Суровая готика

33

Как скверно все-таки быть малокультурным человеком! Прошкин жутко вспотел, а носового платка, что бы утереть со лба крупные капли выступившего пота у него не было. Правда, в машине он ехал один и запросто мог вытереть пот прямо рукой. Может, конечно, это и не самый аристократический жест, но выбирать особенно не приходилось. В такую жару!

Вполне естественно, что мотор закипел в самом неподходящем месте — как раз посреди дороги. Где тут воду можно отыскать и куда ее налить? В принципе, емкость для воды у него имелась. Прошкин посмотрел на эмалированный бидон, в котором мирно плескалось уже успевшее стать тепловатым пиво. По-хорошему, подвергать склонного к гипертонии начальника — Корнев теперь вполне официально руководил передислоцированной в Среднюю Азию группой — искушению выпить в жару пива, а потом еще и водки, было бы, по меньшей мере, неосмотрительно и очень опасно для здоровья самого руководящего работника. И Прошкин со вздохом принял единственно верное решение: пойти искать воду, а по пути выпить пиво, чтобы освободить емкость, на случай если вода отыщется. А если не отыщется — ну что же, придется дожидаться ночи — может, та, что сохранилась в моторе, остынет естественным путем. В любом случае, по жаре топать пешком в городок, где теперь размещалась существенно расширившая состав группа, он не собирался.

Отхлебывая пиво прямо из бидона и беззаботно насвистывая, Прошкин взгромоздился на невысокий холмик и к своей великой радости заметил в приделах досягаемости что-то наподобие речушки, к которой тут же и направился спорым шагом.

Идти в жару по пересеченной местности с бидоном пива быстро довольно сложно. Запыхавшись, Прошкин шлепнулся в тени какого-то подобия кустика, чтобы спокойно допить живительную влагу и налегке продолжить путешествие. Из-под камня шмыгнула в сторону, где предположительно находилась речушка, юркая и какая-то незнакомо мерзкая желтая змейка. Прошкин на всякий случай плюнул ей вслед, но ловить не стал. Честно сказать, он не ожидал что его так изрядно поведет от обычного пива, может, оно от жары испортится успело? С этими грустными мыслями он, позвякивая опустевшим бидоном, продолжил поиски.

Речушка находилась дальше, чем казалось с горки, зато около нее концентрировалась освежающая прохлада. Холодная и быстрая вода словно текла из другого мира, и Прошкин, не справившись с искушением, стащил рубашку, выкупался, потом блаженно растянулся на берегу, подремал с полчасика, еще раз искупался — со сна ему показалось, что вода течет не то в другую сторону, чем до этого, не то в обе стороны одновременно. Вообще от воды веяло каким-то странным напряжением, да и небо было слегка подернуто сероватой дымкой, так что воздух стал куда холоднее. Прошкин, поежившись, натянул непривычно гражданскую белую футболку на шнуровке, набрал воды и зашагал в направлении дороги.

Хотя шел он быстро, дороги все не было. Вообще Прошкин, всегда прекрасно ориентировавшийся на местности, совершенно не узнавал окрестностей — камни из желтых превратились в серые, растительности было куда больше и повсеместно под ноги попадались все те же мерзкие желтые змейки. Неужели он был таким пьяным от этого злополучного пива, что он мог заблудиться? В любом случае, оснований для паники не было — дорогу должно быть видно с какого-нибудь бугорка, так же как саму речушку с дороги.

Прошкин выбрал подходящую возвышенность, лихо попытался взобрался на нее, но, оступившись, слетел вниз, больно стукнулся коленкой, свез локоть — вообще едва не убился, огляделся, отыскивая удобное местечко, чтобы присесть и отдышаться, и тут как раз за каменным выступом возвышенности, которую он так неудачно затеял штурмовать, ему открылась замечательная панорама на дорогу. Ну вот, хоть одно хорошо. Дорога нашлась. Оставалось отыскать машину — что-то ее не было видно, да и местность рядом с дорогой была куда рельефней, чем запечатлелось в памяти у Прошкина. Похоже, он случайно куда-то выше в горы забрел. Значит, надо идти вниз…

Размышления Прошкина над маршрутом прервал шум, неожиданно возникший за дорожным поворотом. Совершенно интуитивно Николай отступил в каменистую расщелину, а тем временем в поле его зрения оказалась примечательная группа граждан, следовавшая по дороге. В первую минуту сердце его сжалось от какой-то безнадежности — люди были облачены в одинаковые брюки пятнистой расцветки со множеством карманов, высокие шнурованные ботинки на толстой подошве, наподобие летных, изрядно вооружены и выглядели настолько агрессивно, что Прошкин всерьез подумал: уж не немецкий ли это десант? Хотя вряд ли: диверсанты вели бы себя так нагло, да еще и разговаривали на чистом русском языке. Он затаил дыхание, вжался в камень и прислушался…

34

Впереди шел крепкий паренек лет 20–23, загорелый и светловолосый, в черной исподней майке с намалеванным красным черепом и молнией и какой-то нерусской надписью. За поясом у него Прошкин заметил рукоятку пистолета, с плеча свешивалось незнакомое оружие, по виду отдаленно напоминавшее новомодную вещь — автомат, только с коротким стволом. На шее у паренька поблескивала довольно толстая и с виду золотая цепь с металлической биркой, а на голом предплечье красовалась татуировка, сильно напоминавшая многоногую нацистскую свастику, вписанную в круг. На парне были темные очки, наподобие тех, что носят слепые или барышни на курорте. Причем, очки он зачем-то переместил на затылок, да и шел сам парень вперед спиной, видимо, для удобства беседы со следовавшими за ним спутниками. Он громко и эмоционально, размахивая руками, втолковывал двум другим мужчинам:

— Я не нанимался за бесплатно по горам бегать. Протирать штиблеты зря. Другое дело, если бы Лысый сказал — тому, кто первый альпиниста поймает, плачу штуцер…

— Штуцер? — один из слушателей — по-военному подтянутый худощавый мужчина слегка за сорок, с аккуратными усиками и стрижкой ежиком, чуть подернутыми ранней сединой, одетый в какой-то объемный жилет с массой карманов прямо на голое тело, — от возмущения даже остановился, прямо напротив затаившегося Прошкина и поправил такой же, как у парня, автомат. На шее у него весел крупный деревянный крест на широком кожаном шнуре. Мужчина продолжал:

— Штуцер, говоришь… До чего ж ты, Паха, наглый! Ведь из фильтрапункта его выкупили, — начал загибать пальцы обладатель аккуратных усов, — паспорт и общегражданский, и заграничный выправили, права нарисовали, даже разрешение официальное на ношение оружия исхлопотали — а ему все мало!

В разговор вступил третий путник — высокий смуглый обладатель великолепной мускулистой фигуры, слегка за тридцать лет на вид. Его обнаженный атлетический торс украшала исключительно золотая цепь на шее с привешенной к ней самой обыкновенной оружейной пулей, ремень автомата и лямка рюкзака, болтавшегося за спиной. Из-за черной тряпки, покрывающей голову наподобие платка, он был похож на пирата. Прошкин догадался, что хитроумный мужик снял не то майку, не то рубаху и повязал ею голову от солнца, и чуть не хмыкнул в слух от такого открытия. Глаза мужика были прикрыты совершенно такими же, как у белобрысого Пахи, темными очками.

— Знаешь, Дед, по сути — Паха прав. Нас наняли для определенной работы. И оплату за нее согласовали. Дополнительная работа должна тоже оплачиваться дополнительно. Это правильно — по понятиям и по уму.

— Слушай, Шахид, ты, когда у бандитов работал, тебе как — нормально платили, без штрафов? Я вот тоже думаю: забить на этот образ жизни и в охрану трудоустроиться, — Паха лениво и мечтательно потянулся.

— Да никогда я у бандитов не работал! — возмутился обладатель голого торса, видимо, его звали Шахидом. — Я журналист-международник. Просто люблю экстремальный туризм, здоровую экологию, горы, свежий воздух…

— Да что тебе, Паха, в охране делать? — не смог сдержать воспитательного пыла усатый Дед. — Кто ж тебе — лоботрясу — не то что деньги возить, а хотя бы двери сторожить доверит? Позорище! Хорошо, хоть папаша твой не дожил! Царство небесное… Вот, полюбуйся!

Дед резким движением выдернул майку Пахи из брюк и указал Шахиду куда-то в район живота.

Шахид посмотрел в указанном направлении и улыбнулся.

Паха, оправдываясь, развел руками:

— А что тут такого криминального? Обыкновенный пирсинг, девчонкам нравится…

Паха стоял к Прошкину спиной, и потому ему совершенно не было видно, что это за такой привлекательный для женского пола «пирсинг» у него на животе. Хотя и очень любопытно, настолько, что Прошкин рискнул слегка сместиться, сменив угол обзора, неудачно наступил на ушибленную ногу, чуть не взвыл от боли, не смог удержать равновесия и свалился прямо под ноги мгновенно обернувшемуся Пахе. У самого уха Прошкина с невиданной скоростью щелкнул предохранитель, а под подбородок больно и холодно уперлось дуло автомата. Паха, державший автомат, решительно сказал:

— Поднимайся, медленно, чтоб руки видно было… Ну? — и еще сильнее пихнул Прошкина стволом. Прошкин начал подниматься, невольно ткнулся взглядом во все еще голый живот Пахи и обнаружил, что в его пупок продето, наподобие серьги, маленькое золотое колечко с крошечным колокольчиком. От движения колокольчик звякнул, и Прошкин понял, что так не бывает. Ему снится сон. От жары и пива. Обыкновенный сон, и он проснется, как только ему надоест наблюдать этот странный, далекий от реальности мир. Но сейчас просыпаться еще слишком рано.

— Не быкуй ты, Паха, — не в Гудермесе! Нечего палить почем зря, — заступился за Прошкина Шахид.

Паха, смущенный взглядом Прошкина, с обиженным выражением лица, не выпуская оружия, свободной рукой поправил майку, а ногой сильно двинул Прошкина куда-то в район колена, и Прошкин снова грохнулся на пыльную каменистую дорогу. Хорошо, хоть дело происходит во сне — а то наверняка что-нибудь сломал бы!

— Да что, Шахид, с этого оболтуса взять, — прокомментировал Пахины действия Дед, — образования ж ни на пять копеек нету у него. Раньше хоть политруки были в армии. А сейчас ведь что — никакой воспитательной работы. Автомат в руки сунули, курок показали, и все. До чего Горбачев страну довел!

— Почему именно Горбачев? — Шахид удивленно поднял одну бровь.

— А кто ж еще? — Дед покачал головой и ткнул пальцем сперва в Паху, а затем в Прошкина. — Он, что ли? А может, этот? Народ-то вишь как бедствует, — теперь уже Дед с сочувствием разглядывал Прошкина, — я в таких колесах даже картошку на даче не окучивал бы! Может, тебя, сердешный, сигареткой угостить? Только сам я некурящий, по вере мне не можно. Это разве что Паха или Шахид расщедрятся.

— Тоже мне верующий нашелся, месяц назад перекрестился, — ехидно вставил Паха, — такой же коммуняка, как мой покойный папка или дедуля — ворошиловский стрелок. Гребанные комиссары — вот кто Россию довел до полной жопы! Я деду так раз и сказал — говорю, дед, ты б лучше немцам в сорок первом, как война началась, сдался! Сейчас пил бы, как белый человек, пиво в Мюнхене, а не околачивался за рубль, за два в собесе. А дед у меня — хоть и за девяносто, а крепкий, не то слово! Буденному по молодости стремя держал! Так мне врезал, ползуба высадил! Я потом сто с полтиной баков за этот зуб отдал — фотополимерном наращивали, вот, — Паха открыл рот и указал слушателям на пострадавший в идеологической схватке зуб.

Пользуясь этим замешательством, Прошкин поднялся и коленом двинул своего обидчика Паху сперва в дыхалку, а потом еще — сильно, но без членовредительства, по-товарищески — несколько раз съездил по физиономии. Так что теперь уже Паха грохнулся на колени, а в дорожную пыль закапала кровь из его разбитого носа. Прошкин, для убедительности, своим коронным приемом вывернул Пахе руку так, что тот изогнулся дугой, стукнулся лбом о дорогу и тихо застонал от боли, потом щелкнул затвором, изучая трофей оказавшийся у него в руках в результате этой небольшой заварухи.

Чего только во сне не привидится!

Прошкину привиделось, что заступаться за Паху его спутники явно не собираются. Шахид удобно расположился на камне, наблюдая сцену, как зритель в кино, и теперь даже несколько раз хлопнул в ладоши:

— Уважаемый, врежь — ка ты ему еще разок — на бис, я технологию посмотрю…

— Да какая уж там технология, — Дед тоже расслаблено уселся прямо на дорогу, прислонившись к крупному камню, и с живым интересом наблюдал происходящее, — ты, Шахид, просто в нормальной армии никогда не служил. В советской. Раньше у всех такая вот была общефизическая подготовка и боевые навыки. Правильно Сталин говорил: солдат — всегда солдат! — политически грамотный Прошкин почесал стволом затылок — он совершенно не помнил такого высказывания товарища Сталина, но спорить с Дедом не стал, что толку во сне спорить? Особенно по политическим вопросам. И Дед продолжил назидать:

— Это теперь понапридумывали — СОБРЫ — Кобры. А тогда как было? Всех на совесть готовили — к войне. И принципы прививали людям: к примеру, двое дерутся — вот как они, — Дед кивнул в сторону Пахи и Прошкина, — третий не встряет!

Собственно, назвать происходившее между Пахой и Прошкиным дракой было бы некоторым преувеличением. Прошкин отработанными движениями связал свою невольную жертву его же ремнем, как часто поступал с задержанными — то есть так, что кисти рук оказались соединенными с щиколотками ног, и размышлял над тем, стоит ли пнуть Паху еще пару раз — для науки, или достаточно приставить ему ствол к затылку, чтобы он прочувствовал, каково было Прошкину пару минут назад?

— И где же ты, уважаемый, напрактиковался? — поинтересовался Шахид у Прошкина.

— Да еще в специальном батальоне ОГПУ… — честно признался Прошкин.

Его слушатели разразились дружным, искренним смехом, захихикал сквозь стоны даже связанный Паха.

— Ты, мужик, юморист, честное слово, КВН — не попадает, — Дед отирал выступившие от смеха слезы, — еще бы сказал, матросом на «Авроре»…

Шахид протянул Прошкину пачку иностранных сигарет, потом щелкнул прозрачной, похожей на леденец зажигалкой.

— Ну, мужик, ты мне правда нравишься! Не хочешь говорить — твое дело, мы люди нелюбопытные от природы. Только не рассказывай, что ты тут на досуге гербарий собирал…

Шахид поднялся и совершенно неожиданно для Прошкина довольно ощутимо пнул связанного Паху.

— Пусть лучше нам Паха — снайпер поведает, как это он умудрился ООН-овский джип из гранатомета разнести?

— Вроде я не специально, — заерзал оправдываясь Паха. — Случайно получилось, темно было, когда гранатомет пристреливал. Я ж не виноват, что у меня наследственная меткость. Это как у других веснушки или волосы кудрявые. И дедуля мой, Савочкин Александр Савович, стрелок ворошиловский, и отец. Это гены у нас такие.

Внучек Саньки Савочкина. Лихо его угораздило. Правда, Санька Савочкин, которого знал Прошкин, строчил в штабе командирам речи к праздникам, никакой такой особенной меткостью не отличался, и тем более уж точно никогда лично не держал Буденному стремени. Но во сне, да и вообще в воспитательных целях, позорить предка в глазах внучка — оболтуса Прошкин не стал.

— Ты, Паха, не отклоняйся от темы, — теперь Пахе изрядно врезал уже Дед, — я же знаю, что ты не плюнешь задаром, не то чтобы в белый ООН-овский джип с синими буквами по ошибке пульнуть! Говори, как есть! А то я точно, что штаны с тебя сыму да выпорю, как следует…

Паха хлюпнул разбитым носом:

— Ну, заплатили мне — ну, и что тут такого? Стоит из-за двух каких-то негритосов нам, русским людям, ссориться?

— И сколько интересно? — уточнил Шахид.

— Ну пять тонн… — вынуждено признался Паха.

Дед охнул:

— Настоящих денег?

— Угу, ну не рублей же, — обиделся Паха.

— Да за пять тонн лично я и в вертолет не промахнуться бы! — Дед лениво поднялся и символически треснул Паху по затылку. — Ну, бестолочь, поведай, где ж ты таких дураков нашел?

— Да что я их, искал? — возмутился Паха. — Это они сами меня нашли. Подошли раз ко мне в Гудермесе два каких-то дядьки в штатском. Один, по-моему, нерусский был, молчал и кивал. Блондинистый такой. Светлый, в общем. А второй — обыкновенный. Говорит, давай с тобой, пацан, поспорим на пять тонн зелени, что ты никогда не попадешь вон в ту машину из гранатомета. Ну, поспорили, я не промахнулся. Даже в газетах про это писали…

— Написали что? Что в Гудермесе федеральными войсками расстреляна инспекция СБСЕ! Славные были заголовки, — иронично хохотнул Шахид.

— Ну и как, заплатили тебе? — засомневался практичный Дед.

— Заплатили. До копейки. И отмазали от трибунала. Паспорт дали новый и билеты на поезд из Кисловодска. Сказали, звони если что, поможем с работой.

— Так какого же ты, Паха, хрена, вместо того чтобы позвонить им, опять в Чечню поперся, год почти там прокошмарил так, что угодил в федеральный розыск, да еще и повязался с этим Лысым? Да еще и меня — верующего человека! — в это гнилое мероприятие втянул! — возмутился Дед. — Звони немедленно, если телефон помнишь! А то мне эта прогулка по гористой местности уже под завязку надоела!

Шахид кивнул Прошкину, и тот развязал несчастного, пригорюнившегося Паху.

Тем временем Дед, проникшийся к Прошкину некоторой симпатией, продолжал назидать:

— Вообще, мужики, не по-людски это! В басурманской стране едва крещенному человеку голову не снесли! С нас за моральный вред причитается…

Он извлек из недр объемистого жилета бутылку водки и несколько аккуратных полупрозрачных, мягких и легких стаканчиков. Хотя материал и был Прошкину незнаком, водка в стаканчиках размещалась очень удачно и своих вкусовых качеств не утрачивала.

Паха, допивая, опасливо поинтересовался:

— Как ты, Дед, ее умудрился спрятать? Ведь Лысый сам у всех вещи проверил и строго предупредил, что не заплатит, если у кого найдет алкоголь. Да ну что там алкоголь — у меня «Нокия» своя личная в вещах была — неделю как купил, 450 гринов отдал как с куста, со всеми наворотами! Так отобрал и оштрафовал на триста баксов сразу же, еще и саму трубу забрал! Говорит, у нас, мол, корпоративный стандарт — только локальные средства связи. Много мы по ним назвоним…

Дед тоскливо вздохнул:

— Все вам, молодым, советская армия плохая была да политруки плохие. А сами бутылку водки спрятать не в состоянии! Мы при Горбачеве ящиками ее прятали! Делов — то. Как таким только оружие в руки дают?

35

Выпили за знакомство. Прошкин не стал мудрить и назвался своим настоящим именем. Сон и так затейливая вещь — зачем его усложнять? Потом поинтересовался, как функционирует диковинное оружие, чтобы проверить, высоко подбросил пустую бутылку и расстрелял ее в воздухе. Работало оружие просто замечательно.

Новые знакомые оказались людьми искренними и открытыми, даже поделились с Прошкиным, которого тут же перекрестили в «Ника», своими проблемами:

— Ник, ты пока тут… гербарий собирал — или чем там ты в этой местности развлекался, такого парня высокого, худого и рыжего не видел случайно — в красном свитере и джинсах? А то с ног уже сбились искать его. Двое суток, как пропал у нас один… путешественник, — задал риторический вопрос Шахид.

Историю продолжил Дед:

— Альпинист. Альпинист парень этот. Проводник наш. Сбежал он, что ли? Шеф, ну начальник наш — мы его Лысым называем — как с цепи сорвался: найдите хоть из — под земли Альпиниста мне, и все тут! А чего вдруг Альпинисту сбегать? Три недели все этого смурного типа устраивало, пел себе мантры под нос — ну это такое дело, на своей волне человек, а так был, как мы — только что без оружия, и на тебе — решил в бега удариться.

— Только туфлаки позабыл надеть. Валялись под кроватью кроссовки его. Такие приличные — «Найк», фирменные. Он ведь с Рокси, с друганом моим, в одной палатке жил. Так босиком по горам и мотается, — язвительно вставил Паха, — зато у Рокси УЗИ подмотал. Прикиньте — прибегает Рокси ко мне во вторник вечером, ну перед тем как раз, как Альпинист пропал, говорит: Паха, одолжи мне на дежурство волыну поюзать…

— И ты, бестолочь садовая, дал, конечно? — поинтересовался Дед без всякого энтузиазма.

— Дал — ведь оштрафовали бы всех за этот УЗИ несчастный! Лысый сказал бы: корпоративная собственность, и все! Ты, Дед, сам всегда говоришь: должна быть в армии взаимовыручка…

— Да мы ведь не в армии, — усмехнулся Шахид.

— Я вам так скажу, сам же Лысый Альпиниста и порешил. Из Рокси автомата. У него ведь, как в банке, патроны под счет, скоро будем на карачках ползать — гильзы собирать и сдавать ему. И все это просто чтобы был повод нам денег не заплатить! Лысый — жлоб редкий! И нас всех, как экспедиция закончится, как курят перебьет, или отравит, чтобы патроны сэкономить, — мрачно спрогнозировал Дед и перекрестился.

— Паха, сколько вам за этот маневр пообещали? — хитро прищурился Шахид; солнце уже перевалило за горы, в надвигающейся сумеречной прохладе он натянул рубашку и снял темные очки.

— Пятихатку как аванс и по полторушке по возвращении обещали. Плюс казенные билеты, ксивы, харчи, амуниция…

— Небогато, — качнул головой Шахид.

— Так и работы — послушать Лысого — всего ничего было: сопровождать экологов из международной экспедиции ровно месяц. Две тонны за месяц вне условий боевых действий — это нормально, в принципе. Хорошо даже, — примирительно подытожил Дед.

— А тебе, Шахид, что, не столько же пообещали? — рискнул уточнить алчный Паха.

— Не столько.

— Это почему, интересно? — Паха выглядел обескураженным.

Дед тяжко вздохнул, согнул указательный палец колечком и косточкой постучал Паху по лбу:

— Паха, ты прямо или дурак, или засланный. Ну, подумай сам почему. Всегда тебя надо носом тыкать! — но мыслительная задачка явно была не под силу наивному Пахе, и Дед пояснил: — Да потому, что Шахиду платит не Лысый!

— А кто? — уязвлено спросил наивный Паха.

— Какая разница? — пожал плечами Шахид. — Зато очень прилично. Во всяком случае, лучше, чем вам. И возвращаться в лагерь у меня что-то после истории про кроссовки и УЗИ совершенно нет настроения. Так что, если есть желание, присоединяйтесь. По горам пинаться веселее в хорошей компании. Ты, Прошкин, тоже подумай хорошенько, как жить дальше. По-моему, человеку с таким опытом уличных драк, как у тебя, деньги здорово не помешают.

Прошкин удовлетворенно кивнул — просыпаться на самом интересном месте было просто глупо. Так в жизни Прошкина появилось новое измерение — деньги.

Всеобщий эквивалент

Как человек политически грамотный и сознательный, Прошкин читал Маркса и его разнообразных толкователей и, конечно же, знал, что все в этом мире происходит из-за денег. Потому что деньги — это самый что ни на есть всеобщий эквивалент. Даже революция — способ перераспределения общественного богатства, то есть все тех же денег.

Хотя в повседневной, обыденной жизни деньги мало интересовали Прошкина. Точнее, он привык обходиться как-то без них. И революция тут мало что изменила. В детстве и отрочестве рано осиротевший Прошкин ходил в казенной приютской одежке и черпал жидкий суп из выданной поваром миски такой же казенной, совершенно не принадлежащей ему ложкой. В дальнейшем менялись только повара, ложки и рацион. Менялись по мере того, как менялись должности и звания Прошкина — пайка становилась сперва просто побольше, а потом еще и качеством получше. Уже много лет служебное удостоверение благополучно заменяло Николаю Павловичу бумажник, и о том, какое количество денег потребуется, чтобы быть «эквивалентно» его казенным «корочкам», он даже ни разу не задумывался.

Наверное, поэтому во сне с деньгами у Прошкина как-то не заладилось. То есть не то чтобы денег не было. Деньги как раз были. И много, очень много — как бывает только во сне. Прошкин, как человек от природы хозяйственный, даже ссужал ими под вполне разумные проценты менее рачительных коллег по кочевому образу жизни, вроде лоботряса Пахи. Проблема была в другом. В том, что этого, объективно большого, количества денег совершенно не хватало. Не хватало просто катастрофически — даже на самое необходимое! Пресловутый всеобщий эквивалент имел скверную тенденцию заканчиваться в самый не подходящий момент, оставляя неудовлетворенными самые большие и искренние желания! И это безрадостный факт определил суровые будни Прошкина в искусственно яркой иллюзии сна…

Прошкин поправил толстую золотую цепочку с висевшим на ней патроном — логичная в своей ирреальности, действительность сна имела собственные традиции и суеверия. Так многоопытный приятель Прошкина Шахид уверял, что по древнему муслимскому поверью пуля, над которой произведены некоторые магические манипуляции, превращается в ту самую единственную пулю, что способна убить своего обладателя, и пока она пребывает у владельца в качестве мирного амулета — человек совершенно неуязвим для любого другого оружия. По этой причине Шахид никогда не расставался со своей «счастливой пулей»…

Прошкин, услыхав о такой традиции, не особенно обременяя себя магической частью, сразу же привесил подходящую пульку на цепь потолще, и за время рискованных перипетий своего необычайного сна уже много раз убедился в эффективности этой нехитрой на первый взгляд магии. Ритуал работал безотказно! Хотя в остальном бытовая магия имеет свои границы даже во сне…

Прошкин с горьким разочарованием отложил каталог Брабуса. У него не то что на тюнигованный «Гелентваген 500G» — очень симпатичную модель, внешне поразительно напоминавшую служебный автомобиль Управления из его реальной жизни — даже на самый стандартный «кубик» денег изрядно не хватало! Много бы он сейчас дал, чтобы иметь под рукой ту, так и не прочитанную до конца папочку с текстом «Магии в быту» — помнится, описывался там и специальный ритуал для привлечения денег. Прошкин даже потер виски, безуспешно пытаясь вспомнить текст.

Воображаемая реальность сна отреагировала на мыслительный посыл с поразительной быстротой, причем самым рациональным образом — мелодично тренькнула и тревожно завибрировала коробочка мобильного телефона, и после нажатия крошечной кнопочки в ухо Прошкину оптимистично заорал Паха:

— Ник, брателло! Тебе как, бабло надо еще? Тогда ехай к нам, на «Чикаго»!

Дед умудрялся сохранять пуританский воспитательный пафос даже в потном грохоте ночного клуба:

— Ник? Ну, зачем тебе дались эти бандитские прибамбасы? Ездишь ты на «Тайоте» и езди — тоже джип! Четырехприводной, аккустика всем на зависть, кожаный салон — чего еще? Так нет, подай ему «Гелентваген»! Лучше бы квартиру купил или женился! Роскошь еще никого до добра не доводила!

Конечно, Дед был тысячу раз прав, но понял Прошкин это только гораздо позже, поэтому совершенно серьезно возразил, отхлебывая виски со стремительно тающими кубиками льда: зачем ему при таком кочевом образе жизни квартира? А тем более жена? Машина же совсем другое дело: номера сменил, двигатель перебил, документы выправил — и езди на здоровье!

— Это сто пудов! — поддержал Прошкина Паха, перекрикивая приторную кислотную музыку, и перешел к практическим аспектам. — Излагай, что за мероприятие намечается и как оплачиваться будет!

— А как бы вы, дурьи головы, хотели? — интригующе начал Дед. — Ну конечно, наликом! Добротными американскими деньгами!

Такая форма расчета и Прошкина, и Паху совершенно устраивала. Сумма звучала солидно, а сама задача выглядела смехотворной. Честность же клиента подозрений не вызывала. Заказчиком выступал пресвитер религиозной общины, в которую Дед вступил незадолго до знакомства с Прошкиным. Пресвитер — почти по дружбе — просил неофита присмотреть за грузом, следовавшим ему лично из Средней Азии, — переживал, что алчные таможенники и пограничники расхитят посылку. Словом, о таком непыльном и прибыльном мероприятии можно было только мечтать — обойтись решили без посторонних, благо, опыта в подобных делах присутствующим было не занимать…

Груз

Микроавтобус петлял по пыльным улочкам приграничного азиатского городишки и наконец остановился у едва сохранявшего равновесие сарайчика с надписью «Автовокзал» на давно облупившейся табличке. Паха, сидевший на водительском месте, высунул голову в окно и спросил у молодого человека в аккуратной синей бейсболке и такой же спортивной синей курточке, непонятно зачем страдавшего на самом солнцепеке у древнего сооружения:

— Эта руина, что ли, автовокзал?

Паренек кивнул и недовольно посмотрел на часы:

— Вы опоздали почти на час! Принимайте груз… — и повел Прошкина с Дедом внутрь строения. Там обнаружилось три длинных ящика, неприятно похожих на обшитые узкими досками гробы. Ящики были легкими, но Прошкин и Дед все равно усердно кряхтели, останавливались и отирали пот, ругали тяжкую долю и, наконец, стали требовать у паренька в курточке оплатить их титанический труд по погрузке дополнительно. Паренек вывернул карманы и бумажник, торжественно поклялся, что у него нет денег…

Расстроенные сопровождающие остановились на привал в паре десятков километров от городской околицы, съехав с основной трассы в заросли кустарника, прикрывавшие по-летнему пересохшую речушку, — с единственным благим намерением перекусить в ожидании более благоприятной для дальнейшего движения вечерней прохлады. Страдавший врожденным обостренным чувством социальной справедливости Паха, раскладывая колбасу по бутербродам, принялся возмущаться:

— Дед, ну что за знакомые у тебя такие? Суки редкие! На три ящика шалы, значит, у них деньги нашлись, а как людям, подрывавшим здоровье, оплатить за погрузку — так, видите ли, нет!

— Да с чего же, Паха, ты решил, что там анаша? Наш пресвитер человек законопослушный, и община у него зарегистрированная официально… — попытался приструнить Паху Дед.

— Так чего ж ваш законопослушный сенсей через таможню тогда эти ящики не перепер? — не унимался Паха. — Чего мы тут шатаемся, прямо как шпионы: пароль — отзыв, на 27 секунд опоздали, то да се! Вот можем на 50 долларов поспорить, что там конджубас! Или чего похуже!

— А если там героин или какой-нибудь гексоген — пусть доплачивают. За доставку грузов повышенной опасности тройной тариф! — заметил рачительный Прошкин.

Подозрения приятелей смутили новообращенного и потому не стойкого в вере Деда, и он согласился аккуратно заглянуть в ящики. В конце концов, не зная степени опасности груза, разработать оптимальный маршрут и время движения было проблематично. Прошкин и Паха тут же снова выставили ящики из автобуса на землю и принялись споро вытаскивать гвозди из обшивки.

— Дерьмо какое, ай… — ойкнул Прошкин — его палец, неосмотрительно засунутый в ящик, больно зацепился за что-то внутри, и из огнем горевшей ранки теперь вовсю текла кровь. Прошкин закусил губу и от души полил повреждение зеленкой из автомобильной аптечки. Крышку наконец благополучно сняли.

— Папандос… — констатировал Паха.

Груз не отличался разнообразием: во всех трех ящиках лежали высушенные веточки неведомого растения. В том ящике, о который порезался Прошкин, по веточкам скользнула юркая желтая змейка. Прошикну было все равно — сон и есть сон, поэтому, рассматривая груз, он не то чтобы испугался, а просто высказал предположение, основанное на былом жизненном опыте:

— Дед, сдается мне, плохие парни давно скурили коноплю твоего пресвитера, а нам, как только мы с таким грузом заявимся, не то что жалование не выплатят, а голову за покражу снесут… Надо бы, по-хорошему, все это бензинчиком облить, спичку бросить да расходиться по домам — счастье, что мы хоть аванс получили!

— Ну, я, конечно, не специалист — может, эту какое-то лекарственное растение навроде морозника, может, эти ветки заваривают? — предположил с надеждой Дед.

— А может, эту хрень тоже курят? — Паха был большим оптимистом, и тут же принялся толочь веточку на крышке ящика, быстренько изобразил две самокрутки для себя и Прошкина. Добровольцы прикурили. Едкий дым тут же больно резанул по глазам, разорвал грудь кашлем, и полуослепшие жертвы любопытства, кашляя и чертыхаясь, почти на ощупь помчались к желтовато-мутной речушке.

Когда руки опустились в теплую илистую жижу, Прошкину стало совершенно скверно, безответственное сознание унеслось куда-то в тенистую мглу, а решившее жить самостоятельно тело грузно бухнулось в воду.

36

— Георгий Владимирович! Георгий Владимирович! — радостно вопил Серега Хомичев прямо над ухом у Прошкина. — Ему лучше! Посмотрите — моргает!

Прошкин действительно моргал, пытаясь понять, где он — сил повернуть голову у него не было, и глаза упирались в требовавший побелки незнакомый потолок. Потолок сменился лицом доктора Борменталя, заглядывающего ему в зрачок. Потом лицо исчезло, и откуда-то, словно из глубокого колодца, до Прошкина донеслись знакомые, но полузабытые голоса Борменталя и Корнева:

— Безусловно, что он выздоровеет — хотя имеют место остаточные явления сильной интоксикации. Все-таки он перенес отравление растительным ядом, вызвавшее частичный паралич дыхательного центра…

Действительно, через пару дней Прошкин уже мог сидеть, с аппетитом уплетать больничную кашу и тихонько говорить. Еще через неделю он совершенно оправился и даже начать страдать от пресного госпитального режима и недостатка информированности — сам Прошкин из случившегося с ним помнил мало: только яркие галлюцинации о какой-то невзаправдашней вольной, немного сумасшедшей жизни, в которой у него было много денег и при этом не было даже начальника…

Заметив прогресс в состоянии сотрудника, Корнев, исключительно по душевной доброте, под свою ответственность вызволил Прошкина из больничного покоя и поведал ему о событиях, имевших место в недавнем прошлом. А произошло за время болезни Николая Павловича множество вещей, заслуживающих внимания.

Сильнодействующее средство

Ничто не предвещало угрозы, когда солнечным жарким днем Прошкин на машине Управления отправился в городок — за новостями, газетами и пивом. И Владимир Митрофанович, зная, что раньше, чем через три — четыре часа, Прошкин не вернется, со спокойным достоинством отправился отчитывать начхоза за скверную организацию быта сотрудников. Группу, теперь состоявшую из ряда служб, общей численностью в 75 человек разместили в древней, но все еще безупречно прочной крепости, служившей в годы Гражданской штабом дивизии, а затем — музеем местного быта.

И, конечно, был скептично настроен, когда дежуривший у ворот сержантик, буквально через полчаса после отъезда Прошкина, привел к нему местного учителя по фамилии Ярцев. Педагог с полными ужаса глазами поведал, как утром обнаружил тело «товарища Прошкина» в маленькой речушке, на берег которой повел своих немногочисленных учеников из местных детишек с экскурсией. Видеть — видел, но трогать в интересах будущего следствия не решился.

Учитель был гражданином нудным, но непьющим и вменяемым, к тому же коммунистом чуть не с восемнадцатого года, и Владимир Митрофанович, просто для чистки совести, отправил с ним Вяткина и еще пару бойцов к речушке — разобраться с инцидентом на месте.

Вернулись ребята примерно через час, совершенно подавленные, волоча на импровизированных носилках из восточного ковра перепачканное в иле бездыханное тело. Тело окатили водой, чтобы смыть грязи и песок, — и ужаснулись. Это действительно был Прошкин! Сомневаться не приходилось.

Но в каком он находился состоянии! Наголо обритый. По пояс голый. В жутких истертых штанах с несмываемыми пятнами яркой краски и толстой бельевой веревкой вместо ремня. Правда, в очень даже добротных высоких кожаных ботинках на шнуровке и тонких белых хлопчатобумажных носках. Шею удавкой обвивала толстая золотая цепь с патроном от неизвестного оружия. Даже пупок Прошкина выкравшие его жестокие мракобесы прокололи и вставили туда кольцо — прямо как серьгу в ухо! Правая рука Прошкина почти что до локтя воспаленно распухла и сочилась какой-то сукровицей, тело же покрывали солнечные ожоги да мелкая сыпь, а кое-где проступали даже непонятные темные пятна. Обнадеживало только то, что Прошкин все еще был жив, хотя и находился в бессознательном состоянии.

Борменталь — как всегда — порадовал диагнозом: отравление растительным ядом, частичный паралич дыхательных центров, острая интоксикация, анаэробная инфекция правой конечности. И в довершение сообщил: солнечные ожоги и сыпь, образовавшаяся в результате суточных перепадов температур, очень ощутимых в горах, указывают на то, что больной провел на прибрежном грунте не менее двух суток. Смешно было слушать — еще хорошо, что Корнев дальновидно пригласил доктора доложить о диагнозе лично ему, один на один! Учитывая эту ситуацию, Владимир Митрофанович не преминул поинтересоваться: мол, выходит Прошкин с утра минимум 20–30 гражданам, включая самого Борменталя, попросту привиделся? На что упрямый доктор ответил: то, что мы все видели Николая Павловича, к диагнозу отношения не имеет. Диагноз — вещь объективная. Корнев только головой покачал, засекретил сомнительный диагноз, но бумагу с запросом из медицинской части головного Управления дорогих иностранных лекарств для пострадавшего в результате происков врагов сотрудника подписал.

И как не подписать — Прошкина ведь отравили, факт преступления был налицо, оставалось только установить виновных!

Машину, из которой опасные злонамеренные элементы похитили Прошкина, нашли только на следующий день — на горной дороге, в трех часах езды от базы. Провели, как водится, экстренное совещание, разработали план оперативных мероприятий, привлекли к работе местных товарищей. В связи с опасной обстановкой отложили некоторые экспедиционные работы, а охраной укрепили госпиталь и оперативные группы…

Надо заметить, оперативные действия в азиатской глубинке — сущая мука, уже по той простой причине, что людей, худо — бедно изъясняющихся на русском, тут единицы, а квалифицированных переводчиков в самой группе тоже было всего — ничего — Баев да Субботский.

Товарища Баева как человека, хорошо знакомого с местными обычаями, Корнев с десятком людей отрядил опрашивать население в районе городского рынка, мечети, беседовать с традиционно авторитетными старожилами. А Субботского собрался усадить переводить и писать протоколы допросов великого множества задержанных и подозреваемых, в считанные часы, благодаря героическим усилиям сотрудников объединенных сил местного УГБ НКВД и специальной группы, заполнивших подвал крепости, наскоро переоборудованный в импровизированную тюрьму.

Сам Алексей, как выяснилось, предпочитал торчать в палате у Прошкина и ругаться с доктором Борменталем. Ругались — мягко сказано. Едва не дрались. Корневу разнимать пришлось. Конфликт сводился к следующему: Борменталь вознамерился снять с шеи Прошкина цепь с патроном. А Субботский, ссылаясь на какие-то древние исламские поверья, требовал цепь ни в коем случае не трогать. И даже утверждал, что если Прошкин до сих пор жив, то только благодаря этому амулету. Корневу было не до эзотерики, он махнул на цепь рукой — пусть, мол, остается, а Лешу немедленно отправил в подвал — помогать: следователи зашивались без переводчика.

Хотя и сам доктор Борменталь, и фельдшер Хомичев не отходили от постели больного, лучше Прошкину не становилось. Корнев и сам ночей не спал от переживаний, возлагая большие надежды на иностранные лекарства, которые привезли действительно быстро — всего через три дня.

То, что лекарства были иностранными, подтверждалось инструкцией — на чистом английском языке! Сам Борменталь — большой интеллигент, видите ли — знал только французский и немецкий и попросил доверить перевод инструкции товарищу Баеву как хорошо знакомому с медицинской лексикой. Корнев согласился, вызвал Александра Дмитриевича. И уже через минуту горько пожалел о том, что пошел у доктора на поводу!

Из перевода стало ясно — чудодейственное лекарство изготовлено из самой обыкновенной плесени. Корнев был сильно разочарован, но как материалист, продолжал полагаться на современную медицинскую науку. А вот Александр Дмитриевич, дочитав инструкцию, занял крайне радикальную позицию. Он был категорически против того, чтобы Прошкина кололи этим новомодным препаратом, и утверждал, что спасти больного можно только средствами народной медицины, с этой благородной даже целью притащил из городишки двух оборванцев — из местных, в высоких островерхих шапках (тут таких называют дервишами). Как на такую инициативу отреагировал доктор Борменталь — даже пересказывать нет надобности. Надо сказать, в разгоравшемся конфликте Саша занял конструктивную позицию, против обыкновения не рыдал и даже не орал, а с какой-то обреченной уверенностью попросил Корнева дать товарищу Прошкину хотя бы один шанс остаться среди живых. Для ритуала нужно буквально полчаса — за это время состояние Николая Павловича радикально не ухудшится. Корнев от такой формулировки совершенно опешил…

Потом здраво рассудил, что состоянию здоровья Прошкина уже мало что повредит, и согласился. Тем более сам тяготевший ко всяким магическим действам больной, конечно, с радостью принял бы подобное решение руководства. Правда, пришлось запереть разбушевавшегося и грозившего пожаловаться на самоуправство Корнева во все возможные и невозможные инстанции Борменталя в сарайчике рядом с территорией крепости.

Баев попросил всех, кроме больного, оставить палату. Корнев согласился, сам лично выпроводил Хомичева в ординаторскую, но на самотек сомнительного дела не пустил, а с полевым биноклем в руках взобрался на крышу соседнего крыла крепости — оттуда палату видно было не то чтобы очень хорошо, но достаточно, чтобы в критическую минуту отправить бойцов вмешаться.

Много перевидавшим на своем веку глазам Корнева предстало удивительное действо. Сам Саша нарядился в роскошно расшитый восточный халат, замотал голову узкой черной тряпкой и стоял в изголовье кровати Прошкина, а два так называемых дервиша — в ногах, по противоположным сторонам спинки койки. И вот они все трое начали медленно и синхронно поворачиваться вокруг себя, потом кружиться все быстрее и быстрее — так быстро, что казались просто вращающимися веретенами гигантской неведомой машины, производившей магнетические импульсы, под воздействием которых тело Прошкина медленно и плавно отделилось от кровати и поплыло сперва вверх, потом так же спокойно вернулось на место. В ту же секунду вращавшиеся резко упали на пол и замерли… Корнев бегом побежал к палате — но все участники таинственного действа были живы и здоровы. Даже Прошкин выглядел повеселее: темные пятна исчезли, сыпь побледнела, воспаление на руке существенно уменьшалось, а щеках появилось подобие здорового румянца, его еще час назад ледяные пальцы наполнились живым теплом… Улучшение состояния больного вынужден был признать даже доктор Борменталь, примирившийся с незваными конкурентами и отпущенный из сарая.

Но пустовать сараю не пришлось — туда Владимир Митрофанович дальновидно распорядился запереть дервишей, чтобы потом долго не бегать в поисках виноватых, если Прошкину снова станет хуже.

Пока Борменталь и Корнев дивились улучшению состояния больного, Александр Дмитриевич отправился в сарай — вернуть дервишам халат и черную тряпку. Все. На этом история закончилась.

37

Точнее сказать, закончилась она для Александра Дмитриевича. Его больше никто не видел. Ни его, ни дервишей. Обеспокоенные тем, что Баев так долго не выходит из сарая, бойцы заглянули внутрь — там было пусто и тихо, только лежал на полу пустой и остывший роскошный шелковый халат…

Корнев приподнялся, открыл сейф и продемонстрировал Прошкину шелковый халат. Тонкий и изящный, богато расшитый орнаментами, пышными цветами, листьями и сказочными земноводными — совсем не похожий на громоздкие одежды местного населения. Руководитель оставил халат лежать на столе, подвел младшего коллегу к окну, указал на жалкое сооружение — тот самый сарайчик. «Автовокзал…» — едва не закричал Прошкин: он еще не до конца отделил реальность от своих пронзительно ярких сновидений, но, сознавая этот факт, не стал обременять начальника своими сложными ассоциациями.

Корнев продолжал свой невеселый рассказ.

Ни подземного хода, ни лаза, ни маленькой щелки не удалось обнаружить в сарае даже самому искушенному Корневу. Промучившись до утра, Владимир Митрофанович решился доложить о печальном происшествии руководству — то есть не то чтобы доложить, а пока просто позвонить Сергею Никифоровичу и попросить в помощь дополнительных людей для поисков потерявшегося в горах товарища Баева.

Руководство на известие отреагировало с поразившим Корнева спокойствием.

— Что искать-то… Это ведь так только кажется, что мы, ваше начальство, по кабинетам сидим, оторвавшись от реальной жизни. А на самом деле мы прекрасно понимаем, какая на местах ситуация — никто с тебя тела требовать не будет, — вздохнул товарищ Круглов, как показалось Корневу, даже с облегчением. — Пиши на этого Баева представление — на Красную звезду посмертно. Да и в партию его принять не забудьте… Он, кажется, кандидат был? Фотографию подберите для некролога, мне лично вместе с представлением на орден и следственными материалами по фактам террористической и вредительской деятельности местных националистических и происламских элементов, финансируемых и вдохновляемых британскими шпионами, передашь. В общем, сам грамотный, успешно с задачами справляешься — что тебя учить! Политическая ситуация сложная. Крепкие кадры нам нужны… Думаю, Владимир Митрофанович, через пару недель выставляться за повышение будешь!

Вот такая директива…

— А почему британскими шпионами? Может, немецкими? — позволил себе усомниться в руководящей линии ослабивший бдительность за время болезни Прошкин. Корнев горько улыбнулся и пододвинул Прошкину газетную подшивку, перевернув несколько номеров, прокомментировал:

— Да потому, Николаша, что войны — не будет. Во всяком случае, в ближайшее время, и по крайне мере, с Германией, — почти дословно процитировал начальник давнишнее пророчество отца Феофана.

— Как же так? — недоумевал Прошкин.

— Да вот так! — Корнев повернул к нему знакомую заметку, освещавшую «Пакт о ненападении» между СССР и Германий. Прошкин глянул на дату — так и есть, газета была от десятого сентября 1939 года.

— Та самая? — удивился Прошкин — газета выглядела совершенно новенькой.

— Нет, другая, сегодня ведь уже 14-е число — 14 сентября. Долго ты, Прошкин, в постели провалялся, — Владимир Митрофанович хмыкнул и перевернул передовицу. На месте, где, как помнил Прошкин, располагался некролог, посвященный памяти сотрудника Коминтерна с раздвоенным подбородком, была заметка под названием «Кавалер ордена» с красивым портретом товарища Баева, заключенным в толстую траурную рамку, внизу превращавшуюся в ленту, затейливо оплетавшую циркули, мастерки, строительные отвесы — словом, в картинку, в точности повторявшую рисунок с могильной плиты его отчима Деева. Прошкин скользнул глазами по хрестоматийным строкам о славном боевом пути сына легендарного комдива гражданской войны, молодом майоре УГБ НКВД, сложившем голову в боях с врагами социалистического государства. Родина отметила подвиг героя высокой наградой — Орденом Красной Звезды, а Коммунистическая партия посмертно приняла его в свои ряды… Живописуя достоинства покойного, автор даже назвал его «Хранителем, ревнителем бдительности»… Прошкин побледнел, разом отчетливо вспомнил недавние события, происходившие в Н. Снова этот Орден возник — лучше бы ему и не просыпаться!

— Ты, Николай, не расстраивайся — нам с тобой тоже по «Знамени» уже подписали! — утешил погрустневшего выздоравливающего Корнев, извлек из сейфа бутылку водки. — По-хорошему, обмыть надо! Не ждать же, пока вручат…

— По «Трудовому…»? — уточнил польщенной такой милостью руководства Николай.

— Да ты что! Мы ж не картошку тут окучивали! Едва головы не сложили за дело коммунистической партии! По «Боевому…», конечно! — вдохновенно поправил его Корнев.

— ВАУ! — вырвалось у обрадованного Прошкина.

— Что с тобой, Коля? Ты чего мычишь?

— Просто прет… — виновато сконфузился Прошкин; должно быть, из-за болезненного состояния навязчивая галлюцинация из нереального будущего глубоко въелась в его сознание и постоянно напоминала о себе — то непривычным словом, то непреодолимым желанием попросить виски или ментоловую сигарету «R1», то непонятно как испарившимся подобострастием…

— И куда тебя, Николай, «прет»? Видно, не до конца ты оклемался, рано тебе еще пить, — Корнев налил только себе и сочувственно посмотрел на Прошкина. — Может, тебе путевку на курорт исхлопотать?

— Не, мне нормально, — после такого заявления Корнев налил, наконец, и ему тоже. Прошкин жизнерадостно хрястнул водки — непривычно мягкой и чистой. Да, такой водки потом делать не будут, с грустью подумал он.

— А раз нормально, — сказал Корнев уже привычным руководящим голосом, указывая на золотую цепь с пулей, беззаботно болтавшуюся на шее Прошкина, — снимай поскорее это безобразие! И садись, адаптируйся к текущей ситуации, просматривай следственные материалы — ты ж у нас силен статистические данные обобщать и рапорта строчить, — подключайся! Пора уже итоговый отчет готовить! — Владимир Митрофанович пододвинул Прошкину целую стопку папок с делами. — Я пока пойду — контролировать процесс, дел невпроворот!

Расставаться с неизвестно как оказавшейся на его шее «счастливой пулей» Прошкин не собирался, а решил просто перевесить свой действенный амулет на связку ключей в качестве брелка — подальше от недремного руководящего ока. Широкую, плоскую, очень стильную золотую цепь ему во сне делал на заказ знакомый ювелир Деда — прямо по каталогу фирмы «Тифани». Но и эта реальная, совершенно идентичная привидевшейся, цепь была изготовлена на совесть — голыми руками не расцепить, инструмент требуется. Прошкин снял трубку, пригласил дежурившего в приемной сержанта и привычно скомандовал:

— Принеси-ка мне, дружище, плоскогубцы! Come on! — однако, наткнувшись на полный недоумения взгляд подчиненного, решил конкретизировать задачу уже по-русски. — Давай, задницей шевели!

— Не понял, Николай Павлович, — смутился новый сержантик, исполнявший функции дежурного по зданию.

— Принеси мне плоскогубцы и еще покурить чего-нибудь прихвати, только по — быстрому, — повторил Прошкин, выговаривая каждое слово как можно громче и отчетливее, как если бы сержант был глухим или умственно отсталым. Тот, наконец, понял, кивнул и удалился, а через пару минут вернулся с пачкой «Беломора» и плоскогубцами.

Прошкину, почти разучившемуся прикуривать от спички, наконец, удалось затянуться. Он сразу же закашлялся от непривычно едкого и какого-то резкого дыма. В отличие от водки сигареты показались ему неприемлемо мерзкими. Нет! Это же решительно невозможно курить такие сигареты, или папиросы, или черт знает как это зелье называется! Наверное, это отравление на него так подействовало! Придется бросать курить — оно для здоровья даже и полезнее. Запил мерзкое чувство водой из графина и принялся механически расчерчивать белый листик табличкой, просматривать папки и заносить в будущий отчет данные о задержанных, номера стаей и прочую рутину. Еще много лет назад один его подследственный по делу Промпарти, счетовод со смачной фамилией Корейко, научил Прошкина, в обмен на некоторое смягчение режима, алгоритму составления безупречного статистического отчета. С той поры Николай Павлович довел полезный навык до полного автоматизма и ходил в передовиках, потому что успевал отчитаться самым первым по области, да так, что комар носа не подточит! Не прошло и часа, как Прошкин отдал три аккуратных таблички перепечатывать на машинке.

38

С текстовой частью отчета было сложнее — сам Корнев, умевший легко сложить многотомное дело с массой фигурантов в логически безупречную, удивительно соответствующую потребностям текущего момента конструкцию, терпеть не мог бюрократии и старался тягомотину с написанием отчетов делегировать кому-то из подчиненных. А у Прошкина и со стилем изложения, и с идеологией тоже было не ахти — не то что у сгинувшего без следа товарища Баева! Что бы написал в итоговом отчете этот «Кавалер ордена»? Прошкин пододвинул к себе некролог и взял еще один чистый листок.

Кавалер Ордена

Прошкин был благодарен настойчивости Александра Дмитриевича — все-таки именно его магические манипуляции подарили Николаю Павловичу еще кусочек жизни, пусть тоскливой и вязкой, как несладкая больничная манка, но все-таки реальной, физически ощутимой. Может быть, поэтому ему никак не верилось в смерть своего лекаря?

В некрологе черным по белому было написано, что Александр Дмитриевич Баев погиб. Хотя и не уточнялось, каким именно образом. Да, в общем-то, и тела-то, чтобы определить причины, повлекшие смерть, не было тоже.

Вот что значит семейная традиция! Героически принимавший телесные страдания отчим Саши, синеглазый комдив Деев, после себя оставил могильную плиту с символическим рисунком, флер таинственности и красивые легенды, но никак не физический разлагающийся труп. Вместо дедушки молодого героя тоже умер другой человек. Может быть, некоторые члены Ордена — настоящие и даже бывшие — имеют редкую способность жить вечно? А получают это качество, как в легенде о древнем страннике, прямо тут — на Гиссарском хребте? У Прошкина неприятно кольнуло под ложечкой, он усилием воли вернул себя на рельсы материализма и, чтобы убедится в беспочвенности своих догадок, взял в руки и принялся рассматривать шелковый халат.

Халат. Расшитый шелковый халат. Тот самый, что пришлось увидать Прошкину в палате, когда Баева лечили в Н.

Этот халат принес Александру Дмитриевичу в карантин пожилой гражданин, представившийся сотрудником НКВД, подозрительно похожий на безбородого отца Феофана. Если действительно поверить, что визитером был гражданин Чагин, получался следующий событийный ряд, главной движущей силой которого оказался сам Прошкин.

Потому что именно он примчался к отцу Феофану и сообщил почтенному старцу целые три важные новости. Первая — что умер Александр Августович фон Штерн, вторая — что жизнь его названного внука Саши Баева подвергается нешуточной опасности, и наконец — что упомянутый молодой человек — законный отпрыск благородного рода. Конечно, принципиально важными все эти новости могли быть только для лица, связанного с мифическим Орденом! У Прошкина перед глазами явственно возникла фотография клуба «Русских странников», сделанная в 1912 году, с отцом Феофаном на почетном месте, и он тягостно вздохнул. Вот тебе и служитель культа — противник обновленчества! Куда тем мальчишкам — тимуровцам!

Едва услышав о таких новостях, почтенный гражданин Чагин решил принять в грядущих событиях активное участие — сбрил бороду, собрал пожитки и отправился в город, на встречу с таинственными сподвижниками, если верить нотариусу Мазуру, размахивающими удостоверениями сотрудников УГБ НКВД и передвигавшимися в машине с правительственным номером.

Кто были люди, подобравшие Чагина на проселочной дороге и снабдившие его самой настоящей копией свидетельства о собственной смерти? Наверняка кто-то из множества корреспондентов Александра Августовича, по сию пору пребывающие при власти… Лучше и не думать про такое! — зажмурил глаза Николай Павлович, сопоставляя в уме имена, фамилии и девизы из богатого эпистолярного наследия покойного фон Штерна…

Вообще-то, не стоит все так усложнять — тут же одернул Прошкин сам себя: копию свидетельства о смерти писал нотариус Мазур, он же ротмистр де Лурье, он же давний знакомый отца Феофана… Может, все обстоит куда проще и реалистичней?

Чагин просто позвонил из колхозной амбулатории нервному экс-ротмистру, которого хорошо знал, и тот немедленно приехал на встречу с социально активным старцем. Какой девиз был у милейшего де Лурье? «Служу и покоряю». Девиз комиссара… Нет, не красного, конечно. Комиссара Ордена. По функциям в Ордене комиссары, как догадался Прошкин из переписки, — что-то вроде него самого, то есть своего рода орденское НКВД — лица, ответственные за соблюдение Устава, внешнюю конспирацию и внутреннюю безопасность…

Прошкин запоздало понял — в жизни действительно нет ничего случайного: ткнись он солнечным днем 17 июля в третью нотариальную контору — он тоже не застал бы нотариуса, как не застал его в первой нотариальной конторе. Возможно, его встретила бы табличка «ремонт», или оказалось бы, что государственный служащий болен. Словом, коллега де Лурье после общения с Феофаном жаждал познакомиться с «Хранителем и ревнителем бдительности», в миру носившим фамилию Баев, лично и предпринял для этого необходимые шаги…

Впрочем, познакомиться с Сашей он хотел еще с той самой минуты, когда объединил усилия с решившим «скоропостижно скончаться» отцом Феофаном. Мудрому старцу требовалось как можно скорее известить молодого «Хранителя» — Баева, подвергавшегося ежесекундной опасности, о грядущих серьезных переменах международной ситуации как для СССР, так и для всей Европы — помнится, когда Прошкин посетил отца Феофана накануне памятной ночи, премудрый старец как раз штудировал «Пакт о ненападении», опубликованный в газете, изданной на месяц раньше положенного. Видимо, неожиданная политическая новость здорово повлияла на планы бывшего служителя культа, да и для Александра Дмитриевича она была весьма существенной…

Встретившись, де Лурье и Чагин нанесли визит в жилище Баева, но не застали Сашу дома — он как раз потягивал розовое вино и развлекался светской беседой в доме Прошкина.

А в гости к Прошкину товарищ Баев отправился как раз потому, что не имел привычки доверять людям, кем бы они ни были — хоть бы даже и членам Ордена. И как человек прозорливый, попросил наивного, доверчивого, да к тому же — как ни плачевно, но надо признаться — не обремененного ни богатым интеллектуальным багажом, ни даром интуитивных озарений товарища майора, далекого от мира сложных внешне и внутреннеполитических интриг, спрятать символ должности казначея Ордена — саблю с надписью и… (Прошкин в который раз тяжело вздохнул, дивясь былой неповоротливости собственного ума) и ту самую вожделенную «связку бумаг» — папку с записями Деева, по всей вероятности, косвенно указывающими на способ, гарантирующий безопасный доступ к казне. Умен был товарищ Баев, нечего сказать! Поэтому где Прошкин саблю спрячет, даже знать не хотел. А насчет папки, подаренной ему Сашей под видом частных записей комдива Деева «О магии в быту», Прошкин бы молчал при любом развитии событий, наученный недавним горьким опытом коллекционирования магических знаний. Походило на то, что товарищ Баев на счастливое будущее для себя мало рассчитывал и прятать все ценное, чем располагал, в одном месте не стал. Орденскую печать, излеченную из-за зеркала, он вообще постоянно носил при себе — ну не на пальце конечно, а в высоком каблуке изготовленного на заказ изящного сапожка. Где же еще? Зачем иначе ему понадобилось бы переобуваться в казенную обувь? Прошкин продолжал выстраивать события в хронологическом порядке.

С соблюдением или нет надлежащих формальностей, предусмотренных тайным Уставом, Александр Дмитриевич получил свои регалии в Ордене, не Прошкину судить, но, во всяком случае, свой долг «Хранителя» он исполнял достойно и был готов скорее умереть, чем поделиться древними секретами. Хотя кто знает, мог ли Баев умереть в принципе — в общепринятом физическом смысле? Ну, в любом случае, прежде чем умирать, рациональный Саша печать предпочел спрятать там, где ее никогда не найдут — да попросту не будет искать никто, кроме него самого — в вещевом складе Н-ского Управления НКВД. Именно за этим он поехал от Прошкина в Управление, снял там всю свою одежду и даже САПОГИ — хотя испачкана была только гимнастерка, отдал весь комплект начхозу Агеечу — в стирку, а у него взял тоже полный комплект самой обыкновенной формы со склада — тоже с САПОГАМИ. В результате такого маскарада Прошкин и Борменталь под утро обнаружили бездыханного Александра Дмитриевича в его квартире в совершенно не свойственном ему облачении…

Кто пытался отравить Сашу и поджег особняк? — в который раз спросил себя Прошкин. И, вспомнив Сашину истерику в кабинете Корнева после чтения статьи о гипнотизере — убийце, рискнул предположить, что это был недоброй памяти Генрих Францевич, воплощавший некие могущественные и враждебные Ордену силы. Охарактеризовать такие силы Прошкин не решился бы, но в том, что они существуют, не сомневался ни минуты. Ни будь у Ордена врагов — зачем наследникам то ли рыцарей, то ли каменщиков, призванным распространять свет благодатного древнего знания, ведущего к прогрессу и процветанию, скрываться за десятками тайных покровов, как помогавшие поселянам мальчишки из книги Гайдара за нарисованной на дачном заборе пятиконечной звездой?

Отсутствие Саши дома сильно встревожило его визитеров, они даже не были уверены, жив ли он еще? В надежде, что расчетливый и осторожный Баев вряд ли повсеместно таскает с собой документы и громоздкий перстень с печатью и спрятал их, скорее всего, в одежде, гости, оставляя квартиру, прихватили с собой гардероб Александра Дмитриевича и затем на досуге исполосовали его на мелкие лоскутья, пытаясь отыскать упомянутые «артефакты». Остроумно свалили тряпье в гроб и отправили в Прокпьевку — хоронить в предназначенной отцу Феофану могиле. А перед этим попытались заглянуть в особняк фон Штерна — вышло очень своевременно: там как раз начинался пожар, о котором они тотчас сообщили в органы…

Итак, убивать Сашу или даже просто ссориться с ним в планы его соратников по Ордену не входило. Преемник красного Магистра Деева, практически единолично знавший о тайнах казны, был нужен им живым, здоровым и по возможности лояльным к руководству этой загадочной организации. Дабы не маяться в безвестности о судьбе строптивого молодого человека, Феофан оправился выяснить, что же произошло с Сашей, по месту его работы — в Управлении. Он обернул сигнальный экземпляр детской книжки, содержание которой вызывало неоднозначные ассоциации, поступивший ему как библиотекарю еще до массового выхода тиража, в газету. Ту самую, повествовавшую о грядущем примирении и дружбе с Германией, значившем радикальное изменение политической ситуации. И отдал сверток дежурному по зданию — Вяткину, с просьбой передать товарищу Баеву заказанную в библиотеке книгу.

Возня со свертком в Управлении продолжалась долго — по меньшей мере, три часа. Будь Саша на месте, он сразу же вышел бы к посетителю, получающему газеты прямиком из завтрашнего дня. А раз этого не произошло, значит, с Сашей случилось что-то скверное. Разузнать, что он в больнице и в какой именно, таким многоопытным людям, как отец Феофан и Мазур, труда не составило.

Навещать Сашу в лечебном учреждении пришлось опять Феофану — но не в только в силу добросердечия. Просто, доктор Борменталь прекрасно знал Мазура. Причем совсем не как государственного нотариуса, а как белогвардейского офицера, ротмистра де Лурье. А вот со служителем культа доктору — нигилисту общаться прежде не доводилось. Среди добропорядочных людей навещать больного с пустыми руками не принято. Вот безбородый пожилой посетитель и прихватил с собой некоторые предметы, необходимые пациенту в больничном покое. Что же там было? Прошкин принялся вспоминать и даже мысленно составил список: пижама из китайского шелка, серебряная ложка, портсигар, альбом для рисования, набор пастели, пистолет и шелковый халат — ни одного из этих предметов Прошкин в квартире у Баева не видел! Ни во время их с Корневым несанкционированного короткого осмотра, ни потом, во время подробного обыска, после того как бездыханного Александра Дмитриевича увезли в больницу. Даже портсигар был другим — Прошкин прекрасно помнил шлифованную блестящую и покрытую позолотой крышку Сашиного портсигара. А тот, что продемонстрировал ему доктор в ординаторской, был матовым, с тиснением. Похоже, представители Ордена искали способа расположить недоверчивого кавалера к переговорам, — и как теперь выяснялось, вполне легитимного претендента на высокие должности, — сделав больному маленький подарок из милых Сашиному сердцу дорогих безделушек.

Пока доктор Борменталь, которого добрейший Феофан, обрядившийся в медицинский халат, совершенно справедливо назвал «ротозеем», разглядывал эти затейливые предметы, а затем расписывался в очень похожих на настоящие описях, прыткий старик припрятал в карман его рабочий блокнот с записями о состоянии пользуемых им больных. Так частные заметки медика стали предметом строго сравнительного анализа, который провел бдительный страж де Лурье.

Еще раз перебрав в памяти список, Прошкин отметил, что все эти предметы были не только красивыми, но и полезными. Кроме разве что халата — расшитый шелк уныло свешивался со спинки больничного стула. Все остальное пригодилось. Едва придя в себя, Саша натянул китайскую пижаму, мешал чай серебряной ложечкой, спрятал под подушкой пистолет, чтобы мгновенно воспользоваться им в случае угрозы, и даже альбом пришелся очень к месту, потому что сделал возможным общение Баева, изолированного в карантине — подальше от посетителей, телефона и телеграфа, с внешним миром. Вывешенные на двери палаты, располагавшейся как раз напротив окна, рисунки и надписи можно было увидеть с улицы — при наличии большего желания и маленького, хотя бы театрального бинокля…

Получив средство связи, Александр Дмитриевич, наконец, назвал Ордену истинную цену примирения и последующего взаимодействия. Нет, его, достойного воспитанника аскетичного комдива Деева, так же мало привлекала тщета обыденности с ее воинскими званиями и высокими должностями. Он хотел совсем иного — справедливости!

Воскресив в памяти подробный рассказ начальника о плодотворном и продолжительном совещании, к участию в котором привлек Корнева руководитель кадрового Управления МГБ НКВД Круглов, Прошкин догадался, что пока Саша добросовестно искал сперва тело почившего отчима, потом, не менее тщательно, пытался разговорить о своем происхождении мнимого дедушку и, наконец, пытался заполучить документы, подтверждающее законность его притязаний на членство в Ордене, бойкий специалист по дипломатической работе Густав Иванович, бездарный исполнитель роли фон Штерна, предъявил некие поддельные документы, представив их как обнаруженные в доме покойного профессора. Благодаря этому он снискал похвалы официального руководства в НКВД — за успешно выполненное задание, а в самом Ордене на основании тех же документов, правдами и неправдами, объявил себя единственным возможным преемником почившего Магистра — так сказать, новым «Жаком де Моле».

Александр Дмитриевич, располагавший теперь и печатью, и подтверждениями законности своего происхождения, и аргументами в пользу добросовестного использования им полномочий казначея, требовал от Ордена искоренить вопиющую несправедливость в обмен на доступ к орденской казне — и высказался со свойственной ему эмоциональностью, но совершенно однозначно, поместив на двери портрет самозванца с надписью «Жак де Моле должен умереть как паршивый пес».

39

«Мне отмщение, и аз воздам» — так, кажется, писал создатель бульварных романов Дюма в книжке про графа Монте-Кристо… Саша требовал той древней, как сам Орден, справедливости, позволяющей истребовать око за око, а зуб за зуб. И голову врага за свою победу!

А может быть, искушенный в тайнах мироздания Деев поведал своему верному пажу еще какую-то тайну, очень важную для Ордена? Вроде секрета бессмертия… Ведь Саша, по словам доктора Борменталя, был «стылым трупом», когда его привезли в больницу, но затем очень быстро и полностью выздоровел. А вот с больным У. — господином Ковальчиком — Ульхтом, попавшим в руки доктора с аналогичными симптомами отравления растительным ядом, ничего подобного не произошло: так и лежит в коме второй месяц! Можно даже подумать, что неизвестный сумасшедший естествоиспытатель с мрачноватым чувством юмора проводил исследование с целью выявить носителей бессмертной силы экспериментальным путем…

Ну, это конечно слишком, — остановил себя Прошкин и мечтательно улыбнулся, обратившись к самому что ни на есть материальному объяснению примирения Баева с Орденом. Просто казна, о тайне местонахождения которой знает Саша, уж очень богатая — говорят, одни спрятанные Мир-Алимом драгоценности бухарских эмиров по цене шестнадцати тоннам золота равняются… А сколько там еще всего…

Прошкин продолжал фантазировать о недавних событиях, принимая за данность, что Орден действительно существует и подчиняется не до конца ясным самому Николаю Павловичу, но очень жестким внутренним правилам. В соответствии с этими правилами, или если угодно — требованиями Устава, прежде чем окончательно разрешить судьбу интригана Густава Ивановича, было проведено что-то вроде расследования, сильно напоминающего служебное. В палату к Александру Дмитриевичу прибыла высокая комиссия — формально возглавлял ее, конечно, товарищ Круглов, а вот фактически у Прошкина сложилась впечатление, что за главного там был сухощавый и резкий Константин Константинович. Именно он как опытный дознаватель проверил имевшиеся факты: и высказанную косвенным образом просьбу Баева отыскать свидетельство о смерти отчима понял, и могилку комдива Деева посетил, на особняк фон Штерна взглянуть не поленился. Убедился в том, что требования Александра Дмитриевича справедливы — и дал соответствующие указания местному орденскому комиссару, служившему в скромной должности государственного нотариуса. Вместе с указаниями де Лурье получил еще кое-что, сущую мелочь. Тот самый чемодан с подлинным архивом профессора фон Штерна, чистыми бланками и интригующими фотографиями…

Архив следовало вернуть в особняк, а на бланки и фотографии обратить внимание Корнева — чтобы эта неприятная история с проваленным загримированным «специалистом» заданием как можно скорее дошла до высокого начальства. Таких проколов секретным сотрудникам в НКВД не прощают! Понятно: Орден был столь тайным, что для примерного наказания его нерадивого представителя — самозваного Магистра Густава Ивановича — требовался вполне земной и весомый в условиях реальной политической системы информационный повод. Нотариус создал его, причем, с полным успехом, хотя и в несколько экстравагантной манере. Скорее всего, у гражданина Мазура просто не было времени придумать лучший способ проинформировать Сашу о своем месте в иерархии Ордена и процитировать свой девиз иным способом, кроме как назвавшись подлинным дворянским именем. Затем он дополнительно подтвердил свою личность крайне осторожному Саше при помощи незаинтересованного очевидца — доктора Борменталя, в юности знавшего как Деева, так и самого де Лурье.

О методах, разумеется, можно спорить, но дело свое нотариус Мазур знал отменно: и свидетельство о смерти Дмитрия Алексеевича Деева разыскал, и его историю болезни слабого здоровьем героя, и даже доктора Борменталя, превратившегося из очевидца в свидетеля, опросил в присутствии уполномоченного представителя официальной власти — то есть самого Прошкина.

О бесславной кончине Густава Ивановича товарища Баева известили тоже через газету — конечно же, «Комсомольскую правду». Прошикн своими глазами читал малюсенькую заметку в неприметной рамочке о смерти от кровоизлияния в мозг сотрудника Коминтерна, жившего и работавшего на пользу коммунистической идеи под вымышленным именем…

Удовлетворенный Саша в составе группы отправился на поиски то ли сомнительной древней тайны, сохранить которую от стороннего ока так тщился профессор фон Штерн, запихивая записки и медальон в стародавний глобус, а сам глобус — в тайный подвал, то ли вполне реального и очень ценного клада, спрятанного в горах его отчимом еще во время гражданской. И…

Исчез. Растаял в застоявшемся, пропитанном пылью сумраке маленького сарайчика, оставив только красиво расшитый шелковый халат. Никакого обнаруженного клада. Никаких раскрытых древних тайн. Только стандартный итоговый отчет о том, как специальная группа НКВД обезвредила банду британских шпионов и недобитых прихвостней басмачей…

Прошкин чувствовал себя обманутым. Да что говорить — он полным дураком выглядел во всей этой истории от начала и до конца. Как будто на нем белая американская майка с яркой надписью «Тупой парень Ник!». Потому что все другие ребята в этой игре под названием «Специальная группа по превентивной контрпропаганде» знали куда больше, чем им положено по должности. Знал ученик профессора фон Штерна господин Ковальчик — Ульхт, знал подлый Генрих Францевич, знал почтенный отец Феофан, знал посвященный нотариус Мазур, знали все приглашенные на совещание у товарища Круглова, знал Леша Субботский, случайно сославшийся на еще не изданную книжку Гайдара. Знал доктор Борменталь, упорно не желавший распространяться о том, как освидетельствовал посторонний труп под именем Деева. Хотя неведомая таинственная сила постоянно создавала доктору все условия для такого признания: то предоставив неподходящее тело для констатации смерти именно ему, то упрятав его в тюрьму, то включив в состав группы, то подселив в комнату к Александру Дмитриевичу, приемному сыну покойного. Знал даже товарищ Корнев — потому и махал перед носом у зареванного Саши хрустящим белым платочком и поминал «рассеянный склероз» из свидетельства о смерти его отчима…

Знал, конечно, и сам будущий кавалер — товарищ Баев. Может быть, и не все, но одно знал совершенно точно — что «за море», куда посоветовал ему перебраться для спасения жизни многознающий отец Феофан, то есть за хорошо охраняемые рубежи самой свободной Советской страны, так просто не выскользнуть: ни из Москвы, ни тем более из провинциального Н. А вот из удаленного горного района, где государственная граница не больше чем синяя пунктирная линия на географической карте, ему, человеку, с детства знающему местный диалект, местные обычаи и даже окрестные горные тропки, перебраться вполне реально. И искать его на такой огромной территории, как планета Земля, будет не только обременительно, но совершенно бессмысленно…

После этого бередящего душу исследования Прошкин чувствовал себя совершенно разбитым, потянулся за папиросами, но вспомнил их мерзкий вкус и предпочел налить водки, улыбнулся дрожащим в граненом стакане разноцветным бликам. Он ведь теперь тоже кое-чего знает! Знает, где спрятан очень познавательный архив профессора фон Штерна, где находятся записки доблестного товарища Деева про «Магию в быту» и как отыскать сабли «Хранителя казны». А еще теперь он знает, что человеку никак не прожить без денег. И то, что даже самые большие деньги никогда не заменят собой искушения могуществом власти… А значит, все остальное, о чем знает Прошкин, кому-то понадобится, и очень скоро!

Он уже поднял стакан, чтобы залпом выпить — и уперся взглядом в висевший на стене плакат. «НЕ БОЛТАЙ»: крупная красная надпись расползалась под изображением лица строгой девушки в алой косынке, предупредительно прижавшей указательный палец к пухленьким блестящим губам.

Сбоку меленькие черненькие буковки складывались в бодренький стишок — лесенку:

Прошкин кивнул девушке — действительно, стенограммы раздумий о месте и роли мифического Ордена в работе группы МГБ НКВД по превентивной контрпропаганде с него никто пока не требует. А вот за отчет Владимир Митрофанович спросит через час — другой. Поэтому как убежденный атеист, материалист и эмпирик Николай Павлович решил не мучить себя больше негативными образами и, не мудрствуя лукаво, полистать новые газетки, чтобы переписать с десяток громких фраз из передовиц и таким образом придать отчету суровую идеологическую выдержанность. Что ему в полной мере удалось. Благодаря такой технологии, отчет был готов к переписке за какие-нибудь сорок минут!

Прошкин отодвинул исписанные ровным почерком листки и снова зашуршал газетами. Газетки, вообще-то, были не очень. Нет, ценных с идеологической точки зрения высказываний в них как раз хватило бы и на три отчета. А вот чтобы захватывающей какой-нибудь статейки — например, про фотомодель беременную от отсиживающегося в Англии олигарха, или про то, как пьяный депутат Государственной Думы за пару минут десятку ментов головы разбил — так нету… Да и снимки изображали большей частью грубоватых доярок преклонного возраста, ударниц Метростроя с отбойными молотками на плече или бесцветных делегаток в застегнутых до самого подбородка серых пиджаках.

Прошкин ностальгически зевнул: естественно, только в сладком сне может присниться, что в такой газете, как «Комсомольская правда», на каждой странице публикуют снимки голозадых малолетних певичек или пышногрудых стриптизерок, собственным телом убеждающих читателя, что «…всего одна инъекция силикона способна полностью изменить вашу жизнь…». Не журнал «Плейбой», конечно, — в том полиграфия получше будет, но тоже ничего. От какого года были те газетки — Прошкин напряг ум и удивился тому, что в его болезненном бреду тоже существовала четко выстроенная хронологическая последовательность. Н-да, если поверить в то, что в том невообразимо удаленном почти на целый век будущем будут выходить такие увлекательные газеты, то чтобы узнать, от кого же все-таки беременна известная фотомодель, Прошкину придется прожить еще, как минимум, лет шестьдесят пять, а то и все семьдесят. Ой, и нелегкая ж это задача!

Прошкин позвал сержанта, отдал перепечатывать заготовку отчета и с теплотой пододвинул к себе напоминающий о счастливом сне артефакт, сосредоточено разогнул плоскогубцами звенья массивной золотой цепи, отделил несколько, на которых была укреплена «счастливая пуля», перевесил этот своеобразный аксессуар на связку ключей, остальную часть цепочки с силой швырнул в ободранный ящик рабочего стола. А почему, собственно, он должен ждать столько лет? Он ведь за это время и помереть может! Нет уж! Надо что-то предпринимать прямо сейчас! Прошкин захлопнул ящик, решительно придвинул к себе подробную военную карту приграничного района Туркменской ССР и склонился над нею, пытаясь восстановить свой недавний маршрут в городок с труднопроизносимым названием…