат, что сразу и не вырвешься. Я медленно поворачиваюсь, лица рыцарей напряжены, в глазах немой вопрос.

– Родина, – веско роняю я, – ждет от нас, ее преданных сыновей, подвига!

Шевалье, напружинив грудь, вытягиваются во весь рост, надо признать немалый. Бертран даже рот приоткрыл, с таким вниманием ловит он каждое слово.

– Мне помнится, – продолжаю я, – что среди ваших земляков больше не осталось английских шпионов?

Покраснев, рыцари мотают головами, мол, не подумайте плохого, все жители Вокулера сплошь патриоты. А то, что сразу пятеро из них оказались подкуплены англичанами, – чистая случайность, благо предателей вовремя изобличили. Как же, прекрасно помню, главного изменника я собственной рукой... Такое не забывается.

– Ладно, кто старое помянет, тот в корне неправ, – хмыкаю я. – Значит, так, выступаем завтра на рассвете. Всем объявите, что уходите в охранение к Луаре, на тот случай, если противник пойдет через брод. Нам понадобится следующее...

Из лагеря мы выползаем на рассвете. Хмурое, словно осеннее, небо сплошь затянуто серыми тучами, на нас без остановки сыплет мелкий дождь. Солнца не видно совсем, воины зябко ежатся, сонно зевают, недовольные кони понуро переставляют ноги. Невелика радость – чавкать копытами по грязи. Часовые с сочувствием косятся на небольшой, латников в тридцать, отряд, что будет сторожить никому не нужный брод. Тот и переправой-то считается только в самую середину лета, а весной туда сунется разве что самоубийца. Но приказ есть приказ, а армия на то и армия, чтобы его не обсуждать.

К воздвигнутому англичанами форту мы подкрадываемся уже на закате. Высокая каменная башня окружена неправильным квадратом ограды, построенной из неошкуренных бревен, по углам с четырех сторон поставлены деревянные вышки, на которых торчат часовые. Узкие бойницы башни забраны толстыми, чуть не в руку, металлическими прутьями. Судя по всему, незваных гостей здесь не любят, опасаются. Ну и правильно делают, разумеется.

Толстенная железная цепь, что выползает из башни и тянется аж до северного берега Луары, вблизи кажется еще громаднее. Сколько ж британцы вбухали в нее труда? Подумав, я решаю, что нисколько. Небось согнали, всех окрестных кузнецов да заставили работать бесплатно.

Смена часовых на вышках происходит каждые два часа. Как только тяжелая дверь, для прочности обитая железными полосами, с оглушительным лязгом захлопывается за предыдущей сменой, тихо щелкают наши арбалеты. Вновь заступившие часовые, что секунду назад еще ежились от ночного холода, глупо таращили глаза, постепенно привыкая к окружающей темноте, безжизненно сползают вниз. Их место тут же занимают четверо французов. Остальные, легко перемахнув ограду, скапливаются у стены форта.

– Давай, – шепчу я Бертрану.

Кивнув, тот бросает нечто невнятное, и от стены башни тут же отделяется коренастый бородач, в бугрящихся мышцами руках зажат тяжелый осадный арбалет. Со второй попытки крюк цепляется за плоскую крышу, по веревке я проворно карабкаюсь вверх. Тут, как я и думал, и впрямь имеется люк, вот только какая-то английская сволочь заперла его изнутри. Похоже, план штурма башни придется менять на ходу.

Подумав, я объясняю поднявшемуся за мной Бертрану, что нужно сделать. Понятливо кивнув, тот съезжает вниз, я хмыкаю с одобрением. Собран, подтянут, с подчиненными по-отечески строг, пользуется у них уважением. Далеко пойдет! Веревку я втягиваю на крышу – нечего ей попусту болтаться, а то по закону подлости заметит какой-нибудь британец и поднимет тревогу. Время тянется медленно, словно нарочно испытывая наше терпение.

Наконец дверь башни открывается, во двор выходят пятеро англичан, разводящий караула и смена часовых. Их тут же молча поднимают на копья, они и вскрикнуть не успевают. Дверь с силой распахивается, внутрь башни безмолвно втягивается серая многоножка мстителей. Все три этажа форта тут же наполняются предсмертными стонами и криками ярости. Вот кто-то истошно голосит, призывая сонных соотечественников к оружию. Поздно, дружок, отправляйся-ка ты в свой английский ад! С грохотом откидывается люк, на крышу молнией выскакивает полуодетый человек с безумными глазами, в левой руке зажат меч, в правой – пылающий факел. Следом пытаются вылезти какие-то люди, но англичанин с поразительной ловкостью тычет в них клинком, заставив спрятаться. Крутанувшись на месте, он кидается к подвешенной клети, там груда сухих дров, щедро пропитанных маслом. Стоит искре упасть, тут же вспыхнут, как пересушенная береста, запылают ярко, сигналя на двадцать миль кругом: «Враги! Тревога! На помощь!»

Оглушительно грохочет пистолет, пуля отбрасывает британца назад, факел, мерно постукивая, катится к краю крыши, где и застревает, едва не сорвавшись вниз. Я перезаряжаю пистолет, наклоняюсь за факелом, все это время не спуская глаз с противника. Очень уж он быстро двигался, чтобы оставить его без внимания. Может, он только ранен, кто знает, что за трюк еще способен выкинуть этот боец? Нет, англичанин мертв, в груди зияет дыра размером с кулак, оттуда плещет струя крови, постепенно уменьшаясь, пузырится неопрятная губка легких. Это был настоящий воин, даже умирая, он так и не выпустил из рук меч. Тот до крестообразной рукояти залит чужой кровью, ведь у британца, пока он как чертик из коробочки не выскочил на крышу, не было ни царапины. Из приоткрывшегося люка осторожно высовывается голова Жана де Меца, рыцарь обеспокоенно кричит:

– Вы не ранены?

– Даже не поцарапан, – говорю я сущую правду. Выбравшись на крышу, рыцарь тут же подносит факел к лицу убитого, с облегчением вздыхает. В его голосе я без труда различаю неподдельную радость:

– Этот англичанин – настоящий дьявол. Без доспехов, даже без щита, с одним мечом в руке он убил пятерых и ранил Бертрана. Хотели забить его издалека, из арбалетов, но он, сволочь, двигался очень быстро, прыткий, как леопард.

– Тяжело ли ранен Бертран? – волнуюсь я. – Пусть один из солдат принесет мою медицинскую сумку.

– Нет, – беззаботно машет рукой Жан. – Жить будет, хотя пара шрамов наверняка останется. Вот доспех точно придется заменить, британец здорово его порубил.

Я с уважением гляжу на покойного мастера клинка. Увы, время копий и мечей на исходе, как только огнестрельное оружие пойдет в массы, эпохе рыцарей наступит конец. Наклонившись, я поднимаю клинок, британец, даже мертвый, держит его цепко, сразу не отдает.

– Погоди-ка, – пораженно шепчу я и быстро вытираю лезвие об одежду убитого. – Не может быть!

Разинув рот, сьер де Мец завороженно смотрит на синие искорки, которые бросает лезвие, отражая неверный свет факелов.

– А ну, подставь меч, – требовательно говорю я.

Тот медленно поднимает руку с клинком, я с силой бью. Раздается короткий звон, сьер де Мец неверяще смотрит на обрубок меча, зажатый в руке.

– Пятнадцать ливров, – горько говорит он.

Я внимательно осматриваю трофей, на сияющем лезвии – ни царапины. На сердце странно теплеет, – такие мечи делают лишь в одном месте на земле, в России. Как булатный клинок попал к англичанину – бог весть, зато теперь он займет законное место на поясе у земляка. Я достаю из ножен свой старый клинок, протягиваю Жану де Мецу, тот с благодарностью берет оружие. Горькая обида тут же сменяется слезами благодарности. Правильно говорят, что если сперва лишить человека чего-нибудь жизненно необходимого, а потом дать это из своих рук, он будет благодарен тебе по гроб жизни.

– Капитан, а как быть с пленными? – интересуется рыцарь.

Я не сразу и понимаю, что капитан – это я. Капитан, хм. А в двадцать первом веке был только сержантом. Расту на глазах, понимаешь.

– Показывай, – коротко командую я. – Посмотрим, что за пленных вы набрали.

Мы аккуратно спускаемся по винтовой лестнице, то и дело переступая через трупы. На первом этаже я замечаю, как один из латников осторожно перевязывает товарища, тот громко стонет.

– Погоди, – командую я сьеру де Мецу. Это же надо, до того заигрался в солдатики, что совсем забыл про раненых! – Прикажи, пусть принесут мою медицинскую сумку.

Рыцарь послушно кивает, высовывается в так и оставшуюся распахнутой входную дверь, что-то кричит в предрассветную тьму. Уже через пару минут запыхавшийся воин с почтением подает мне лекарскую сумку, весь следующий час я занят выше крыши. Работа несколько однообразная, но зашивать раны, вправлять вывихнутые руки и накладывать шины нравится мне гораздо больше, чем калечить и убивать.

Закончив с медициной, я выхожу к пленным. Те, с крепко связанными за спиной руками, сидят, поеживаясь, во дворе форта прямо на голой земле. За спиной у них бдительно прохаживаются двое воинов. Пленников пятеро, и, как ни печально, все они французы. Английское королевство по площади составляет лишь четверть от французского, климат на острове не в пример суровее континентального, оттого британцев чуть не вдесятеро меньше, чем галлов. Вот и приходится англичанам нанимать в оккупационную армию французов, а те, не чинясь, охотно идут на службу к завоевателям. Я ведь говорил уже, что Париж полностью продался захватчикам, а есть и иные крупные города, даже целые провинции. Печально, но ничего не поделаешь. И лишь одно мне непонятно, деньги-то у англичан откуда берутся, чтобы оплачивать все это безобразие?

Скоро сто лет уже исполнится с того момента, как английский король Эдуард III развязал войну. Буквально за пару лет до того британская армия была кардинально реформирована. Из типично феодальной, воюющей только сорок дней в году, да и то лишь на территории Англии, она стала полностью профессиональной. Была придумана новая тактика использования войск, будто специально заточенная против французов. Будто некий Талейран, король виртуозно разобрался в хитросплетениях интриг в сильнейшем христианском королевстве мира, тут же безошибочно нашел верных союзников – Фландрию и Бургундию... Словно некий дьявол у него за спиной нашептывал, советовал и направлял.

Но больше всего меня, дитя эпохи построения капитализма в России, волнует другой вопрос. Деньги-то Эдуард откуда взял? Реформировать войско дорогого стоит. Даже в двадцать первом веке профессиональную армию могут себе позволить лишь самые богатые государства мира, прочие не тянут. Ну, допустим, что сам Эдуард нашел клад или кто-то дал ему в долг. Так ведь нет, и последующие английские короли сыпали золотом направо и налево, постоянно набирали новых наемников, ухитрялись как-то вести войну на два фронта. У себя на острове успешно сдерживали Шотландское королевство, да еще и на материке сражались против сильной Франции. Каким же образом маленькое захудалое королевство, расположенное на задворках Европы, так внезапно, буквально за несколько лет, разбогатело? Британцы нашли золотые шахты, открыли серебряные рудники? Да нет у них ничего подобного.

Я досадливо вздыхаю: вот над какой загадкой следовало бы поломать голову! Что толку перемалывать живую силу, пока есть деньги, англичане всегда наймут новых воинов. Уже сейчас большая часть британского оккупационного войска состоит из французов. Убьем этих, англичане наймут новых, и так до бесконечности. Надо найти источник финансирования и обрубить ему руки и голову к чертовой матери. А там посмотрим, кто кого.

Но кто же снабжает деньгами англичан? Немцы намертво сцепились с чехами, объявляют один крестовый поход за другим. Фландрия? Так герцог Брабантский там до сих пор порядка навести не может, после того как они с герцогом Глочестером ее поделить пытались. Кастилия, Наварра или Арагон? Еще скажи, что Литва или Польша... Папа Римский никогда англичанам денег не даст, ему самому их вечно не хватает. Индульгенции зачем, по-вашему, выдумали? Уже двести лет церковники за деньги прощают любой грех.

Постой... я замираю. Индульгенции. Что, если деньги, получаемые за отпущение грехов, идут на финансирование войны против Франции? Идея безумная, признаю... Или все же нет? А что, концы с концами вроде бы сходятся. Семьдесят лет папы римские обитали в Авиньоне под неусыпным надзором французских королей, проводили нужную тем политику, улыбались угодливо и шаркали ножкой при встрече. Тем временем в Риме правил свой собственный папа, еще один. Каждый именовал себя истинным главой церкви, а конкурента – еретиком и смутьяном, гнусным мерзавцем и проходимцем. В результате этой грызни за власть весь христианский мир чуть было не раскололся пополам. Может быть, папа из Рима давил таким образом на Францию? Снабжая деньгами злейшего врага галлов, пытался устранить опасного соперника в Авиньоне?

Но вот уже двадцать лет, как папа снова один, – восседает себе в Риме и в ус не дует. А война продолжается по-прежнему, и деньги у Англии никак не иссякнут. Может, нынешний папа Клемент V мстит французам? Право слово, смешно. Кому и за что? Да он благодарить должен галлов, если бы не чехарда с наместниками святого Петра (одно время их сразу три насчитывалось), не стать бы ему понтификом! Клемент V, как никакой из пап, славится скупостью и осторожностью. У него денег на крестовые походы не выбьешь, а тратить их на поддержание войны между двумя христианскими государствами... не верю. Не верю, но проверить надо обязательно. По крайней мере, я должен сообщить наставнику о возникших подозрениях.

Кто-то еще? Ну, разве что сарацины. Я ухмыляюсь. А что, вполне в духе хитроумных арабов. Вот только попытайся они нечто подобное предложить, ждет их разочарование. Деньги у них возьмут, это не вопрос, но воевать никто и не подумает. Да и нет у них таких денег, чтобы сто лет войну в Европе поддерживать. Нет, сарацины тоже исключаются. Итак, остается лишь Рим? Но ведь Эдуард II, в отместку за то, что папа не поддержал его притязаний на французский престол, отказался отсылать в Рим церковные подати. Громадные деньги, признаю, но недостаточные для создания профессиональной армии. И потом, несмотря на все поражения, французский флот не так уж сильно уступает английскому. Если бы из Рима в Англию переправлялось золото, то за сто лет хоть один корабль обязательно бы перехватили.

Что толку сушить мозг бесплодными умствованиями, ведь прямо сейчас у меня есть срочное дело. Я стою перед пленниками, внимательно вглядываясь в окровавленные грязные лица. Кто-то дерзко смотрит прямо в глаза, один вызывающе рычит, словно волк клацая зубами, двое сжались в клубок, хныча и робко жмурясь. Я тычу пальцем, голос мой холоден как лед:

– Этого, этого и вот этого немедленно повесить прямо здесь, перед входом в форт. Тому плаксе заткнуть уши, чтобы не подслушивал, и пусть пока любуется покойниками. А вот этого робкого малого я приглашаю на беседу.

Латники с довольными ухмылками и веселыми шутками-прибаутками споро вздергивают троих пленных прямо на ближайшей сторожевой вышке. Какое-никакое развлечение, это во-первых. Во-вторых, повешены не рыцари и даже не дворяне, за таких шиш получишь хотя бы ломаный грош. Ну а самое главное в том, что казнены даже не враги-англичане, а предатели-французы, изверги рода человеческого. Потому повесить их – дело справедливое и даже богоугодное. Глядишь, и другие иуды одумаются.

Вряд ли кому из французов неизвестно, что англичане – настоящие еретики, даже хуже сарацин. А потому прислуживать им – все равно что предавать Христа. На всякой проповеди священники только о том и говорят, потрясая тяжелыми Библиями. Вид у священных книг донельзя солидный, обложки из дорогой кожи, поверх писано золотом, а внутри – буквы в два цвета да дивные миниатюры. Разок только глянешь, и сразу ясно делается, что все, в них написанное, правда и только правда, ни слова лжи. А потому вешай его, ребята!

Я грубо, за волосы, дергаю дрожащего пленника и гневно рычу, оскалив зубы:

– Открой глаза, мерзавец, погляди на товарищей!

Тот робко косится влево, тут же съеживается. Лицо у пленного становится белым как снег, плечи трясутся. Ишь, глаза зажмурил, не желает разглядывать дергающиеся ноги и прикушенные синюшные языки.

– Хочешь в ад, к друзьям? – кричу я ему на ухо. Тот изо всех сил мотает головой, из глаз ручьем текут слезы.

– Тогда отвечай, что это за отряд, откуда вы пришли, – кто командир?

Допросив пленника, я приказываю привести второго. Тот тоже не горит желанием висеть на перекладине, а потому выкладывает все без утайки. Итак, из сорока человек гарнизона англичан было только трое. Капитан Томас Поингс, погибший от моей руки, и двое сержантов, все остальные – французы. Этих крестьян англичане набрали три месяца назад в далеком отсюда Бапоме и после месяца муштры отправили в Орлеан. В британском войске, осаждающем город, их никто и в глаза не видел, форт они ни разу не покидали... Любопытно.

Я аж закусываю губу, так мне интересно. Мое место рядом с Жанной, туда же рвется и душа, но здесь я смогу сделать для нее намного больше. Там и так не протолкнуться от охраны, в воинском лагере ей вряд ли что будет грозить, а я буду без толку мельтешить поблизости. А вот если провалится задумка дофина и Орлеан не удастся разблокировать, что автоматически приведет к его сдаче и проигрышу войны... вернут ли ее обратно в герцогство Баварское? Ой, вряд ли. После того как ее увидело все французское рыцарство? Скорее всего, Жанна незаметно пропадет, как не было ее. Будто камень булькнул в воду и тут же исчез из виду. А потому неудачи быть не должно. И не будет!

– Ну а сейчас пойдем познакомимся с механизмом, натягивающим цепь, – командую я.

Не проходит и часа, как дозорные с вышек подают сигнал «движение на воде». Выглянув в окно третьего этажа, я удовлетворенно киваю. Против течения медленно движутся гигантские баржи с продовольствием, свежий ветер надувает паруса, по берегу суда сопровождает группа всадников в доспехах. Разглядев натянутую через Луару цепь, они начинают суетливо размахивать копьями и мечами, словно пробуждая в себе воинственный дух галлов. Наконец от отряда отделяется всадник и, нещадно настегивая коня, уносится в окутавший берега густой туман. Очевидно, надеется остановить баржи, не дать им упереться в цепь.

– Пора, – бросаю я Жану де Мецу.

Мы аккуратно спускаемся по винтовой лестнице. Она вся в засохших лужах крови, тут и там трупы, но никто и не собирается их убирать. Все более-менее ценное из помещений форта вынесли еще ночью, мигом погрузили на телеги, которые доставили сюда бочки с порохом. Десяти минут не прошло, как мы разместили их во всех нужных точках. По моей команде десять дюжих латников, пыхтя от натуги, принимаются вращать гигантский ворот. Цепь поначалу незаметно, затем все быстрее начинает провисать, уходить под воду. Французы, застывшие на баржах в тягостном оцепенении, молча протирают глаза, не до конца веря в происходящее.

Тяжело груженные баржи имеют громадную инерцию. Даже если тут же спустить паруса, суда все равно продолжат неспешное движение, пока не упрутся в цепь, перегородившую Луару. Сначала встанет первая, течение плавно развернет ее, намертво усадит на песчаную мель, которыми так богата река, сзади поднапрет вторая, третья, они преградят друг другу путь, столкнутся, застынут неподвижно борт к борту. Стоит хоть одной барже загореться от раскаленного пушечного ядра, огонь мигом перекинется на остальные, и конец каравану, который собирался несколько месяцев. Но сейчас проход открыт. С короткой ухмылкой я наблюдаю, как люди, столпившиеся на носу первой баржи, истово крестятся.

Каждое чудо нуждается в серьезной предварительной подготовке. Вот так, и никак иначе!

Наш отряд строится в двухстах ярдах от обреченной башни, воины сидят в седлах молча, терпеливо дожидаются, пока я обхожу заминированные помещения, лично поджигая фитили. Больше всего пороха я приказал сложить в основании башни, у механизма цепи, нам перегораживать Луару не от кого. Закончив с фитилями, я неторопливо сажусь на коня, и тот с облегченным ржанием спешит выскочить из ворот. Пока я как угорелый носился по этажам с чадящим факелом в руке, он, похоже, успел изрядно соскучиться по обществу живых людей. Я бросаю последний взгляд на двор форта, проверяя, не забыли ли чего. Ха, даже ломаной подковы не оставили, французы не из тех, кто способен разбрасываться полезными вещами! Они под шумок успели и покойников раздеть, лишив кого сапог, а кого сразу куртки и штанов. Над лежащими тут и там трупами уже вьются неугомонные мухи, протянулись дорожки муравьев, каркают в нетерпеливом ожидании вороны, рассевшиеся на частоколе.

Едва я успеваю подъехать к отряду, как за спиной раздается оглушительный грохот. Судя по вытаращенным глазам воинов, там рушится вдребезги башня, выбрасывая фонтаны пыли и камня, гигантской анакондой сползает в воду ненужная более цепь.

– Сезон свободного судоходства по Луаре объявляю открытым! – смеюсь я, но никто меня не слышит.

Воины вокруг морщатся, запоздало закрывая ладонями уши, оглушенно трясут головами кони, возмущенно ржут, гневно топочут копытами. Да, громыхнуло не хуже, чем в штатовских фильмах. Я ласково поглаживаю рукоять трофейного меча. С удачным началом, теперь-то мы повоюем!

«Повоюем, земляк, – неслышно отзывается меч. – Отчего же не повоевать с таким напарником. Уж ты-то знаешь толк в смертоубийствах!»

Приласкав рукоять в последний раз, я с сожалением отстегиваю меч и протягиваю его остолбеневшему сьеру де Мецу. Тот бережно принимает оружие обеими руками, во взгляде сквозит явное недоумение, уже и рот открыл, готов вывалить на меня ворох вопросов. Я знаком останавливаю рыцаря, громко приказываю одному из латников привести ко мне запасную лошадь из самых неказистых. Я соскакиваю со своего жеребца, поводья вкладываю в руку опешившего рыцаря.

– Меч и коня охранишь до моего приезда, – веско бросаю я.

– А вы куда, капитан? – не может взять в толк рьер де Мец.

– Травы, все травы, – громко заявляю я в ответ. – Я же лекарь, не забыл? Сегодня весь день и всю ночь буду их собирать, завтра после обеда продолжу, а затем буду сушить, сушить и сушить. Лечебные травы, они такие. Любят усушку и утруску, в этом – вся сила, их основной секрет. Понял?

Тот судорожно кивает, рот распахнул, словно мух ловит, глаза круглые, как медные пуговицы, даже блестят точно так же. Еще бы, всего пять минут назад был в современной медицине дурак дураком, а теперь столько знаний вдруг свалилось на халяву, чуть голова не треснула от попытки все запомнить, ну, хотя бы в общих чертах. В вытаращенных глазах рыцаря проступает запоздалое сожаление – переживает, что совсем не учился читать, зато часами прыгал с мечом наперевес, метал копье и вертел булавой. Сейчас бы самое время записать открывшиеся тайны, а так разве все запомнишь? Де Мец беззвучно шлепает губами, пытаясь повторить мои слова, плюнув, досадливо вздыхает. Мол, так и придется ему, дураку, до седых волос скакать на лошади, выполняя чужие приказы. А тем временем умные люди, которые разбираются как в грамоте, так и в лечебных травах, будут командовать отрядами и брать крепости на копье! Ну почему же отец родной еще в детстве не объяснил, что образованным – везде дорога?

Я разворачиваю лошадь, которая и впрямь так себе, даже сесть на подобный экземпляр считается недостойным рыцарской чести. Уважающий себя воин вообще ездит только на жеребцах, на худой конец на меринах, поскольку кобыла – это моветон! Но я-то не родился шевалье, мне с высокой скалы наплевать на рыцарские предрассудки. Поэтому я пихаю неказистую животину каблуками в бока и бойко трушу по направлению к Орлеану. Есть еще одно дело, которое надо исполнить. А может быть, и не одно, на месте оглядимся. Главное – не забыть переодеться в трофейную одежду, снятую с одного из пленных. Сразу же, как только исчезну из виду славных граждан Вокулера, ныне воинов освободительной армии, так и сделаю, при них нельзя. А то будут удивляться моему поведению, обсуждать вслух, как базарные бабы. Не дай бог, дойдет до чужих ушей, а они во французском войске есть, как не быть. Не всех же мы выловили.

В полутора лье от Турели меня останавливает конный патруль. Командует им британец, с ним человек десять, все французы.

– Я свой, свой! – кричу им издалека. – Бегите, спасайтесь. Французы идут!

– Кто ты? – неприязненно интересуется англичанин, воинственно топорща усы соломенного цвета.

У него круглое лицо с очень светлой кожей, настороженные серые глаза, крупные выщербленные зубы, под плащом носит прочный панцирь, на голове металлический шлем с поднятым забралом. В правой руке крепко сжимает копье с сержантским значком.

– Я, ваша милость, Жакмар Кузинар из отряда сэра Томаса Поингса, – выпаливаю я, то и дело оглядываясь назад.

– А что ты здесь делаешь, солдат, вдали от подразделения? – все так же холодно интересуется сержант.

Остальные рассматривают меня молча, ничем не проявляя своего отношения. Солдатское дело маленькое, прикажут – схватят и вздернут, прикажут – пропустят. Не их это обязанность – рассуждать, оценивать и делать выводы.

– Так французы приказали мне скакать во всю, мочь, везти послание сэру Уильяму Гладсдейлу, главнокомандующему, – объясняю я как можно доходчивее.

У сержанта глаза вылезают из орбит.

– Французы приказали тебе везти письмо графу Гладсдейлу, и ты, изверг рода человеческого, оставил вверенный пост и повез его? – хрипит он, от возмущения глотая слова. Настоящий служака, не хватил бы его удар! – А ну, обыскать его! – рычит британец, тыча в меня пальцем.

Да что там искать, через минуту перед сержантом все мои вещи: свернутое в трубку письмо с пятью сургучными печатями и небольшая баклажка с дурно пахнущей жидкостью, вполне безобидной для здоровья. Сам варил, по старинному монастырскому рецепту.

– Что это, яд? – подозрительно щурится сержант. – По приказу регента французского королевства герцога Бедфорда всех отравителей велено немедля сажать на кол, ты это знаешь?

– Да какой же это яд? – испуганно блею я. – Это лекарство, что сварила местная травница, уж больно я пугаюсь в бою. А как глотну, так и ничего, руки не трясутся и не потею!

В доказательство собственной правдивости я отхлебываю из баклажки прямо при нем, торопясь и обливаясь.

– Что, и вино от твоего недуга не помогает? – недоверчиво фыркает англичанин.

– Да не могу я пить вино, господин сержант, – опустив глаза, шепотом признаюсь я. – Потом живот пучит и болит. И вот так маюсь уже целый месяц, благо господин капитан разрешил мне сходить к знахарке, а лекарство обошлось в целых...

– Хватит! – прерывает меня англичанин, брезгливо корча губы. – Но почему же ты, дурень, послушал французов и повез их письмо, а не доложил об этом своему капитану, как положено делать в армии?

– Так захватили же наш форт, – как нечто давно очевидное, объясняю я сержанту. – Кого убили, кого в плен взяли. А форт взорвали, да, и цепь через Луару опустили. Французов тьма-тьмущая прет, откуда они только взялись! Мне письмо в зубы сунули и приказали двигаться в путь, если на веревке не хочу висеть. Вот я и подумал, даром, что ли, меня сэр капитан Томас Поингс, да вступится за него в аду пресвятая Богородица, готовил на стрелка из пушек? Решил выжить, чтобы отомстить им, негодяям. Хорошо их запомнил, попадитесь мне только! – грожу я кулаком куда-то в сторону, но тут же, спохватившись, кидаю руки по швам, повинно склоняю голову и робко блею: – Простите, ваша светлость, разволновался отчего-то. Больше не повторится!

За последние пару часов я пересказал свою историю раз десять, не меньше, пока наконец не попал в кабинет командующего крепостью Турель. Граф Гладсдейл угрюмо рассматривает меня из-под насупленных бровей. У него квадратная мускулистая фигура, про таких говорят – поперек себя шире, крупное лицо с грубыми чертами, словно вырубленное из камня, хриплый голос. Всю жизнь граф провел на войне, утверждая величие английского королевства. Он дрался во Франции и Шотландии, подавлял восстания в Ирландии и Уэльсе, потом снова Шотландия, опять Франция. Когда только успел жениться и произвести на свет двоих сыновей, что нынче воюют с шотландцами, – уму непостижимо. Умен, суров, в решениях резок, но не жесток. На то вся надежда.

– Откуда ты взялся, говоришь? – тяжело роняет граф.

– Деревня Мерсьер, что под Бапоме, мой господин, – тороплюсь доложить я.

– Никогда не слышал, – признается граф рассеянно, на высоком лбу собрались глубокие морщины. – Небось порядочная дыра?

– Так точно, ваша светлость! – рявкаю я счастливо.

Граф берет со столика распечатанное письмо, просматривает его в пятый раз.

– «Ради вашего же блага, именем Царя нашего Небесного, приказываю вам убраться вон из Франции», – медленно, словно пробуя на вкус каждую букву, повторяет он.

В глубоко упрятанных маленьких глазах графа разгорается пламя. Вскочив, он пинком опрокидывает резной столик и ревет раненым зверем:

– Чертова шлюха и дочь шлюхи! Как смеет она обращаться с подобным посланием к представителю английского командования!

Дверь в комнату тут же распахивается, стоящий за ней телохранитель змеиным движением просовывает голову внутрь, но, мгновенно оценив обстановку, тут же исчезает, как не было его. Граф, ничего не заметив, продолжает бушевать еще с пару минут, затем постепенно успокаивается.

– Кто передал тебе письмо от так называемой Девы? – рычит он.

– Некий сьер Жан де Новелонпон де Мец, – морщу я лоб.

– Тот самый, что уложил сэра Томаса Поингса?

– Так точно.

– А саму эту девку, – граф буквально выплевывает последнее слово, – ты видел?

Разумеется, видел и даже сам напросился отвезти вам письмо. Наслышаны о вашей резкости, ваша светлость. Как же-с, наслышаны. Потому сам и повез, чтобы хорошего человека не посылать на верную смерть. Вы же сами провозгласили дофина Карла мятежником, выступающим против законной власти, а когда это англичане вели себя вежливо с бунтовщиками? Кнут, виселица и плаха – вот и все, что вы предложили бы герольду. Лучше уж я сам как-нибудь в почтальона поиграю, все равно по пути в Орлеан.

– Нет, ваша светлость, – признаюсь я. – Не видел.

Граф с минуту молчит, затем медленно поворачивает голову к застывшему в углу адъютанту.

– Отправить его к пушкарям, – отрывисто командует он. – Пусть проверят, не хвастает ли. Если все в порядке, оставь при сэре Форшеме, тот вечно жалуется на нехватку людей, если нет – отправь на защиту земляных укреплений. Выполняй.

Вот так я и попал служить в форт Турель, то самое место, где от нашей с Марком Бюро руки пал граф Солсбери, за свои злодеяния во Франции прозванный Мясником. Знакомую мне по прошлогодней осаде Орлеана каменную крепость англичане изрядно укрепили, восстановили пролеты моста, разрушенного отступающими французами. Очевидно, что вскоре британцы планируют начать штурм, на южном берегу Луары они значительно усилили земляные форты, охраняющие самое начало моста. Напомню, что каменный форт Турель возведен через один пролет моста от южного берега реки, на небольшом песчаном острове.

Собственно, мост через Луару проходит сквозь Турель, а потому англичане установили здесь сильную артиллерийскую батарею, десять пушек простреливают мост в обоих направлениях. Будут ли осажденные атаковать Турель из Орлеана по мосту через реку, или подошедшая армия французов ринется штурмовать с юга, их тут же встретит плотный пушечный огонь. Рубленые гвозди и куски свинца с успехом заменят шрапнель, сметут с узкого моста прочь все живое.

Экзамен я прошел с легкостью, тоже мне, великое дело! Человеку, вдоволь насмотревшемуся на то, как колдуют над своими «красотками» братья Бюро, и который немало времени провел на полигоне аббатства, помогая неугомонным бретонцам в их затеях, не составило труда показать высокий класс.

Для начала я на три пятых набил дуло пушки мелким, как пыль, порохом, затем наступила очередь пыжа из песка. Я вновь тщательно утрамбовал содержимое орудийного ствола чем-то вроде полена, теперь дошла очередь и до ядра. Я презрительно фыркнул, взвесив в руке неровный каменный шар. Дураку ясно, что каменные ядра – прошедший век. Попробуйте-ка обтесать камень так, чтобы он в точности совпадал с внутренним диаметром ствола, упаритесь. А ведь без этого большая часть энергии, высвобождающейся при сгорании пороха, уходит на «пшик», ядра летят недалеко, с невысокой убойной силой! То ли дело ядра из металла, уж их-то можно отлить под всякий ствол. Я поднес тлеющий фитиль к запальному отверстию, пушка громко бабахнула, изрыгая пламя, площадку заволокло густым дымом. К тому моменту, как дым рассеялся, я уже прочистил дуло от порохового нагара и остатков пыжа, встал рядом навытяжку.

– К новому выстрелу готов, сэр! – бодро отрапортовал я слегка оторопевшему Эндрю Форшему, а тот лишь подвигал туда-сюда бровями да прищелкнул языком.

Пред его светлые очи откуда ни возьмись явился чудо-самородок. Мало того, что не боится огнестрельного оружия, вдобавок обучен артиллерийским приемам и ухваткам. Такие личности редкость в наше смутное время, обычные воины к дьявольскому зелью, то бишь пороху, относятся настороженно, от орудий стараются держаться подальше. Грохот и рев, огонь и клубы дыма, удушливый запах серы – именно так священники описывают ад. Лишь безумно смелые люди отваживаются иметь дело с пушками, ведь технология их производства еще не до конца отработана. Нередко орудия взрываются уже при первом выстреле, убивая и калеча артиллеристов. Предсказать точно, когда пушка выйдет из строя, не может никто. Оттого артиллеристы и живут как на вулкане, а вакансий при пушках – хоть пруд пруди.

Сэр Форшем быстро опомнился: в самом деле, не пристало британцу выказывать растерянность перед каким-то там лягушатником. Пушечный мастер из Лондона, который за неоценимые знания и умения получил от герцога Бедфорда потомственное дворянство вкупе со званием лейтенанта, невозмутимо кивнул.

– Ну что ж, – медленно выговорил сэр Форшем по-французски, я еле разобрал слова, искаженные чудовищным акцентом. – Ты мне подходишь, малый. Закрепляю тебя за «Маленькой Принцессой». Отвечаешь головой.

Чтобы грязному туземному крестьянину было понятнее, он показал на пушку, а затем большим пальцем левой руки резко провел под горлом, как бы перерезая его. Жест, универсальный для всех европейских народов, я полагаю. Под конец британец погрозил мне кулаком. Лапа у него здоровая, как у медведя, вдобавок такая же волосатая. Быстро кивнув, я, не ожидая иной команды, начал вновь чистить орудие, теперь уже гораздо тщательнее. Понаблюдав с минуту, мастер довольно фыркнул и, пробормотав что-то по-английски, неторопливо удалился. Я, даже не стараясь скрыть ликования – а что тут такого, сам мастер Форшем удостоил меня похвалы, – торжествующе крикнул:

– Ура!

Итак, цель достигнута, а теперь посмотрим, что сможет натворить один человек в нужном месте.

Глава 4

Штурм земляных укреплений, возведенных англичанами на южном берегу Луары, начался ранним утром шестого мая. Едва заалел восток, как еле слышными комарами прозвенели горны, и из черного леса стройными колоннами выдвинулись французы. Они шли сюда, к запирающей мост крепости, что отрезала Жемчужину-на-Луаре от свободной Франции. Впереди, на белом коне, с развевающимся знаменем, на котором золотом горело «Иисус», ехала Дева. Я жадно впился глазами в маленькую фигурку в белых как снег доспехах, тщетно пытаясь различить прекрасное лицо. Нет, слишком уж она далеко. Вспоминала ли Жанна меня хоть раз за прошедшую неделю, заметила ли вообще отсутствие личного лекаря?

Все, кто только смог, высыпали на стены Турели, разглядывая приближающееся войско. Кто смотрел на противника с интересом, кто с презрением, многие с опаской, но никто – равнодушно. Особенно пристально защитники форта изучали Жанну. Шутка ли, простая крестьянка командует благородными рыцарями, а те послушно кидаются исполнять приказы по первому ее кивку, а то и взгляду. Кому под силу такое? Будут ли слушать грубые вояки даже королеву?

Слухи о девушке, которую небесные защитники Франции послали для спасения Орлеана, солдаты давно пересказывали друг другу, безбожно перевирая подробности. Но одно дело смеяться над бабскими сказками, сидя в таверне с кружкой эля, и совсем другое – встретиться лицом к лицу то ли со святой, то ли, страшно подумать, с ведьмой!

Жанна коротко приказала что-то, отсюда неслышное. Грозно рявкнули капитаны, передавая волю Девы всему войску, выкрикнули команду сержанты, тревожно зарокотали и тут же умолкли гулкие барабаны. Медленным шагом белый как снег жеребец двинулся вперед, грозное войско неподвижно замерло на месте, отсюда казалось, что галлы даже не дышали. Солнце, укрытое за серыми тучами, упорно не желало показываться, и тут я наконец понял, отчего мне не по себе, – не пели птицы. Стоило стихнуть трубам и замолчать барабанам, как над полем воцарилась мертвая тишина. Где-то над головой печально жаловались чайки, уныло посвистывал ветер, оба войска замерли в тревожном ожидании. Подъехав на расстояние полета стрелы, Жанна натянула поводья.

– Граф Гладсдейл, – звонко прозвенел ее голос. – Тебя вызываю я, Дева Жанна.

Несколько минут она ждала, а затем с нашей стороны раздалось каркающее:

– Чего тебе надо?

– Ты получил мое письмо, в котором я, ради Царя нашего Небесного, прошу тебя уйти обратно в Англию?

– Получил, чертово отродье, – рявкнул граф. – И вот тебе мой ответ: нет, ни за что и никогда! Теперь это наша земля, и мы на ней хозяева! А ты, чертова шлюха, отправляйся обратно в тот солдатский бордель, из которого и пришла!

Грубый голос Уильяма Гладсдейла разрушил хрупкое очарование, британцы словно очнулись от грез, в которых видели пред собой ангела небесного. Я опустил полыхнувшие ненавистью глаза. Что ж, английский пес громко лает, но жизнью клянусь, что в ответ я порву его клыками. Тот не мужчина, кто не отомстит обидчику, а за оскорбление любимой я отплачу ему вдвойне. Собственной кровью умоешься, граф!

Британцы взвыли от смеха, распугав всех чаек, тыча пальцами в Жанну, они наперебой выкрикивали грязные оскорбления. В чем, в чем, а уж в этом англичане большие мастера, настоящие бандерлоги. Разве что калом пока не кидаются, но тут далеко, наверное, боятся не добросить. Я стиснул кулаки, разглядев, как смертельно побледнела Жанна. Из ее вмиг заблестевших глаз покатились крупные, как горошины, слезы, до крови закусив нижнюю губу, Дева развернула злобно фыркнувшего жеребца, и тот нехотя пошел обратно, то и дело норовя развернуться, ответить на наглый вызов метким ударом тяжелого копыта. Да, именно в тот момент я поклялся убить графа Гладсдейла несмотря ни на что!

Но уже через несколько мгновений англичане замолчали, глумливый смех как ножом обрезало. Со стороны замершего французского войска донесся тихий скрежет, будто пять тысяч воинов дружно стиснули зубы, не собираясь размениваться площадной бранью в ответ на смертельное оскорбление. И англичане дрогнули, почуяв, что за нанесенную обиду с них возьмут кровью, чего бы это ни стоило французам, сколько бы их тут ни полегло. Британцы, опытные воины, быстро взяли себя в руки, но по враз помрачневшим лицам, по суетливости, с которой сержанты зашмыгали между воинами, проверяя амуницию и оружие, мне стало ясно, что на месте вчерашних лягушатников, трусов, бежавших, сверкая пятками, при одном виде англичан, захватчики разглядели войско, не уступающее им силой духа. И стержнем, основой мужества французов являлась тонкая девушка, почти подросток, с пламенем в сердце и отвагой в груди.

«Приготовиться к бою!» – хрипло пропели из Турели английские рожки.

«Готовьтесь, мы идем!» – звонко отозвались французские трубы.

Битва за Орлеан началась!

Земляные укрепления когда-то, всего двести лет назад, всерьез именовались крепостями, но по сути это и сейчас настоящие, без дураков, твердые орешки. Попробуй разгрызи, все зубы обломаешь, войско положишь, прежде чем доберешься до каменной Турели! Земляные укрепления – это два ряда длинных бревен, вбитых в грунт, а между ними утрамбованная земля, вперемешку с камнями. Сверху прорезаны бойницы для лучников и арбалетчиков, перед каждым из укреплений вырыт глубокий ров и ловчие ямы с острыми кольями, ржавыми косами и прочим железом, ненужным в хозяйстве. Не забудьте про гарнизон, который поглядывает в нетерпении, мол, где вы, гости дорогие? Пора, давно вам пора на погост!

Галлы не полезли на рожон, как наивно ожидали англичане, засевшие за высокими земляными стенами. Напрасно британцы кипятили масло и воду, плавили свинец и разминали мышцы, готовясь метать тяжелые камни на головы французов, карабкающихся по шатким лестницам. Под прикрытием арбалетчиков саперы выдвинули к земляным укреплениям толстые деревянные щиты из дубовых досок, за ними братья Бюро расположили батарею из трех небольших мортир. «Святая Екатерина», «Святая Маргарита» и «Святая Кларисса» – небесные покровительницы Франции, в чью же еще честь назвать совершенно новый для французов вид артиллерии?

Шестого мая галлы впервые познакомили британцев с настоящим бомбометанием. Братья-самородки все-таки сумели освоить литье полых ядер, а главное – добились, чтобы те взрывались не в дуле пушки и не на земле, а в воздухе, в точно рассчитанный момент!

Надо ли упоминать, что именно я настоял на том, что оболочка ядер должна быть рифленой, как у современных гранат? Премьера мортир получилась оглушительной и бурной. Пусть запас бомб был невелик, уж больно дороги и трудны оказались они в производстве, пусть выстрелы следовали с интервалом в пять минут. Главное то, что эффект превзошел все ожидания!

Вначале обстреляли левое укрепление. Англичане, пораженные новым, доселе невиданным оружием, что взрывается прямо над головой, градом смертоносных осколков выкашивая все живое, поначалу пробовали закрываться щитами. Но бритвенной остроты осколки просекали почти все щиты, в клочья рвали кольчуги, в упор не замечали кожных доспехов, пусть и усиленных металлическими вставками. Дорогая рыцарская броня стойко держала удар, но сколько в том укреплении было английских рыцарей, горстка, не более. Словом, потеряв половину людей ранеными и убитыми, гарнизон левого форта отошел в Турель.

После обеда французские саперы, трудолюбивые как муравьи, перетащили громадные деревянные щиты к правому форту. Напрасно свирепствовали английские лучники, пытаясь помешать установке мортир, французские арбалетчики, стрелявшие сквозь прорези в деревянных щитах, быстро заставили их попрятать головы. Как только мортирная батарея произвела первый залп, гарнизон правого форта дрогнул. Приунывшие англичане оставили укрепление и отошли в Турель, поспешно разобрав за собой участок моста длиной метров в пять, не меньше. Ликующие французы, которые заняли земляные укрепления вообще без потерь, проводили их свистом. Наконец-то настала очередь галлов глумливо смеяться.

Весь остаток дня и половину ночи гарнизон Турели готовился к обороне. Обстановка изменилась так резко, что солдаты чувствовали растерянность, то и дело замирали на месте, тупо пялясь прямо перед собой. Новое оружие, примененное французами, озадачило всех, но еще больше британцев поразила отчаянная решимость галлов, готовых победить или умереть. Вдобавок, по сообщениям шпионов, из осажденного Орлеана на форт должна была навалиться целая армия. Никто не знал, выдержит ли Турель осаду, ведущуюся одновременно с двух сторон моста.

– Эта девка – колдунья, – озабоченно шептались англичане, пряча глаза. – Она вселила в сердца галлов бесноватую храбрость. Без нее лягушатники давно бы уже разбежались, но теперь они все кровавые убийцы. – И, совсем уже на ухо, добавляли страшное: – Берсерки!

От этого слова веяло чем-то давно позабытым и жутким, слушатели ежились и молча расползались по углам. Берсерки... Только в детских сказках эти чудовищные существа, подобно троллям-людоедам, по ночам врывались в дома англичан, жгли и убивали, не разбирая, кто стар, а кто млад. Неужели древние сказки вновь стали былью, а вчерашние трусы обернулись героями? В сотый раз солдаты обсуждали происшедший днем случай, когда француз, решивший водрузить знамя с лилиями на мосту, таки вбил его между досками настила, на самом краю пролома, образовавшегося после разбора моста. Уже утыканный стрелами, как еж иголками, он смог совершить задуманное. Безумец так и умер стоя, крепко уцепившись за древко, угрожающе ощерив зубы, словно бешеный волк.

Пусть французы под прикрытием щитов унесли труп, а знамя удалось сбить, расщепив древко тяжелыми стрелами, но в душе многие британцы содрогнулись. Война не так проста, как кажется непосвященным, в ней есть свои неписаные правила. Солдаты, не привнося в бой ничего личного, должны сражаться с точно такими же профессионалами за вещи простые и ясные: деньги и богатую добычу. Но если галлы начнут драться, не жалея жизни, не думая об отступлении, – дело труба. Таких не взять в плен, не склонить к уступкам и мирным переговорам, они будут биться до последнего. Можно ли победить войско, где каждый воин не ценит собственной жизни, жертвует ею для победы? Да, можно. Но вот обходятся такие победы куда дороже иных поражений, недаром с седой древности их называют пирровыми. А все та ведьма, будь она неладна!..

В каменной крепости скопилось не менее пятисот англичан и французских наемников, хватает здесь и бургундцев, пару раз я слышал гортанный выговор кастильцев. Часам к трем ночи воины уже еле таскают ноги, завершая последние приготовления к неизбежной утренней атаке, наконец они вповалку, где придется валятся спать, но даже во сне не выпускают из рук оружие, опасаясь внезапного нападения.

Я осторожно поднимаю голову. Равнодушные звезды тускло мерцают в полной тьме, не обращая на меня ни малейшего внимания. Хоть бы намекнули, далекие, что ждет меня впереди. Я тихонько хмыкаю. Порядочные небесные огоньки не должны так халатно относиться к основной своей работе – кружить в ночном небе пчелиными хороводами. От них и требуется-то всего ничего: предвидеть людские беды и невзгоды, взахлеб сигналя, остерегая и советуя. Ну до чего же все-таки тонкая эта наука – астрология!

На мой невнимательный взгляд, звезды как висели себе в небе, так и висят без малейшего движения, их словно крепко-накрепко прикрутили шурупами. И лишь пристальный, прямо-таки орлиный взор астролога способен проникнуть в глубь их ледяного мерцания, понять, что же они нам вещают из дальнего далека. А меж звездами мечутся в черной бездне космоса малютки планеты, крошки астероиды и растрепанные метелки комет. Неужели вся эта чудесная небесная механика задумана Господом лишь для того, чтобы с расстояния в тысячи световых лет подсказывать разным придуркам, чем им грозит грядущая неделя? Много, много чудес на белом свете, разумом все не охватишь.

Тусклое пламя факелов застыло неподвижно, словно вмороженное в лед. Надвинулись и сгустились тени, под утро даже ветер стих, замер в полудреме. Влажный туман от Луары медленными шажками ползет к близкому берегу, спящие на мосту англичане плотно закутаны в плащи. Мерно прохаживаются часовые, звон их подкованных сапог сразу вязнет в насыщенном влагой воздухе. Я очень внимательно осматриваюсь, прислушиваюсь и даже принюхиваюсь – нельзя совершить ни малейшей оплошности, все должно быть выполнено безукоризненно. Пушкари спят на мосту, прямо возле пушек, это строжайший приказ мастера Форшема. Нарушать его и не придется, отсюда мне буквально пара шагов до маленькой боковой двери, ведущей в крепость. Я плавно встаю, вокруг – мертвая тишина, все словно вымерло. Никто и внимания не обращает на воина, который, еле переставляя ноги, плетется внутрь с чадящей лампой в поднятой руке и увесистой корзиной, все внимание часовых направлено на лагерь французов.

Те нагло расположились в какой-то тысяче ярдов от осажденного форта, расцветив огнями костров весь берег. Казалось бы, самое время англичанам совершить дерзкую вылазку, ударить внезапно, перерезать сонными, но увы! Не так прост сэр Уильям Гладсдейл, он изрядно изучил воинские уловки, прекрасно знает, куда и как надо смотреть, а потому и в самой кромешной тьме угадывает затаившихся галлов, что пристально наблюдают за Турелью. А вон там, слева, замер целый отряд, французы ждут не дождутся вылазки англичан, чтобы тут же ударить им в спину, отсечь и уничтожить. По слухам, с так называемой Девой прибыл шевалье Ла Гир по прозвищу Божий Гнев, большой любитель подобных сюрпризов.

Неслышной тенью, стараясь не запнуться о лежащие повсюду тела, я осторожно пробираюсь вниз, с первого этажа крепости на подземный, а затем еще ниже. Только бы не зацепиться за наваленное грудами оружие, все эти связки стрел для луков и арбалетов, дротики и копья, булавы и топоры, а то железо загрохочет так, что перебудит добрую сотню народа. Пусть мирно спят, завтра у них день сюрпризов. Мой путь лежит в подвальный этаж, где еще при французах был создан пороховой погреб. Захватив в прошлом году крепость, англичане оставили там все так же, как оно и было. Зачем что-то менять, если то, что имеется, сделано замечательно?

Ни один из проведенных в Турели дней не пропал для меня даром. Я, как самый молодой воин орудийной батареи, со всех ног кидался выполнять любую работу, искательно улыбаясь, навязывался всем помогать, оттого уже на второй день на меня окончательно повесили ярлык мальчика на побегушках и перестали воспринимать всерьез. Как угорелый я бегал по всем поручениям, то за дровами для печи, то за едой. По вечерам, разинув рот, слушал байки бывалых воинов, попутно позволяя обыгрывать себя в кости. Зато теперь я всеобщий любимец, на меня и глядят покровительственно, как на безобидного старательного недотепу. Если такой болван и забредет куда не надо, то всего лишь получит подзатыльник, а то и просто строгую нотацию. Сейчас я точно знаю, куда надо идти, и, что намного лучше, там, куда я иду, меня тоже знают. Видели за последние дни не один десяток раз, ведь это у них я получал порох для пушек нашей батареи. На подземном этаже нет ни единой живой души, одни дубовые двери, поверх которых навешаны пудовые замки.

«Прошел! – облегченно вздыхаю я. – Никто не остановил, не велел возвращаться на мост, ура!»

Но расслабляться еще рано. И, не думая красться, а то еще влупят с перепугу и от излишней бдительности арбалетный болт в живот, я громко топаю вниз по каменным ступеням. Лестница круто извивается влево, я привычно спотыкаюсь на третьей ступеньке, выщербленной точно посередине, потом из короткого коридора попадаю в просторный каменный зал. В паре ярдов слева находится металлическая дверь, поверх нее – тяжелый засов. Здесь же за длинным деревянным столом откровенно скучают мрачные стражники. Завидев меня, караульные напрягаются, в их глазах я читаю настороженное недоумение. Мол, если ты не проверяющий офицер, то какого рожна сюда приперся? Рук к оружию они пока не тянут, но схватить его можно и за пару секунд. Сделаю хоть одну ошибку, пикнуть не успею, как повисну на копьях, захлебываясь кровью. Ражий детина с простым прованским именем Пете широко ухмыляется, опознав меня в неверном свете факелов. Ведь это именно ему я сегодня проиграл ужин.

– Стой, кто идет? – громко кричит начальник караула, невысокий лысый сержант с роскошной черной бородой, толстые мускулистые руки которого крепко сжимают короткую алебарду.

Лезвие угрожающе поблескивает в пламени факелов, оно чуть не в полтора локтя длиной, его еще называют «бычьим языком». Серьезное оружие, если умеешь им пользоваться, а сержант умеет, по глазам вижу. Ишь как набычился, крепыш плешивый. Пятеро верзил за спиной сержанта мигом введены в курс дела шустрым, как таракан, Пете, а потому они в живейшим интересом разглядывают незваного гостя, вернее, не столько меня, сколько корзину в моей руке.

– Возвращаю долг, господин лейтенант! – бодро рапортую я. – Первейшая обязанность солдата – выполнять данное товарищу слово!

– Что еще за долг? – морщит лоб сержант.

– Разрешите объяснить, господин де Камбре. – Пете подлетает к насупленному сержанту и шепчет ему что-то прямо в ухо, плотоядно улыбаясь.

Губы у Пете толстые и мясистые, зубы желтые, крупные, как у коня. Этот жулик и плут при игре в кости постоянно мошенничает. Два дня он втягивал лоха из новеньких в игру, пока я не решил, что настал момент проиграть. Разорил он меня сегодня на солидную сумму. Хорошо, что я не растерял полезных навыков, ловко срезав кошелек у одного из лейтенантов, а последней моей ставкой в сегодняшней Игре было обещание праздничного ужина. Я открываю корзину и бодро докладываю:

– Жареный гусь, печеная рыба, свежий хлеб, масло в глиняном горшочке, свежий сыр...

– Это что такое? – хмурит мохнатые брови сержант, тыча пальцем в глиняный кувшин.

– Это, извольте видеть, для лучшего пищеварения.

– Граф Гладсдейл запретил пить вино во время осады! – Лицо сержанта темнеет, нижняя челюсть выезжает вперед, отчего господин де Камбре приобретает отчетливое сходство с рассерженным кабаном. Честный служака аж корчится от собственного чувства долга, не таков он, чтобы поддаться соблазну.

– С пьяных глаз ты можешь обнять не то что француза, но даже, прости меня Господи, шотландца, а потому приказываю убрать немедленно эту гадость! – рычит сержант.

– Господин сержант, – немедленно начинают ныть на разные голоса все шестеро стражей. – Да тут по глоточку всего-то и выйдет на каждого. Он же от чистого сердца, дубина. Последние деньги потратил, чтобы нам приятное сделать!

Это истинная правда. Все, что было в срезанном кошельке, до последнего салю, ушло на закупку скромной корзины. Как известно, в любой осажденной крепости за деньги можно достать все, что хочешь. Даже слона к тебе проведут, было бы желание. Только узнай, к кому обратиться, и дело в шляпе. Правда, на ту же сумму в любом парижском трактире я смог бы накормить целую роту, но стоит ли жалеть чужие деньги? Легко пришло, легко ушло.

– Простите дурака, господин сержант. Хотелось ведь как лучше, – бубню я себе под нос, свесив голову.

Я забираю свою корзинку – в кувшине при этом что-то громко булькает – и, развернувшись, бреду на выход. Пете тихонько стонет, лицо у него такое скорбное, будто пройдоха узнал, что на рассвете его повесят. Да и остальные солдаты помрачнели, глаза их недобро посверкивают.

– Чего это ты задумал, каналья? – вскрикивает сержант, и я с удовлетворением отмечаю, что он явно взволнован.

– Да для ребят заберу, в нашей батарее, – простодушно объясняю я. – Уж они-то не откажутся выпить за победу.

– Для ребят, – ехидно передразнивает сержант. – А ну, поставь на место, еще не хватало разлагать солдат его величества Генриха Шестого! – С сомнением оглядев своих орлов, которые мигом ожили и расцвели любящими улыбками, господин де Камбре бормочет: – Ну, разве что по маленькому глоточку, за нашу неминуемую победу.

Шустрый Пете, подхалимски улыбаясь, уже тащит две кружки, одну – персонально для начальника, и тут же громко добавляет:

– И за здоровье нашего августейшего монарха, Генриха Шестого Ланкастера!

Сержант решительно кивает, мол, наливай! Остальные, спохватившись, кидаются на поиски кружек. Я на цыпочках удаляюсь, но далеко не ухожу, поскольку дело еще не закончено. Через несколько минут я вновь навещаю горе-караульщиков и убеждаюсь в том, что старый трюк вновь срабатывает. Некий вонючий отвар, рецепт изготовления которого монахи-францисканцы вот уже три столетия держат в строжайшем секрете, в небольшом количестве подмешанный в вино, действует ничуть не хуже клофелина, растворенного в водке. Правда, я не собираюсь обчищать карманы дружно похрапывающей стражи, не для того старался. Забрав у сержанта большой бронзовый ключ, я снимаю с железной двери пудовый замок и, откинув засов, с усилием распахиваю дверь в пороховой погреб.

– Добро пожаловать, дорогой друг Робер, – бормочу я, быстро оглядываясь по сторонам. – Ага, это я удачно зашел!

В левой руке я держу стеклянную лампу, только безумец сунется внутрь с открытым огнем. Я бережно вешаю лампу на крюк, вбитый в каменную плиту рядом со входом, и возвращаюсь к мирно посапывающим стражникам. У них в просторном деревянном шкафу, приткнувшемся у дальней стены зала, припасена уйма подобных ламп, штук шесть. Вскоре помещение склада медленно проступает из темноты, освещенное яркими огоньками пылающих фитилей.

Пятиугольный подвал чуть не сплошь заставлен высокими, мне по грудь, бочками с порохом. При желании англичане могут беспрерывно палить из пушек хоть месяц, так и не ощутив никакого недостатка в порохе. Граф Уильям Гладсдейл и впрямь прекрасный полководец, он продумал каждую мелочь, заранее запасся всем необходимым. Турель битком набита бочками с солониной, вяленой рыбой и мукой, я видел комнаты, где складированы сотни головок сыра. Форт вполне сможет продержаться до подхода подкреплений с северного берега Луары, если я не вмешаюсь.

Я опускаю руку в ближайшую бочку, и мелкий, словно пыль, черный порох мягко течет сквозь пальцы. Если взорвать все это богатство, Турель, без сомнения, рухнет. Пострадает и мост, который должен связать Орлеан со свободными территориями, все жертвы по его захвату пойдут прахом. Как-то это не по-нашему, не по-хозяйски! Несколько лет французы строили, затем англичане забили припасами все помещения, словно хомяки, изготовившиеся к долгой зиме, а тут приходит русский и взрывает все к чертовой бабушке! Я ухмыляюсь, рот расползается до ушей. Не скрою, очень соблазнительно вот так вот бабахнуть, подняв на воздух сразу полтысячи врагов. И я бабахну! Но только не сейчас, а как-нибудь в другой раз и на чужой территории.

Нет, англичан и примкнувших к ним предателей мне ничуть не жалко, война есть война, они знали, на что идут. Но вот крепость еще может послужить Франции. Что же мне такое придумать, чтобы и крепость сохранить, и помочь французам?

Водрузив крышку от бочки на ее законное место, я задумчиво оглядываю помещение. Что это за емкость прячется там, в углу? Непохоже, чтобы в этакой громадине держали взрывчатые вещества, зато в ее сестрах-близнецах галлы, как правило, хранят вино. Я с усилием открываю большой кран, и изнутри с готовностью плещет темная жидкость. Точно, в гигантской двухсотведерной бочке находится весьма неплохое божоле. Вот и решение наших проблем, понимаю я. Но как же британцы затащили этакую громадину сквозь узкие двери? Да никак, это дело рук галлов! Очевидно, последний командующий Турелью переоборудовал винный погреб под хранилище пороха, а эта бочка – остатки былой роскоши, французы просто не успели ее допить. Хорошо, что и трезвенник Гладсдейл до нее не добрался, теперь имущество Франции послужит своей стране! Придется как следует потрудиться, но нас работой не запугаешь. Где-то я, тут видел большое ведро.

Еле слышный шорох за спиной заставляет меня машинально пригнуться, зайцем сигануть в сторону. В бочку с порохом, перед которой я только что стоял, до половины входит копье, дребезжит возмущенно, мол, что ж не подождал? Я разворачиваюсь к невесть откуда возникшему воину, машинально замечаю, что, судя по стойке, тот весьма опытен в обращении с топором. Вон как ловко перебрасывает рукоять оружия из руки в руку, повезло, что я вовремя его услышал.

– Проворен, лекарь, – невнятно рычит человек, чье лицо, заросшее густой бородой, кажется мне смутно знакомым.

– Ты обознался, – отвечаю я, лихорадочно пытаясь вспомнить, где же видел его раньше.

Постой-ка, он назвал меня лекарем! Но ведь здесь, в Турели, меня знают как пушкаря Жакмара Кузинара, единственного человека, спасшегося из отряда геройски погибшего сэра Томаса Поингса. В мерцающем свете ламп я замечаю, как гость довольно скалится, наслаждаясь моей растерянностью. Если убрать эту бороду...

– Клод! – ахаю я. – Откуда ты здесь взялся, дружище?

– Оттуда! – передразнивает бывший телохранитель Шарля Безнара, погибшего главаря крестьянского Отряда, злобно посверкивая глазами.

Эх, где ты, моя молодость, где тот отряд восставших нормандских крестьян? Незваный гость прерывает сладкие воспоминания каким-то гневным выкриком, бормочет что-то, будто каши в рот набрал. Да ему же тогда сломали челюсть, припоминаю я, очевидно, кости срослись неправильно, изуродовав лицо. Бедняга и без того не был писаным красавцем, а теперь Клоду и вовсе приходится носить густую бороду, чтобы люди не шарахались в стороны. Между тем есть прекрасный метод лечения. Надо металлическую проволоку пропустить между зубами, надежно скрепляя ею челюсти. Какой-то месяц мучений, зато результат превосходит все ожидания, хоть снова лезь в драку. Но кто бы им подсказал и научил. Черт, как жаль, что я совсем забросил медицину! Клянусь, после победы займусь только лечением, больше никаких душегубств!

Пусть и в нынешнем своем амплуа я облегчаю страдания людей, убивая немногих выродков и негодяев, но после нашей победы с убийствами будет окончательно покончено. Хватит мне резать глотки, душить и травить ядом, мое дело – лечить! Что-то я не вовремя задумался, а тем временем старый знакомец потихоньку подкрадывается ближе, горячечно несет какой-то бред:

– Кто мне платит, тому и служу, теперь вот – англичанам. А тебя я сразу узнал, как только увидел. Дай, думаю, прослежу, зачем он здесь. Когда лекарем был, ты все больше по ночам любил орудовать, злодей. И не ошибся я в тебе, ох как не ошибся!

– А твой друг Морис тоже спасся? – любопытствую я, незаметно озираясь.

Не хватало еще, чтобы и тот душегуб ошивался где-то поблизости.

– Морис давно погиб, – глухо роняет Клод. Глаза наемника полыхают яростью, он быстро прыгает вперед, высоко занося топор. – А ты сдохнешь сейчас! Меня наградят за убийство шпиона, но главная радость – знать, что я наконец-то отомстил!

Что за порочная страсть к монологам? Плохо, когда некому тебя выслушать, не с кем поговорить по душам, именно это и вызывает нездоровое словоблудие. Не говоря худого слова, я коротко дергаю левой рукой. Клод с хриплым выкриком отшатывается, топор камнем падает из его враз ослабшей руки и, несколько секунд потанцевав на каменных плитах пола, застывает, мелко дребезжа. Несостоявшийся контрразведчик грузно падает ничком. Я пинком переворачиваю обмякшее тело, нож, скрежетнув о кости черепа, нехотя вылезает из левой глазницы. Я аккуратно вытираю лезвие об одежду старого знакомца, не дай бог клинок заржавеет.

Хорошо, что покойный Клод, мужчина небольшого ума, пришел сюда в одиночку. Бедолага явно хотел прославиться, ну как же, поймал шпиена, бдительный ты наш! Ну и отомстить мечтал, само собой. Другой бы крепко призадумался, прежде чем давать сдачи, взвесил силы, как следует пораскинул мозгами. Но как использовать то, чего у тебя нет? Пока в моей голове крутятся подобные мысли, ноги быстро переносят тело из одной точки склада в другую.

Наконец-то дело закончено!

Разогнув гудящую спину, я с удовольствием разглядываю выполненную работу. Две ближайшие ко входу бочки с порохом я оставил целыми и невредимыми, чтобы сюрприз удался на славу, труп Клода запихал в дальний угол, за бочку с божоле. Теперь самое время закрыть пороховой склад и потихоньку удалиться, но сначала я все-таки отведаю вина, чуть-чуть промочу горло после работы. Достал уже этот нудный Гдадсдейл с его сухим законом!

Аккуратно закрыв дверь на все засовы и замки, я бережно засовываю ключ в кошель, висящий на поясе храпящего сержанта. Тот смешно шлепает губами, лицо у него доброе и светлое, – наверное, приснился день получки. А может быть, видит, как горит французская деревня, гибнут в пламени женщины и дети.

Обратно к пушечной батарее я возвращаюсь буквально через двадцать минут. Похоже, здесь никто так и не заметил моей отлучки. По-прежнему бдят часовые, ворочаются во сне укутанные в плащи рыцари, оруженосцы и простые латники, набираясь сил перед сегодняшним боем, и не знают, что некий францисканец уже определил исход грядущего сражения. Пусть по-прежнему крепки стены Турели, вдоволь припасов, храбр гарнизон и полным-полно оружия. Без пушек англичанам не удержать мост, а орудия без пороха представляют из себя всего лишь бесполезные бронзовые и железные трубы. Час назад крепость, запирающая мост, фактически пала, сражение за Орлеан можно считать выигранным!

Ухмыляясь, с чувством превосходства я оглядываю спящих, пока в неком озарении не понимаю, что и сам частенько оказывался в их шкуре. Строишь, бывало, какие-нибудь планы, продумываешь будущее во всех деталях, а потом оказывается, что кто-то давно уже все решил не только за тебя, но даже и за всю страну. Скажете, так не бывает? Еще как бывает! Ты бегаешь, суетишься, сердишься и борешься, но тем, кто знает истинную подоплеку происходящих событий, ясно, что без толку все твои прыжки и ужимки, все будет так, как задумал кукловод. М-да, жутковатое и сладкое чувство, аж холодок по спине, чего греха таить. Подлинная власть – это возможность видеть истинную картину мира, по своему разумению решать чужие судьбы!

Ну вот, вроде бы и все, мои дела в Турели закончены, осталось одно – граф Гладсдейл. Сейчас мне до него не добраться, но посмотрим, что принесет близкий рассвет. Подойдя к невысоким, мне по пояс, перилам, я пытливо вглядываюсь в темную массу воды, которая медленно струится под мостом, направляясь прямиком в Атлантический океан. Кто знает, может быть, через месяц, а то и год эти воды пройдут над местом, где некогда располагалась Атлантида, своим могуществом затмевавшая все прочие государства тогдашнего мира? Я споро снимаю сапоги и плащ, поскольку там, куда я собираюсь, они мне без надобности. Тонкая веревка протестующе скрипит, но я уже плавно соскользнул вниз, в ту самую воду, которой только что любовался.

Вода на ощупь просто ледяная, в первую минуту у меня даже дух захватывает, но я упорно гребу к берегу, который отчего-то никак не желает приближаться. Господи, а ведь тут всего-то один пролет моста, если пешком идти, то и не заметишь!

– Ничего, я сибиряк, я доплыву, – оскалив зубы, бормочу я себе под нос.

Проходит бесконечное количество времени, и вот я, пошатываясь, выбираюсь на песчаный берег, но тут же мне хочется прыгнуть обратно в воду. Внезапно поднимается холодный ветер, словно пришедший из глубин Арктики. Наверное, он с самого вечера подстерегал неосторожного пловца, копил силы, поэтому с вызывающей легкостью пронизывает меня насквозь. Зубы мои отбивают барабанную дробь, ноги еле идут. Кто бы мог подумать, что в начале мая здесь так холодно! Или это реакция на физическое и нервное перенапряжение последней недели?

Не успеваю я сделать пару шагов, как навстречу из темноты выскакивает верткий, как кошка, человек.

– Попался! – азартно кричит он, передней подножкой ловко сшибая меня на холодный влажный песок. – У, шпионить вздумал, морда твоя английская!

Все-таки русский язык намного богаче и красивее галльского, ну, сами посудите, что это за смешное оскорбление? У нас в детской песочнице карапузы сильней выражаются, не поделив совочек! Послушал бы этот француз, как звонко лаются русские чудо-богатыри, когда берут вражину в плен, почернел бы с горя, удавился от зависти, ловец хренов. Но все, чем я могу ответить на прижатый к горлу меч, – это лишь негромкий лязг зубов. Со всех сторон слышны приближающиеся шаги, негромко позвякивает железо.

– А ну, дай взглянуть, – командует чей-то решительный голос, и к самому моему лицу подносят факел.

Тот пылает ярко, как прожектор, и я невольно зажмуриваюсь.

– Шевалье де Армуаз! – радостно кричит знакомый голос. – Ну же, быстро накиньте на него плащ!

Меня теребят какие-то люди, куда-то настойчиво тащат, а я еле переставляю ослабевшие ноги. Что со мной, неужели старость на подходе? Всего одну ночь не поспал, перетаскал две тонны вина да проплыл сотню метров в холодной воде, а ноги уже не идут. Худо дело. Не пора ли переходить на штабную работу, двигать войска и рисовать красные стрелки на глобусе Франции? Окончательно я прихожу в себя у какого-то костра. В руку мне суют кружку с дымящимся глинтвейном, я делаю большой глоток, затем еще и еще, кашляю, обжигаюсь и наконец начинаю согреваться.

– Мяса! – мычу я, и добрые люди мгновенно суют мне в протянутую руку вертел с зажаренным мясом.

Его, похоже, только что с углей сняли. Куски здоровенные, чуть не с кулак, как я и люблю. Урча от удовольствия, я жадно рву зубами жесткую говядину. Какой недоумок решил, что человек – не хищник? Ни от какой еды мужчина не получает столько удовольствия, как от мяса. К черту сложные гарниры, салаты и десерты, мясо – вот единственная еда для настоящих воинов!

– Но что вы делали в воде, сьер Робер? – хмурит лоб Бертран де Пуланжи, поняв, что со мной уже можно общаться.

В левой руке рыцарь неловко держит такой же вертел, а правая, куда его ранил бывший владелец моего меча, висит на перевязи.

– Камыши, – сиплю я, с трудом, буквально за шиворот отрывая себя от живительного огня. – Их собирают только ночью, и никак иначе. А то у лекарства вкус будет не тот и целебные качества намного ниже.

– Но здесь не растут камыши, – растерянно возражает рыцарь.

– Теперь и я это знаю. Давайте-ка, проводите меня к вашей палатке, надо хоть немного поспать.

Утром седьмого мая я просыпаюсь от сигнала труб, мышцы ломит так, будто накануне весь день рубил дрова. Судя по всему, часок сна я все-таки успел прихватить. Одевшись и наскоро позавтракав, я медленно иду по направлению к правому форту, тому, что вчера захватили после первого же залпа Мортир. Туман от Луары снесло утренним ветерком, звонко щебечут неугомонные птицы. Я кидаю оценивающий взгляд на небо, там ни облачка. Похоже, день будет теплым, а может быть, даже жарким. Вокруг пылающих костров суетятся хмурые воины, в котелках аппетитно булькает какое-то варево из тех, на которые французы большие мастера. То один, то другой из латников, не удержавшись, громко зевают. На далекую отсюда Турель французы поглядывают оценивающе, все понимают, что сегодня предстоит решительный штурм.

У одной из палаток я сталкиваюсь с отцом Анатолем. Он громко читает молитву перед группой воинов, те смиренно стоят на коленях, повторяя за священником все, что тот говорит, пусть невпопад, зато громко и искренне. Наши взгляды встречаются, отец Анатоль еле заметно кивает, и я, почтительно поклонившись, иду дальше. Падре – весьма достойный человек, видел я, как умело он орудует алебардой, когда в позапрошлом году англичане штурмовали аббатство. Чтобы с такой сноровкой бить по головам, требуется долго и усердно практиковаться. Я повторю, что монахи – это люди действия. Бездельников и тунеядцев в монастырях не держат, зато всем прочим – добро пожаловать.

Мало ли кем ты был в прежней жизни, пока не пришел в Третий орден францисканцев, главное в том, что отныне ты на правой стороне. Если готов отдать свои навыки и таланты на службу Франции, то тебе всегда протянут руку. Про себя я иногда называю организацию, к которой имею честь принадлежать, Орденом Последней Надежды. Патетично, согласен, но по сути верно. Если и мы сложим руки, бормоча, что пусть будет, что будет, и на все воля Божья, то королевству окончательно несдобровать. Алчные соседи растащат страну по кускам, вытравят саму память о галлах, заставят нас забыть язык и обычаи, осквернят святыни... Только никогда этого не случится, мы грудью стояли и стоять будем на защите ее интересов, потому Франции – быть!

Остановившись, я поудобнее перехватываю тяжелый длинный ящик, кое-как прикрытый одеждой, чтобы не-так больно бил острым краем по ноге. Делать нечего, приходится прятать, очень уж не хочется демонстрировать всему лагерю хитроумное устройство. Увы, эпоха миниатюризации, когда такие вещи начнут хранить в плоских элегантных дипломатах, наступит только лет через пятьсот. Сьер Бертран де Пуланжи выполнил обещание, сберег ящик до моего появления. Сразу добавлю, что сьер де Мец тоже не подвел, вот он, меч, привет с родины, мерно покачивается на поясе.

Добравшись до места, я удобно устраиваюсь под защитой стены из неошкуренных бревен и тут же начинаю колдовать над устройством, которое извлек из тяжелого ящика. «Зверобоем» я назвал его в честь одного из любимых героев детства. У того тоже была неплохая пукалка, но эта – лучше. Первое в мире нарезное ружье, у которого есть даже оптический прицел, пусть и самый примитивный, да сошки, чтобы стрелять лежа, не держать тяжеленную дуру на весу. Правда, приходится менять ствол после каждых пяти выстрелов, зато у «Зверобоя» невероятная для пятнадцатого века точность и убойная сила. Чего вы хотите, штучная работа. Запасных стволов удалось сделать всего два, зато свинцовых пуль навалом. По моей просьбе Жан Бюро отлил их в виде миниатюрной пустой полусферы. Такая форма позволяет пуле плотнее прижиматься к краям ствола при выстреле и не пропускать пороховые газы, оттого «Зверобой»? изумительной точностью и силой лупит аж на двести двадцать ярдов.

Дождавшись начала штурма, я делаю несколько пристрелочных выстрелов, проверяя, не сбит ли прицел. Двое пушкарей, машинально схватившись за пробитую грудь, мешком рушатся вниз, пропадая из виду, третьему я сношу половину головы и довольно улыбаюсь, делая первые три насечки на прикладе. Вообще-то, по чести говоря, не для того я здесь устроился, в виду Турели, чтобы выбивать вражеских артиллеристов, хотя и это дело важное, не поспоришь. У меня иная цель – некий дерзкий граф, что прилюдно назвал Жанну шлюхой. Так уж устроен мир, что за слова надо отвечать. А потому я прилипаю к оптическому прицелу, настойчиво шаря взглядом по враз приблизившейся Турели. Как ни странно, именно оптика оказалась самой сложной в изготовлении деталью. Качественного стекла во Франции пока не льют, пришлось падать в ноги турским ювелирам, у которых нашлись прекрасные двояковыпуклые линзы, выточенные из горного хрусталя.

Понятно, что люди из двадцать первого века стали бы задорно смеяться и тыкать пальцами в неказистое устройство, к которому я прилип глазом. Неудивительно, ведь за их плечами мощь современной цивилизации, оптические прицелы из четырех линз, изображение в которых добавочно усиливается хитрыми отражающими поверхностями. С семисот метров можно прочитать грозное «Минздрав предупреждает» на сигаретной пачке! А у меня только братья Бюро, но и у тех главное – пушки, они еле урывают крохи времени, чтобы еще и мне помочь. Я философски пожимаю плечами. Надо быть благодарным судьбе за то, что имею, и так я сжимаю в руках лучшее в этом мире оружие, остальные о подобном и мечтать не смеют!

Где-то через пару часов после начала штурма наступает долгожданный момент, отчего-то одна за другой смолкают английские пушки, что то и дело грозно рявкали, сметая атакующих французов с моста. Я разглядываю смятенные лица пушкарей с нескрываемым удовольствием, – кажется, полжизни отдал бы, чтобы присутствовать при их докладе сэру Форшему!

– Что за чертовщина? – наверное, верещат они сейчас. Глаза у артиллеристов круглые, как пятаки, а руками они машут, словно курицы крыльями. – Весь порох пришел в негодность!

– Откройте другую бочку, идиоты, – властно рычит мастер Форшем. – Потом будем разбираться, как это произошло!

– В ней то же самое, господин лейтенант, сэр! – через минуту растерянно докладывает какой-то пушкарь, по лицу его, закопченному пороховым дымом, обязательно стекают струйки холодного пота.

– Живо в пороховой погреб!

Мастер не теряет хваленой британской невозмутимости, а что руки трясутся да глаза медленно наливаются кровью, так это погода меняется, не иначе. Посланный пушкарь тут же прибегает обратно.

– Весь порох пришел в негодность, сэр! – конечно же, кричит он.

А вы как думали! Если в бочку, где находится порох тончайшего помола, больше похожий на сахарную пудру, вылить ведро-другое доброго божоле, что произойдет со взрывчатым веществом по высыхании? Все верно, оно слипнется в плотный кусок, абсолютно непригодный для использования!

В ходе боя наступает явный перелом, французы, ободренные молчанием неприятельских пушек, неудержимой волной бегут вперед, на растерявшихся британцев. В тот момент, когда граф Гладсдейл понимает, что поддержки артиллерии ждать не стоит и крепость вот-вот будет захвачена галлами, он выводит на мост свою личную гвардию, четыре десятка лучших рыцарей.

Закованные с ног до головы в толстую броню, которая при каждом движении отбрасывает десятки солнечных зайчиков, они выглядят несокрушимой стеной. Двуручные мечи, тяжелые палицы и гигантские топоры порхают в их руках словно игрушечные. Отрубленные руки, ноги, пробитые головы, рассеченные пополам люди... Рыцари удерживают проход десять минут, полчаса, час. Мост перед ними залит кровью, она полноводными ручьями плещет в Луару, окрашивая воды реки в алый цвет. Перед гвардией графа навалена такая груда тел, что наступающие французы должны спихивать их в реку через перила, лишь бы добраться до англичан.

Наконец наступает и мое время. Я уже сменил три ствола, пришедших в негодность, но свинцовым пулям никак не удается справиться с толстой броней. Бережет здоровье граф Гладсдейл, мечтает, наверное, дожить до глубокой старости, понянчить внуков. Галлы упорно лупят из арбалетов по защищающим мост рыцарям, но толстые болты всякий раз отскакивают от щитов и доспехов, оскорбленно дребезжа. Оружейная наука не стоит на месте, то и дело появляется новая, улучшенная броня, которую уже не берут ни секиры, ни арбалеты. Тогда приходится на деревянные приклады цеплять стальные струны вместо жильной тетивы, утяжелять лезвия... Идет вечная битва брони и оружия, которая будет длиться, пока жив человек!

В очередной раз французы в ужасе откатываются, устлав мост телами. Граф Гладсдейл, прихрамывая, выходит вперед и, легкомысленно подняв забрало, смеется им вслед. Он, как и прочие рыцари, покрыт чужой кровью с ног до головы, вокруг вьются толстые зеленые мухи, они отвратительно жужжат, привлеченные запахом смерти, но кто из воинов обращает внимание на подобные мелочи? Глаза графа победно пылают, сейчас уже всем ясно, что взять Турель с наскоку не получится, жидки оказались французы против настоящих воинов! С видом триумфатора Гладсдейл размахивает стягом Эдуарда Черного Принца, злейшего врага галлов. Полотнище победно реет на ветру, заставляя французских шевалье с проклятиями отводить глаза.

И тут-моя пуля бьет Уильяма Гладсдейла прямо в разинутый рот. Волчком крутанувшись на месте, он рушится назад и, перевалившись через перила, с грузным всплеском уходит под воду. Стяг Черного Принца граф так и не выпускает из рук, – что ж, туда и дорога этой реликвии! Англичане, вдруг оставшиеся без вожака, растерянно переглядываются. Я достаю кинжал и делаю на прикладе еще одну зарубку, длиннее прочих, а потом, осторожно высунув голову, с интересом наблюдаю за тем, что теперь происходит на мосту.

Черт, да у меня инфаркт случится от этой... этой... идиотки! Я в ярости луплю кулаком по бревну, ах вы, чертовы трусы!

Поняв, что сами мужчины ни на что не способны, Жанна ринулась вперед, собственным примером увлекая остальных. Девушка бежит в первых рядах, в руках она сжимает древко, белое знамя с золотыми лилиями полощется на влажном ветру. Где же ее охрана, весь этот пресловутый баннер Жана де Ли? Я, словно под руку толкнули, поднимаю голову и, оцепенев от ужаса, одной рукой вскидываю тяжеленное ружье, как пушинку. Вот черт, не успел его зарядить, зато на дурацкую зарубку у меня время нашлось!

С остановившимся сердцем я вижу, как из бойницы, проделанной в стене форта, всего в ста метрах прямо передо мной, по пояс высунулся до боли знакомый стрелок, несостоявшийся победитель турнира, так ловко ускользнувший от меня сэр Томас де Энен. Яростно оскалив зубы, он спускает тетиву, и удар стрелы тут же отбрасывает Жанну назад. Белое знамя падает на мост, под ноги бегущих. Стрелок в бойнице довольно хохочет, хлопая себя по коленям, и презрительно плюет вниз.

Я с яростью бросаю на землю бесполезный сейчас «Зверобой», изо всех сил бегу на мост, туда, где в луже крови сейчас лежит Жанна. А стрелок подождет, никуда не денется. Уж теперь-то я его обязательно найду.

С первого же взгляда я понимаю, что дело плохо. Жанна полусидит в кровавой луже, опершись на руки одного из растерянных солдат, остальные бестолково суетятся вокруг, не решаясь ни броситься на ощетинившихся сталью англичан, ни отступить. По бледному лицу девушки катятся крупные капли пота, но Жанна упорно пытается встать. Ослабевшие ноги всякий раз подламываются, расширившиеся от боли зрачки невидяще смотрят перед собой.

– Вперед! – с силой кричит она, откашливаясь алой кровью. – Не останавливаться!

Стрела проклятого британца, пущенная с изумительной силой и точностью, попала между краем панциря и шлемом, пронзив кольчужный воротник. Я прикидываю направление раневого канала, и по спине тут же начинает течь холодный пот. Если не ошибаюсь, наконечник стрелы пропорол или может в любую секунду пропороть подключичную артерию, тогда Жанну ждет неминуемая смерть.

– Ты и ты, – тычу я пальцем в ближайших воинов. – Быстро взяли Деву на руки и понесли за мной! Главное – несите ее осторожно!

– Нет, – хрипит Жанна неожиданно громко. – Не слушать его! Помогите мне встать на ноги, мы пойдем только вперед, в атаку! Приказываю, помогите мне встать!

И эти идиоты, радостно скалясь, тут же кидаются ее поднимать.

– Стоять! – раненым вепрем реву я. – Вы что, не понимаете, что она в любой момент может умереть?

Сильный удар в грудь отбрасывает меня на пару шагов.

– Кто ты такой, чтобы указывать Деве? – угрожающе рычит плотный латник с исклеванным оспинами лицом. – Пошел прочь, дворянчик, пока цел!

Мой меч, выхваченный из ножен, лязгает прежде, чем я понимаю, что делаю. Латник хищно скалится, заученно пригнувшись, прикрывается щитом, остро заточенный топор тускло блестит в его правой руке. Удар страшной силы тут же кидает здоровяка вперед. Рухнув, он застывает неподвижно, под головой расплывается красное пятно, выпущенный из руки топор пляшет на досках моста. Я поднимаю взгляд от вмятины в шлеме на потирающего кулак Жана де Ли, вокруг которого плотной стеной встали люди из его баннера. С легкостью оттеснив прочих воинов, они прикрыли нас стеной щитов от британских лучников.

– Что надо делать, Робер? – грохочет великан. Зубы его оскалены, в глазах полыхает темное пламя.

– Хватай ее на руки и неси за мной, – приказываю я коротко, тут же поворачиваюсь и бегу к шатру Девы.

Уж Жану-то не надо говорить про осторожность, он доставит раненую в лучшем виде, не потревожив. За его спиной Пьер де Ли, младший из баварцев, подхватывает белое знамя Жанны, речной ветер радостно расправляет затоптанное полотнище, и золотые лилии, обрамляющие слово «Иисус», вновь празднично пляшут над головами французов.

– Месть! – ревет баварец.

Сотни голосов дружно подхватывают призыв, и споткнувшаяся было атака продолжается.

У входа в шатер я сталкиваюсь с Мюго, пажом Жанны. Выслушав приказ, юноша пулей летит в палатку сьера де Пуланжи за моей медицинской сумкой. Оглядевшись внутри, я смахиваю все со стола, а Жан осторожно укладывает на него девушку. Я быстро освобождаю Жанну от доспехов, она жалобно стонет.

Я кошусь на баварца, кусающего бледные губы, коротко бросаю:

– Если вздумаешь падать в обморок, то вали отсюда на ветерок. Некогда мне сейчас тобой заниматься.

– Все нормально, – слабеющим голосом отзывается тот. – Чем я могу помочь?

– Найди Мюго. Где этот бездельник?

– Тут я, – от входа пищит паж, не решаясь войти.

– Быстро сумку сюда! – рычу я.

– Сделать еще что-нибудь? – уточняет Жан де Ли.

– Просто не лезь под руку, больше пока ничего! – командую я, копаясь в сумке, и баварец, чуть помедлив, выходит из шатра.

Ну и славно. Многие мужчины совершенно не выносят вида крови дорогого им человека. Тут же у них мутнеет в глазах, ноги подкашиваются, прошибает холодный пот, а потом они с грохотом валятся в обморок. Я открываю Жанне рот и осторожно вливаю ложку воды с растворенным в ней опием. Ведь от болевого шока, бывает, умирают и крепкие мужчины. Буквально через пару минут ее мышцы, сведенные болью, начинают расслабляться.

Взявшись за древко стрелы, я медленно тяну его на себя, и оно тут же с легкостью лезет из раны. Ишь ты, вроде дворянин, а перенял подлый холопский обычай еле-еле крепить наконечник к древку. Мол, выдернет раненый стрелу в горячке боя, а наконечник останется в теле. Ищи его потом, свищи! До изобретения рентгена осталось всего-то ничего, четыре века. Я осторожно надсекаю ткани вокруг раны, затем расширяю разрез, зондом пытаясь нащупать наконечник.

Сзади раздаются кашляющие звуки, и я, не отвлекаясь, зло рычу:

– Вон отсюда!

Вот зонд, погруженный в рану, обо что-то еле-еле скрежещет. Я чувствую касание инструмента о металл самыми кончиками пальцев, крепко ухватываю обнаруженный наконечник стрелы зажимом и осторожно, по миллиметру тащу его из раны, а попутно молюсь всем богам, чтобы не дали мне, косорукому, пропороть ненароком подключичную артерию или повредить нервный узел, на всю жизнь оставив Жанну инвалидом. Вот наконечник выходит из раны, я с отвращением отбрасываю его в сторону и смахиваю со лба холодный пот. Теперь надо быстро перевязать несколько кровоточащих мелких сосудов, наложить на рану швы, а поверх них – тугую повязку.

Несколько минут я пристально слежу, не промокает ли наложенная повязка кровью, затем со вздохом облегчения рушусь на табурет. Остается лишь надеяться, что на наконечнике не было яда. Но зачем столь искусному стрелку яд? Настоящий мастер должен презирать подобные фокусы.

Я осторожно подхватил Жанну на руки. Боже, какая же она красивая, теплая и совершенно невесомая. Так и носил бы всю жизнь на руках, прижав к сердцу. Я бережно положил девушку на походную кровать и с трудом заставил себя отойти от нее. Такое чувство, что там, на кровати, остался кусок меня самого.

Я с трудом отвернулся от Жанны и заметил, что в шатре пусто. Ну и где он, этот тошнотик?

– Эй, кто там, – позвал я негромко, чтобы не потревожить раненую, тут же в шатер просунулась голова Мюго, пажа Жанны.

Лицо у парня бледное, рот испачкан, смотрит испуганно.

– Где брат Девы Жанны?

– Он здесь. Позвать?

Я кивнул.

Паж исчез, через несколько секунд в шатер вошел Жан де Ли, бросил угрюмо:

– Как Жанна?

– Рана серьезная, но жить будет, – холодно ответил я.

Баварец зло сверкнул глазами, оскалил зубы в невеселой ухмылке.

– Не смотри волком, сам знаю, что виноват. Она дорога мне ничуть не меньше, чем тебе. А люди, упустившие ее из-под присмотра, уже повешены.

Я безразлично пожал плечами и ответил:

– На эту ночь я останусь здесь, с ней. Прикажи поставить охрану вокруг палатки.

– Ты смеешься? – Жан даже хрюкнул от радости, поняв, что все обошлось. – Выгляни!

Я высунул голову из шатра. Вокруг, сколько видел глаз, молча стояли сотни воинов. Ветер бросил в лицо клубы дыма, я закашлялся, посмотрел влево. Над Турелью гордо реял флаг с золотыми лилиями, из окон форта валил густой дым. Чумазые французы деловито сбрасывали трупы со стен, пинками сгоняли понурых англичан к лагерю.

– Только не кричите! – предупреждающе сказал я. – Ей надо спать. А так – все хорошо!

Суровые лица воинов вмиг просветлели, французы начали радостно переглядываться, хлопать друг друга по налитым силой плечам, некоторые, прослезившись, обнимались.

– Жан, – серьезно сказал я. – Мне очень нужен тот лучник, и обязательно живым. Я должен обсудить с ним один личный вопрос.

– Шутишь, – невесело хмыкнул тот. – Да попади он ко мне в руки...

Мечтательно сузив глаза, баварец двинул руками, то ли скручивая что-то, то ли сплющивая. В общем, насколько я понял из этой пантомимы, живым мне Томаса де Энена никак не увидеть. Вот и славно, охота была руки пачкать о всякое, на которое мухи – как на мед.

Всю ночь я просидел у изголовья Жанны. Девушку лихорадило, я терпеливо поил ее отварами лечебных трав, бережно удерживал за руки, не давая сорвать повязку. Под утро она начала бредить, вспоминая чудесные замки Баварии, где провела детство, – Охеншвангау, которым некогда владел рыцарь-лебедь, защитник всех слабых и обездоленных, и Шванштайн, Лебединый Камень. Жанна говорила, смеялась, пару раз даже всплакнула, а передо мной вставала величественная картина – среди альпийских снегов, под сенью водопада высится чудесный замок, родовое гнездо рыцарей-разбойников Швангау. От них-то и пошла династия баварских герцогов Виттельсбахов, последний из которых ее дядя, Людовик. Неприступная твердыня, так ни разу и не взятая на копье коварным завоевателем, гордые башни, высокие стены, празднично пляшущие знамена и вымпелы на шпилях, царапающих небо...

Как ни странно, этот горестный момент стал в то же время и одним из самых счастливых в моей жизни. Я держал любимую за руки, осторожно касался высокого бледного лба, проверяя, нет ли жара, и не было вокруг никого, кто помешал бы косым взглядом или просто присутствием. Несколько раз за ночь заглядывали «братья» Девы, узнавая, все ли в порядке, да тихо бубнил молитвы в углу шатра личный капеллан Жанны брат Паскерель.

Ранним утром я рывком вскидываю голову, уловив в полудреме какое-то движение. Жанна молча смотрит на меня. За ночь ее прекрасное лицо осунулось, нос заострился, губы стали сухими и шершавыми, а глаза, напротив, сделались еще больше. Я молнией соскакиваю с табурета, отвар лечебных трав плещет в кружку, распространяя по палатке бодрящий аромат. Девушка жадно пьет, морщится от горьковатого привкуса, на ее лице появляется слабая улыбка. Брат Паскерель мирно дремлет за столом, уютно устроив выбритую голову в кольце рук.

– Ты знаешь, Робер, – тихо говорит Жанна, – я постоянно молюсь, чтобы эта война побыстрее кончилась. Когда англичане уберутся назад, на остров, во Францию придет долгожданный мир. – Я медленно киваю, девушка смотрит мне прямо в глаза. – И время от времени мне кажется, что Бог услышал меня. Тогда в душе воцаряется странная умиротворенность, будто кто-то большой и добрый взял меня в сильные ладони и укрыл от всех невзгод. – Жанна слабо смеется, затем неожиданно спрашивает: – А ты мечтаешь о чем-нибудь?

Я задумываюсь. Странный вопрос. Обычно от меня все чего-то требуют, постоянно надо куда-то скакать, что-то везти или кого-то убивать, и еще никто здесь ни разу не поинтересовался, а чего же хочется мне самому.

Я бросаю на девушку быстрый взгляд. Интересно, а как бы она отреагировала, скажи я, что хочу быть ее мужем? Рассмеялась бы, пожалела меня? Сотни рыцарей уже избрали Орлеанскую Деву дамой сердца, они ежедневно совершают ради нее подвиги, сочиняют вирши и баллады, присылают букеты цветов.

– Я хотел бы, чтобы вы были счастливы, Жанна, – мягко говорю я и тут же ловлю недоуменный взгляд.

Сочная зелень ее взора способна навсегда лишить спокойного сна самого отпетого женоненавистника. С сильнейшей досадой на себя, это надо же так забыться, я быстро поправляюсь:

– Ведь я ваш личный лекарь, о чем же мне еще грезить?

– Да, конечно, – опускает глаза Жанна. Показалось ли мне, что в ее глазах, зеленых, как молодая листва, мелькнуло сожаление, будто девушка ждала иного ответа? Да, разумеется, всего лишь почудилось.

– Я чувствую себя намного лучше, – помолчав, замечает Жанна. – Позовите моего пажа, Мюго, я хочу, чтобы он помог мне одеться.

– Вы не можете... – начинаю я пораженно.

– Могу, – холодно, даже отстраненно замечает девушка, перебивая меня. – Франции некогда ждать. Пока я валяюсь здесь, на мягкой кровати, каждый день гибнут сотни французов.

Я угрюмо замечаю, набычившись:

– Полежите хотя бы один день.

– Эй, кто там! – кричит девушка, больше не обращая на меня никакого внимания. – Ко мне!

В шатер немедленно засовывает голову страж, на его лице, крепком, словно выдубленном, застыло напряженное внимание:

– Слушаю, моя госпожа.

– Позови моих братьев, – бросает Жанна. – И прикажи разыскать пажа.

Пожав плечами, я выхожу наружу. Через пять минут появляется Пьер де Ли и, дружески подмигнув, пытается нырнуть в шатер.

– Погоди, Пьер, – ловлю я верзилу за рукав. – Ты успел раньше всех, не спеши. Расскажи, как вчера все прошло, я же так и не вышел из палатки.

– Да и я не успел тебя поблагодарить. – Баварец с силой лупит себя пудовым кулаком по лбу. – Совсем забегался с этой чертовой Турелью!

К моему несказанному изумлению, «младший брат», обычно невозмутимый, порывисто обнимает меня, гулко хлопает по спине, выбивая настоящую барабанную дробь.

– Брось, – кошусь я по сторонам. – Неудобно. Итак, рассказывай. Во-первых, где тот лучник, Томас де Энен?

– Как ни странно, мы его не нашли.

– А вы хорошо смотрели? – интересуюсь я.

– Обижаешь, – гудит Пьер. – Все перерыли! Тут с нами пара воинов из тех, что раньше стояли в Турели гарнизоном, ну, до тех пор, пока ее англичане в прошлом году не захватили. Так они подсказывали, где тут какие тайные места. Не поверишь, отыскали с десяток хитрецов, которые забились туда, как крысы в подпол, а того мерзавца так и не обнаружили, как в воду канул!

– В воду канул, – злобно бормочу я. – Как же, не с нашим счастьем! Такое разве утонет? Ох, чует мое сердце, задаст он нам еще жару.

Но, как ни странно, больше я про него не слыхал. Может, лучник и вправду утонул? Битва была яростной, люди сыпались с моста в воду, как горох, далеко не всех успели достать. Прохладная, несмотря на жаркую погоду, Луара, шок от удара об воду, к тому же тяжелые доспехи тянули на дно, а сверху прямо на голову все сыпались и сыпались люди. Из пятисот защитников Турели в живых осталось меньше половины, да и те все раненые. Французы же потеряли втрое меньше воинов и все как один твердили, что это Дева добыла Франции победу, первую за долгое-долгое время!

Восьмого мая, уже перед обедом, мы торжественным маршем вступили в Орлеан через захваченный вчера мост. Жанна в белых как снег доспехах, уперев древко знамени в стремя, ехала впереди. За ней под грохот барабанов и перепев труб маршировало войско освободителей. Уж не знаю, откуда орлеанцы взяли столько цветов, очевидно, не одно поле оборвали, но мост и улицы города они буквально засыпали букетами.

Пожар в Турели давно прекратился, крепость трудолюбивыми муравьями облепили десятки каменщиков, спешно приводя все в порядок. Не дожидаясь окончания ремонта, три сотни французских латников встали в крепости гарнизоном. В тот же день самые горячие из шевалье начали назойливо требовать от Жанны вывести войско из Орлеана. Пора, мол, напасть на укрывшихся в фортах захватчиков, что заблокировали город с севера, настало время дать англичанам генеральное сражение! Светлые головы, нечего сказать.

Мы с Пьером де Ли стоим на верхушке северной стены города, задумчиво разглядывая английские укрепления. Слева направо по широкой дуге, в тысяче ярдов от городской стены, пролегла цепь английских фортов. Между ними насыпаны земляные стены, вырыты ловчие ямы и заградительные рвы. Хорошо еще, что британцы не успели полностью отрезать Орлеан от внешнего мира, пока выполнена лишь треть того, что задумал покойный граф Солсбери. Крайний справа форт называется Сен-Лу. Он находится в отдалении от прочих, поэтому и был атакован первым, еще до Турели. Я в тот момент прикидывался бравым английским пушкарем, а потому пропустил все самое интересное.

– Не обижайся, Робер, – громадным шмелем гудит Пьер. – Но вам, французам, незнакомо само понятие долга.

Я молчу. А что тут скажешь?

– Жанна сразу же, как только прибыла, указала этим напыщенным болванам во главе с Орлеанским Бастардом их истинное место. Но у тех, видать, постоянно зудело в одном месте. Четыре дня назад, еще до рассвета, пока Дева спала, французы кинулись в атаку на форт Сен-Лу. Ну, как это у вас обычно бывает: рыцари гордо скачут впереди, пехота трусит в отдалении. А пушки совсем не взяли, на что надеялись, до сих пор не понимаю! К тому времени, как мы с Жанной подскакали к осажденному форту, вокруг лежали сотни убитых и раненых галлов, а нападающие удирали в полном беспорядке. Как и положено у французов, впереди скакали рыцари, за ними бежала пехота. Галлы, видишь ли, не подумали о том, что остальные форты окажут поддержку осажденному Сен-Лу, а потому попросту перетрусили, увидав подходящее английское войско.

Я понимающе киваю, иного и не ждал.

– Жанна смогла остановить бегущих и со знаменем в руках первая бросилась на штурм Сен-Лу. За ней, поколебавшись, ринулись и остальные. Мы с Жаком построили несколько сотен этих трусов лицом к англичанам, те заколебались, не решаясь напасть, и, пока суд да дело, Жанна взяла Сен-Лу штурмом. Британцы, поняв, что делать нечего, отступили.

– Это все просто замечательно! – едко роняю я. – Но понимаешь ли ты, воин, что судьба всей армии – да что там армии, всей Франции – лежит на хрупких плечах одной юной девушки? – Пьер пытается что-то вставить, но я жестом заставляю его замолчать. – Второй раз за эту кампанию она бросилась на штурм крепости, увлекая прочих вояк, и тут же получила стрелу в упор. А если бы в голову или в сердце? Ответь мне, что тогда?

– Она упряма, как сто мулов, – басит баварец, пряча глаза.

– Жанна не может выиграть всю войну, первой кидаясь в атаку. Очень скоро ее убьют, подумай об этом как следует!

– Посмотри, – взволнованно перебивает баварец. Выкинув вперед толстую как бревно руку, он рывком разворачивает меня лицом к английским фортам: – Ты только посмотри на это!

Под грохот барабанов англичане с развевающимися знаменами покидают форты, выстраиваясь на поле перед Орлеаном, в миле от городских ворот.

– Извести Жанну, – помедлив, прошу я. – Скажи ей, что англичане желают дать генеральное сражение.

Хмыкнув, баварец исчезает, на прощание окинув пристальным взглядом захватчиков, изготовившихся к бою. Жанна и вся верхушка прибывшего войска сейчас находятся в городском магистрате, выслушивают и произносят приветственные речи, клянутся навсегда изгнать коварного и подлого врага, и так далее и тому подобное. А англичане тем временем решили сокрушить наше прибывшее подкрепление одним ударом.

Через полчаса на стене становится весьма оживленно. Вокруг Жанны просто не протолкнуться среди знатных вельмож. Здесь герцог Алансон, граф Дюбуа, барон де Рэ и прочие и прочие, горячие сердцем, но недалекие умом. Они экспансивно машут руками, требуют у Жанны немедленно дать генеральное сражение, растоптать, разгромить и погнать в шею подлого врага. Я, стиснув зубы, жду, какое же решение примет Жанна.

Вот классическая ситуация из тех, что я подробно ей расписывал. Британцы изготовились к сражению, выстроив знаменитого «ежа». Сейчас они идеально готовы к оборонительному бою, латники и копейщики прикрывают лучников, а в фортах, якобы оставленных, наверняка засело сильное подкрепление. Ну не может зубр войны граф Толбот не оставить там резерва, который в самый подходящий момент ударит по французам с флангов и сметет хвастливых галлов с поля боя. Битву за Орлеан еще можно проиграть...

– Если у вас не хватает ума и смелости, я возьму на себя командование и сам поведу войска, – повышает голос Орлеанский Бастард.

Жанна поворачивается к дяде, в голосе девушки сквозит холод:

– Быстро же вы забыли, граф, что за малейшее неповиновение я обещала вас повесить!

На стене воцаряется мертвая тишина, присутствующие отводят глаза, пялятся кто куда. Лишь братья Жанны, выпятив челюсти, с вызовом разглядывают присутствующих. Граф Дюнуа, побагровев, опускает руку на эфес меча, сверлит глазами дерзкую соплячку, вот-вот ляпнет вслух какую-нибудь дерзость. Не давая глупцу ни малейшего шанса, я скольжу ему за спину, острым кончиком стилета, легонько колю сквозь парадный камзол.

Стилет является чудесным изобретением неведомого гения-оружейника. Длинный тонкий клинок, тупое лезвие, острый как иголка конец. Словом, нечто вроде громадного шила, которое идеально подходит для нанесения молниеносных колющих ударов. Не всякая кольчуга может отразить стилет, направленный опытной рукой, а граф, как назло, сегодня без доспехов. В пяти сантиметрах от острия клинка располагается правая почка, мне нужна всего лишь секунда на то, чтобы нанести удар и спрятать клинок. Далее последуют болевой шок, потеря сознания и неминуемая смерть.

Шепот мой легок, как нежнейший ветерок, кроме графа никто его не услышит:

– Одно движение – и ты труп.

Рука на эфесе расслабляется, графа начинает заметно трясти. Вот так-то лучше. Некоторым типам приходится напоминать, что они, как и все прочие люди, тоже смертны. Кто поумнее, те берутся за ум, а особо тупых иногда приходится хоронить с почестями, как павших от руки коварного врага.

– Успокойтесь, граф Дюнуа, – добавляет Жанна, которая не заметила короткой мизансцены. На лице девушки расцветает искренняя улыбка. – Я всего лишь пошутила.

Первым начинает хохотать барон де Рэ, за ним с готовностью подхватывают смех остальные, даже граф растягивает тонкие губы в улыбке. Но взгляд, что Орлеанский Бастард бросает на меня, полон ненависти и яда.

«Еще один враг, – вздыхаю я. – Нет, мне точно не дожить до старости».

– Итак, господа, я решила, – громко объявляет Жанна. – Приказываю сегодня сражения не давать, а совершить крестный ход вдоль крепостных стен Орлеана. Начало... – Она вглядывается в солнце, трудолюбиво карабкающееся по голубому небу. – Начало ровно в пять часов пополудни.

Развернувшись, девушка первая начинает спускаться, за ней кидаются все остальные, я задерживаюсь, с насмешкой разглядывая выстроившихся англичан.

Похоже, кончилось ваше время, джентльмены. Отныне французы будут давать вам бой именно тогда, когда сами выберут и время, и место. Давно пора было рыцарской чести и прочим предрассудкам потесниться, уступить место мышлению. А здесь вам нечего больше ловить. В Орлеане стоит свежее десятитысячное войско, с южной стороны город разблокирован, можно свободно подвозить припасы по мосту через Луару, благо саперы уже восстановили разобранные участки. Один из возведенных англичанами фортов с северной стороны города уже разрушен, придет время, возьмем на копье остальные. Да вы, похоже, и сами понимаете, что ваша карта бита. Ваш вызов на генеральное сражение – жест отчаяния, жалкая попытка отыграться одним махом. Это у вас не вышло, и я очень рад, что приложил к тому руку.

Проходит час, другой, третий. Наконец англичане, поняв, что проиграли, разворачивают колонны и начинают отходить. За их спинами пылают пустые форты, выкидывая в чистое небо клубы дыма. Осада закончилась, Жемчужина-на-Луаре свободна!

– И это только начало, – шепчу я в спину уходящего войска. – Скоро ждите в гости. – Голос мой постепенно усиливается, так что под конец я почти кричу: – В какую бы щель во Франции вы ни забились, мы найдем вас и вышвырнем вон. Оревуар, господа британцы, пора вам грузиться на баржи!

Глава 5

Незаметно пролетел целый месяц. Даже удивительно, какая уйма событий может произойти всего за четыре недели! Словно в котел алхимика от души плеснули катализатора, и все в нем забурлило и загремело, загрохотало и полыхнуло. Франция очнулась от тяжкого забытья и, ведомая Орлеанской Девой, раз за разом принялась сокрушать англичан. Те самые французы, которые еще месяц назад бледнели от страха при одном слухе о приближающемся войске британцев, ныне гнали их с оккупированных территорий с презрительным смехом.

Толком не успев оправиться от раны, Жанна провела дополнительный набор в войско. Неожиданным рывком она бросила армию на запад, торопясь быстрее освободить города по течению Луары и окончательно устранить любую угрозу освобожденному Орлеану. Двенадцатого июня она взяла город Жарго. Ловко сманеврировав войсками, Дева застала врасплох войско хваленого английского полководца графа Суффолка и разбила его, взяв в плен самого военачальника. Всего через три дня она с наскока захватила мост, ведущий в город Менг, а затем и сам город, на следующий день осадила неприступный Божанси, высотой крепостных стен соперничавший с самим Орлеаном. Приступы были такими яростными, что уже на третьи сутки осады гарнизон города сдался, отворив ворота.

Граф Толбот, спешивший на подмогу к осажденному французами Божанси, не успел на каких-то полдня. У деревеньки Патэ Жанна подстерегла его войско на марше и, не дав развернуться в боевое построение, сокрушила одним мощным ударом. Узнав о происшедшем, сдались без боя гарнизоны в городах Труа, Шалон, Суассон и Лаон. Сам сэр Джон Фастольф, победитель в недавней «битве селедок», в страхе перед приближающимся войском Орлеанской Девы повернул назад, так и не решившись сойтись с ней в бою. За трусость, проявленную перед лицом врага, он был лишен ордена Подвязки и всячески опозорен. Отныне у англичан не осталось крупных сил во Франции.

Жанна объявила о новом наборе в войско, она во всеуслышание заявила, что целью будущих операций является освобождение города Реймса, места коронации всех владык Франции. Что же до англичан, то, как она заявила, пусть приходят, и желательно побольше. Хватит вылавливать их по всем закоулкам Франции, выковыривать из захваченных городов, словно улиток из скорлупы. Чем больше британцев соберется в Реймсе, тем больше мы их уничтожим за раз! Своей новой базой Дева объявила Божанси, там я и встретил начало лета.

Каждый знает, что при нужде напиться можно и из лужи, а главные новости узнать от детей. Порой те видят и знают намного больше, чем мы можем себе представить.

– Ты уверен? – переспрашиваю я для верности.

Паж Жанны часто кивает, в вытаращенных глазах стоят слезы. Если я правильно понимаю, это не жалобный плач ребенка, не слезы испуга. Кулаки сжаты так, что костяшки побелели, на щеках пылает яркий румянец, а глаза так просто молнии мечут. Да, все верно, это слезы ярости. У пацана пока маловато силенок, чтобы самому отомстить за оскорбление, зато хватило ума рассказать все именно мне. Смышленый малый, такой далеко пойдет!

– Кому ты уже об этом говорил? – спрашиваю я небрежно, незаметно оглядываясь по сторонам.

Нет, все чисто, вокруг ни души. Юный паж подстерег меня в таком месте, где нас никто не увидит.

Мюго мотает головой, слезы его уже высохли, правая рука гневно стискивает рукоять кинжала.

– А почему подошел ко мне?

Отчего-то паж мнется, прячет глаза, потом, решившись, вскидывает голову и выпаливает:

– Я однажды слышал разговор братьев госпожи Жанны, речь шла о вас... Ну, что вы в деле доказали верность и исключительное мужество. – Я не отвечаю, молчу, левую бровь изогнул домиком, холодно смотрю пажу в глаза. Тот ежится и, сморгнув, шепотом добавляет: – Ну и слуги болтают про вас... всякое, – и, явно заторопившись, уточняет: – Но только между собой! Мы больше – никому, ни за что!

Да уж, разве может честный человек скрыть хоть какую-нибудь тайну от слуги? Да ни в жисть! А я-то воображаю себя чуть ли не Джеймсом Бондом или Бэтманом, летящим под покровом ночи в обтягивающем черном трико и в полумаске, о тайной деятельности которого никто ничего не знает. М-да, совершенно никто, кроме десятка-другого слуг. Остается лишь запеть арию мистера Икса для полного соответствия образу. Вообще-то, на преданность и исполнительность Мюго вполне можно положиться, смог же паж разыскать «Зверобой», а затем дотащить ружье до палатки сьера Пуланжи.

Я легонько вздыхаю и кладу руку парню на плечо, кстати пока что весьма костлявое. Маловато времени он уделяет физическим упражнениям. С другой стороны, малец смел, а мясо на кости нарастет. К счастью, это не самое главное в человеке.

Вот я, например, представляю из себя один воплощенный разум, правда, если сравнивать с баварцами. Уж те – просто горы мышц, таким лишь с медведями бороться, крушить им ребра голыми руками. Между прочим, то, что косолапых в лесах Европы практически не осталось, – результат таких вот бесчеловечных состязаний. Что, в России некому давить топтыгиных голыми руками? Да не смешите меня! Просто русские жалеют зверя, мы более человечны и открыты душой, чем черствые европейцы.

– Вот что, – решаю я. – О нашем разговоре – никому ни слова. Болтун – находка для шпиона. Смекаешь?

Радостно кивнув, паж Жанны мигом исчезает с глаз. Разумеется, он до свинячьего визга доволен, что переложил заботу на мои не такие уж и широкие плечи. А ведь на них уже столько навалено, что хребет аж трещит и жалобно похрустывает.

– Да в конце-то концов! – раздраженно восклицаю я ему вслед. – Что ж я все сам да сам! Для таких вот разборок существуют специально обученные люди. А они до того от скуки одурели, что уже в битвы бросаются. Будто на планете что-то изменится к лучшему, если баварцы лично убьют сотню-другую англичан!

Потратив час, я понимаю, что Жака де Ли мне найти не удастся, великан как сквозь землю провалился, но тут же ловлю за рукав среднего «брата», Жана.

– У тебя найдется для меня пара минут?

– В любое время, – с готовностью отзывается тот. – Вот только погоди немного, сейчас они закончат.

К чему может быть прикован взор молодого, полного сил мужчины? Думаете, там девушки прогуливаются, завлекательно крутя бедрами и щедро разбрасывая улыбки? А вот и нет, там двое воинов, с ног до головы закованные в толстое железо, почем зря рубят друг друга остро заточенными кусками стали. Фыркают, хекают, яростно поблескивают налитыми кровью глазами сквозь узкие прорези шлемов.

– Ну, раз так, – разочарованно бросаю я. – Придется мне убить его в одиночку!

Я успеваю отойти ровно на три шага, меня подхватывают широкие, как лопаты, ладони и, осторожно крутанув в воздухе перед собой, ставят лицом к Жану. Холодные серые глаза поблескивают, словно выхваченные кинжалы, вроде и неярко, но очень убедительно.

– Кого это придется убить? – мягко интересуется баварец. – И, если не секрет, за что?

– Два часа назад, – начинаю я, – некий рыцарь поймал пажа Жанны, Мюго, в городе и, угрожая расправой, выяснил, чем Дева будет заниматься сегодняшним вечером. Узнав о походе в церковь Святой Екатерины, он остался весьма доволен, а на прощанье пригрозил отрезать пажу язык, если тот кому проболтается. Парень уверен, что остался в живых потому лишь, что в переулок въехал военный патруль.

Жан мерно кивает, поторапливая.

– По описанию герба – это сьер Андрю де Бомон, – заканчиваю я.

– Главный людолов коннетабля Франции Артура дю Ришмона, – продолжает невысказанное Жан де Ли.

Оп-па! Уже не в первый раз я ставлю незаметные ловушки, и время от времени баварец ухает в них с головой. Что-то настораживает меня в нем, сам не пойму отчего. То некий намек на властность проявляется, то ненужные простому баварскому рыцарю знания выскакивают откуда ни возьмись. Понятно я, обученный телохранитель, по долгу службы обязан помнить таких людей, но ему-то это зачем? Ну откуда, скажите на милость, Жану де Ли знать о том, что коннетабль Франции, отстраненный дофином от должности и удаленный от двора, взял в привычку похищать знатных людей, а затем требовать с них выкуп? Даже архиепископ Реймский, первый советник дофина, не избежал подобной печальной участи в позапрошлом году. Кстати, платить за него пришлось дофину Карлу.

– Хорошо, – спокойно кивает Жан. – Я займусь этим делом. Ты, случайно, не знаешь, где остановился этот любознательный шевалье?

Совершенно случайно я это знаю.

– Таверна «Цветок чертополоха», что у Парижских ворот, – мигом отзываюсь я. – Их там семеро, все опытные головорезы.

Рыцарь безразлично пожимает широченными плечами, которые взглядом не охватишь. И впрямь, было бы о чем беспокоиться. Если бы я мог разгибать по две подковы зараз, многие жизненные неудобства перестали бы меня тревожить.

– И вот еще что, – добавляю я вслед. – Мне понадобится маленький сувенир, который стоит подарить коннетаблю в память об этом случае. Мужчина он упорный, вдобавок чересчур любит деньги, надо его слегка охладить, привести в чувство.

Наклонив голову, рыцарь внимательно выслушивает, что за сувенир я хотел бы получить, и каменные черты его лица расплываются в озорной улыбке.

– Ты точно не баварец? – ухмыляется он и, хлопнув меня по плечу, немедленно исчезает.

Потирая онемевшую руку, я на минуту поджимаю губы, потом с широкой улыбкой отзываюсь:

– Да русский я, русский. В нас – и баварцы, и французы, и даже англичане слились, а мы им всем – отозвались. А кому еще не успели, тому отзовемся, мало не покажется. Очень уж мы широки, нас пока сузишь, семь раз запаришься! И Париж на копье брали, и Берлин... дважды, а до Лондона мы еще доберемся, доберемся. Передайте, пусть ждут и никуда не расходятся, а то лови их потом по всему острову.

Той же ночью я, стараясь не шуметь, аккуратно зажигаю толстые золоченые свечи в некой спальне. Роскошно живут отдельные вельможи, нечего сказать. Снимают целые дома в центре Божанси, явно денег не считают, рэкетиры поганые. Широкая резная кровать с балдахином, вышитым золотой нитью, стол уставлен пыльными бутылями с дорогим вином, а еды осталось столько, что еще взвод можно накормить.

То, что я собираюсь проделать, называется акцией устрашения. Собственно, саму идею я взял из «Крестного отца»: если отчего-то не можешь или не хочешь убить какого-то человека, хотя бы напугай его до полусмерти. Чтобы запомнил, что есть на белом свете серьезные люди, которые очень им недовольны! Правда, на то, чтобы резать голову любимому жеребцу клиента, меня не хватило. У каждого есть какие-то пределы, через которые он никогда не переступит, лучше умрет. Если честно, никогда я не понимал этого зверства – убивать лошадей, они же добрые и красивые, это вам не люди, которых иной раз совсем не жалко.

Кстати, передо мной как раз один из худших представителей нашего племени – храпит так, что стены дрожат. Вот и верь поговорке, что хорошо спит лишь человек с чистой совестью. Закончив декор, я осторожно трясу соню за плечо. Храп прерывается, плюгавый коротышка с недовольным видом садится в кровати, уже и рот открыл для грозного рыка, но тут же поперхнулся. Это я прижал к горлу алчного бретонца кинжал, тесно прижал, осталось только чиркнуть. Наружная сонная артерия, чтоб вы знали, чрезвычайно уязвимый сосуд. Раздавишь ли ты ее железными пальцами, перехватишь ли лезвием бритвенной остроты, для жертвы исход всегда один – смерть.

– Доброй ночи, – приветливо говорю я. – Хорошо ли почивалось?

Коннетабль тихо сопит, выпученные, как у рака, глаза уставились на семь человеческих голов, в художественном беспорядке расставленных в ногах кровати. Искаженные ужасом и болью черты позволяют понять, что по меньшей мере пятерым из этих семи головы отрезали еще при жизни. Нехорошо резали, чем-то тупым. Работали люди, которые к чужой жизни вообще не имеют никакого почтения. Знающий человек прекрасно различает подобные нюансы, и коннетабль, судя по вмиг побледневшему лицу, полностью проникся ситуацией. Ишь, как вспотел! Сбоку я вижу, что зрачки у корыстолюбца расширились до предела, похоже, он уже готов к диалогу. Прямо перед коннетаблем на кровати стоит серебряное блюдо, на нем покоится некий круглый предмет, накрытый кружевной брабантской салфеткой.

– Сними салфетку, увидишь сюрприз, – шепчу я, нежно щекоча лезвием горло негодяя. – Ну же, доставь себе удовольствие.

Трясущейся рукой вельможа сдергивает салфетку, под ней, как и следовало ожидать, находится голова главного его людолова, ныне покойного Андрю де Бомона. Ах как нехорошо смотрится мертвец с выжженными ямами глазниц, как криво срезаны губы, сколоты, а то и спилены некогда крепкие зубы! Похоже, ведущему спецу по грязным делишкам пришлось пройти через страшные предсмертные муки. Знать не хочу, что же такое с ним сделал баварец, иначе, боюсь, может на неделю пропасть аппетит. Одно радует: мерзавцев настигло заслуженное воздаяние, да и воздух во Франции стал почище.

– Протяни руку, сволочь! – В голосе моем звенит металл, оттого коннетабль беспрекословно подставляет ладонь, которая тут же прогибается под весом кошелька с золотом.

– Твое? – холодно любопытствую я.

Рыцарь молчит, кинжал прижимается к его горлу все сильнее.

– Да, – наконец шепчет дю Ришмон. – Чего ты хочешь? Я дам тебе втрое, нет, впятеро больше. Намного больше, чем ты можешь вообразить! Только не убивай.

Вместо ответа, я кидаю перед ним пустой мешок, на нем вышит герб коннетабля.

– Если честно, я мечтаю сунуть твою голову в этот мешок. И поверь, так оно и будет, если рассвет застанет тебя в Божанси. Скачи в фамильный замок и больше оттуда не показывайся! – рычу я. – Это – последнее из предупреждений!

Я плавно пячусь к окну, легко распахиваю тяжелые ставни, беззвучно спрыгиваю в сад, благо тут невысоко, всего лишь второй этаж. Под окном в темной холодной луже распростерлось неподвижное тело, отделившиеся от стены силуэты приветственно машут руками. Вслед за Жаном и Пьером я перемахиваю высокую стену, окружающую дом. Главное – не споткнуться о труп сторожевого пса, вон их сколько тут накидано.

В только что покинутой мною комнате раздается призывный крик, даже нетренированное ухо среди ноток ярости явственно различит аккорды ужаса. Кричать коннетаблю придется долго – так уж вышло, что вся бодрствующая стража в доме этой ночью скоропостижно скончались.

– Бьюсь об заклад, – тяжело роняет Жан, – что больше мы о нем не услышим.

Я лишь пожимаю плечами, по-моему, тут и спорить не о чем. Пьер, презрительно сплюнув на мостовую, с надеждой косится на меня, пытается угадать, не ждут ли нас еще какие-нибудь захватывающие приключения. Глаза аж светятся, похоже, младший из баварцев до сих пор не наигрался в войнушку. Все эти перерезанные от уха до уха горла, убитые одним ударом громадные псы и бесшумно снятые часовые вызывают у Пьера лишь прилив безграничного энтузиазма, одаряют ощущением собственной нужности и востребованности. Живи баварец в двадцать первом веке, непременно нашел бы себя в десанте или морской пехоте.

Утром я подхожу к покоям Жанны. Страж у дверей бодро салютует мне, в ответ я залихватски подмигиваю. Никак не получается научиться чопорной важности господ, да и надо ли? Боюсь, не дожить мне до момента освобождения от англичан замка Армуаз в Нормандии, пожалованного дофином. Ну а если удастся там поселиться, то прекрасная тогда настанет жизнь. Буду охотиться на оленей, больных лечить да добро наживать. В прихожей я замедляю шаги, по роду профессии слух у меня обострен, поэтому отлично слышу, что происходит за тяжелыми резными дверьми.

Жанна негромко плачет, эти слезы разрывают мне сердце. Не надо спрашивать девушку о причинах, они очевидны. Мужчины никогда не признают женщину равной себе, как бы родовита и умна она ни была. Даже в двадцать первом веке это так, что уж говорить о пятнадцатом! Каждое решение Жанне приходится буквально продавливать через военный совет армии, то и дело апеллируя к авторитету высших сил, которые якобы подсказали ей, что надо непременно сделать так и никак иначе.

Парадокс ситуации в том, что всякая неудача этими знатными господами тут же приписывается Деве, зато любой успех – себе. Ну как же, ведь вокруг Жанны д'Арк полным-полно непризнанных военных гениев! Вот только где они были раньше, до появления Орлеанской Девы? Тут и герцог Алансон, позорно проваливший битву под Вернейлем, где у французов помимо преимущества во внезапном нападении было вдобавок двукратное численное превосходство, и барон де Рэ, до того проявивший себя лишь в качестве любителя юных пажей, а также в детских жертвоприношениях дьяволу, граф Дюнуа, так позорно обгадившийся во время «битвы селедок», Ла Гир, рыцарь безмерной отваги и отчаянной храбрости, но, увы, не стратег и даже не тактик...

Рыцарская спесь не позволяет им признать, что только Жанне французы обязаны всеми своими победами. Относительно небольшое, всего лишь десятитысячное, войско под командованием Орлеанской Девы гонит в шею британцев, вычищая королевство от английской скверны. Ревнуя и завидуя, вельможи то и дело пытаются вмешаться в командование, и только упорство и решительность девушки не дают свершиться очередной военной катастрофе. Я поеживаюсь, представляя, какая тяжесть лежит на этих хрупких плечах. И поддаваться нельзя. Чуть дашь слабину, позволишь командовать этим храбрым, но отчаянно недалеким господам, и англичане тут же возьмут реванш!

Я громко стучу в дверь.

– Кто здесь? – спрашивает сердитый голос.

– Ваш лекарь, госпожа Жанна, – негромко отзываюсь я.

– Входите, Робер. – Увидев меня, она улыбается как ни в чем не бывало.

Сильный характер, хорошо, что Дева пошла в мать, а не в отца.

– Что привело вас ко мне?

– Хотел бы отпроситься на несколько дней, – объясняю я. – Приближается полнолуние, когда силы лекарственных трав возрастают. Надо бы заготовить две-три охапки. Война еще не кончена, раненых будет много.

– Что ж, неделю я смогу без вас обойтись, – отвечает Жанна и уже без улыбки добавляет: – Только постарайтесь не задерживаться, ладно?

Поклонившись, я поднимаю голову и одними глазами говорю:

«Если бы мог, никогда бы тебя не покинул». И она так же молча отвечает: «Я знаю».

Я отчетливо понимаю, что сплю, но это совсем не важно. Главное сейчас то, что я вновь ребенок, у меня еще все впереди, а мечтам только предстоит сбыться.

И в то же время мне двадцать семь лет, я – тренированный убийца на службе французского королевского дома. Я, ребенок, гляжу на то, кем стал, и ужасаюсь. Во сне мне страшно до дрожи, поэтому я горько плачу. Я понимаю, что потерял себя, забрел не туда в лабиринте жизни. Найду ли из него выход? Никогда мне не вернуться в то светлое, беззаботное время, когда я был ребенком, жизнь летит все стремительнее. Что ждет меня впереди? Удар копья, тусклый блеск меча, тяжелый замах булавы? Или это будет холодный укол кинжала, а может – яд? Люди с моим образом жизни редко доживают до преклонных лет.

Наконец я просыпаюсь, весь в поту. На глазах высыхают слезы, сердце бушует, пытаясь вырваться из клетки ребер. Я ошеломленно кручу головой, постепенно приходя в себя, воспоминание о страшном сне тает, словно теряется в тумане времени.

– Чертовщина какая-то, – недовольно бурчу я.

Вот тебе и выспался, набрался сил перед предстоящим ночным бдением, лучше бы вообще не ложился. Похоже, подсознание пыталось сообщить мне что-то столь важное, что организм испытал настоящий стресс. Ясно, что я упустил нечто крайне серьезное, отчего находятся под угрозой либо моя жизнь, либо безопасность Жанны. Но что именно? Что заставило подсознание забить тревогу? Услышанный обрывок разговора, замеченный обмен взглядами, сплетня, на которую я не обратил внимания?

Я слишком увлекся войной в последнее время, и без меня есть кому побить подлых захватчиков. Десять тысяч здоровенных лбов в громыхающем железе с удовольствием ринутся в сечу за веру, короля и любимую Францию. Ну, приближу я победу на день или два, что с того? Что в двадцать первом столетии люди вообще помнят об этой войне? О ней упомянуто в паре коротких абзацев в школьных учебниках по истории для шестого класса, вот и все, на большее рассчитывать не приходится. Какой-нибудь профессор изучит летопись? Но ведь летописцы, как им и положено, все переврут или перетолкуют иначе, совсем не так, как оно было. Что-то ни одного из них я не видел в действующей армии, опять напишут о происшедшем с чужих слов, из разных версий выберут ту, что покрасивше.

А вот если не уберегу Жанну... Нет, об этом лучше не думать.

Помяв ноющий затылок, я вялым шагом бреду в сторону ближайшей таверны. В гриме и одеянии простого солдата меня не узнает никто из знакомых, а где, как не за кружкой вина, можно узнать все новости? Надо быть ближе к народу, вернуться к истокам, только тогда будешь знать, что на самом деле волнует людей. В двадцать первом веке для тех же целей используются телевидение и Интернет, радио и газеты, в пятнадцатом – только таверны, трактиры да кабачки. Сюда стекаются желающие послушать умные беседы и свежайшие сплетни, здесь собираются усталые путники, которые за угощение и выпивку расскажут все новости. Только тут ты узнаешь, причем с мельчайшими деталями и обширнейшими комментариями, о подлинном завещании германского императора, со всеми шокирующими подробностями тебе поведают об измене любимой жены владыки сарацин, и даже...

– Да не может того быть! – ревет низенький толстый монах в серой рясе.

– Собственными глазами видел! – жарко клянется цирюльник, худой, словно вяленая рыбина. – Вот не сойти мне с этого самого места! – Окинув окружающих пристальным взглядом, цирюльник повышает голос: – Говорят, Дева не в первый раз такое проделывает. В Орлеане подобным же манером она исцелила сотню человек зараз!

А вот это уже интереснее. Захватив с собой кружку вина, я пристраиваюсь поблизости от рассказчика.

Тот, свысока оглядев разинувших рты солдат, подмастерьев и ткачей, надувается как индюк и важно бросает монаху:

– А вы, брат Фабиус, раз не присутствовали при том, то и не спорьте!

– В чем дело? – негромко спрашиваю я у сидящего рядом здоровяка. – О чем это они спорят?

От одежды соседа ощутимо тянет сырым мясом и запахом крови, отчетливо пробивается вонь требухи, словом, присутствует весь набор ароматов, по которым безошибочно угадываем мясника. Руки у детины – как мои бедра, голова с ведро, зато по лицу сразу видно, что это не шаромыжник какой, а человек положительный, верный муж и добрый католик. Наклонившись ко мне, мясник гулко шепчет:

– Дева явила нам новое чудо, исцелила от золотухи несколько человек.

– Что вы говорите! – ахаю я, всплескивая руками. – А когда же это случилось? Как жаль, что я не увидел все собственными глазами, было бы что рассказать ребятам!

– Что за вздор! – продолжает кипятиться брат Фабиус. Его круглое лицо побагровело, отчего выглядит словно спелый помидор. – Только тот, в ком течет королевская кровь, может сотворить подобное чудо!

– А вот и нет! – В перепалку вклинивается мужчина с испитым серым лицом. Сапожник, судя по черным зубам с начисто содранной эмалью и вдавленной узкой груди. – Если пастушку Жанну, как говорят, под руки держат святая Катерина со святой Маргаритой, а за ее спиной стоит архангел Михаил, то она еще и не то может! Да пусть даже и течет в Деве королевская кровь, что с того? – Подбоченившись, сапожник обводит мутным взглядом трактир и хвастливо добавляет: – Вот у одной мадам в Нанте растет от меня ребенок, а у короля что, не бывает разных мамзелей? И очень даже просто! Может, и я сам, того... о-го-го!

Громкий взрыв хохота прерывает оратора, присутствующие наперебой комментируют его высказывания. Все сходятся в одном: в жилах Орлеанской Девы и вправду может течь королевская кровь, за что-то ведь ее избрали небесные покровители Франции?

Я выбираюсь из таверны в тягостной задумчивости. Во всех обойденных сегодня кабачках, трактирах и тавернах люди только и делали, что толковали о новых чудесах, сотворенных Девой. Что это, случайность? Возможно. Вот только не верю я в такие случайности, которые больше походят на умело запущенные слухи.

Всяк в королевстве знает, что только истинный король, отмеченный Богом, способен исцелять золотуху своим прикосновением, хотя уже добрую сотню лет во Франции о таких чудесах и слыхом не слыхивали. Ни дофин Карл, ни его покойный батюшка, вообще никто из династии Валуа подобными вещами не баловался. Золотушных, гнойных и прочих пораженных болезнями простолюдинов руками трогать брезговали, а если и выбирались из королевского дворца для общения с простым народом, то исключительно для приватных бесед со смазливыми поселянками. Похоже, кто-то очень умный исподволь приучает народ к мысли о том, что в Жанне течет королевская кровь. Но кто он, этот неизвестный, а главное – что за игру он ведет?

Через пару дней я кое-что узнаю, но вопросов лишь прибавляется. Я сижу в углу неприметной таверны возле городского рынка Божанси. Здесь грязно, темно и сыро, а подаваемое пойло недостойно зваться вином. Но я не жалуюсь, к лицу ли заросшему бородой оборванцу с острым как бритва ножом за пазухой бурчать по столь мелкому поводу? Настоящий рыночный мачо должен выражать свои мысли коротко, громко и внятно, у него не должно быть тайн от товарищей.

– Дрянь у тебя вино, трактирщик! – реву я белугой. – Подай другой кувшин!

Подсевшие к столу голодранцы буйными криками выражают одобрение, смотрят на меня преданно, льстиво улыбаются. Страшатся, что выгоню, так и не угостив. Зря боитесь, сегодня у меня полно монет, слышите, как они звенят в кармане? Не робейте, угощу всех, ведь не каждый день удается срезать кошелек у залетного лоха! Наконец перед нами появляется дюжий мужик в грязном фартуке и бухает два глиняных кувшина на колченогий стол, тот протестующе скрипит. Глиняная миска с тушеной зайчатиной, что еще вчера ловила мышей, высоко подпрыгнув, съезжает к самому краю, и я еле успеваю ее поймать. Молча приняв деньги, трактирщик какое-то время изучает их, скептически вглядываясь в каждую монету, затем, недовольно ворча, удаляется. Хоть бы стол перед уходом протер, что ли. Судя по засаленной, провонявшей потом одежде и грязным, сто лет не мытым рукам, чище от того столешница не станет. Но главное ведь старание, не так ли?

– Грязная дыра! – во весь голос сообщаю я ближайшему оборванцу и тут же грозно интересуюсь: – Что у тебя с рукой, отсохла она, что ли?

– Нормально все, – мычит тот, слабо шевеля усами.

– Тогда наливай, не спи!

В «Вертеле и куропатке» принят подобный стиль обхождения, потому никто не обращает на нас внимания. Но хватает тут и иных посетителей, тихих и молчаливых. Они незаметно подходят, общаются шепотом, передают друг другу что-то под столом и уходят, не прощаясь. Нужный мне человек сидит через три столика, у противоположной стены трактира. Несмотря на жаркую погоду, он закутан в плащ, на лицо опустил капюшон. Осторожная сволочь! Двое суток я следовал по пятам за одним из распространителей слухов, который в итоге и привел меня сюда.

Он пошептался с закутанным в плащ человеком, получил под столом малую толику денег и сразу же исчез. Где-то к обеду, когда к щедрому незнакомцу подсел тот самый цирюльник, высохший, как вобла, я понял: вот он, след. Остается лишь узнать, кто же он, этот заказчик. Здесь, в трактире, поговорить по душам не удастся – пару раз к одинокому посетителю пытались подсесть незваные гости, но всех тут же спроваживали четверо телохранителей внушительного вида.

В четыре часа пополудни заказчик поднимается и, кинув трактирщику монету, выходит из заведения. За ним, набычившись, грозно топают охранники, щедро отвешивая посетителям подзатыльники и пинки. Следом бреду я, пошатываясь и во весь голос горланя песню о Лили-молочнице и ее шашнях с покойным королем. Любопытный образец народного творчества, содержащий минимум приличных слов, зато сколько экспрессии!

Таинственный господин ловко взбирается в седло породистого жеребца, сдернув капюшон, с наслаждением подставляет лицо прохладному ветру. Застоявшийся скакун как молния уносит его в город. Громилы, азартно улюлюкая, пускают коней в галоп.

Озабоченно присвистнув, я чешу затылок. Вот и показался конец ниточки, пора распутывать весь клубок. Мне хватило мимолетного взгляда, чтобы узнать заказчика слухов, – это доблестный господин де Мюрраж, один из ближайших приспешников барона Жиля де Рэ. Сам по себе этот дворянчик и чихнуть не посмеет, потому я без большой натяжки могу предположить, что он выполняет ответственное поручение сеньора. Но зачем богатейшему барону французского королевства, кузену и другу дофина Карла раскрывать всем тайну происхождения Жанны д'Арк? Что за интригу затеял мой враг Жиль де Лаваль? Ясно, что задумка его весьма скверно пахнет, даже воняет.

Я морщусь недовольно, отчего-то мне чудится, что ветер прямо в лицо швыряет запахи гари и свежей крови. Придется сообщить Жанне, что сезон сбора трав затягивается. Нельзя оставлять в тылу нерешенные проблемы, аукнется так, что потом и костей не соберешь. Итак, пастушка Жанна д'Арк и барон де Рэ, барон де Рэ и графиня Клод Баварская. С одной стороны, в наличии повышенный интерес к девушке, назойливые знаки внимания, подаренный перстень знаменитого предка, с другой – подозрительно близкие отношения с баварцами-телохранителями. Что же ты задумал, дьяволопоклонник и любитель юных пажей?

Человек – животное социальное, а потому весьма дорожит мнением окружающих о себе, пусть внешне и делает вид, что ему все до фонаря. Вдобавок людям интересно все происходящее вокруг, так уж сложилось, что нелюбопытные и необщительные особи попросту вымерли, не оставив потомства. Остальные вместе гонялись за мамонтами, дружной компанией удирали от саблезубых тигров и, путем демократического голосования, избирали наименее ценных членов коллектива, тех, кого не жаль бросить в котел в голодный год. Самые проницательные из людей давным-давно открыли азбучную истину: хочешь узнать, что в самом деле происходит вокруг, – подслушивай. В глаза обязательно соврут, приукрасят, умолчат, но правды ни за что не скажут.

Труднее всех приходилось правителям. Опасаясь заговоров, они лично, не доверяя никому, долгими часами бродили по потайным ходам, то и дело прикипали глазом или ухом к специальным отверстиям, просверленным в стенах. Долгие столетия тайных войн, заговоров и интриг привели к тому, что внутренние стены средневековых замков стали напоминать решето, вдобавок из дыр немилосердно сквозило. А что еще оставалось делать десяткам поколений бдительных сеньоров, как не сверлить все новые и новые дыры, если специальная подслушивающая техника появилась лишь в двадцатом веке?

Что ж, лично мне незачем часами сверлить неподатливый камень, достаточно припомнить навыки лазания по деревьям. Утешив себя подобной мыслью, я с повышенным интересом присматриваюсь к хорошо знакомым мне людям. От дерева, к стволу которого я прилип крепче лианы, до распахнутого окна кабинета чуть меньше трех ярдов. Единственная опасность для меня – потерять равновесие и грохнуться вниз. Вряд ли из хорошо освещенной комнаты заговорщики смогут различить мой силуэт среди колышущейся листвы, все-таки ночь на дворе. А в том, что здесь зреет заговор, я уже не сомневаюсь. Четверо мужчин, сидящих за щедро накрытым столом, в окно и не смотрят. Есть они тоже не спешат, общаются.

– Итак, – с вызовом заявляет барон Жиль де Рэ. – Я хотел бы услышать все подробности!

Несколько секунд кузен дофина любуется золотым кубком искусной работы, затем ставит его на стол, так и не отхлебнув, и красное как кровь вино выплескивается на узорчатую белую скатерть. Барон переводит тяжелый взгляд с одного из «братьев» Жанны на другого, наконец старший баварец решительно кивает, мол, мы не против.

– Что вас конкретно интересует? – басит Жак де Ли.

– Когда мне будет оказана помощь, и в чем именно она будет заключаться? – сварливо отзывается барон. – Вы тянете, а между тем все больше лиц вовлекается в заговор. Боюсь, скоро настанет момент, когда кто-нибудь из них может проговориться, и тогда... Вы же знаете графа Дюшателя, это страшный человек! Танги не поглядит ни на мой титул, ни на ваше родство с Девой.

– Барон, – торжественно заявляет старший из «братьев». – Мне понятны ваши сомнения. Чтобы их окончательно развеять, я открою вам маленькую тайну. Итак, разрешите представить среднего сына герцога Людовика Баварского – Фердинанда, маркграфа Бранденбургского!

Я, изумленно присвистнув, впиваюсь взглядом в дверь, что вот-вот распахнется, явив нам дорогого гостя. Но как, интересно, сын баварского герцога смог незаметно прибыть в набитый войсками Божанси?

– Что за глупая шутка? – рявкает барон, и золотой кубок сминается в его кулаке, окончательно залив вином некогда белую скатерть.

Я и сам щелкаю отпавшей челюстью, что никак не желает вернуться на свое законное место. Ведь перед бароном стоит средний из баварских «братьев», Жан. Полно, да он ли это? Откуда только взялась гордая поза, рука, небрежно брошенная на эфес меча, поблескивает перстнем с камешком, стоящим немалых денег. Так вот что все время смущало меня в Жане! Ведь он – вылитая копия герцога Баварского, только повыше да лет на тридцать моложе.

– Мало кто во Франции знает меня в лицо, – скалит зубы новоявленный маркграф. – Так уж вышло, что по поручению императора последние пять лет я провел в сражениях с «сиротками» Яна Гуса. Потому-то отец и выбрал меня для сопровождения Клод, о чем, признаюсь, я нимало не пожалел. Будучи не узнанным, получаешь превосходную возможность поближе познакомиться с окружающими тебя людьми и событиями.

Фердинанд достает из поясного кошеля какой-то свиток и с любезной улыбкой протягивает его барону. Тот принимает письмо, но печати срывать не торопится.

– Здесь предложения моего отца. Он хочет, чтобы вы стали королем Франции! – Голос маркграфа серьезен, даже торжествен, но в его глазах на мгновение мелькает какая-то искра.

Ручаюсь, Жиль де Рэ ничего не заметил, но я-то успел узнать баварца получше!

Пока барон пристально осматривает сургучные печати, Жак де Ли почтительно пододвигает господину маркграфу кресло. Фердинанд, не чинясь, наливает себе вина из узорчатого серебряного кувшина, но пить не спешит, не желает дурманить голову. Барон де Рэ внимательно вчитывается в послание, брови его ползут все выше, словно желая слиться с волосами, в стылых глазах проступает изумление пополам с гневом. Скомкав письмо, Жиль де Рэ швыряет его на стол и фыркает презрительно:

– Вы что, с ума сошли? Отдать вам просто так, за здорово живешь, всю Фландрию и половину герцогства Бургундского? Да это просто курам на смех!

– Послушайте, барон, – в голосе маркграфа сквозит явная усмешка, – сегодня вы один из знатнейших дворян французского королевства, вы богаче самого государя, но что с того? Вы навсегда остаетесь всего лишь вассалом, никогда вам не подняться до собственного королевства. А мы предлагаем вам за мелочь, за сущую безделицу, которая все равно не принадлежит Франции, королевскую корону! Вдумайтесь только – вы, Жиль де Лаваль де Рэ, станете монархом!

– Ха, всего лишь мужем королевы, проще говоря – принцем-консортом! – яростно парирует барон.

– Не придирайтесь к словам. Что значит ярлык в сравнении с действительным положением вещей? – тут же возражает Фердинанд. – Пусть ваша супруга по-прежнему слушает голоса святых, посещает монастыри и аббатства, править-то будете вы!

– Ну, допустим, – с неохотой соглашается Жиль де Рэ. – Но ведь мне потребуется уйма денег!

– Это уже ваши проблемы, – пожимает плечами маркграф. – Собственное королевство дорогого стоит, не так ли? Но не огорчайтесь, получив корону, вы с лихвой вернете все истраченные средства. Итак, по рукам?

Барон, зыркнув по сторонам, ухмыляется совсем по-мальчишечьи и заявляет:

– Конечно!

– Тогда сверим наши планы, – деловито предлагает маркграф. – После коронации Карла Валуа в Реймском соборе армия двинется к столице. Сейчас англичанам нечем остановить французское войско, потому они бросят Париж на произвол судьбы. Скорее всего, парижане откажутся сдать город, будут сопротивляться, но мои люди сумеют открыть ворота. Затем, сразу после взятия столицы, король должен быть убит! – И Фердинанд жестко добавляет, глядя прямо в глаза барону: – Вот это – уже ваша забота.

Жиль де Рэ, помедлив, кивает:

– Карл доверяет мне, как самому себе. На грядущей коронации я буду стоять по правую руку от дофина!

– Прекрасно! – говорит маркграф. – Лучший друг, доверенное лицо, все это нам еще не раз пригодится. Так вот, дальше. Как только короля убьют, следует немедленно объявить, что это чудовищное злодеяние произошло по наущению герцога Бургундского, а затем срочно созвать Генеральные Штаты.

– А как быть с сыном Карла? – любопытствует барон.

Фердинанд пожимает плечами и холодно замечает:

– Очевидно, с ребенком приключится тяжелая форма кори, оспы или свинки, причем со смертельным исходом. Но беспокоиться не стоит, столь юное безгрешное создание непременно попадет прямо в рай. Как бы то ни было, после смерти Карла Валуа Франции понадобится король. Претендентов будет несколько, но когда Изабелла Баварская объявит Деву Жанну своей дочерью, потерянной и вновь обретенной, а вас, героя освободительного похода, ее будущим мужем и главным защитником королевства...

Жак и Поль, до того сидевшие неподвижно, словно их здесь и нет, быстро переглядываются. Глаза у баварцев словно рдеющие угли, взгляд остер, как наконечник копья. А господин маркграф плавно продолжает:

– Не думаю, что кто-то станет особенно возражать против этого. В любом случае у нас будет армия под рукой. Да, кстати, кто из полководцев на нашей стороне?

– Это сложный и деликатный вопрос, – подумав немного, отзывается барон. – Мне предстоит выбрать одного из тех двоих, что обладают реальной силой и авторитетом в среде французского рыцарства.

– Значит, это правда. – В голосе маркграфа я различаю удовлетворение. – До меня доходили смутные слухи...

– Истинная правда, – со вздохом отвечает Жиль де Рэ. – Герцог Алансон и Орлеанский Бастард терпеть не могут друг друга, причем до такой степени, что, стань один из них нашим союзником, второй, не раздумывая, выступит против. Как истые вельможи, оба искусно скрывают неприязнь, на людях обмениваясь любезностями. А на самом деле их отношения можно смело назвать взаимной ненавистью.

Баварец коротко кивает, плеснув в кубок вина, пододвигает его к Жилю де Рэ. Барон поднимает налитый кубок, заговорщики с силой чокаются, так, что вино из обоих кубков смешивается. Я зло ухмыляюсь. Достойные дворяне не то что опасаются друг друга, отнюдь нет. Просто это движение вбито в них на уровне безусловного рефлекса, ведь яд в бокале – столь же действенное оружие, как копья и мечи.

– У меня сложилось определенное мнение о каждом из этих господ, – мягко замечает маркграф. – Если вы не против, я с интересом сравнил бы его с вашим.

– Ни для кого в королевстве не секрет, что герцог Алансон весьма нуждается в деньгах, – начинает барон. – После битвы при Вернейле он попал в плен к англичанам, и лишь недавно его жена смогла собрать гигантский выкуп, продав и заложив все, вплоть до собственных фамильных драгоценностей. Но Алансон весьма и весьма себе на уме, готов ли он из-за денежных затруднений предать сюзерена, вдобавок родственника и друга? Я в этом не уверен.

– А граф Дюнуа, Орлеанский Бастард? – любопытствует Фердинанд.

Сбросив маску храброго и нерассуждающего рыцаря, он и говорить стал иначе. Глядя на маркграфа, я отчетливо понимаю, что он гораздо опаснее барона, этот хищник из иной весовой категории. Как ни странно, баварец по-прежнему нравится мне, причем чуть ли не сильнее, чем прежде!

– Граф Дюнуа... На первый взгляд с ним бесполезно даже обсуждать эту тему, глупец фанатично предан Валуа, – пожимает плечами Жиль де Рэ. – Он спит и видит, как его обожаемый братец возвращается обратно из английского плена. Все время ходит в темно-зеленом... – Поймав недоуменный взгляд старшего из «братьев», барон поясняет: – Это цвет траура в Орлеанском доме. На самом деле Бастард весьма хитер и честолюбив. Не знаю, не знаю. Мне нужно еще немного времени, чтобы определиться.

– Хорошо, – кивает Фердинанд. – Но постарайтесь сделать выбор как можно быстрее. Итак, – продолжает он, – на собрании трех сословий французского королевства следует объявить Жанну принцессой королевского дома Валуа. Единственной, кто имеет законное право на престол! А верные нам войска не оставят депутатам иного выхода.

– А если Изабелла Баварская заупрямится, не захочет признавать Жанну д'Арк дочерью? – уточняет Жиль де Рэ.

– Я очень ее попрошу, – с волчьей улыбкой отвечает маркграф Бранденбургский. – Так убедительно, что тетушка не сможет мне отказать!

– Есть еще одно препятствие, – помявшись, бросает барон.

Глаза Фердинанда блестят обнаженными клинками, губы изогнуты в ухмылке.

– Салическое право? – спрашивает он. – Тысячелетний закон, по которому женщина не имеет право вступать на трон?

Жиль де Рэ кивает.

– К черту эту замшелую дрянь! – рычит баварец. – Объявите, что отныне во Франции действует новый закон, и все дела! Сразу после коронации Жанны всю армию следует немедленно бросить в Бургундию, жечь и разрушать ее безжалостно. В это же время баварское войско численностью в двадцать пять тысяч человек вторгнется в мятежное герцогство с востока. Одновременного удара с двух направлений Бургундии не выдержать, а англичане просто не успеют помочь союзнику. Разумеется, герцог Филипп погибнет в бою. Надеюсь, по этому вопросу разногласий не будет?

– Как сам герцог, так и вся его семья, вместе с дядьями, племянниками и престарелыми кузинами, – в тон ему добавляет барон де Рэ.

Я тихо фыркаю. Уж кто-кто, а эти господа понимают друг друга с полуслова!

– Захватив Бургундию, соединенное войско без передышки двинется на запад, очищая от англичан оккупированные города. Следует объявить помилование всем французам, честным, но заблудшим, которые служат в оккупационной армии, – напористо продолжает маркграф. – Не все на это клюнут, понятно, но часть британского войска точно дезертирует. Ну а после того, как мы вышвырнем захватчиков на их остров, следует вновь созвать Генеральные Штаты, обсудить новые границы королевства, а заодно и объявить о грядущей свадьбе. Думаю, все честные французы с радостью поддержат победителя, одержавшего верх в бесконечной войне!

– А когда баварская армия вернется назад, в Германскую империю? – В голосе Жиля де Рэ чувствуется искреннее любопытство.

– Когда мы получим твердые и незыблемые гарантии того, что обещанные земли станут нашими по закону, а не по праву завоевателя, – скалит зубы Фердинанд. – Нам вовсе не улыбается через десяток лет, когда французское королевство укрепится, начинать за них войну.

Лицо Жиля де Рэ темнеет, на секунду он досадливо поджимает губы. Похоже, барон всерьез рассчитывал обмануть баварцев. Как же! У тех, как я понимаю, все давным-давно просчитано. Германцы просто выбирали подходящий момент, чтобы как можно выгоднее вмешаться в драку соседей. Кто-кто, а баварцы внакладе не останутся. Получить графство Фландрийское и часть Бургундии – значит стать намного сильнее и могущественнее. Если уже сейчас в герцогство Баварское входит добрая треть населения и территории Священной Римской империи, то тогда станет входить аж половина. Кто после этого будет безраздельно властвовать в Германии? Угадайте с одного раза, не ошибетесь!

Закончив торговаться, высокие договаривающиеся стороны решают заморить червячка, а я ловкой белкой соскальзываю вниз и незаметной тенью пробираюсь по улицам Божанси в снятый накануне дом. Конечно, всегда можно вернуться в комнату, выделенную мне поблизости от покоев Жанны, но ведь я, по легенде, в настоящий момент вовсю добываю лекарственные травы, как же объясню девушке неожиданное появление? Поэтому и приходится подбирать конспиративные квартиры, благо платит за все дофин. Полночи я не могу уснуть, мечусь из угла в угол, обдумывая сложившуюся ситуацию.

Вот и разъяснилась тайна неожиданной дружбы телохранителей Жанны и барона де Рэ. Они вздумали учинить банальнейший заговор! Убийство Карла VII «агентами» герцога Бургундского вызовет бурю негодования во всей Франции, но одновременно и чувство растерянности, ведь прервется правящая династия. И вдруг выяснится, что ничего еще не потеряно. Ведь, символ и надежда побеждающей Франции, некая пастушка Жанна д'Арк – самая натуральная принцесса! Как сказал маркграф Фердинанд, к черту салическое право! Что ж, в этом есть здравое зерно. Как можно ссылаться на законы, пришедшие из тысячелетней глубины? Верные барону войска окружат собранные Генеральные Штаты и заставят депутатов принять нужное решение. Сам Жиль де Рэ, который является богатейшим и самым влиятельным из вельмож Франции, по праву рождения не может претендовать на трон. Зато он может быть мужем королевы!

Ныне на границе с Францией сконцентрировалось двадцатипятитысячное баварское войско, сила, способная решить исход войны. А расплачиваться за помощь Жиль де Рэ будет землями, ничего иного герцогу Людовику Виттельсбаху не надо. Очевидно, его средний и младший сыновья станут вассалами французской короны, получив во владение по солидному куску королевства. Понятно, что такие влиятельные вассалы подчиняются королю лишь на словах. Вот английский монарх, к примеру, тоже является вассалом французского самодержца по факту владения графством Пуатье, а толку? И уйдет ли баварское войско обратно, как это пообещал маркграф Фердинанд? Боюсь, Франции грозит распад, растаскивание по кусочкам, а сама Жанна будет всего лишь безвольной марионеткой на троне.

Знает ли сама девушка об уготованной ей роли? Ох, непохоже! Мне кажется, что ее используют втемную, планируют поставить перед фактом. Острое сочувствие раскаленной иглой пронзает грудь, я бухаюсь на табурет, прячу лицо в ладони. Две равные по мощи силы борются во мне: чувство долга и опасение за жизнь Жанны. Медленно текут минуты, а я никак не могу ни на что решиться, разрываюсь на части, сердце молотит, будто бегу марафон на рекордное время. Минул уже час, как я обязан, бросив все, мчаться в королевскую резиденцию со срочным докладом о раскрытом мною заговоре.

Я вспоминаю ледяные глаза начальника королевской стражи графа Танги Дюшателя, и по спине тут же начинают бегать холодные мурашки. Этот человек сотню девиц под нож пустит, неважно, благородные они или не очень, едва лишь заподозрит угрозу обожаемому дофину. Какое решение будет принято насчет Жанны, вот в чем вопрос? Не сочтут ли в королевском совете, что разрубить гордиев узел – наилучшее из решений? В самом деле, стоит Деве погибнуть в бою от предательской стрелы, как все связанные с ней проблемы немедленно закончатся. Сейчас Жанна – знамя, символ победы, за ней пойдут, не задумываясь, без нее заговор тут же распадется.

Так ничего и не придумав, я обессиленно падаю в кровать и тут же засыпаю, даже не успев раздеться. Просыпаюсь я в прескверном настроении, поскольку сразу понимаю, что все уже решил, только пока не осмеливаюсь в том себе признаться. Найденное решение относится к разряду капитулянтских: до поры до времени я не буду ничего сообщать о раскрытом заговоре. Сначала постараюсь разузнать все подробности, а позже, возможно, придумаю что-нибудь столь хитроумное, что проблема рассосется сама собой. Эх, а ведь учила меня мама не откладывать на завтра то, что можно сделать сегодня! Вот он, недостаток системы воспитания. Наряду с поистине ценными и нужными советами, родители изрекают столько лишнего, что редкие драгоценные крупицы попросту теряются в бесконечных нотациях, поэтому мы все постигаем на собственной шкуре. Доживу ли я до момента, когда надо будет передать накопленную мудрость детям?

Через три дня заговорщики встречаются вновь, на сей раз в каком-то загородном охотничьем домике. Оставив коня недалеко от проселочной дороги, я пробираюсь в глубь леса. Сумерки медленно перетекают в ночь, небо чисто и прозрачно. Пылающие звезды величиной с кулак, а луна такого сочно-желтого оттенка, что так и тянет намазать ее на хлеб вместо масла. Прогретый солнцем воздух медленно остывает, одуряюще пахнет травами и цветами, птицы, рассевшись по веткам, вяло перекликаются, желают друг другу спокойной ночи. Я беззвучно скольжу к ярким огонькам далеких пока окон, то и дело прилипая к шершавым стволам деревьев. Напрягая глаза, вглядываюсь в густые кусты, чтобы ненароком не напороться на охрану. Вояки маркграфа Фердинанда не будут брать меня в плен и долго выяснять, какого лешего меня здесь носит. Насадят на копье, и поминай как звали.

Пару раз я едва не натыкаюсь на затаившихся стражей. Обходить их долго, а потому приходится обползать по-пластунски. Из-за этого я нервничаю, боюсь опоздать на встречу. Обидно же будет, если пропущу все самое интересное!

Вблизи охотничий домик поразительно напоминает небольшой замок, разве что сложен он не из камня, а из толстенных неошкуренных бревен, да отсутствует глубокий ров перед оградой. С легкостью преодолев трехметровый забор, я оказываюсь в пустынном дворе, за несколько минут нахожу нужное мне окно, аккуратно заглядываю внутрь, и на лицо сама собой наползает широкая улыбка. Успел! Похоже, заговорщики уже договорились о разделе будущей добычи, поскольку в их стане царит полное согласие. На лицах благородных дворян играют благодушные улыбки, в руках – полные кубки, а на столе громоздится внушительного вида кабанчик. Под немалым весом столешница заметно прогнулась, а запах, идущий от хорошо прожаренного мяса, так аппетитен, что у меня немедленно начинает урчать в желудке. Неплохо они тут устроились, что там дальше по программе, баня с девками?

– Но самое главное – устранение дофина! – увесисто роняет Фердинанд. – Нам к нему не подобраться, вам же он доверяет, как себе.

– Важнее, что мне доверяет его цепной пес Таити Дюшатель, – ухмыляется барон де Рэ, глаза его черны так же, как и его душа.

– Вы продумали, как все сделаете?

– Разумеется! Я предлагаю изменить прежний план, все должно случиться прямо на коронации в Реймском соборе.

Жиль де Рэ наклоняется к уху баварца, что-то долго ему шепчет. Тот расплывается в широкой улыбке, глаза аж искрятся, и вскрикивает одобрительно:

– И впрямь мы в вас не ошиблись! А главное, господин барон, что сами вы останетесь непричастны к смерти Карла, вдобавок скомпрометируете этого святошу.

Жиль де Рэ довольно скалит зубы, с видом триумфатора произносит:

– Как только дофин умрет, подготовленные люди тут же начнут распускать слухи, мол, Карла Валуа наказал сам Господь и все разговоры о том, что покойный – Бастард, а потому не имеет никаких прав на королевский престол, правдивы.

– Пожалуй, это прокатит, – довольно подхватывает граф.

Вот уроды! Я нервно передергиваю плечами, и только тут до меня доходит, что вот уже пару минут кто-то очень недобрый пристально разглядывает мою спину. Я мгновенно отпрыгиваю в сторону, резко крутанувшись, вжимаюсь спиной в стену дома. Меч сам прыгает в руку, готовый парировать удар или отбить стрелу. Я судорожно шарю глазами по сторонам, чутко вслушиваюсь, пытаясь понять, где же затаился наблюдатель. Мне почудилось, или на самом деле хрустнуло что-то? Да нет, кругом все тихо. Лес мирно спит, листья кустов и деревьев неподвижны, еле слышно вздыхают лошади в конюшне, переступая с ноги на ногу. Наконец, окончательно убедившись в том, что опасности нет, а враждебный взгляд мне просто померещился, я вновь подбираюсь к окну. Мне до смерти интересно, что же такое барон де Рэ шепнул на ухо господину маркграфу?

– Теперь к делу, – продолжает Фердинанд. – Ваш друг должен будет поднять войско по первому сигналу. Он готов?

– Не сомневайтесь, у него есть веская причина сделать это. Ведь...

Чудовищной силы удар вдруг бросает меня вперед, на стену дома, в спину будто саданули осадным тараном. Я сползаю вниз, успев понять, что ничего мне не чудилось, просто враг оказался хитрее. Почти потеряв сознание, на одних рефлексах я с силой бью обеими ногами в нависший сверху силуэт, но удар выходит медленным и слабым, зато сдачу я получаю по полной программе и тут же отключаюсь.

В себя я прихожу в какой-то небольшой комнате, тускло освещенной четырьмя подсвечниками. Несколько секунд я непонимающе пялюсь на толстые свечи, что медленно оплывают от пламени горящих фитилей, прозрачные капли воска тут же стекают вниз, где сразу застывают, желтея. Из мебели в комнате имеется лишь колченогий стол, сплошь заставленный тарелками с едой, да несколько тяжелых табуретов. Дощатые стены и низкий потолок потемнели от времени, окон нет совсем, зато я окружен знакомыми лицами. Младший «братец» Пьер столбом застыл у запертой двери, он плавно водит охотничьим кинжалом по оселку и то и дело отставляет клинок в сторону, любуясь узором стали. Широкий пояс баварца оттягивает странно знакомый мне меч, – похоже, булатному клинку суждено постоянно менять хозяев. Жак и Жан, а вернее, господин маркграф Бранденбургский и его преданный вассал сьер Жак де Ли сидят за столом напротив меня, задумчиво потягивая что-то из высоких кубков. Полагаю, что вино, а не пиво. Оба прямо из кожи вон лезут, лишь бы доказать французским рыцарям, что они такие же, свои в доску, и в битве удальцы, и на пиру молодцы. Завоевывают дешевую популярность.

Едва придя в себя, я сразу оцениваю шансы на спасение. Итак, комната без окон, у единственной двери застыл Пьер. То, что он самый младший из «братьев», ничего не значит, в рукопашной баварец без особого труда одолеет троих таких, как я. Пока я был без сознания, меня гостеприимно усадили на стул и, чтобы не упал, заботливо к нему привязали. И кто их, гадов, надоумил связывать не одной веревкой, а двумя? Обнаружив, что гость очнулся, «братья» не спешат радоваться, не кидаются распутывать мне руки или хотя бы ноги. Казалось бы, откуда им знать, что со связанными руками я умею бегать так же быстро, как и с развязанными? Наверное, просто перестраховались.

– Весь вопрос в том, что с ним теперь делать? – словно продолжая прерванную беседу, басит Жак де Ли. – Будь это обычный соглядатай, сразу перерезали бы глотку, никто бы и не спохватился. А вдруг он важная фигура, что тогда?

– Но это же наш верный соратник, – вроде бы протестует Фердинанд. – Стоит ли поступать с ним так безжалостно?

Достаточно раз глянуть в суровое лицо баварца, оценить хищный оскал зубов, мрачное пламя глаз, чтобы понять одну простую вещь. Ну не знает маркграф слова «милосердие», не так его воспитывали. Жалость к себе подобным – удел бедняков. Для того любой разумный государь и содержит целую толпу священников, чтобы они неустанно вбивали в голову простонародного быдла простые и понятные заповеди. Слушай господина своего, он дан тебе от Бога. Не убий, не своруй и так далее, по списку. Десять заповедей, ха! Для народа у правителей всегда наготове десять раз по столько. Ведь одной грубой силой людей в повиновении не удержишь! Надо с раннего детства загонять их на проповеди и мессы, чтобы на всю жизнь проникались уважением к своим хозяевам. И неважно, что поначалу тех называли вождями, а затем, много позже, – лордами и князьями, рыцарями и дворянами.

Вот потому церковь и пришла в упадок в двадцатом веке (про родной двадцать первый и говорить смешно!), что с появлением телевизора морочить людей стало проще и дешевле. Появились шоумены, телевизионные звездочки и всяческие MTV-идолы. Правители не дураки, денежку считать они хорошо умеют. Вы думали, это по ошибке наши вожди на теннисные корты без счета миллионы долларов тратят да замки по всяким Австриям и прочим Швейцариям себе прикупают, а на детей кидают матерям по семьдесят рублей в месяц? Да наши правители и на смертном одре будут прикидывать, как бы нагреть каждого из родных избирателей еще на пару долларов!

Те, кто заказывает музыку, давно поняли, что церковь умерла, сильным мира сего она больше не нужна. Отныне Мадонна – не девушка с просветленным лицом, держащая на коленях упитанного карапуза, а мелкая вертлявая телка с замашками портовой шлюхи. И даже Иисус – не Спаситель, а всего лишь рок-звезда, волосатый придурок, что-то орущий под вой гитар и грохот барабанов. Сто раз были правы средневековые священники, когда запрещали простым людям рассуждать о Боге. Стоило отпустить вожжи, как те придурки чего только не нагородили в меру своего свинского понимания...

Словом, ошибается тот, кто думает, будто телевидение внедрили в каждый дом для того лишь, чтобы современным сервам было чем развлечься. Нашим господам намного проще и дешевле содержать десяток прирученных дикторов, которые послушно блеют то, что в данный момент нужно власти. А десятки тысяч священников так просто не проконтролируешь, поди проверь, что там они бормочут прихожанам. Куда проще найти несколько мерзавцев и негодяев, что с честными лицами и ясными глазами будут нести с голубого экрана всякую ахинею, чем заставить сразу всех священников врать народу!

– Наш верный соратник? – переспрашивает сеньора Жак де Ли, на каменном лице которого угадывается легкое сомнение. – Теперь я в этом не уверен! Будь Робер нашим преданным другом, разве он не подошел бы и не спросил прямо, как и подобает поступить настоящему рыцарю?

– Боюсь, сьер де Армуаз излишне любопытен и застенчив, – легко отбивает посланный мяч маркграф. – Возможно, он просто постеснялся нас беспокоить, решил сам все разузнать.

– Может быть, спросим у него? – внезапно осеняет Жака де Ли светлая мысль. Неглубокие морщины, собравшиеся было на его лбу, твердом, словно гранитный валун, тут же пропадают, являя миру гладкую кожу.

Баварцам стоило бы на детских утренниках выступать, слишком уж натужно и ненатурально разыгрывают они простенькую сценку из серии «перевербуй гада». С другой стороны, а где им учиться актерскому мастерству? До Станиславского, с его «верю – не верю», еще чертова уйма лет, даже до рождения Шекспира остается никак не меньше века. Византийцы, виртуозно владеющие искусством притворства, живут далеко, вот и приходится до всего доходить самим. Я, в свою очередь, старательно делаю вид, что искренне верю в происходящее. Актеры, пусть и любители, – люди крайне обидчивые. Не дай бог показать, что не понравилась их игра, ухмыльнуться не вовремя или отпустить шуточку поострее. Не стоит в моем положении беспомощной жертвы дергать смерть за усы, зарежут, глазом моргнуть не успею! А этого допускать никак нельзя, ведь я еще толком не закончил ни одного дела.

– Да и верно, отчего бы не спросить, – легко соглашается господин Фердинанд. – Итак, сьер Армуаз, что вы делали в столь позднее время под окном?

– Шпионил за вами, – легко иду я на сотрудничество. – Простите, друзья мои, я делал это не по велению души, а по принуждению!

Я покорно склоняю голову, отдаваясь на милость строгих судей. Баварцы быстро переглядываются, краем глаза я замечаю их довольные ухмылки. Клиент вполне готов для вербовки, даже пугать не пришлось.

– Выкладывай все без утайки, – деловито велит маркграф. – И помни: только потому мы тебя барону де Рэ не отдали, что нравишься ты нам. А вот барону – нет. Он, бедолага, отчего-то вбил в голову, что не лекарь ты, а искусный убийца, нанятый его врагами. Потому Жиль де Лаваль собирается тебя схватить и долго пытать, а после предать лютой смерти. Вот и выходит, что одни мы и есть твои настоящие друзья, которые от всех невзгод защитят. Ты понял?

Затравленно оглядевшись по сторонам, я нехотя киваю.

– Тогда давай с самого начала, – велит Фердинанд.

Я открываю рот для красивой байки, ибо плох тот телохранитель, что в подобной ситуации не сумеет притвориться немощным и неумелым, приписав все успехи случаю, а поражения – собственным недостаткам. Громкий стук в дверь заставляет Пьера вздрогнуть, а я давлюсь заготовленными словами.

– Что случилось? – поднимает брови маркграф Фердинанд, а его ладонь заученно шлепает по рукояти меча.

Секунда – и все трое баварцев уже на ногах. Настоящие воины в любой момент готовы к неприятным сюрпризам. Им даже не надо одевать доспехи, похоже, они их и на ночь не снимают. Младший, Пьер, беззвучно распахивает дверь, выходит и возвращается в комнату буквально через минуту.

– Дофин Карл вызывает Жанну к себе, – угрюмо роняет он. – Дева собирается взять нас в поездку.

Баварцы переглядываются, маркграф Фердинанд властно бросает Пьеру:

– Посторожишь нашего друга, пока мы не вернемся. Я полагаю, что вам лучше остаться здесь, в охотничьем домике.

Пьер молча кивает, дубовый табурет протестующе скрипит под этой грудой тренированного мяса. Я ухмыляюсь самым краем рта. Да уж, настоящего мужчину видно даже в мелочах. Ни на секунду не задумываясь, баварец уселся так, чтобы видеть одновременно и меня, и вход в комнату, вдобавок ко всему упорно продолжает точить кинжал. Боец из Пьера замечательный, а вот тюремщик – аховый. Скоро он и сам поймет, что удержать в плену обученного францисканцами специалиста куда сложнее, чем простого дворянина.

Пользуясь тем, что рот мне не заткнули, я решаю наладить общение. Надо использовать любую возможность для освобождения, ведь чем дальше, тем меньше шанс уйти от баварцев живым. А ну как бросят они меня в темницу и позабудут выпустить в той суматохе, что их стараниями вскоре должна разразиться во Франции? В камеру к ценным пленникам здесь принято слать дюжего кузнеца, который заклепывает железный обруч на шее, руке или ноге трофея, а затем крепит его к намертво вделанной в стену цепи. Получается дешево и сердито, а главное – надежно. Потому я приложу все силы, чтобы исчезнуть отсюда еще до знакомства с кузнецом.

– Можно хотя бы перекусить? – нерешительно спрашиваю я Пьера, жадно пожирая глазами расставленную на столе снедь. – С самого утра крошки во рту не было!

– Так старался все вынюхать, что и поесть не успел? – скривившись, словно раскусил лимон, тяжело роняет баварец.

Но, добрая душа, пододвигает поближе ко мне пару блюд с увесистыми ломтями жареного мяса. Хищно блестит лезвие, острый как бритва кинжал рассекает одну веревку, и я с облегчением трясу левой рукой, разминая застывшие мышцы. Что ж, и на том спасибо, дальше я и сам вполне справлюсь. Мило улыбнувшись, я громко сглатываю слюну и, перехватив поудобнее массивное серебряное блюдо с грубо нарезанными кусками мяса, со всей доступной силой и скоростью бью им благодетеля в лицо. Есть на голове и шее человека несколько уязвимых точек, уверенное попадание ребром тарелки во всякую из них со стопроцентной гарантией выводит из строя любого здоровяка. Я выбираю наиболее щадящий вариант – ну не зверь же я, в конце концов, чтобы крушить Пьеру череп или перебивать трахею. Обливаясь кровью из перебитого носа, великан грузно рушится на пол, деревянные доски жалобно скрипят, но удар держат.

Я кидаю на тело быстрый взгляд. Нет, не убил, баварец жив. Тут главное – попасть ровно в центр переносицы, без уклона. Пойдет удар вниз – толку не будет, скосишь вверх – пиши пропало. Носовая кость с легкостью войдет в мозг, круша тонкие внутренние пластинки черепа... Тогда – либо мгновенная смерть, либо сильнейшее носовое кровотечение, которое ничем не остановить. Потеря, понятно, была бы небольшая, но Пьер дорог Жанне, а потому пусть живет. Не теряя даром ни секунды, я вместе со стулом прыгаю к ножу, лежащему на другом конце стола. Надо исхитриться не упасть, иначе уже не встану, так и буду беспомощно извиваться на полу, пока не очнется нокаутированный Пьер... Ура, дотянулся! Бритвенной остроты лезвие мигом перехватывает опутывающие тело веревки, и я свободен.

Черт, как же затекли ноги! В нетерпении я тру и щиплю их, стараясь как можно быстрее восстановить кровообращение, сейчас мне дорога каждая минута. Наконец онемение проходит, кровь жаркой волной растекается по мышцам, я стискиваю зубы от боли, на подгибающихся ногах отрываюсь от стула, делаю неуверенный шаг, затем еще и еще. Первым делом я погружаю комнату во тьму. Восковые свечи толщиной чуть ли не с предплечье гаснут неохотно, фитили рдеют в темноте, как глаза хищного зверя. Широко улыбаясь, я выхватываю меч из ножен Пьера. Ну, здравствуй, дружок, мы снова вместе. Снаружи слышны приближающиеся шаги. И кого несет в такую пору, что за гнусная манера шляться по ночам? Жаль, не с кем побиться об заклад, но готов поспорить, что вовсе не друзья громыхают тяжелыми сапогами за дверью.

И точно, я как в воду глядел. Дверь с силой распахивается, и в комнату вваливаются Гюнтер и Миллер, баварцы из баннера маркграфа Фердинанда, оба высокие, широкоплечие, с наголо выбритыми головами. Раньше я их даже путал, до того похожи друг на друга эти суровые молчаливые воины. Они различаются только цветом глаз – у одного они серые, а второй кареглазый. Не зря я торопился освободиться, как сердцем чуял, что Пьеру пришлют подмогу! Гюнтер в здоровенной лапище бережно сжимает подсвечник с двумя зажженными свечами, его лоб нахмурен, губы поджаты, усы недовольно встопорщены. Топающий следом Миллер шепотом бранится. Похоже, ради меня баварцев оторвали от чего-то важного, вроде игры в кости. Как только тусклый свет выхватывает из темноты пару сапог сорок седьмого размера, оба воина останавливаются как вкопанные. Пока они тупо пялятся на Пьера, пытаясь рассмотреть, кто же это разлегся на полу, я с силой бью обоих по затылку. На этот раз все получается практически бесшумно, оглушенный Гюнтер падает на Пьера, а Миллера я успеваю бережно подхватить, не даю загреметь навешанным железом.

Странно устроена наша жизнь. Нет у тебя спешного дела – в любом направлении дорога свободна, хоть хороводы по ней води. Если же на кону стоит судьба целого королевства, то враги, как назло, не только оставляют тебя под присмотром верзилы, который в три раза сильнее, но и шлют к нему кого-нибудь на подмогу. Если я сражаюсь за правое дело, тогда отчего же врагов целая туча, а я – один как перст? Непонятно.

Я осторожно выскальзываю из комнаты, на цыпочках пробегаю пустой коридор и сквозь первое же попавшееся окно выбираюсь наружу. Мигом перемахиваю через ограду и тут же растворяюсь в ночном лесу. Из охотничьего домика я ушел незамеченным, главное теперь – побыстрее добраться до оставленного в полумиле отсюда коня. И пока я бреду по темному лесу, отчаянно страшась заблудиться и в любой момент ожидая неминуемой погони, в голове все крутятся, мешаясь, две мысли. Каким образом барон де Рэ собирается убить дофина Карла, да этим, вдобавок, еще и скомпрометировать его? И кто же тот французский полководец, что должен поднять армию в поддержку заговорщиков?