Свет иных дней

/23/ ОГНИ РАМПЫ

Рим, 2041 год н. э. Держа за руку Хетер, Давид шел по многолюдному, мятущемуся центру города. Ночное небо, затянутое слоями смога, было оранжевым, словно облака вокруг Титана.

Даже в столь поздний час в Риме было полным-полно туристов. Многие, как Хетер, разгуливали с обручем «Ока разума» на голове или с комплектами для виртуальной реальности, состоящими из очков и перчаток.

Через четыре года после того, как червокамера впервые поступила на массовый рынок, стало модно и привлекательно заниматься «туризмом во времени» во многих древних городах мира, углубляться далеко в прошлое. Давид решил, что должен непременно отправиться на подводную экскурсию по затонувшей Венеции до того, как покинет Италию… Привлекательно, это верно, и Давид понимал почему. Прошлое стало приятным, удобным, знакомым местом, его посещение превратилось в безопасные синтезированные приключения. Где еще можно было так надежно отвернуться от черной громады метеорита, отнимавшей у человечества будущее?

«Какая горькая ирония, – думал Давид. – Мир, лишенный будущего, вдруг начал так высоко ценить свое прошлое».

А побег от реальности так искушал, побег из мира, где настоящее – то, каким оно стало, – сделалось странным и неспокойным.

Почти все теперь постоянно носили с собой червокамеру. Как правило, это была миниатюрная модель размером с наручные часы, изготовленная с применением технологии сжатого вакуума. Персональная червокамера являлась средством связи с остальным человечеством, со славой и ужасами прошлого. Ну и конечно, она по-прежнему оставалась удобной игрушкой для того, чтобы заглянуть за ближайший угол.

А под неусыпным взором червокамеры все очень изменились.

Люди даже одеваться стали иначе. Люди постарше и здесь, на запруженных улицах Рима, были одеты в вещи, бывшие в моде несколько лет назад. Некоторые туристы разгуливали в кричащих футболках и шортах, как это было принято не один десяток лет. У одной женщины яркая надпись на футболке гласила:

ЭЙ ВЫ ТАМ, В БУДУЩЕМ! ЗАБЕРИТЕ ОТСЮДА ВАШУ БАБУСЮ!

Но гораздо большее число людей предпочитали закрываться с головы до ног, носили цельнокроенные комбинезоны с высоким воротом-стойкой, с длинными рукавами, к которым были пришиты перчатки, длинными брюками, почти закрывающими ботинки. Встречались и одежды, позаимствованные из исламского мира: бесформенные платья и туники с подолами, волочившимися по земле, чадры, закрывавшие все, кроме пристальных и опасливых глаз.

Другие поступали совсем иначе. Навстречу прошествовала пара нудистов. Двое пожилых мужчин, держась за руки, с горделивой дерзостью демонстрировали прохожим обвисшие животы и сморщенные гениталии.

Люди старшего возраста, к которым не слишком охотно себя причислял и Давид, держались осторожно или, напротив, дерзко – в их поведении неизменно ощущалось непрерывное постоянное понимание того, что на них смотрит недреманное око червокамеры.

Молодые отличались совсем другим поведением.

Многие юноши и девушки разгуливали абсолютно обнаженными, за исключением предметов чисто практичного свойства типа сумочек на поясе или на груди или сандалий. Но у них Давид не замечал ни стеснительности, ни настороженности, имевшей место у пожилых. Эти словно бы насчет одежды рассуждали только с точки зрения практичности или желания как-то продемонстрировать особенности своего характера, а уж о скромности или каких-то табу тут и речи не было.

На глаза Давиду попалась группа подростков в масках, изображавших широкоскулое лицо молодого человека. Одинаковые маски были и на мальчиках, и на девочках, но каждая маска чем-то отличалась от остальных: то лицо было забрызгано дождем, то залито солнцем, то чисто выбрито, то заросло бородой, то было плачущим, то смеющимся и даже спящим, но все это не имело никакого отношения к тому, чем занимались владельцы масок. Смотреть на подростков было неприятно: казалось, по городу шествует компания клонов.

Это были маски Ромула – новомодный аксессуар от «Нашего мира». Ромул, основатель города, стал чрезвычайно популярен у юных римлян с тех пор, как червокамера доказала, что он действительно существовал, – и пусть его брат и вся эта дребедень насчет волчицы оказалась чистым вымыслом. Каждая маска представляла собой просто-напросто софт-скрин, плотно облегавший лицо и снабженный встроенной червокамерой. На экран проецировалось лицо Ромула в том самом возрасте (с точностью до минуты), в каком находился владелец маски. Другие регионы мира «Наш мир» снабжал масками местных героев.

Товар шел нарасхват. Но Давид знал, что он ни за что не привыкнет видеть лицо юноши времен каменного века, а ниже – обнаженную девичью грудь.

В сквере на скамейке страстно целовались голые парень и девушка, и им не было никакого дела до того, что вокруг них собрались зеваки и таращатся на их любовные ласки.

Давид знал, что некоторые комментаторы (из взрослых) относятся к такому как к гедонизму, к безумным пляскам молодых перед пожаром. Это было легкомысленное молодежное отражение жутких нигилистических философий отчаяния, расплодившихся в последнее время в ответ на неотвратимое приближение Полыни. Вселенная в этих философских воззрениях рассматривалась не иначе как гигантский кулак, собиравшийся размозжить всякую жизнь, красоту и мысль. Конечно, способа остановить медленное угасание Вселенной не существовало никогда, и вот теперь Полынь сделала эту космическую кончину ужасающе реальной. Что же еще оставалось? Только плясать, заниматься любовью и вопить.

Подобные настроения были весьма заразительны. Но, на взгляд Давида, поведение современной молодежи объяснялось куда проще. Оно было всего-навсего еще одним последствием существования червокамеры – непрестанным легкомысленным отбрасыванием одного запрета за другим в мире, где все стены рухнули.

Один молодой человек лет двадцати – тоже обнаженный, – глядя на целующуюся парочку, медленно мастурбировал.

В принципе это до сих пор считалось противозаконным. Но никто не пытался теперь заставлять людей соблюдать такие законы. В конце концов, этот молодой человек мог вернуться в свой гостиничный номер и нацелить свою червокамеру на кого угодно в любое время дня и ночи. Именно для этого большинство людей и пользовались ею с самого первого момента, как только она стала доступна, а кино и журналы этим занимались задолго до появления червокамеры. По крайней мере, лицемерие исчезло.

И все же подобные инциденты уже становились редки.

Появлялись новые социальные нормы.

Мир казался Давиду похожим на тесный ресторанчик. Да, ты мог невольно слышать, что говорит своей жене мужчина за соседним столиком. Но это считалось невежливым: если ты злоупотреблял подслушиванием чужих разговоров, от тебя могли отвернуться. И в конце концов, многие люди просто обожали места, где собиралось много народа, где царили шум, волнение. Чувство принадлежности к толпе могло преодолеть всякое желание сберечь право на частную жизнь.

На глазах у Давида девушка отстранилась, улыбнулась своему любовнику и скользнула вдоль его тела вниз.

Давид с пылающим от стыда лицом отвернулся.

Любовные игры этой парочки отдавали неловкостью, неопытностью, излишней пылкостью. Он и она были очень молоды, но их телам недоставало привлекательности. И то, чем они занимались, не было ни искусством, ни порнографией. Это была просто человеческая жизнь в ее неуклюжей животной красоте. Давид попытался представить, каково ему, этому парню, начисто лишенному запретов, наслаждаться у всех на глазах силой своего тела и тела своей возлюбленной.

Хетер ничего этого не видела. Она шла рядом с Давидом, ее глаза сверкали. Она все еще была погружена в далекое прошлое – и пожалуй, пора было к ней присоединиться. С чувством облегчения Давид перемолвился несколькими словами с «Поисковиком», а потом достал из кармана обруч «Ока разума» и ускользнул в иное время.

… Он вошел в свет дня. Но на этой многолюдной улице, застроенной большими, громоздкими многоэтажными жилыми домами, царил полумрак. В условиях особой топографии этой местности – из-за знаменитых Семи холмов – римляне вынуждены были строить высокие дома.

Во многом город создавал удивительное ощущение современности. Но конечно, это был не двадцать первый век: перед Давидом представала живая и яркая столица солнечным летним днем всего лишь через пять лет после жестокой смерти Иисуса Христа. Естественно, тут не было автомобилей и только изредка попадались повозки, запряженные лошадьми.

Наиболее часто знатные горожане перемещались по городу на носилках, которые несли рабы. И тем не менее народа на улицах было столько, что даже пешеходы передвигались жутко медленно.

Давида и Хетер окружали люди, принадлежащие к самым разным слоям населения, – горожане, воины, нищие, рабы. И Давид, и его спутница ростом были намного выше большинства древних римлян, и, кроме того, они не ступали по мостовой древнего города, а парили над ней в нескольких сантиметрах. У нищих и рабов вид был неважный. Некоторые явно сильно страдали от недоедания и болезней. Сгрудившись около общественных фонтанов, они напоминали стаи крыс. Но многие горожане – некоторые из них в ослепительно белых тогах с золотой каймой, баловни Империи, непрерывно расширяющей свои владения на протяжении многих лет, – были такого же высокого роста, как Давид, и столь же упитанны. Окажись они (в соответствующей одежде, разумеется) на улице города в двадцать первом веке, никто бы не обратил на них особого внимания.

Давид никак не мог свыкнуться с тем, что огромные толпы народа просто-напросто проходили сквозь него. Для римлян, погруженных в свои заботы, он был не более чем бестелесным призраком. А ему так хотелось присутствовать здесь, играть какую-то роль.

Наконец они вышли на более открытое пространство. Это был Римский Форум – искусно вымощенная прямоугольная площадь, окруженная красивыми двухэтажными зданиями, по фасаду которых стояли стройные мраморные колонны. Более высокие и мощные триумфальные колонны, увенчанные статуями с венками из золотых лавровых листьев, гордо возвышались посреди площади, а дальше, за скоплением типично римских красно-черепичных покатых крыш, Давид разглядел плавный изгиб стены Колизея.

В одном из углов Форума он заметил группу богато одетых горожан. Видимо, это были римские сенаторы. Они вели жаркий спор, черкали что-то на дощечках и не замечали красоты и великолепия, окружавших их. Они служили доказательством того, что этот город не музей, а действующая столица огромной, сложной и хорошо управляемой империи (нечто вроде современного Вашингтона). Удивляла именно обыденность окружения – в отличие от Рима времен до внедрения червокамеры с его аккуратными, чистенькими, отреставрированными музеями, от Рима, предстающего на киноэкранах и в книгах.

Но этому имперскому городу, уже и теперь древнему, жить оставалось всего несколько столетий. Рухнут величественные акведуки, высохнут общественные фонтаны, и еще тысячу лет потом римляне будут носить воду из Тибра вручную.

Кто-то прикоснулся к плечу Давида.

Давид резко обернулся. Перед ним стоял мужчина в скучном угольно-сером костюме с галстуком. Он выглядел совершенно не к месту здесь. Его светлые волосы были коротко острижены, в руке он держал удостоверение и точно так же, как Давид и Хетер, парил в нескольких сантиметрах над мостовой имперского Рима.

Это был специальный агент ФБР Майкл Мейвенс.

– Вы, – процедил сквозь зубы Давид. – Что вам нужно от нас? Вам не кажется, что вы принесли уже достаточно горя моей семье, агент?

– Я вовсе не хотел никому принести горе, сэр.

– А теперь…

– А теперь мне нужна ваша помощь.

Сдержав вздох, Давид поднял руки к обручу «Ока разума». Связь передающего устройства с корой его головного мозга нарушилась, и он ощутил легкое покалывание на коже.

Неожиданно его окутала жаркая римская ночь.

Римский Форум стал меньше. На мостовой валялись крупные обломки мрамора, побуревшие на сколах, трескающиеся в дурном воздухе города. Из величественных древних сооружений уцелела лишь горстка колонн и поперечин, они торчали из земли, будто обнажившиеся кости. В расселинах между плитами мостовой росла чахлая, болезненная городская трава.

Странно, но и среди кричащей толпы туристов двадцать первого века Мейвенс в своем сером костюме смотрелся так, словно здесь ему было не место.

Майкл Мейвенс отвернулся и смотрел на Хетер. А ее широко раскрытые глаза играли жемчужным переливом – такую картину могли создавать только миниатюрные генераторы питания червокамеры, установленные в виде имплантатов на сетчатке глаз. Давид взял Хетер за руку. Она ответила ему легким рукопожатием.

Мейвенс встретился взглядом с Давидом и понимающе кивнул, но не отступился.

– Нам надо поговорить, – настойчиво сказал он. – Это важно, сэр.

– О моем брате?

– Да.

– Хорошо. Пойдемте с нами в гостиницу. Это не так далеко.

– С удовольствием.

Давид пошел между руин Форума, заботливо обводя Хетер вокруг обломков. Хетер поворачивала голову, будто видеокамеру на штативе. Она все еще была погружена в великолепие и славу давно умершего города, и в ее глазах поблескивали искажения пространства-времени.

Они добрались до гостиницы.

По дороге от Римского Форума Хетер почти не разговаривала.

Давид поцеловал ее в щеку, и она ушла в свою комнату. Там она, не включая свет, улеглась на кровать и стала смотреть в потолок сверкающими червокамерными глазами. Давид с нелегким сердцем осознал, что не имеет понятия о том, куда смотрит Хетер и что она видит.

В другой комнате его ожидал Мейвенс. Давид приготовил им напитки, воспользовавшись содержимым мини-бара: себе – солодовый виски, агенту – бурбон.

Мейвенс непринужденно проговорил:

– Знаете, Хайрем Паттерсон простирает свое влияние во все сферы нашей жизни. Просто ужас какой-то. Я вот сейчас зашел к вам в ванную, чтобы вытащить кусочек шпината, застрявший между зубов, – и воспользовался червокамерным зеркалом. У моей жены дома – червокамера-нянька. Мой брат с женой пользуются червокамерным монитором, чтобы следить за своей тринадцатилетней дочкой, опасаясь, как бы она не попала в беду. И так далее. Подумать только: эта технология – чудо века, а мы пользуемся ею для таких тривиальных вещей.

Давид равнодушно отозвался:

– Покуда червокамера будет продаваться, Хайрему безразлично, для чего мы ее употребляем. Может быть, вы расскажете мне, зачем проделали такой долгий путь ко мне, спецагент Мейвенс?

Мейвенс сунул руку в карман помятого пиджака и вынул диск размером с ноготь. Сжав его двумя пальцами, он повертел его, как монетку, и Давид увидел, как на поверхности диска сверкнула голограмма. Мейвенс аккуратно положил диск на маленький полированный столик рядом со своим стаканом.

– Я разыскиваю Кейт Манцони, – сказал он. – И Бобби Паттерсона, и Мэри Мейз. Я вынудил их прятаться. Я хочу вернуть их. Помочь им заново выстроить свою жизнь.

– А я что могу поделать? – невесело спросил Давид. – Если на то пошло, к вашим услугам все ресурсы ФБР.

– Только не для этого. Правду говоря, агентство от этой троицы отказалось. А я нет.

– Почему? Хотите их еще сильнее наказать?

– Вовсе нет. – Мейвенс явно был задет. – Дело Манцони было самым первым в истории процессом, на котором фигурировали улики, собранные с помощью червокамеры. И мы совершили ошибку. – Он устало улыбнулся. – Я проверял. Вот ведь что поразительно… Червокамера – самое потрясающее устройство в мире для проверок. Понимаете, теперь есть возможность с помощью червокамеры считывать очень много разновидностей информации: в частности, содержимое памяти компьютеров и устройств для хранения записанной информации. Я тщательно проверил то оборудование, которым Кейт Манцони пользовалась во время предполагаемого совершения преступления. И в конце концов я установил, что Манцони с самого начала говорила правду.

– То есть?

– То есть в преступлении был виновен Хайрем Паттерсон – хотя уличить его будет трудно даже с помощью червокамеры. И он подставил Манцони. – Мейвенс покачал головой. – Я знал журналистские работы Кейт Манцони и восхищался ими задолго до начала процесса. То, как она сбросила покров с «Червятника»…

– Вы не виноваты, – спокойно произнес Давид. – Вы просто делали вашу работу.

Мейвенс хрипло проговорил:

– Я запорол эту работу. И не только эту. Но те, кому я навредил – Бобби и Кейт, – исчезли. И они не единственные.

– Прячутся от червокамеры, – уточнил Давид.

– Конечно. Она всех изменяет…

Так и было. В новых условиях открытости бизнес процветал.

Преступность снизилась до такого минимума, что дальше, казалось, уже некуда – то есть на преступления теперь шли только психически нездоровые люди. Политики осторожно нащупали линию поведения в новом мире со стеклянными стенами, при том что каждый их шаг был открыт для глаз зорких, всевидящих граждан и в настоящем, и в будущем времени.

Почти все нации успели принести друг другу извинения. Уцелевшие религии, созданные заново и очистившиеся, освобожденные от коррупции и алчности, опять выходили на свет и – как казалось Давиду – начинали исполнять свою истинную миссию, то есть удовлетворять жажду человечества в сверхъестественном.

От высшего к низшему. Даже манеры поведения изменились.

Люди словно бы становились более терпимы, легче мирились с особенностями и недостатками друг друга – потому что каждый знал: он тоже является объектом наблюдения и критики.

Мейвенс сказал:

– Ощущение такое, будто бы мы все стоим на темной сцене. А потом вспыхивают все огни рампы и прожектора, зажигается свет в зале, и мы видим все-все, вплоть до балкона, – хотим мы этого или нет. Наверное, вы слышали про всеобщее наблюдение? Это следствие того, что у всех теперь есть червокамеры и все наблюдают за всеми. Неожиданно наша нация наполнилась осторожными, предупредительными гражданами. Но это может быть опасно. Некоторые люди доходят до помешательства на шпионстве, они стараются не делать ничего такого, что позволило бы другим заподозрить их в отклонениях от нормы. Как будто живешь в деревушке, где все любят посплетничать.

Правда, все-таки червокамера поспособствовала и хорошим делам. Взять, к примеру, хотя бы «Открытые небеса».

«Открытые небеса» – это была старинная мечта президента Эйзенхауэра о международной прозрачности. Еще до появления червокамеры началось применение методов воздушной разведки, искусственных спутников, вели свою работу инспекторы по контролю за вооружениями. Но все эти методы имели свои ограничения: инспекторов могли выдворить из страны, шахты для пуска ракет могли замаскировать.

– А теперь, – продолжал Мейвенс, – в этом удивительном червокамерном мире мы следим за ними и знаем, что они следят за нами. И ничего не спрячешь. Всегда можно проверить, как выполняются соглашения по сокращению вооружений, вооруженные конфликты утихли, поскольку одна сторона прекрасно знает, чем занимается другая и какие у нее намерения. И не только это. Простые граждане тоже наблюдают за всем по всей планете…

Диктатуры и репрессивные режимы, оказавшиеся на свету, постепенно рушились. Хотя некоторые тоталитарные правительства пытались применить новую технологию в качестве орудия давления, демократические воззрения хлынули в эти страны настолько свободно и беспрепятственно вместе с червокамерой, что в итоге и там мало-помалу появилась открытость и подотчетность. Это явилось продолжением работы таких организаций, как «Программа свидетельств», которая на протяжении нескольких лет снабжала группы правозащитников видеооборудованием. Пусть борьбу ведет правда.

– Поверьте мне, – сказал Мейвенс, – дела в США идут совсем неплохо. Самый страшный из последних скандалов – это демонстрация «полынных» бункеров-убежищ. Жалкая вялая попытка. Горстка высверленных гор и переоборудованных шахт, предназначенных под убежища в День Полыни для богатеев и представителей власти – или, по крайней мере, для их детишек. О существовании подобных сооружений догадывались, и, когда они были обнаружены, ученые тут же продемонстрировали тщетность попыток спастись с помощью этих убежищ и их строителей высмеяли. Если задуматься, – продолжал Мейвенс, – в прошлом скандалы всегда были раздутыми. А теперь мы все становимся чище. Некоторые вообще утверждают, что мы, возможно, стоим на пороге истинного всемирного правительства всеобщего согласия. Кое-кто называет это осуществленной утопией.

– И вы в это верите?

Мейвенс кисло усмехнулся.

– Ни на секунду. У меня такое чувство, что, куда бы мы ни шли, куда бы нас ни вела червокамера, последствия этого окажутся намного более неожиданными.

– Возможно, – не стал спорить Давид. – На мой взгляд, мы пережили один из тех моментов, в результате которых меняется перспектива: предыдущее поколение было первым, увидевшим Землю из космоса; наше стало первым, увидевшим истинную историю – и правду о самих себе. И знаете, лично я смог бы это пережить. – Давид натянуто улыбнулся. – Вы слышите это от католика, спецагент Мейвенс. Я вырос с уверенностью в том, что за мной и так уже наблюдает нечто вроде червокамеры. Эта червокамера называлась всевидящим оком Господним. Мы должны научиться жить без уверток и стыда. Да, нам это трудно. Мне трудно. Но у меня такое впечатление, что благодаря червокамере мы все становимся более вменяемыми. И ведь что удивительно – все это проистекло из-за появления устройства, которое по замыслу Хайрема должно было стать не более чем сверхусовершенствованной видеокамерой. А теперь Хайрем, где-то старательно прячущийся, уподобился Франкенштейну, страшащемуся того, что создание его рук его уничтожит.

– Возможно, через пару веков мы и вправду сумеем очиститься, – отозвался Мейвенс. – Но пока что не всякий выдерживает обнаженность. Уровень самоубийств остается высоким – вы бы просто поразились, если бы узнали, насколько он высок. И многие люди, как Бобби, исчезли со сцены общественной жизни – не участвуют в голосованиях, в переписях. Некоторые даже удаляют из мышц предплечий специальные имплантаты, с помощью которых их можно было бы обнаружить. Получается, что мы их видим, а вот присвоить им имя не можем. – Он пытливо посмотрел на Давида. – Мы полагаем, что Бобби и еще некоторые люди присоединились к одной из таких групп. Они называют себя беженцами. И именно за такими людьми нам следует наблюдать, если мы хотим разыскать Бобби.

Давид нахмурился.

– Он сделал свой выбор. Может быть, он счастлив.

– Он в бегах. Сейчас у него выбора нет.

– Если вы найдете его, вы найдете и Кейт. И она получит то, к чему ее приговорили.

Мейвенс покачал головой.

– Я могу гарантировать: этого не произойдет. Я же вам сказал, что у меня есть доказательства ее невиновности. Я уже готовлю материал для подачи апелляции. – Он приподнял крошечный диск и снова положил его на стол. – Ну так как, – спросил он, – хотите бросить своему брату спасательный круг?

– Что я должен, по вашему, сделать?

– Разыскивать людей с помощью червокамеры мы можем, просто следя за ними, – ответил Мейвенс. – Это нелегко, это трудоемко, но возможно. Но визуального наблюдателя можно обмануть. Кроме того, слежение с помощью червокамеры нельзя надежно привязать к какому-нибудь наружному индикатору и даже к имплантату. Имплантаты можно извлечь, перепрограммировать, уничтожить. Поэтому научно-исследовательская лаборатория ФБР работает над более совершенным методом.

– Который основан?..

– На ДНК. Мы считаем, что будет возможно начать с любого пригодного для анализа органического фрагмента – чешуйки кожи, кусочка ногтя, чего угодно, что поможет выявить «отпечаток» ДНК, – а потом планируется следить за этим фрагментом, пока он не воссоединится с искомым субъектом. А потом с помощью ключевой ДНК мы сможем пронаблюдать за субъектом вперед и назад во времени – настолько глубоко, насколько захотим. На этом диске – программа слежения. Нам нужно, чтобы вы соединили ее с действующей червокамерой. Вы у себя в «Нашем мире» – а особенно вы лично, доктор Керзон, – с этими штуками по-прежнему впереди планеты всей. Мы думаем, что в конце концов представится возможность создать всемирную базу данных последовательности ДНК. Детей будут обследовать при рождении и результаты будут заносить в эту базу. Тогда не придется впоследствии разыскивать органические фрагменты для анализа…

– И тогда, – прервав его, медленно проговорил Давид, – вы сможете посиживать в своей фэбээровской штаб-квартире, а ваши шпики с червокамерами будут обшаривать планету до тех пор, пока не найдут того, кто вам нужен, – даже в полной темноте. И это будет окончательный крах свободы частной жизни. Так?

– О, перестаньте, доктор Керзон, – не отступался Мейвенс. – Что такое свобода частной жизни? Оглянитесь вокруг. Ребятишки уже трахаются на улицах. Еще десять лет пройдет – и вам придется объяснять им, что же такое означал термин «свобода частной жизни». Эти дети – они другие. Так говорят социологи. Да вы и сами это должны видеть. Они вырастают привыкшими к открытости, на свету, и они все время говорят друг с другом. Вы слышали об «аренах»? Это гигантские непрерывные дискуссии через посредство червокамер – без цензуры, международные. Иногда в них принимают участие одновременно до тысячи человек. И редко бывает, чтобы в дискуссии участвовал кто-то старше двадцати пяти лет. Они начинают мыслить самостоятельно, и им почти безразличен тот мир, который построили мы. И мы в сравнении с ними жутко закомплексованы. Что скажете?

Давид неохотно был вынужден признать, что согласен с этим. И еще он понимал, что этим дело не кончится. Очень могло быть и так, что в скором времени уязвленному старшему поколению, включая и его самого, придется убраться вон со сцены и прихватить с собой все угрызения совести и табу, и тогда молодые унаследуют этот новый мир, воистину ими понимаемый.

– Может быть, может быть, – проворчал Мейвенс, когда Давид озвучил эту мысль. – Но лично я еще не готов сдаться. А пока…

– А пока я мог бы разыскать брата.

Мейвенс задумчиво уставился на свой стакан.

– Послушайте, меня это, конечно, не касается, но Хетер, она… она – «червивая»?

«Червивыми» называли людей, находившихся на последней стадии червокамеромании. После того как Хетер вживили имплантаты в сетчатку обоих глаз, она проводила жизнь в виртуальном сне. Безусловно, она имела возможность настраивать свои червокамерные глаза на настоящее время – или хотя бы на совсем близкое прошлое. Тогда она пользовалась бы глазами так, как если бы в них не было никаких имплантатов. Но Давид знал, что Хетер почти никогда так не делала.

Обычно она странствовала по миру, озаренному выморочным светом далекого прошлого. Иногда она отправлялась на встречи с самой собой в юности, смотрела на мир своими тогдашними глазами, снова и снова переживала давние события. Давид не сомневался в том, что большую часть времени Хетер проводила с Мэри. С Мэри – младенцем у нее на руках, с маленькой Мэри, бегущей ей навстречу. Она не могла – да и не хотела менять ни единой мелочи в этих встречах.

Состояние Хетер совсем не должно было касаться Мейвенса. Давид считал, что это право каждого – выбирать свой путь, а оберегал он Хетер скорее из-за того что и его самого очень влекло к прошлому.

– Есть ряд ученых, – сказал Давид, – которые утверждают, что такое будущее ждет всех нас. Червокамеры в глазах, в ушах. Мы научимся новому восприятию, при котором слои прошлого будут видны нам как настоящее. Возникнет новый образ мышления, новый образ жизни во Вселенной. Но сейчас…

– Сейчас, – мягко проговорил Мейвенс, – Хетер нуждается в помощи.

– Да. Она слишком тяжело пережила уход дочери.

– Тогда сделайте что-нибудь. Помогите мне. Послушайте, слежение с помощью ДНК – это не то же самое, что прицепить человеку «жучка». – Мейвенс наклонился к столику. – Представьте, чего еще можно достичь с помощью такого метода. Искоренение болезней, например. Можно проследить за распространением эпидемий назад во времени вдоль векторов – воздушных, водных, каких угодно, – и мгновенный поиск заменит месяцы изнурительной и опасной детективной работы… Центры борьбы с болезнями уже ждут не дождутся этой методики. А как насчет истории? Ведь за любым человеком можно было бы проследить вплоть до материнской утробы. Немножко подработать программу – и потом можно продолжать слежение по ДНК за любым из родителей. А потом – за их родителями. Назад, в прошлое, по ветвям генеалогических дерев. А можно действовать наоборот: начать с исторической личности и обнаружить всех ныне живущих потомков… Вы ученый, Давид. Червокамера уже успела поставить историю и прочие науки с ног на голову – верно? Подумайте, чего можно было бы добиться.

Он держал крошечный диск перед лицом Давида, сжав кружочек большим и указательным пальцами. «Ну просто демон-искуситель», – подумал Давид.

/24/ СЛЕЖКА ЗА БОББИ

Ее звали Мэй Уилсон.

Ее намерения были прозрачны, как осколок хрусталя.

Все началось с того момента, когда ее приемную дочь Барбару обвинили в убийстве ее приемного сына Миана и приговорили, следом за отцом – мужем Мэй, Филом, к смертной казни посредством смертельной инъекции.

Все дело было в том, что Мэй уже успела свыкнуться с мыслью о том, что ее муж был чудовищем в обличье человеческом, что он совратил и убил мальчика, вверенного их заботам. За годы она научилась обвинять Фила, научилась даже ненавидеть воспоминания о нем и, держась за такие мысли, обрела какое-никакое спокойствие.

Но все же у нее была Барбара – где-то она была, этот осколок, оставшийся от разрушенной жизни Мэй, это доказательство того, что хоть что-то у нее есть хорошего.

И вот теперь, из-за червокамеры, у нее было отнято и это. В конце концов оказалось, что это вовсе не Фил, а Барбара. С этим невозможно было смириться. Чудовищем оказался не тот, кто лгал ей все эти годы, а та, которую она вынянчила, вырастила, создала.

И она, Мэй, была не жертвой предательства, а – так уж выходило – виновницей всего происшедшего.

Безусловно, разоблачить Барбару было справедливо.

Безусловно, это было правдой. Безусловно, в отношении Фила была допущена вопиющая несправедливость, да и ко всей семье – из-за ошибочного приговора. И вот теперь эта ошибка была исправлена, хотя бы отчасти, с помощью червокамеры.

Но не справедливости, не правды, не правоты хотела Мэй. Не этого хотели все. И как только этого не видели те люди, которые так обожали червокамеру? Мэй хотела только покоя.

Ее намерения были ясны с самого начала. Нужно было найти новый объект ненависти.

Барбару она возненавидеть, конечно же, не могла, невзирая на все, что та натворила. Она все равно оставалась Барбарой, привязанной к Мэй стальным тросом.

Мэй размышляла и размышляла, и фокус ее внимания смещался.

Сначала она сосредоточила внимание на агенте ФБР Мейвенсе, том человеке, который мог бы с самого начала, во времена до появления червокамеры, узнать правду. Но он не был подходящей кандидатурой. Он был агентом в прямом смысле этого слова – он тупо выполнял свою работу вне зависимости от того, какая техника была в его распоряжении.

Значит, сама техника – вездесущая червокамера? Но ненавидеть неодушевленную аппаратуру – нет, это было слишком мелко, неинтересно.

Она не могла ненавидеть вещи. Она должна была ненавидеть людей.

Хайрем Паттерсон, конечно.

Это он наделил человечество чудовищной «машиной правды» только ради того, чтобы еще сильнее разбогатеть, – другой причины Мэй не видела.

И словно бы случайно эта машина вдобавок уничтожила религию, некогда дарившую ей утешение.

Хайрем Паттерсон.

Давид три дня упорно трудился в «Червятнике», и наконец ему удалось связать программу поиска, разработанную в лаборатории ФБР, с действующей «червоточиной».

Тогда он отправился в квартиру Бобби. Он все там осмотрел и обшарил, пока не обнаружил наконец один-единственный волосок Бобби, прилипший к диванной подушке. В одной из лабораторий обширного хозяйства Хайрема он составил последовательность ДНК.

Первым на софт-скрине появилось яркое и четкое изображение самого волоска, лежащего как ни в чем не бывало на подушке.

Давид начал отступление во времени назад. Он придумал способ, как быстро передвигать фокус в прошлое, на манер быстрой перемотки. На самом деле происходило последовательное создание новых «червоточин» вдоль длиннющей цепочки молекул ДНК, выделенной из волоса.

Давид увеличил скорость «перемотки». Дни и ночи слились в серую дымку. Волосок и подушка неизменно оставались в центре изображения.

Что-то быстро промелькнуло.

Давид вернулся назад, отстроил изображение и стал «отматывать» назад более медленно.

Эта встреча произошла более трех лет назад. Он увидел Бобби, Кейт и Мэри. Они стояли и о чем-то серьезно разговаривали.

Мэри была наполовину скрыта плащом-невидимкой. Давид почти сразу понял: они готовятся к исчезновению. В эти самые мгновения все трое пропали из жизни Давида и Хетер.

Эксперимент удался. Программа выслеживания сработала. Теперь Давид мог передвигаться во времени вперед, добраться до настоящего и продолжать движение до тех пор, пока не обнаружит Бобби и остальных… Но пожалуй, это было лучше оставить для спецагента Мейвенса.

Завершив тест, Давид был готов отключить червокамеру, но потом, повинуясь странному импульсу, он вдруг взял в фокус червокамеры лицо Бобби, и словно бы невидимый фотоаппарат повис перед ним и через его глаза уставился во всю полноту его молодой жизни.

И Давид начал обратный просмотр.

На большой скорости он прокрутил важные моменты последних лет жизни Бобби: вот он в суде с Кейт, вот он в «Червятнике» с Давидом, ссорится с отцом, рыдает в объятиях Кейт, штурмует виртуальную цитадель Биллибоба Микса.

Давид увеличил скорость «перемотки», не спуская глаз с лица брата. Он видел, как Бобби ест, смеется, спит, играет, занимается сексом. Мерцание ночей и дней слилось в пелену, превратилось в отвлеченный фон для лица Бобби. Выражения лица сменялись настолько быстро, что и они словно бы сгладились, и в итоге Бобби все время выглядел задумчивым, с полуприкрытыми глазами – так, словно бы он спал. Приливами и отливами возникало и исчезало летнее солнце, а прическа у Бобби менялась так часто и так внезапно, что это пугало Давида: то он носил короткую стрижку, то длинные волосы, то менял натуральный, черный, цвет волос на светлый, а как-то раз появился выбритым наголо.

Годы шли и шли в обратном порядке, и с кожи Бобби исчезали морщинки, залегшие около рта и вокруг глаз, фигура приобрела юношескую тонкость и гибкость. Сначала не так заметно, потом – все более и более быстро, молодеющее лицо Бобби смягчалось, утончалось и словно бы упрощалось, блестящие полуоткрытые глаза становились более круглыми и невинными. Позади него возникали неприятные, какие-то пугающие тени – фигуры взрослых людей и какие-то огромные дома, стоящие неведомо где.

Давид остановил «прокрутку» через несколько дней после рождения Бобби. На него смотрело круглое бесформенное лицо младенца, голубые глаза которого были широко открыты и пусты, как распахнутые окошки.

Но позади младенца Бобби Давид не увидел, как ожидал, сцену в родильном доме. Бобби находился где-то, где горели яркие флуоресцентные лампы, где посреди блестящих стен стояло какое-то сложное медицинское оборудование и дорогущие анализаторы, около которых суетились сотрудники в зеленой униформе.

Это походило на лабораторию.

Давид осторожно продвинулся вперед во времени.

Кто-то держал младенца Бобби, подсунув руки в резиновых перчатках ему под мышки. С привычной легкостью Давид переместил фокус, ожидая увидеть молодую Хетер или хотя бы Хайрема.

Он не увидел ни того ни другого. Перед ним предстала улыбающаяся луноподобная физиономия пожилого седоватого мужчины со смуглой морщинистой кожей. Это явно был японец.

Это лицо было знакомо Давиду. И неожиданно он понял, и каковы были обстоятельства рождения Бобби, и многое-многое другое.

Он долго смотрел на застывшее изображение, пытаясь сообразить, как быть.

Мэй, наверное, лучше всех из живущих на Земле людей понимала, что для того, чтобы сделать человеку больно, вовсе не обязательно ранить его физически.

Она не была непосредственно вовлечена в страшное преступление, уничтожившее ее семью, ее в тот день даже не было в городе, она ни пятнышка крови не увидела. А теперь все остальные были мертвы и вся боль досталась ей, только ей одной, до самого конца ее жизни.

Поэтому для того, чтобы докопаться до Хайрема, чтобы заставить его страдать так, как страдала она, ей нужно было сделать больно тому, кого Хайрем любил больше всех.

Не так уж долго Мэй пришлось изучать Хайрема, самого публичного человека на планете, чтобы выяснить, кого он любит больше всех. Бобби Паттерсона, своего золотого сыночка.

И конечно, сделать это следовало так, чтобы Хайрем понял, что за все в ответе он, что виноват во всем только он один – как была виновата Мэй. Так ему будет больнее всего.

Медленно-медленно в мрачных пустотах сознания Мэй вырисовывался план.

Она вела себя осторожно. Она не хотела отправиться следом за мужем и дочерью в камеру, где вкалывают смертельную дозу. Она знала, что, как только совершится преступление, власти сразу же с помощью червокамеры просмотрят всю ее жизнь в поисках подтверждения того, что она заранее и намеренно задумала это преступление.

Ей следовало все время помнить об этом. Она словно бы постоянно находилась на сцене при открытом занавесе, и каждое ее действие записывалось, за ней наблюдали, каждый ее шаг анализировали наблюдатели из будущего. Они притаились в темноте за кулисами и делали свои пометки.

Она не могла скрыть свои действия. Значит, ей следовало все обставить так, чтобы это было преступление в состоянии аффекта.

Она понимала, что ей следует притворяться и делать вид, будто бы она понятия не имеет ни о каком расследовании в будущем.

Поэтому она продолжала жить своей жизнью и вела себя как бы естественно, как бы – как все: пукала, сморкалась и мастурбировала. Всеми силами старалась делать вид, что догадывается о будущем расследовании не больше, чем все остальные в эти времена стеклянных стен.

Конечно, ей пришлось собрать сведения. Но и это можно было сделать, не привлекая внимания. В конце концов, Хайрем и Бобби были самыми знаменитыми людьми на планете, и Мэй запросто могла выглядеть не шпионкой-маньячкой, а одинокой вдовушкой, ищущей утешения в телепрограммах, посвященных жизни знаменитостей.

Через какое-то время она решила, что придумала способ, как к ним подобраться.

Это означало, что ей придется освоить новую профессию. Но и в этом не было ничего необычного. Наступил век всеобщей паранойи, всеобщей предосторожности. Все, кто мог себе это позволить, обзаводились личной охраной, бурно развивалась целая индустрия этого бизнеса, и многие люди получили возможность сделать на этом карьеру. Мэй начала упражняться, укреплять тело, тренировать разум. Поработала у других людей, охраняла их самих и их имущество, и эти люди были никак не связаны ни с Хайремом, ни с его империей.

Она ничего не записывала, ничего не произносила вслух.

Медленно изменяя траекторию собственной жизни, она старалась вести себя так, чтобы каждый ее преднамеренный шаг выглядел естественным, повинующимся собственной логике. Так, словно ее совершенно случайно несло течением к Хайрему и Бобби.

А она тем временем изучала и изучала Бобби – начиная с позолоченного детства до наступления зрелости. Он был чудовищным созданием Хайрема, но он был красивым существом, и у Мэй стало создаваться такое чувство, будто она его знает.

Она намеревалась уничтожить его. Но, проводя с ним все часы бодрствования, она стала замечать, что Бобби мало-помалу начинает занимать место в ее сердце, в его мрачных пустотах.

/25/ БЕЖЕНЦЫ

Бобби и Кейт в поисках Мэри осторожно пробирались по Оксфорд-стрит.

Три года назад, вскоре после того, как Мэри привела их в ячейку беженцев, она исчезла из их жизни. В этом не было ничего особенного. Разветвленная сеть беженцев, наброшенная на весь земной шар, работала по ячеечному принципу старинных террористических организаций.

Но не так давно, встревоженный отсутствием вестей от сводной сестры на протяжении нескольких месяцев, Бобби выяснил, что искать ее следует в Лондоне. Его заверили в том, что сегодня он с нею встретится.

Над городом нависло серое, приправленное смогом и грозящее дождем небо. Стоял летний день, но было не жарко и не холодно, царило раздражающее ни то ни се большого города. Бобби нервничал, парясь под плащом-невидимкой, но расстегнуть его, конечно, не мог.

Бобби и Кейт маленькими плавными шагами перемещались от одной группы людей к другой. С натренированной ловкостью они проникали внутрь не слишком плотной толпы народа, пробирались в середину, а когда толпа рассеивалась, они снова продолжали путь – и всегда шли не туда, откуда пришли. Если иного выбора не было, они, бывало, даже возвращались назад по своим следам. Они передвигались медленно, но зато ни одному из тех, кто стал бы следить за ними с помощью червокамеры, не удалось бы увидеть их дольше чем на протяжении всего нескольких шагов. Эта стратегия оказалась настолько эффективна, что Бобби гадал, сколько еще беженцев ходит сегодня по Лондону, перемещаясь от одной группы людей к другой.

Не приходилось сомневаться, что, несмотря на климатические сдвиги и всеобщее обнищание, Лондон по-прежнему привлекал туристов. Люди приезжали сюда – вероятно, ради того, чтобы посетить художественные галереи, увидеть древние здания и дворцы, ныне покинутые британским королевским семейством, оставившим страну и обретшим более солнечный престол в монархической Австралии.

Как ни грустно, не было сомнений и в том, что город знавал лучшие времена. Большинство магазинов представляли собой прилавки без витрин. Некоторые вообще пустовали, и из-за этих прорех улица походила на щербатую челюсть старика. И все же тротуары этой городской артерии, тянущейся с востока на запад и некогда игравшей роль одной из главных торговых улиц Лондона, и по сей день были заполнены толпами народа. Поэтому здесь хорошо было прятаться.

Но Бобби вовсе не был в восторге от того, что его со всех сторон окружала человеческая плоть. Прошло уже четыре года с тех пор, как Кейт отключила его имплантат, но он все еще легко пугался, у него все еще вызывало мгновенное отвращение прикосновение к человеческим собратьям. Особенно неприятные чувства будили у него непроизвольные контакты с животами и обвисшими ягодицами множества пожилых японцев. Казалось, этот народ ответил на появление червокамеры массовым уходом в нудизм.

Гомон голосов вдруг нарушил выкрик:

– Эй! Разойдитесь!

Люди впереди Бобби и Кейт расступались и разбегались, словно навстречу им двигался какой-то злобный зверь. Бобби схватил Кейт за руку и втащил в дверной проем на входе в магазин.

По коридору, образованному расступившимися людьми, бежал рикша – толстый лондонец, голый по пояс. По обвисшим грудям толстяка стекали струи пота. В повозке восседала женщина (по всей вероятности, американка) и с кем-то переговаривалась с помощью устройства, имплантированного в запястье.

Когда рикша пробежал мимо, Бобби и Кейт влились в вновь образовавшуюся толпу. Бобби прикоснулся к ладони Кейт и «проговорил» пальцами:

«Очаровашка».

«Он не виноват, – ответила Кейт. – Оглянись по сторонам. Может быть, этот рикша когда-то был министром финансов…»

Они продвигались вперед. Их путь лежал на восток – туда, где Оксфорд-стрит пересекалась с Тоттенхэм Корт-роуд. Как только Оксфорд-серкес остался позади, Кейт и Бобби прибавили шагу и сосредоточились, поскольку на открытом пространстве их было легче заметить. Бобби заранее уверился в том, что в этом районе есть пути отхода.

Кейт шла, немного приоткрыв капюшон плаща-невидимки, но ее лицо закрывала тепловая маска. Когда Кейт не шевелилась, голографические проекторы плаща отбрасывали изображение на все, что ее окружало, и тогда она становилась невидимой, с какого угла ни посмотри. Эта иллюзия сохранялась до тех пор, пока она не трогалась с места. Тогда возникала задержка в проекции и ложное фоновое изображение распадалось на фрагменты и расплывалось. Но несмотря на все недостатки, плащ-невидимка мог обмануть не слишком въедливого оператора червокамеры, поэтому носить эту одежку все-таки стоило.

Из этих же соображений Бобби и Кейт сегодня надели и тепловые маски, изготовленные так, что распознать под ними лицо было невозможно. Маски испускали фальшивые инфракрасные «подписи» и были жутко неудобными из-за встроенных теплоэлементов. Кожа под маской у Бобби сильно разогрелась. Вообще-то можно было облачиться в костюмы, которые действовали по этому же принципу, – некоторые из таких костюмов имели инфракрасное излучение, характерное для женщины, замаскировать под мужское, и наоборот. Но Бобби, опробовав это одеяние, пронизанное нагревательными проводками, сразу отказался. Такая степень дискомфорта была ему не по силам.

Они прошли мимо симпатичного особняка. Вероятно, этот дом был перестроен из магазина, и все стены в нем были заменены прозрачными стеклянными панелями. Глядя на ярко освещенные комнаты, Бобби видел, что даже полы и потолки в доме прозрачные, как и большинство предметов обстановки, – даже сантехника в ванной комнате. Из комнаты в комнату ходили обнаженные люди. По всей вероятности, они были совершенно равнодушны ко взглядам, устремляемым на них снаружи. Этот минималистический дом был еще одним ответом на всепроникающий взор червокамеры, откровенное заявление о том, что обитателям на самом деле все равно, кто на них пялится. Вдобавок и сами обитатели постоянно получали напоминание о том, что всякая кажущаяся свобода частной жизни отныне и вовеки обратилась в иллюзию.

На пересечении с Тоттенхем Корт-роуд Бобби и Кейт подошли к развалинам Центр-Пойнта – башни-блока, никогда не заселенной целиком, а потом пострадавшей от страшного взрыва, устроенного шотландскими сепаратистами.

Здесь «гостей» встретили, как им и обещали.

Мерцающий силуэт преградил путь Бобби. Он заметил тепловую маску под приоткрытым капюшоном плаща-невидимки и протянутую руку. Несколько секунд – и Бобби «услышал» уверенно «произнесенный» кончиками пальцев пароль:

«… 25. 4712425. Я – 4712425. Я…»

Бобби перевернул руку и ответил:

«Понял вас. 4712425. Я 5650982, она 8736540».

«Хорошо. Вот хорошо. Наконец-то, – последовал отзыв, быстрый и уверенный. – Пойдемте скорее».

Незнакомка увела их с широкой улицы в лабиринт переулков. Бобби и Кейт, продолжая двигаться за руки, старались держаться ближе к домам, по возможности – в тени. Но они обходили стороной крепко-накрепко запертые, перед большинством из которых расположились попрошайки.

Бобби взял за руку незнакомку.

«Кажется, я вас знаю».

Женщина ответила ему жестом, выражающим тревогу.

«Никакого толку от этих плащей-невидимок и паролей».

Она имела в виду анонимные идентификационные номера, которые каждый из членов всемирной неофициальной сети беженцев менял каждый день. Номера предоставлялись по требованию из центрального источника, доступного через посредство червокамеры. Поговаривали, будто бы где-то в Монтане, в заброшенной угольной шахте стоит генератор случайных чисел, работающий на основе принципов квантовой механики, и что якобы его систему невозможно раскодировать.

«Не в этом дело», – ответил Бобби.

«В чем же? Толстую задницу даже плащом-невидимкой не прикроешь?»

Бобби с трудом удержался от смеха. Он получил лишнее подтверждение для своей догадки. «4712425» была именно той, о ком он подумал, – женщиной из Южной Англии, лет под шестьдесят, толстухой, шутницей, уверенной в себе.

«Узнал стиль. Стиль языка жестов».

Женщина ответила знаком понимания.

«Да, да, да. Я такое уже слышала. Пора менять стиль».

«Все не изменишь».

«Нет, но попробовать можно».

Алфавит для рукоговорения, при котором кончики пальцев одного человека прикасались к ладони и пальцам другого, изначально был предназначен для людей, страдающих глухонемотой и слепотой одновременно. Этот язык быстро взяли себе на вооружение беженцы, скрывающиеся от червокамеры. Разговор с помощью рукоговорения, при том что общающиеся складывали руки «ковшиком», почти невозможно было разгадать стороннему наблюдателю.

… Почти, но не совсем. Не было ничего надежного на все сто процентов. И Бобби все время помнил о том, что пользователи червокамер обладали такой роскошью, как возможность оглядываться назад, в прошлое, и заново просматривать то, что они пропустили, – столько раз, сколько захочется, под каким угодно углом и с каким угодно увеличением.

Но беженцы вовсе не были обязаны облегчать жизнь шпиков.

Из обрывочных сплетен и рассказов знакомых Бобби знал о том, что «4712425» – бабушка. С работы она уволилась несколько лет назад, была чиста перед законом по всем параметрам, и никаких явных причин уйти в подполье у нее не было – как, кстати, у многих из беженцев, с которыми Бобби успел познакомиться за годы пребывания в бегах. А эта женщина просто-напросто не желала, чтобы на нее смотрели, вот и все.

Наконец «4712425» подвела их к двери. Безмолвным жестом она велела Бобби и Кейт остановиться и поправить плащи-невидимки и маски так, чтобы они ничем себя не выдали.

Дверь открылась, за ней была только темнота.

… А потом, окончательно путая следы, «4712425» легко прикоснулась к ним по очереди и повела дальше по улице. Бобби оглянулся и увидел, как бесшумно закрылась дверь.

Миновав еще метров сто, они подошли к другой двери, она открылась и впустила их в колодец, наполненный мраком.

«Спокойно. Шаг, шаг, шаг, еще два…»

В кромешной темноте «4712425» вела Бобби и Кейт вниз по короткой лестнице.

По эху и запаху Бобби почувствовал, что впереди – комната. Большая, с шершавыми стенами, видимо покрашенными поверх штукатурки. На полу лежал ковер, заглушающий шаги. Пахло едой и горячими напитками. Тут находились люди, Бобби ощущал их смешанный запах, слышал негромкое шуршание, издаваемое ими при передвижении.

«Я начинаю осваиваться, – подумал он. – Еще пара лет – и мне не будут нужны глаза».

Они одолели последнюю ступеньку.

«Одна комната, около пятнадцати квадратных метров, – передала Бобби «4712425». – В дальней стене две двери. Туалеты. Тут люди. Одиннадцать. Двенадцать. Тринадцать. Четырнадцать. Все взрослые. Окна можно делать непрозрачными».

Это было общераспространенное прикрытие. Помещения, где постоянно царила темнота, легче было распознать как логова беженцев.

«Думаю, тут неплохо, – сказала Кейт. – Есть еда и кровати. Пойдем».

Она начала стаскивать плащ-невидимку, потом – комбинезон.

Со вздохом Бобби последовал ее примеру. Он отдал свою одежду «4712425», а та повесила их на невидимую вешалку.

Потом, когда на них остались только тепловые маски, они снова взялись за руки и присоединились к остальным, анонимным в своей наготе. Бобби подозревал, что до конца собрания он даже сменит тепловую маску, чтобы еще сильнее запутать тех, кто может за ними следить.

Их поприветствовали. К лицу Бобби легко прикасались руки – мужские и женские, они различались по мягкости. Наконец кто-то выделил его. Бобби представил себе женщину лет под пятьдесят, ниже его ростом. Ее руки, маленькие и неловкие, гладили его лицо, кисти рук, запястья.

Вот так, прикасаясь друг к другу в темноте, беженцы робко изучали друг друга. Узнавание – искомое с трудом, подтверждаемое с осторожностью, даже с неохотой, было основано не на именах, не на лицах, не на зрительных и слуховых метках, а на более тонких признаках. Бобби распознавал силуэт женщины, стоящей перед ним в темноте, ощущал ее запах – неистребимый и характерный, невзирая как на слои грязи, так и на самое старательное мытье. Он чувствовал ее прикосновения – то легкие, то более решительные, тепло и прохладу и стиль рукоговорения.

На первой подобной встрече Бобби пугался, его бросало в дрожь от каждого прикосновения. И все же это был не самый противный способ здороваться с людьми. Вероятно – так объяснила Бобби Кейт, – все эти бессловесные действия, касания и поглаживания, взывали к какому-то глубинному, животному уровню человеческой сущности.

Бобби начал расслабляться, ощущать, что он в безопасности.

Конечно, анонимность сообществ беженцев привлекала извращенцев и преступников, и в группы относительно легко проникали те, кто из самых разных соображений желал спрятаться от посторонних глаз. Но Бобби уже знал о том, что в среде беженцев неплохо отлажена деятельность «внутренней полиции». И хотя централизованной координации не существовало, все были заинтересованы в том, чтобы сохранять интеграцию локальных групп и движения в целом. Поэтому «плохих мальчиков» очень быстро выявляли и вышвыривали, как и федеральных агентов и прочих аутсайдеров.

Бобби размышлял о том, не может ли такая организация стать моделью для общения людей в будущем – будущем, опутанном червокамерной сетью. Не возникнут ли тогда во множестве свободные, самоуправляемые группы, пусть порой хаотичные и даже неэффективные, но при этом подвижные и гибкие? Пока же, на взгляд Бобби, беженцы представляли собой организацию, созданную по типу сетей MAS[53], «отрядов правды» и более ранних группировок типа ассоциации астрономов-любителей, открывших Полынь.

Червокамера отняла у людей табу и право на частную жизнь, и, по всей вероятности, людей потянуло к первобытным формам поведения. Беженцы общались с помощью ритуала ухаживания, как шимпанзе. Наполненные теплом, запахами, касаниями и даже вкусом других людей, эти сборища носили исключительно чувственный, а порой даже эротический характер. Бобби не раз сталкивался с тем, что собрания беженцев перерастали в итоге в откровенные оргии. Правда, в таких случаях они с Кейт всегда старались извиниться и уйти пораньше.

Быть беженцем, в конце концов, было не так уж и плохо. И уж конечно, из всего, что могла выбрать для себя Кейт, это было не самым худшим вариантом.

Но это была потаенная жизнь.

Нельзя было оставаться надолго в одном месте, нельзя было обзаводиться большим количеством вещей, нельзя было с кем-то слишком сильно сближаться – из страха, что тебя могут предать. Бобби знал имена только горстки беженцев, с которыми познакомился за три года жизни в подполье. Многие стали для Бобби и Кейт приятелями и приятельницами, многие оказывали бесценную помощь и давали очень важные советы, особенно на первых порах, когда Мэри привела к беженцам двоих беспомощных неофитов. Приятели, приятельницы – да, но без хотя бы минимального человеческого общения, казалось, им никогда не стать настоящими друзьями.

Червокамера не окончательно отобрала у Бобби свободу и личную жизнь, но, казалось, отгородила его от человечности. Неожиданно Кейт потянула его за руку, забарабанила кончиками пальцев по его ладони.

«Нашла ее. Мэри. Мэри здесь. Вон там. Пойдем, пойдем, пойдем».

Бобби взволнованно последовал за Кейт.

Она сидела одна-одинешенька в углу.

Бобби легко пробежался пальцами по ее голове, плечам, вокруг нее. Мэри была в комбинезоне. Рядом с ней стояла нетронутая тарелка с остывшей едой. Тепловой маски на лице Мэри не было.

Она сидела с закрытыми глазами. Она не ответила на прикосновения Бобби и Кейт, но Бобби почувствовал, что сестра не спит.

Кейт поспешно начала прикасаться пальцами к ладони Бобби.

«С таким же успехом можно было поместить тут неоновую вывеску типа „Я здесь, забирайте меня“».

«Она в порядке?»

« Не знаю, не могу понять».

Бобби поднял вялую руку сестры, помассировал ее, стал пальцами «произносить» ее имя, снова и снова:

«Мэри, Мэри, Мэри, Мэри Мейз, здесь Бобби, Бобби Паттерсон, Мэри, Мэри…»

Она неожиданно очнулась.

– Бобби?

Глубокое, испуганное безмолвие, воцарившееся в комнате, стало осязаемым. Это было первое слово, произнесенное вслух с того момента, как вошли Бобби и Кейт. Кейт наклонилась и прижала ладонь к губам Мэри.

Бобби нащупал руку Мэри и позволил ей обратиться к нему.

«Прости, прости. Отвлеклась».

Она прижала его руку к своим губам, и он почувствовал, что они растянуты в улыбке. Значит, отвлеклась и радуется. Но это вовсе не обязательно было хорошо. Радостный человек – это беззаботный, невнимательный человек.

«Что с тобой случилось?»

Она улыбнулась шире.

«Мне и порадоваться нельзя, старший брат?»

«Ты знаешь, о чем я».

«Имплантат», – ответила Мэри коротко.

«Имплантат? Какой имплантат?»

«В коре головного мозга».

«О боже», – в ужасе подумал Бобби и быстро передал все, что узнал, Кейт.

«Дерьмово, хуже некуда, – ответила ему Кейт. – Это нелегальная дрянь».

«Знаю».

«… с Ямайки», – сообщила ему между тем Мэри.

«Что?»

«Сетевой друг с Ямайки. Вижу его глазами, слышу его ушами. Получше, чем в Лондоне».

Мэри прикасалась к ладони Бобби так легко, что это можно было сравнить с шепотом.

Новые кортикальные имплантаты, адаптированные версии нейронных чипов для виртуальной реальности, представляли собой последнее слово червокамерной техники: крошечный генератор «червоточин», работавший на сжатом вакууме, вместе с нейросенсорным устройством вживлялся глубоко в кору головного мозга реципиента. Генератор был окутан нейротропными препаратами, и в итоге через несколько месяцев нейроны реципиента образовывали коллатерали, ведущие напрямую к генератору. А нейросенсор представлял собой высокочувствительный анализатор нейронной активности, способный улавливать отдельные нейронные синапсы.

Такой чип мог считывать и записывать информацию в мозг, мог соединять его с мозгом других людей. Сознательным усилием воли реципиент чипа мог устанавливать червокамерную связь между своим сознанием и сознанием любого другого носителя чипа.

Из «арен», «отрядов правды» и прочих клубящихся смерчей мысли и споров возникало новое, коммутированное сообщество, вооруженное такими чипами. Нарождалась новая, молодежная всемирная общность. Мозг соединялся с мозгом. Сливались сознания.

Они называли себя Едиными.

«Новенькое, с иголочки, будущее», – думал Бобби.

Но сейчас перед ним была восемнадцатилетняя девушка, его сестра, – с «червоточиной» в голове.

«Тебе страшно, – сказала Мэри, прикасаясь к его руке. – Ужастики. Групповое сознание. Потеря души. Ля-ля-ля».

«Да, черт побери».

«Ничего страшного. Может быть…»

Мэри вдруг отняла руку, отстранилась и поднялась с пола. Бобби пошарил в темноте, наткнулся на ее голову, но она отшатнулась и ушла.

Тут сразу задвигались все остальные, кто находился в комнате. Словно стайка птиц спорхнула с дерева.

Открывалась и закрывалась входная дверь, по полу стелились блики света.

«Пойдем», – передал Бобби Кейт, взял ее за руку, и они следом за остальными беженцами тронулись к выходу.

«Испуган, – касаниями проговорила Кейт на ходу. – Ты испуган. Ладонь холодная. Пульс частый. Точно».

Да, он испугался и не стал отрицать этого. Но страшило его не нежданное обнаружение – они с Кейт уже побывали в переделках и похуже, а у групп, собиравшихся в таких домах, всегда имелась разветвленная сеть дозорных, вооруженных червокамерами. Нет, не обнаружения и не поимки он боялся.

Его испугало то, что Мэри и все остальные повели себя все как один. Как один организм. Единый.

Бобби быстро надел плащ-невидимку.

/26/ ПРАМАТЕРИ

В «Червятнике» Давид сидел перед большим настенным софт-скрином.

На него смотрело лицо Хайрема. Он был моложе, его черты – мягче, но все же это, несомненно, был Хайрем. Лицо обрамлял тускло освещенный городской пейзаж: обшарпанные многоэтажные дома и грандиозные транспортные системы. Этот город словно задумали не для того, чтобы в нем жили люди. Это были окраины Бирмингема, огромного города в самом сердце Англии, в самом конце двадцатого века – за несколько лет до того, как Хайрем покинул эту древнюю, затронутую распадом страну в надежде на большие возможности в Америке.

Давиду удалось скомбинировать программу поиска по ДНК, разработанную Майклом Мейвенсом, с системой управления червокамерой, и затем он усовершенствовал ее так, что стало возможно просматривать целые поколения. И вот теперь точно так же, как раньше, когда он просмотрел жизнь младшего брата до момента его появления на свет, он добрался до жизни Хайрема, производителя ДНК Бобби.

Теперь, движимый любопытством, он намеревался отправиться еще дальше в прошлое и увидеть собственные корни – ведь по большому счету только эта история и имела для него значение.

В пещерном сумраке лаборатории по стене проплыла размытая тень. Давид заметил ее краешком глаза и не стал отвлекаться.

Он понял, это Бобби – его младший брат. Давид не знал, почему Бобби здесь, но догадывался, что тот присоединится к нему, когда все будет готово.

Давид обвил пальцами маленький джойстик и нажал на кнопку.

Лицо Хайрема начало разглаживаться, молодеть. Фон вокруг него превратился в дымку, в мелькание дней и ночей, смутно видимых домов, которые неожиданно сменились серо-зелеными равнинами болотистой страны, где вырос Хайрем. Вскоре лицо Хайрема уменьшилось в размерах, стало наивным, мальчишеским, и очень быстро – младенческим.

А потом его вдруг сменило лицо женщины.

Женщина улыбалась Давиду – вернее, кому-то, кто находился позади невидимого объектива «червоточины», парившего перед глазами женщины. Эту точку Давид выбрал для начала просмотра линии митохондральной ДНК, передававшейся без изменений от матери к дочери. И это, несомненно, была его бабушка. Она была молода, лет двадцати пяти, – конечно, молода, ведь след ДНК привел от Хайрема к ней в момент его зачатия. К счастью для Давида, ему не предстояло увидеть, как его бабушка старится. Она была красива тихой, спокойной красотой. Именно такой представлял Давид типичную англичанку: высокие скулы, синие глаза, светло-рыжие волосы, уложенные в тугой пучок.

Азиатскую кровь Хайрем унаследовал по отцовской линии. Давид гадал, какие сложности мог вызвать такой союз у миловидной молодой женщины в такое время и в таком месте.

Он почувствовал, как тень, передвигавшаяся по «Червятнику», переместилась ближе к нему.

Он нажал на кнопку, и мелькание дней и ночей возобновилось. Лицо стало девичьим, немного, едва заметно, изменилась прическа. Потом лицо словно начало терять форму – наверное, из-за подростковой припухлости, а потом и вовсе стало круглым, детским.

И снова резкий переход. Прабабушка. Эта молодая женщина находилась в какой-то конторе. Она сосредоточенно хмурила брови, ее прическа представляла собой сложное нагромождение туго сплетенных кос. На дальнем плане Давид увидел других женщин – большей частью молодых. Они сидели рядами и трудились, орудуя неуклюжими механическими калькуляторами – старательно вертели ручки, нажимали на рычажки, подкручивали колесики. Видимо, это были тридцатые годы, и до появления компьютеров еще оставалось несколько десятков лет. По всей вероятности, это был такой же вычислительный центр, как все прочие на планете в те времена.

«А для меня это прошлое, не такое уж далекое, – подумал Давид, – уже как чужая страна».

Он выпустил девушку из хронологической ловушки, и она устремилась к собственному младенчеству.

Вскоре перед Давидом предстала еще одна молодая женщина, одетая в длинную юбку и плохо сшитую и плохо на ней сидящую блузку. Она размахивала флагом Британского Союза, а ее обнимал солдат в приплюснутой оловянной каске. Улица у них за спиной была заполнена народом – мужчинами в костюмах, кепи и плащах и женщинами в длинных пальто. Шел дождь, стоял пасмурный осенний день, но это, похоже, никого не огорчало.

– Ноябрь тысяча девятьсот восемнадцатого, – проговорил Давид вслух. – Перемирие. Окончание четырех лет кровопролития в Европе. Неплохая ночь для зачатия. – Он обернулся. – Как думаешь, Бобби?

Тень, неподвижно застывшая на фоне стены, словно бы растерялась. Но через несколько мгновений она отделилась от стены и, легко передвигаясь, приняла очертания фигуры человека. Появились лицо и руки, отделенные от невидимого тела.

– Здравствуй, Давид.

– Посиди со мной, – пригласил Давид.

Его брат сел рядом, шурша плащом-невидимкой. Он держался неловко, словно отвык открыто находиться близко к кому бы то ни было. Но это не имело значения, Давид от него ничего не требовал.

Лицо девушки из Дня Перемирия стало круглее и меньше, превратилось в лицо ребенка. Произошел новый переход. На софт-скрине перед братьями предстала молодая женщина, черты лица которой отразились в ее потомках. Синие глаза, землянично-рыжие волосы. Вот только она была худенькая и бледная, со впалыми щеками. Теряя годы, она перемещалась по дымке мрачных городских пейзажей. Фабрики, ряды домов вдоль улицы, а потом – вспышка детства, а потом – иное поколение, иная девушка, но все тот же унылый пейзаж.

– Они выглядят так молодо, – пробормотал Бобби. Его голос прозвучал хрипловато, словно он давно не говорил вслух.

– Думаю, нам придется к этому привыкнуть, – невесело отозвался Давид. – Мы уже занырнули глубоко в девятнадцатый век. Великие открытия в медицине еще не сделаны, познания в области гигиены минимальны. Люди умирают от самых простых, излечимых болезней. И кроме того, мы просматриваем цепочку женщин, которые хотя бы дожили до детородного возраста. Нам не попадаются на глаза их сестры, умершие в раннем детстве и не оставившие потомства.

Поколение уходило вслед за поколением, лица уменьшались в размерах подобно сдувающимся воздушным шарикам, едва заметно изменяясь, послушные генетическому дрейфу.

Лицо молодой женщины, залитое слезами, в то мгновение, когда она родила. Ее ребенка у нее отняли, Давид это увидел. Но в обратном просмотре все выглядело так, словно ребенка женщине отдали. Ее беременность была окрашена горем и стыдом, а потом Давид добрался до момента, определившего жизнь бедняжки. Кто-то из родственников – то ли брат, то ли дядя – надругался над девушкой, изнасиловал ее. Очистившись от поругания, девушка стала более юной, хорошенькой, улыбчивой, ее взгляд наполнился надеждой, несмотря на унылую жизнь. Она умела находить красоту в простоте: в краткой жизни цветка, в силуэте облака.

«Наверняка в мире полным-полно таких мучительных биографий, – думал Давид. – Действие разворачивается, отступая в прошлое, деяния предшествуют причине, боль и отчаяние ниспадают по мере приближения к чистоте детства».

Неожиданно фон снова изменился. Теперь вокруг женщины-предка, отделенной от Давида десятком поколений, раскинулась сельская местность: небольшие поля, свиньи, что-то подбирающие с земли, коровы, жующие чахлую траву, множество чумазых ребятишек. Женщина имела изможденный вид: щербатый рот, морщинистое лицо, словом – старуха, но Давид догадывался, что ей никак не больше тридцати пяти – сорока.

– Наши предки были крестьянами, – констатировал Бобби.

– Почти все люди были крестьянами до начала массовой миграции в города. Но промышленная революция еще не начиналась. Они, видимо, даже сталь еще не научились плавить.

Мерцали времена года, лета и зимы, свет сменялся тьмой, мелькало поколение за поколением женщин, от дочери к матери, а потом – медленнее, от изможденной родительницы к нежной девушке, а от нее – к невинному младенцу. Некоторые женщины появлялись на софт-скрине с лицами, искаженными болью. Это были те несчастные (и их становилось все больше), которые умерли при родах.

История отступала назад. Уходили века, в мире становилось все меньше людей. Европейцы уплывали из обеих Америк и очень скоро должны были забыть о самом существовании этих грандиозных континентов. Золотая Орда – громадные войска монголов и татар, чьи трупы выпрыгивали из земли, перестраивались боевым порядком и отступали в Среднюю Азию.

Но ничто из этого не затрагивало английских крестьян, гнущих спину от рассвета до заката, необразованных, неграмотных, поколение за поколением вспахивающих один и тот же клочок земли.

«Для этих людей, – подумал Давид, – местный сборщик десятины был фигурой пострашнее Тамерлана и Кублахана. Если бы червокамера не показала больше ничего, – думал он, – осталась бы убийственная ясность этого: жизнь большинства людей была жалкой и короткой, они не знали свободы, радости, домашнего уюта, они словно отбывали срок в темнице, и только изредка их выводили на свет».

Наконец возникло лицо девушки с темными, слипшимися от грязи волосами, с болезненно-желтой кожей и крысино-опасливым выражением – и пейзаж резко изменился. Бобби и Давид увидели, как по уныло-серой сельской местности бредет семейство беженцев-оборванцев. Тут и там возвышались горящие груды мертвых тел.

– Чума, – проговорил Бобби.

– Да. Они вынуждены бежать. Но идти им некуда.

Вскоре изображение остановилось на другом безымянном клочке земли посреди большой плоской равнины, и снова потекла жизнь одного за другим поколений несчастных крестьян, прерванная совсем ненадолго.

На горизонте возвышался нормандский собор – величественная зловещая громада, выстроенная из песчаника. Если это были фены – огромная равнина на востоке Англии, то собор, вероятно, стоял в Или[54]. Ему уже исполнилось несколько столетий, и эта грандиозная конструкция походила на гигантский песчаниковый космический корабль, спустившийся с небес. Видимо, собор полностью царил на мысленном пейзаже этих трудяг – да, собственно, в этом и состояла его цель.

Но вот и величественный собор начал сжиматься, с пугающей быстротой он принимал более скромные и простые архитектурные формы и в конце концов совсем исчез из виду.

А число людей все продолжало уменьшаться. Колоссальный отлив разносил человечество по всей планете. Завоеватели-норманны, про всей вероятности, уже покинули свои крепкие цитадели и огромные замки и убрались во Францию. Вскоре из Британии должны были отхлынуть волны захватчиков из Скандинавии и других областей Европы. В других краях близилась смерть пророка Мухаммеда, мусульмане уходили из Северной Африки. К тому времени, как Христос будет снят с креста, на Земле останется всего около сотни миллионов человек, а это было меньше чем половина населения Соединенных Штатов в то время, в котором жил Давид.

По мере того как мелькали лица женщин-предков, произошла еще одна смена пейзажа – быстрое переселение. Теперь давние пращуры Давида копались в земле на местности, покрытой развалинами – низкие стены, разрытые подвалы, обломки мрамора и других строительных камней.

А потом здания выросли, будто цветы, заснятые с помощью съемки рапидом, разбросанные камни собрались воедино.

Давид сделал паузу и вгляделся в лицо женщины, своей бабушки с восьмидесятикратной приставкой «пра». Красивая женщина лет около сорока, с синими глазами. Ее землянично-красные волосы слегка тронула седина, а нос у нее был крупный, с горбинкой – римский нос.

Унылые поля на дальнем плане исчезли, сменились видом хорошо спланированного города: Давид видел площадь, окруженную колоннадами, статуями и высокими домами с красными черепичными крышами. Площадь была уставлена торговыми рядами. Торговцы замерли в момент зазывания покупателей. Выглядели торговцы потешно – так им хотелось заполучить бессмысленную прибыль. Они понятия не имели о том, что ожидает их в самом ближайшем безрадостном будущем, они не знали, как близка их неминуемая смерть.

– Римское поселение, – проговорил Бобби.

– Точно. – Давид указал на экран. – Думаю, это местный Форум. Вон то здание – скорее всего, базилика, а там – городская палата и здание суда. За этими рядами колонн – лавки и конторы. А вон то здание, вероятно, храм…

– Все выглядит таким правильным, – пробормотал Бобби. – Даже современным. Улицы и дома, конторы и лавки. Видно, что все застроено по принципу прямоугольной решетки, как Манхэттен. Такое чувство, что можно войти в экран и отправиться на поиски бара.

Контраст этого маленького островка цивилизации с многовековым морем невежества и изнурительного труда, окружавшим его, был настолько поразителен, что Давид ощутил нежелание покидать его.

– Ты рискуешь, придя сюда, – сказал он Бобби. Лицо Бобби, повисшее над плащом-невидимкой и освещенное замороженной улыбкой далекой прапра-пра… бабки, походило на страшноватую маску.

– Знаю, – отозвался он. – И что ты помогал ФБР, тоже знаю. Это выслеживание с помощью ДНК…

Давид вздохнул.

– Если бы не я, кто-то другой придумал бы этот способ. По крайней мере, так я хотя бы знаю, что у них на уме. – Он прикоснулся кончиком пальца к настольному софт-скрину. Вокруг изображения женщины возникло несколько картинок. – Вот, смотри. Червокамера показывает все соседние помещения и коридоры. А вот – автостоянка. Я добавил систему инфракрасного распознавания. Если кто-то появится…

– Спасибо.

– Мы давно не виделись, брат. Я не забыл, как ты помог мне, когда я переживал свой собственный кризис – когда чуть не стал жертвой червокамеромании.

– Кризисы случаются у всех. Ерунда.

– Вовсе нет… Но ты не сказал мне, зачем пришел сюда.

Бобби пожал плечами, его силуэт под плащом-невидимкой оставил в воздухе едва заметный ореол.

– Я знаю, что ты разыскивал нас. Я жив и здоров. Кейт тоже.

– И вы счастливы?

Бобби улыбнулся.

– Если бы я хотел стать счастливым, я бы просто включил чип, вшитый в мою голову. В жизни есть много чего помимо счастья, Давид. Я хочу, чтобы ты передал весточку Хетер.

Давид сдвинул брови.

– Это что-нибудь насчет Мэри? Ей плохо?

– Нет. Нет, не то чтобы плохо. – Бобби провел рукой по лицу. Ему было жарко в плаще-невидимке. – Она в Единых. Мы хотим попробовать вернуть ее домой. Я хочу, чтобы ты помог мне в этом.

Эта новость встревожила Давида.

– Конечно. Ты можешь мне доверять.

Бобби усмехнулся.

– Знаю. Не доверял бы – не пришел сюда.

«А ведь я, – с нелегким сердцем подумал Давид, – со времени нашей последней встречи узнал кое-что важное о тебе».

Он смотрел на открытое лицо Бобби, в его глаза, наполненные любопытством и озаренные светом экрана, запечатлевшего сцену двухтысячелетней давности. Время ли сейчас было нанести Бобби удар в виде очередного откровения из области бесконечных манипуляций, которые творил с его жизнью Хайрем? Ведь речь шла о самом страшном преступлении, совершенном Хайремом в отношении собственного сына.

«Потом, – подумал он. – Потом. Найдется подходящий момент».

А кроме того, на софт-скрине по-прежнему светилось изображение – зачаровывающее, чужеродное, неотразимое. Червокамера во всех своих проявлениях изменила мир.

«Но все остальное, – думал Давид, – не идет ни в какое сравнение с этим – способностью техники делать видимым то, что казалось утраченным навсегда».

Еще хватит времени на жизнь, на разные трудные дела, на то, чтобы разобраться с непонятным будущим. Пока их манила к себе история. Давид взял джойстик, нажал на кнопку, и римские постройки испарились, будто снежинки под солнцем.

И снова быстрое мелькание. Очередное переселение – и новая женщина-пращур. Все те же характерные землянично-красные волосы и синие глаза, но римского носа тут не было и в помине.

Вокруг мелькающих на экране лиц Давид успевал заметить поля – небольшие, прямоугольные. Их вспахивали плугом, в плуг запрягали волов, а в худшие времена плуг тащили люди. Бревенчатые амбары, овцы и свиньи, коровы и козы. За квадратиками полей темнел земляной вал, превращавший территорию в укрепление. Но по мере углубления в прошлое земляные валы неожиданно сменились грубыми деревянными частоколами.

Бобби заметил:

– Мир становится проще.

– Верно. Как там об этом писал Фрэнсис Бэкон[55]? «Добрые деяния, произведенные основателями городов, создателями законов, отцами народов, истребителями тиранов и героями, живут недолго: в то время как труд Изобретателя, пусть не такой напыщенный и яркий, ощущается повсюду и длится вовеки». Примерно в это время идет Троянская война, и там бьются бронзовым оружием. Но бронза слишком хрупка, вот почему эта война тянулась двадцать лет, а жертв в ней было сравнительно немного. Отсчитывая годы в обратном порядке, мы забыли, как выплавлять железо, поэтому уже не можем убить друг дружку так же здорово, как раньше. Тяжкий и старательный труд на полях продолжался, и почти ничего не менялось от поколения к поколению. Одомашненные овцы и крупный рогатый скот выглядели более похожими на диких животных.

На рубеже ста пятидесяти поколений исчезли и бронзовые орудия труда и сменились каменными. Но обработанные каменными орудиями поля выглядели почти как прежде. Скорость исторических перемен замедлилась, и Давид увеличил быстроту просмотра. Двести, триста поколений ушли в прошлое, мелькающие лица сливались одно с другим, их медленно плавили годы, изнурительный труд и смешение генов.

«Но очень скоро все это потеряет значение, – подумал Давид. – Очень скоро, после Дня Полыни. В это зловещее утро вся терпеливая борьба, весь тяжкий труд, которому были отданы миллиарды коротких жизней, – все будет стерто с лица Земли. Все, чему мы научились, все, что мы построили, будет утрачено безвозвратно. Не останется, скорее всего, ни единого разумного существа, которое скорбело бы об этой утрате».

А временной тупик был близко, намного ближе той римской весны, которую наблюдали на экране Бобби и Давид. Осталось проиграть совсем немного записей на пластинке человеческой истории.

Вдруг эта мысль стала для Давида невыносимой. Он словно бы впервые в своем воображение сумел впитать реальность Полыни.

«Мы должны придумать, как ее оттолкнуть, – мучительно размышлял он. – Ради тех стариков, которые теперь смотрят на нас из будущего с помощью червокамер. Мы должны сделать так, чтобы их исчезнувшая жизнь не потеряла смысла».

И тут снова сменился пейзаж на экране.

Бобби сказал:

– Мы стали кочевниками. Где это мы?

Давид вывел на экран справочную панель.

– Северная Европа. Мы забыли, как обрабатывать землю. Деревни и поселки исчезли. Нет больше империй, нет больших городов. Люди теперь – всего лишь редкая порода зверей, и мы живем кочевыми группами и кланами в поселениях, которые стоят на одном месте от силы пару времен года.

Углубившись в прошлое на двенадцать тысячелетий, Давид остановил просмотр.

Ей, наверное, было лет пятнадцать, и на ее левой щеке красовалось круглое клеймо – грубоватая татуировка. Выглядела она по-звериному здоровой и держала ребенка, завернутого в шкуру какого-то животного. «Мой пракакой-то там дядюшка», – рассеянно подумал Давид, глядя, как юная мать гладит круглую щеку младенца. На ней были кожаные опорки, кожаные штаны и тяжелая накидка из плетеной рогожки. Прочая одежда была скроена из сшитых между собой лоскутков кожи. В опорки и под шапку была набита солома – видимо, для утепления.

Качая ребенка, она шла следом за группой людей – мужчин, женщин, малышей и подростков. Они пробирались по невысокому скалистому хребту, шагали легко, привычно. Таким шагом можно было одолеть долгое расстояние. Но многие взрослые держали наготове копья с кремневыми наконечниками – скорее всего, они больше опасались нападения диких зверей, чем угрозы со стороны других людей.

Молодая мать добралась до вершины горы. Давид и Бобби, словно бы сидя на плечах у своей дальней праматери, вместе с ней обозрели окрестности.

– … О господи! – вырвалось у Давида. – О господи!

Перед ними простиралась широкая и плоская равнина. Далеко впереди, видимо на севере, возвышались горы – темные и мрачные, подернутые слепяще-белыми пятнами ледников. Небо было хрустально-голубым, солнце стояло высоко.

Ни дымка, ни полей, ни изгородей. Все следы человеческой деятельности были стерты с лица этого холодного мира.

Но равнина не была пустой.

Как ковер, подумал Давид, движущийся ковер, сотканный из тел, напоминающих громадные валуны и покрытых длинной, свисающей до самой земли рыже-коричневой шерстью, похожей на шерсть мускусного быка. Они передвигались медленно, все время жевали траву. Громадное стадо состояло из отдельных, менее многочисленных групп. От ближнего края стада отделился малыш, неосторожно отбившийся от матери, и принялся рыть землю. Поджарый белошерстный волк начал подкрадываться к малышу. Мать детеныша бросилась на его защиту, сверкая бивнями. Волк пустился наутек.

– Мамонты, – прошептал Давид.

– Их тут не меньше десяти тысяч. А вон те кто такие? Вроде оленей кто-то? А там – верблюды, что ли? А… о боже, это, по-моему, саблезубый тигр.

– Львы, тигры, медведи, – сказал Давид. – Хочешь продолжить?

– Да. Да, давай продолжим.

Долина из времен ледникового периода исчезла, словно бы скрылась в тумане, и остались только человеческие лица. Они появлялись и исчезали, будто кто-то отрывал и выбрасывал листки календаря.

Давиду все еще казалось, что в лицах далеких предков осталось что-то знакомое. Круглолицые, удивительно юные ко времени родов, и у всех – синие глаза и землянично-красные волосы.

Но мир очень сильно изменился.

Небо разрывали жуткие грозы, порой они продолжались годы напролет. Далекие предки брели по льдам или засушливым степям, а иногда – и по пустыням. Они голодали, мучились от жажды и не блистали здоровьем.

– Нам повезло, – заметил Давид. – Нам выпало несколько тысячелетий относительной устойчивости климата. Этого времени хватило для того, чтобы изобрести земледелие, построить города и покорить мир. А до того было вот это.

– Как хрупки были люди, – зачарованно проговорил Бобби.

Глубина просмотра составляла уже около тысячи поколений, и кожа у далеких предков делалась все темнее.

– Мы мигрируем к югу, – констатировал Бобби. – Теряем приспособленность к существованию в условиях более холодного климата. Возвращаемся в Африку?

– Точно, – с улыбкой отозвался Давид. – Идем домой.

Миновало еще десять поколений, миграция завершилась, и изображение начало стабилизироваться.

Это была южная оконечность Африки, чуть восточнее мыса Доброй Надежды. Группа древних людей добралась до пещеры неподалеку от берега, где поднималась широкая полоса высоких скал, сложенных осадочными породами.

Местность имела плодородный вид. Травянистые пустоши и лес из кустарников и деревьев с большими, яркими, колючими цветами подступали к самой кромке воды. Океан был спокоен, в небе кружились чайки. Полоса прилива была щедро усеяна моллюсками, медузами, водорослями и каракатицами.

В лесу водились разные звери. Сначала Бобби и Давид заметили знакомых животных – антилоп канн, газелей, слонов и диких свиней, но по мере углубления в прошлое в лесу появились менее знакомые виды: длиннорогий бизон, гигантский бубал, животное вроде громадной лошади с полосками как у зебры.

И здесь, в этих незаметных пещерах, жили, поколение за поколением, древние люди.

Скорость перемен стала ужасно медленной. Сначала дальние предки современных людей носили одежду, но поколений через сто одежда стала самого приблизительного свойства, превратилась в мешки из звериных шкур, обвязанные вокруг пояса и надеваемые на голое тело, а потом и шкур не осталось. Люди охотились с копьями, увенчанными каменными наконечниками и с каменными топорами, перестали пользоваться луком и стрелами. Но чем дальше, тем грубее становились каменные орудия, тем примитивнее – сама охота. Зачастую она представляла собой жалкие попытки добить раненую антилопу.

В пещерах, где пол проседал все сильнее с каждым тысячелетием, последовательно исчезли культурные слои. Поначалу жизнь древних людей протекала в соответствии с определенными законами сообщества и в ней была даже некая утонченность. Существовало искусство, изображения животных и людей, старательно наносимые на стены пальцами, вымазанными в краске.

Но наконец, на хронологической глубине более двенадцати сотен поколений, стены очистились от рисунков.

Давид поежился. Он добрался до мира, где отсутствовало искусство: тут не было картин, романов, скульптур и, скорее всего, не было даже песен и стихов. Из мира уходил разум.

Они опускались все глубже и глубже, миновали рубеж трех, четырех тысяч поколений. Необъятную пустыню времени пересекла вереница предков, рождавшихся и прозябавших в унылой, ничем не приукрашенной пещере. Древние бабушки очень походили одна на другую, но все же Давид улавливал на этих темнокожих лицах нечто вроде следов изумления, оторопи, а порой – даже привычного, нескрываемого страха.

Наконец вдруг однообразие резко прервалось. И на этот раз изменился не окружающий пейзаж, а само лицо женщины-пращура.

Давид замедлил скорость падения в далекое прошлое, и перед братьями предстала самая дальняя из их праматерей. Она смотрела на них от входа в африканскую пещеру, которую потом будут населять тысячи поколений ее потомков.

Ее лицо было слишком велико, глаза – слишком широко расставлены, нос приплюснутый. Создавалось такое впечатление, будто все лицо словно бы растянули. Нижняя челюсть женщины была тяжелая, но при этом подбородок неострый и как бы отодвинутый назад. Сильно выступали вперед массивные надбровные дуги, они походили на опухоль, которая словно бы отталкивала назад лицо и топила глаза в глубоких тяжелокостных глазницах. На затылке череп как бы набухал, и эта выпуклость уравновешивала тяжесть надбровных дуг, но голова женщины клонилась книзу так сильно, что подбородок почти что упирался в грудь, а массивная шея была сильно выгнута вперед.

Но глаза у нее были ясные и умные.

Она была человечнее любой обезьяны, и все же она не была человеком. И Давида испугала именно эта степень схожести – и одновременно различия.

Эта женщина, несомненно, была неандерталкой.

– Она красива, – прошептал Бобби.

– Да, – выдохнул Давид. – Уж это точно заставит палеонтологов снова засесть за мольберты.

Он улыбнулся, радуясь этой мысли.

«А еще интересно, – вдруг задумался он, – сколько наблюдателей из будущего сейчас смотрят на меня и моего брата – на нас, ставших первыми людьми на Земле, увидевшими эту женщину, своего родного по крови, далекого-предалекого предка?»

Он ведь, наверное, и вообразить себе не мог, как они в действительности выглядели, какими пользовались орудиями, о чем думали, – и уж конечно, давняя бабушка-неандерталка никогда в жизни не смогла бы представить себе эту лабораторию, его полуневидимого брата, сверкающие приборы.

А за теми, кто смотрел на Давида и Бобби из будущего, находились другие, следящие за теми, – и так далее, и так далее – вплоть до еще более невообразимого будущего, вплоть до тех времен, пока будет существовать человечество – или те, кто будет жить на Земле после людей. Эта мысль леденила сердце и пугала.

Все это было возможно только в том случае, если бы Полынь хоть кого-то пощадила.

– О, – прошептал Бобби разочарованно.

– Что случилось?

– Ты не виноват. Я понимал, что рискую. Зашуршала ткань, метнулась размытая тень. Давид обернулся. Бобби исчез.

Но зато появился Хайрем. Он ворвался в лабораторию, хлопая дверьми и вопя:

– Я сцапал их! Будь я проклят, я их сцапал! – Он хлопнул Давида по спине. – Эта слежка с помощью ДНК сработала как по волшебству. Манцони и Мэри, обе попались. – Он запрокинул голову. – Слышишь меня, Бобби? Я знаю, что ты здесь. Я их сцапал. И если ты хочешь хоть одну из них увидеть снова, тебе придется явиться ко мне. Ты меня понял?

Давид еще раз взглянул во впалые глаза своего далекого предка – представительницы иного вида, которую от него отделяло пять тысяч поколений, – и выключил софт-скрин.

/27/ ИСТОРИЯ СЕМЕЙСТВА

Когда ее насильно вернули в открытое людское общество, Кейт с облегчением узнала, что с нее снято обвинение в преступлении, некогда против нее выдвинутое. А потом в ужасе обнаружила, что ее отделили от Мэри, от всех друзей и почти сразу посадили под арест. И сделал это Хайрем Паттерсон.

Дверь в комнату открылась, как это случалось дважды в день.

На пороге стояла надзирательница: высокая и гибкая женщина в строгом, деловом брючном костюме. Она даже была по-своему красива – но ее темные глаза хранили какое-то мертвенное выражение, и это выражение пугало Кейт.

Кейт знала, что ее зовут Мэй Уилсон.

Уилсон втолкнула в комнату небольшой столик на колесах, выкатила вчерашний столик, быстрым профессиональным взглядом окинула комнату и закрыла дверь. Вот так – без единого слова.

Кейт сидела на кровати – кроме кровати, в комнате больше никакой мебели не было. Она встала, подошла к столику, сняла с него белое бумажное полотенце. Ей привезли холодное мясо, салат, хлеб, фрукты и напитки, термос с кофе, воду в бутылке, апельсиновый сок. На нижней полочке лежало свежее постельное и нижнее белье, комбинезоны и салфетки. Все самое обычное.

Кейт уже давно исчерпала варианты того, что могло оказаться на столике, попадавшей к ней в комнату два раза в день. Картонные тарелки и пластиковые ножи, ложки и вилки не годились ни для чего, кроме использования по прямому назначению, и потому были почти бесполезны. Даже колесики столика-каталки были изготовлены из мягкого пластика.

Кейт вернулась к кровати, села и принялась уныло покусывать персик.

Все остальное в комнате также не вселяло никаких надежд. Ровные, без единой выбоинки, стены, покрытые гладким пластиком, который невозможно было подцепить ногтем. Даже светильников не было: серый свет, наполнявший комнату двадцать четыре часа подряд, исходил от флуоресцентных ламп, наглухо спрятанных под пластиковыми потолочными панелями.

До потолка Кейт, так или иначе, не смогла бы дотянуться.

Кровать представляла собой пластиковую коробку, ровно пригнанную к полу. Кейт пробовала порвать простыни, но ткань оказалась слишком прочной. На самом деле она еще не была готова даже представить себе, как душит кого-то жгутом – даже Уилсон.

Сантехника – унитаз и душ – также не годились для главной цели Кейт. Туалет был химический, и нечистоты, судя по всему, сливались в герметичный бак, поэтому Кейт не могла даже с собственными экскрементами передать записку – в смысле, если бы, конечно, придумала, как это сделать.

Но несмотря на все это, она вплотную подошла к побегу. Было так приятно проигрывать в сознании близкую победу.

Она лелеяла замысел в голове, куда пока не могла заглянуть ни одна червокамера. Над приготовлениями она трудилась больше недели. Каждые двенадцать часов она оставляла столик-каталку чуть-чуть в другом месте и – немного дальше от порога. Она мысленно повторяла хореографию своих движений: три шага от кровати до двери, второй шаг немножко короче…

И всякий раз, когда Уилсон являлась, чтобы забрать столик, ей приходилось пройти немного дальше.

Наконец настал день, когда Уилсон, чтобы дойти до столика, была вынуждена сделать шаг в глубь комнаты. Всего лишь шаг, только один – но Кейт надеялась, что этого хватит.

Два шага бегом – и вот она у двери. Ударив Уилсон плечом, она оттолкнула ее дальше в комнату, выскочила за порог и успела сделать еще два шага.

Оказалось, что ее комната-камера – всего лишь кубик посреди гигантского, тускло освещенного ангара с высокими и далекими стенами. Кейт тут же окружили охранники – мужчины и женщины, повскакавшие из-за столов и выхватившие оружие.

Кейт лихорадочно озиралась по сторонам, искала взглядом, куда бежать…

Рука, сжавшая ее руку, была подобна тискам. Мизинец вывернули назад, руку, согнутую в локте, завели за спину. Кейт рухнула на колени, не сдержалась и вскрикнула и услышала, как хрустнула сломанная кость в мизинце, и почувствовала страшную жгучую боль.

Это была, конечно, Уилсон.

Когда Кейт очнулась, она лежала на полу в своей одиночке, связанная, судя по всему, изолентой. С ее рукой возился врач. Уилсон удерживал один из охранников. Ее глаза на лице, словно выплавленном из стали, смотрели на Кейт так, будто Уилсон была готова ее убить.

Потом у Кейт несколько недель подряд палец терзала пульсирующая боль. А Уилсон, явившаяся на первый из своих двукратных визитов, одарила Кейт взглядом, полным неприкрытой ненависти. «Я ранила ее гордыню, – догадалась Кейт. – В следующий раз она прикончит меня без раздумий».

Но Кейт даже после неудачной попытки побега понимала, что вся эта ненависть направлена не на нее, и гадала, кто же является мишенью для Уилсон и знает ли Хайрем о том, что его сотрудница вынашивает какие-то злобные планы.

А еще Кейт понимала, что она никогда не была главной мишенью для Хайрема. Она служила только приманкой на входе в западню.

Она просто стояла на пути у этих безумцев с непредсказуемыми планами.

Размышлять о подобных вещах смысла не имело. Кейт легла на кровать. Потом, чтобы хоть чем-то занять свои пустые дни, она стала делать зарядку. А сейчас, окутанная никогда не гаснущим светом, она попыталась очистить свое сознание от каких бы то ни было мыслей.

И ее руки коснулась чья-то рука.

Посреди неразберихи, взаимных обвинений и злости – всего того, что последовало за поимкой Мэри и Кейт, Давид попросил, чтобы ему разрешили встретиться с Мэри в холодной тишине «Червятника».

Его в который раз поразил цвет глаз Мэри – карих, таких непохожих на глаза из глубины времен, до самой африканской пещеры.

Давид зябко поежился при мысли о том, насколько мимолетна и преходяща жизнь человека. Но из-за этого не менее значительна.

Мэри сказала:

– У тебя озабоченный вид.

– Это потому, что я не знаю, с кем разговариваю.

Она фыркнула, и на мгновение Давид увидел прежнюю – строптивую, вечно всем недовольную Мэри.

– Прости меня за невежество, – сказал Давид. – Я просто пытаюсь понять. Мы все пытаемся. Это для нас нечто новое.

Она кивнула.

– И поэтому – такое, чего стоит опасаться?

– Да, – произнесла она после короткой паузы. – Значит, так. Мы здесь. «Червоточина» у меня в голове никогда не закрывается, Давид. Все, что я делаю, все, что вижу, слышу, чувствую, все, что думаю, – все это…

– Ты делишь с другими?

– Да. – Она пытливо посмотрела на него. – Но я знаю, что ты подразумеваешь. Что все это растворяется. Но это не так. Во мне остается не меньше меня. Но я усилена, увеличена. Это как еще один уровень сознания. Или уровень обработки информации, если хочешь, наложенный на мою центральную нервную систему точно так же, как сама ЦНС наслоена на более древние системы организма вроде биохимической. Мои воспоминания по-прежнему принадлежат только мне. Разве так уж важно, что они хранятся в чьей-то еще голове?

– Но ведь это же не просто какая-то сеть мобильной связи с супернадежным сигналом, правда? Вы, называющие себя Едиными, претендуете на гораздо большее. Есть ли новая личность во всем этом – новое, соединенное «я»? Групповое сознание, связанное «червоточинами», рождающееся в сети?

– Тебе кажется, что если так, то это непременно что-то жуткое, да?

– Я не знаю, что думать об этом.

Давид изучающе смотрел на Мэри, пытаясь выловить ее, и только ее, под оболочкой Единения.

Сильно мешало то, что Единые очень быстро стали превосходными актерами, а если уж совсем точно – записными врунами. Благодаря отсоединенности слоев сознания все они мастерски овладели языком тела и мимикой, и это давало им огромное превосходство над теми способами общения, которые в свое время развились для надежной и честной передачи информации. Подобным уловкам позавидовал бы самый искушенный в своем ремесле драматический актер. У Давида не было причин подозревать, что сегодня Мэри ему лжет, – просто он не мог понять, как догадаться, врет она или нет.

Она поинтересовалась:

– Почему ты не спросишь меня о том, что тебя на самом деле интересует?

Давид взволнованно проговорил:

– Хорошо. Мэри, скажи… каково это? Что ты чувствуешь?

Она ответила, неторопливо произнося слова:

– Все то же самое. Просто – больше. Так, как будто проснулась окончательно – с ощущением ясности, полной включенности сознания. Уж ты это должен знать. Я никогда не была ученым. Но я разгадывала разные головоломки. Я, например, играю в шахматы. Наука – это ведь что-то вроде этого, правда? Ты что-то пытаешься разгадать – и вдруг видишь, как строится игра. Будто облака на миг рассеялись, только на миг, – и ты увидел далеко-далеко, намного дальше, чем раньше.

– Да, – отозвался Давид. – У меня в жизни было несколько похожих моментов. Мне повезло.

Мэри взяла его за руку.

– А у меня такое чувство все время. Разве это не прекрасно?

– А ты понимаешь, почему люди вас боятся?

– Они нас не просто боятся, – спокойно отозвалась Мэри. – Они нас выслеживают. Они на нас нападают. Но они не могут нам навредить. Мы всегда видим, как они приближаются, Давид.

Давиду стало зябко от этих слов.

– И даже если одного из нас убьют – даже если убьют меня, – все равно мы, точнее, наша общая сущность будет продолжать жить.

– Что это значит?

– Информационная сеть, принадлежащая Единым, очень велика и постоянно растет. Ее, скорее всего, нельзя уничтожить как некий ментальный Интернет.

Давид нахмурился, он был немного раздражен.

– Ты слышал о теории привязанности? В ней говорится о том, что мы психологически нуждаемся в формировании близких взаимоотношений, в интимности. Такие отношения нам нужны для того, чтобы скрыть страшную правду, с которой мы сталкиваемся, когда взрослеем. Эта правда в том, что каждый из нас одинок. Самая грандиозная битва в жизни человека – битва за то, чтобы смириться с этим фактом. Вот почему вступление в ряды Единых так притягательно.

– Но чип в твоей голове тебе не поможет, – резко выговорил он. – В конце концов от него не будет толку. Умирать тебе придется в одиночку, как и мне.

Она улыбнулась с холодной снисходительностью, и ему стало стыдно.

– Но может быть, все будет не так, – сказала она. – Может быть, я смогу продолжить жизнь, пережить смерть моего тела – тела Мэри. Но я – мое сознание, мои воспоминания, они поселятся не в чьем-то одном теле. Они распределятся. Они разделятся между всеми. Разве это не будет прекрасно?

Давид прошептал:

– Но разве это будешь ты? Разве так ты действительно сможешь избежать смерти? Разве эта распределенная личность станет копией тебя?

Мэри вздохнула.

– Не знаю. Да и сама техника пока далека от этого. Пока она не перейдет на новую ступень развития, мы будем по-прежнему страдать от болезней, несчастных случаев, смерти. И мы всегда будем тосковать и печалиться.

– Чем мудрее становишься, тем тебе больнее.

– Верно. Положение человечества трагично, Давид. Чем больше становится Единых, тем яснее я это вижу. И тем острее чувствую.

На ее лицо, еще такое юное, словно бы легла призрачная старческая маска.

– Пойдем со мной, – позвал ее Давид. – Я хочу кое-что тебе показать.

Кейт вздрогнула и отдернула руку.

Вместо того чтобы изумленно ахнуть, она кашлянула и прикрыла рот ладонью, а потом положила руку на прежнее место, поверх простыни.

И снова вернулось это нежное касание. Теплые и сильные пальцы. Их нельзя было не узнать, хотя они были затянуты в перчатки-невидимки. Кейт почувствовала, как пальцы прикасаются к ее ладони, и постаралась не выдавать своих ощущений. Она продолжала есть персик.

«Прости, что испугал тебя. Никак не мог предупредить».

Кейт немного откинулась назад, стараясь загородить свою руку спиной, чтобы не было заметно, как она шевелит пальцами.

«Бобби?»

«Кто же еще? ? ? Симпатичная камера».

«Это в „Червятнике“, да?»

«Да. Слежка по ДНК. Давид помог. Методы беженцев. Мэри помогла. Все семейство в сборе».

«Не надо мне было приходить, – торопливо проговорила Кейт. – Хайрему только этого и надо. Тебя заполучить. Я была приманкой».

«Не брошу тебя. Ты мне нужна. Будь готова».

«Уже пробовала. Охранники опытные и сильные».

Кейт рискнула искоса взглянуть в сторону. Она не заметила никаких признаков его присутствия – не было даже ложной тени, даже вмятины на постели, даже хоть какого-то намека на искажение пространства. По всей вероятности, технология производства одежд-невидимок развивалась столь же стремительно, как и технический уровень червокамеры.

«У меня может и не оказаться другого шанса, – подумала Кейт. – Я должна сказать ему».

«Бобби. Я видела Давида. Плохие новости. Про тебя».

Он отозвался медленно и растерянно.

«Про меня? Что про меня?»

«Твоя семья…»

«Нет, не могу», – подумала она.

«Спроси у Хайрема», – с горечью в сердце «проговорила» она прикосновениями пальцев.

«Спрашиваю у тебя».

«Рождение. Твое рождение».

«Спрашиваю тебя. Спрашиваю тебя».

Кейт сделала глубокий вдох.

«Все не так, как ты считаешь. Подумай хорошенько. Хайрем хотел династию. Давид его сильно разочаровал, он ему не повиновался. Мать – большая помеха. Так пусть будет мальчик без матери».

«Не понимаю. У меня есть мать. Хетер – моя мать».

Кейт растерялась.

«Нет, она тебе не мать. Бобби, ты клон».

Давид откинулся на спинку кресла и одел на голову прохладный металлический обруч «Ока разума». Он начал погружаться в виртуальную реальность, и мир вокруг стал темнеть и стихать, и на краткий миг Давид потерял ощущение собственного тела. Он даже перестал чувствовать прикосновение теплых пальцев Мэри, державшей его за руку.

А потом повсюду вокруг них вспыхнули звезды. Мэри ахнула и крепко сжала руку Давида.

Он парил внутри трехмерной звездной диорамы. Звезды раскинулись на бархате небес, их было больше, чем в самую темную ночь над пустыней, и все же в картине звездного неба прослеживалась определенная структура, как через некоторое время сумел рассмотреть Давид. Громадная река света – звезды, так тесно прижавшиеся друг к другу, что они сливались в светящиеся белесые облака, – текла по небесному экватору. Это, конечно же, был Млечный Путь: величественный звездный диск, внутри которого находился Давид.

Он опустил глаза и увидел собственное тело, знакомое и удобное, четко различимое на фоне света, льющегося из множества источников. А он парил посреди света звезд без поддержки, без скафандра.

Рядом с ним парила Мэри, держась за его руку. Ее прикосновение дарило успокоение и уверенность.

«Странно, – подумал Давид. – Мы можем уносить наше сознание больше чем на две тысячи световых лет от Земли, а все-таки должны держаться друг за друга. Память о том, что мы произошли от приматов, всегда недалеко от двери нашей души».

Это чужое небо было населено.

Здесь находились солнце, планета и ее спутник. Они окружали Давида – эта троица небесных тел, всегда доминировавшая в среде обитания человека. Вот только солнце было очень странное – это была не отдельная звезда, как Солнце Земли, а двойная.

Главным был оранжевый гигант – тусклый и холодный. В самой его середине горело желтое ядро, окутанное массой оранжевого газа, на глазах становившегося все более и более разреженным.

На этом зловещем диске можно было разглядеть довольно много деталей: ажурный узор желтовато-белого газа, пляшущего на полюсах, уродливые шрамы серо-черных пятен вдоль экватора.

У гигантской звезды имелась звезда-спутник – маленькая, голубоватая, всего лишь светящаяся точка, вращающаяся так близко от звезды-праматери, что почти попадала в наружные слои атмосферы гиганта. Давид заметил, как от гиганта оторвалась тонкая полоска газа и, светясь, обернулась вокруг звезды-спутника и упала на ее поверхность адским водородным дождем.

Давид посмотрел вниз, на планету, повисшую в пространстве у него под ногами. Это был шар размером словно бы с пляжный мяч, наполовину освещенный смешанным красным и голубым светом двойной звезды. Но по всей вероятности, воздуха на планете не было, ее поверхность представляла собой ассорти кратеров и горных цепей. Вероятно, когда-то здесь имелась атмосфера и даже океаны; а может быть, планета когда-то играла роль каменного или металлического ядра газового гиганта, былого Нептуна или Урана.

«Может быть, – думал Давид, – здесь даже жизнь была».

Если так, то теперь жизнь на этой планете уничтожена или прежние обитатели ее покинули, и все следы жизни вытравило с ее поверхности умирающее солнце.

Но у этой мертвой, выжженной планеты до сих пор была своя луна. Будучи значительно меньше планеты размерами, луна светилась более ярко, она отражала больше смешанного света двойной звезды. На первый взгляд поверхность спутника планеты казалась совершенно гладкой. Маленький планетоид выглядел как бильярдный шар, выточенный на гигантском токарном станке. Однако когда Давид пригляделся получше, он различил сетку тонких трещин и гребней, раскинувшуюся по всей поверхности. Некоторые трещины и хребты тянулись на несколько сотен километров.

«Эта луна, – мелькнула мысль у Давида, – больше похожа на яйцо, сваренное вкрутую. Сварили, а потом долго били по скорлупе ложкой».

Эта луна представляла собой ледяной шар. Гладкость поверхности говорила о том, что сравнительно недавно здесь произошло глобальное таяние, вызванное, по всей вероятности, нелепым расширением большой звезды, а гребни были швами в тех местах, где столкнулись ледяные глыбы. И наверное, как на спутнике Юпитера Европе, где-то под ледяной поверхностью этой луны таилась незамерзшая вода – древний океан, и теперь способный служить колыбелью возрождения жизни…

Давид вздохнул. Никто этого не знал. А именно сейчас ни у кого не было ни времени, ни средств для того, чтобы попытаться это выяснить. Просто было слишком много дел, нужно было посетить слишком много мест.

Но не каменистая планета, не ее ледяной спутник и даже не странная двойная звезда, а нечто более грандиозное, лежащее за пределами этой маленькой звездной системы, привлекло сюда Давида.

Он повернулся и посмотрел вдаль.

Туманность раскинулась по небу.

Это было смешение цветов – от яркого бело-голубого в середине, за которым следовали зеленый и оранжевый, до торжественных фиолетового и красного на периферии. Это походило на гигантский рисунок акварелью. Цвета так плавно перетекали один в другой. Давид различал в этом облаке слои – текстуру, полосы теней, из-за которых туманность выглядела на удивление объемно. А в ее середине лежала еще более тонкая структура.

Самым поразительным в наружной конструкции была картина, сотканная темными пылевыми тучами. Эти тучи лежали на фоне светящейся массы в виде громадной буквы V. Казалось, будто гигантская птица раскинула черные крылья над пламенем. А под силуэтом птицы, будто искры из горящего костра, рассыпались тонкой вуалью звездочки, они отделяли черный силуэт от светящегося облака. Величественная река света – галактика – обтекала туманность и продолжала путь.

Давид поворачивал голову вправо и влево и никак не мог окинуть взглядом космическую структуру. То она казалась такой близкой, что как будто протяни руку и прикоснешься. Что-то наподобие гигантского барельефа-модуля, в который можно войти и походить внутри его. То отступала и уходила словно бы в бесконечность. Давид понимал, что его воображения, привыкшего к тысячекилометровой шкале земной перспективы, недостаточно для того, чтобы постичь такие грандиозные расстояния.

Если бы можно было перенести Солнце в центр этой туманности, то люди смогли бы создать межзвездную империю и не нужно было бы пытаться долететь до ближнего края звездного облака.

Давида охватило неожиданное ощущение чуда. «Мне повезло, – подумал он, – что я живу в такое время. Настанет день – и какой-то обладатель червокамеры проникнет под ледяную корку этой луны и узнает о том, что у нее в середине; а может быть, целые бригады исследователей примутся за изучение поверхности этой планеты и найдут там какие-то реликвии прошлого».

Он завидовал глубине познаний этих ученых из будущего. И все же он знал, что они наверняка будут завидовать его поколению. Летя вперед вместе с расширяющейся границей действия червокамеры, Давид находился здесь первым, а таким больше никто в истории похвастаться не мог.

«Давно. Японская лаборатория. Там, где он клонировал тигров для разных знахарей. Хетер была всего лишь суррогатной матерью. Давид все просмотрел с помощью червокамеры. А потом начался этот контроль над твоим разумом. Хайрему не нужны были больше ошибки…»

«Хетер. Я не почувствовал родства. Теперь понятно почему. Как грустно».

Кейт казалось, что она ощущает пульс в невидимой руке, прикасающейся к ее ладони.

«Да, грустно. Очень грустно».

И тут вдруг со стуком распахнулась настежь дверь.

Вошла Мэй Уилсон с пистолетом. Не раздумывая, она выстрелила два раза – по обе стороны от Кейт. Пистолет был с глушителем, выстрелы прозвучали негромкими хлопками.

Послышался вскрик, в воздухе повисло пятно крови, а второе пятно было похоже на маленький взрыв – в том месте, где пуля вылетела из тела Бобби.

Кейт попыталась встать. Но в затылок ей уперлось дуло пистолета Уилсон.

– Даже не думай об этом.

Плащ-невидимка Бобби рассеивался. Вокруг его ран образовались большие концентрические круги искажения пространства и теней. Кейт видела, что он пытается добраться до двери. Но там его поджидали охранники из службы безопасности Хайрема, он при всем желании не мог уйти.

Но вот появился и Хайрем собственной персоной. Его лицо было искривлено гримасой, за которой стояли непонятно какие чувства. Он зыркнул на Кейт, на лежавшего на полу Бобби.

– Я знал, что ты не удержишься. Я поймал тебя, маленький кусок дерьма.

Кейт не выводили из кубика-одиночки… сколько же времени ее не выводили? Тридцать, сорок дней? Теперь она ужасно непривычно, беззащитно чувствовала себя в похожих на пещеры, тускло освещенных помещениях «Червятника».

Выстрелом Бобби пробило плечо, разорвало мышцы, раздробило кость, но – по чистой случайности – он остался жив. Медики, обслуживавшие персонал «Червятника», хотели сделать Бобби общий наркоз, когда обрабатывали его рану, но он, глядя на Хайрема в упор, от наркоза отказался и перенес боль, оставаясь в полном сознании.

Хайрем первым шествовал по безлюдному проходу мимо безмолвного громоздкого оборудования. Уилсон и прочие охранники шли, взяв Кейт и Бобби в кольцо. Некоторые шли позади и наблюдали за пленниками. Они словно бы давали понять, что о побеге и думать нечего.

Хайрем, погрузившийся в размышления о том, что задумал, вид имел опасливый, по-крысиному загнанный. Он сопровождал ходьбу странными, то и дело повторяющимися движениями. Это был человек, который слишком много времени проводил в одиночестве.

«Он сам – субъект эксперимента, – невесело думала Кейт, – человек, лишенный компании, боящийся темноты, подверженный постоянным, наполненным разной мерой враждебности взглядам населения всей планеты».

Его словно бы со всех сторон окружали их невидимые глаза. Его упорно разрушала машина, которую он и представить себе не мог. Он, наверное, даже теперь не понимал, каковы все последствия этого изобретения. Кейт стало даже немного жаль его: она осознала, что во всей истории человечества еще не было человека, который имел больше прав на паранойю.

Но она ни за что не смогла бы простить его за то, что он сделал с ней – и с Бобби. И еще она понимала, что у нее нет ни малейшего представления о том, как Хайрем намеревался с ними поступить теперь, завладев сыном.

Бобби крепко держал Кейт за руку. Он как будто не хотел терять контакт с ее телом, хотел, чтобы они были неразделимы. При этом, словно бы обороняя ее, он слегка опирался на ее руку, но так, что другие этого заметить не могли, и черпал силы, которые она с радостью дарила ему.

Они попали в часть «Червятника», где Кейт никогда прежде не бывала. Тут было сооружено нечто вроде бункера – массивный куб, наполовину утопленный под пол. Внутри он был ярко освещен. Сбоку в куб вела дверь, оснащенная тяжелым штурвалом, как люк в переборке на подводной лодке.

Бобби осторожно сделал шаг вперед, крепко держа Кейт за руку.

– Что это такое, Хайрем? – спросил он. – Зачем ты привел нас сюда?

– А неплохое местечко, правда? – с ухмылкой отозвался Хайрем и уверенно хлопнул по стене ладонью. – Кое-что из оборудования мы позаимствовали со старой базы NORAD[56], когда-то закопанной посреди гор в штате Колорадо. Весь этот чертов бункер смонтирован на здоровенных пружинах-амортизаторах.

– Так он для этого? Чтобы в нем можно было пережить ядерную атаку?

– Нет. Эти стены не предназначены для того, чтобы выдержать взрыв снаружи. Они, по идее, должны удержать его внутри.

Бобби нахмурил брови.

– Что ты имеешь в виду?

– Будущее. Будущее «Нашего мира». Наше будущее, сынок.

Бобби сказал:

– Есть и другие, кто знает, что я вернулся. Давид, Мэри, спецагент ФБР Мейвенс. Они скоро будут здесь. И тогда я уйду отсюда. Вместе с ней.

Кейт следила за взглядом Хайрема, а он стрелял глазами то в нее, то в сына, что-то прикидывал в уме.

– Ты прав, конечно, – изрек он после короткой паузы. – Я не смогу вас здесь удержать. Но могу позабавиться попыткой сделать это. Только дай мне пять минут. Позволь мне объясниться, Бобби.

Он натянуто улыбнулся. Бобби с трудом проговорил:

– И это все, чего ты хочешь? То есть – в чем-то меня убедить? Все только ради этого?

– Позволь, я тебе покажу.

И Хайрем кивком велел охранникам ввести Кейт и Бобби внутрь бункера. В стенах из толстенной бронированной стали было тесно, места хватило только для Хайрема, Кейт, Бобби и Уилсон.

Кейт огляделась по сторонам. Видимо, здесь находилась действующая экспериментальная лаборатория: по стенам висели белые пластиковые доски, на которых можно было писать особыми фломастерами, и другие доски, к которым кнопками были приколоты листки с записями. Софт-скрины, графики, складные стулья и письменные столы, прикрепленные к стенам.

Посередине стояли аппараты, представлявшие, по-видимому, главный интерес, – нечто похожее на теплообменник и небольшую турбину, и кроме того еще какие-то приборы – белые анонимные ящики. На одном из письменных столов стояла полупустая и еще дымящаяся чашка кофе.

Хайрем вышел на середину бункера.

– Мы потеряли монополию на червокамеру скорее, чем мне того хотелось. Но мы сделали на этом гору денег. И делаем еще больше. «Червятник» по-прежнему на голову обставляет все подобные учреждения в мире. И все же мы приближаемся к плато, Бобби. К застою. Еще несколько лет – и червокамера сумеет пересечь Вселенную. И уже теперь, когда у каждого сопляка есть своя собственная червокамера, рынок генераторов постепенно насыщается. Мы еще можем заниматься заменой запчастей и апгрейдом, где потолок прибыли невысок, а конкуренция самая яростная.

– Но у вас, – встряла Кейт, – есть идея получше. Так?

Хайрем свирепо зыркнул на нее.

– Тебя это не касается.

Он подошел к аппаратуре и погладил ее.

– Мы здорово наловчились вылавливать «червоточины» из квантовой пены и расширять их. До сих пор мы использовали их для передачи информации. Верно? Но твой умненький братец Давид тебе скажет, что для записи даже одного-единственного бита информации нужна чертова уйма энергии. Значит, если мы передаем информацию, мы и энергию тоже передаем. Сейчас это сущая малость – энергии не хватит даже для того, чтобы зажечь электрическую лампочку.

Бобби скованно кивнул. Видимо, ему было больно.

– Но ты собираешься все это изменить.

Хайрем указал на приборы.

– Это генератор «червоточин». Он работает на сжатом вакууме, но намного превосходит рыночные образцы. Я хочу сделать «червоточины» больше и устойчивее – намного устойчивее, чем до сих пор кому-либо удавалось. Они должны быть такими широкими, чтобы через них можно было прокачать значительные порции энергии. И та энергия, которую мы добудем, будет пропущена через эти устройства – через теплообменник и турбину, дабы извлечь полезное электричество. Простая технология девятнадцатого века, но мне больше ничего не нужно, кроме притока энергии. Это всего лишь экспериментальный стенд, но его вполне достаточно для того, чтобы подтвердить справедливость принципа как такового и решить некоторые проблемы – в основном, проблему устойчивости «червоточин»…

– И откуда же, – медленно выговорил Бобби, – ты собираешься черпать энергию?

Хайрем ухмыльнулся и указал себе под ноги.

– Прямо отсюда. Из ядра Земли, сынок. Из железо-никелевого шара размером с Луну, пылающего как Солнце. Вся эта энергия хранится там с тех пор, как образовалась Земля. Этот двигатель питает вулканы, производит землетрясения и сдвиги литосферных плит… Вот отсюда я собираюсь качать энергию. Видишь ли ты, как это красиво? Та энергия, которую мы, люди, сжигаем на поверхности, – жалкая свечка в сравнении с этой топкой. Как только инженеры решат проблему устойчивости «червоточин», все энергетические корпорации разорятся за сутки. Ядерный синтез отдыхает! Но я на этом не остановлюсь. Может быть, в один прекрасный день я научусь подсоединяться к звездам и качать из них энергию. Понимаешь, Бобби? Даже червокамера – ничто в сравнении с этим. Мы изменим мир. Мы станем богаты…

– Есть ли предел твоей алчности? – прошептал Бобби.

– Это мечта, сынок. Я хочу, чтобы мы вместе работали над этим. Ты и я. Мы выстроим будущее, мы построим «Наш мир».

– Отец… – Бобби отвел в сторону свободную руку. – Я восхищаюсь тобой. Я восхищаюсь тем, что ты создаешь. Я не собираюсь мешать тебе. Но мне это не нужно. Все это нереально – твои деньги, твое могущество. Реален только я. Кейт и я. У меня твои гены, Хайрем. Но я не ты. И никогда не буду тобой, как бы ты ни старался этого добиться…

Бобби говорил, а у Кейт в уме начали складываться кусочки головоломки. Так у нее бывало всегда, когда она подбиралась к зерну истины самой сложной истории.

«Я не ты», – сказал Бобби.

«Вот в этом, – догадалась Кейт, – все и дело».

Паря в пространстве, Мэри от изумления широко раскрыла рот. Давид с улыбкой протянул руку и прикоснулся к ее подбородку.

– Не могу поверить, – призналась она.

– Это туманность, – сказал он. – Она называется Тройной.

– А с Земли она видна?

– О да. Но мы так далеко от дома, что свет, исходящий от этой туманности примерно во время Александра Македонского, только теперь достиг Земли. – Он указал. – Видишь вот эти темные пятна? – Это были маленькие ровные шарики, похожие на капельки чернил в подкрашенной воде. – Они называются газопылевыми комплексами. Даже в самом маленьком из этих пятнышек могла бы поместиться вся наша Солнечная система. Мы считаем, что там зарождаются звезды – в этих облаках пыли и газа, которые уплотняются и формируют новые солнца. Конечно, звезда формируется долго. Но последние стадии – когда начинается термоядерная реакция, когда звезда выжигает окружающую ее оболочку пыли и начинает светиться – могут начаться совсем внезапно. – Он посмотрел на Мэри. – Задумайся об этом. Если бы ты жила здесь – может быть, на этом ледяном шаре, что висит внизу, под нами, – то ты бы за свою жизнь могла увидеть рождение десятков, а может быть – сотен звезд.

– Интересно, какую религию мы бы тогда изобрели? – вырвалось у Мэри.

Это был хороший вопрос.

– Наверное, что-нибудь менее суровое. Религию, в которой преобладали бы образы рождения, а не смерти.

– Зачем ты меня сюда привел?

Давид вздохнул.

– Каждому стоит побывать здесь до того, как он умрет.

– Вот мы здесь и побывали, – немного официально проговорила Мэри. – Большое спасибо.

Давид недовольно покачал головой.

– Не они. Не Единые. Ты, Мэри. Надеюсь, ты простишь меня за это.

– Что ты хочешь мне сказать, Давид?

Он растерялся и указал на туманность.

– Где-то там, за этой туманностью, находится центр Галактики. Там – громадная черная дыра, она в миллион раз больше массы Солнца. И она продолжает расти. Облака пыли, газа и осколков звезд вплывают в дыру со всех сторон.

– Я видела это на картинках, – сообщила Мэри.

– Понятно. Там уже полным-полно дистанционников. Им трудновато приблизиться к самой дыре: сильнейшее гравитационное искажение очень мешает устойчивости «червоточин».

– Ты сказал – дистанционники?

– Фокусы червокамер. Отделенные от своих тел наблюдатели, странствующие по пространству и времени. – Он улыбнулся и указал на себя. – Когда ты привыкнешь к этому способу виртуальных исследований с помощью червокамеры, то обнаружишь, что с собой не обязательно тащить такой тяжелый багаж. Я говорю это все к тому, Мэри, что мы рассылаем сознания людей, как чертополох рассеивает свои семена. Они улетают по пространству-времени на две тысячи световых лет, на сотни тысячелетий в глубь истории, через сотни миллиардов звездных систем, назад, к зарождению человечества. Уже собрано столько информации, что мы не смогли бы ее изучить, даже если бы имели в тысячу раз больше специально подготовленных наблюдателей, – а границы все время расширяются. Некоторые из наших теорий находят подтверждение; другие безжалостно развенчиваются. И это хорошо, так и должно быть в науке. Но я думаю, что существует более глубокий, более важный урок, который мы уже начали усваивать…

– И это значит, что…

– Что разум, что жизнь сама по себе – драгоценный, – неторопливо выговорил Давид. – Просто представить невозможно, насколько драгоценны. Мы только-только начали наши исследования. Но мы уже знаем, что в пределах одной тысячи световых лет от Земли значительной биосферы нет, не нашли мы ее пока и в глубине веков. Ну, может быть, где-то есть какие-то микроорганизмы, отчаянно борющиеся за жизнь в теплой, наполненной слизью луже или в глубоких расселинах вулканических гор. Но другой Земли нет. Мэри, червокамера уводила мое восприятие мира от собственных забот постепенно, шаг за шагом. Я увидел добро и зло в сердцах ближних, увидел ложь в своем прошлом, увидел ужас в истории своего народа. Но теперь мы ушли далеко от этого, далеко от шумных кратких столетий, от бестолкового, мятущегося островка, за который цепляемся. Теперь мы успели повидать пустоту просторов Вселенной и бессмысленное перемалывание прошлого. Мы покончили с тем, чтобы винить себя за истории наших семейств, мы начинаем постигать более важную истину: то, что нас окружают бездны, великое безмолвие, слепое расходование грандиозных бессмысленных сил. Червокамера в конечном счете – это машина перспективы. И мы напуганы этой перспективой.

– Зачем ты мне об этом говоришь?

Давид повернул голову к Мэри.

– Если уж я вынужден говорить с вами – со всеми вами, – то я хочу, чтобы вы поняли, какая на вас может лежать ответственность. Был такой ученый-иезуит, его звали Тейяр де Шарден[57]. Он рассуждал так: жизнь сформировала на Земле биосферу, а человечество – разумная жизнь – постепенно поглотит жизнь и образует более высокий слой – слой сознания, названный им ноосферой. Он утверждал, что первичная структура ноосферы будет совершенствоваться, пока не сольется в единое сверхразумное существо, которое он называл Точкой Омега.

– Да, – кивнула Мэри и закрыла глаза. – Конец света: глобальная внутренняя сосредоточенность на самой себе ноосферы, достигшей высшего предела сложности и централизованности…

– Ты читала Шардена?

– Мы читали.

– Дело в Полыни, понимаешь? – хрипловатым голосом проговорил Давид. – Вот в чем моя проблема. Я не могу найти утешения у новых мыслителей-нигилистов. Мысль о том, что этот крошечный клочок жизни и разума должен быть уничтожен – в тот самый момент, когда мы начинаем обретать хотя бы туманное понимание, – каким-то булыжником… Эта мысль просто неприемлема.

Мэри прикоснулась к лицу Давида маленькими юными ладонями.

– Понимаю. Верь мне. Мы над этим работаем.

И Давид, глядя в ее детско-старческие глаза, поверил ей.

Свет вокруг них изменился, стало намного темнее.

Бело-голубая малая звезда уходила за массивный диск гиганта.

Давид видел, как сияние малой звезды пронзает многочисленные слои газа на периферии гиганта, а когда звезда-спутник прикоснулась к размытому горизонту газового шара, он воочию увидел тени, отбрасываемые более плотными скоплениями газа на внешние слои с более диффузной атмосферой. Громадные, длиной в миллионы километров, и идеально прямые полосы тянулись к нему. С восторгом он понял, что это закат на звезде, упражнение в небесной геометрии и перспективе.

И все же это зрелище напомнило Давиду не о чем-то другом, а о закатах над океаном, которые приводили его в такой восторг в детстве, когда он играл с матерью на бескрайних атлантических пляжах Франции, – о тех мгновениях, когда снопы света, пронзавшие плотные тучи над морем, заставляли его гадать, уж не свет ли самого Господа Бога он видит.

Были ли Единые на самом деле зародышем нового уровня человечества – уровня сознания? Не устанавливал ли он сейчас и здесь что-то вроде первого контакта с существом, чьи интеллект и восприятие превосходили его собственные настолько, насколько он превосходил свою неандертальскую праматерь?

Но вероятно, было необходимо вырасти новой форме общественного сознания, новым ментальным силам, чтобы оценить широчайшую перспективу, предлагаемую червокамерой.

Давид думал: «Вас боятся, вас презирают, и теперь вы слабы. Я боюсь вас, я вас презираю. Но точно так же боялись и презирали Христа. А будущее принадлежало Ему. А сейчас, возможно, принадлежит вам. Поэтому вы, может быть, моя единственная надежда, что я и пытался вам показать. Но каким бы ни было будущее, я ничего не смогу с собой поделать – я все равно буду скучать по строптивой девочке, которая когда-то жила за этими древними карими глазами. А еще меня тревожит то, что ты ни разу не заговорила о матери, проводящей в темных комнатах в своих виртуальных снах те дни и ночи, которые ей отпущены до конца жизни. Неужели мы, ваши предшественники, так мало значим для вас?» Мэри придвинулась ближе к Давиду, обняла его и прижалась плотнее. Несмотря на тревожные мысли, ее простое человеческое тепло его очень утешило.

– Пойдем домой, – сказала Мэри. – Похоже, ты нужен своему брату.

Кейт поняла, что нужно сказать ему.

– Бобби…

– Заткнись, Манцони, – прошипел Хайрем. Он разбушевался – размахивал руками, возбужденно расхаживал по бункеру. – А как же я? Я сделал тебя, маленький поганец. Я сотворил тебя, чтобы мне не пришлось умирать, зная…

– Зная, что потеряете все, – закончила за него Кейт.

– Манцони…

Уилсон шагнула вперед, встала между Хайремом и Бобби, держа в поле зрения всех троих. Кейт не стала обращать на нее внимание.

– Вам нужна династия. Вы хотите, чтобы ваш отпрыск правил треклятой планетой. С Давидом не вышло, и вы попытались снова и даже отказались от такой неудобной мелочи, как мать для Бобби. Да, да, вы сделали Бобби, вы пытались им управлять. Но он все равно не желает играть в ваши игры.

Хайрем вперил в нее гневный взгляд, сжал кулаки.

– Желает, не желает – никакой разницы. Я не допущу, чтобы мне мешали.

– Нет, – изумленно произнесла Кейт. – Не допустите, это точно. Господи, Хайрем!

Бобби взволнованно проговорил:

– Кейт, было бы лучше, если бы ты мне рассказала все как есть.

– Нет, я вовсе не хочу сказать, что таков был его план с самого начала. Но существовал запасной вариант – на случай, если ты откажешься… сотрудничать. И конечно, он должен был дождаться того момента, когда созреет техника. Но теперь этот момент настал. Верно, Хайрем? – И тут на место встал еще один кусочек головоломки. – Вы спонсируете Единых. Так ведь? Тайно, само собой. Но за технологией брейн-линка стоят ваши ресурсы. У вас на этот счет имелись свои собственные идеи.

И Кейт увидела по глазам Бобби – обведенным черными кругами и наполненным болью, – что он наконец все понял.

– Бобби, ты – его клон. Твое тело и нервные структуры настолько же подобны телу и структурам Хайрема, насколько это возможно для создания человеческих рук. Хайрем хочет, чтобы «Наш мир» жил после его смерти. Он не желает видеть, как его корпорация разрушится – или, что того хуже, попадет в руки кого-то за пределами семейного круга. Ты – его единственная надежда. Но если ты откажешься сотрудничать…

Бобби повернулся к своему клоноотцу.

– Если я не стану твоим наследником, ты меня убьешь. Ты заберешь мое тело и загрузишь в меня твое мерзкое, злобное сознание.

– Но все будет не так, – поспешно затараторил Хайрем. – Разве ты не понимаешь? Мы будем вместе, Бобби! Я сумею победить смерть, клянусь Богом. А когда ты состаришься, мы сделаем это снова. И снова, и снова.

Бобби стряхнул с плеча руку Кейт и решительно шагнул к Хайрему.

Уилсон снова встала между Хайремом и Бобби, оттолкнула Хайрема назад и подняла пистолет.

Кейт попробовала подойти, вмешаться, но ноги ее перестали двигаться, она словно бы увязла в желе.

Уилсон растерялась. Она, похоже, пыталась принять решение. Дуло пистолета подрагивало.

А потом одним молниеносным движением она развернулась и ударила Хайрема по уху с такой силой, что тот рухнул навзничь, а Уилсон схватила Бобби. Он попытался ударить ее, но она вцепилась в его руку и решительно нажала большим пальцем на раненое плечо. Он вскрикнул, вытаращил глаза и опустился на колени.

Кейт ощущала полное непонимание происходящего и бессилие.

Что же теперь будет? К чему все это приведет? Кто такая эта Уилсон? Ей-то что нужно?!

Резкими ловкими движениями Уилсон уложила Бобби и его клоноотца рядом друг с другом и принялась щелкать кнопками включения на пульте управления, установленном посередине бункера. Загудели пропеллеры турбины, в воздухе запахло озоном, послышалось потрескивание статических разрядов. Кейт почувствовала, как концентрируется огромная энергия.

Хайрем попытался сесть, но Уилсон пнула его ногой в грудь и заставила лечь.

Он прохрипел:

– Какого… черта… ты творишь?

– Инициирую «червоточину», – сосредоточенно пробормотала Уилсон. – Строю мост к центру Земли.

Кейт прошептала:

– Но у вас не получится. «Червоточины» пока нестабильны.

– Знаю, – небрежно бросила Уилсон. – То-то и оно. Еще не поняли?

– Господи! – ахнул Хайрем. – Ты с самого начала это задумала!

– Убить тебя. Совершенно верно. Только и ждала, когда представится возможность. И я ею воспользовалась.

– Но почему, ради всего святого?

– За Барбару Уилсон. Мою дочь.

– За кого?!

– Ты уничтожил ее. Ты и твоя червокамера. Не будь тебя…

Хайрем расхохотался – уродливо, неестественно.

– Лучше молчи. Это не важно. На меня все в обиде. Я всегда знал, что кто-нибудь из обиженных мерзавцев в конце концов прорвется ко мне. Но тебе я доверял, Уилсон.

– Если бы не ты, я была бы счастлива, – проговорила она со зловещим спокойствием.

– Да о чем ты говоришь? Впрочем, кому какая, черт подери, разница? Ладно, ты меня заполучила, – в отчаянии проговорил Хайрем. – Отпусти Бобби. И девчонку тоже. Они ни при чем.

– Еще как при чем. – Уилсон, похоже, была готова разрыдаться. – Не понимаешь, да? Он – это самое главное. – Гул оборудования сменился ревом, на экранах мониторов замелькали цифры. – Еще пара секунд, – процедила сквозь зубы Уилсон. – Не так уж долго осталось ждать, правда? А потом все будет кончено. – Она обернулась к Бобби. – Не бойся.

Бобби, едва владевший собой, с трудом выговорил:

– Что?

– Ты ничего не почувствуешь.

– А вам что за дело?

– Есть дело. – Она погладила его по щеке. – Я так долго за тобой наблюдала. Я знала, что тебя клонировали. Это не имеет значения. Я видела, как ты сделал первый шаг. Я люблю тебя.

Хайрем прорычал:

– Червокамерница треклятая. Маньячка. Только и всего? Как это… жалко. За мной охотились проповедники, эротоманы, политиканы, преступники, националисты, разумные люди и чокнутые. У всех накопились претензии в творцу червокамеры. Я от всех ушел. А теперь вот дошло до этого. – Он снова попытался подняться. – Нет. Не так. Только не так…

Он вдруг крутанулся по-змеиному, бросился к ноге Уилсон и запустил зубы в ее лодыжку.

Она пронзительно закричала и пошатнулась. Хайрем цепко держал ее ногу зубами, как пес, впившийся в плоть мертвой хваткой. У него изо рта струилась кровь лжеохранницы. Уилсон упала на него и замахнулась кулаком. Хайрем разжал зубы и прокричал Кейт:

– Уводи его отсюда! Уводи его от…

Но тут Уилсон заехала кулаком в его окровавленную шею. Кейт услышала хруст хряща и костей. Голос Хайрема превратился в бульканье.

Кейт схватила Бобби за здоровую руку и поволокла его по полу к выходу, перетащила через порог бункера. Ударившись головой о толстый металлический выступ, Бобби вскрикнул, но Кейт даже оборачиваться не стала.

Как только его ноги оказались за порогом, она налегла на дверь, захлопнула ее. Сразу стих нарастающий рев образующейся «червоточины». Кейт начала заворачивать штурвал.

К бункеру потянулись ошарашенные происходящим охранники.

Кейт, из последних сил поворачивая штурвал, крикнула им:

– Помогите ему подняться и убирайтесь все отсюда!

Но тут стена бункера вспучилась, и Кейт успела увидеть вспышку – яркую, как солнце. Оглохшая и ослепшая, Кейт словно бы начала падать.

Падать во тьму.

/28/ СИЗИФОВЫ ВЕКА

Двое «дистанционников», два фокуса червокамеры, отделенные от тел наблюдателей – Бобби и Давида, – летели над Южной Африкой.

Был две тысячи восемьдесят второй год. Миновало четыре десятка лет со дня гибели Хайрема Паттерсона. Умерла Кейт, которая тридцать пять лет была женой Бобби.

Прошел год после того, как он принял факт этой жестокой смерти, но она не покидала его мыслей, какие бы чудесные пейзажи ему ни показывала червокамера. Но он был до сих пор жив и должен был продолжать жить; он заставлял себя смотреть и изучать Африку.

Сегодня равнины самого древнего из континентов были покрыты сеткой прямоугольных полей. Тут и там громоздились постройки – аккуратные пластиковые домики, и старательно трудились машины – автономные культиваторы, похожие на жуков-переростков. Сверкали под солнцем их панцири – солнечные батареи. Люди медленно передвигались по полям. Все они были в белых одеждах и широкополых шляпах, кожа у всех была покрыта слоями яркого солнцезащитного крема.

В одном из чисто выметенных крестьянских дворов играла компания детей – умытых, хорошо одетых и упитанных. Они шумели, бегали – яркие камешки на фоне пейзажа, похожего на крышку необъятного стола.

Но сегодня Бобби увидел не так много детей, и эта маленькая горстка казалась ему драгоценной, он смотрел на детей с нежной заботой.

Присмотревшись внимательнее, он увидел, что движения детей сложны и четко координированы – будто они в то же мгновение точно узнают, о чем думают другие. А вероятно, так оно и было. Ему говорили, что уже есть дети, рождающиеся с «червоточинами» в голове, и что эти дети вступают в распространяющиеся групповые сознания Единых еще до того, как покидают материнскую утробу.

От этой мысли Бобби содрогнулся. Он понимал, что его тело реагирует на пугающую мысль – его тело, оставшееся в громадном комплексе, по-прежнему называвшемся «Червятником». Название сохранилось, хотя через сорок лет после смерти Хайрема комплексом владел трест, представлявший собой консорциум музеев и университетов.

Столько времени прошло с того жуткого дня, дня гибели Хайрема в «Червятнике» – а в памяти Бобби все осталось живо, словно его память сама была червокамерой и через нее его разум был соединен с прошлым. И именно прошлое теперь хранило все, что осталось от Кейт, год назад умершей от рака. Каждое из ее деяний погрузилось внутрь неизменной истории, как деяния миллиардов людей, до нее сошедших в могилу.

«Бедняга Хайрем, – думал Бобби. – Он всегда хотел одного: делать деньги».

Теперь, когда Хайрема давным-давно не было в живых, его компания исчезла, его состояние было конфисковано.

И все же совершенно случайно он таки изменил мир…

Давид, невидимо присутствующий рядом с Бобби, уже давно молчал. Бобби подключил вспомогательную программу эмпатии, чтобы посмотреть на пейзаж глазами Давида.

… Залитые солнцем поля исчезли, сменились видом безлюдной и бесплодной местности, где с трудом цеплялись за жизнь редкие чахлые деревья.

Под палящими лучами солнца по земле вереницей медленно брели женщины. Каждая из них несла на голове большущий и тяжелый пластиковый контейнер с мутной водой. Женщины были худые как спички, одеты в лохмотья, их спины были напряжены от непосильной ноши.

Одна женщина вела за руку ребенка. Можно было не сомневаться, что несчастное дитя – голенькое, кожа да кости – страдало тяжелейшей дистрофией от недоедания, а может быть, ребенок был жертвой СПИДа – болезни, которую тут, как с мрачным юмором вспомнил Бобби, называли хворью стройности.

Он тихо проговорил:

– Зачем смотреть в прошлое, Давид? Теперь все гораздо лучше.

– Но таков был мир, созданный нами, – с горечью отозвался Давид. Его голос прозвучал так, словно он находился всего в нескольких метрах от Бобби, в теплой, уютной комнате, а не парил в этой равнодушной пустоте. – Неудивительно, что нынешние дети считают нас, стариков, стаей дикарей. Это была Африка СПИДа, дистрофии, засухи, малярии, стафилококковых инфекций, тропической лихорадки и бесконечных бесполезных войн. Африка, захлебывающаяся дикарством… Но, – закончил он, – это была Африка, где жили слоны.

– Слоны есть до сих пор, – возразил Бобби.

Так и было: осталась горстка животных в зоопарках. Их сперму и яйцеклетки перевозили с одного конца планеты на другой на самолетах в попытках сохранить жизнеспособную популяцию. Существовали даже зиготы слонов и многих других животных, которым грозило вымирание или которые уже вымерли. Зиготы хранили замороженными в резервуарах с жидким азотом в вечной тени одного из кратеров на южном полюсе Луны. Здесь находилось, вероятно, последнее прибежище земной жизни – на тот случай, если бы не удалось отклонить от планеты Полынь.

Так что слоны на Земле еще остались. Но только не в Африке: от них уже не было никаких следов, кроме костей, время от времени выкапываемых роботами-фермерами. На костях порой обнаруживали вмятины от зубов отчаявшихся найти пропитание людей. При жизни Бобби все они находились на грани вымирания: слон, лев, медведь и даже ближайшие родственники человека – шимпанзе и гориллы. Теперь за пределами частных владений, зоопарков, коллекций и лабораторий крупных млекопитающих на планете не осталось – кроме человека.

Но что сделано, то сделано.

Усилием воли Бобби удержал хронофокус брата и увел его вперед.

Они продвигались вверх по пространству и времени, и в поле зрения вернулись залитые солнцем поля. Дети уменьшились, и их почти не стало видно. Обработанные земли превратились в шахматную доску, затянутую туманом и облаками.

А потом, когда стало заметно, как в размерах уменьшилась и сама Земля, перед Бобби предстали очертания Африки, знакомые по школьным учебникам.

Дальше к западу, над Атлантикой, изгибающуюся дугой и покрытую ровными черно-белыми полосами кожу океана пересекал плотный слой облаков. Поворачивающаяся вокруг своей оси планета унесла Африку к зоне ночной тени, и Бобби увидел на экваторе грозовые тучи, раскинувшиеся над землей на сотни километров, увидел робкие лиловые пальцы тьмы.

На даже с такой высоты Бобби мог видеть следы человеческой деятельности.

Вдали виднелась огромная вмятина – закрученные спиралью облака цвета кофе со сливками над синевой океана. Но это не было естественное скопление облаков: слишком очевидны были правильность и устойчивость, выдававшие его масштаб. Новые функции системы управления погодой медленно, постепенно снижали свирепость ураганов, по-прежнему бушевавших над планетой, в особенности вокруг изрядно потрепанного ими Тихоокеанского побережья.

К югу от древнего континента Бобби увидел огромные корабли, передвигавшиеся по атмосфере. К этим кораблям были присоединены полотнища-проводники. Эти полотнища переливались на солнце, как крылья стрекоз. Они очищали воздух и восстанавливали в нем расщепленный озон.

Вдоль западного побережья на сотни километров тянулись белесые продолговатые пятна: с помощью нового вида кораллов, выведенных путем биоинженерии, там быстро возрождались рифы. Кораллы старательно трудились, присоединяя избыточный углерод и обеспечивая новое прибежище для сообществ растений и животных, которым грозило вымирание и которые прежде населяли природные рифы планеты, давно уничтоженные из-за загрязнения среды, неумеренного лова рыбы и ураганов.

Повсюду работали люди – строили, ремонтировали, реставрировали.

Изменился и вид местности. Континент почти очистился от облаков, его обширные равнины стали черно-коричневыми, живую зелень заслоняла дымка. На колоссальные просторы на севере, некогда бывшие Сахарой, легла тонкая бело-голубая стека. Вдоль берегов новых каналов уже начала распространяться яркая зелень. Тут и там на глаза Бобби попадались блестящие, похожие на ограненные алмазы постройки станций энергопроводов – осуществление последней мечты Хайрема. Сюда поступала энергия прямо от ядра Земли – подлинное сокровище, бесплатное и экологически чистое, в огромной степени помогавшее стабилизации и трансформации положения на планете. Это был восхитительный вид, его масштабы и организованность поистине поражали; Давид сказал, что это напоминает ему о старинных мечтах о Марсе – умирающей пустынной планете, восстановленной разумом человечества.

Судя по всему, человечество поумнело как раз вовремя, для того чтобы суметь себя спасти. Но взросление на его долю выпало нелегкое.

В те годы, когда население Земли продолжало увеличиваться, изменения климата истощили большую часть запасов питания и воды на планете. В то время огромные территории в Соединенных Штатах и Азии, где прежде выращивались зерновые культуры, превратились в пустыни, многие плодородные низинные земли затопило вследствие повышения уровня моря, загрязнились промышленными выбросами водоносные слои, окислились или пересохли пресноводные озера. Вскоре проблема перенаселенности повернулась обратной стороной. Засухи, болезни и голод начали уничтожать массы людей по всей планете. Но катастрофа носила всего лишь относительный характер; большинство населения Земли уцелело. Но, как обычно, ценой своей жизни за все это расплатились самые хрупкие – старики и дети.

Мир почти мгновенно лишился детства и старости.

Новые поколения явились в мир, постепенно приходящий в себя, где жило еще очень много уцелевших стареющих людей. И молодые – которых было мало, которых холили и лелеяли и которые были соединены между собой с помощью червокамер – относились к старикам со все нарастающей нетерпимостью, безразличием и недоверием.

В школах «дети червокамеры» проводили академические исследования той эры, во время которой родились и выросли их родители, бабушки и дедушки, – и они с трудом представляли себе жизнь в эту эру, от которой их отделяло всего несколько десятилетий, – эру, полную запретов, лжи и подкупов, бесконтрольной преступности, где люди убивали друг друга за обманы и мифы, где планета то и дело страдала от намеренного наплевательства и алчности, где никому не было дела до других, где никто не задумывался о будущем.

А для стариков молодежь казалась шайкой непредсказуемых дикарей, говоривших на своем собственном, непонятном языке, у которых скромности было не больше, чем у стаи шимпанзе…

Но дело было не только в конфликте поколений. Бобби казалось, что намечается гораздо более серьезный разрыв.

Новые суперразумы уже были готовы к тому, чтобы ответить на самые серьезные вызовы: вызовы, требовавшие одновременно могучих высот интеллекта и отказа от разделейности и себялюбия. Изменение климата Земли и управление им, например, из-за хаотически сложной природы глобальных погодных систем было проблемой, некогда казавшейся нерешаемой. А теперь ее решали.

Новые поколения становящихся все более зрелыми Единых уже придавали очертания будущему – такому будущему, в котором, как боялись многие, станет не нужна даже религия; потому что Единые верили – и отчасти не зря, – что они смогут даже искоренить смерть.

Возможно, это будущее не было предназначено для людей.

Оно было удивительно, восхитительно и пугающе. Бобби понимал: ему повезло, что он живет в такое время, потому что такого грандиозного взрыва разума больше произойти не могло.

Но еще было другое, и это тоже было правдой: он сам, и Давид, и все остальные в их поколении, последние из тех, кто не стал Едиными, чувствовали себя все более одинокими на планете, их породившей.

Он знал, что блестящее будущее не для него. После смерти Кейт настоящее потеряло для Бобби интерес. Для него и для Давида осталось только прошлое.

И они с Давидом решили посвятить себя изучению прошлого.

Они решили делать это настолько глубоко и быстро, насколько получится, – двое старых балбесов, которые теперь никому не стали нужны.

Бобби почувствовал прикосновение – легкое, едва заметное, но настойчивое. Словно бы кто-то сжал его руку.

– Давид?

– Ты готов?

Бобби впустил частицу своего сознания в тело всего лишь на секунду; он увидел тени своих рук и ног. Он сделал глубокий вдох, сжал кулаки, распрямил пальцы.

– Давай сделаем это.

Хронофокус Бобби начал опускаться с африканского неба к южному побережью континента. Он падал, а по спокойному лику планеты мелькали дни и ночи, века опадали, будто листья с осеннего дерева.

На глубине в сто тысяч лет они остановились. Бобби и Давид парили, как два светлячка, а прямо перед лицом: тяжелые надбровные дуги, приплюснутый нос, зоркие глаза. Женщина.

Не совсем человек.

За ней небольшая семейная группа – мощного телосложения взрослые и дети, похожие на детенышей горилл, – трудилась около костра, разожженного на берегу. Позади них стояла невысокая прибрежная скала, а небо у них над головами было яркое, темно-синее. Видимо, все это происходило в зимний день.

Братья занырнули дальше в глубь времени.

Пейзаж, семейная группа и ярко-синее небо мигнули и исчезли. Затуманилось изображение неандертальской праматери, лишилось выражения. Одно поколение накладывалось на другое слишком быстро, для того чтобы глаз мог уловить какие-то перемены. Пейзаж превратился в сероватый фон. Каждую секунду сменяли друг друга столетия, и в эту секунду умещалась смена времен года и погоды.

Множественный образ женщины-предка таял и менялся. На рубеже полумиллиона лет ее лоб еще больше навис, края глазниц сильнее выступили вперед, подбородок значительно отклонился назад, зубы и челюсти увеличились в размерах.

«Пожалуй, теперь это лицо уже похоже на морду обезьяны», – подумал Бобби.

Но глаза оставались пытливыми, умными.

Оттенок кожи женщины менялся медленно, постепенно. Из темного стал более светлым, потом – снова темным.

– HomoErectus[58], – проговорил Давид. – Изготовитель орудий. Мигрировал по всей планете. Продолжаем спуск. За секунду – сто тысяч лет, Господи Боже! Но как мало изменений…

Новая трансформация наступила внезапно. Надбровные дуги опустились еще ниже, лицо вытянулось в длину – но мозг у этой давней праматери, хоть и уступал по размеру мозгу современного человека, все же был больше мозга шимпанзе.

– HomoHdbilis[59], – определил Давид. – А может быть – австралопитек. Эволюционные линии переплетены. Мы уже на глубине в два миллиона лет.

Антропологические ярлыки большого значения не имели. Бобби обнаружил, что неотрывно смотреть на мелькающий лик при обратном отсчете множества поколений было не очень-то приятно. На это существо, похожее на шимпанзе, он бы в зоопарке второй раз смотреть не стал… а ведь это был его предок, мать его праматерей, звено в неразрывной цепи наследования.

«Возможно, то же самое ощущали викторианцы, когда Дарвин вернулся с Галапагосских островов», – подумал Бобби.

Но вот последние признаки принадлежности к роду человеческому исчезли. Размеры черепной коробки уменьшились, взгляд стал туманным, словно бы озадаченным.

Окружающий пейзаж, размытый мельканием лет, стал более зеленым. Наверное, в те древние времена Африку покрывали леса. Женщина-предок стала меньше, а ее лицо, пойманное в фокус червокамеры, становилось все более примитивным, глаза – все более маленькими и робкими. Теперь она больше напоминала Бобби долгопята или лемура.

И все же эти выпуклые глаза на плоском лице были наполнены то ли живыми воспоминаниями, то ли таили в себе обещаниа

Давид, повинуясь порыву чувств, замедлил падение в глубь времен и плавно остановился на рубеже около сорока миллионов лет.

Перед Бобби предстало вытянутое, острое, как у землеройки, лицо особи женского пола с большими пугливыми глазами. Позади нее были видны листья и ветви. Дальше, за густыми зарослями, раскинулась равнина, на которой паслось стадо каких-то зверей, похожих на носорогов, – но у этих зверей были громадные бесформенные головы с шестью рогами. Стадо массивных животных передвигалось медленно, они помахивали хвостами, обкусывали низкие кусты, дотягивались до нижних веток деревьев. Значит, они были травоядными. Молодого зверя, отставшего от стада, окружила группа животных, с виду похожих на лошадей, вот только эти «лошади», вооруженные большущими зубами и передвигавшиеся осторожно и нервно, судя по всему, были хищниками.

Давид сказал:

– Начало расцвета млекопитающих. Леса по всей планете; только-только исчезли травянистые пустоши. Как и современная фауна: тут нет полностью эволюционировавших лошадей, носорогов, свиней, крупного рогатого скота, кошек, собак…

Далекая праматерь, жующая плоды и листья, каждые несколько секунд вертела головой то в одну сторону, то в другую. Бобби гадал, какие хищники могут спикировать с этого неведомого неба и броситься на замешкавшегося примата.

С молчаливого согласия Бобби Давид прервал паузу, и они возобновили падение в глубь времен. Пейзаж слился в сине-зеленый фон, лицо пращура замелькало, стало еще меньше, ее глаза – больше, их цвет сменился на черный. Вероятно, ее образ жизни стал ночным.

Бобби замечал растительность – густую, зеленую, большей частью незнакомую. И все же теперь местность выглядела до странности пустой: ни гигантские млекопитающие, ни преследующие их хищники не передвигались на дальнем плане позади вытянутого, остроносого и большеглазого лица особи-предка.

«Мир выглядит словно город, покинутый людьми, – думал Давид, – где посреди грандиозных развалин снуют крысы, мыши и полевки».

Но вот леса начали сжиматься и таять, как туман летом. Скоро земля обнажилась. На месте некогда высоких деревьев на равнине остались только пни.

Неожиданно образовался лед, он лег толстыми пластами на землю. Бобби почувствовал, как жизнь уходит из мира медленным отливом.

А потом появились тучи, и мир погрузился во мрак. От потемневшей земли начали отскакивать капли тусклого дождя. Из грязи поднялись огромные груды костей, на них начали нарастать серые клочья плоти.

– Кислотный дождь, – пробормотал Давид.

Вспыхнул свет – слепящий, невыносимый.

Это был не свет дня, а пламя, охватившее окрестности целиком. Пламя полыхало жестоко, жутко, пугающе.

Но оно отступило.

Под свинцовым небом пожарище начало оседать, постепенно распалось на отдельные очаги, а потом погасли и язычки огня, а на их месте возникла зелень листвы. Пламя в конце концов превратилось в плотные огненные шары, улетевшие в небо, шары стали искрами, а искры собрались в метеорное облако на черном небе.

Потом плотные черные тучи расступились, словно полотнища занавеса. Налетел могучий ветер, на деревья вернулись сломанные ветки, на ветки плавно уселись летающие существа. На горизонте занялось розово-белое сияние и в конце концов превратилось в сноп света, похожий на луч маяка, направленный прямо в небо.

Это был столп расплавленной породы.

Столп осел, сменился оранжевым свечением. А потом, подобно заре, над горизонтом поднялась сверкающая диффузная масса, и на полнеба величественной пламенной дугой растянулся длинный сверкающий хвост. То тускнеющая при свете дня, то ярко горящая ночью, комета день за днем отступала, уносила свой разрушительный вес в глубины Солнечной системы.

Братья оказались в неожиданно возродившемся мире, мире плодородия и покоя, и сделали остановку.

Их предком оказалось большеглазое пугливое создание, сидевшее высоко над землей. Возможно, оно забралось туда по неосторожности и теперь не могло спуститься.

Ниже Бобби увидел местность, напоминавшую побережье внутреннего моря. Болотистые низины поросли роскошными, пышными джунглями, а с далеких синих гор стекала широкая река. Слизистые, мутные воды реки рассекали гребнистые спины – наверное, крокодилов. Эти земли кишели жизнью – до подробностей не знакомой, но все же не так уж сильно отличавшейся от жизни в лесах времен юности Бобби.

А вот небо было не совсем голубого цвета.

«Оно скорее нежно-сиреневое», – подумал Бобби.

Даже силуэты разбросанных по небу облаков казались какими-то неправильными.

По топкому берегу брело стадо рогатых животных, смутно напоминавших носорогов. Однако их движения были странными, почти птичьими. Неуклюже передвигаясь, они спаривались, щипали листву, выводили детенышей, дрались, прихорашивались.

А еще на глаза Бобби попалось стадо существ, похожих на страусов. Эти ходили прямо, кивали головами и бросали по сторонам нервные, подозрительные взгляды.

Посреди деревьев Бобби заметил большую тень. Она передвигалась медленно, будто охотилась за гигантскими травоядными. Возможно, это был хищник.

«Может быть, даже раптор», – подумал Бобби с волнением.

Повсюду вокруг стад динозавров в воздухе висели тучи насекомых.

– Нам повезло, – заметил Давид. – Перед нами – относительно неплохой вид на дикую природу. Век динозавров принес массу разочарований хронотуристам. Как и Африка, эти времена оказались слишком необъятными, унылыми, пыльными и большей частью пустыми. В конце концов, они тянулись несколько сотен миллионов лет.

– Но, – сухо проговорил Бобби, – одним из самых больших разочарований было узнать о том, что тираннозавр был всего-навсего падалыциком… Вся эта красота, Давид, – но нет разума, чтобы оценить ее. Неужели все это время мир ожидал нас?

– Да-да, невиданная красота. «Неужели прекрасные извитые и конические раковины эпохи эоцена и изящные аммониты вторичного периода были сотворены только для того, чтобы по прошествии многих столетий человек восторгался ими, сидя у себя в кабинете?» Дарвин, «Происхождение видов».

– Значит, он тоже не знал.

– Думаю, нет. Это такая страшная старина, Бобби. Ты же видишь: древнейшее сообщество, которое эволюционировало совместно на протяжении сотен миллионов лет. И все-таки…

– И все-таки все исчезло, когда Полынь мелового периода сделала свое черное дело.

– Земля – это гигантское кладбище, Бобби. И чем глубже мы уходим в прошлое, тем больше костей вылезает из-под земли…

– Не совсем так. Есть птицы.

– Да, птицы. Довольно красивый конец этого отдельного отрезка эволюции, правда? Будем надеяться, что и с нами все окажется так же хорошо. Продолжим.

– Не возражаю.

И они снова двинулись в глубь веков и, благополучно преодолев мезозойское лето динозавров, оказались на рубеже двух сотен миллионов лет.

Древние джунгли проносились бессмысленной зеленой волной на дальнем плане, обрамляя испуганные глупые глаза миллионов поколений пращуров – плодящихся, надеющихся, умирающих.

Зелень внезапно пропала, сменилась пыльной равниной и пустым небом над ней.

Обнаженная земля представляла собой плоскую пустыню, жестоко выжженную солнцем. Насколько хватало глаз, тянулись и тянулись километры усыпанной красноватым песком почвы. Даже горы опустились и растаяли в это стародавнее время.

Здешний предок представлял собой маленькое существо, похожее на рептилию. Оно деловито поедало что-то вроде остатков тушки крысенка. Самка находилась на опушке зарослей приземистых папоротников и хвойных растений, стоявших на берегу текущей зигзагами реки.

Мимо протопало животное наподобие игуаны, сверкнуло рядами острых зубов.

«Наверное, мамаша всех динозавров», – подумал Бобби.

А за деревьями Бобби разглядел кого-то вроде бородавочников, копающихся в грязи ближе к мутной реке.

Давид пробормотал:

– Листозавры. Счастливейшие существа на свете. Единственные из крупных животных, кому удалось пережить вымирание.

Бобби смутился.

– Ты имеешь в виду комету, вызвавшую гибель динозавров?

– Нет, – мрачно отозвался Давид. – Я про другую. Мы с ней скоро встретимся – на глубине в двести пятьдесят миллионов лет.

Она была самой страшной…

Вот почему панорама в виде роскошных джунглей исчезла. Земля снова лишалась всего живого. Бобби охватило необычайное чувство страха.

Они снова начали спуск во времени.

Наконец последние чахлые деревца сжались и превратились в семена, из которых когда-то выросли. Остатки зеленой поросли – жалкая трава и кустарники засохли и погибли. Обугленная земля – местность, загроможденная обгоревшими пнями, упавшими ветками, усыпанная грудами костей, – начала преобразовываться. Скалы, все отчетливее проступавшие на фоне отступающего отлива жизни, стали темно-красными.

– Похоже на Марс.

– Потому и похоже, – угрюмо проговорил Давид. – На Марсе нет жизни, о какой можно было бы говорить. А в отсутствие жизни осадочные породы приобрели ржавый цвет: медленное выгорание, последствия эрозии и выветривания, убийственной жары и мертвенного холода. И Земля во время этого самого грандиозного из периодов гибели была такой же: безжизненные камни разрушались от эрозии.

И все это время цепочка маленьких предков человека цеплялась за жизнь, прячась в глинистых норках по берегам внутренних морей, от которых посреди смертельной марсианской пыли остались жалкие лужицы.

Давид рассказывал о том, что Земля в эту эпоху была совсем иной. Тектонические сдвиги сбили все материки в единый гигантский континент – самую большую массу суши за всю историю планеты. Территории тропиков занимали необъятные пустыни, вершины гор были покрыты ледниками. Ближе к центру континента климат резко колебался от убийственной жары до мертвящего мороза.

И этот и без того хрупкий мир страдал еще от одной напасти: большой избыток углекислого газа добавлял к жуткому климату парниковый эффект.

– Особенно страдала животная жизнь. Она почти опустилась до уровня обитания в лужах. Для нас, можно считать, все кончено, Бобби. Избыток углекислоты отступает туда, откуда он взялся: в глубокие расселины на дне морей, в грандиозные выбросы из вулканических пород. Именно оттуда газы вышли на поверхность Земли и стали ее отравлять. И скоро этот чудовищный материк распадется на части. Но только не забывай: уцелела. На самом деле выжили наши предки. Думай об этом. Если бы не так, нас с тобой тут не было бы.

Разглядывая мелькающую перед глазами смесь рептилий и грызунов, Давид постарался утешить себя этой мыслью, но получилось у него не слишком хорошо.

Они миновали рубеж вымирания и ушли в еще более далекое прошлое.

Оживающая Земля выглядела совсем иначе. Не осталось и следа гор. Давние предки человека цеплялись за жизнь по берегам громадных внутренних морей, на протяжении веков то разливавшихся, то почти пересыхавших. Медленно, через миллионы лет, когда удушливые газы убрались под поверхность, на планету вернулся зеленый покров.

Предок людей предстал в виде медлительного, ходящего вперевалку животного, покрытого короткой тусклой шерстью. Но по мере того, как мимо проносились поколения, нижняя челюсть самки удлинялась, черепная коробка словно бы таяла, и наконец она словно бы потеряла зубы и ее морда стала больше походить на клюв. Потом и шерсть пропала, нос вытянулся вперед. На взгляд Бобби, это существо почти ничем не отличалось от ящерицы.

Он понимал на самом деле, что приближается к таким глубинам прошлого, где огромные семейства животных – черепахи, млекопитающие, ящерицы, крокодилы и птицы – сливаются в одну прагруппу. Группу рептилий.

А потом, на глубине более трехсот пятидесяти миллионов лет, предок снова видоизменился. Голова самки стала более тупой, конечности – короче и толще, туловище приобрело более прямолинейные формы. Вероятно, теперь это была амфибия. Наконец короткие лапы стали плавниками, а потом и плавники убрались внутрь туловища.

– Жизнь уходит с суши, – прокомментировал Давид. – Последний из беспозвоночных – может быть, скорпион – уползает в море. На суше растения скоро утратят листву и перестанут тянуться вверх.

И после этого на суше останутся только самые простые формы жизни, покрытые панцирем…

Неожиданно Бобби словно бы погрузился в воду. Уходящая с суши праматерь переселилась на мелководье.

В воде было тесно. Ниже располагался коралловый риф, протянувшийся в млечно-голубую даль. Он был украшен чем-то вроде гигантских цветов на длинных стеблях, и между этими «цветами» сновало великое множество заключенных в раковины и панцири существ, искавших себе пропитание. Бобби узнал моллюсков, похожих на наутилусов, увидел гигантских аммонитов.

В этом мире предок человека представлял собой маленькую, похожую формой на нож неприметную рыбку, одну из метавшейся туда-сюда стайки. Их движения были настолько же сложными и нервическими, как у большинства современных видов рыб.

Вдалеке появилась акула. Ее силуэт нельзя было спутать ни с чем даже в такой глубине веков. Стайка рыб, опасаясь акулы, торопливо уплыла прочь. У Бобби в сердце шевельнулось сочувствие к далеким предкам.

Давид снова прибавил скорость. Четыреста миллионов лет, четыреста пятьдесят…

Ассорти экспериментов эволюции. Хрупкие тела предков покрывались то одной, то другой костяной броней. Некоторые из них протянули не больше пары поколений. Казалось, эти примитивные рыбы не имеют особых планов на будущее. Бобби было понятно, что жизнь занимается сбором информации и накоплением уровня сложности и что эта информация затем будет храниться в самих структурах живых существ. Ее накопление происходило болезненно, на протяжении многих и многих поколений, ценой страданий и гибели. А сейчас, при обратном просмотре, эта информация, казалось, терялась почти равнодушно и беспечно.

… А потом в одно мгновение уродливая примитивная рыба исчезла. Давид замедлил скорость падения.

В этом древнем море рыбы не водились. Далекий предок человека тут был всего лишь белесой тварью, похожей на червя. Существо ползало по подернутому рябью песку на мелководье.

Давид сказал:

– Начиная отсюда все становится значительно проще. Тут только совсем немного водорослей. А на рубеже миллиарда лет останутся одни одноклеточные – и так вплоть до самого начала.

– До этого еще далеко?

Давид негромко проговорил:

– Бобби, мы только начали. До этой точки нам еще три раза по столько нужно пройти.

Спуск продолжился.

Предок оставался примитивным червем, его очертания едва заметно менялись. Но вдруг он преобразился в комок протоплазмы посреди коврика водорослей.

А когда братья опустились еще ниже, остались одни только водоросли.

Неожиданно навалилась тьма.

– Проклятье, – вырвалось у Бобби. – Что случилось?

– Понятия не имею.

Давид унес себя и Бобби еще дальше. Миллион лет, еще миллион. Но глобальная тьма не отступала.

Наконец Давид прервал связь с предком из того периода – микробом или простейшей водорослью – и вынес фокус червокамеры на поверхность, а потом поднял его на тысячу километров выше чрева Земли.

Океан был белым, от полюса до экватора его покрывал лед.

Огромные пласты льда были изборождены складками и ущельями длиной в несколько сотен километров. Над ледяным горизонтом вставал серпик Луны. Ее словно бы покрытый оспинами лик не изменился с настоящего времени. Даже в эту невероятно древнюю эпоху Луна была жутко старой. Но светила Луна в отраженном свете Земли почти так же ярко, как если бы на нее падали прямые лучи Солнца.

Земля стала удивительно яркой – возможно, в этом она даже превосходила Венеру. Жаль, некому было сравнить.

– Ты посмотри, – выдохнул Давид.

Где-то неподалеку от экватора Земли виднелась округлая впадина с довольно гладкими стенками и невысоким зубчатым валом посередине. – Это же кратер. Очень древний. Лед, покрывающий планету, лежит давно.

Они продолжили спуск. Мелькающие детали ледяного покрова – трещины и выступы на поверхности льда, снежные холмы, похожие на песчаные дюны, – все это слилось в жемчужную гладкость. Но глобальное оледенение продолжалось.

Неожиданно после углубления еще на пятьдесят миллионов лет льды растаяли – будто изморозь на нагретом стекле. Но стоило только Бобби ощутить облегчение, как льды образовались снова и опять покрыли всю планету от полюса до полюса.

Еще трижды таяли льды, пока наконец не исчезли окончательно.

А когда исчезли, перед братьями предстала планета, которая была похожа и не похожа на Землю. Тут были синие океаны и материки. Но все материки были пустынны, их покрывали горы с ледяными вершинами или красно-бурые пустыни, и их очертания были совершенно незнакомы Бобби.

Он наблюдал за медленным вальсом континентов, а они подплывали все ближе и ближе друг к другу, повинуясь слепым порывам тектоники, и сбивались в единую гигантскую массу суши.

– Вот и ответ, – мрачно произнес Давид. – Суперконтинент, то соединяющийся, то распадающийся на части, служит причиной оледенений. Когда эта штука рвется на куски, создается более протяженная береговая линия. Это стимулирует развитие жизни – а сейчас здесь живут только микробы и водоросли во внутренних морях и на мелководье океанов. Жизнь забирает из атмосферы избыток углекислоты. Парниковый эффект отступает, солнце светит немного более тускло, чем в наше время…

– Отсюда – оледенение.

– Точно. То оледенение, то таяние льдов на протяжении двух миллионов лет. Несколько миллионов лет вообще не было фотосинтеза. Просто удивительно, как жизнь уцелела.

Братья снова опустились в глубины океана. След ДНК привел их к невыразительному ковру зеленых водорослей. Где-то тут пряталась ничем не примечательная клетка – предок всех людей, когда-либо живших на Земле.

Выше в холодной голубой воде плыла маленькая стайка существ типа примитивных медуз. Еще дальше Бобби разглядел более сложные создания: перья, луковицы, нечто вроде складчатых ковриков, прилепленных ко дну или свободно плавающих.

Бобби сказал:

– Вот эти не очень-то похожи на водоросли.

– Господи, – вырвалось у Давида. – Совсем как эдикараны. Многоклеточные существа. Но, по идее, до появления эдикаранов еще должна пройти пара сотен миллионов лет. Что-то не так.

Они продолжили падение в глубь времен. Признаки многоклеточной жизни вскоре пропали. Жизнь утратила то, чему с такой болью научилась.

Глубина – миллиард лет. И снова навалился мрак, будто удар молота.

– Снова лед? – спросил Бобби.

– Думаю, я понимаю, в чем дело, – уныло отозвался Давид. – Это был скачок эволюции – очень давнее событие. Нечто такое, чего мы не разглядели в окаменелостях, – попытка жизни преодолеть стадию одноклеточности. Но эта попытка обречена на провал из-за оледенения. Два миллиона лет прогресса – и все зря… Проклятье, проклятье.

Когда льды растаяли – а это произошло еще через миллион лет, – снова появились признаки более сложной жизни. И тут многоклеточные существа попадались на глаза между водорослей.

Еще одна попытка, которая окажется неудачной из-за жестокого оледенения. И снова на глазах у братьев жизнь была отброшена на простейший уровень.

Они падали и падали вниз через долгие и безликие тысячелетия.

Еще пять раз мертвенная длань глобального оледенения сковывала планету, убивала океаны, выдавливала жизнь из всего, кроме самых примитивных существ, обитавших в самых маргинальных средах. Этот суровый цикл обратной связи начинался всякий раз после того, как жизнь успевала хоть чуточку развиться на мелководье и побережьях континентов.

Давид сказал:

– Трагедия Сизифа. Согласно мифу, Сизифу приходилось вкатывать камень на вершину горы – только ради того, чтобы потом смотреть, как он катится вниз, снова и снова. Вот так и жизнь: она пытается достичь сложности и значительности, а ее вновь и вновь возвращают на самый примитивный уровень. Нечто вроде нескольких ледяных Полыней подряд. Может быть, нынешние философы-нигилисты и правы: только этого мы и можем ожидать от Вселенной – бесконечного уничтожения жизни и духа, потому что для равновесия Вселенной космосу нужна гибель…

Бобби мрачно проговорил:

– Циолковский когда-то назвал Землю колыбелью человечества. Так и есть, это действительно колыбель жизни. Но…

– Но, – подхватил Давид. – Это такая жуткая колыбелька, которая то и дело губит тех, кто в ней лежит. Но хотя бы этого теперь не случится. Так уже не будет. Жизнь выработала сложные циклы обратной связи, научилась управлять потоками массы и энергии по системам планеты. Мы всегда думали, что живая Земля – это красивое создание. Не так. Жизни пришлось научиться защищать себя от беспорядочной геологической жестокости планеты.

Наконец они добрались до времени гораздо более далекого, чем то, в котором происходили разрушительные оледенения.

Молодая Земля имела очень мало общего с тем миром, которым ей предстояло стать. Воздух был явно более плотным. Им невозможно было дышать. Не было ни гор, ни берегов, ни скал, ни лесов. Большую часть планеты покрывал мелководный океан без всяких материков. Дно океана представляло собой тонкую корочку, то и дело разрываемую трещинами, через которые выливались реки вулканической лавы и высушивали море. Зачастую густые облака газов окутывали планету на долгие годы – пока над поверхностью не поднялись вулканы и не всосали газы внутрь себя.

Когда стало можно что-то разглядеть за плотным слоем клубящегося смога, солнце проступило яростным, слепящим шаром. Луна была огромная, размером с обеденную тарелку, хотя многие из ее знакомых черт уже находились на своих местах.

Но и Луна, и Солнце словно бы стремительно мчались по небу. Юная Земля быстро вращалась вокруг своей оси, она то и дело погружала свою поверхность и хрупкий груз жизни на ней во тьму ночи. По израненной планете проносились высокие приливные волны.

Предки человека в этом враждебном мире были совсем не амбициозны: это были всего-навсего ничем не примечательные клетки, живущие большими сообществами ближе к поверхности мелких морей. Каждое из этих сообществ начиналось с похожей на губку массы материи, которая затем сжималась слой за слоем, и в конце концов оставался крошечный клочок зелени, плавающий на поверхности воды и дрейфующий по океану, чтобы затем приклеиться к более старому сообществу клеток.

Небо то и дело озаряли вспышки гигантских метеоров, возвращавшихся в дальний космос. Часто – ужасающе часто – по планете проносились водяные волны высотой в километр, налетали на пылающий шрам, полученный от удара метеорита, а оттуда выпрыгивало огромное светящееся небесное тело – астероид или комета, и улетало в космос, на краткий миг озаряя израненное небо, чтобы потом пропасть во мраке.

Жестокость и частота этих «ударов наоборот» все нарастала.

Но вот неожиданно зеленые ковры водорослей начали мигрировать по поверхности юного бурного океана и увлекли за собой цепочку наследственности – а вместе с ней и фокус червокамеры Бобби. Колонии водорослей сливались между собой, потом снова таяли и снова сливались – будто стремились к какому-то общему ядру.

Наконец они оказались в изолированном озере, замкнутом внутри широкого и глубокого метеоритного кратера – как будто на Луне после наводнения. Бобби видел вокруг зубчатые хребты гор, срезанный центральный пик. Озеро было наполнено неприятно-ядовитой зеленью. Где-то в середине цепочки предков продолжали свое слепое шествие к безжизненности.

Но вот вдруг зеленое пятно сжалось, распалось на отдельные клочки, и поверхность кратерного озера покрылась плотным коричневым ковром.

– О… – в изумлении выговорил Давид. – Мы только что потеряли хлорофилл. Способность производить энергию из солнечного света. Видишь, что произошло? Это сообщество микроорганизмов было изолировано от остальных за счет падения метеорита или еще какой-то геологической катастрофы – вследствие которой образовался этот кратер. Тут перестало хватать питания. Микроорганизмы должны были либо мутировать, либо умереть.

– И они мутировали, – сказал Бобби. – А если бы они этого не сделали…

– Если бы они этого не сделали, не было бы нас.

А потом последовал жестокий взрыв, все пришло в движение – всепоглощающее, неясное. Вероятно, это и была та катастрофа, о которой сказал Давид.

Когда все было кончено, Бобби вдруг опять оказался под водой, и перед ним предстало плотное скопление коричневой массы, держащейся неподалеку от дымящегося жерла, тускло подсвеченного сиянием недр Земли.

– Вот до чего дошло, – проговорил Давид. – Наши самые дальние предки были поедателями камней. Это термофилы, а может быть, даже гипертермофилы. То есть они обожали высокую температуру. Они питались минералами, попадавшими в воду из жерл вулканов, – железом, серой, водородом… Грубо, неэффективно, но здраво. Им не нужен был ни свет, ни кислород, ни даже органические вещества.

Бобби погрузился во тьму. Он миновал туннели и расселины, и эти расселины и туннели уменьшались в размерах, сжимались. Кромешный мрак прерывали только редкие красноватые вспышки.

– Давид? Ты еще здесь?

– Я здесь.

– Что с нами происходит?

– Мы находимся под дном океана. Перемещаемся сквозь слой базальта. Вся жизнь на планете слипается, Бобби, сжимается на всей протяженности береговой линии океана, на базальтовом дне. Все соединяется в одну точку.

– Где она? Куда мы перемещаемся?

– К твердым породам, Бобби. На глубину около километра. Это будет последнее отступление жизни. Вся жизнь на Земле началась в этой полости, в этом каменном убежище.

– И из чего же, – спросил Бобби с опаской, – она потом появилась?

– Это нам и предстоит выяснить.

Давид поднял фокус червокамеры выше. Братья словно бы повисли в зловонном небе над безжизненной Землей.

Тут был свет – тусклый, оранжевый, как сумерки в городе, где небо затянуто смогом. Солнце, видимо, стояло над горизонтом, но Бобби не мог точно определить, где находится оно и гигантская Луна. Атмосфера была осязаемо плотной и давящей. Внизу чернел и местами вскипал океан. Тут и там над поверхностью воды вспыхивало пламя, прорывавшееся через трещины в дне.

«Теперь на кладбище действительно пусто, – думал Бобби. – Только где-то сохранился глубокий "карман", и там прячутся мои самые далекие предки. Эти юные горы уже отдали все, что в них было захоронено».

Но вот собрались в непроницаемую пелену черные тучи, и их словно бы поволокло по небу какое-то жестокое божество. Начался ливень наоборот. Струи воды отскакивали от подернутой рябью поверхности океана к набухшим тучам.

Миновал целый век, а дождь все лил и лил, все бушевал над океаном, и его ярость не ослабевала. То есть мощь ливня была так велика, что уровень воды в океане вскоре заметно понизился. Тучи сгустились еще сильнее, океаны сморщились, остались только отдельные соленые озерца в самых низких впадинах на потрепанной, потрескавшейся поверхности Земли.

Прошло две тысячи лет. Дождь не прекращался до тех пор, пока океаны не превратились в облака, пока вся суша не пересохла.

А потом суша стала изменяться.

Вскоре на ее обнаженной поверхности возникли светящиеся трещины, и из них полилась лава. Наконец посреди лавы остались только отдельные островки, каменные осколки, но и они дрожали и таяли, и новый океан покрыл Землю: океан расплавленной породы глубиной в сотни метров.

Начался новый дождь наоборот: жуткая буря поднялась на поверхности, из расплава вылетали светящиеся камни. Капли лавы улетали к водяным тучам, и атмосфера превратилась в страшную смесь пара и лавы.

– Невероятно! – вырвалось у Давида. – Земля накапливает атмосферу из испарений камня, толщина этого слоя сорок – пятьдесят километров, а давление в сотни раз превышает те показатели, которые мы имеем сейчас. Тепловая энергия немыслимая… Верхушки облаков наверняка светятся. Земля пылает – звезда, окутанная испарениями камня.

Но каменный дождь отнимал тепло у потрепанной планеты, и быстро – всего за несколько месяцев – Земля остыла и стала твердой. Под светящимся небом снова начала образовываться жидкая вода, новые океаны сформировались из остывающих облаков. Но они получались кипящими, поскольку их поверхность соприкасалась с горячими испарениями. А между океанами образовывались горы, они словно бы сами себя лепили из кучек шлака.

А потом мимо Бобби пронеслась волна света, утащила за собой фронт кипящих облаков и пара. Произошел чудовищный взрыв. Бобби вскрикнул…

Давид замедлил их спуск в глубь времен.

Земля снова себя восстановила.

Черно-синие океаны были спокойны. Безоблачное небо имело зеленоватый оттенок. Покрытая оспинками кратеров Луна пугала своими размерами, она напоминала черты лица человека, такие знакомые Бобби, – не хватало только правого глаза… А еще тут было второе солнце – светящийся шар, затмевавший Луну, с хвостом, протянувшимся через все небо.

– Зеленое небо, – пробормотал Давид. – Странно. Может быть, дело в метане? Но как…

– А это, черт подери, что такое? – не выдержал Бобби.

– Ты про комету? Просто чудовище. Размером с нынешние астероиды вроде Весты или Паллады, километров пятьсот в поперечнике. В тысячу раз больше той, которая угробила динозавров.

– То есть размерами она равна Полыни.

– Точно. Не забывай, что Земля образовалась из комет и метеоритов, несколько планетоидов, обращавшихся вокруг юного Солнца, сплавились воедино. Самым грандиозным ударом, наверное, было столкновение с другой молодой планетой, из-за которого мы чуть было не превратились в обломки.

– Из-за этого удара образовалась Луна.

– А далее поверхность Земли стала более или менее устойчивой, но и потом ей пришлось выдержать немало сильнейших ударов. Десятки, сотни за несколько сотен миллионов лет. Бомбардировку такой силы нам даже трудно себе представить. Потом частота падения метеоритов ослабела, поскольку их начали притягивать к себе другие планеты, и наступил период относительного спокойствия, продлившийся еще несколько сотен миллионов лет… а потом настало – это. Земле не повезло, что она встретилась с таким гигантом так поздно. Удар был такой силы, что вскипели океаны и даже горы расплавились.

– Но мы выжили, – мрачно произнес Бобби.

– Да. В нашей глубокой теплой нише.

Они снова оказались под поверхностью Земли. Бобби погрузился внутрь камня вместе со своими самыми дальними предками, скоплением микробов-термофилов.

Он ждал во мраке, а мимо пролетали бесчисленные поколения.

Потом сквозь дымку он снова различил свет.

Он поднимался по какой-то шахте – подобию колодца – к кругу зеленоватого света, к небу этой чужой Земли до начала метеоритных бомбардировок. Круг расширялся и расширялся, и наконец Бобби оказался на свету.

То, что он увидел затем, не поддавалось описанию.

Он словно бы оказался внутри коробки, изготовленной из какого-то стекловидного материала. Давний предок, по всей вероятности, находился здесь – одна-единственная клетка посреди миллионов в этом контейнере. Коробка лежала на чем-то вроде подставки. Отсюда открывался вид…

– О боже, – прошептал Давид.

Это был город.

Бобби увидел архипелаг маленьких вулканических островков, встающих из синевы моря. Но островки были связаны между собой широкими и плоскими мостами. На суше низкими стенами были вычерчены геометрические фигуры. Это походило на поля, но пейзаж не напоминал тот, который создали бы люди. Поля были шестиугольные. Тут были даже дома – невысокие, прямоугольные, похожие на ангары для самолетов. Бобби заметил, что между постройками что-то передвигается, какой-то транспорт, но издалека точно рассмотреть было трудно.

Но вот что-то двинулось прямо к нему.

Оно походило на трилобита. Приземистое членистое туловище, поблескивающее под зеленым небом. Лапки – шесть или восемь – оживленно шевелились. Спереди – нечто вроде головы.

Голова, рот, а во рту – инструмент из блестящего металла.

Голова приподнялась и повернулась к Бобби. Он попытался разглядеть глаза этого невероятного создания. Ему казалось, что он вот-вот прикоснется к покрытой хитином физиономии, и…

И мир погрузился во мрак.

Они были двумя стариками, которые провели слишком много времени в виртуальной реальности, и «Поисковик» попросту вышвырнул их. Бобби, лежа на кушетке, подумал: «Это счастье».

Он встал, потянулся, потер кулаками глаза.

Он побрел по «Червятнику». Прочность и незыблемость всего, что его окружало, казались нереальными после спектакля длиной в четыре миллиарда лет, который ему довелось посмотреть. Бобби разыскал дрона-кофеварку, заказал две чашки кофе и сделал большой глоток. Потом, ощутив себя немного вернувшимся к человеческой жизни, он возвратился к брату и протянул ему чашку. Наконец Давид, с вытаращенными глазами и открытым ртом, сел и взял у Бобби кофе.

– Сизифианцы, – пробормотал Давид хрипло.

– Что-что?

– Вот как мы должны их называть. Они эволюционировали на юной Земле, в промежутке покоя между ранней и поздней бомбардировками. Они так сильно отличались от нас… Это метановое небо. Что бы это могло означать? Вероятно, даже их биохимия была новшеством, она, видимо, была основана на соединениях серы, или аммиак служил растворителем, или… – Он схватил Бобби за руку. – И конечно, ты понимаешь, что у них было очень мало общего с теми существами, которых они выбрали для хранения. Они сохранили наших предков. У них с нашими предками было не больше общего, чем у нас с экзотической флорой и фауной, до сих пор обитающей в глубоководных впадинах на Земле. Но они – термофилы, наши предки – были единственной надеждой на выживание…

– Давид, погоди. О чем ты говоришь?

Давид озадаченно уставился на него.

– Ты еще не понял? Они были разумны. Сизифианцы. Но они были обречены. Они знали, что им грозит, понимаешь?

– Огромная комета.

– Да. Точно так же как мы знаем о нашей Полыни. А они знали, что она сделает с их миром: вскипятит океаны и даже расплавит горную породу на сотни метров вглубь. Ты видел их. Техника у них была примитивная. Они были молодым видом. Они не могли покинуть планету, не могли самостоятельно пережить столкновение с кометой или отклонить ее с курса. Они были безнадежно обречены. Но все же они не впали в отчаяние. Они захоронили контейнер – достаточно глубоко для того, чтобы потом до него могла добраться тепловая волна.

– Да. Да! Понимаешь? Они постарались сохранить жизнь. Нас, Бобби, чтобы мы уцелели, несмотря на страшную катастрофу. Вот это и есть наша судьба, Бобби. Точно так же, как сизифианцы сохранили горстку термофильных микробов, дабы те пережили падение кометы, точно так же, как ковры водорослей старались пережить жестокие периоды оледенения, как потом более сложные формы жизни, эволюционируя и приспосабливаясь, переживали вулканические катастрофы, падения метеоритов, геологические аномалии – так должны поступить и мы. Даже Единые, новая эволюционная форма разума, являются частью единой цепи, которая ведет к заре жизни.

Бобби улыбнулся.

– Помнишь, как, бывало, говорил Хайрем? «Нет предела тому, чего можно достигнуть, если только трудиться сообща».

– Да. Именно так. Хайрем был не дурак.

Бобби любовно положил руку на плечо брата.

– Я так думаю…

И тут мир снова без всякого предупреждения погрузился во мрак.