Судный день

Я довольно долго думал, оставлять ли жизнь на Земле. Некоторым может показаться, что это простое решение. Как посмотреть. Сам-то я хотел сделать одно, но мое воспитание и мораль не позволяли мне этого.

Немногим выпадала ответственность принять такое решение. Гитлер мог отправить на смерть десять миллионов, по приказу Сталина могло погибнуть еще десять. Но ни один из них не мог испепелить весь мир, сделав всего лишь несколько пометок на листе бумаги.

Только сейчас развитие физики достигло таких вершин, что стало возможным принять подобное решение. Тем не менее, со свойственной мне скромностью, должен признать, что мое открытие не было таким уж неизбежным. Возможно, его сделали бы, скажем, через несколько веков, когда все течение жизни было бы лучше организовано. Вывод моего уравнения не очевиден. Напротив, три десятилетия ядерная физика развивалась в противоположном направлении.

В моей цепной реакции главным компонентов является железо — вещество, менее всего подходящее для применения в подобной реакции. Оно находится в нижней точке кривой атомной энергии. Любое вещество можно превратить в железо и получить энергию, но потребуется затратить энергию, чтобы превратить железо в какое-либо другое вещество.

На самом деле, источником энергии в этой реакции является не железо, а другие реагенты. Но железо необходимо. Оно — не катализатор, так как сначала преобразовывается в другое вещество, а затем возвращается в первоначальное состояние, в то время как истинный катализатор остается неизменным. Учитывая то, что железо — один из самых распространенных элементов земной коры, можно взорвать всю Землю одновременно.

Я хорошо помню, что почувствовал, когда впервые вывел эти уравнения. Я тупо уставился на свое имя на стеклянной двери «Доктор Уэйд Ормон», вернее на его зеркальное отражение. Решив, что допустил ошибку, я все проверил и перепроверил, вычислил и перевычислил. Ядерные уравнения я выводил заново по крайней мере раз тридцать. С каждой проверкой мое сердце, мое бедное старое сердце колотилось все чаще. А желудок сжимался все сильнее. Мне достало ума никому в отделе не сказать о своем открытии.

Но даже после этого я не оставил попыток найти ошибку. Пропустил все материалы через компьютер, на тот случай, если ошибка была чисто формальной, а я просто не заметил ее. Кажется, что-то подобное случилось с Эйнштейном? Просто где-то плюс заменился на минус и все. Я — совсем не Эйнштейн, пусть и хороший физик, и тем более не застрахован от подобных случайностей.

Но компьютер подтвердил правильность моих выводов.

Возник следующий вопрос: что делать с результатами? Для лаборатории они были бесполезны, так как мы занимались разработкой более мощного оружия или более эффективного производства энергии. По инструкции следовало написать отчет. Затем его бы размножили, присвоили ему гриф «Совершенно секретно», и курьеры доставили бы копии куда положено, в частности, в Агентство по контролю за атомной энергией. Обычно люди, работающие в подобных заведениях, не болтливы, тем не менее весть о моем открытии разнеслась бы по миру уже через несколько лет.

Не думаю, что правительство Соединенных Штатов отважилось бы когда-нибудь взорвать мир, но что касается других правительств — кто знает? Например, Гитлер. Если бы он знал, как это сделать, то, почуяв неминуемый конец… Или коммунисты. Сейчас они хладнокровно просчитывают каждый свой шаг, но совершенно непонятно, кто будет у них главным через десять-двадцать лет. Как только открытие станет известным, любая страна, обладающая достаточным ядерным потенциалом, сможет им воспользоваться. Большинство, несомненно, никогда не отважится на это, даже желая отомстить за поражение. Но ведь есть страны, которые могут попытаться шантажировать весь мир, а некоторые из них вполне способны выполнить свою угрозу, если их требования не будут приняты. А сколько в мире параноиков и других безумцев? Наверное, достаточно, если часть лидеров явно принадлежит к их числу. Любой метод правления, известный человечеству — монархический, аристократический, теократический, демократический, диктаторский, советский — не обеспечивает абсолютной защиты от подобных личностей. До тех пор пока эти безволосые обезьяны объединены в суверенные государства, ядерный конец света не только возможен, но и весьма вероятен.

Честно говоря, я и сам, видимо, не совсем нормален, если могу так спокойно рассуждать об уничтожении мира.

Впрочем, психиатр убедил меня в обратном. Человек не может считаться помешанным, сказал он, если пытается осуществить свои желания рациональными методами. Что касается желаний иррациональных по своей природе… у меня достаточно веских оснований для того, чтобы уничтожить весь род людской. Высокие, притянутые за уши рассуждения, типа религиозной болтовни о греховности человека, здесь ни при чем, есть только всепоглощающая жажда мести. Христиане считают, что жажда мести достойна порицания. Мне так не кажется. Многие культуры оправдывали ее, значит, она не может считаться признаком ненормальности.

Если оглянуться назад и вспомнить всю свою жизнь в течение пятидесяти трех лет, что мне приходит в голову? Взять, к примеру, мой первый день в школе…

Полагаю, в шесть лет я был робким мальчиком, тощеньким, упрямым и не по летам развитым. Мой отец был профессором, и от него я перенял манеру говорить напыщенно. В шесть лет я обильно сдабривал свою речь такими словам, как «теоретически» и «психоневротический». Из-за частых болезней я был тощим, как скелет, а слабые мышцы едва могли переместить мое тело из одного места в другое.

Себе я всегда казался исключительно хорошим мальчиком, которого все незаслуженно обижают, более старшие родственники, напротив, всегда говорили мне, что более несговорчивого ребенка им еще не доводилось встречать. Я не был непослушным или склонным к разрушению. Напротив, я педантично соблюдал все формальные правила, причем с рвением, которое привело бы в восторг любого сержанта-пруссака. Зато в других ситуациях, где следовало подстраиваться под других людей, а не соблюдать какие-либо правила, я руководствовался только собственными желаниями. Их я старался осуществить с фанатической целеустремленностью. С моей точки зрения другие люди являлись неодушевленными предметами, призванными оказывать содействие в осуществлении моих желаний. Что они при этом думали, я не знал, и не желал знать.

Так утверждали мои родственники. Возможно, они относились ко мне с предубеждением. Как бы то ни было, веселье началось в первый же день моего посещения бесплатной средней школы в Нью-Хейвене. На перемене пара ребят схватили мою кепку, и начали бросать ее друг другу, а владелец, то есть я, дергаясь, как рыба на крючке, пытался перехватить свой головной убор.

Через несколько минут я вышел из терпения и попытался размозжить камнем голову одному из мучителей. К счастью, шестилетним мальчишкам недостает силы, чтобы убить друг друга таким примитивным способом. Я набил ему шишку, потом все навалились на меня, а я был настолько слаб, что не смог бы оказать сопротивление и одному из них. Учитель спас меня, вытащив из кучи-малы.

С учителями я ладил. У меня не было присущего нормальным детям духа сопротивления взрослым. Я полагал, благодаря своему преждевременному интеллектуальному развитию, что взрослые знают больше меня, и, если они говорят мне сделать что-либо, значит, имеют право на это. В результате я стал любимчиком учителей, что не добавило мне любви сверстников.

Они обычно подстерегали меня на пути домой и для начала срывали кепку с моей головы и начинали дразнить меня. Постепенно игра перерастала в полномасштабную травлю. Несколько мальчишек бежали впереди и дразнили меня, другие били и пинали сзади. Так я гонялся за ними по всему Нью-Хейвену. Когда надоедало, они разворачивались, колотили меня и гонялись за мной. Я кричал, рыдал, угрожал им, оскорблял, рычал и шипел, разыгрывал припадки — рвал на себе волосы и брызгал слюной в тщетной надежде испугать мучителей. Но им только это и было нужно. В результате, в течение трех лет моего обучения в этой школе меня отпускали с последнего урока на десять минут раньше, чтобы я успел добраться до своего дома на Чапел-стрит прежде, чем остальные ученики выйдут из школы.

Подобное обращение только усилило мою любовь к книгам. В девять лет я уже штудировал «Электрон» Милликана.

Отца несколько беспокоили мои проблемы, но он ничего не предпринимал, чтобы помочь мне, так как сам был настоящим книжным червем. Его специальностью была английская средневековая литература, курс которой он вел в Йельском университете, тем не менее, из чувства солидарности к собрату-интеллектуалу, он позволял мне заниматься чем угодно. Иногда он пытался поиграть со мной в мяч, но всегда безуспешно, так как сам люто ненавидел спорт, упражнения и свежий воздух и был таким же неуклюжим и неловким, как я. Несколько раз я пытался заставить себя заняться спортом, чтобы стать молодым Тарзаном, но все мои попытки заканчивались крахом. Упражнения казались мне ужасно скучными, я прекращал их, даже не начав, и таким образом не мог получить никакой практической пользы.

Я — плохой психолог. Как и любому другому последователю точных наук, мне всегда хотелось назвать психологию наукой в кавычках и тем самым подчеркнуть, что только точные дисциплины достойны называться наукой. Возможно, я не прав, но так же относятся к психологии многие физики.

Например, почему психологи считают садизм патологией, вызванной якобы тем, что глупые родители запрещали ребенку рубить мебель топором и тем самым наполнили его жизнь неверием в свои силы и разочарованием? По своему собственному опыту я знаю и готов поручиться, что все мальчики, по крайней мере девяносто девять процентов из них, являются прирожденными садистами. Из кого-то это чувство удалось выбить. Нет, не так — многим это чувство вбили в подсознание, или как там еще называют эту часть головного мозга психологи. Оно затаилось там, дожидаясь лишь нужного момента, чтобы выпрыгнуть наружу. Отсюда преступность, войны, гонения и все другие болезни общества. Вероятно, подобная жестокость в каменном веке являлась положительной чертой характера. Знакомый антрополог сказал, что я опоздал с этим открытием лет на пятьдесят, но он мог ошибаться.

Полагаю, я тоже не лишен этого чувства. По крайней мере, ничего не хотелось мне так страстно, как подвергнуть маленьких мучителей в Нью-Хейвене долгой и мучительной смерти. Даже сейчас, сорок пять лет спустя, эта мысль не исчезла и по-прежнему терзает меня.

Я все еще помню их всех, все еще могу забиться в приступе ярости и ненависти, думая о них. Мне кажется, я не забыл и не простил ни единого синяка, ни единого оскорбления в своей жизни. Я не горжусь этой чертой характера, но и не стыжусь ее. Просто я такой, какой есть.

Согласитесь, что у меня есть причины желать смерти этим маленьким негодяям, тогда как им обижаться не на что. Я ведь ничего им не сделал, просто стал идеальной мишенью, боксерской грушей. Естественно, тогда, склонившись над книгой Милликана, я и не подозревал, что мне представится уникальная возможность отомстить человечеству, возможность, о которой можно только мечтать.

Вот и все, что я думаю о мальчиках. Что касается девочек, я их не знал. Я был средним из трех братьев, мать была деспотичным человеком, полностью лишенным того, что называют женственностью, а первый раз я пошел на свидание, когда мне было почти тридцать. Я поздно женился, скоро развелся, детей у меня не было. Стоящая предо мной сегодня проблема решилась бы довольно быстро, если бы я сумел найти способ, как убить мужскую половину населения Земли и оставить в живых женскую. Не из желания обзавестись супер-гаремом, естественно. Мне и одной-то женщины — своей жены — было многовато. Просто женщины не пытались превратить мою жизнь в ад день за днем и год за годом, хотя одна или две и причинили мне боль. Таким образом, говоря беспристрастно, мне было бы немножко жаль, если бы женщины погибли вместе с мужчинами.

К одиннадцати годам, когда я перешел в шестой класс, ситуация стала еще хуже. Моя мать решила, что учеба в военной академии «сделает из меня мужчину». Меня заставят заниматься спортом вместе с другими мальчиками, строевая подготовка улучшит мою осанку, и я не смогу больше проводить часы, скрючившись над энциклопедией в отцовском кабинете.

Отца такое предложение встревожило, он понимал, что, послав меня в академию, они лишь ухудшат мое положения, лишив последнего убежища. К тому же, он полагал, что не может себе позволить мое обучение в частной школе, поскольку недостаточно зарабатывал.

Как всегда, победила мать. Надо сказать, поехал я в академию с радостью. Любое положение казалось мне лучше, чем мучения, которые я испытывал в школе. Возможно, новые знакомые будут добрее ко мне. Даже если нет, все время будет расписано по минутам, и ни у кого не будет возможности издеваться надо мной.

Итак, осенью 1927 года, с некоторым страхом, но больше с надеждой, я поступил в военную академию «Роджерс» в Уокигусе, штат Нью-Джерси.

В первый день мне все понравилось. Я восхищался серой формой, особенно бронзовым шнурком на фуражке.

Всего две недели понадобились мне для того, чтобы осознать две вещи. Во-первых, дисциплина в школе, несмотря на форму и муштру, была никудышной. У мальчиков оставалась масса времени на пакости и проказы. Во-вторых, они каким-то неведомым мне образом сразу почуяли во мне жертву.

На третий день кто-то прикрепил мне на спину бумажку с надписью «ЗОВИТЕ МЕНЯ САЛЛИ». Весь день я ходил, как дурак, и все называли меня Салли. Это имя прилипло ко мне на все время, которое я провел в «Роджерсе». Меня назвали женским именем потому, что я был маленьким, тощим и необщительным, и потому, что никогда не испытывал тяги к сексуальным извращениям. Испытывая их, я легко бы мог получить удовольствие, так как «Роджерс» ничем в этом плане не отличался от других закрытых учебных заведений.

До сих пор я вздрагиваю, услышав имя «Салли». Несколько лет назад, когда я еще не был женат, друзья познакомили меня с очень симпатичной девушкой и не могли понять, почему я убежал от нее как от огня. Просто ее звали Салли.

Над новичками в «Роджерсе» издевались очень зло. Учителя относились к этому как к неизбежному злу. Я стал любимой мишенью, и издевательства надо мной не ослабли, как над другими, по прошествии нескольких недель. Так прошел первый год. Однажды утром, в марте 1928 года, я проснулся от того, что пять или больше мальчиков держали меня за руки и за ноги, а один из них пытался запихнуть мне в рот кусок мыла.

— Смотри, чтобы он не укусил тебя, — сказал один из них.

— Лучше бы напоить его касторкой, — хихикал другой.

— Где ее взять. Зажми ему нос, тогда он откроет рот.

— Надо было нарезать мыло маленькими кусочками, пены было бы больше.

— Давай его пощекочем — у него начнется припадок.

— Смотри, пена пошла, как из гейзера.

— Хватит кричать, Салли, — обратился один из них ко мне. — А то намажем мылом глаза.

— А что, давай намажем. Из него выйдет отличный красноглазый монстр. Знаешь, как он сверкает глазами и вопит, когда разозлится.

— Давай острижем его наголо. Вот смеху-то будет.

Мои крики все-таки привлекли внимание одного из преподавателей, который резко приказал мучителям отпустить меня. Они повиновались, я сел на койке, выплевывая куски мыла.

— Что здесь происходит? — строго спросил преподаватель. — Вы отлично знаете, что такое поведение запрещено. Десять кругов каждому!

Это была одна из форм наказания в «Роджерсе». Нужно было пройти определенное количество кругов вокруг плаца с винтовкой на плече. У каждого курсанта была винтовка «спрингфилд» образца 1903 года со сточенным бойком, на тот случай, чтобы детки не поубивали друг друга, если им удастся достать патроны. Я надеялся, что моих мучителей, по меньшей мере, исключат, и пришел в ярость от такого легкого наказания. Они же, напротив, пришли в негодование от столь, на их взгляд, сурового к себе отношения, и заорали с выражением оскорбленной добродетели на лицах:

— Но, мистер Уилсон, сэр, мы только хотели поиграть с ним!

Тогда я не знал, что частные школы не исключают внесших плату учащихся, разве только за очень уж гнусные поступки. Не могут себе позволить поступать иначе. Мальчики отмаршировали по десять кругов и возненавидели меня на всю жизнь. Они посчитали меня ябедой, потому что мои крики привлекли внимание мистера Уилсона, и с тех пор стали придумывать более изощренные издевательства. Действовали они теперь более тонко. Запихивать мыло в рот? Как это грубо. Они прятали части моего обмундирования, бросали конский навоз и другие мерзости в постель, ставили мне подножки во время марша, чтобы я растянулся в грязи вместе с девятифунтовой винтовкой.

Я часто дрался, всегда оставался поколоченным, обычно меня ловили и назначали наказание за нарушение правил школы. Как я гордился, когда разбил в кровь нос одному мальчику, что, впрочем, не привело ни к чему хорошему — он подстерег меня в бассейне и чуть не утопил. Я был так напуган, что не посмел назвать имена моих мучителей, когда преподаватели при помощи искусственного дыхания привели меня в чувство.

— Ормон, мы знаем, что тебе приходится выносить, — сказал Уилсон, — но не можем же мы приставить к тебе телохранителя. И не стоит постоянно жаловаться, от этого будет только хуже.

— Но что мне делать, сэр? Я стараюсь соблюдать все правила.

— Не в этом дело.

— А в чем? Я ничего не сделал этим ребятам, они же постоянно издеваются надо мной.

— Во-первых, ты можешь лишить их удовольствия видеть себя вопящим и раздающим удары, которые никогда не достигают цели… — Уилсон побарабанил по столу костяшками пальцев. — Мы уже встречались с таким отношением курсантов к другим мальчикам, похожим на тебя, и знаем, что делать в такой ситуации. Давай смотреть правде в лицо, ты — не похож на других.

— Чем?

— Ты говоришь, как взрослый.

— Но ведь вы именно этому пытаетесь научить нас на уроках английского языка?

— Конечно, но здесь другое. Не спорь, я ведь пытаюсь помочь тебе. Ты споришь по любому поводу и часто оказываешься прав. Не ждешь же ты, что тебя будут любить люди, которым ты постоянно доказываешь, что они — дураки.

— Но люди должны…

— Именно так, должны, но не делают. Ты не можешь изменить мир в одиночку. Если бы у тебя были мускулы, как у Джека Демпси, тебе многое прощали бы, но у тебя их нет. Поэтому предлагаю прибегнуть к защитной тактике. Не обращай внимания на их выпады и оскорбления. Никогда не спорь, никогда не жалуйся, никогда не критикуй. Улыбайся стеклянной улыбкой, даже когда хочется разорвать их на части. Говори просто и соглашайся со всем, что бы ты ни услышал. Не то чтоб я советовал тебе прикинуться трусом, но другого выхода нет. Если бы мы могли сделать из тебя спортсмена…

Учебный год почти закончился. Через пару недель я вернулся домой. Пожаловался на порядки в академии и попросил вернуть меня в среднюю школу Нью-Хейвена. Мои родители не согласились, аргументировав свой отказ тем, что в «Роджерсе» я получу лучшее образование, чем в местной школе. Они были правы.

Однажды на пустыре я повстречал старых знакомцев из средней школы. Они побили меня по-настоящему, до крови и синяков на лице. Я понял, что какими бы ужасными ни были мальчики из «Роджерса», среди них не было самой гнусной разновидности — тупого мускулистого хама, оставленного несколько раз на второй год в средней школе, который борется со скукой, издеваясь над более слабыми одноклассниками. Больше я не жаловался на порядки в «Роджерсе».

Люди вспоминают школьные года как золотое время своей жизни. Психологи убеждали меня в том, что дети, какие бы страдания они ни пережили, помнят из детства только самое приятное и потом идеализируют свои воспоминания.

По моему мнению, обе ка…