Сказание 3. О первой попытке

Люблю я красоту нежданных поражений,

Свое падение я славлю и пою…

В. Брюсов

Не терплю сказаний. Они отдают на языке старьем. Пылью.

Отцовской темницей – лабиринтами времени.

Истерзанные, изуродованные выплодки Мнемозины-памяти, наполненные тем, что люди принимают за божественное величие. Ковырни такую песнь – ну, хоть о том, как родилась из головы Зевса его мудрая дочь Афина – и откуда что возьмется:

– Слушай, Аид… давай всем скажем, что это ты? Ну, по голове ему…

– Отстань.

– Да ведь получится – заглядение: придумаем, что Зевс тебя разозлил, а ты хватанул секиру, да и…

– Отстань.

– Брат, вот… а если сказать, что это – сын?

– Что – сын?!

– Сын по голове его лабриссой?

– Сбрось ты этого аэда с Олимпа, и дело с концом!

– Так ведь… неудобно как-то. Если б хоть со зла или спьяну, а то… брат же родной! А если он так и останется – с башкой напополам? Скажут – изуродовал кроноборца!

– Могу тебе для симметрии тоже – напополам. Если не отстанешь.

Посейдон, помнится, чуть секиру в узел не завязал от волнения. Гестия от скуки подожгла себе подол, а Деметра вырастила из стен два новых вида цветов. Кто помнит об этом? Помнят ли они сами, или и их память нынче подернута звуками аэдской лиры? И не останутся ли от нас только эти звуки? Песни?

Словно отбеленное, а потом выкрашенное заново и расшитое драгоценными нитями полотно.

Ни пятнышка грязи. Уже великое, уже не живое…

Я скажу тебе правду, Мнемозина.

Только не смей смотреть на меня глазами аэда.

Новое созвездие над головой – Жертвенник – полиняло и начало выцветать, предвещая рассвет. Колесница шла по дикому вереску, летела лугами, четверка в упряжи перебирала ногами так, будто и не было многотрудного пути: мне приходилось натягивать вожжи, чтобы Никтей не рвался вслед за своей уходящей тезкой[1], окриком усмирять коренника Эфона, который норовил цапнуть Аластора – тот бы в долгу не остался. Орфней вел себя подозрительно покладисто, а значит – наверняка что-то замышлял: с первого дня в упряжи кони взялись яростно оправдывать собственные имена[2].

Мы летели два дня без отдыха, а до того меня не было на Олимпе почти два года, а до того была еще поездка: хочешь союзников – изволь путешествовать…

Хорошо бы с Посейдоном встретиться: в предыдущие мои визиты он был далеко на западе, и вести от него до меня не доходили.

Жертвенник над головой подмигнул многозначительно: помнишь клятву давностью в полстолетия? Проклятое напоминание: выстроили слишком здоровый на клятву, а куда деть – непонятно. Я предлагал утопить эту гору камней в море, да Метида отсоветовала: так можно вызвать гнев Океана и остальных морских титанов. Тогда Зевс, прислушавшись к совету жены, зашвырнул жертвенник на небо. Уран промолчал. Он разучился говорить, лишившись своей плодородной силы.

Жертвенник подмигнул на прощание и выцвел – ненужным воспоминанием. Пропал до следующей ночи: на небо неспешно вкатывалась колесница Гелиоса. Возничий, известный своим неуемным любопытством ко всему, что происходит внизу, свесился с колесницы, узнал мою упряжь и помахал.

Я ответил приветственным жестом, почти не прищуривая глаз. Эос-Заря нынче не торопилась уступать брату дорогу, и можно было скакать спокойно – пока землю вокруг не затопило жаром.

Вожжи в руках подрагивали от напряжения – долог путь. С небес донеслось ржание, и Аластор заливисто откликнулся – узнал голос матери.

Колесницей, умением управляться с ней и даже упряжью я был обязан Гелиосу.

…Когда солнечный бог заявился оповещать, что желает быть нашим союзником – я едва с порога не вывалил ему все, что думаю – и о нем самом, и о его колеснице. Глаза тогда уже привыкли даже ко дню, но одно дело – просто день, другое – колесница Солнца в шаге от тебя.

Меня спасла непривычка высказываться вслух. Я просто отвернулся, скрывшись за массивной спиной Посейдона, потом услышал его восхищенный крик: «Ты только глянь, какие кони!» – и брат куда-то сбежал, а я остался наедине с убийственным блеском.

Осмелился открыть глаза – и присох ногами к Гее-Земле.

Это чувство благоговения можно было сравнить только с любовью к женщине – впрочем, тогда я не знал любви, Левка не в счет… И без того неразговорчивый, я перестал еще и дышать, любуясь высокими колесами со множеством спиц, искусной ковкой, забыв беречь глаза, пожирая ими плавные изгибы бортов, золотое кольцо, на котором закреплены вожжи…

Посейдон ворковал с крылатыми лошадьми – он всегда понимал этих животных с одного взгляда. Правая пристяжная пыталась лизать ему руки.

Я же просто смотрел, пока ко мне не подошел хозяин колесницы, уже закончивший переговоры с Зевсом.

– Нравится? – с детской улыбкой спросил он и шибанул по плечу широкой горячей рукой, загрубелой от вожжей. Лицо у него тоже было широкое, румяное, глаза – в вечном добродушном прищуре – искрились, будто только что выпил чашу крепкого вина.

– Прекрасно, – впервые в жизни произнес я.

– Колесничего издалека видно, – он улыбался заразительно, и блеск зубов был чуть ли не ярче блеска колесницы. – Плечи у тебя широкие, руки – сильные, скалой будешь стоять! Научиться хочешь?

Я так выразительно задохнулся, что Гелиос не стал ждать ответа – посмеиваясь, пошел отдирать Посейдона теперь уже от правого коренника.

А Зевс вести о том, что я буду обучаться у Гелиоса, обрадовался.

– Может, скажет что, – признал младший, ероша шевелюру. – Ты пойми, я рад, я очень рад, что он вот так – и навстречу! Но он сын титанов.

– Как ты, – сказал я.

Младший поморщился, невесело улыбнулся и отправился встречаться с какими-то еще возможными союзниками: после первого года они как раз начинали потихоньку прибывать из окрестностей.

Гелиос сказал. Он мне много чего наговорил – он вообще любит разговаривать, и «вот так – и навстречу» – единственный путь, который он признает. Прям и светел, как колея его колесницы.

– Крон – тьма, просто сказал он как-то. – Я ж люблю вниз посматривать: много чего рассмотреть можно. Кто ссорится, кто мирится – скучно, сам понимаешь, весь день в колеснице… А одному приходится мотаться: другие-то не выдерживают! Так вот, насмотрелся я… на его правление. Людей-то, которые Золотого века – ты не видел? Ну да, ты ж тогда в брюхе у него с остальными. А они были при Уране, люди – мудрые, красивые, и мы к ним советоваться ходили, пировать у них любили. Ну, и… пришел Крон. Править. И чем они ему не угодили, а только… Кто из людей жив остался – тот скрылся куда-то, говорят, духами по земле носятся, зло карают. А может, и нет. А только я насмотрелся – мне-то нельзя вместе с тьмой, сам понимаешь…

Понимаю. Даже с Нюктой-ночью ты торопишься разминуться, второй учитель. Ты не терпишь черного, и мой гиматий у тебя неизменно вызывал грустные вздохи – счастье, что ты не умеешь долго грустить. Ты учил меня удерживать вожжи, и правильно стоять, и вскакивать в колесницу на ходу, заставляя ее словно замереть перед собой – я правил не золотой, как у тебя – бронзовой, черной, такая нашлась в запасниках у тельхинов на Родосе[3]. И чернота этой бронзы тоже заставляла тебя хмуриться.

Посейдону, который бывал у тебя чаще, чем я, ты сказал как-то обо мне:

– Это у него не пройдет – не пытайтесь. Кронова тьма в крови, да еще и просидел там один невесть сколько…

– Он не один сидел, – заметил Посейдон, потом вспомнил что-то и умолк.

Улыбаться менее широко мне Гелиос не стал даже после того, как понял, что я слышал их разговор.

– Невидимка, – и тяжелой ладонью по плечу, как всегда – в знак приветствия. – Вот как раз речь и была… что ж нам с твоей упряжкой делать?

С упряжкой долгое время было худо: те крылатые кони, которые так отчаянно ластились к Посейдону, хрипели и пытались цапнуть меня, если я делал в их сторону хоть лишний шаг. Я не говорю уж о Беле, Лампе, Пирое и Бронте – к этой возящей солнце четверке я попросту не приближался. Они ненавидели меня, как я – яркий свет.

С другими дела обстояли ненамного лучше: в конюшнях Солнцеликого было достаточно лошадей, и почти каждая пара заставила меня вспахать колесницей и носом землю.

Ну-ка, глянем… он обожал проводить время в конюшнях и тащил нас туда при первой возможности, а с тех пор как ожеребилась Бронта, показ ее потомства всегда сопутствовал нашим визитам. – Вот Иао… глаза видишь – огненные? Понесет так понесет. Крылья пощупай. Вырастет – размах будет на пол-Урана. Сотер вот – он поспокойнее… как, уже цапнул? А я-то думал, он к тебе привык. Абраксас… эгей, Посейдон, ну-ка успокой его, нрав у него – как у твоего брата… да не у тебя, Аид, у кроноборца нашего: если уж решит с кем разделаться – так до конца. Эой – божественный жеребец, навоз – и тот амброзией отдает, только вот хитрущий и тебя, кажется, невзлюбил.

– Со многими так.

– Это он лесть любит. Чтобы ласково с ним говорили, гладили, ласкали – ну, а ты… да.

– А в том стойле? – я кивнул туда, где раньше было тихо, а теперь оттуда доносилось хрипение и ржание – притом, стойло явственно ходило ходуном.

– Стеропа принесла, – Гелиос, помрачнев на миг, кивнул на другое стойло, откуда высовывалась лукавая и чуть виноватая морда крылатой кобылы. И где так летала – непонятно, а только вляпалась в Уранову кровь, а это – сам понимаешь…

Я понимал. Плодородную силу этой крови мы узнали, когда толпы нимф и наяд препроводили на Олимп рожденное из пены божество, которое заявило, что оно – любовь. Златоволосая любовь оказалась шумной, смешливой, мгновенно заставила позеленеть с лица Деметру и окончательно скиснуть Метиду – а еще встретила мое появление кратким, но выразительным «Бррр».

– Понесла, – говорил Гелиос по пути к обширному, сработанному из железного дуба стойлу. – Наплодила шестерых ублюдков: двое друг друга сожрали, а остальные четверо как-то договорились. Посейдон, выйди-ка вперед, на тебя не кинутся. В одном стойле держу, отпускать – покалечат кого-нибудь, убивать – не могу… ну, сам понимаешь. Думал, может, сожрут они друг друга совсем, нет, вместо этого вымахали за год… а, так вы же год у меня и не были? Ну, глядите!

И легко сдвинул перегородку, которая закрывала это стойло от остальных.

– Красавцы! – охнул Посейдон, и в воздухе тут же клацнули мощные челюсти. Что-то, скрытое от меня плечами брата, пыталось брата поприветствовать не лучшим образом. Посейдон отступил на шаг, и восемь горящих глаз уперлось в меня. Четыре лоснящиеся морды зафыркали и захрапели, оскаливая молодые зубы. «Ублюдки» еще не вошли в самый расцвет лошадиных сил, но мощные мускулистые спины, тонкие породистые ноги, крутые шеи, блестящие гривы…

Вся четверка блестела, будто была отлита из черной смолы. Не были черными разве что зубы – которые лязгали в опасной близости от моего лица.

Я смотрел. Молча. Одна пара глаз против четырех. Горячее дыхание того, что чуть было не укусил Посейдона, обожгло щеку, еще раз лязгнуло – над самым ухом. Тогда неспешно поднял кулак.

Ласка им точно была не нужна – слишком горды, чтобы принять ее. Зато силу они понимали.

– Ну, так я и думал, – вздохнул Гелиос, когда самый высокий ткнулся мягкими губами мне в плечо. – Масть признали. В моей колеснице идти не хотели, а в черной и с таким возницей – пойдут. Двух берешь?

Я помотал головой: выбери пару – и тебе этого не простят. Лошадиные глаза тоже могут быть говорящими.

– Так и думал, – повторил Солнцеликий. – Ты учти – крыльев у них нет. А носятся – будто есть. Раз выпустил – всем двором загонять пришлось…

И точно, носятся они на загляденье… несутся, далеко опережая колесницу Гелиоса, неспешно выезжающую в небо. После двух дней пути – не касаясь копытами земли, норовисто всхрапывая, будто от избытка сил, делая вид, что чересчур уж застоялись…

Будет, четверка. Вы устали, не могли не устать, я тоже, и то, что Олимп, а значит, отдых – в двух шагах, почти вызывает улыбку.

Если бы за эти годы я не отучился улыбаться окончательно.

Ты не помнишь, Аластор? Никтей? Когда успели пройти годы? Их словно смыло невидимым потоком, и я уверен, что не обошлось без происков отца: он превратил свое нынешнее убежище, гору Офрис, в крепость, он окружил себя союзниками и осмеливается править, а мы…

Что мы? Мы лишь немного улучшили интерьеры Олимпа.

Когда я говорю об этом, меня называют брюзгой.

Все-таки – неужели пятьдесят с хвостиком? Это сколько же раз всходил-нисходил Гелиос, а я почти ничего об этих годах и не помню: сперва привыкал… потом какие-то мелкие заботы, союзники, поездки, переговоры, стычки с кентаврами, стычки с титанами, какой-то божок пытался обесчестить Гестию прямо на пиру, спасибо – вовремя заорал чей-то осел… Помню явление Афродиты – мельком – кутерьму, когда на Олимпе нежданно-негаданно объявились Мойры, которые, оказывается, до нас тут были… помню, что та – ну, Рея – начала скатываться в безумие, и меня послали ее искать, это отняло годы. И ведь зря послали: только увидев меня, она сошла с ума окончательно, кинулась в волны Океана с пронзительным криком: я знал, кого она во мне видит… Потом были долгие переговоры с Океаном, и теперь Рея где-то на краю света – скитается под присмотром подруги-Фетиды.

Теперь еще эта поездка – одна из многих. И не перестающее стучать в горле «будет».

Четверка легко втащила колесницу на Олимп, и я шагнул на землю уже у бывшего отцовского дворца – а теперь дворца Кронидов.

В коридорах стало гораздо уютнее: постаралась Гестия. Тепло дома дышало из грубо отесанных камней, заставляло расслабляться плечи.

«К морю бы? – наивно подсказало тело. – На часок. В бухточку, к Левке, а? Так, посмотреть, что там переменилось…»

Я т-тебе! Представил черные куски крайней плоти Урана, которые видел, пока путешествовал – замечательное действие отрезвления. Ты кто? Посейдон? Зевс? «У нас война, пошли по нимфам»? Ну, и нечего.

Вокруг было не продохнуть от цветов. Когда я уходил, зелени в этих стенах было меньше. Деметра – точно Деметра, она как-то нашла общий язык с матерью-Геей и последние два года отравляла все покои своими благоухающими детищами. Персики из стен – не спорю, весьма кстати, но эта проклятая зелень… эти одуряющие ароматы…

Зелень чуть колыхалась: там явно скрывались какие-то нимфочки, которые явились на поклон вскоре после того, как мы обосновались здесь и в округе разнеслась весть об отступлении Крона. Полный сдавленного ужаса шепот сопровождал каждый мой шаг.

– Это суровый брат Зевса, Аид…

– Молчите, сестры… хуже будет…

– Он страшен в гневе…

– Он и без гнева страшен…

– Да? А мне кажется, вполне так себе ничего.

– Молчи, дура!

Согласен. Дура. И молчи. А еще лучше бы – не молчи, а говори по делу. Почему коридоры выглядят настолько неживыми?

Сатир выскочил на меня из-за угла неожиданно. Молоденький, почти без рожек, с кудрявой каштановой головой и белыми от испуга глазами – или они белыми стали, когда он меня увидел?

– Б-бе-е-е… – заикнулся сатир. – Н-не надо и м-меня…

И грохнулся без сознания, звонко цокнув копытами.

Крон побери.

Знаю, что о мрачном братце Зевса Аиде слагают легенды (а мое неумение уживаться, кажись, даже нереиды в песнях прославляли), но чтобы вот так – от одного моего вида!

Гестия была у себя в покоях: выглянула, когда я позвал ее, перекидывая огонек с ладони на ладонь. За ее спиной красовалось буйное хитросплетение цветов и каких-то душистых трав: на Деметру, кажется, что-то накатило, Хаос не приведи – если мои покои выглядят так же.

– Радуйся, брат, – расцвела сестра. – Тебя долго не было.

Хлопнула ладошками, пряча огонек, и повисла у меня на шее. Не изменилась ничуть и ничуть не подросла: вид бога определяет его внутренняя сущность. Я отстранился, глядя в искристые глаза:

«Что тут творится? Где все?»

«Боятся, наверное, – не смутилась Гестия. – Только кто-то насовсем убежал, кто-то прячется, а кто-то в большом зале боится, со всеми. Понимаешь, ведь ее съели».

«Кого?»

«Метиду».

Еще не легче.

«Кто?!»

– А-а… брат! Мне сказали, вернулся, вот и хорошо!

Посейдон облапил за плечи так, что вырываться пришлось изо всех сил. И скалозубить начал сразу, как увидел:

– И сразу к Гестии чегой-то побежал, соскучился, а? Она вот тоже спрашивала, когда, мол, брат… а больше никто, то есть, я хотел сказать – у самих такое… То ли наследство это, то ли проклятие, то ли он сам так… Пророчество, понимаешь… Чтоб его! – рявкнул, полыхнув глазами. Стены дрогнули, зелень обвяла и местами отвалилась, но усталому богу такие крики – как птичье пение. – Понимаешь ли, если сын родится – свергнет отца! Ничего не напоминает, а? А дуру эту… которая ему напророчила – вот кого б сожрать, – он понизил голос, – хотя, как-никак, понимаешь, Фемида… ого, какая баба. Деметра ей – и то слово не поперек, только зубами скрипит. Да, правду сказать, я Метиду сам-то не особо долюбливал… ну, ревнивая, хотя умная, конечно, но зачем же жрать-то? Скинул в Тартар – и делов. Так вот и сидим, боятся все, – он наглядно изобразил, как боятся, – никто понятия не имеет, что делать. А он хмурый, как… как отец, когда нас, стало быть, выплевывал. Сидит…сам, вроде, не знает, что делать, за голову держится, а к нему все подступиться опасаются, победитель Крона все ж таки… Мне и то как-то… – он поежился. – Кто сбежал, кто нет… позастывали. Да сам увидишь.

– Давно?

– С ночи сидим. Я к нему с вестями, а он – вон какой.

– Ты сегодня вернулся?

– Вернулся с неделю, ну, пока отдохнул с дороги… малость приустал с этими тельхинами… потом то до се… да и тебя дожидался – обговорить.

Ясно. Опять, значит, по нереидам бегал, кровь разгонял.

В зале царили тишина и смятение. И цветы. Омерзительные, разных окрасок, крупные, с кулак, свисающие со стен, покрывающие пол, отчего он казался отвратительно мягким, перевитые игривой зеленью – этот источающий нежно-убийственное благоухание ковер странно сочетался с общими настроениями.

Нимфы тряслись, как в лихорадке, пытаясь прикрыться стеблями растений, которые были сорваны здесь же. Из углов слышался дробный стук копытцев сатиров – донельзя жалобный. Несколько молодых титанов и титанид старались держаться ближе к стенам пещеры, хариты и музы меняли томные позы ужаса – одна лучше другой – Деметра замерла в неподвижности, не соображая, что стоит слишком близко к центру зала. Божества мелких речушек, озер и гор позамирали, словно птички, увидевшие змею с разинутой пастью.

Посреди зала восседал Зевс и подчеркнуто страдал, обхватив голову руками. Глаза у Кроноборца были мутными и осмысленными лишь наполовину. Ноги раскинуты. На лице – странно смущенное выражение: будто ждет от окружающих каких-то деяний – то ли порицания, то ли сочувствия – и теперь не понимает, почему нет ни того, ни другого.

– Пойдешь? – уточнил Посейдон.

– Народу много. Убрал бы ты их.

Посейдон только зафыркал с особой жизнерадостностью и остался позади. Я двинулся к Зевсу, слыша иступленный шепот Жеребца на ушко какой-то наяде: «Ну, все. Аид вернулся, они ж тут ползала вдвоем пережрут!» Писк наяды показал, что Посейдона все же кто-то еще воспринимает всерьез.

Или меня.

«Аид… суровый… угрюмый… вернулся… ой, мамочки… сам, что ли… Аид…» – стремительно растекалось по мегарону с каждым моим шагом, но движения к двери пока не было заметно. Немногие здесь могли похвастать, что виделись лицом к лицу с мрачным братцем Кроноборца, умеющим (и это я тоже слышал) вытягивать душу своим пронзительным взглядом.

Зевс с мутным ожиданием в глазах наблюдал, как я двигаюсь к низкому столику, где стояли вода, молоко, вино, нектар и амброзия.

– Радуйся, брат, – слова сопровождала неуместно громкая отрыжка. Публика шарахнулась.

Я налил в кубок воды и вернулся к трону. Подошел вплотную: брат еще никем не правит, а я никогда не разбирался в церемониях.

Протянул кубок ему.

– Запей.

В зале исчезли даже испуганные шепотки: вот сейчас кровожадный брат светлого Зевса выкинет нечто крайне ужасное.

– А то еще не в то горло пойдет или пучить будет, – продолжил я.

Зевс, глядя прямо перед собой, осушил чашу.

– Осуждаешь.

Я неторопливо отправился к тому же столику. Не менее шестидесяти пар глаз с нарастающим ужасом следили за каждым моим шагом.

– Одобряю. Туда ей и дорога.

Зевс прикрыл рот, сдерживая икоту. На этот раз я на четверть наполнил чашу вином, разбавив водой. Вернулся к трону, по пути коротко взглянув в зал: Посейдон хорошо знал свое дело, лишняя публика покидала помещение бегом. Сунул чашу в руку нашему предводителю. Тот отхлебнул и перекосился.

– Напрягись и перевари, – посоветовал я. – А то знаешь, что бывает, когда глотают живых.

– Не знаю, – буркнул младший. – По этому делу у нас ты с Посейдоном. И Гестия. И Деметра, уй… Деметра…

Деметра, зал не покинувшая, почему-то зарделась. Произраставшие у трона розы зашевелились и запахли еще более одуряюще.

Вернулся Посейдон, радостный до кончиков волос.

– Сбежали от расправы, – сказал он. – На Деметру видел, как смотрели? Как в последний раз. Ну, брат, так ты скоро Крона затмишь…

Он немного подумал и добавил:

– Аиду уже и затмевать некого.

Зевс сжал виски и тихо застонал сквозь зубы.

– Понимаю, сказал я. – Тяжелая пища.

– Ничего… не понимаешь… Я же ее съел. Жену.

– Это как раз все поняли, – робко вставила Деметра.

Да я не хотел! Предсказание это… – мотнул головой, словно отгоняя муху. – Мойры предсказали, Фемида вот подтвердит, было при ней… что Метида родит сына, который…

Гестия подбежала к нему с чашей нектара, и несколько секунд мы просто следили за тем, как он пьет. Сын, который свергнет отца. Предсказание. Из вечности в вечность, из года в год… что это? Проклятие всех, кто порожден Ураном-небом? Горе матерям: убить их до того, как они успели родить! Горе детям: сожрать их сразу же после рождения!

Пятно Крона и его детей? Прошлое пытается истребить настоящее, чтобы никогда не настало будущего.

– Она ждала ребенка, – тихо и очень жалостливо проговорила Гестия, отнимая чашу от его губ. Зевс кивнул, глаза у него прояснились.

– Ждала, – сказал тихо. – Ребенка. Думал, расправлюсь с ним, когда родит. Что делать – это-то уже ясно, отцом показано…

Желваки на лице взыграли, словно морские волны, делая младшего – старшим. Старше меня.

– Пошли в спальню, – продолжил он. – Разговаривали. Она у меня любила, когда я ей ласковые слова говорил… Задремала. А я ее съел. Вдруг.

Я подавил неуместный смешок. Посейдон давить не стал: заржал радостно и во весь голос, словно освободившись от мучившего гнета.

– Ты б на ночь фиг у Деметры попросил, что ли, прохрипел он. – Или нектара взял, а то приступы голода…

Зевс чуть покривил угол рта и взялся за лабриссу[4]. Она, оказывается, лежала тут же, под рукой. Посейдон и не думал униматься, мотая головой и бурля жизнерадостностью.

– Как пошло-то хоть? С одного раза или того… чесночком приправлял?

Хаос предвечный, в кого ж он уродился такой!

– Гнев? – спросил я.

Зевс подумал и покачал головой. Он потирал висок, будто дырку в нем собрался проковырять.

– Что тогда?

– Не знаю. Показалось, что это правильно. Взял и съел, – он опять потер висок. – А ты вернулся… и как?

– От Страта две тысячи в пути, кентавры Пирра тоже на подходе. Все стекаются к Золотой Долине, и остается только выяснить…

– Горы или равнина?

– Горы или равнина.

– От Крона не укрылось, что мы войско собираем, – это уже отфыркавшийся Посейдон. – Он нас у Офриса ждать не будет. Вроде как пока еще ничего, но только что-то в лесах у Хрисопотамии[5] живность начала переводиться. Какая не переводится – та мрет.

– Горы там невысокие, зато – стеной. Можно поставить крепости… ловушек наделать. К Олимпу он точно не пройдет.

– Да плевал он на твои крепости, у него сейчас десяток драконов – не меньше. Перелетят и поджарят со спины.

– Кто тебе сказал, что у него драконы?

А что? Ну, Нот проболтался, из ветров[6]. По пьяни, конечно, и случайно, и потом он рот захлопнул, но я думаю…

– Веришь сыну Астрея?

– Чего б не верить, а?

– Правда, чего б. Борей недавно разметал стан лапифов – так, для шутки. Зефир и Эвр собрались было к нам вестниками…

– Да замолчите вы!

Мы с Посейдоном умолкли. Повернулись. Деметра цвела красными пятнами по всему лицу, но смотрела непреклонно. Ей бы еще сук в руку – ох, прилетело бы кому-нибудь по хребту!

Зевс на троне приоткрыл глаза и отнял пальцы от висков. Болезненная гримаса с его лица так и не сошла.

– Позже. Сейчас… думать не могу. Равнина, горы, ветры… позже.

Посейдон открыл было рот, видимо, чтобы отчитаться о своих достижениях, но младший молча махнул ему рукой – и это позже.

Мы оставили его переваривать то, что случилось. Во всех смыслах.

* * *

Когда успела сложиться эта легенда?

«Зевса не тревожь во время раздумий, Посейдона – когда он разгневан, Аида вообще не тревожь: себе дороже».

Ложь. Я не выносил только, если меня беспокоили после возвращений из путешествий. Воин на привале, говорят, думает о еде, о сне и о бабах – я думал обо всем именно в указанной последовательности.

На пищу и питье богов махнул рукой – и воздал должное ячменным лепешкам, овечьему сыру и бараньему боку с чесноком. Кисловатое, сильно разбавленное вино прихлебывал торопливо, на локоть старался не опираться: так и заснул бы за столом. Речная наяда из тех, что изъявили желание прислуживать на Олимпе добровольно, осведомилась о том, не распорядиться ли насчет омовения – отмахнулся. После сна – к Левке, – напомнил себе. Там и омовение… и не только. Поднялся, оставив наяду прибирать со стола остатки винограда и обиженно выпячивать нещипаные бедра.

Посейдон протиснулся в комнату, когда я упал на ложе в своем углу, чтобы провалиться в благословенную темноту на несколько суток. Явился, втащив за собой на цепи странную девицу: из одежды – всклокоченные длинные волосы да бронзовый шипастый ошейник, лицо перекошено в безумной гримасе, с губ капает пена…

– Чу-у-ую! – взвыла девица, едва пересекла порог. – Родню чую!

– Не спишь? – осведомился брат, когда я подскочил, выхваченный из дремоты этим воем. – Хорошо, что не спишь. Разговор есть.

Обшарил глазами полутемный покой и с уверенностью плюхнулся на застланную пятнистыми шкурами скамью. Покрытую волосами девицу он безошибочным пинком определил в угол, в котором она осталась, повизгивая и хватая зубами цепь.

Гелиос как-то, посмеиваясь, сказал: «Иногда и бессмертие – проклятие. Например, когда знаешь, что не можешь отделаться от собеседника, перерезав ему горло».

На счастье Жеребца, мой меч валялся в углу.

– Что за…

– В своей комнате нашел. Сидел, понимаешь, думал… как раз еще думал: мне вот Гестия с Деметрой говорили, что не то что-то во дворце в последнее время. Нет-нет, а кто-нибудь взбесится. И потом, что с Зевсом-то такое? Не замечали ведь раньше за ним – чтобы кого-нибудь лопал. И только что-то вырисовываться стало, как на меня самого навалилось. Как затмилось: будто рати Крона уже в окна ползут. Ну, я отбиваться… потом гляжу – отпустило. Покои разгромлены, двоих слуг насмерть зашиб. Ну и эту задел. Осколком скамьи по башке. Нацепил на нее что покрепче и к тебе…

– Постой.

Вскочил, закутываясь в гиматий прямо поверх набедренной повязки, плеснул в лицо водой из чаши на столе.

Девица в углу рычала и скалилась – то ли приветственно, то ли насмешливо, и острое лицо ее казалось лицом старухи.

– Что за тварь? Богиня? Титанида?

Посейдон прочистил горло, будто собирался запеть, покривился брезгливо.

– Пока не понял. Она ж не говорит ничего – визжит, зараза, кусается и плюется, еще и обделалась, пока сюда приволок. А я не вглядываюсь, у меня рядом с ней все плывет. То я в вулкане, то еще где… Но разбираться надо, брат, а то Зевс на завтра совет назначил, решать: горы или равнина… не дело, когда эта дрянь по дворцу шастает.

– Разберемся. Держи цепь.

При моем приближении девица – теперь видно было, что она совсем недавно вышла из ребяческого возраста – распласталась на полу. Прилипла, как дикое животное перед прыжком. Подняла нездоровые, желтоватые глаза.

– Родню чую, родню… зашептала, облизываясь раздвоенным языком. – Что, свора-то испугалась? Вожак засбоил, сучку свою сожрал, вожаки они… такие. Всех жрут, сколько ни увидят, вот попробуйте на него тявкнуть, так он… ихи-хи-хи-хи! Что принюхиваешься – по следу идешь?

Вонь забивала дыхание. Тянуло сладковатым духом разложения и каким-то острым дурманом, просачивающимся прямо в кожу. Но хуже того – я не мог поймать глаз: она то закатывала их, то косила, то подмигивала тысячью разных способов…

– Охотником себя мнишь? Хи-хи… охотник – это ваш младшенький, вожак… А вот этот – бойцовый. У! У! Хочет вожаку в глотку вцепиться, перервать! А ты, значит, диким прикидываешься? Вольный? Хе-хе, как же, вольный, если ты – сторожевой. Это ведь не я на цепи. Это ты на цепи. Кого охраняешь, а?

– Аид, – хрипло сказал Посейдон. – Заткни ее. Сил нет слушать.

Тварь подалась вперед, касаясь пола оголенными бугорками грудей – бей, мол, мне это в радость!

– Пусть тявкает, – медленно выговорил я. – Собачонкам такого рода побои в удовольствие. Они гордятся побоями. Бьют – значит, обращают внимание. Ее пинают, а она визжит…

В моей руке легко хрустнул хрупкий девичий палец, и Посейдон чуть не выпустил цепь от визга, который раздался следом.

– …вот так. Слышишь меня, дочь Ночи? Тявкай дальше – и я поступлю с тобой наилучшим образом. Жрать объедки, получать пинки и камни, валяться на солнцепеке – тебе понравится. А свора кобелей, с которыми Зевс охотится, – ждет не дождется.

Посейдон издал неопределенный горловой возглас. Девчонка забилась в угол и смотрела на меня – впервые прямо, не мигая, хотя лицо дергалось, стоило причудливые гримасы…

Комната начала раскачиваться, стены – сдвигаться в душный мешок отцовской темницы. Из пустоты свился тошнотворно-ласковый голос матери: «Хочешь послушать сказку, мой маленький?». Потом резанул уши пронзительный крик – он кричал, а не я!

Он, а не я сидел на корточках, уставившись в жадные желтые глаза, тонул в таком же желтом тумане, медленно затапливающем разум, и что-то вырастало за его спиной – будто крылья, нет, жадная пасть, нет, фигура с крыльями и жадной пастью, кладущая на плечи когтистую руку, а в руке – ошейник…

Аид-невидимка…

Жадное сжатие обернулось легким касанием, прозвучал и сгинул упреждающий шепот Судьбы. Девица в углу таращилась, облизывалась черным языком.

– А за эту попытку я тебе еще и глаза выколю, – добавил я. По щекам медленно ползли капли холодного пота. – Подзаборным шавкам они без надобности.

Она сглотнула и передернула плечами. Подняла тонкую руку с переломленным пальцем.

– Хорошо охраняешь… Я – Лисса-безумие, дочь Эреба и Нюкты.

– Кто тебя послал?

– Сама.

– Брат, мой меч в углу. Дай-ка…

–Я сама! Сама!

Посейдон поднялся, опрокинув скамью. Рука с цепью натянулась.

– Сама?! Решила, значит, что Крон тебя после такого с распростертыми объятиями примет? Выслужиться сперва хотела?

– Я хотела… служить… Жеребец даже в угол не пошел, просто сгреб скамью и замахнулся, и девчонка взвизгнула: Хотела служить вам!

И вдруг встала, распрямила плечи, покрытые то ли серыми, то ли седыми, тонкими, как паутина волосами. Скривила лицо в горделивой гримасе.

– Вы все слепые! Все здесь! Ты обещал мне выколоть глаза – даже так я буду видеть больше тебя, ибо безумие всегда идет наряду с провидением. Слышишь, сторожевой пес своих братьев?! Безумие не лжет – оно снимает налет лжи со всего, оно подобно первозданному Хаосу, в котором нет лжи, в нем – кратчайший путь ко всему! Кроноборец… о, кроноборцу я сделала подарок, он прозрел на миг, он понял, он видел дальше вас всех, он поступил как следует. И вы тоже все…

И заулыбалась гнусно, протянула руки, валясь на пол опять.

– Ручки-ножки поцелую, служить буду… Верная собачонка! Ваша, для вас… Вам приношу то, что дарит провидение. Крон отверг, малодушный… приношу вам!

Долго без кривляний Лисса, порожденная в наказание этому миру, не могла. Безумие извивалось возле моих босых ног, щекотало ступни дыханием и шепотом:

– Провидцами будете… все, все! Что захотите – сделаю… чем хотите – поклянусь. Буду служить, буду ноги целовать… только укажите…

Я поднял ее за волосы, приблизил лицо к лицу – теперь уже без страха заглядывая в туманное марево видений. Голос звучал на диво невыразительно.

– Ты не шавка – ты ядовитая гадина. Мне стоит перешибить тебе хребет, вырвать зубы и выкинуть в пыль – чтобы каждый мог наступить. А когда ты перестанешь извиваться – содрать с тебя кожу.

– Аид… – начал Посейдон.

– Посмеешь ослушаться кого-нибудь из детей Крона – так и сделаю.

Проблеск иступленного счастья в глазах у Лиссы смотрелся странно.

– Мне… служить?

– Отправляйся на край света. Послужишь Гере. Нужно будет – свистнем.

Безумие закивало и на четвереньках рвануло к двери, едва не утащив за собой Посейдона. Тот натянул намотанную на кулак цепь и высказался вдогонку:

– И если ты только попытаешься сестру этим своим даром… как Зевса… ты же понимаешь?

Потом размотал цепь. Грохот массивных звеньев еще долго слышался по коридору. Жеребец прошелся по комнате, пробормотал о том, что вечно у меня в покоях мрак кромешный, остановился у очага…

– Дела, брат, дела… у тебя вино есть?

Сунул нос в пару амфор, поморщился, кликнул кого-то, послал за «нормальным». Принесенное вино – густое, сладкое, почти черное, благоухало не хуже нектара, и даже огонь в очаге взметнулся повеселее – потянулся на аромат.

Долгое время пили молча: Посейдон опять оседлал свою скамью, я валялся на ложе.

– Почему Гера-то? – спросил он наконец. – Понятно, что от таких предложений не отказываются… пригодится про запас и безумие. И что услать эту дрянь нужно было немедля: Зевс бы ее пришиб здесь, да и сама бед бы натворила со своими дарами. Но почему к Гере?

– Я сказал, что служить она будет детям Крона. Кроме Геры, мы все на Олимпе.

– Думаешь, она сестру с ума не сведет?

– Было б, с чего…

Помолчали. Интересно, почему все же мне к обеду тащат кислое вино? Думают, раз физиономия такая, то…

– А может, ты и прав. Гера вообще очень твердо стоит на ногах. Фетида – это титанида, которая за ней присматривает – тут бывала… жаловалась на такую воспитанницу. Думаю, она там эту Лиссу порядку обучит. Заставит… на задних лапках ходить!

И бухнул хохотом, расплескав на себя вино.

Зная Геру – и на передних заставит, и голос подавать по команде. На то и расчет.

Глаза слипались, и аромат свежих фруктов из чаши казался запахом макового настоя, которым, как говорят, Гипнос, брат Таната, кропит глаза людей и богов, чтобы они заснули.

– Новостей, брат… новостей! Где я только не был. С Океаном виделся, правда, не сразу получилось… сколько океанид обхаживал, чтобы они мне эту встречу устроили! Ух, и хитрец оказался, все из гостей отпускать не хотел. А у него там еще дочка есть… Амфитрита... глаза грустные, а фигура… эх. Нерей вот тоже… прилип как устрица к раковине. Про тебя спрашивал – наверное, из-за его дочки той, с которой ты… С Гелиосом тоже пришлось прогуляться – познакомился с Эос-Зарей. Да, а ты с Иридой-радугой знаком? Она сама явилась, услуги предлагала… что ты хмыкаешь, обычные услуги, посланницей хочет быть. Она ж носится – глазом не проследить!

Пальцы лениво вращали ясеневую резную чашу – бежали по искусным узорам. Пальцам не верилось, что они не сжимают поводья. Нужно будет проверить, как там устроили в конюшнях моих скакунов. Хозяину подают кислое вино, а лошадям – гнилой овес? Ну, за это шеи посворачиваю. Волны под пальцами. Деревянные. Пенные буруны – только выспаться, и к Левке. Лодка – не забыть на совете оговориться о пристанях…

– Э, да ты уже спишь. Ну, на совете завтра поговорим, если, конечно, Зевсу будет до совета дело.

Вино Посейдон все-таки допил. И уже у двери, стряхивая с гладкого подбородка темные капли, вдруг вспомнил, обернулся.

– А здорово ты ей это наплел. И про камни, и про свору кобелей, и про зубы… понятно, почему о тебе такие слухи.

Ушел.

Шкуры на твердом ложе из ясеня, казалось, ожили: подмяли, пухлые лапы наложили на ресницы – стаскивали в сон.

Безумие всегда искренне, – задумчиво пробормотала Судьба. Почему-то казалось, что она смотрит на дверь, закрывшуюся за братом. – Лисса и Ата-обман – две вечно враждующие сестры, и оттого они мгновенно узнают друг друга. Если бы ты лгал, невидимка, Лисса услышала бы это…

– Безумие похоже на меня, – пробормотал я.

Разве ты тоже узнаешь обман?

– Нет, я всегда искренен. Лгать меня никто не учил.

* * *

Посейдон и не хотел – а оказался пророком: назавтра Зевсу было не до советов.

И на следующий день.

И еще через десять дней.

И если бы только не до советов – а то вообще ни до чего.

– Молоты!

Дворец дрожал. Из дворца началось бегство: сначала сатиры, потом нимфы, потом мелкие божества…

Даже кони в стойлах чувствовали себя неуютно: тревожно прядали ушами, и по лоснящейся коже бегали вперегонки волны дрожи при каждом новом вскрике из дворца.

– О-о, молоты! Бьется, грохочет, глушит…

Деревья в саду, который успела развести Деметра, – и те выглядели прибитыми. Казалось, природа решила наконец взять верх над божественной волей сестры: разве могут на каменистых уступах расти такие пышные розы, гордые ясени, мохнатые, с буйными лапами финиковые пальмы? Ан нет, каким-то чудом росли и благоухали – пока не…

– Что там?

– Ой! – подпрыгнула Гестия, голубые одежды которой я с трудом углядел в зарослях олеандра. – Аид! У тебя все лицо запылилось. Лезь сюда, я ототру. Да не через кусты же: исцарапаешься, и Деметра ругаться будет… ох.

Вздох – то ли по безвозвратно пропавшей гармонии кустов, то ли из-за моего лица, на котором невыразительно, но значится: «Еще мне забот не хватает – Деметре угождать».

– Что там?

Оттирать она меня взялась очень просто: послюнила край гиматия и принялась возюкать по почерневшему от пыли лицу, шепотом приговаривая: «Да не вертись же… ну, куда ты…»

– Брату плохо. Посейдон сейчас у него, и Фемида с ним тоже часто – ухаживает. Но ему все хуже. Деметра говорит, что это, наверное, на него напала дочь Нюкты – Лисса-безумие…

– Нет.

– Почему нет?

Потому что Лисса изнывает от скуки в компании Геры – проверено через Фетиду. Та передает – Гера в восторге.

А Лисса, говорит, на себя руки наложить пыталась. Два раза. Забыла, что бессмертна.

– Потому что нет.

Потому что это не безумие Лиссы заставляет брата корчиться от боли, кричать, что внутри черепа у него бродит и прыгает что-то живое, и стонать в ответ на каждый звук.

Полянка – не полянка, а издевательство какое-то. После сплошной серо-желто-зеленой полосы под копытами коней трава режет глаза непримятостью. Цикады разорались по-божественному – моя четверка так с голоду не ржет. Пять шагов до опушенной розовым цветом яблони, развернуться – семь до абрикоса в белой кипени… Восемь шагов – на пути душистой преградой вырастает куст земляничного дерева, цветы – размером в кулак. Развернуться… шесть шагов – что-то невиданное ранее, выше головы, цветущее фиолетовыми гроздьями – очередное порождение Деметры…

– Аид!

Чтобы положить мне руки на плечи, Гестии пришлось встать на цыпочки.

– Почему ты не хочешь смотреть на меня, брат? Что там случилось?

Я опустил подбородок – и выбросил из-под век то, что старался скрыть: последствия очередной поездки к союзникам. Слова – шелуха. Хочешь увидеть сама, сестра?

На, смотри!

Лицо у царя Страта – одного из пяти великих вождей серебряного века – сонное, добродушное. Тянет слова, глазами лупает по-совиному: «А-а, что-о Зе-е-евс приказа-ал?»

Заросшая бурьяном бородищи бандитская рожа вожака сатиров из Платановых лесов: «Слышь… того, куды кроноборец скажет – туды и попрем. Ты не мнись, ты нам волю его давай, а там уже сами разберемся».

Предводительница воинственных нимф из лесистых взгорий на севере: «А Зевс не смог приехать? Жалко, такой красавчик! А что он мне передавал? Жа-алко. А он не передавал, случайно, где мы собираемся принимать бой? …куда ты? Разве на ночь не останешься?»

Высокий гнедой кентавр презрительно цыкает слюной сквозь зубы: «Ну. Слышали уже! Восемь путей Гелиоса как готовы. Где кроноборец, куда войска выводить?»

Лапифы, четверка великанов, дриады, какие-то мелкие божки…

Эвр-ветродуй смешливо морщит нос: «Эй, Аид! Скажи Зевсу, чтобы поторопился. Кронова армия уже собралась в единый кулак, а ваши войска так и торчат посреди Фессалии порознь…»

– Ничего не случилось. Просто им нужен Зевс! Им – всем – нужен кроноборец!

Гелиос стыдливо прячет колесницу в пушистых облаках – союзничек, второй учитель! Глаза от меня так же прятал: «Ну, конечно, я с вами. Но если без Зевса… понимаешь…»

Листва наливается чернью, птичье пенье в ушах оборачивается неясным тревожным подступающим рокотом, злые языки уже уронили: «бешеный». Мол, Посейдон – омут, бурное море: разбередишь – так что угодно снесет, но потом – приласкает, посмеется. А вот Аид – лесной пожар: не знаешь, когда полыхнет, отгорает быстро, только живых после себя не оставляет.

– Им нужен Зевс!

«Кому? – осторожно шепчет из-за спины Ананка. – Им нужен вождь, маленький Кронид. Им нужна воля, которая поведет их к победе. И зачем тебе воля Зевса, разве у тебя недостаточно своей собственной?»

– Не вождь! Кроноборец! Оживший смысл! Пророчество во плоти! Ананка Крона!

Цикады заткнулись, листья перестали шелестеть: ну его, бешеного. Гестия, теребя край гиматия, смотрит с сочувствием – она видела две или три такие вспышки, она знает, что скоро все пройдет…

«Почему ты так уверен, что Зевс – Ананка Крона? Почему так уверен, что в пророчестве говорилось о младшем сыне? Только потому, что он освободил вас и смог внушить Повелителю Времени чувство страха? Почему ты не хочешь спросить у меня?»

– Незачем. Для них это – Зевс! Они пойдут только за Зевсом! Они с места без него не сойдут. Зевс...

Ясень принял удар беспокойно: вмялась внутрь серебристая кора, брызнула древесина, мой кулак до половины ушел в ствол. Дерево шатнулось, дрогнуло ветвями, а из-за спины ударил вопль:

– Ты что делаешь?!

И точно – бешеный. Тронуть что-нибудь в саду, который развела Деметра, – тут никакой Лиссы-безумия не хватит.

Щеки сестры пылали, широкая зеленая лента, перехватывающая волосы, сбилась на бок, пальцы проделывали с воздухом странное – царапали, протыкали, отрывали…

Шею бы мне свернула – если б могла. Откуда только выскочить успела?

– Бесишься? Ты – бесишься?! Так иди вымещай злость на своей колеснице. Молчи, Гестия! Он у нас воин и умеет только убивать? Испепелять! Так ступал бы… к таким же, как ты, ученик Таната! Что ты сделал с кустами? Такие были чудные цветы… а ветки! Мать-Гея стонет от таких, как вы! Вас нельзя подпускать ни к чему живому – вы оставляете пустоши и пепелища, вы…

Тень вдруг отошла, мрак перестал заливать глаза, напоследок ощутимо стукнув в затылок. Крики Деметры – лучше, чем корыто холодной воды на голову. Поискал глазами, на что бы сесть, нашел толстый, окаменевший древесный ствол, разрубленный надвое (против каменных скамей в своих садах Деметра отчаянно сопротивлялась). Сел, потрогал лоб – мокрый, да и хитон – насквозь…

– Что там?

Гестия тихонько подобралась, щедро рванула гиматий и принялась вытирать мне руку – до ихора рассадил на костяшках, чтоб его… Деметра подошла, посмотрела, хмыкнула. Нагнулась, оторвала еще кусок от плаща сестры и двинула перевязывать глубокую рану в древесном стволе.

– Гестия не сказала, что ли?

– Прячет глаза.

– Ну и правильно прячет. Хуже ему. Все про молоты кричит. И что внутри – будто кто-то копьем по щиту. Не ест ничего. Ни нектара, ни… сколько я фрукты посылаю… Нас никого видеть не хочет. Ни слуг, ни союзников, ни нас.

Она напела что-то в искалеченный ствол, затянула вмятину тканью и присела напротив кустов – бережно повела рукой, испачканной в сочной зелени, – и ветви начали подниматься, а зелень пышнеть.

– Фемида говорит, что это его собственные видения, – тихонько сказала Гестия. – Что он сам себя не может простить за то, что с Метидой так… и пока не простит, так и будет.

Рука Деметры гневно дрогнула, обломив пару хрупких веточек, сестра тут же охнула и зашептала: «Простите, мои дорогие… а мы сейчас еще лучше, еще пышнее…»

– Фемида?

– Дочка Урана и Геи, правдолюбка большая и законница, – выбросила Деметра сквозь зубы. – Не видал ее? Такая рыжая, груди как два пифоса[7], плечи – шире твоих, и нос уточкой. Она тут уже лет десять наездами, а ему еще при Метиде улыбалась, а сейчас совсем прилипла – не оторвать. Тряпочки ему ко лбу прикладывает! Кормит из рук! А он ее терпит! Чем она его так очаровала?!

– Разговорчивая?

– Слова не вытянешь, тебе под стать!

– Тогда ясно.

Деметра скривилась – опять, мол, твои шуточки.

– Гестия, слетай к ручью, там нектар и амброзия охлаждаются. Покорми этого испепелителя. И фрукты возьми, а то наверняка ведь голоднее дракона явился.

Сестра голубым мотыльком вспорхнула с древесного ствола. Деметра ей вслед насупила темные брови – мол, совсем как девочка носится!

– Посейдон сюда же придет. Скоро, наверное. Чуть ли не спим в саду, а иногда и спим тоже. Во дворце страшно… пусто. Зевс иногда как вскрикнет – кажется, сейчас крыша на голову рухнет. Афродита на свой остров удрала, к нимфам – мол, у нее от этих криков волосы портятся. Почти все поразбежались.

Заметно. Конюшни пустые, лошадей из колесницы самому распрягать пришлось. У подножия Олимпа – толпы перепуганных послов и прихлебателей, а в самом дворце – десяток не просыхающих сатиров да две-три бледные от ужаса нимфы – и эти недолго продержатся…

– Посейдона он давно позвал?

– Позвала. Пришла эта… утконосая. Покачала своими пифосами и говорит, мол, Посейдона зовет. Срочно. В полдень ушел, пока не было. Щеку вытри, а то будто из подземного мира вылез. Да что…

Натужно затрещали кусты. Цикады, которые только-только начали подавать голоса, подлаживаясь под птичье пение, замолкли вторично.

Посейдон прорвался сквозь заросли как сквозь паутинку и шагнул на поляну, оглядывая ее настолько дико, что Деметра только руками всплеснула вместо того чтобы орать о своих несчастных растениях.

Выглядел средний – будто самолично сожрал Метиду и теперь боится признаться в содеянном.

– А-а-а, – сказал диким голосом и ткнул пальцем мне в грудь. – И ты тут. Уф.

Плюхнулся мимо бревна прямо на траву и попытался пригладить копну волос, стоящую дыбом.

– Это уж… – пропыхтел. – Совсем, значит. Угу, попросил. Да-а…

Гестия подошла, робко сунулась к нему с чашей нектара – Жеребец посмотрел в чашу, понюхал и дрогнувшей рукой выплеснул благоуханную жидкость себе на лицо. Нектар золотом закапал с носа, задрожал росистыми каплями на ресницах.

– Что случилось? – шепот у Деметры – прерывающийся, свистящий. – Ему лучше?

– Это я бы не сказал. Он, понимаешь ли, попросил меня расколоть ему голову.

– Что?!

– Голову, – Посейдон похлопал по темечку. – Молотом. Или секирой, тут он мне выбор позволил. Говорит, бери, раскалывай, а то у меня там что-то стучится, будто тесно ему. Выпустить надо…

– Брату плохо, – прошептала Гестия, роняя амфору[8], из которой пыталась наполнить чашу для меня.

– А почему он просил тебя? Почему не… его? – сестра вроде бы и жеста указательного не сделала, а все ясно: вот ты, брат, бегаешь и задыхаешься, а этот бы не стал. Взял бы лабриссу и голову Зевсу – надвое, тварь бездушная…

– Меня уже просил.

Тревожный денек для цикад выдался – замолчали и в третий раз. Боги молчат – куда уж нам жизни радоваться, мы насекомые скромные…

Боги правда молчат. У них дело: старшего брата рассматривать, будто у него лишняя голова выросла.

– Просил?!

– Дней пять назад.

Все. Вот теперь уже и листья не шумят – пропускают прикосновения ветерка. Тут как бы под бурю не попасть…

– Ну и… что ты ему ответил-то?

– «Разбегись и треснись башкой в стену».

Кажется, дверью я тогда бахнул так, что она в куски распалась.

Шесть глаз – шесть озер немого укора. Ну, конечно. Кто жену жрал? Зевс. А кто скотина? Аид.

Не представляю, как это получается. Надо бы спросить у этой Фемиды, раз уж она разбирается в справедливости.

– А что ты… не сказал-то… – Посейдон подумал, махнул рукой и заключил: – А!

Протянул Гестии чашу.

– Брату совсем худо? – тихонько поинтересовалась та, поднимая с травы амфору, в которой еще оставалось изрядно.

На том месте, где пролился нектар, неторопливо и величественно разворачивали лепестки золотистые лилии.

– Ну, видок у него, будто он все-таки послушался Аида и пару раз в стенку-то… Или не пару. И все мне на молот указывал и говорил, что, мол, был бы сын – сын бы ему не отказал…

– А эта? – обернулась от олеандра Деметра, которая вторично врачевала сломанные ветки.

– Кто?

– Эта, рыжая, с плечами как у мужика?

– Ты про Фемиду, что ли? А что Фемида... Смотрит грустно. Лоб ему отварами какими-то обтирает. Но не спорит.

– Скажите пожалуйста, она не спорит! Молчаливостью, значит, решила взять? Покладистостью?

– Да к чему ей молчаливость, с такой фигурой можно хоть все время разговаривать, – Посейдон покатал чашу в руках, вздохнул мечтательно. – Вот вас с Гестией вдвоем слепить, Афродиту добавить – и как раз одна Фемида получится!

– Пифосы, – прошипела Деметра, которая поняла, что здесь ей с Фемидой не состязаться. От прикосновений сестры олеандр прорастал колючками в полпальца.

– Что с войсками? – понижая голос, спросил Жеребец. – Я Зевсу-то пробовал говорить… и что Кроновы уже в движении, и что они себе долину на сбор наметили… а он стонет и все – «Оставь меня!»

– Худо.

– Что, кроноборца им давай?

– Угу.

– А что ты им говорил-то?

А что я им мог сказать? Будет, мол, вам оживший смысл и рок Крона, однако пока что ваш предводитель сожрал супружницу и мается. Только не несварением желудка, а головными болями.

Карту я вытащил из-за пояса просто от задумчивости. Она висела перед глазами, захотел бы – мог бы пальцем в воздухе ее начертить…

Одна низина у реки, где раньше были поселения людей Золотого Века, а теперь даже не руины – эхо руин. Хрисопотамия – долина Золотой Реки. Золотой котел, в который стекаются армии Крона.

Равнина, изрезанная реками, через которую непременно пройдут эти армии – там нет ни городов, только три-четыре селения, там леса, но есть – о, есть широкое поле, обширнейший пустырь, поросший полынью, – преддверие гористой местности…

И горы, в которых так удобно было бы держать оборону.

«Ты так и не можешь решиться, невидимка? Поле или горы? Обороняться или бросаться в равный бой?»

«Еще немного – и рати Крона просто беспрепятственно пройдут к Олимпу, потому что наши войска расползутся в разные стороны».

Гестия баюкает в ладонях в ладонях персик, будто замерзшего птенца. Напевает памятное:

Мужа с пира жена зовет –

Заплутал средь хмельных друзей.

Плачут дети, угас очаг –

Возвращайся, хозяин, в дом…

Песня звучит сиротливо: нет Геры – поддержать с негодованием в голосе. И нет Деметры: она что-то нашептывает кустам про пифосы и утиные носы.

«Какие вы все-таки дети, невидимка», – вздыхает Ананка, задумчиво встрепывая мне волосы.

Какие… дети. Нет больше костра и неизвестности вовне, вовне – война; в небесах, невидимый днем, торчит

Жертвенник, детьми быть недосуг. Разве что песни остались. И смысл. Что, Ананка? Посмотри на сестер, на Посейдона… на меня, невидящим взглядом упершегося в карту. Нам тоже без него – никуда. Без нашего ожившего пророчества, которое сейчас катается по постели, держась за виски, под присмотром верной утконосой Фемиды.

Равнина… горы… равнина… тьфу ты! Целителя надо искать, к прорицателям обращаться, а не лавагета[9] из себя строить…

– …так ты думаешь – я неправильно сделал, что согласился?

Посейдон, мучительно что-то соображая, заглядывал в лицо.

– Согласился на что?

– Ну, голову брату расколоть, я ж говорил, вроде…

Олеандр под пальцами Деметры осыпался на землю мешаниной пожелтевших листьев.

Цикады заткнулись окончательно и не поднимали голос до следующих суток.

* * *

Аэды – хуже тварей в природе не сыщешь. Кто их вывел под покровом ночи – Тартар знает, а может, это и ему неизвестно. Ходят слухи, что первыми бродячими сказителями стали люди Золотого века – не пропитания ради, а развлечения для.

Еще ходят слухи, что Крон похоронил Золотой Век именно из-за того, что аэдов в нем расплодилось немеряно, и они крепко подружились с новорожденной дочкой Ночи – Атой-обманом.

М-меч тут в руке вознеся П-посейдон Черногривый,

Трижды острее клыков змеехвостой Ехидны,

С треском его опустил н-на башку кроноборца…

Ик… буль-буль-буль…

Не знаю, с кем из детей Ночи дружен этот аэд. Но уже подумываю – не познакомить ли его с Танатом?

– Как, говоришь, было дело?

Когда я выхватил у него мех с вином, он еще некоторое время булькал (тщательно попадая в ритм гекзаметра). Потом утер губы, поправил волчью шкуру, сползшую с плеча, огладил грязными пальцами гладкую полукруглую доску и завел, отстукивая по ней ритм:

С-славили всем существом громкозвучно богини и боги

Мудрую Зевеса дочь, что родилась в доспехе, Афину,

Та же копьем потрясла и воскликнула голосом грозным…

И потянулся к меху, скрючивая пальцы, будто изнывал от жажды. Из-под капюшона – волчьей головы – слюдяным блеском посверкивали глазки.

Вино я сказителю вернул, и он принялся заливать его туда, откуда шел звук: в мешанину волос под волчьей головой.

– Так кто раскалывал Зевсу голову?

Аэд глухо булькнул в мех. «Может, сын, а может, папа», – невнятно прозвучало из булька.

Оружие он только на моей памяти менял трижды: сначала была секира, потом почему-то скамейка, меч вот еще…

Странный аэд: по мере того, как вина у него в организме прибавлялось, речь звучала яснее, а песня лучше складывалась. Под конец меха и вовсе сложилась: и о том, как Зевс попросил какого-то сына молотом расколоть ему голову, и о том, как из расколотой головы кроноборца появилась с боевым кличем взрослая дочь – Афина…

Праздник, который за этим последовал, аэд вознамерился расписывать до заката.

– Хватит. Иди.

Густо рыгнув в небеса на прощание, сказитель обнял доску и заковылял туда, где лагерем стали сатиры.

Лгать меня никто не учил – да. Мне и не нужно.

Напоить сказителя – а там уж он все сочинит за меня.

– Зачем было что-то измышлять? Почему просто не сказать правду?

Нос у Фемиды, дочери Урана и Геи, и правда малость уточкой – так, немного. Вот про пифосы Деметра была права – в обхвате правдолюбивая Фемида… еще попробуй обхвати.

– Какую правду?!

Вроде бы и шепотом спросил – а аж в ближайших горах отдалось. Что прикажешь говорить, справедливая Фемида? О том, как Посейдон меня за гиматий дергал: «Слышь, брат… ну, разозли меня хоть немного, настроения же нет». О том, что он вдарил по черепу Зевсу не один раз, а четыре? Первый раз – вскользь, еще три – озадаченно кряхтя и приговаривая: «Из чего у тебя голова-то откована…».

Что? Мне сейчас к сатирам пойти и в красках расписать, как после четвертого раза из головы у Зевса высунулась рука с копьем, расширила трещину… и на свет белый Афина заявилась не с воинственным кличем, а с криком: «Сколько можно лупить?!» Рассказать, каким ликованием встретили на Олимпе дочь Зевса? Ты не хуже меня знаешь, Фемида, что ликование выразилось фразой Деметры: «А это хорошо, что она на мать непохожа, мать была страшненькая». А потом уже понеслось кто куда: ты и Гестия – перевязывать Зевсу голову, Посейдон – в конюшню, плакаться лошадям о горькой доле, Деметра просто бегала и голосила, а дочь Зевса…

Эта повела себя спокойнее всех. Поправила чуть сбившийся шлем. Подошла ко мне, сощурила серые глаза, глядя снизу вверх. И выдала:

– Я выбрала бы поле. Сатиры, кентавры и лапифы не умеют драться в горах.

А пир по поводу рождения Афины скомкался и смялся, когда пришло донесение о том, что армии Крона самое позднее – через два дня будут у Хрисопотамии.

Что из этого мне сказать?

Фемида, стоя на протоптанной сатирами тропе, улыбалась мягко, покровительственно. Голова, перехваченная белой лентой, казалась перевязанной, как у Зевса.

– Ты еще не научился ценить неприкрашенную правду, сын Крона. Поживешь подольше – научишься.

Не ответил и не посмотрел в ответ (взгляд все равно прилипает к формам титаниды, будь они неладны). Вгляделся в ближайший холм – сюда, значит, лучников – и вон туда, к западу. Плохо, что лучников мало…

– Что ты здесь забыла?

– Приехала в лагерь. Ухаживать за мужем.

Это что еще за новости.

Темнота впереди дышала в лицо ожиданием, вязкой, осторожной тишиной. Поле будущего боя было как на ладони: гладкое, будто кто нарочно тесал, всех возвышенностей – штук пять, все на нашей стороне. Длинное – сколько хочешь войск уместится. Из мглы, ползущей от реки, попыхивают нехорошие огоньки – драконы, все-таки драконы, хотя кентавры возле своего лагеря еще какую-то тварь подстрелили. Сварили и сожрали, а что за тварь – так и не поняли.

А наш лагерь за спиной, то есть, несколько лагерей – сияют кострами и звенят приветственными криками. «Во славу кроноборца!» – несется оттуда. Зевс расхаживает от одних к другим – между травянистых лож сатиров, людских шатров, древесных обителей нимф и дриад, плотных палаток лапифов, разящих конских потом стойбищ кентавров. Расхаживает с перехваченной отрезом ткани головой: скромный белый хитон и легкость птицы в каждом шаге, на губах – улыбка, в волосах – невесть откуда взятое ночью солнце.

А вокруг вздымается стон ликования: «С нами Зевс!»

Вернулся… оживший смысл. Ананка Крона.

Жену с собой приволок. Новую – взамен съеденной.

– Что, скоро свадьба?

– Не будет свадьбы. Война…

Фемида держится на тропинке чуть позади. Тропинка – узкая, не то что дорога, по которой кентавры на водопой шастают. Оглушительно пахнет полынью, полынью поросло все поле, полынь глушит запахи лагерей, ее недавно смочил дождь, и капли с запахом горечи остаются на руках и плаще. Моя квадрига, однако, безмятежно лопает полынь, не боясь отравиться – нашел, чем пугать детей Урановой крови…

– Подол намочишь. Давай подвезу.

Со мной в колесницу и мужчины не осмеливаются. Ладно мужчины – Посейдон не всегда рискует: «Я уж лучше на своей, брат… Кони у тебя будто от Тартара родились». А Фемида, правдолюбивая дочь Неба и Земли, подол хитона приподняла и лезет спокойно. И кони ничего, только Аластор обфыркал полынью.

– Где сейчас Зевс?

– У людей.

Ехать долго: люди Серебряного века подтянулись позже всех, пока докатишь до их лагеря – минуешь все остальные. А они и рады: раскинулись по Полынному полю, лезут в глаза, царапают слух смехом и песнями…

Сатиры – воинственные дети лесов. Рогатые, с козлиными ногами (да и запах самый козлиный) – все бодрствуют, несмотря на поздний час. Визг, гогот, «А кто со мной в рощу к нимфам слазить?», таскают туда-сюда палицы, булавы, кто-то через костер скачет, а вон десятка три вокруг аэда сгрудились, того самого. Песня об Афине у аэда уже кончилась, теперь услаждает слух публики историей о том, как Крон оскоплял своего отца Урана. Со знанием дела поет, даже показывать что-то пытается.

Вид черной колесницы заставляет многоголосый лагерь притихнуть, но ненадолго: «О. Старшему братцу неймется», – «Конечно, неймется, у него ж там баба на колеснице! Так кто к нимфам?»

Лапифы – стан мелькает вдалеке, он самый малый из всех. Вольные титановы племена, древолюди не все определились, за кого выходить в эту битву. Кто-то из собратьев – наверняка на стороне Крона. Между высоких палаток тихо, только меряют шагом поле высокие, сурового вида часовые, вооруженные копьями с острыми кремневыми наконечниками. Провожают пристальными взглядами. Доносится заливистое ржание коней, откликающихся Эфону и Никтею, – среди лапифов тоже есть колесничие…

Нимфы – в роще на окраине поля, набились туда вместе с дриадами. Роща чахлая, а нимф тысяча с лишним, все пытаются укрыться под не слишком густой сенью ветвей. Сплели себе что-то вроде гнезд. В этом стане костров не видно – шорохи, птичьи голоса да грустные, протяжные песни, лишенные обычной игривости. Только духи леса вообще бывают разными.

Вот кто бы сказал, что они владеют луками и мечами? Да еще и в траве противника запутывают.

И видят в темноте чуть хуже Таната.

– Ой, девоньки… – доносится невнятно от рощи. – А с кем это он?

– Ой, не вижу, не вижу… Может, жену себе украл?

– Да кто жену на колеснице-то красть будет…

– А меня вот и красть не надо. Я б к такому на колесницу сама бы…

– Молчи, дура!

У лагеря кентавров четверка замедляет бег и издевательски ржет: что, взяли недолошади? Да и какой лагерь… все вповалку, вперемешку: копыта, щиты, мечи, пращи, котлы… Храп стоит такой – колесница подпрыгивает. Часовых не видно, очень может быть, что их просто нет. Не иначе как их Посейдон умотал, чтобы не лезли к нимфам и не задирали людей – он с конелюдьми как-то находит общий язык.

Похоже, брат все-таки взывает к их лошадиной части.

– Хей! – четверка разогналась, не натяни я поводья – по горам бы помчались. – Приехали.

Лагерь людей Серебряного века готовился отходить ко сну. Кое-где еще звучали тягучие здравницы в честь Зевса, но больше люди зевали, украдкой поглядывая на сонный (серебряный!) лик Селены-Луны в небесах.

Фемида вдруг тронула за плечо. Указала на путь, который преодолела колесница.

– Вы рано начали, старший сын Крона…

– Что?

Вторая жена Зевса смотрела туда, где из-за темноты не было видно другого войска – но оно уже угадывалось по подступающему глухому рокоту, духоте ночи…

– Рано начали. Да, вы прожили на свете не один день и успели многое повидать – но опытом и умениями вы никогда не сравняетесь с Повелителем Времени. Не пытайся играть в своего отца, Аид, – не дотянешься.

Заткнуть бы ее, да незачем: Фемида не умеет разговаривать долго, сейчас это у нее пройдет.

– Приму к сведению.

– Не примешь. Ты ведь гордый, как… он, – блекло улыбнулась Зевсу, который шел к ней от самого высокого костра. Волосы младшего полыхали, будто был полдень. – Как все Крониды. Я надеюсь только, что ты поймешь это вовремя – пусть даже примешь эти мысли как свои.

Отвернулась, протягивая руки Зевсу – тот снял ее с колесницы как пушинку, хотя Фемида была его выше на полголовы. Дочь Урана и Геи побрела туда, где виднелась стройная фигура Афины – та ни в какую не согласилась пропустить битву…

Зевс подошел ко мне.

– Ну, что скажешь, брат?

– Хороший выбор, – сказал я, кивая в сторону Фемиды.

Молчаливая, мудрая и враз не проглотишь – где еще такое сокровище найдешь.

– А про битву?

– На рассвете.

– Посейдон тоже так говорит. Драконы уже там, а значит, и остальные скоро подтянутся – этих тварей не очень-то удержишь, бросаются на свежее мясо. Ночью они не полезут: чудовища у него – из ночных, но великаны, лапифы и титаны лучше видят при свете. Пожалуй, что как раз к колеснице Гелиоса нужно ждать.

Выглядел кроноборец отменно: и не скажешь, что пару дней назад по его голове четырежды прогулялась секира. Глаза сияют, щеки горят – будто на свидание, а не в бой.

– Так и будем сидеть и ждать, пока к нему подтянутся все?

– Аид, да ты же не хуже меня знаешь… мы можем пойти вперед. Вырезать этих драконов, двинуть армии к Офрису… только дальше – леса и болота, и в такой местности у них десятикратное преимущество. Нужно встретить их здесь.

В самом деле – что я как маленький, сам же лет тридцать назад эти доводы младшему и излагал.

– Хоть бы ночь была короткой, – Зевс хотел прибавить что-то еще, потом кивнул и зашагал за Фемидой.

Тратить время на сон в такую ночь кроноборец явно не собирался, а я потерял сон то ли три, то ли четыре ночи назад. Только выпряг из колесницы четверку: пусть отдохнут хоть несколько часов перед боем. Потом прихватил хлену[10] и забрался на холм, возле которого стояли наши шатры,– самый высокий на поле, с лысой каменистой макушкой.

Запах полыни волнами шел снизу – похожий на пыльный аромат времени.

«Хочешь – побеседуем с тобой, невидимка? Самое оно – поговорить перед первым настоящим боем с собственной судьбой».

«И что скажешь?»

«Желаешь – сказку тебе расскажу?»

«О чем?»

«О войске Повелителя Времени. Прикрой-ка глаза. Вспомни, чему я тебя учила: если постараться, можно увидеть что угодно. Смотри. Слушай…»

Смотрю в темную даль, которая – не так уж темна и не такая уж даль. Слушаю тишь, которая – не такая уж и тишь…

Огнистые вспышки – пых-пых-пых – это драконы, никто не знает, где их кладки, никто не знает, почему эти твари служат Повелителю Времени. С одной головой, с двумя, с семью, есть такие, что голов за полсотни, но эти – редко… С алмазными когтями, в плотной каменной броне, половина выдыхает огонь, некоторые так просто очень кусачие…

«А вон там великаны, это от их шагов подрагивает земля. Слышишь, невидимка?»

Слышу. Выплодки первых титанов, а иногда и самой матери-Земли, отростки гор, с гор и спустились, на дубины себе выворачивают целые деревья, мозгов – с кулак, а злости – с два Олимпа у каждого. Племен немного, все больше в одиночку живут, явился я как-то в одно южное племя знакомство завязывать – спасибо четверке, удрапали от такого знакомства. Аластор, Эфон, Никтей, Орфней – сроду так не носились, будто поняли приветствие вожака: «Ну, этого в лепешку, а кони – это хорошая похлебка получится!»

«Тс-с… это подземные твари, маленький Кронид. Рассказать тебе о них?»

Я сам могу о них рассказать – навидался за время сидения в отцовской утробе… Из глубинных пещер, из болот и трещин в земле, из вулканов – выползают чудовища, порожденные неизвестно кем: их родители нечасто хвалятся таким родством. Гидры с пятью, девятью, двадцатью головами, крылатые змеельвы, каменные волки и родственники Гелло, девушки-змеи с когтистыми руками, охочие до чужой крови, – откуда столько наползло на зов Крона? Говорят, что многие – из подземного мира, обители Эреба и Нюкты, места обитания ночных богов и теней умерших, куда никто по доброй воле не сунется. Вышли, мол, из тамошнего огненного мрака и ядовитых болотных испарений – может, так, я в этот мир не спускался, не знаю…

«Это лапифы… это демоны и мелкие божки, вставшие на сторону Повелителя Времени… нет, неинтересно… ах вот, титаны…»

Во тьме и запахах полыни бредут высокие фигуры.Дети Урана и Геи. Потомки детей Урана и Геи. Шагают решительнее всех – усмирять бунтовщиков. Грузный Менетий тащит осколок скалы, Атлант едва ли не касается макушкой неба и усмехается брезгливо: не по душе ему битва, на уме – жена и дочки. Титий, сторукий гигант Эгеон, вещий Япет – этот кажется, вообще просто посмотреть, он же утверждал, что соваться в битву не будет, потому как вещий… Кто помладше, пониже ростом – тех знаю не всех, хотя кое с кем встречались и оставили друг другу хорошие зарубки на памяти: я – мечом, они – палицами и копьями.

«Смотри, маленький Кронид. Слушай меня…»

Ночь была муторной и длинной.

Утро зато выдалось на славу: Гелиос твердой рукой отпихнул с неба сестрицу и решительно позолотил своей колесницей небосклон. Полынь умылась росой и приглушила запах – травы смотрелись в бледную синь неба.

Травам не было интересно, что совсем скоро они будут примяты двумя войсками, испятнаны разной кровью – черной, алой, прозрачным бессмертным ихором.

Ничего, пренебрежительно молчали травы, – отрастем.

Афина стояла чуть позади отца – и все-таки впереди остального войска. В центре. Прямая как стрелка, гордая и не собирающаяся оглядываться на лагерь, где осталась ждать встревоженная Фемида. Нипочем не скажешь, что перед рассветом дочь Зевса совсем не по-взрослому носилась по лагерю, одурев от чувства грядущей битвы, и изматывала солдат: «А где вы расположитесь? А разве рядом с кентаврами не сатиры? А я бы их не ставила рядом, они же друг друга не выносят…»

Посейдон решил сражаться пешим, стоял теперь справа от Зевса, опираясь на копье. Секиру он после памятных событий видеть не мог.

Я был на колеснице – слева.

Время, чтобы занять любые позиции, у нас оставалось: Кроново войско медлило на своей стороне поля – притекло за ночь, качнулось было навстречу с первыми проблесками зари – да так и остановилось, затопталось на месте. Крона не было видно: над головами лапифов возвышались лишь гибкие шеи драконов, торчали великаны да титаны.

– Залипли, – процедил Посейдон, потрясая копьем. – Поняли, с чем столкнулись, что ли?

И в ту же секунду неровная кромка воинов Крона на том конце поля дрогнула. Земля задрожала под тяжкой поступью великанов. Колыхнул небеса боевой клич титанов, и воинственным ревом за спиной отозвались кентавры.

Когда до столкновения осталось совсем немного, мы, не сговариваясь, секундно вскинули глаза в небо: то ли чтобы не видеть перекошенных рож великанов, то ли удостовериться, что наша клятва – Жертвенник – не до конца растворилась в утреннем свете…

В небе над Олимпом, задевая крыльями облака, парил орел.

– Хороший знак! – сказал Зевс радостно.

…первый бой мы позорно проиграли.

[1] Никтей – от Никта, Нюкта – ночь.

[2] Эфон – жгучий, Аластор – мстящий, разрушающий, Орфней – тёмный.

[3] Тельхины - вулканические божества морской глубины, были волшебниками, изготавливали оружие и предметы искусства. Обитали на острове Родос.

[4] Лабрис, лабрисса – двойная секира.

[5] С учетом того, что за века Титаномахии рельеф и названия местностей Эллады значительно изменились, часть названий вымышлена автором.

[6] Нот, Борей, Эвр и Зефир – сыновья титана Астрея, боги ветров.

[7] Пифос – крупный керамический или глиняный сосуд, предназначенный для хранения продуктов.

[8] Амфора – сосуд из глины или бронзы с узким горлышком.

[9] Лавагет – командующий войсками, военачальник.

[10] Хлена – теплый плащ из шерстяной ткани, обычно им укрывались в походах.

Загрузка...