Святой Грааль

Пролог Рассказывает Алиенора Аквитанская[1]

Весь род людской делится на мужчин и женщин. Так уж заведено. Вот только земные ипостаси раздаются иногда более чем причудливо. Взять моего сына Джона — лучше бы уж он явился на свет девчонкой, в самом деле. А вместо этого вырос слабаком и жестоко обманул меня в моих последних надеждах. В кого он пошел, в кого уродился? Не вижу в нем ничего — ни от себя, ни от Генриха. Ни капли! Эта услужливая улыбочка на вечно виноватом лице… поверить не могу, что судьба, словно в насмешку, из всех оставила только его! Увы, судьба смеется надо мной, и чем дальше, тем злораднее… Родить столько крепких сыновей, и в итоге остаться с этой бабой в штанах — что может быть печальнее? Он ни на что не годится… Да я бы простила ему все пороки его отца и братьев, лишь бы в нем была хоть малая толика их мужественности! Но нет — он мечется как баба и только ноет. И вздыхает о превратностях судьбы…

Значит, опять все придется делать мне одной. Ведь моего Ришара больше нет. Слизняк Джон живет, а мой красавец, отрада моих дней, мой любимый сыночек, мой Ришар убит предательской рукой! И я не успокоюсь, пока не узнаю, кто направил эту руку. А, значит, еще поживу. И начну с наглого выскочки, который взялся невесть откуда и успел подмять под себя Англию, словно охочую до утех шлюху…

Помянешь шлюху, тут же на ум придет и Генрих… Чует мое сердце, что без моего дорогого супруга дело и тут не обошлось. Каждый день мне сообщают о новых похождениях моего лже-внука, и я все больше убеждаюсь, что это вполне может быть генрихового семя. Почему бы и нет? Еще один буйный росток на анжуйском дереве — наглый и удачливый, легко и без раздумий берущий то, что захотел. Очень похож, что и говорить. Я эту породу хорошо знаю. И компанию себе, подлец, подобрал подходящую: такого де ублюдка Солсбери, которого лицемерно величает дядей, и тихоню Беренгарию, которая сидела как мышка до поры до времени, и вдруг… Недооценила я ее, надо было получше за ней приглядывать! А сейчас уже поздно. Она прочно обосновалась на Острове, и теперь мне ее так просто не достать… Ах, если бы только был жив мой Ришар, уж он бы нашел, как проучить и ту лицемерку, и ее "сыночка"!

… Интересно, спит она с ним или нет? Если бы в мои тридцать рядом был кто-то похожий, я бы своего не упустила. Да, были времена… Когда мужчина и женщина долго находятся рядом, всякое случается. Я-то знаю. И если уж эта скромница сумела заинтересовать Саладина, как доносили мне тогда из Палестины, то этого выскочку она тем более к рукам приберет. Если постарается. А она постарается, чует мое сердце. Ведь это в ее интересах — найти себе защитника. У самой-то на что-нибудь решиться духу не хватит. Хотя очень сомневаюсь, что Беренгария и в самом деле столь набожная, какой всегда хотела казаться. Скорее, хитрая. Всегда в ней было что-то такое… Хватило же, в конце концов, у нее ума назваться матерью этого проходимца. Такого хода я от нее, признаться, не ожидала. Хотя это признание может выйти ей боком… при определенных обстоятельствах. Главное, пустить правильный слушок, если понадобится. И тогда им обоим не поздоровится. Очень не любят подданные, когда так явно попирается Святое писание… Но с этим до поры до времени подождем. Как знать, может, удастся обойтись и менее затратными средствами.

Но какая насмешка судьбы — на одной стороне бастард Генриха, самозванец и мой враг, а на другой — Генриха же законный сын, рохля и неудачник, который ни за что не удержит на голове корону без моей помощи. Для того ли я родила стольких сыновей, чтобы в конце жизни остаться ни с чем? Где справедливость? Ее нет на этом свете. Иначе враги мои были бы повержены, а дорогой Ришар сидел бы сейчас рядом. Но судьба оставила мне только его жалкое подобие — Джона. Где он, кстати? Опять, наверное, заперся у себя и тоскует. Лучше б уж рукоделием занялся что ли, больше было бы пользы.

— Кто-нибудь! Затопите камин! И принесите же мне вина!

Я поерзал в кресле, придвигаясь к огню, протянул руки… Господь Всемогущий, как же мне холодно! В апреле, в столице Аквитании, я замерзаю, словно бы оказался в заснеженных пустошах февральской Нортумбрии…[2]

… Весть о смерти моего царственного брата застала меня врасплох. Нет, конечно, я уже давно понял, что Ричарду — да смилуется над ним Пресвятая Дева! — не суждено умереть своей смертью в постели, как доброму монарху и христианину. Но чтобы это случилось вот так? Да, он никогда не испытывал ко мне братской любви и сердечной привязанности, как, впрочем, и остальные, и я платил им той же монетой, но… но такой ужасной гибели Ричарду я никогда не желал. Да и представить не мог. Бриан де Буагильбер — единственный из сопровождавших брата в ту роковую ночь, что жив до сих пор, даже не смог точно описать, что же именно произошло возле проклятого Шалю-Шаброля[3]. По его словам выходило, что Ричард и его люди ехали по совершенно пустынной дороге, как вдруг со всех сторон засвистели стрелы, не менее половины из которых были направлены в моего несчастного брата. И одновременно, точно из-под земли, выскочили какие-то рыцари, один из которых пронзил грудь Ричарда — да покоится он с миром! — своим лэнсом. А на спину брату вспрыгнул, один Господь ведает, откуда взявшийся, сарацин, что вонзил кинжал ему в печень. Любой из полученных ран было бы довольно, чтобы убить обычного человека, но несчастный Ричард — да осенит его своей милостью Матерь Божия! — прожил еще целых четыре дня. Несмотря на свои страшные раны, он сумел поразить мечом сарацина, ранить двоих из нападавших рыцарей и доскакать до своего лагеря. Там его, утыканного стрелами, точно ежа иглами, поручили попечению лучшего лекаря, но всё было тщетно! На четвертый день от нападения мой царственный брат испустил дух, проклиная нечестивого Робера, коий хитростью и обманом завладел английским троном. Ведь ни у кого нет и тени сомнения в том, чья рука направила эти стрелы, чей рог призвал этих подлых рыцарей, и чьё нечестивое золото оплатило этих убийц-сарацинов…

В другое время я, возможно, и обрадовался бы известию о смерти Ричарда — в конце концов, я уже примерял корону, и, говоря по совести, был лучшим правителем, нежели мой беспутный братец. Впрочем, моей заслуги в этом немного: нужно иметь не только безжалостное львиное сердце, но и тупую баранью голову, чтобы управлять страной хуже него! Но сейчас…

Сейчас я — несчастный изгнанник, которого вот-вот начнут травить, точно оленя. С одной стороны это будет Филипп Французский, что уже давно зарится на Аквитанию, Нормандию, Бретань и прочие наши владения на континенте и которому я — досадная помеха на пути к овладению этими землями. А с другой — Робер, которого мой царственный брат считал своим сыном, но после наша дражайшая мать убедила его, что этот юноша — самозванец. И вот для этого Робера я — единственная оставшаяся угроза Английскому трону. И скоро, очень скоро они начнут действовать. Вопрос только в том, кто доберётся до меня первым. Если Филипп — то я кончу свои дни, сгнивая заживо замурованным в каком-нибудь дальнем замке. Если Робер — меня утыкают стрелами почище Ричарда. И, конечно же, не найдут ни единого лучника на десять лье в округе…

— Вино, ваше высочество…

Кубок с подогретым вином приятно ложится в мои точно заледеневшие пальцы. Но ни огонь, ни вино с пряностями не могут согреть… Мне всего тридцать два, а чувствую я себя, словно глубокий старик — настолько я одинок… Ах, да, как же я забыл? Ведь у меня есть жена! Вот только разделять с ней ложе мне запрещено Папой, что не может не радовать других претендентов на трон. Сначала я задавался вопросом, почему о нашем недозволительном родстве с Изабеллой задумались только после свадьбы? А теперь мне все столь очевидно, что не хочется даже лишний раз об этом вспоминать… Они все это подстроили и потому могли быть спокойны — мой столь жестоко пренебрегающий своей собственной женою брат и наша дражайшая мать, которая всегда считала, что из всех женщин мы можем любить и почитать лишь ее одну… Но того, что случилось под стенами Шалю-Шаброля, даже они предугадать не смогли.

Верный моему покойному брату Эдвар Маршадье[4] сразу же после покушения поднял воинов и прочесал все окрестности непокорного замка, но не нашёл никого, кроме нескольких пилигримов, да какого-то сумасшедшего еврея, который до полусмерти замучил солдат своими расспросами о потерянной корове. В конце концов, еврея поколотили и прогнали прочь из лагеря вместе с пилигримами, но так и не сыскали ни рыцарей, ни лучников. Словно они канули в преисподнюю. Откуда, верно, и появились…

… Год или полтора назад, у меня были верные союзники и друзья. Но теперь мне кажется, что это было века назад. Все четверо де Бургов: и умница Хьюберт, и отважный Джеффри, и язвительный насмешник Томас, и их дядя спокойный и рассудительный Уильям — все они пали в той несчастной битве под стенами Скарборо. "Под стенами" — ха! Да у той деревушки отродясь не было никаких стен, но люди Робера успели выстроить их буквально в считанные дни. Гай Гисборн и всё семейство Тайбуа полегли еще раньше, и тоже от рук Робера. Ральф Мурдах и фон де Бёф… О предательстве всегда больно вспоминать! Особенно о предательстве Ральфа. Я возвеличил этого человека, я был для него рукой подающей, а он?! Продал… Конечно, титул Великого Сенешаля — это больше, чем тридцать сребреников, но разве предательство перестаёт быть предательством от заплаченной цены? Хотя… Если подумать, то что ему было делать? Единственная дочь, в которой он не чает души, пошла с Робером… А вот интересно: всё-таки он — мой племянник или нет? Судить по его сражениям — точно! Ричардово семя! А вот если по другим поступкам — так Ричарда там и близко нет! Да и далеко — тоже…

Я снижал налоги, после того как мой братец ограбил страну, отправляясь воевать Гроб Господень, а иначе начался бы голод и англичане просто вымерли бы, как мыши в засуху. А Ричард и мать за это называли меня "слизняком", "не мужчиной", "размазнёй"… А Робер снижает налоги — и его именуют "мудрым правителем"! Даже матушка, стиснув зубы, признает, что этот Робер правит с умом. Я пытался ограничить вольность баронов — мои дорогие родственнички начинали кричать, что я своими руками хочу разрушить опору трона. Робер же давит баронов, точно поганые грибы — и мать охает, что его мудрость может выйти его врагам боком…

У меня нет ни одного человека, на которого я мог бы рассчитывать, а у Робера и Филиппа — целые королевства. Может быть, проще принять яд самому, уподобившись великим кесарям древности? Или уйти в монастырь?..

— Ваше высочество! К вам — ваша мать, герцогиня Аквитанская…

М-да… О яде думать уже поздно…

Я встал навстречу и склонился в почтительном поклоне:

— Дражайшая матушка…

Она, даже не удостоив меня взглядом, прошла и уселась в мое кресло у камина, протянула морщинистые руки к огню и лишь затем, немного согревшись, соблаговолила обратить на меня внимание. Тяжелый взгляд, когда из-под ресниц словно бьют серые молнии, и слова падают, точно камни:

— Я хотела бы знать: я родила сына или дочь? Если вы — еще одна моя дочь, то почему вы пренебрегаете вышиванием, любезная? Вот приедем — и можете присоединяться к вашей сестрице Джоанне и начинать вышивать распашонки для моего следующего внука… А если вы все же — сын, то, клянусь кровью Христа, мне не понятно: какого чёрта вы сидите здесь, в Бордо, вместо того чтобы собирать своих вассалов и отомстить за смерть брата подлому узурпатору?!

— Но, матушка, о каких вассалах вы говорите? У меня здесь никого нет…

— Маршадье встанет под ваши знамена, стоит вам объявить о походе на убийцу его сюзерена и друга. А у него — армия, и хорошая армия. Кроме того, я уже написала письмо от своего и вашего имени нашему зятю — королю Альфонсо Кастильскому[5], в котором приглашаю его возглавить это войско…

— Тогда зачем вам я?

Она награждает меня еще одним исполненным презрения взглядом:

— Да уж не в качестве полководца, мой дорогой сын. Но вы нужны нам как знамя, как символ законной власти. Так что извольте подготовиться к встрече с Маршадье и королем Кастилии!

Вот так… думая о врагах, я забыл о самом главном — о родной матери… Глупый Робер, почему ты дал ей вернуться из твоих земель живой?!!