Светолия

Летят тут гуси-лебеди, и уж не белочка, а сам Сережа их кличет:

- Эй, вы гуси-лебеди; перенесете ли нас через гору хрустальную, к морю синему бескрайнему?

Подхватили тут гуси-лебеди Сережу за руки, ну а белочка, одному из них на спину запрыгнула, там и сидела.

Поднялись они на ту высоту, где облака словно корабли небесные плывут: глядь, а среди них и впрямь корабль - цветом, то почти, как облако, а формой, как корабль; есть и парус на котором лик солнца ветрами дуется.

Вышел тут на палубу корабля того муж ростом высок, статен, в красном кафтане и в синем плаще, да с золотой оправкой; да с волосами золотистыми и с золотистыми же светлыми усами да бородой; а в глаза смотреть, что в яркое небо - нет ни в нем, ни в корабле его ни одной тени - свет один.

Улыбнулся тот муж, приветливо рукой махнул, а белочка молвила:

- То Дажьбог, владыка света небесного.

- Путь вам добрый... - то слова Дажьбога, словно колосья теплые да мягкие, светом его нагретые, в Сережиной голове взросли; а корабль облачный вдруг стал колесницей, а впереди него два коня огнегривых на все поднебесную раскатами вскричали, по воздуху копытами ударили, искры радужные высекли; ярко-ярко голова Дажьбога засияла, взмахнул он удилами, да и понесся над землею, все выше и выше в небо, и скоро слезой солнечной среди облаков затерялся.

- Здорово! Здорово! - смеялся Сережа, вдыхая ветер.

В это время гуси как раз перелетели, через вершину хрустальной горы и открылась даль совсем уж бескрайняя, завораживающая; степная; и столько в ней покоя, и в то же время и движения и мудрости древней было, что невозможно было окинуть вобрать ее разом; можно было только созерцать и восхищаться на эти моря трав, на залегшие среди них реки и озера, а кой-где, холмы, украшенные, где древами, кроны которых издали подобны были облачкам, прилегшим отдохнуть на грудь матери земли; где деревушкам, где городкам небольшим, ярко-купольным, сказочным.

- Как много цветов! Как много... как звезд на небе! Нет - даже больше! смеялся Сережа, а гуси уже понесли их вниз к этому травяному и цветочному морю, и когда коснулись Сережины ноги этого ковра живого, когда разошлось от этого прикосновения по поверхности волнение, словно и впрямь по водной поверхности, услышал он голос матери...

И цвета разом померкли, нахлынул густой серый туман, и тут же рассеялся, высвобождая из себя Сережину комнату, свист ветра за окном, да еще усталое, напряженное лицо матери склонившейся над ним.

- Ты заснул так крепко, что я тебя едва добудилась. - поведала она негромко.

- А белка?

- Какая белка, Сережа?

- Да так... - мальчик вздохнул покосился на окно; там все валил и валил снег и не было за ним видно уж не только леса, но и вообще ничего. Мать тоже посмотрела на балкон - когда она входила в комнату, то ясно видела, как пробежал там некий маленький зверек, хвостиком махнул, да и прыгнул прямо в метель...

* * *

- Нет, нет, не хочу. - говорил тем же вечером Сережа, разглядывая диск, принесенный ему Максимом.

Они сидели на креслах друг против друга, а рядом напряженно замер компьютер.

- Ну что ты в голову себе вбил: не буду, да не буду. - надулся Максим. Смотри, как тебя отделали, все лицо распухло; вот мы сейчас на монстрах пары выпустим.

- Максим, я понял - созерцать надо прекрасное; тогда и на сердце и на душе легко станет, и всякие там пары уйдут. Что видишь то ведь и в тебе откладывается, как ты не поймешь... А так сколько времени на все это уходит; бегаем в том аду на тусклых экранах, а жизнь вокруг огромная, необъятная. Мы не живем: понимаешь, Максим, мы не живем, а только медленно убиваем свою жизнь перед этими экранами.

- Слушай, ты сам понял чего сказал? Ты это в какой книженции вычитал и заучил? Во дурак то!.. Бр-ррр... Давай-ка играть - здесь как раз на двоих!

- Играй, если хочешь; ну а я свое слово уже сказал!

- Ну и как хочешь!

И вот Сережа стоит около окна; а там воет и воет снежный ветер, за спиной орут монстры; строчит, бабахает Максим, да еще приговаривает время от времени что-то. Тяжело, одиноко Сереже: только, что он говорил о той огромной, необъятной жизни - вот он подбежал к окну, желая увидеть ее увидеть что-то вроде тех просторов сказочных, цветочных; что днем он видел но там только ветер свистит... Вот нервно заржал на улице кто-то несчастный; вот вновь взвыл ветер, как выл он и за час до того, как он будет выть и через час, и всю ночь.

И вновь застрекотало, завизжало за Сережиной спиной; Максим в восторге произнес: - Есть! - и тут же что-то массивное рухнуло там на землю.

Двенадцатилетний Сережа развернулся: "Ну ладно - посижу хоть немного поиграю, хоть развеется тоска эта; дождусь ночи, когда вернется белка, ну и тогда вернусь на те поля".

- Ладно, давай вместе! - вздохнул он, усаживаясь рядом с Максимом.

И замелькали перед его глазами лабиринты, и неслись на него враги с перекошенными, отвратительными мордами; он крушил их без числа и без счета; даже с яростью какой-то; стрелял и стрелял - час, второй - на глаза его выступили слезы, от какой-то невыразимой словами тоски, а он в ярости все крушил и крушил эти перекошенные рожи, дробил их; разлетались кишки, мозги, а он все метался по лабиринтам...

Даже и Максим, сказал:

- Ладно, хватит что ли... Давай, "видик" посмотрим.

- Ну, давай посмотрим. - прошептал изнеможенно Сережа и следующие полтора часа наблюдал как кто-то за кем то бегал, пилил на части, визжал; видел перекошенные от ярости лица; слышал ничего не значащие признания в любви; видел взрывы; видел еще что-то...

Вошел отец и потребовал, чтобы Сережа ложился спать. Максим ушел... Пришла мать, дала ему выпить лекарство и тоже ушла; заглянул отец, разбито буркнул что-то.

Темнота, ветер визжит за окном; в доме ни звука, хотя... вот Томас перебежал из угла в угол; вот плеснулась в аквариуме золотая рыбка.

Вот раздался звук, будто по стеклу провели чем-то. Сережа уже на ногах; вот бросился к окну, покачнулся, где-то поблизости заорал монстр, что-то кровавое протянулось сквозь тьму.

Сережа был уже в нескольких шагах от балкона; вот уже видит и белочку, сидящую там; среди снега - на ветру. Она силилась перекричать, все усиливающийся, перерастающий уже в настоящую бурю вой:

- Я не могу, Сережа! Что ты сделал?! Я не могу к тебе пройти!

Сережа уже коснулся ведущей на балкон двери; как резкий порыв оттолкнул его назад; а между стеклами вдруг хлынула кишащая червями кровь. Мальчик закричал, а кровь уже загустела в железа, из которого продолжала сочится с визгливым стоном.

Мальчик оглянулся, обнаружил себя замурованным в железном кубе, который стремительно падал куда-то вниз.

- Выпустите! Выпустите! Белка, где же ты?!

Он заорал, бросился к стене, принялся молотить в нее кулаками, но в этот миг куб уже врезался в какую-то поверхность. Весь перегнулся, брызгая кровью мучительно разорвался и выбросил Сережу на ржавую поверхность.

Мальчик тут же вскочил на ноги и обнаружил себя, под каким-то рисованным розово-серым покрывалом; во все стороны, на сколько было видно, простиралось что-то унылое с перекошенными железными формами. А к рукам Сережиным прирос скорострельный бластер...

Вот забулькала зеленая лужа, и вместе с облачком пара, выпрыгнуло оттуда здоровенное чудище: формой напоминающее белку, но все покрытое извивающимися щупальцами, с хвостом усеянным шипами и, наконец, с пастью из которое вместе с изогнутыми, черными клыками, большими кусками вываливалась слизь, в которой копошились белые черви.

- Нет, я не хочу! - закричал Сережа. - Нет, пожалуйста! Я не хочу никого убивать... нет же, нет! Я не хочу видеть это!

Но его никто не слушал: чудовищная белка прыгнула на него, и Сережа нажал на кнопку "Огонь"; он заорал дико, покрылся потом; когда увидел, как белка, наскочив на его кровавые заряды, растянулась в воздухе, так будто к лапам ее прикреплены были грузы и стала рваться, заливая все вокруг кровью...

А Сережа побежал куда-то, желая найти выход из этого места, а перед ним выскакивали все новые и новые монстры и он стрелял и стрелял в них.

По мере продвижения вперед у него появлялось все более совершенное оружие, зато и монстры становились все более сложными: вот летучая стая отвратительно каркающих красноглазых слизняков, в надутых синих животах которых что-то переваривалось - они стали пеплом; вот подводный туннель; и здесь какие-то слизняки и последний - самый главный в этой части - с изумрудной чешуей, плюющий розовой, живой слизью - вот и он мертв, пошел ко дну.

Быстрее по ржавой лестнице вверх - вот здоровенное поле и спускается на него, с рисованного неба самое главное чудище: на летающим коне - у всадника голова-череп вокруг которого бледно-желтое, словно дым из заводской трубы, сияние. Он размахивает черным мечом и гогочет и визжит; вдруг вместо черепа стали поочередно появляться лица тех пятерых, из парка...

Сережа в остервенении жмет на "Огонь" увертывается от ответных выстрелов и вот, наконец, главное чудище уничтожено, разбрызгивая кровавые озера, со страшным затяжным воем падает оно на ржавую землю, и земля трясется. С неба падают рисованные лучики и Сережа в холодном поту с мученическим стоном просыпается.

На улице уже светало. Видно - потеплело: небо светло-серое и из него падает слезливый не то снег, не то дождь. А Сережа весь взмок; в ужасе бросился он к окну, распахнул его; часто вдыхая воздух, постоял некоторое время на балконе.

"Что же это... да я сам виноват... нет, не смогу оставаться здесь больше не минуты. Побегу в лес сейчас же! Прочь, прочь из этого ада!"

Стараясь не шуметь он быстро оделся - в доме еще все спали. Потом, уже в ботинках, вернулся в комнату, и дрожащей рукой вывел на листке: "Мама, папа, не волнуйтесь - я скоро вернусь".

Затем был стремительный бег по лестнице, по улице, по мосту...

Вот он уже бежит по заснеженному полю; позади чуть слышно и угрюмо ворчит пробуждающейся город, а впереди, над лесом, светло-серая пелена почти полностью разошлась, ослепительно зазолотилась, Сережиного лица коснулась.

Но на этот раз мальчик не улыбался солнечному свету, не улыбался, приближающимся с каждым мгновением лесу; лицо его по прежнему оставалось мрачным, а когда ворвался в этот свежий лес, то заплакал, споткнулся упал в тяжелый, прогибающийся к земле сугроб...

Вот перевернулся на спину, глядя на эти тонкие ветви на фоне бело-золотистого неба, чувствуя, в голове какую-то гудящую преграду между ним и всем этим...

- Светолия. - прошептал он негромко, протянул руку вверх, и вот повелительница лесная уже склоняется над ним, медленно проводит своей легкой и теплой, мягкой рукой по его лбу; и уходит гудение, и крики далеких чудищ, без следа испаряется черная кровь...

На соседней ветке запела птичка, другая ответила где-то тоже совсем близко; вот переметнулась, яркокрылая - к Светолии на плечо; весело зачирикала там, поглядывая на Сережу.

Тут на Сережино плечо перепрыгнула белка, и он знал, что это та самая спасенная им. Она провела своим пушистом хвостиком по его щеке, хрустнула орешком и протянула его своей маленькой лапкой мальчику.

- Спасибо. - поблагодарил Сережа.

- Ну что же. - молвила Светолия. - Лооо мне уже все рассказала. Твое сердце такое же мужественное, как и сердца Лучезара и Березы. - тут лесная дева опустилась перед мальчиком на колени и поцеловала его прямо в лоб.

Сережа почувствовал приток сил, и все тело его совсем излечилось, было легко и, кажется, за спиной его выросли крылья, будто во сне.

Но мальчик по прежнему не улыбался, он смотрел в эти огромные, мудрые и теплые глаза цвета весны, цвета пробуждающейся земли, и с горечью, со страданием вопрошал:

- Неужели, все творимое людьми так ужасно? Неужели, наш путь, названный "техническим" столь ужасен? Неужели, впереди только мрак да ржавые стены? Неужели, все мы обречены?

- Послушай, тогда преданье дней далеких. В нем, быть может, найдешь ответ, на тот вопрос, что мучит тебя.

* * *

В годы стародавние жил-был человек один, и было у него три сына: старшего звали Андреем, среднего Михаилом, а младшего Иваном.

Старший, Андрей с малых лет любил на поле ходить, так, порою сядет там, у простора на холмы дальние, на облака смотрит, и так говорит: "Вот бы мне красоту эту постичь, через свое пропустить; почувствовать все это сполна, да до людей донести". А как-то раз, забрался он на их чердак, и нашел там картину: пыль стряхнул, и видит: стоит средь цветов дева красоты не земной; в руках букет держит. Загорелось Андреево сердце любовью - понял он, что узнав ее узнает он и весь мир, и все через сердце его пройдет; и сможет он донести все, что хочет людям.

Побежал к отцу, спрашивает:

- Кто ж она?

А тот печально усмехнулся, да по плечу его похлопал:

- Ту картину прадеду твоему, за верную службу князь наш подарил. Ну а кто на картине этой - никто не знает не ведает. А даже, если б кто и знал - все одно - она мертва уже давно. Так что забудь про нее сын. Найдем тебе другую невесту.

Нет, и не думает о другой невесте Андрей: повесил то полотно он в горнице своей и день, и ночь ту деву пред собою видит; а сам рисовать учится, чтобы выразить грусть-тоску свою в полотнах...

Теперь взглянем на среднего брата - Михаила; совсем не похож он был на Андрея: правда, тоже нравились ему поля, да холмы дальние, но времени любоваться на них у него не было; не было времени ему думать и о прекрасных девах, иного он жаждал: людям помочь, жизнь им облегчить.

Смотрит на их мельницу ветряную, говорит:

- Вот прекрасное изобретение; так жизнь человеку-землепашцу облегчает. Изучу науки, изобрету еще много вещей подобных, что б жить человеку стало легче, чтобы больше не мешки он таскал, а как мой брат - на поля любовался.

Он даже и летающий механизм пытался построить: собрал всю деревню механизм его несколько раз крыльями махнул, да и развалился. Смеются деревенские, а кто-то говорит:

- Вот тебе урок, как всякой дьявольщиной заниматься. Нечестивые есть все твои железки! Точно - все это от дьявола.

На это отвечал Михаил:

- А ведь когда-то и колесо не знали. Ведь и колесо когда-то люди изобрели: так не считаете же вы теперь повозку изобретеньем дьявольским? Все что изобретается и на благо служит не есть дьявольское.

На том и разошлись: каждый при своем остался.

Михаил не унывал от первой неудачи; сам стал изучать разные явления природные, пытался объяснить их, а также и чертить учился...

Наконец, младший брат - Иван.

Еще с малых лет, любил он на сене лежать; и все от работы отлынивал, считал почему-то, что всякую работу за него другие могут выполнять. Мог он и на поля смотреть - но не поэтическое вдохновенье, не силы душевные от них черпал, а только зевал, комаров отгонял, да думал, как бы побольше меда, да пирогов наестся. Он и на мельницу смотрел, да думал не о том, как бы улучшить ее, а как бы не заставили его муку тащить. И все время: и днем, и ночью - грезил он себя богатеем, причем он и не предпринимал ничего, для того чтоб разбогатеть, и знать не хотел, что для этого трудится надо, а просто хотел разбогатеть сразу; жить до конца дней своих в большом тереме, на подушках там валятся да поглощать всякие блюда. Работник он был, как уже говорилось, никуда не годный, да и нечего толком он не умел, и учиться ничему не хотел...

Вот, как-то раз, отправил всех их отец в дальний, дремучий лес, чтоб передали они доброе слово от него, старика, их бабушки, что там жила.

Дорога в лес тот не день, не два, но целую неделю отняла. Зашли они в чащобу темную; кругом дерева стеной стоят, мхи да коряги повсюду темнеют и солнца ясного, за ветвями кряжистыми совсем не видать.

- Ах, вижу, среди деревьев древних образ дивный! Летит сквозь тьму мечта моя. - прошептал Андрей и на глаза его слезы выступили.

- Дорогу бы здесь проложить, чтобы люди не недели на обход зарослей этих тратили, но шли по делам своим напрямую. - говорит Михаил.

- А мне бы поесть чего, да поспать! Кто бы меня до дома донес? - зевает Иван, а сам от лени едва на ногах стоит.

Только сказали они это - видят: от тропинки по которой шли они отходит прямая дорога, вся в крапинках золотых, в окончании той дороге сидит в облачном свете дева красавица их зовет:

- Идите, идите ко мне! Каждый получит, что хочет.

Боязно братьям, однако, тяга к чудесному сильнее страха. Идут по дорожке: впереди - Андрей, за ним - Михаил, последним - Иван, весь позеленел, трясется от страха.

Подходят к деве и сердцем чуют - сам не чистый пред ними: стоит дева в шаре, волосы ее рыже огненные, плотные, вверх точно пламень живой подымаются, шипят, извиваются. Лицо прекрасное, да каменное, а глаза, что дыры две в пропасть бездонную; под ногами же ее в шаре, глубина открывается и ревет там пламень.

- Вижу в каждом из вас есть мечта, за которую, вы все, что угодно отдать можете?

- Да. - хором братья отвечали.

- Вот скажи, Андрей - согласен ли ты, за свою мечту, за то, чтоб все задуманное исполнить и, более того, встретится с той девой - готов ли ты за это отдать мне свою душу после смерти?

- Готов! - Андрей отвечает, а дева с огненными волосами улыбается:

- А ты Михаил, чтобы были и книги у тебя нужные и деньги для опытов своих, готов ли душу свою отдать?

- Ради наук, ради блага людского - готов. Забирай - черт с тобой!

- Ну а ты, Иван, ради того, чтобы до конца века своего не в чем нужды не знал, и все, чтобы не пожелал, для себя тут же исполнялось - отдал бы за это свою душу.

- Угу, угу! - Иван кивает, да трясется весь, как лист осиновый - он то и не представлял, что такое смерть и душа; главное - не упустить такой шанс как еще так сразу разбогатеть можно?

- Ну что же. - засмеялась дева, да огнем изо рта дохнула. - Сейчас я ваши желанья исполню, но и о награде не забуду; вместе смертью за нею приду. Начнем с тебя, Иван: твоя просьба самая легкая, улетишь ты сейчас на берег моря-океана, там уже стоит дворец для тебя ; вокруг сады райские цветут, там рабы и рабыни все сделают для тебя и никто до конца жизни не тронет, не потревожит твой покой. - хлопнула в ладоши и исчез Иван.

- Теперь твоя просьба, Михаил. Со всего света, из подземелий пыльных, всеми забытых собрала я для тебя книги; возвела дом, заставила его всем, что в трудах научных может помочь тебе; денег для новых изысканий в довольстве дала. Иди же, и ищи что-то для блага людского. - хлопнула в ладоши - исчез Михаил.

- Ты последним, Андрей, остался. Сложнее всего исполнить то, что ты хочешь. Право - мертва уж ныне любовь твоя, но я перенесу тебя через века назад, прямо к ней. Дам тебе полотно и краски, а рисовать ты уже сам научился. Согласен ли?

- Конечно! Быстрее же! - вскричал Андрей, ибо забыл он уже и о цене страшной, и о том, что перед ним сам дьявол стоит.

Взяла тогда дева Андрей за руку, зарычала, точно стадо бычье и закрутился лес, вверх взмыл, а они сквозь тьму, сквозь вспышки молний пролетели; и вот на лугу цветами усеянном остановились.

Выпустила огненно-власая Андрея, а сама в воздухе без следа растаяла.

Стоит Андрей на поле, по сторонам смотрит и вот видит - идет она, мечта его, цветы собирает, песнь прекрасную, словно ветер весенний, поет. Тут и встретились они - друг другу сужденные, но временем разлученные.

И как встретились, так сильнее прежнего любовь в сердце Андрея разгорелась; только в глаза они друг другу взглянули да и поняли все, без лишних слов.

И с тех пор, прошла печаль в сердце художника, день и ночь рисует он, все больше в мастерстве своем совершенствуется; вот уже люди приходят на полотна его светлые смотреть; любуются - некоторые и по несколько часов, и уходят с лицами светлыми, желая сделать что-нибудь для других людей прекрасное уходят, чтобы потом еще возвратится, еще раз на полотна эти взглянуть...

А у Андрея и у девы уж дети появились; растят они их, живут счастливо сами беды не знают, а другим в беде помогают.

Годы летят словно листья с древа осеннего, кружатся в прекрасном листопаде; нет художника равного Андрею, как природа, в глазах его влюбленных, прекрасны полотна...

А Михаил, в своем времени, поселился в уготовленном ему доме: глядит, там и впрямь все книгами учеными заставлено, лежат на полках порошки, да минералы земные, и заготовлено уж всякое добро для поисков его.

Рассмеялся Михаил, говорит:

- Ну вот - вся жизнь впереди. Материал лежит, стоит только руку протянуть - ну что ж, дело за мной!

И взялся он за постижение наук. Забыл он и про еду, и про все радости жизни; днями и ночами над древними книгами сидит, что надо выписывает, кое-что и сам добавляет. Исхудал он, давно уж и света солнечного не видел, все жажда постичь мир, и создать многое для благо человека затмила.

Год напряженного труда проходит, второй - не знает он, что такое отдых. Постигает он многие науки, ибо чует, что только из сплава их, сможет достичь задуманного... Третий, четвертый, пятый года проходят - уж не похож на себя Михаил - щеки впали, посерела кожа, будто в темнице он эти годы провел.

Горы книг он прочел, толстые тетради выписок сделал, постиг мудрость ученых древности; сам творить начал.

Многое он изобрел, много для благо людского дал. Что-то принимали люди, что-то за дьявольское принимали, и тогда едва ему удавалось от гнева толпы спасаться.

От того что приняли люди от Михаила - легче их труд стал; больше времени для созерцания мира появилась, для своего совершенствования. А Михаил не унимается: одно изобретет, тут же за другое примется - хочет он на дно океана опустится, до звезд в небо подняться; все болезни победить, весь труд тяжелый да грязный с людских плеч сложить...

Что-то ему удалось: многие болезни победил, много механизмов изобрел еще большее не успел; смерть уж близка, а замыслов в голове еще на целую сотню лет!

А что же Иван? Перенес его дьявол в хрустальный дворец, на брег лазурного моря. Здесь тихо волны о янтарный песок шелестят; жемчужины на дне морском, словно сердца живые переливаются, мерцают. На брегу же, у дворца хрустального, сады да парки раскинулись и звенят в тех парках фонтаны, между деревьями птицы райские перелетают, трелями заливаются. На деревьях плоды круглый год растут и прекрасные девушки-служанки те плоды Ивану приносят, танец кружат перед ним. Ходят по мраморным залам распушив хвосты, словно веера, павлины. Льется в теплом воздухе музыка небесная...

Днем за днем лежит Иван на подушках, плоды ест; зевает, мед в себя заливает; пение слушает; ходит и по парку, на солнышке сидит, млеет. Он уж и забыл, что такое труд, забыл и что такое люди; забыл и про братьев, и про отца своего. Забыл и про то, что дьяволу был должен. Он уж, чтобы совсем ничего не беспокоило, уверил себя, что всегда так и было, что это и есть жизнь, что так и будет вечно...

Слились пустые, похожие друг на друга дни в года - года в десятилетия, и чем дальше тем быстрее летело однообразное время - где не было ни мыслей, ничего кроме зевания, да поглощения в себя плодов. К большему Иван и не стремился, и знать ничего не хотел.

Но вот и смерть подошла: хоть и жил Андрей с возлюбленной своей за сотню лет, до истинного рождения своего; а все же, колдовством дьявола, умерли все они как бы в один день.

Вот три духа - три светоча, среди великих просторов, где нет ни времени, ни тьмы, ни света; между миров, между раем и адом.

Летит из черной бездны, под ними поднимается облако великое; кровавыми молниями блистает, тысячью волчьих стай завывает; темны щупальца к трем братьям простирает.

Загремели тут ветры, и голос рокочущий из тучи вопрошал:

- Ну что, довольно ли вы пожили? Готовы ли теперь со мною в ад спустится?

Сжалась, побледнела от ужаса душа Ивана:

- Может не надо? - спрашивает.

Облако только потешается; только тьмою наливается, громче хохот...

А два брата Андрей и Михаил не испугались, ибо готовы были к этому моменту, только ярче их души запылали; точно два облака солнечных пред дьяволом горят. Ему и больно на этот свет смотреть.

Засмеялись тут они и от смеха этого, первым громам весенним подобного, отдернулся дьявол; великая сила в голосах их звучала:

- Нет, мы не пойдем с тобой в ад! Мы свободны! Слышишь - твой ад тесен для нас; мы все равно прожжем своей жаждой творения, жаждой любви его стены! Тебе не удержать нас, нечистый!

Заревело, налилось от ярости кровью, черное облако; бросилось на братьев, поглотило их, но вот они уже вырвались из него:

- Ну что, видишь?! Тем чем мы жили, что развивали всю свою жизнь оказалось сильнее твоей тьмы! Отныне и навечно, мы будем свободны!

- Ну хоть одного из вас то я возьму! - заскрежетало, мириадами зимних вьюг черное облако и направилось к Ивану. - Уж ему то, слабому и безвольному; проведшему свою жизнь в бездействии не вырваться от меня! О, я чувствую, как он боится, он не чувствует ничего кроме страха!

Весь сжался, побледнел Иван, шепчет еле слышно:

- Спасите вы меня, братья. Не дайте, в ад сойти!

А они уж окружили его со всех сторон сиянием своим:

- Не получишь души брата нашего, нечистый! Убирайся обратно в свой ад!

Бросился на них дьявол, да крепко держали Андрей и Михаил, светлым облакам подобные своего брата; вновь пришлось отступить дьяволу; с проклятьями, с ревом, черной горой, в одиночестве рухнул он в бездну; ну а братья взмыли вверх, где разливался через всю бесконечность чистый свет"

* * *

Сережа смотрел на высокое небо, яркое бело-золотистое; в лесу было по весеннему прохладно, пели птицы, ручьи, голые еще ветви; хрустела орешками белочка на его плече.

- Да, я понимаю. - прошептал мальчик. - Не важно чем ты занимаешься: искусством или же точными науками; рисуешь ты картину, борешься с болезнями, или изобретаешь аппарат, чтобы подняться к звездам. Главное, чтобы это было во благо людям, чтобы это было во благо и всему миру. И если так: то душа изобретателя космического корабля, ничем не хуже, души великого поэта. И тот и другой видит великую цель, и тот и другой живет - по настоящему живет. Так я говорю, правильно Светолия?

- Да, прав. В вас есть эта жажда созидания чего-то нового; такое уж у вас сердце человеческое: все понять, все как-то обустроить, все изменить на свой лад. Просто, нам бесконечно ближе сердце поэта, чем изобретателя космического корабля; помнишь, я говорила тебе о двух путях: о душевном, и о техническом. Вы избрали технический, вы полетите сквозь космос в железных недрах, а могли бы - оседлав солнечных драконов своего воображения. Да, нам горько на это смотреть - ибо, когда вы заполоните все своей техникой, все просветите своими лучами, все просчитаете - для нас совсем не останется места и мы уйдем из этого мира. Дело все в том, что большинство из вас как Иван! Мне больно смотреть, как проходит жизнь большинства из вас: созданные для великого, вы погрязаете в мелочном, вы смеряетесь с этим мелочным; это мелочное, в конце концов становится для вас просто жизнью. А с этим нельзя смирятся; всегда надо гореть, всегда стремится к созиданию прекрасного! Поверь - это самый верный, для вас, людей, путь! В каждом есть жилка, в каждом талант, а сколькие становятся, как Иван - они, может, и трудятся, но трудятся без жара; без развития собственного, только, чтобы как-то прожить дальше.

В глазах Светолии сияли слезы:

- Я вижу, что-то ты еще не понимаешь разумом; но сердцем принимаешь все, а значит - не забудутся мои слова. Настанет день все ты и разумом поймешь.

- Да, обязательно! Светолия, как многому я уже у тебя научился, я стал совсем другим человеком!

- Нет, ты больше узнал, а человеком ты остался прежнем. Если бы ты не любил природу - мать сыру землю, так разве же бежал так ко мне через поля. Если бы не было в сердце твоем борьбы, стремления к прекрасному; так разве же не бушевала бы в душе твоей та борьба, что ночами бушевала?! Разве же, не любовался ты, еще задолго до знакомства со мной статуей в парке...

- Нимфой, в руках которой арфа?.. - Сережа вздрогнул. - Той самой где эти... - он погладил белочку. - Но почему они такие? Понимаешь, я так уже теперь настроился - это весь наш человеческий мир их таковыми сделал... Почему они такие, как чудища из тех игр. Да, как те чудища которые слизью брызгают, в которых ни капли разума нет, только желание убить, да желудок свой набить?

- Послушай еще одно сказание...

* * *

В лихую годину, когда вступили в пределы земли нашей полчища татарские, князья русские враждой разделены были - уж давно враждовали, силы свои в войнах во множестве потратили, ослабли, а объединится против врага истинного и не желали.

И были у одного князя два сына: Святополк и Юрий; а также дочь именем Ольга. Сынам разделил старый князь два града; только Святополк дележом остался недоволен - мол Юрию лучший град достался и пошла у них вражда; были и вооруженные стачки, грызлись они, злобу свою растили, да о власти, о злате мечтали.

Ольга же душой была чиста, как источник лесной; мудрость из книг черпала; лики святые для знамен ткала, да рядом с батюшкой своим сидела, то сказку ему скажет, то песнь споет: не нарадуется сердце отцовское на дочь.

А когда подоспели первые вести о татарском войске; стали к отцу, то Святополк, то Юрий являться - стояли гордые, красовались перед ним; речи правильные, с чужих слов заученные перед ним говорили. Похвалялся каждый, что нет ему воина равного, с гордо поднятой головой клялись, что за отца, за владения его не жалко и головы сложить. В общем, пользуясь случаем, старались отцовского расположения заслужить. Ольга же сидела тихо в своем уголочке, да пряжу пряла.

Святополк и Юрий и впрямь себя героями почитали: вспоминали свои стычки каждый то свои победы помнил, а вот пораженья забывал. Так же каждый размышлял - как бы из всей этой войны выгоду извлечь: брата загубить, и его город себе присвоить.

Тем временем, подошло татарское войско совсем близко ко граду, где князь-отец с Ольгой сидел; кричит гонец:

- Видел я издали войско татарское! Что море живое: нет ему конца и края, все поля, все луга, ворогами запружены! Земля трясется от их коней; а от криков птицы с неба падают!

Услышали про то Святополк и Юрий, испугались; заперлись в своих городишках - сидят, размышляют, как бы все-таки изловчиться и выгоду для себя извлечь.

А Ольга, как услышала ту весть, встала из своего уголка, батюшке поклонилась и так молвит:

- Знаю я, батюшка, как отвлечь войско татарское: хоть и не надолго, но все ж дать людям время к осаде подготовиться.

- Как же? Сказывай, доченька моя. - тут князь вопрошает.

- Обращусь я ласточкой быстрокрылой; со стен твоих в степи полечу; там на просторах гуляет один конь вольный; одной меня он послушается; одной мне позволит оседлать его. Тот конь белогривый - всем коням конь. И все кони, стоит ему только позвать, за ним поскачут. Он что молния; не по травам, но по воздуху летает - быстро нагоню я войско татарское: позовет их коней белогривый скакун; они все и повернут за ним. Когда-то удастся усмирить их наездникам...

- А стрел ли не боишься, доченька? Ведь метка стрела татарская...

- Не достанут меня стрелы: быстр конь белогривый, и от метких стрел убежит. Не волнуйся батюшка - все со мной хорошо будет. Только благослови.

- Благословляю, радость ты моя. Только вернись, а иначе не выдержит сердце мое.

Поклонилась Ольга, в воздухе взметнулась да в ласточку обратилась; в окошко терема княжеского вылетела - только ее и видели.

А на улице зима: ветер дует, метель воет; снег летит. Летит над родной землею ласточка и везде боль да разорения видит: вон деревни горят, вон города; вон люди посеченные на снегу лежит, и красный снег от их крови.

Сквозь ветер ласточка прорывается; быстрее, быстрее на юг; к степям раздольным. Час, другой, третий летит; устала, крылья болят, ветер, словно нож ледяной тело рвет, но по прежнему рвется ласточка...

Вот и степи - белые океаны; летят над ними волны снежные, ветры воют.

Тут пала на землю ласточка - Ольгой княжеской дочерью поднялась.

- Конь белогривый! Сослужи мне службу; спаси матерей и детей их, помоги мне, а потом возвращайся к своим просторам ветристым!

И вот вылетел из снежных вихрей конь белогривый, на колени перед Ольгою встал, молвил:

- Для тебя одной, ласточка зимняя, службу сослужу! Садись скорее: уж близко войско татарское от стен твоего града!

Вот взметнулась на него Ольга, вот сорвался конь; быстрее ветра, быстрее птицы летит - снега едва копытами касается. Через реки, через озера перескакивает; леса да холмы за собою оставляет.

И боль, тоска на сердце Олином - опять видит она города да села сожженные; видит детей над родителями своими мертвыми плачущих; на морозе, у пепелищ без хлеба стонущих. И дым плывет над полями, и вороны за добычу дерутся.

Но вот и войско татарское: сзади нагнала его Ольга и тут молвил конь белогривый:

- Ну, теперь держись!

А сам на задние лапы поднялся, да такой зов издал, что с деревьев снег посыпался; и все кони татарские вздрогнули; они то тоже в степях когда-то паслись - и вот по голосу признали вожака своего.

Развернулись все разом; да за ним - на волю бросились!

Земля трясется, вороги ругаются, коней поворотить хотят, да какой там! Кони, точно обезумели - не слушаются своих наездников.

Кричит тогда командир татарский:

- Вон он конь колдовской - видите, воины, впереди скачет?! Стреляете по нему из своих луков! Тому кто попадет дам пуд золота!

Засвистели стрелы...

У татар луки сильные, стрелы меткие да острые - нет им равным стрелков! Свистят стрелы вокруг белогривого; едва он успевает от них увертываться и еще шепчет:

- Не подымай головушки, ласточка зимняя.

Слушает его Ольга, в спину конскую вжалась; глаза открыть не смеет - над головой стрелы звенят, по бокам звенят.

Вот вздрогнул конь - настигла его стрела, но дальше он бежит, через рвы, через канавы перепрыгивает, конницу татарскую за собой уводит; красную нить за собой на снегу оставляет.

Еще одна стрела коня белогривого поразила, но все ж, еще бежит он, своих братьев от городов русских прочь зазывает.

Уже израненный он весь; весь снег за ним кровью залит.

- Ну вот, обратись ты теперь ласточкой, да возвращайся поскорее в свой город. - из последних сил шепчет.

Плачет Ольга, да слезами горю не поможешь - вот последний прыжок и бездыханным конь падает, но от него ласточка отлетела, в небо снежное взмыла.

Остановились кони татарские, горестно головы перед вожаком своим склонили...

А ласточка-Ольга, тем временем, домой вернулась; перед отцом своим голову склонила, рассказала, как все было.

- Ну что же, спасибо тебе доченька. На три дня ты беду отсрочила. За это время успеем мы к осаде хорошенько подготовиться.

А в это время Святополк и Юрий, не сговариваясь, в одно и тоже время пришли в стан к хану татарскому. Каждый из них замыслил предательство: решили они так - если предать свой народ, отдать города без боя на разорение, так каждый в награду получит и город своего брата.

И получилось, что они перед ханом встретились; тот на них глядит хмуро, неприветливо: хоть и враг он государству нашему, но все ж человек чести, ценит мужество, а не предательство.

- Ладно. - говорит. - Шайтан с вами, окаянными. Коль откроете для меня ворота главного града, где отец ваш сидит - разделю наследие, между вами. Коли нет: велю вас ятаганами зарубить.

Уж братья и не рады, что пришли; однако, делать нечего; головы в кручине повесили, коней своих оседлали, да поехали - думу думают.

И говор у них, что не слова, а шипенье злобное - этой-то злобой все они пропитались. Вот Святополк говорит:

- Примет нас отец в граде своем. Ну а мы уж найдем, как ворота для хана открыть.

Так говорит, а сам только и думает, как бы братца своего при удобном случае зарубить. Юрий его словам кивает согласно, а сам тоже только и думает о том, как брата родного загубить, да его имением завладеть.

Так уж злобой сердца их пропитались, что ни отца родного, ради власти не жалко; ни жен, ни детей; а о свободы своей земли, что уж говорить - и вовсе не думали.

Ольга же, да батюшка, все свои силы, для подготовке к битве отдают.

Ходит Ольга среди народа простого; стоит, словно лебедушка белая, голосом своим всех утешает, но и так вещает:

- Доведется нам встретится с ворогом бессчетным. Если удастся отбить ряды его - хорошо. Ну а нет - будем до последнего стоять. То наша свобода, и недюже нам, людям русским, на колени становится!

Люди ее словам кивают, мечи точат...

Тем временем, пришли к старому князю Святополк и Юрий.

- По что вы здесь? - князь седы брови нахмурил.

- Мы, батюшка, пришли на помощь к тебе.

- Нет, вам место не здесь. Но в городах вам врученных. Почто их без головы оставили?! Немедленно возвращайтесь, коль не хотите узнать, что есть гнев мой.

Потемнели, побагровели братья от злобы, да делать нечего: поклонились, на коней своих вскочили да уж и скачут прочь.

- Надо какую-нибудь хитрость придумать! - скрипит зубами Юрий, да нечего ему в голову не идет.

Святополк же был более хитроумным и вот что предложил:

- Есть здесь родник в лесу. Немногие знают: по тайному ходу, он ко граду спешит, водой его снабжает. Коли перекрыть тот тайных ход, останутся они без воды; от жажды скоро все перемрут!

И поспешили они к хану, который уж совсем близко к городу подошел. Выслушал предателей хан, с призреньем на них взглянул.

- Ладно. - говорит. - Шайтан с вами. Вот когда сдастся город, тогда и получите свою награду.

Перекрыли татарские воины доступ воды; сами город окружили.

Стоит на стене старый князь с Ольгой; смотрит на поля, на леса окрестные: лежать там должен снег белый, да вместо снега темный пепел колышется; и каждая частичка пепла того есть ратник татарский.

Взглянул князь на дочь свою и молвит:

- Ты, ведь, можешь птицей обратится. Так стань же ей сейчас, высоко в небо поднимись, дабы стрелы татарские тебя не достали. Лети, лети... - и заплакал.

Обняла его Ольга, молвила:

- Не улететь ласточке от гнезда родимого. Да даже, если и разрушится гнездо: вся земля родная ныне в крови, да в пепле. Некуда ласточке податься, да и сердце не велит: до конца с тобой, батюшка, останусь.

Тут пошли татары на штурм: лестницы к стенам приставили, по ним лезут; ну а сверху на них уж стрелы летят, да смола льется.

Через час пробились в одном месте на стену; жаркий бой завязался; кровь по камням ручьями течет; мертвые вниз летят; раненные кричат, стонут; на ноги поднимаются, в новый бой спешат.

Ольга, сердцем нежная, душой любвеобильная, среди резни этой осталась; раненным помогает; из под ног их оттаскивает; и не разбирает уж кого татарина ли, своего ли брата русского - главное, что человек.

До вечера бились на стенах; много доблестных воинов полегло...

Ястреб тогда по небу летел, на град с высоты своих крыл взглянул: словно рана черная на груди матушки земли град; из домов зажженных дым струится, из под стен - кровь по полям растекается.

Отступили татары, костры зажгли - словно в море огненном стоят теперь стены, и плач горестный к самым звездам возносится.

Ольга устала, еле на ногах держится; руки, платье в крови раненных, но заснуть не может - нет ей покоя среди горя людского.

Возле костров бродит: дома то многие татары стрелами огненными подожгли, теперь люди на площадях греются; руки к пламени тянут; а в глазах слезы и говорят мало, а если говорят, то о вечном - уж знают люди, что их ждет.

Слышит Ольга в стороне, вроде, плачет, кто - да так жалобно да тонко, словно котенок малый. Подошла княжья дочь: видит средь развалин девочка совсем малышка стоит.

Забыла Ольга, что княжна, перед девочкой, на колени встала; обнимает, слова нежные шепчет; да и не спрашивает ничего; и без того ясно - без родителей малышка осталась и без дома. Видит Ольга - холодно девочке; накидку свою шерстяную ей отдала; сама в одном платье осталась. В княжеский терем повела, там накормила, напоила, согрела, точно дочь родную приласкала...

И на следующий день и потом - всю неделю оставались татары под стенами; наученные горьким опытом приступ больше не шли; ждали, когда защитники изнурятся без воды, сами ворота откроют.

Сердится хан: велел Святополка и Юрия на цепь посадить и сказать:

- Если на девятый день не сдадутся они; так пойду на второй штурм. А вас велю саблями порубить; все одно, изменники, от советов ваших никакой пользы нет.

Сидят в темной юрте Святополк и Юрий, прикованными цепями, шипят друг на друга:

Юрий орет:

- Все из-за тебя - ты воды перекрыть советовал! Дал бы мне меч, так я бы тебя...

- Молчи! - ревет Святополк, с глазами красными, выпученными. - Ты во всем виноват! Меньше перед ханом хвастать надо было; а до девятого дня они все равно не выдержат! Все равно передохнут все; как скелеты иссохнут! Так что награда мне, а тебе одни ятаганы достанутся, братец!

Юрий аж взвился, с цепи рвется, зубами скрипит, изо рта его пена идет, слова уж вымолвить не может; только брату своему глотку перегрызть жаждет.

Потом, сил не осталась - все их на ругань истратили; скованные лежат, изо рта пена идет; лица темные, страшные - все замышляют, как бы всех соперников извести, как бы выпутаться, да еще бы выгоду из этого извлечь. Отец для них - золотая монета, мать - камушек драгоценный; сестра - пряжка с жемчужиной; родина - сундук со златом.

А тем временем, во граде и впрямь бедствие с водой: источник перекрыт; люди бы снег в воду плавили, да давно уж весь снег, от пожаров растаял, давно уж на улицах только пепел лежит, а с неба ни снежинки.

На главной площади городской Ольга к небу руки подняла; о дожде, о силе ветра, песнь всей силой возвела.

И звала она владыку ветров; птиц молила, чтоб из теплых стран они тучи дождевые призвали. Так, в пении усердном, день и ночь проходит; от усталости уже не стоит на ногах Ольга, на колени опустилась; небу, месяце, звездам, владыке небесному о дожде молится.

Кто видел ее тогда, молвил: вон святая, дух небесный, из света лунного сотканный, песнь горькую поет, за нас всех молится...

И на девятый день, когда уж многие совсем засыхать без воды стали, поднялась с юга огромная, в пол неба, чернотой клубящаяся, синими молниями озаряемая туча.

Молятся татары своим богам, Ольга же кричит из последних сил:

- Принесите на главную площадь все чаны, да бочки, какие у вас есть!

Крикнула, да и упала - лежит без движенья, бледная, холодная, точно мертвая; князь-отец плачет - слезы глотает, скорее в терем ее нести велит.

А горожане уж чаны, да бочки на площадь несут - только принесли, как туча, словно выжалась над ними; всех напоила, да и все заполненное светлой влагой родниковой заполнила.

Силы та влага чудодейственная вернула; готовы люди за свободу свою до последнего биться; ну а татарам, со стен велят вовсвоясе убираться; все равно - ничего, кроме пепелищ они не получат...

В ярости велит хан татарский привести к себе Святополка и Юрия:

- Ну, изменники, велю вас сейчас зарубить!

Трясутся от страха Святополк и Юрий; сами бледные, от злобы иссушенные, с глазами воспаленными; забыли о чести своей, обо всем забыли, кроме того, как бы шкуру свою спасти. Ползают в ногах у хана, друг друга отталкивают, дабы ноги его облобызать; наперебой бормочут:

- Это все моя сестра: она злодейка-колдунья!...

- Не знал я, что она, нечистая, тучами повелевать умеет!..

- Прости меня, владыка; что угодно исполню!

- Дай нож - убью чародейку!..

- Отец ее - мой отец, а вот мать - дьяволица!

- Ах, вы, шайтаны! - брезгливо отпихивал их ногой хан.

- Не вели, казнить! - вопят предатели.

- Есть замысел у меня!

- И у меня замысел!

- Отпусти меня во град: пусть приду во рванье, да окровавленный; скажу, что дрались до последнего, но пали наши города.

- Да: поверит, пустит нас отец; мы же момент улучим, да ворота тебе, владыка откроем!

- Ты только награди меня!

- Нет меня!

Сморщился от отвращенья хан; уж собрался казнить подлецов, да тут подумал, что все ж, если сослужат они службу - меньше крови прольется.

- Ладно, получите награду по делам вашим!.. А ну-ка, воины мои, отделайте их так, чтоб поверил князь, что последними из градов павших они к нему прорвались!

Опять ползают на коленях Святополк с Юрием; ханскую ногу поцеловать хотят, он же отталкивал их.

- Не надо нас бить, а то у нас сил ворота открыть не останется!

- Изорвите им одежды, тела до крови изрежьте, но чтоб не было опасно для их жизни!

Трясется Святополк, трясется Игорь; смотреть на них страшно, того и гляди на части, от страха рассыплются: уж и слова вымолвить не могут.

В тот же день, уже на закате, пробрались они к городским воротам, стонут:

- Впустите нас скорее, за нами погоня!

Глянули охранники - что за чудо: сыны княжеские да такие, что и не узнать: ладно - лохмотья, ладно - кровь; самое жуть - лица их. Нечеловеческие - темные, словно изнутри выжженные; глаза кровавые, стоят трясутся, да еще шипят что-то...

Скорее впустили их воины, к князю ведут.

Князь от усталости весь исхудал; заботами народа своего мучимый уж несколько ночей глаз не смыкал - нахмурился, своих сынов увидев.

- Ну рассказывайте - почто города свои оставили!

Лгунами искусными были братья, а чтобы шкуру свою спасти - искренно рассказали, как бились до последнего, как единственными в градах своих остались; как с боем прорывались на помощь к отцу своему...

Но не верил им старый князь - ибо был он человеком мудрым.

Велел он им идти спать; а сидит думает; а в уголке все это время Ольга сидела, пряла: вот платочек какой-то спряла, в карман положила и молвит:

- Почему ты опечалился так, батюшка, сынов своих; братьев моих - живыми увидев. Разве не видишь - героями они вернулись!

- Ах, доченька! Чисто сердце твое, не знаешь ты на что сердце подлое способна! Не знаешь, как дьявольская ложь все исказить может!

- Батюшка, неужто ты что на братцев моих подумал!

- Да, подумал. - тихо князь вымолвил. - Вот велю гонца на лучшем коне послать! Вдруг прорвется, через заслоны вражьи - принесет весть; впрямь ли города сынов пали!

- Разреши мне, батюшка, ласточкой слетать. Весть принести, что нет лжи в устах братьев моих!

- Доченька, да ты, ведь, только недавно очнулась!

- Что же делать, батюшка, что же делать - все мы устали; но мне уж, знаю, не заснуть. - и тихонько добавила. - Только раз, да навечно... а уж перед вечным сном - пободрствую.

- Ну лети, доченька! - князь вздыхает. - А завтра последний бой. Пойду же к народу своему, им в лица посмотрю. Если нужно, слово скажу... хоть, каждый и так уже все знает...

Выбежала на площадь Ольга, в небо ласточкой взмыла: сквозь ночь быстрее ветра ледяного летит. Под ней костров огненное море; слышит ржанье лошадиное; слышит хохот татарский.

Но вот город Святополка; вот город Юрию отданный - стоят, к осаде готовятся. Слышит Ольга в них говор русский; все поняла; хоть и не хочет сердцем верить, а поняла...

Горестный вопль в звездном небе раздался: вздрогнули те воины татарские, да люди русские, которые слышали. И шептали русские и татары:

- То не птица, не зверь, не человек - то сама смерть кричит. - и поближе к своим огням жались. А Ольга стрелой в град к батюшке летит, ласточкой прямо в залу ворвалась, девичий облик приняла; перед батюшкой на полу рыдает, трясется; слова, от боли душевной, вымолвить не может.

Все и без слов понял князь.

- Что ж, за таких сынов - мне позор! А ну вести ко мне изменников!

А в это время над лесами, над полями войском татарским заполненными, заря кровавая уж полыхала; уж полки строились. Ждали, когда ворота откроются, ну а хан впереди всего войско на вороном коне золотым ятаганом помахивал, на стены смотрел...

Когда влетела в терем княжеский Ольга-ласточка, когда к батюшке в ноги пала; Святополк и Юрий уж к воротам прошли. Там, у подъемного механизма несколько стражников стоят. Видят - княжьи сыны идут. Недолюбливали они Святополка да Юрия, знали об их грызне, но о каком-либо предательстве и помыслить не могли. Стоят напряженно, ждут, что князья скажут:

- Успокойтесь, пока все спокойно. - им Святополк говорит и сосем близко подходит, уж и руку к мечу своему поднимает.

А тут со стен и кричат:

- Началось, братии! Идет на нас море нечистое!

Развернулись охранники на тот крик; ну а предателям только того и надо: выхватили, окаянные, мечи да и порубили тех мужей в спину - никто и не ждал такого злодейства неслыханного; никто и не понял в чем дело.

Только видят: ворота открыты и летят в них конники татарские без конца, без края. Все люди, и князь, и Ольга - все чуют, как земля родимая под землями трясется; все слышат, как воздух морозный криками ненавистными полнится.

Ворвались в град татары - впереди всех хан, золотым ятаганом помахивает, крови, волк степной, жаждет. Бегут к нему Светополк и Юрий, от страха трясутся, каждый визжит:

- Это я ворота открыл, мне награда!

- Верю, верю! - усмехнулся хан. - Обещал я каждому награду по заслугам. Получите же, предатели родительского дома! Вот тебе!.. Вот и тебе!

Взмахнул ятаганом - Святополка зарубил; второй взмахнул - Юрия. Те и молвить ничего не успели - да им и нечего было говорить...

А на улицах сеча началась. На каждом шаге, на каждой пяти земли завалы тел оставались. Каждый русский, за десятерых, за сотню дрался; жены за детей своих дрались; дети за матерей, за отцов. Страшен был тот бой.

Летел черный ворон по небу: видел вскрылась рана - из ворот кровавые потоки все поля окрест залили; в небе вместо света дня - кровь сгустилась...

Сталь звенит, люди зубами скрипят, в смерть бросаются, но не отступают ни на шаг: где стояли, падают телами врагов окруженные, ятаганами изрубленные.

Великие потери несет войско татарское, рассвирепел, глядя на то хан:

- Никого не жалеть! То не люди - то все шайтаны!

Никто и не молил о пощаде; вот остались стоять перед теремом княжьим последние бойцы; все меньше и меньше их.

Вот три фигурки, черным морем окруженные остались: старый князь, Ольга, да еще та девочка, которую в холодную ночь согрела княжна.

Больше никого во всем городе не осталось - все иные уж кровь свою полям родным отдали. Плачет старый князь:

- Где вы братья мои, князья! Почто не соединили свои рати супротив сего моря черного! Вижу горе простого народа; вижу дым кровавый! По тебе, земля родная, разъединенная, кровью затопленная, но, все ж, сынами и дочерьми своими прекрасная - по тебе сей плач!

Трое морем окружены стоят они, и говорит князь Ольге:

- Я умру, как и все люди мои - с мечом в руках: но почто умирать тебе, молодой! Ты ведь так много, для свободы своей стороны совершить еще можешь! Почто умирать так скоро! Лети, ласточкой! Молю, доченька!

- Ты, батюшка, говоришь я молода, но девочка эта еще моложе. Так пусть же она и летит!

Нагнулась к ней, в очи, взглянула; и тихо, но проникновенно той девочке шепнула:

- Ты лети сейчас ласточкой быстрокрылой! Лети от дымов дальше; лети в леса глухие, темные! Возьми мою силу колдовскую и вот это... - вынула Ольга из кармана платочек, который, вышила последнем.

И на платочке том не колдовством, но силой души Олиной вышит был простор стороны ее родной, там и поля колосистые, и реки, и леса, и горы дальние за ним; над всем простором том небо златистое и в небе том, над всею землею раскрыла крылья ласточка - точно живая, того и гляди слетит с платка, в небо устремится.

Вокруг воины татарские шумят: рады, что захвачен город, а они живы. Сам хан татарский кричит, чтоб сдавались последние трое.

- Ну, прощай, родненькая. - шепнула Ольга, поцеловала на прощанье девочку и с поцелуем тем в уста ее колдовство свое вдохнула, отдала ей платочек: глядь, а девочки уже и нет - маленькая, юркая ласточка в небо взметнулась, да и затерялась сразу в выси...

А там, над главами их, уж нет крови - одна синева, да такая чистая, такая прозрачная, что кажется; сквозь нее и иное, вечное небо видно.

Легко на душе и Ольги, обняла она отца, потом в молитве смиренной к небу руки воздала - тут и зарубили тела их ятаганами.

Город назвали злым и дабы и памяти о нем не осталось, сожгли там все, что можно было сжечь, а все что нельзя - разрушили, с землей сравняли.

Узнали про то жители других двух городов княжества - тех самых, где правили когда-то Святополк, да Юрий; узнали про предательство подлое сместили приспешников тех князей недостойных; поставили в начальники людей преданных.

Вспоминали про Ольгу и до последнего бились; вновь кровь поля заливала, и вновь на каждом шагу завалы из тел вражьих громоздились.

- Шайтаны, а не люди! - неистовствовал хан и велел те два города тоже сравнять с землей. Бывший же при хане мудрец сказал тогда:

- Через век или через два, свергнут они твоих потомков, хан; воспрянут в новых силах, объединенные. Всегда, пока будут гореть среди них такие сердца, как у той княжны, будет сиять славой сия земля.

Вздохнул хан, взглянул на свое обмелевшее море и ничего не сказал.

Что же касается девочки, спасенной Ольгой, то она, слушаясь совета молодой княжны, долетела до дальних и дремучих лесов; с высоты небесной увидела над лесными далями дымок печной, да и осталась в той деревеньке.

Вскоре стали приходить туда люди, от ига свободы ищущие; построили там село, а потом и крепость.

Из девочки выросла прекрасная, сильная сердцем девушка. Всегда помнила она княжну-Ольгу и платочек с ласточкой у самого сердца хранила.

Мудростью, добродетелью и отвагой заслужила она уважение, стала правительницей в той крепости; организовала сильные отряды, во главе которых совершила до конца своей жизни много славных деяний во благо отечества.

Но это уже другая история.

* * *

Лес шумел, со всех сторон слышалась капель. Светолия, когда ступили они на озерный лед, под которым плавно передвигалось злато, молвила:

- Теперь до ноября не будет снегопадов; но с каждым днем все больше и больше света из поднебесья будет литься.

- Хорошо бы... - улыбнулся солнечному ветерку Сережа. - Да, конечно, я понимаю: в любые времена находились такие предатели, подлецы - неважно терема их окружают иль наши домищи - все равно сердце у них подлое. И во все времена были прекрасные люди; как Лученица, как Береза, как княжна Ольга. Спасибо, спасибо тебе Светолия: после слов твоих - полегчало на сердце.

Поглощенный своими чувствами, Сережа и не заметил, как расступились пред ними березы, как потом вошли они в золотое облако у корней дуба - вот уже и прекрасный зал.

По стенам стекали резвые ручейки и по ложбинкам в светло-бирюзовом полу, сливаясь с водами фонтана, спешили в лес.

Сережа подбежал к фонтану и испил из него, отчего за спиной его выросли крылья и он, чирикая, пронесся по залу, и уселся на плечо Светолии.

Он не пугался, не удивлялся; просто, открывал мир почему-то скрытый от него ранее - живущий по своим непонятным для него, но (как он чувствовал) более гармоничным законом.

- В прошлый раз я обещала познакомить тебя со своими белыми мышами. Хочешь ли? - спрашивала Светолия, поглаживая птичку-Сережу.

- Чик-чирик! Конечно!

По ступеням окруженным бирюзовой глубиной, Светолия опустилась в весьма просторную залу, стены которой покрывали переплетенные корни дуба. Среди этих корней видны были маленькие дверки, из которых сильно пахло сыром; так же, в центре залы сияло око-озерцо, наполненное чем-то столь же ярким, как плоть солнца.

Вот дверки стали открываться и из них выбегать белые мыши с золотыми глазами, каждая метровых размеров, каждая стройная как голубка небесная.

- Сережа, Сережа! - пропела одна из мышей. - Хочешь ли продолжить свое путешествие за золотой рыбкой?

- Хочу, чир-чирик!

- Тогда - лети в солнечное око!

Сережа пронесся над мышами; чирикнул каждой из них приветствие, а они махали ему лапками.

- Мы скоро встретимся! - пискнула одна из мышек. - Там и познакомимся поближе!

Сережа бросился в солнечную плоть, которая распахнула ему объятия, вытянулась к нему из центра залы, и вот он уже обнаружил себя стоящим на том самом, широком травянистом раздолье; которое так жутко обратилось ночью в ржавый, полный чудищ лабиринт.

- Ну что теперь куда. - не спрашивал, а просто так говорил Сережа; и хоть, белка побежала впереди, указывая дорогу к морю, мальчик чувствовал себя свободным - по настоящему свободным! Его не пугало, что он в каком-то ином мире - это мир был таким же родным, близким, как и лесной мир. Главное, что он был самим собой, и его окружало, то, что он хотел бы, чтобы его окружало.

Вот белочка запрыгала по лепесткам цветов и Сережа, рассекая грудью, колышущееся море побежал за ней. Несколько раз он падал, и со смехом катился по теплой земле; тут же вскакивал и бежал за нею дальше. Так продолжалось час, а, может, и много и больше - счастливые забывают, что есть время; а усталость, если она и была до того, так вылетела, через оказавшиеся обнаженными ступни в благодатную, мягкую землицу.

Тут под ним открылся овраг, по дну которого спешил весьма глубокий поток. Сережа, позабыв, что он уже не птица, прыгнул, взмахнул руками, намериваясь перелететь десять метров до другого берега и, конечно же, погрузился в воду; белочка забарахталась с ним рядом и Сережа, первым делом, посадил ее себе на плечо...

Впереди стремительно приближался маленький мостик, перекинувшийся из одного склона оврага в другой, в одном локте от воды; на мосту мальчик еще издали заметил метровых белых мышей с золотыми глазами. Они бросили, похожую на паутину сеть, которая, однако, оказалось достаточно прочной, чтобы выдержать ухватившегося за нее Сережу.

И вот, совсем скоро, мокрый еще мальчик сидел, заполняя собой почти зал мышиного короля, сидел перед его сырным троном, весьма высоким для мышей, но достаточным, чтобы золотые, глубокие глаза мышиного короля оказались как раз вровень с Сережиными.

- Ты уже познакомился с братьями моими во дворце СырСветолии.

- Светолии. - поправил его Сережа.

- Не забывай: имена лишь созвучие звуков, обозначающих живой и бесконечный мира. Мы зовем ее Сыролией, ибо сыр для нас не просто еда, но дар небес; он не только придает нам сил, но и возносит к самым звездам. Говорят, что в каждой головке сыра сокрыта целая вселенная...

- Дайте я угадаю. - перебил его Сережа, который едва сдерживал себя, чтобы не броситься из этого тесного для него зала, на поля, на приволье под светлое небо. - ...Я почти уверен, что вы ждете от меня какого-нибудь подвига; чтобы я отправился куда-то и добыл что-то.

- Тебе придется сразится...

- Ну так я и думал! Где же змей?

- Змея не будет. Отчасти это и твой мир Сережа... Сейчас я должен тебе кое-что показать - это совсем не приятно, страшно даже; но ты должен увидеть кое-что.

Из залу они прошли, в просторную даже по Сережиным меркам залу; несколько стоявших там мышей поклонились, своему королю. В центре зала застыла водная гладь, а купол и стены были покрыты изумрудным налетом.

Сережа смотрел на фигуры, которые рядком лежали возле воды.

Он узнал водяного и русалок; узнал многих зверей, и даже уток, которых видел в прошлый раз, когда приходил в этот мир. С ужасом понял Сережа, что все они мертвые, все накрыты белыми саванами, но и под саванами видны страшные раны...

- Что случилось?

- Ты случился, Сережа. Или забыл, как с безумными глазами рухнул сюда; как в руках твоих менялось оружие, как ты жег, рвал этим оружием тех, кто стремился к тебе на помощь?

- Да нет - это не может быть! Это был сон!

- Но и прошлое виденье было таким же сном.

- Но ведь то был иной, уродливый мир!

- Понимаешь, этот мир есть, отчасти, твое воображение. Только, все дело в том, что все живущие в нем живут своей жизнью, в независимости от тебя. Просто мир этот ближе всего твоему разуму и здесь ты наделен великой силой; все, что пожелает твой мозг исполнится. И вот, в прошлый раз ты пришел, а в голове твоей была какая-то каша...

- Да - все эти морды перекошенные передо мной прыгали! Что же я сделал с русалками с водняным...?!..

- Твой мозг создавал образы, искажая тех, кто стремился к тебе на помощь. Твой мозг создавал оружие, которым ты и разил их - разил по настоящему, ибо такова твоя сила.

- Но... но... - Сережа заплакал. - глядя на прекрасные лики русалок. Какие же вы настоящие?

- Ты видишь нас в зависимости от состояния души. Сейчас - видишь в меру своего нынешнего развития, с высоты ступени на которой стоишь - белыми мышами с золотыми глазами. Разовьешься - увидишь этот мир иным - еще более прекрасным. Падешь - разрушишь здесь все и мы не сможем тебе противится - ты бог этого мира, хоть в нас и нет поклонения тебе.

- Но с кем же мне предстоит сразится?

- С самим собой, Сережа.

- Как?!..

- Тебе придется сразится с ним: он в самом тебе - в твоем отравленном разуме, Сережа!

Сережа протянул руки к мышиному королю, но было уже поздно: стены рассыпались в прах. Мальчик закричал, когда увидел вокруг мрачные, ржавые развалины.

Неожиданно он понял, что совсем рядом стоит кто-то полупрозрачный.

Первым желанием мальчика было, чтобы появилось у него оружие, которым он мог бы от этого призрака защитится.

Оружие у него появилось, зато он почувствовал, что слабеет, противник же напротив налился цветом, задвигался и теперь Сережа понял, что призрак - это он сам, со впавшими после проведенных у экрана часов глазами в которых напряжение, желанье обезопасить себя; желанье перебить всех чудищ.

- Нет! Нет! Это не правда!

Призрак стал меркнуть, но тут из какого-то дыры в земле, выпрыгнуло омерзительное чудище, все усыпанное клыками, все покрытое глотками, из которых вырывалось зловоние.

"Убить чудище, чтобы ничего не осталось от него!" - от этого желанья закружилась голова, в глазах потемнело, призрак же налился темным цветом; в руках его блеснуло оружие.

"Еще немного, и призраком стану я!" - понял мальчик, без сил упав в какую-то грязную лужу, под рисованным быстро плывущим небом.

Перед глазами мелькали, навертывались друг на друга тысячи старых образов; мириады лабиринтов по которым он бегал когда-то; мириады выстрелов по чудищам и кровь, кровь повсюду...

Мальчик застонал, обхватив голову покатился по твердой, холодной земле; при этом он стонал: "Всего этого нет... все это с экранов - мертвое, холодное; загоняющие в рамки этих экранов! Нет я хочу быть свободным! Прочь кровь из моей головы!"

Но ничего не происходило - пожалуй, слабость еще больше усилилась от этих отчаянных выкриков. Он уже не мог пошевелится; лежал глядя на однообразное небо и чувствовал, как медленно утекает в отмороженную, ржавую землю.

"Небо... небо..." - шептал он едва слышно, зато уж чувствовал как не он но призрак его, вооруженный оружием, жаждущий пройти еще сотню лабиринтов, размолоть сотню этих отвратительных, склизких созданий - как двойник этот заряжает оружие и уж стреляет в кого-то, отчаянно визжащего.

Мальчик крепко зажал уши и зашептал: "Ведь, всего этого нет. Ведь - это рисованное небо - просто соринка пред истинным небом! Вот облако: гора весноносное! Какое же ты было огромное, живое; как хорошо смотреть на тебя было!"

И тут Сережа ясно представил себе - это облако. Он просто закрыл глаза и представил; а потом, когда открыл, оно такое прекрасное уже плыло по рисованному небу.

Оно рассекала эти однообразные, безжизненные линии, точно плуг исполинский; словно шел там, по небу, некий могучий пахарь и вдавливал это мягкое облако в блеклые, экранные цвета и разрезал их...

Вот все небо разошлось и льется на Сережу свет неба истинного: нет теперь свет этот показался мальчику через чур ярким: вот наступил закат, а следом - звезд живые пылинки высыпали - миров бездна, просторов бескрайних глубина.

Понял Сережа, что окружают его поля, представил их себе ясно: далекие, нагретые благодатным солнцем за день, медленно на ветру колышущиеся; вздохнул тихонько, впрямь почувствовал ароматы этих полей; разжал уши услышал шелест трав; пение кузнечиков, и тихий, и радостный предсмертный стон кого-то.

Поднял голову: и впрямь вокруг травяное раздолье колыхалось. Опять на землю лег, смотрел на звезды, и все новые и новые крапинки средь них открывал, а как представлял себе, сколь велики на самом деле эти "крапинки" да какие до них просторы; так улыбался восторженно и вдыхал медленно опадающий из этой выси ветер.

Потом, он закрыл глаза и обнаружил себя стоящим в зале, где беседовала с метровыми мышами Светолия.

- А, вот и вернулся.

- Так здорово, Светолия! - воскликнул Сережа. - Совсем недавно все было так мрачно, а теперь... Светолия, после этой схватки я еще лучше все понял! Еще больше твой лес полюбил! Пойдем скорее погуляем там, среди деревьев! Ведь сейчас там солнце светит?! Да ведь?!

В том, что там действительно светит Солнце, Сережа убедился уже через несколько минут, когда птицей быстрокрылой, ласточкой весенней из залов выпрыгнул!

Нет - он не боялся подняться над островом, да и над всем лесом. И вовсе не удивлялся он всему этому: все выше над землею взмывал - он радовался жизни!

Вот увидел, вдали у горизонта облачко, и понесся к нему. Какой красивой, какой многообразной открылась ему тогда земля-матушка!

Он долетел до облака, пронесся по его белым граням, а потом поднялся еще выше, вдыхая в себя ветры; распевая птичьи песни...

* * *

Через несколько часов он уже стоял перед мамой, а она с ужасом его разглядывала, и, едва не плача, усталым голосом, спрашивала:

- Ты где ж был?

- Я в лес ходил...

- Что?!

- Да... то есть не в лес; то есть так... по улице, в общем.

Мать всплеснула руками и вздохнула устало.

- Но у тебя никаких следов на лице не осталось!

Сережа взглянул в зеркало и обнаружил, что, действительно, никаких следов от побоев не осталось. Напротив, он выглядел совсем здоровым - таким, будто несколько часов провел где-то в чистом поднебесье...

Мальчик неопределенно пожал плечами.

- Ну так вот, слушай! - продолжала усталая мать. - Я и так за тебя все свои нервы потеряла. Не знаю, где ты там шлялся, но отныне такого больше не повторится! С отцом я уже поговорила: отныне двое охранников будут тебя сопровождать!

- Где?

- Да везде!

- Нет, мама!

- И слушать тебя не хочу, Сережа, особенно после сегодняшней выходки! Это что же: просыпаешься, значит, утром, входишь на столе записка: "Мама, папа не волнуйтесь - я скоро вернусь"... И целый день ты где то шлялся! Это после того, как тебя какие-то подонки отделали! Что, думаешь, я должна была думать!.. Нет, ты совсем, должно быть, глупый, Сережа!.. Фу, все нервы с тобой вымотала: по крайней мере до лета, будешь ходить по улицам только с охранниками!

Сережа пытался возражать, но мать устало, но твердо стояла на своем. За этим спором их застал вернувшийся с работы отец - усталый и вымотанный. Он даже и не заметил, что на Сережином лице не осталось следов побоев, покрутил у него перед носом кулачищем и сообщил, что охранники его будут сопровождать везде и повсюду, а если он станет возражать, так вообще попадет под домашний арест (отец говорил вполне серьезно).

Той ночью Сережа огромной черной тучей летел над землей, сыпал в нее молниями и ревел громами. Свод неба пред ним завесился непроницаемым темным куполом, который, чем больше сыпал молниями Сережа и чем больше громыхал становился все темнее, земля же под мальчиком погружалась во мрак, будто наступило затмение.

* * *

Отец обещал, что охранники будут следовать за Сережей везде за пределами их квартиры - так и вышло.

Шел ли он по улице, шел ли в школу, или из школы - повсюду, в двух шагах за ним следовали две верзилы, всегда напряженные, окидывающие весь мир мрачным взглядом, выискивающих в каждом скрытых врагов, да к тому же молчаливые - все их разговоры сводились к однозначным, тупым репликам.

Охранники раздражали, конечно, Сережу; и он, после нескольких неудачных попыток найти с ними хоть какой приятельский язык, стал откровенно над ними издеваться. Так, например, шли они по улице - Сережа неожиданно останавливался - верзилам ничего не оставалось, как тоже останавливаться, да и стоять с ним рядом по нескольких минут - Сережа смотрел на тучи или на облака, верзилы же переминались с ноги на ногу и бросались по сторонам напряженными взглядами. Потом Сережа срывался с места, со всех ног бежал по каким-то подворотням, по городу, куда глаза глядят - только не в лес... Охранники топали за ними; иногда начинали ругаться, но все же, никогда не отставали.

Так прошли три мучительных недели. Наступил апрель, и весна цвела во всю силу: землю и ветви покрыл легкий зеленый налет, последние льдины были унесены течением рек, а пение птиц лилось с каждого дерева, даже, казалось, с каждой ветви; все радовалось, все поднималось к солнцу, как и тысячу, как сто тысяч лет назад. Вот только отделившийся от всего этого город по прежнему ворчал угрюмо, коптил небо ядовито-желтыми парами, да еще сбрасывал в реку какую-то ядовитую гниль.

И Сережа, к ужасу своему понимал, что заточен в городе, ведь, пока за ним следовали охранники, он никак не мог пойти к Светолии.

Как-то раз, вместе с Максимом шел он по улице. Апрельское солнце уже обсушило асфальт и теперь разливало тепло по коже, ласкало волосы - и никак не хотелось уходить от этих лучей в тень - так они соскучились по этому свету за зиму. Также радовался апрельскому солнышку и Томас, который пристроился на Сережином плече. Зато оставались мрачными, по прежнему напряженные охранники - для них не существовало весны - выглядывание каких-то врагов - вот что занимало их в окружающем мире.

- Как же я хочу сбежать от них! - чуть ли не плача, шептал на ухо своему другу Сережа. При этом он знал, что они вышагивают в трех шагах позади - за послении недели, он научился точно определять расстояние до них.

- Есть у меня тут один замысел. - прошептал Максим.

- Какой же?! - воскликнул Сережа чуть громче, чем следовало. Во всяком случае он вздрогнул, и переспросил значительно тише: - Какой же замысел? Ты только потише говори.

- А замысел вот каков. - дальше Максим зашептал Сереже прямо на ухо. Метро. Понял? В метро ходят толпы народа, там мы сможем затеряться. Пусть только эти гориллы попробуют нас там найти.

Сереже не разу не доводилось спускаться в метро: в школу он ходил пешком, ну а если требовалось съездить в какой-нибудь отдаленный район так возил отец на своем "джипе".

Мальчик согласно кивнул:

- Здорово! - и опять шепотом. - Хоть бы на денек от них вырваться. Все бы отдал, чтобы... - он замолчал, покосился на заподозривших неладное и подошедших еще ближе, настороженно слушающих верзил.

Ребята замолчали и молчали до тех пор, пока не завизжала отчаянно, словно ее, одинокую, сдавливал некий великан - машинная сигнализация. Тогда Максим шепнул:

- Прежде всего: больше всего народу в метро вечером - тогда все с работы возвращаются. Часов семь...

- Хорошо, а под каким предлогом?

Максим взглянул на верзил, которые с напряженным, мучительным подозрением разглядывали надрывающуюся сигнализацию.

- Этим то гориллам... А ничего им не будем говорить. Нет скажем, просто, что хотим одну станцию для разнообразия проехать.

Испуганное визжание сигнализации неожиданно оборвалось, словно палач отрубил ей голову, и на ветвях разросшейся над улочкой березы зашелся долгой и восторженной песней соловей.

Через два часа, небо стало темно-голубым, и с запада стала расползаться по нему светло-бардовая пелена. Что-то дикое творилось на оживленных улицах: люди стремительно шли, проносились машины, и вновь люди, кто-то куда-то заходил, кто-то откуда-то выходил: и никто не хочет чувствовать в полной мере весну. Все ревет, грохочет, перемешивается - словно весь город охватила предсмертная агония.

Сережа представил как спокойно сейчас на поле. Как медленно наливается закатом небо и какой должна казаться безумной, похожей на агонию города-прыща вся эта вечерняя, тленная суета. От ясного понимания этого мурашки по его коже пробежали и еще сильнее захотелось туда - на поля, в лес - к сказкам, к тишине живой...

Они подошли к станции метро из дверей которой, словно под напором вылетала серая, усталая масса.

- К экранам бегут. - прошептал Сережа и почувствовал, как игла раскаленная в сердце кольнула.

- Что ты? - переспросил Максим.

- Да так, ничего...

Охранники, глядя на людские массы, раздраженно поморщились. Один из них обратился к Сереже:

- Мы в метро не пойдем.

- Нет, мы в метро пойдем. - решительно возразил Сережа.

- Ну не положено. - как-то обиженно пробасила туша.

- Где записано, что нельзя?

- Нельзя, не полагается, не положено.

- Так, а мы вас и слушать не станем. Просто пойдем в метро и все. Что вы нас: скрутите, домой поволочите? Вас самих тогда скрутят, а мы скажем, что вы бандиты, хотели нас похитить! Разбирайтесь потом сами. - Сережа был настроен довольно агрессивно. Он действительно жаждал вырвать этим вечером, так как был истомлен городом и присутствием этих двоих не желающих ничего знать, кроме бесконечного высматривания и напряжения.

- С отцом будет разговор серьезный. - начал было скучным и грубым голосом зудеть второй охранник, но ребята уже не слушали: они повернулись и быстро зашагали к дверям, в которое всасывался человеческий стремительный поток.

Томас испуганно вцепился Сереже в плечо, а тот, оглядываясь по сторонам, говорил Максиму:

- Ну, давай - показывай. Я здесь ничего не знаю.

Когда они спускались по эскалатору в разодранную туннелями плоть земли, Максим шептал:

- Верзилы на ступеньку выше нас: вон стоят - глаз не сводят. Ну, ничего: сейчас мы дадим деру. Ты главное слушай: сходим сейчас с "лестницы" медленно идем вдоль платформы, когда электричка подходит все идем-идем, а вот, когда голос услышишь: "Осторожно, двери закрываются", подожди еще секундочку, а потом в эти самые двери и прыгай. Здесь, главное, не упустить момент. Я это в одном "боевике" видел.

Так они и сделали: сошли с эскалатора и медленно пошли вдоль платформы. Народ клубился вокруг, голоса сливались в единый гул, а за мельканием серо-темных тел невозможно было уследить - словно кто-то стремительно перекручивал "кубик-рубик", да так стремительно, что едва пар не шел.

Позади сопели охранники.

- Слышь: давай на центр станции выйдем.

Сережа ничего не отвечал; шел совсем рядом от края платформы. Вот стал нарастать рев и мальчик увидел, как из черного зева несется на него железное чудище. Рев стал нестерпимым и Максим заорал ему на ухо:

- Вот это и есть электричка! Смешно смотреть: ты, как дикарь из леса, глаза вытаращил - мчится будто на тебя чудище - змея стометровая! Я такое тоже в фильме видел.

Электричка остановилась; двери пронзительно распахнулись и хлынули из них набитые под высоким давлением бледные, усталые человеческие особи.

- Слышь, стой! - обиженно начал охранник; однако, Сережа взял Максима за руку и они пошли еще быстрее, проскальзывая между тел.

Томас пронзительно мяукнул, вцепился в Сережино плечо еще сильнее, расцарапал его до крови.

"Осторожно, двери закрываются!" - объявил неживой голос, однако народ только начал вбиваться в душное, железное нутро и Максим шепнул:

- Рано!

Вот платформа опустела: набитые вагоны стоят еще с распахнутыми дверьми, а вдоль в них идут быстро; да едва ли не бегут Сережа с Максимом: в двух шагах охранники...

- Ну, повезет, не повезет. - шепнул Максим, когда они проходили около какой-то двери. - С разбегу: три-четыре!

Они бросились в двери: впихнулись в эту усталую массу, и в тот же миг двери захлопнулись; электричка дернулась, поехала стремительно набирая скорость.

Сережа был вжат в стекло с надписью: "Не п ис о ться", но все же ему удалось развернуться, увидеть платформу: там в нескольких сантиметрах от него, неслись, расталкивали вновь набирающуюся на платформу массу, охранники; были слышны даже их бессмысленные, крайне напряженные выкрики: "Стой!", но поезд уже ворвался в черный туннель.

- И с котенком сюда! - раздался ворчливый женский голос. - Уберите котенка-то! Кто вам... - Сережа зажал уши и ничего больше не слышал.

На следующей станции они были вынесены из вагона людским потоком и Сережа уж думал бежать из этих подземелий, как Максим настоял на том, чтобы они проехали еще с несколько станций, сделали две пересадки, и уж после этого вышли в город - все затем "чтобы запутать следы, оторваться от погони".

Потому они вбежали в электричку и поехали дальше.

На второй пересадке случилось непредвиденное: Сережа, уставший от голосов, от рева железного чудища, от блеклых цветов, закрыл глаза, зажал уши и отвернулся к стенке. Максим же сам замешкался, рассматривая изображение лабиринта станций. В общем, он выбежал на станцию, а про своего друга стоящего с закрытыми глазами и ушами, вспомнил уже, когда двери захлопнулась и чудище начало разгонятся.

- Сашка! Слышишь! - Максим забарабанил по окну.

- Тебя что ли? - дотронулся кто-то до Сережиного плеча.

Мальчик повернулся, увидел Максима, но слышать, что он кричит уже не мог. На следующей платформе сошел, поехал назад, долго бродил по станции; потом, решив, что Максима в этой массе уже не найти, вновь сел в электричку, чтобы посмотреть, как бы побыстрее вырваться к городским окраинам...

Вот станция "Лесная" и как раз конечная. Сережа встал у стекла, осмотрел вагон: опять усталые, погруженные в себя или в ленивую беседу лица. Людей не так уж и много; большая часть, значит, уже успела рассосаться по домам.

Он прикрыл глаза, представляя себе, как совсем скоро побежит навстречу Светолии, как она расскажет ему еще какую-то быль, и он увидит эту быль, как живую между вечерних, темнеющих ветвей - то, что пока он доберется до леса наступит темень и то, что ждет его родителей - он тогда не задумывался. Слишком велика была жажда вырваться...

Проехали две или три станции, вновь обрушилась за окошками грохочущая темнота, когда раздался скрипучий старушечий голос:

- Помогите, бедной, одинокой! Дай вам бог здоровья!

Сережу не удивить было нищими - он видел их и на улице; потому, погруженный в созерцание лесных образов даже не взглянул на нее...

Однако нищая приближалась, и вот Томас вновь вцепился в Сережино плечо и зашипел:

- Ты что... - обратился было к нему Сережа да тут и замер: он не поднимал головы и с той стороны, откуда надвигалось, выкрикивая свое: "Помогите" нищая - увидел краем глаза огромную, почти в человеческий рост, сгорбленную и, к тому же идущую на задних лапах крысу.

Что за дьявольщина! Мальчик резко обернулся и увидел... обычную старуху, нищенку.

Одетая в какое-то грязное тряпье, оно как раз протянула морщинистую темную руку за милостынею, как почуяла Сережин взгляд, все вздрогнула, развернулась в его сторону; хищно сжала руку с монетами и уставилась на него злым и внимательным взглядом. Это были не человеческие глаза - это были животные глаза громадной, голодной крысы, смотрящей на лакомый кусок сыра.

Мальчик поскорее отвернулся, и краем глаза вновь видел огромную и уродливую, старую и грязную серую крысу, которая слизким взглядом неотрывно теперь наблюдала за ним.

Томас зашипел пуще прежнего и запрыгнул, вдруг, мальчику прямо на макушку.

Сережа вскинул взгляд, и вновь увидел сгорбленную старушку с крысиным взглядом. Она не выкрикивала больше: "Помогите!"; но, переваливаясь всем свои жирным телом, опираясь при ходьбе на кривую, темную палку, направлялась прямо к Сереже.

- Помогите - это не человек! - сдавленно как-то выкрикнул он, а старуха уже остановилась прямо перед ним и страшным, словно из под толщи воды прорвавшимся голосом, прохрипела:

- Берегитесь теперь, ясновидящий!

Сережа затравленно метнул взгляд по вагону: один только мужчина безразлично на него глянул - мол, подает малец милостыню нищенке - да что тут еще можно было предположить?

Туннель завизжал, надвинулась станция, а старуха еще раз проскрежетала свою угрозу:

- Берегись, ясновидящий! - ее крысиный, слизистый глаз приблизился прямо к его лицу, и мальчик почуял острый запах подгнившего сыра и еще каких-то отбросов.

Томас впился в Сережино плечо, должно быть до самой кости, однако мальчик тогда и не чувствовал боли.

Двери распахнулись, а Томас, поджав уши, сорвался с Сережиного плеча, перелетел через голову нищенки-крысы, оттолкнулся еще от чей-то головы и вот уже вылетел на платформу.

- Берегись! - моргнула слизистыми зрачками нищенка и быстро вышла вслед за котом на платформу.

- Томас! - Сережа рванулся следом за котенком; увидел только спину страшной старухи, но поборов страх бросился за ней, крича:

- Отдай Томаса!

Тут налетела какая-то людская масса, пронесла его несколько шагов, да и оставила стоять одного около стены.

В этот час на станции оставалось не так уж и много народу: бледные пассажиры, опустив головы быстро проходили мимо - станция просматривалась из конца в конец, но ни Томаса, ни старухи-крысы нигде не было видно.

- Томас! - позвал Сережа.

Он ходил по платформе, заглядывал в какие-то запрещенные для посторонних уголки в течении последующего получаса. Затем, поднялся наверх, осмотрел зал около касс; ненадолго вышел под потемневшее звездное небо отгороженное светом фонарей и стенами домов, там тоже позвал котенка и побежал обратно, в подземелье.

На платформе стало совсем уж пустынно, одиноко, страшно. Сережа захотел даже, чтобы появилась огромная толпа; чтобы люди толкались, чтобы было много-много этих перемешивающихся, безрадостных лиц. А тут всего несколько человек на станции, да и их подхватило, унесло в черную бездну железное чудище.

Вновь Сережа позвал своего котенка и тут явно услышал пронзительный старушечий хохот.

- Помогите! - похолодел Сережа, выбежал в центр залы, оглядываясь по сторонам. Ни кого - ни одного человека, вообще ни одной души; только мраморные стены обильно политые мертвым светом да еще, вдали, приглушенный вопль электрички; больше ничего.

Сережа постоял еще некоторое время, потом подошел к краю платформы и, собравшись духом, еще раз позвал:

- Томас!

И вновь в ответ жуткий, не то человечий, не то крысиный скрипучий хохот. Теперь Сережа точно определил, откуда этот хохот доносился - из черноты туннеля, куда улетали электрички.

На самом пределе видимости, там где тьма сгущалась в непроницаемый клубок, он увидел пару слизистых глаз; внимательно на него смотрящих.

- Отдай моего котенка!

Вновь хохот, а глаза стали стремительно приближаться.

"Так, надо позвать людей на помощь!" - промелькнуло в Сережиной голове и он услышал грохот приближающейся с другой стороны электрички.

"Там точно есть люди - надо бежать туда" - так он решил, но решения этого не исполнил - не мог исполнить.

Слизистые глаза приближались с какой-то завораживающей быстротой; а вот уже и сама старуха выскочила в безжизненный свет станции.

Было что-то завораживающее в ее перекатистых, стремительных движениях; в стуке ее темной палки по рельсам; наконец, самое главное, в крысиных глазах, неотрывно буравивших Сережу.

- Котенок у меня! - зашипела она и вот - страшная, горбатая, завернутая во рванье, источающая сильную вонь подгнившего сыра, оказалась около Саши.

Жуткое что-то было в этой сцене: она стояла на рельсах, буравя его слизистыми глазищами, а он не в силах был пошевелится; не в силах был даже закричать...

Вот она неуловимым рывком вытянула свою морщинистую, жесткую клешню, схватила Сережу за лодыжку, поволокла его в черноту туннеля. Мальчик бы ударился головой, однако, она его подхватила...

- Нет, нет - отпустите меня! - закричал таки Сережа. - Пожалуйста... и котенка отдайте! Слышите, вы - Томаса отдайте!

Старуха зашипела:

- Что - вернуться хочешь? Как бы не так! Это лесная дева - запамятовала, как зовут ее.. так вот - это она тебе дар видеть все скрытое в людях передала. И я сразу поняла, что ты увидел, как я выгляжу в самом деле!

Уже несколько минут она несла его в темноте. Сережа пытался вырваться, но даже и пошевелится не мог - так крепко стискивала его нищенка-крыса. Позади стал нарастать вопль электрички и мальчик завопил:

- Нас же раздавит сейчас! Отпусти меня!

- Не раздавит! Уж не бойся! - старуха отошла в сторону.

Там, в зажатой проводами стене, находилось небольшое углубление с дверкой, к которой и подошла старуха, сказав такие слова:

- Кхумбель бум трарок!

Дверь заскрипела, открылась, и на Сережу тут же дохнуло сыростью и сильной вонью испорченного сыра.

Только ступили они за порог - дверь закрылась и из-за нее едва слышно раздался рев электрички.

Ведьма несла Сережу по ступеням вниз; постепенно становилось теплее и с каждым шагом воздух все сгущался. Сережа стал считать ступени и, когда досчитал до трех сотен, похитительница остановилась, наконец и выпустила мальчика.

Он ударился о пол, тут же отскочил к стене и, вжавшись в нее, стал оглядываться: он находился в какой-то подземной пещерки со стенами покрытыми зеленой, слабо светящейся плесенью, с потолком, с которого обвисали целые "грозди" этой самой плесени.

Перед ним стояла уродливая крыса: если бы не громадный горб, искривлявший ее спину в дугу, она была бы гораздо выше Саши, так же приходилась с ним в един рост. В крысиной лапе сжималась черная палка, а гнилые клыки хищно щелкали.

Мальчик бросился в боковой туннель, однако, крысиная лапа вытянулась и схватила его за шкирку.

- Лучше и не бегай от меня! Все равно не уйдешь! - она легко поднесла его к своей грязной морде и зашипела: - И не вздумай бежать, все равно поймаю, а поймаю - превращу в кусок сыра и съем!

- Где мой котенок?!

Из бокового туннеля выбежала маленькая серенькая мышка, по штанине и рубахе забралась Сереже на плечо и принялась жалобно пищать ему на ухо.

- Вот твой котенок! - искривила усмешкой пасть крыса.

- Верни ему облик! Отпусти...

- Замолчи! Слушай меня! - крыса заткнула Сережин рот покрытой грязной шерстью лапой, мальчик дернулся отчаянно, однако вырваться так и не смог.

Гигантская крыса шипела: как увидела, что ты можешь видеть сокрытые лики, так решила сразу превратить тебя в кусок сыра и съесть; но теперь подумала: ты совсем еще молод и ноги твои сильны - я же совсем стара и я устаю целый день ходить по этим вашим грохочущим змеем, в животы которых вы набиваетесь и мчитесь - о безумные, мерзкие люди! Отныне, за милостыней будешь ходить ты! И твой котенок-мышка! Бр-ррр: ненавижу кошек!

- Меня все равно найдут! Слышите вы - отпустите подобру-поздорову!

- А уж об этом я подумала! Ха-ха!

Она дунула на Сережино лицо и мальчик закашлялся от сильной вони.

- Ну а теперь посмотри на себя, красавец!

Сережа открыл глаза и увидел, что крысы перед ним нет, зато в стене открылся новый проход, в котором стоял сгорбленный уродец с тонкими кривыми ручками и ножками, с потемневшим от въевшейся грязи лицом, с приплюснутым, почти не видимым носом. Глаза у уродца были печальными и Сережа понял, что лучше им быть вместе, протянул руки и бросился к нему навстречу.

Сгорбленный тоже протянул кривые ручки и бросился к Сереже; вот они столкнулись и мальчик, отскочив на пол, понял, что это его отражение.

Крыса захохотала:

- Ну, теперь тебя ни мать, ни отец не узнают!

- Узнают, я им все расскажу!

- На тебе наложено проклятье: как выйдешь под свет неба, так в мышку превратишься!

- Вы знаете: мои родители дадут вам за меня выкуп! Столько денег, сколько я никогда не насобираю! Тогда вы обкушаетесь своего сыра: правда-правда обкушаетесь!.. Черт, они ведь уже ищут меня...

При упоминании черта в углу взвился столб красного дыма и из него шагнуло мускулистое существо с красной чешуей, черными рогами, и с трезубцем, сжатым в когтистой лапе.

- Зачем звали?! - громовой рык, в котором потонуло дребезжанье очередной электрички.

- Ступай рогатый! - раздраженно махнула лапой крыса. - Это малец тут один шалит!

- Может взять его с собой; поварить в котле; или бросить в стальной мозг Кощея, а?! Может взять с собой, этого умника, который отрывает меня от важных дел?!

- Уймись, чертушка! Уймись, рогатенький! Уж он у меня послужит, уж у меня узнает, как вас, благородных, краснобоких тревожить!

- Ладно, я уйду!

- Передавай привет Кощею железному!

- Передам непременно! - рыкнул черт и скрылся в красном облаке, которое тут же уползло под пол.

- Еще раз помянешь его - унесет в Кощеево царство! А там окажешься - мой полон Ирией тебе покажется!

- Чем-чем?

- Да есть такая земля, из-за которой солнце встает! Сады там райские, полные запахов мерзких; фонтанов вечных от которых тошно мне! И воздух там райский от которого мутит меня! Всяких праведников то место мерзкое ждет! Но не стану больше о нем поминать! Съешь-ка ты сыру, да ложись спать!

- А я говорю, потребуйте выкуп! - едва сдерживая слезы, закричал Сережа.

- Не верю я вам людям - никто мне не даст выкупа! Схватят старуху старую! Я то, конечно, от них извернусь мышью убегу, но и тебя потеряю... Ну уж нет! Ешь-ка ты сыр, да ложись!

В ее лапе неведомо откуда появился кусок чего-то серого с толстыми зелеными прожилками, похожими на вены. От вони у мальчика едва не закружилась голова.

- Ешь, ешь? Или не доволен!? Другой еды у меня не найдешь!

Сережа отшатнулся к стене, повалился там, свернулся калачиком и тихо-тихо заплакал. Крыса постояла над ним, похихикала, да и уковыляла куда-то.

На Сережином плече, сидел мышонок, стучал ему хвостиком по спине и тихонечко, жалобно пищал что-то.

- Ничего, ничего, мы эту ч... - он хотел сказать "чертову", но вовремя остановился. - эту крысы. Мы ее обхитрим: мы все равно убежим... Нет, сначала вернем прежний облик, а потом уж убежим.

Вскоре усталый Сережа заснул и снился ему ночной, весенний лес. Журчал ручеек, звездной дорожкой залегший средь младых, ненадолго заснувших деревьев. На лунной глади круглого озера, на большой кувшинке, свесив хвост в воду лежала, разглядывая Луну русалка; изредка средь спокойствия небес пролетали падучие звезды.

Сережа, не торопясь никуда, ни зачем не гонясь, шел по этому, открытому вечности лесу; иногда останавливался и прислонившись спиной к коре долго созерцал, сливаясь с этим лесом; пытаясь постичь - что же это за простор над ним... И не мог постичь, от чего восторженные мурашки бежали по коже его.

* * *

- Просыпайся! А ну поднимайся! - заскрежетала у его уха крыса.

Сережа открыл глаза и понял, что служит ей уже более пятнадцати дней: пятнадцать то дней он сосчитал точно, а потом и сбился со счета - такими эти дни были однообразными и уродливыми.

Каждое утро будила его старуха, бросала кусок проплесневевшего сыра, который Сережа, не смотря на сильный голод мог есть только маленькими кусочками, отчего его сгорбленная фигура, стала совсем уж тощей.

По подземной норе она вела его к решетке; выглядывала - нет ли кого поблизости, поднимала ее и выпускала Сережу на закуток станции.

И вот этот, потемневший, одетый во рванье, сгорбленный мальчик, совсем не похожий на прежнего Сережу - только глаза остались прежними - целый день он ходил по электричкам, жалобным и громким голосом просил милостыню; причем старался так как знал, что, если не соберет столько-то монет - так старуха изобьет его своей темной, кривой палкой - изобьет сильно, до крови, как было уже несколько раз...

И несколько раз он видел людей в которых он признал охранников своего отца, видел он и своего отца (мать в это время лежала в горячке).

И так ему хотелось закричать: "Это я, Сережа!", убраться из этих, грохочущих, душных подземелий; но он понимал, что отец его не узнает, но только опечалится еще больше - а отец, был сейчас небритым, да и одежда, обычно блестящая; вычищенная до блеска, теперь была мятой; глаза покраснели от бессонных ночей.

Он выкрикивал:

- Мальчика ли не видели... - и описывал Сережу; раз они встретились глазами - Сережа побыстрее отвел взгляд, но отец подбежал, поднял его за подбородок; прошептал что-то отчаянно и пошел дальше... У Саши потом потекла кровь из носа и долго не хотела останавливаться.

И вот наступил какой-то, неведомо какой по счету, мучительный день, но разбудив Сережу старуха-крыса говорила слова совсем необычные:

- Сегодня, когда вернешься, меня не найдешь! Убегу я на гору, где соберемся все мы - ведьмы, колдуньи, чародейки на праздник. Вернусь же я только к утру. Ты вернешься - монеты положь, да ложись спать. А коли к двери зеленой подойдешь, коли только дотронешься до нее, сразу в кусок сыра обратишься: приду - съем!

- Хорошо! Хорошо! - закивал головой Сережа, а мышка Томас тихонько пискнула.

Про себя же Сережа подумал: "Как же послушаюсь я твоих угроз! Надоело! Не боюсь в сыр превратится - все уголки здесь обхожу, найду, как с колдовством твоим совладать!"

Выпустила старуха Сережу, а у него только и мыслей было, как бы вернуться побыстрее да найти какую-нибудь колдовскую книгу. Он и милостыню собирать не стал - уже знал, что этой ночью все изменится - либо он и впрямь кусочком сыра станет, либо обретет свободу.

Он стоял у стены какой-то станции, наблюдая, как людской поток поднимается вверх по эскалатору, представлял себя какое ясное, какое теплое должно быть там небо - ведь там, должно быть уж май цвел пышными ветвями. Как хотелось сразу убежать туда - но он помнил, проклятье крысы: "Только увидишь свет небесный - сразу сыром станешь!" и потому он мучительно стонал, борясь с жаждой бросится по этим ступеням вверх, вздохнуть свежий воздух! Ах, как мучительно, как страстно жаждалось ему вдохнуть этого свежего воздуха! Как страстно ему поля хотелось увидеть, леса!

"Ведь, я раньше и не замечал, как прекрасна весна! Смотрел в безразличии на деревья - через окно смотрел; а потом, в эту чудесную пору, проводил часы перед экранами, такими блеклыми, неживыми против красы той! Как же хочу я бежать по воле, да босыми ногами, чтоб земельку родную, милую, из которых так много дочерей да сынов прекрасных взросло! Так хочу к древностям твоим мать сыра земля прикоснуться! О поля, реки, о озера, о дерева!.. Быстрее бы, быстрее бы все решилось - быстрее бы из этой преисподней блеклой вырваться!"

Настороженно мяукнул сидевший на плече Томас и перед Сережей остановились двое "служителей порядка" таких массивных, что ему сначала подумалось, что это слоны вырвались из зоопарка.

- Кто такой, документы есть? - грубый, безразличный к чужой беде голос.

- Документы... есть... не знаю... - зашептал и стал пятится Сережа.

- Проедем!

- Мне идти надо, понимаете?!

- Так! - голос сразу стал сильно раздраженным.

Сережу схватили за руку и поволокли к эскалатору. Мальчик попытался вырваться, однако здоровенная ручища сжалась, словно тиски.

- Пшли! Пшли! - его с силой дернули, отчего Сережа стал падать; однако, упасть ему не дали; подхватили, поставили на движущиеся, вверх ступени.

- Не дергайся!

- Рука болит! - Сережа скривился, застонал, даже заплакал - и все с расчетом, который и оправдался: на них стали косится, а какая-то старушка даже пронзительно возмутилась: "варварам, нехристям, фашистам...". Сережа застонал громче и действительно отчаянно - тогда руку отпустили, схватили за плечо.

"Ну вот - либо меня съест какая-нибудь мышка, либо..." - Сережа, понимая, что второго шанса не будет, дернулся в сторону.

Он метнулся через перегородку, на которой набухали гнилью цилиндрические светильники; метнулся в ту сторону, где второй поток засасывался в грохочущие недра.

- Эх ты гад! - удивленно и как-то обиженно выдохнул "служитель порядка" в руке которого остался кусок грязного тряпья с Сережиного плеча.

Мальчик же, прыгнув через ограждение, упал, заскользил по поверхности вниз, ухватился за светильник - тут его схватили за ногу.

- Иди сюда, рванье!

Сережа намертво уцепился в источник блеклого цвета, эскалатор же непрерывно двигался и "служители порядка" уехали вверх - у одного остался обрывок с Сережиного плеча, у другого - порванный ботинок.

Сережа, наконец, перекинулся через ограждение; и, растолкнув стоячих, перебрался на ту часть эскалатора, где торопливые сбегали в визжащее подземелье.

- Держи его! - зло завопили откуда-то сверху, и Сережу еще раз схватили; однако, он и в этот раз, едва не упав, вырвался, оставив кому-то на память еще один кусок своей одежки.

Вот и станция: Сережа, распихивая народную массу, пробивался к краю платформы, а за ним гнались уже другие (а может и те же) массивные, похожие на слонов "служители порядка".

Они разбивали толпу и Сережа уж слышал их гневное сопенье - не оборачиваясь, он представил красных чертей с трезубцами, закричал: "Черт!" бросился под чьими-то ногами и вот вылетел на рельсы.

Где-то позади нарастал, жадно поглощая испуганные и гневные крики, рев электрички - Сережа бросился в черные недра, прочь от станции, прочь от толпы:

- СТОЙ!!! - безумный вопль и тут же скрежещущий, разрывающий пилой черепную коробку скрип тормозов. Сережа уже в туннеле, услышал позади громкий топот и прерывистые крики:

- Стой!.. Ну мы тебя!.. Погоди ты у нас!.. А ну стой, гад, оборвыш!

Лучи фонарей, словно щупальца призрачного осьминога, прорезали тьму.

Наконец-то углубление в стене - Сережа бросился к нему, положил руки на стену, произнес быстрое:

- Кхумбель бум трарок!

Дверь со скрипом распахнулась и мальчик бросился по ступеням; дверь скрипнула и сразу за тем:

- Ну и где он?!

- А черт его знает!

- Тут есть вроде кто?!

- Дым вон красный пошел!

- Да нет никого!

- Вызываем подкрепление! Оцепляй у другой станции! Давай, передавай!

- Значит так - пока туннель не прочешем; движение перекрываем!..

Голоса замолкли, а Сережа, в голове которого от напряжения беспрерывно что-то набухало, раскалывалось с жаром и тут же начинало набухать снова.

- Эй, крыса! - позвал он негромко, когда прошел две сотни ступеней и ступил в зал, со стенами покрытыми мхом.

- Эй, старуха, крыса, пожирательница гнилого сыра! Ты - выходи! - сильный крик его пронесся по запутанным коридорчикам и вернулся в зал, не породив ничего, кроме эха.

- Значит уже убралась на свой праздник! Отлично! - голос его задрожал от волнения. - Приступим... Томас, поможешь мне?

Сидевшая на плече мышка согласно кивнула головкой.

Сережа обошел все ходы, заглянул в кладовые заполненные гниющим сыром, в спальню, где с потолка свешивалась гигантская, сплетенная из плесени люлька; заглянул в каждый угол, запыхался, однако, так ничего и не нашел.

Оставалось только одно.

- Так... так... вот она - эта темная дверь... сдается мне, что брешит старая - нет тут никакого заклятья. Дотронусь... ну ладно - либо сыр, либо свобода!

Он дотронулся до темной, покрытой какой-то вязью двери и... остался прежним сгорбленным, тощим существом в разорванной одежке.

Сережа вздохнул глубоко, надавил на дверь сильнее, однако, она оказалась запертой:

- Что же делать? Как же выломать ее?

Тут с плеча соскочила мышка-Томас, пробежала по Сережиной руке, остановившись на его ладони развернулась и просунула свой хвостик в замочную скважину. Немного подвигала там, затем раздался щелчок и дверь немного приоткрылась:

- Томас, ты молодчина! - обрадовался Сережа, бережно усадил мышку серую на плечо и толкнул дверь...

Вот он вошел в помещение, темные стены которого прерывались плотными слоями паутины, на которой застыли, черные, усыпанные красными глазками пауки.

На древнем, неведомо из чего сделанном столе, лежала древняя, открытая где-то на середине книга; столь массивная, что Сережа не смог бы ее даже и приподнять. Мальчик бросился к этому столу, склонился над книгой - страница была исписана совершенно незнакомыми, закорючистыми символами.

- Но я, ведь, не смогу здесь разобрать ни одного заклятья! Что же... что же делать?! - взгляд мальчика заметался по паутине и вновь вернулся к распахнутой книге.

Вот взгляд побежал по буквам, впился в каждую закорючку, в каждый знак, и мальчик почувствовал, как может произносить то, что там написано. Он не понимал смысла слов; однако, сами эти заковыристые знаки через глаза перелетели на его язык и вот он уже не своим, но громогласным, раскатистым голосом изрек:

- Трыро прыг дро трарон! Ига вра трарун!

Комната вздрогнула, а на месте двери появилась каменная стена.

- Что же делать?! Так - ну дальше, дальше...

Следующим заклятьем было:

- Врарарау! Труругу, прынгу воруг!

Тут же появилось окошко, в котором виделся какой-то сказочный, златокупольный, белостенный, залитый теплым солнечным златом город; видны были и люди в ярких одеждах, которые по тем улицам ходили; да на лошадях ездили; слышна была балалайка, чей-то смех, запахло вдруг блинами масляными...

- Прекрасный град, как же звать тебя, где ж стоишь ты?! - зачарованный Сережа, смотрел на это, словно из земли выросшее, но все же построенное людьми чудо. Но вот окно затянулось паутиной, померкло; и Сережа, вспомнив о своих бедах, принялся за следующее заклятье:

- Огогу! Трагу трорун прог! Оран вогрун!

Потолок над головой его затянулся клокочущим туманом, из которого высунулось толстое, белесое щупальце. Разрывая паутину оно слепо пошарило по комнате и вот наткнулась на Сережу; обхватило его, сильно потянуло вверх, а из тумана раздался такой звук будто кто-то громадный рыгнул.

Мальчик ухватился за неподъемную книгу, а мышонок-Томас принялся щекотать хвостом это щупальце, отчего оно задрожало, а из тумана раздался такой звук, будто кто-то громадный пускал пузыри со дна болота.

Сережа, растянутый, повис между клубящимся потолком и книгой, щупальце дергалось и пальцы вот-вот должны были соскочить с переплета.

Сережа, понимая, что в книге его единственное спасение, вглядывался в строки, и вот понял, что для снятие колдовства надо его прочитать задом наперед.

- Нургов наро! Горп нурорт угарт! Угого!

Последнее слово он прокричал в ужасе, так как, извивающееся от мышиной щекотки щупальце оторвало все-таки его от книги, взметнуло под клубящийся потолок. Он уже и коснулся ногами этой дымчатой поверхности, когда она, затвердела, вновь стала земляной и Сережа, повис вниз головой, завязнув ногами в этом вновь появившемся потолке.

Он дернулся несколько раз и упал - выставил руки и перекинулся на колени.

- Так, ну здорово! Где тут заклятье от которого вместо двери появился камень? Так... так... кажется это!

Он прочитал задом наперед какое-то заклятье, но как выяснилось не то: среди пауков сидящих на своей паутине один превратился в летучую мышь, закружился над книгой и вдруг канул прямо в страницу.

- Вот так да... Так я и сам куда-нибудь пропаду...

Он перелистнул страниц сто и, выбрав какую-то строчку помеченную темной линией, изрек:

- Оро тороро! Прыгу вово! Трурурук! Прого врыту тры! Трыг-прыг!

В руке его появилась палочка, распускающая голубоватую дымку:

- Ну, вот кажется то, что надо - волшебная палочка! Сейчас, Томас, станешь ты нормальным котенком!

Он дотронулся палкой до Томаса, собрался уж сказать свое желание, но палка растаяла, обратилась дымкой, которая блеклым полотном застряла в паутине.

Томас же и впрямь стал расти - вот он стал как котенок, потом как большая кошка и все продолжал расти:

- Хватит же, стой! - закричал Сережа, однако Томас, если даже и хотел, не мог уже остановить своего роста.

Вот он вырос с Сережу, вот раза в два выше и, наконец, остановился. Теперь перед Сережей возвышалась серая громада, под которой переваливались упругие валы мускул; открылась пасть и в ней сверкнули полуметровые, чуть загнутые клыки. Высунулся шершавый язык и лизнул Сережу в щеку - там остались царапины.

- Ты ли это, Томас?!

"Котенок" заурчал, да так, что Сереже пришлось зажать уши:

- Тиши, тише ты! Вот я думаю оставлю тебя лучше таким, чем мышью; вернется крыса - ты ей как своими клыками щелкнешь... Ладно, дальше поехали.

Сережа прочитал следующее заклятье и книга пропала; точнее - сделалась невидимой. Сережа мог ее нащупать, однако закорючистых букв не было видно; потому он стал вспоминать - какое же заклятье было последним.

- Вот, кажется: "Бругрвор татарг врогоун ыро троп гров! Трагулул!.. Как же это будет задом наперед... Лулгат ворг пот вовр грроор вв... Чер... сбился! Может Лулагут вот... вот...

В общем, получилось так, что Сережа в течении нескольких часов пытался вспомнить заклятье: повторял без конца различные сочетания звуков, и в конце, концов, когда вырвалось из него: "- Бырбыруг ытыгуг сварторог!" - он произнес одно из бессчетных, записанных в этой книге заклятий действенных, видно, только в этом месте. Около одной из стен завис в воздухе чан с какой-то зеленоватой, пузырящейся жидкостью.

Сережа замер, ожидая, что из жидкости вырвется какое-нибудь щупальце, однако, ничего больше не произошло.

- Ф-ты! - повернулся он к Томасу, который трехметровым серым сцепленьем мускул разлегся около каменной плиты, замуровавшей выход.

- А ну-ка, котенок - попробуй-ка разбить эту преграду!

"Котенок" поднялся, выгнул спину, оглушительно мяукнул и надавил на плиту - она даже с места не сдвинулась, даже не вздрогнула; зато в полу, куда уперся когтищами Томас остались глубокие шрамы.

Сережа уселся за столом и, поглаживая невидимую книгу, молвил:

- Ладно, будем ждать, а там... - он зевнул и почувствовал, как голова клонится вниз, в царствие сна.

- Томас, ты только не засыпай... - еще раз зевнул мальчик и тут же обнаружил себя стоящим на дне солнечного пруда.

По сторонам плавали стайки маленьких рыбок, а водяной, верхом на осетре, кружил вокруг Саши и напевал какую-то водную песнь, от которой и сам Сережа сорвался с места, поплыл вместе со стайками юрких, блестящих чешуйками рыбок. Потом он плыл в ручейке, сорвался вниз в серебряной струе водопада и, не долетев до пушистой, как облака пены, птицей взмыл в небо...

Вдруг поднебесье пронзил грохот, Сережа встрепенулся и увидел вот что: земляная стена расступилась и старуха-крыса, раздвинув паутину, ступила в колдовскую комнату. Однако, наколдованный Сережей котел метнулся к ней, вылил свое зеленое, булькающее содержание, после чего бесследно растаял.

- А-А-А!!! - завопила старуха, и быстро пробормотала какое-то заклятье от которого зеленая слизь исчезла.

Предпринять что-либо колдунья, однако, не успела так как на нее налетел Томас, схватил своими когтями и, разъяренный за то, что по ее колдовству побывал в мышиной шкуре, готов был уж ее разодрать, если бы тут не вмешался Сережа:

- Подожди-ка, Томас! Без ее помощи нам все равно отсюда не выбраться!

Томас зарычал, раскрыл пасть над крысиной головой да так и замер, выжидая.

- Вот что, крысиная колдунья! Довольно мы у тебя в полоне томились, теперь высвобождай нас! А коли перечишь станешь, коли чего супротив скажешь так вон - Томас с тобой быстро разберется.

Серая громада, согласно щелкнула клыками над крысиным ухом.

А колдунья и впрямь перепугалась - во всяком случае, голос ее звучал испуганно:

- Ох, пошто бабушку пугаете! Бабушка старенькая совсем... ох-ох-ох!

- Ладно, знаю я какая ты "старенькая совсем"! Мои требования таковы, сделай здесь в стене такое окошко, чтоб мы из него могли прямо на городскую улицу выбрать, а затем верни наш истинный облик! Тогда Томас тебя отпустит!

- Ох, почто напугали! - тряслась крыса. - Все заклятья тут позабыла! Отпустите вы меня, старенькую; дайте подумать, вспомнить...

- Ну уж нет! - возмутился Сережа. - Знаем мы тебя. Придумаешь еще чего... Нет уж, давай вспоминай, а то Томас тебя...

Крыса скривилась и зло сплюнула:

- А что б вас!.. Рырун прыгро вра орооо!!! - в стене распахнулось окно за котором виднелась городская окраина. Там, за последними домами, расступалась даль полей, и вся восточная половина горизонта одета была нежно-розовым, все более разгорающимся пламенем восходящего солнца.

В окно ворвался, принесенный с этих полей, порыв свежего ветра, всколыхнул Сережины волосы и так хорошо, от этого чистого, воздушного поцелуя стало, что рассмеялся мальчик; и едва сдерживаясь, чтобы бросится из смрадного подземелья сразу туда, потребовал:

- А теперь: облик! Быстрее же!

- А чтоб, вас! - проскрежетала крыса. - Ладно... Афун ого ага! Оууон, эхнаф! Тирарра трарун обрук!

Сережа приготовился к этому моменту: вот Томас стал прежним сереньким котенком, а его горб распрямился, нос принял прежнюю форму; только одежда осталась прежней - ветхое рваньем.

- Бежим, Томас! - крикнул мальчик и сам бросился к окну, прыгнул в него; потом, уже прокатившись по асфальту и вылетев на покрытую младой травой землицу развернулся.

Томас, задрав хвост и мурлыча прохаживался рядом, а в воздухе еще виднелось окно, за котором, в сыром подземелье грозила им кулаком и выкрикивала проклятья горбатая крыса. Вот подул ветерок, в травинках пропел, Сережу, как братца своего поцеловал; на окно налетел да и сдунул его, полетело оно, закружилось, да и в прах рассеялось.

Сережа, распрямился, вздохнул полной грудью и побрел медленно и плавно, улавливая каждый лучик восходящего солнца, навстречу полям.

Один его ботинок остался в чей-то, спускающейся по эскалатору руке, второй - в потолке пещеры, когда он вырвался от слизкого щупальца. И мальчик не замечал, что у него нет ботинок; он ступал по земле, чувствовал ее древнюю, теплую, живую толщу и говорил Томасу, который задрав хвост бегал перед ним по траве:

- Как же прекрасна жизнь! Господи - небо, мать - сыра земля! Я прожил двенадцать весен и не замечал всей этой... нет не красы, чего-то большего чего и ни я, и вообще никто словами передать не сможет. Сама жизнь огромная, с этим древним и молодым ветром в мою грудь вливается!

Так говорил он и очи его сияли, и, хоть не мог он выразить чувств словами, так все равно рвались из него, в ответ солнечному ветру стихи, прекрасные чувства. Он запел, начал со звука "А...", а потом громко, свободно выкрикнул свое имя.

Но, когда он дошел до моста, то вспомнил бледный лик отца, его красные от бессонных ночей глаза; впалые, посеревшие щеки.

Тогда Сережа остановился и все еще глядя на восходящий над лесами диск, твердым голосом отчеканил:

- Нет... Прости, Светолия, но я приду после!

Затем он повернулся и, вместе с Томасом, побежал в сторону своего дома...

* * *

Наконец мы подошли к последней, самой печальной и, быть может, самой светлой главе этой повести.

Еще издали Сережа заметил "джип" отца, стоявший около их подъезда. А рядом с ним стоял и разговаривал с матерью и сам отец.

- Мама! Папа! - что было сил закричал Сережа и, распахнув объятия, бросился к ним навстречу: - Мама... папа! - он заплакал светлыми, счастливыми слезами.

А они стояли: бледные, осунувшиеся, совсем уставшие, измученные.

Мать, увидев Сережу, засмеялась и заплакала одновременно; отец проговорил что-то невразумительное, восторженное.

- Сережа! Сынок! Сереженька! Сережа! Сыночек!.. - их голоса слились в какое-то единое, милое сердцу пение.

Они, позабыв обо всем, кроме него - целовали обнимали своего сына; спрашивали что-то и сами же на эти вопросы в умилении отвечали.

И Сережа их целовал и шептал: "Люблю." - и им, и всему весеннему, приветливому миру.

Отец, не выдержал, заплакал и зашептал:

- Вот мы соберем компанию: большую, большую компанию и поедем на природу...

И тогда, поглощенный чувством любви, Сережа забыл, что в мире существует какое-либо зло, что одно может не принимать другое; он просто сказал, желая чтобы и родители почувствовали тоже, что и он:

- Не надо больших компаний! Папа, мама - мы поедем в лес вместе - только втроем; ну, не считая Томаса, конечно. Вы увидите там много чудес, со Светолией познакомишься!

- Значит, в лесу они тебя держали! - сразу обо всем вспомнил и стал предельно напряженным отец. - Ведь лес прочесывали - вертолеты, пешие с собаками! Где же они тебя держали!