Струна

1

День был удачным. Во-первых, изрядно потеплело. Еще со вчерашнего вечера заволокло горизонт свинцово-серыми тучами, метель плясала, свистела и выкидывала коленца, а к утру незаметно сменилась мелким, промозглым дождичком. Само по себе – тоже не сахар, но с прежним морозом не сравнить. Нога ноет, зато хоть на улицу сунуться можно без риска превратиться в ледяной столб.

А во-вторых, я нашел золотую россыпь. Ну, положим, не совсем золотую – стеклянную. Никогда раньше не замечал этой забегаловки. Вроде кабак как кабак, ничего особенного, а вот концентрация тары вблизи – выше всякой статистики.

И, что самое интересное, об этом Эльдорадо еще не пронюхали вездесущие местные бабушки. Счастлив мой Бог, иначе бы не уйти мне оттуда. Стая разъяренных бабок пострашнее и ментов, и рыжего Коляна со свитой. Те еще могут ограничиться понтами, но бабушки – никогда. Они борются за жизнь в полном соответствии с теорией Дарвина. Не угрожают и не глумятся. Они бьют – с обреченной беспощадностью. Или с беспощадной обреченностью. Хуже бабок, пожалуй, разве что стая бродячих псов, особенно если вожак у них из благородных, овчар какой-нибудь или бультерьер, и обуревает его высокое, почти человеческое чувство – месть. Месть жестокому людскому роду, вышвыривающему своих мохнатых друзей на помойку.

Я неплохо понимал этих умных зверей – и старался держаться от них подальше. Пока проносило, а вот Маню-Варежку на той неделе погрызли. Изрядно погрызли – по-хорошему надо бы в больницу, только кто ж ее без документов оформит? Отлежалась в подвале – и ничего. На улицу, правда, пока не выходит…

…В итоге неплохо сегодня наварился. Бедная Лиза, приемщица стеклотары, пребывала в мажорном настроении и потому даже не забраковала две бутылки с треснувшими горлышками. Расплатилась щедро, почти по номиналу. Теперь я богач. Даже отстегнув положенную долю Рыжему Коляну, даже сунув пару червонцев доходяге Шкертику, положу в нагрудный полотняный мешочек четыре червонца. Только вот не зря ли эти мои потуги? Вырвусь ли когда-нибудь из этого загаженного Мухинска? Кто я теперь, если вдуматься? Не более чем муха в паутине.

…Солнце давно уже уползло за далекие крыши Промзоны, и лимонно-розовое марево на западе готово было раствориться в синих чернилах наступающей тьмы. Тонким острым лезвием нависал надо мной молодой лунный серп, и вспоминался отчего-то «Колодец и маятник» Эдгара По. Я и впрямь ощущал себя беспомощной, привязанной к скамье жертвой, и шныряли вокруг наглые серые крысы, сверлили меня темными бусинками глаз, а огромное стальное острие с каждым взмахом становилось все ближе и ближе.

А к вечеру все же похолодало. Пока еще терпимо, но если процесс пойдет развиваться, драное пальто, наследство дяди Коржика, меня не спасет. Тогда и носу из подвала не высунуть. А значит, в долгий ящик отправляется вожделенный билет, да и попросту оголодаю. Конечно, кое-кто из наших, подвальных, поделится. Люди всюду есть, пропасть не дадут.

Только вот стыдно объедать ту же Маню-Варежку. Стыдно получать кусок, который мог бы пойти ей… Или Севке, недавно прибившемуся к нашей стае пацаненку. Ребенка же лечить надо, и срочно, но куда там… Вместо белого потолка клиники – грязный подвал, тучи злобного комарья, засилье тараканов… И все равно, если судить беспристрастно, для мальчишки это лучше, чем так называемый родной дом.

…Парализованная бабка и проспиртованная особь, которую язык не поворачивается назвать матерью. Синяки по всему телу – и дистрофия первой степени. Смешно сказать, он у нас в подвале отъелся как следует. Маня-Варежка над ним шефствует, проявляет лучшую часть своей натуры. Худшую проявит, когда сможет выбираться на улицу, да и потеплеет. Я тоже пообщался с Севкой. Да… Умственное развитие оставляет желать… Какой там пятый класс, в коем, согласно бумагам, он обучается! Там и первого-то не наберется. Едва читает, счет в пределах десятка… «А на фига мне», – тихо бурчит, не поднимая глаз. В общем-то, он прав.

Помочь ему нечем. Ну, посуетится образовательное начальство, засунет пацана в интернат для слабоумных. И толку? Либо сбежит оттуда через месяц, либо окончательно спятит… Смешно сказать, но возникла у меня мысль о «Струне». Глядишь, и был бы толк. Но я вовремя выкинул ее из головы. Слишком уж явственно помнил холодное лунное поле и чириканье свинцовых птичек…

…Ну, остается надеяться, что морозы не окажутся чересчур жесткими. В пределах возможностей пальто. Хороший был мужик дядя Коржик! Собственно, он-то меня в подвал и притащил, и опекал всячески, и даже с рыжим Коляном потолковал, чтобы тот хоть поначалу расценки для меня скостил. «Ты же видишь, – простуженно гудел он, раскуривая „Беломорину“, – интеллигент наш Костик, весь как есть гнилой и к жизни неприспособленный. Ему учиться еще и учиться. Так что с паршивой овцы… А то еще по дури чего сотворит – и тебе без пользы, и нам хлопоты».

Да, умен был дядя Коржик! Еще бы пил меньше… А так – до пятидесяти не-дотянул. Плохо помер, в одиночестве… Его только на второй день наши отыскали. Делили вещи потом, конечно. Да там и вещей-то… смех один. Но вот пальто мне досталось. И даром что замызганное, а оказалось впору. Габаритами мы с дядей Коржиком сходились.

Что ж, теперь придется начинать по новой. Жалеть себя – последнее дело. Ну, пускай полгода пройдет, – но наберу я в конце концов на этот вожделенный билет. И прямиком – в Северск-Дальний. Интересно, узнает ли меня Леха? Давно мы не переписывались. Но как бы там ни было – поможет. А там, в тихом сибирском городке, вполне можно жить. Какая-никакая работа найдется… особенно если выправить новые документы. А у Лехи как раз тесть в тамошней милиции служит… если еще не на пенсии, конечно. Глядишь и по специальности устроюсь, там же наверняка дикая нехватка учителей. Как, впрочем, и везде.

В принципе ничто мне не мешало написать Лехе хоть прямо сейчас. Но что-то удерживало меня от этого. Правду все равно в письме не стоит излагать. Конечно, вероятность лишних глаз минимальна… И все-таки… Не хотел я подставлять Леху, пускай и с вероятностью ноль целых ноль десятых. Подписаться-то на конверте в любом случае нельзя – вроде как новое почтовое оборудование сканирует адреса и подписи… Для облегчения сортировки и надежности доставки. А сие означает, что в некой базе данных вполне может оказаться моя фамилия. И все, этого достаточно. Хакеры в «Струне», надо полагать, высшего класса, наверняка содержимое почтовых баз отслеживают. А ведь они не успокоятся, пока меня не отыщут… Дедушка с бабушкой гонятся за Колобком…

…Как-то незаметно исчезли всякие признаки заката, небо блестело ломкими льдинками звезд, и им не мешал ни юный месяц, ни редкий свет городских фонарей. Все-таки Мухинск – глухая дыра. Несмотря на полумиллионное население, по сути – он большая деревня. Заводы стоят, дымом атмосферу не портят. И расстилается над головой иссиня-черная пустыня, перечеркнутая размытой полосой Млечного Пути. В Столице такого не увидишь.

Мне не хотелось возвращаться в подвал. Ну чего я там не видел? Вонь, испарения давно не мытых тел, пьяные, с надрывом, песни вперемешку с руганью. Бесконечные разговоры об одном и том же, сто раз пережеванные исповеди и обиды… Почему бы мне просто не погулять? Без всякой цели, забыв о суете, забыв о больной ноге и лунном поле? Погулять, будто время сделало петлю, прыгнуло назад на целый год. Погулять, как мы гуляли с Лариской… Пускай и без Лариски.

А до Нового года меньше недели осталось… Может, рискнуть, открытку ей выслать? Без подписи, с одними лишь словами: «Жив. Люблю. Надеюсь». По почерку она все поймет. Увы, нельзя. Знаю я Лариску, в себе не удержит, поделится с моими… А там – пойдет клубочек мотаться по ниточкам…

…Странно: мне казалось, что Мухинск я изучил уже вдоль и поперек, но сейчас, оторвавшись от привычного потока мыслей, я вдруг понял, что этих мест не знаю. Какие-то глухие длиннющие заборы, огромные одноэтажные строения без окон – наверняка склады. Слева, плохо различимая в темноте, раскинулась брошенная стройка. Опять, наверное, финансы у города накрылись.

Прямо по курсу – помойка. Толпились, чуть ли не наезжая друг на друга, железные контейнеры. Их было множество, но мусору все равно не хватало места, и недавно выпавший, не успевший еще потерять белизну снег был усеян битым стеклом, картофельными очистками, рваными газетами…

Мимо проскользнула кошка, решительно устремилась к контейнерам. Может, та самая, рыжая, что уже встречалась мне сегодня, но в темноте, как известно, все они серы. Тем более фонарей тут – раз-два и обчелся, и главную подсветку давал все тот же юный месяц. Почему-то здесь он заметно ярче, чем дома. Представляю, что творится в полнолуние!

И еще, в отличие от столицы, стояла невозможная, абсолютная тишина. Ни лязга трамваев, ни гудков машин, ни льющейся из окон музыки… Первобытное безмолвие, точь-в-точь как на лунном поле. Лунное поле… Я попытался выбросить его из головы, но не смог. В безмолвном воздухе, как и тогда, дрожала невидимыми нитями тревога. Еще несколько минут назад все было иначе. А потом что-то вдруг поломалось, и тишина начала набухать, наполняться темной, готовой взорваться тяжестью.

И взорвалось.

В первую секунду я даже и не понял, что это крик. Но потом ударило по мозгам – детский отчаянный вопль, почти визг, наполненный болью и ужасом.

Проклятая нога! Неловко загребая снег, я бежал к черным – куда чернее неба – руинам стройки и матерился на бегу. Ни раньше, ни позже – именно сейчас горячо и весело выплеснулась боль, почти такая же, как и в ту октябрьскую ночь.

Спасительная боль.

Однако железные челюсти работали не в полную силу – я вполне мог бежать, хоть и стреляло при каждом скачке острыми вспышками, отдавалось в мозгу.

Крик не утихал, он то прерывался, то вновь оглашал окрестности, но, ясное дело, никого здесь не нашлось, кроме меня – случайного гуляющего идиота.

А идиоту опять зачем-то приспичило искать приключений на свою битую задницу. А тут еще стройка… Не загреметь бы, не добравшись до цели.

Так… Вот и добежал все-таки. Два силуэта на почти черном снегу, меж двух штабелей огромных стальных балок. Большой силуэт и маленький.

Мужчина в короткой, но плотной куртке, вязаной шапочке. Тащит куда-то в глубь стройки, в беспорядочные джунгли бетонных плит извивающуюся детскую фигурку. Я даже и не понял, мальчик то был или девочка.

– Пусти-и-те меня! Пу-у-стите! – захлебывался плачем ребенок.

Так… Ситуация не оставляла вариантов и полностью подтверждала слухи, циркулирующие по городу вот уже с месяц.

– Притормози, мужик! – негромко, но отчетливо выдохнул я морозный воздух. Отчетливо несло помоечной гнилью.

Мужчина дернулся и мгновенно подобрался. Косой, брошенный исподлобья взгляд. Не выпуская ребенка, он быстро завел его за спину и процедил:

– Гуляй, дядя. У нас тут свои… разборочки.

– Твой, что ли, пацан? – поинтересовался я, подходя вплотную.

– Да блин, бумажник у меня вынул, гаденыш! – сейчас мужик держался уже уверенней. Тем более мой затрапезный вид явно не внушал ему опасений. – Едва догнал. В ментовку вон волоку… Так что не боись, все путем.

Ну-ну, баранки гну. Шито не то что белыми нитками – пеньковыми канатами. Даже подзаборного алканавта отфутболить – и то не катит.

– Всякое, знаешь ли, бывает, мужик, – отозвался я. – Может, и путем, а может, и не путем. Или не тем путем. А потому давай-ка втроем до отделения прогуляемся, там и разъясним… Да и тебе все одно легче, подмогну тащить, ежели что…

Ничего более глупого я родить не мог. Беспаспортный бродяга намеревается разбираться в мусарне с приличного вида господином, у коего документы, надо полагать, в идеальном порядке. После чего бродяга помещается в обезьянник с последующей перспективой отправиться в приемник-распределитель. Дубинки подразумеваются.

Но прав был Коржик, гнилой я интеллигент, настоящей жизни не нюхавший. Нет чтобы сразу влепить дяде по загривку – зачем-то разговоры завел.

– Ты не понял, козел? – ощерился мужик. В лунном свете блеснули металлические зубы. Так-так…

Пацаненок за его спиной судорожно всхлипывал – видно, ему уже не хватало дыхания на крик. Все, кончилось время слов.

Я схватил мужика за руку. Вернее, попытался схватить. Со змеиной ловкостью тот увернулся, отступил назад. Миг – и левой рукой он держит за горло мальчишку, загораживаясь им, а в правой – в правой у него скалится нож. Лезвием почти упирается пацану в бок.

– Тебе же сказали, козел, – гуляй, – хмуро бросил мужик. – И мальчик целее будет, и ты…

Никогда я не увлекался модными ныне восточными единоборствами. Единственные мои козыри – это рост и вес, но я понимал, как мало они сейчас значат. Мужик был хоть и меньше меня габаритами, но жилистый и явно не «чайник». Достаточно взглянуть, как он держал нож. Короткий клинок не оставался неподвижным, нет. Он прямо-таки плясал в цепких пальцах, вычерчивая сложные фигуры… Приходилось мне слышать о таком.

И чего теперь делать? Прыгать нельзя, загубишь ребенка… Напугать? Чем же эту тварь напугаешь? Ну помогите же хоть кто-нибудь! Ну неужели действительно там нет никого, кроме математически строго очерченного лунного серпа? Внешняя дуга – окружность, внутренняя – эллипс.

– Слышь, дядя, а куда направлены ветви параболы с положительным дискриминантом?

– А? – зрачки мужика метнулись, и я получил необходимую секунду. Падая… блин, на больную-то ногу! – я все же сумел другой ногой врезать ему под коленную чашечку, и тут же, дико боясь потерять темп, обеими руками вцепился в сжимавшую нож кисть, резко повернул… Все-таки силой меня природа не обидела. Послышался отчетливый хруст, и крик, в котором боль и досада слились в единую смесь. Гремучую.

Все трое мы загремели на стоптанный снег, пацан оказался под нами. «Задавим», – подумал я, но он точно уженок выскользнул из-под моей туши и метнулся куда-то в глубь штабелей. А мы с врагом катались по земле, то и дело ударяясь об острые края балок и грязно матерясь. Да, по весу я превосходил его изрядно, но тренированности ему было не занимать. Рука его, к несчастью, оказалась всего лишь вывихнута, и сейчас он примерялся к моему горлу. Вдобавок я пропустил удар коленом между ног и, взвыв от одуряющей боли, потерял пару секунд, которых мужику хватило, чтобы, оказавшись на мне сверху, что есть силы надавить на сонную артерию.

«Блин, неужели на этот раз действительно все», – промелькнула неожиданно сухая, лишенная эмоций мысль. Выходит, не лунное поле, а черный снег… Снег, набившийся мне за шиворот и растекающийся холодными струйками по телу. Снег, заморозивший мозги, изгнавший из меня человека и превративший в агонизирующее животное.

А животное и действовало свойственным ему образом. Миг – и зубы мои вцепились врагу в нос, судорожно, отчаянно сжались – и сейчас же горячая чужая кровь наполнила мой рот, и я захлебнулся ею, забулькал, но не разжимал зубов, и отовсюду – и снаружи, и изнутри головы не прекращался крик.

А потом вдруг все кончилось. Слепящий свет армейского фонаря, заскользившие повсюду быстрые гибкие тени, и вот уже сильные руки поднимают меня, ставят на ноги. Все пляшет и кривится перед глазами, лунный серп то взмывает в небо, то наискось рубит землю казацкой шашкой, а где-то далеко-далеко, в двух шагах, корчится, расплывается на сером снегу черное пятно – поверженный враг, и тени весело лупят его ботинками под ребра.

Откуда-то слева вывернулся мальчишка. Тонкий, восторженный голос:

– А вот его ножик, я сразу подобрал. А можно я его себе оставлю?

И только сейчас я узнал этот голос. Севка. Битый-ломаный шакаленок Севка из нашего подвала…

Но подумать на сей счет я уже ничего не успел. Земля плавно вывернулась у меня из-под ног, перед глазами все подернулось переливающимся серым дрожанием, а дальше не было ничего, кроме совершенно невозможной звездной музыки.

Но я ее не запомнил

2

– Ну что, маленько оклемался? – выдернул меня из бесцветной пустоты незнакомый голос. Молодой, уверенный, в нем так и искрилась энергия.

Мне ничего не оставалось, как разлепить глаза. Контраст и впрямь впечатлял. Вместо грязного снега и заброшенной стройки – уютная чистая комната, белый потолок, накрахмаленная простыня… Неяркий свет сочится из бронзового, под старину, настенного бра, обои цвета морской волны, испещренные парусными корабликами, по дальней стене тянутся книжные полки… Это, случаем, не тот свет? Хотя сомнительно. Больше похоже на глюк.

– Ну, ты как вообще? – вновь раздалось над ухом.

Теперь я видел вопрошавшего. Им оказался молодой, вряд ли многим за двадцать, парень. Худощавый, с вытянутым, слегка треугольным лицом, внимательными серыми глазами и густой, цвета намокшей соломы шевелюрой. Одет он был по-домашнему: футболка под цвет обоев подчеркивает мускулистые загорелые руки, спортивные брюки изрядно помяты, в довершение картины – мохнатые тапочки. А все-таки на квартиру непохоже – кроме дивана подо мной да пары стульев, тут ничего и нет.

– Да, вроде, в порядке, – глупо улыбаясь, протянул я неожиданно хриплым голосом. – Вроде, цел.

Да так оно, в общем, и было. Разве что слегка гудело в голове. Похоже, память о ночной стройке.

Стройка… Все нахлынуло опять – хищный оскал клинка, лунный блеск на стальных зубах и одуряюще соленый вкус чужой крови…

– Тут тебя наша медицина посмотрела, – сказал парень, оседлав один из стульев. – И где ж ты, дядя, так ногу повредил? Травма-то, похоже, давняя…

– Вывихнул… месяца два назад, – честно признался я, принимая полусидячее положение. Теперь надо быть внимательным и осторожным. Если, конечно, мои догадки верны. Впрочем, в любом случае дозированная правда – наилучший способ лжи. – От милиции удирал… – добавил я после недолгой паузы.

– Ну, понятно… – протянул парень. – Жизнь, значит, бурная. Да ты расслабься, неприятности позади. Теперь все нормально будет.

В последнем я несколько сомневался. Если, конечно, правильно сложил одно с другим.

– Меня, кстати, Женей звать, – дружелюбно представился мой собеседник.

– Костя, – кивнул я в ответ. Лучше уж назваться родным именем. Слава богу, не особо редкое. Зато меньше риска лопухнуться впоследствии.

– Давно бомжуешь-то, Костя? – поинтересовался Женя деланно сухим тоном.

– С августа. – Я вздохнул. Пришло время заранее заготовленной легенды.

– А что так?

– Да, в общем-то, обычная история. Я сам из Дальнегорска. Беженец. Ну, какие там дела творятся, объяснять не буду, это общеизвестно. Вот и у меня… Жена была и дочка… – Я помолчал. – Словом, всех… Никого не осталось. Миротворческая миссия, блин… Что такое установка «Смерч» знаешь? Был дом – и нет дома. И всех… в ошметки… А я как раз с работы шел… Задержался на полчаса, доделать там надо было одну фичу… Ну вот… Лучше бы не опаздывать. Чтоб уж со своими…

Я старательно и замысловато выругался… Пригодилась подвальная выучка.

История была почти реальная. За исключением фамилии главного героя. Костик Ковылев. Мой однокурсник. Перезванивались, в командировки он ездил, у нас останавливался. И вот в вечерних новостях объявили: в очередной раз неопознанным террористическим формированием обстреляны жилые кварталы Дальнегорска. Среди населения имеются жертвы. Министр внутренних дел заверяет, что будут предприняты самые решительные меры… А потом – телефонные трели в полседьмого утра, серый туман за окном, и я, заспанный, нащупываю тапочки. И еще не взяв трубку, уже чувствую холод…

Прости, тезка. Видишь, как обернулось. Я, живой, прикрываюсь тобой, мертвым. Одолжи мне свою жизнь, Костян. Может статься, ненадолго.

– Ты… это… – подался вперед Женя. – Не надо… Я сейчас воды! – метнулся он к двери. – Или, может, чего покрепче?

– Да сядь, не суетись! – вяло махнул я рукой. – Мне уж сто раз про это рассказывать приходилось, ничего… привык… А насчет покрепче – ни в коем случае, Жень. Не стоит. Боюсь с нарезки сорваться… Тогда уж все, не подымешься…

Я и тут не врал. Еще в подвале решительно перевел себя на сухой закон. Не из высокоморальных соображений – по трезвому расчету. С моими коллегами по несчастью только так и нужно. Непьющего чудика они еще способны воспринять адекватно, но вот того, кто употребляет мало и лишь под настроение, господа бомжи не потерпели бы. Сочли бы себя смертельно оскорбленными. А ужираться в их меру – значило бы просадить все доходы. Тогда из Мухинска уже не вырваться. И вряд ли такая судьба лучше, чем застыть кляксой на лунном поле.

– Принципы уважаю! – кивнул Женя и вновь уселся напротив меня. – А ты кем работал, Костя?

– Да считай, что программистом. Институт я педагогический кончил, только ведь этим сейчас не прожить, тем более в наших краях. По полгода без зарплаты люди сидят, да и не зарплата это совсем… А когда у тебя семья… Ну, сориентировался, освоил комп. Всякие торговые базы данных писал. Находились клиенты…

Здесь было тонкое место. Если ребята посадят меня за клавиатуру… Ну, на «кречете» или «вольфе» еще чего-нибудь сваяю продуктоподобное, а вот в современных технологиях я полный «чайник».

– Оно и видно, – утвердительно кивнул Женя. – Интеллигентность не скроешь, она под любыми лохмотьями чувствуется.

– Увы, – не стал спорить я. – Потому и гоняли меня, что ни просить, ни воровать не умею.

– И как же ты дальше? После того… обстрела?

– Да как-то завертелось всё… Там делать мне было уже нечего, решил перебираться на историческую родину, в Федерацию. У меня же дед в пятьдесят пятом в Дальнегорск попал по распределению, там и осел. А так – корни отсюда. К дядьке я думал податься, в Сибирь. Дядька-то хоть и троюродный, но все же родной человек, как-нибудь да посодействовал бы. Правда, мы давно не общались, но человек он душевный, дядя Саша… Ты, Жень, сам посмотри – у меня с собой только паспорт в кармане да денег двадцать рублей… Все же сгорело тогда… С моими вместе… Тыркнулся по инстанциям, только ты ж понимаешь, до нас, таких, дела никому нет… Погоняли из кабинета в кабинет, а я же не слепой, вижу – толку ноль. Спасение утопающих известно чьих рук дело. В общем, плюнул я на инстанции и решил своим ходом до дядьки добираться.

Я благоразумно не стал уточнять, что Костин дядя, Александр Васильевич, уже пару лет как скончался. Цирроз печени. Вы проверяйте, ребята, проверяйте, отрабатывайте версию. Обломитесь. Очень даже просто Костя Ковылев мог не знать о дядиной смерти.

– Ну, а дальше все перемешалось. То электричками добирался, а то на товарняках, если получалось… Вот и доездился. Ребро мне поломали, станционная милиция. Я по дурости в вагоне уснул… Ребро-то ладно, а ведь могли и нераскрытые дела на меня скинуть. Как это у них называется – «висяки»? Не в моем бомжовом обличии за адвоката хвататься. Ну, Господь не выдал, свинья не съела. Все-таки удалось мне удрать, только без паспорта уже. Тогда и ногу повредил, ну да нога – не голова.

Здесь я был спокоен – даже если заставят вспомнить, что была за станция, то без толку интересоваться моим паспортом. Ясное ж дело – никто на пьяного бродягу протокола там не составлял, и куда делся его паспорт, да и был ли он, выяснять без толку.

– Так вот и очутился здесь, в Мухинске, – ухмыльнулся я. – Поймал меня ваш городишко, как в паутину. Сейчас-то еще ладно, а в первые дни ходить не мог, ступню разнесло. Спасибо одному доброму человеку – увидел меня, приволок в подвал… И кормил, и даже чем-то ногу смазывал. А сам через месяц помер. Пальто, что на мне было, – его наследство.

Я обеспокоенно заозирался. В самом деле, где основной предмет моего гардероба?

– Да ты не дергайся, Костя. Мир праху твоего пальто, – Женя хлопнул себя по коленке. – Мы над твоими шмотками сразу аутодафе учинили. Такой там зверинец – и клопы, и блохи. Я уж про вшей молчу. Это, можно сказать, была константа твоего бытия. Которая, к счастью, не определяла сознание. Ничего, пока ты спал, устроили мы тебе санобработку по полной программе. Ты вообще о мелочах не суетись. «К прошлому возврата больше нет!» – пропел он, немилосердно фальшивя.

– Слушай, а вообще – это что? Это где? – пришла мне пора удивляться и крутить головой. Чем дальше, тем больше укреплялся я в своей догадке, но тем опаснее было это проявить.

– А ты вообще помнишь, что вчера было? – озадачил меня Женя встречным вопросом.

– Вчера?

– А то ж, – Женя вновь засмеялся, – ты же чуть ли не сутки проспал. Сперва потеря сознания, потом медицина тебе пару кубиков вкатила в мягкое… Ну как, ход событий помнишь?

– Да вроде, – не спеша кивнул я. – Под вечер бродил по городу. Погулять, понимаешь, захотелось. День удачный был, человеком себя почуял… и как-то не захотелось мне в подвал, миазмы вдыхать, забрел сам не знаю куда – склады какие-то, промзоны…

– Лирическое, значит, настроение, – понимающе кивнул мой собеседник. – Дело знакомое. И что же дальше было?

– Ну вот, дышу я воздухом, звездами любуюсь, от ближайшей свалки воняет омерзительно – и вдруг крик! Детский. Со стороны стройки. Ну, думаю, что за дела? Разворачиваюсь на девяносто градусов – и туда. Время-то отнюдь не детское, да и место такое… малорасполагающее. Прибегаю. Вижу – некий хмырь тащит куда-то мальчишку. Маленького, как мне показалось, лет восьми-девяти. Тот, разумеется, вопит благим матом. Картина совершенно понятная, да и разговоры по городу давно уже ходят – там мальчик пропал, здесь не вернулся… Вроде как монстр завелся… В народе его, кстати, так и прозвали – Железнозубый. По характерному оскалу. Может, кто из детишек вывернулся и приятелям рассказал?

В общем, надо чего-то делать, а я же ничего не умею, ты не смотри, что я большой и тяжелый. Спортом никогда толком не занимался, да и от армии откосил в свое время. Сейчас-то понимаю: сразу нужно было хватать ребенка и валить оттуда, а я зачем-то разговор сперва затеял. Так он пацаном прикрылся и на ноже держал. Туда бы спецназовца… а я… Ну а дальше толком и не помню. Как-то само все получилось. Сцепились. Главное, пацан ускакал, а мы – с переменным успехом. Под конец я ему нос чуть не отгрыз, а дальше уже люди подоспели. Я так и не понял, кто, откуда… На омоновцев вроде не похожи… Но растащили нас, Железнозубого, вроде, ногами обрабатывали… А дальше ничего не помню, все оборвалось.

– Ну что ж, – кивнул Женя. – Вполне адекватно. А вот скажи, зачем ты туда полез? В смысле, на урода этого?

– То есть как зачем? – у меня вполне искренне отвисла челюсть.

– Сам посуди, – Женя прищелкнул пальцами, – ты же рисковал, и круто рисковал. Железнозубый этот, кстати, когда-то как раз спецназовцем в свое время и служил. И замочить тебя мог с высокой вероятностью. И ты, думаю, хотя бы частично это просек. Он же тебе, наверное, отвалить предлагал?

– Ну, – согласился я. – Предлагал. А как ты это, Женя, представляешь – оставить ему ребенка на растерзание? А жить потом как? И зачем?

– Все с тобой ясно, Константин Антоныч, – подытожил Женя. – Ты не удивляйся, я, можно сказать, прикололся. Ну, интересно мне было, как ты сам сформулируешь.

– Приколист из тебя… – проворчал я, комкая край одеяла. – Ты лучше скажи, чем дальше кончилось. Взяли Железнозубого?

– Да куда ж оно с подводной лодки денется? – недоуменно протянул Женя. – Оно сидит сейчас. Точнее, по полу ползает. В боксе номер семнадцать.

Теперь уже сомнений у меня не оставалось. Никакой мент или капээнщик в такие откровенности не пустился б. Кстати, откуда ему известно мое «легендарное» отчество? Я же пока не назвал.

– Да, а самое главное! – обеспокоился я. – С пацаном-то все в порядке?

– А-а-а! – в голос захохотал Женя, – чего этому чертенку сделается… Севка! – крикнул он в мелкую черную кругляшку, более всего похожую на мыльницу: – Подь сюды!

А я и не заметил, откуда он мобильник извлек. Хотя на мобильник не слишком похоже. Или у них тут спецмодели какие-то?

Дверь распахнулась, и в комнату влетел мой давний знакомец, Севка.

Только теперь его было не узнать. Румяный, тщательно отмытый, в такой же, как у Жени, ультрамариновой футболке и наглаженных шортиках. И даже вполне причесанный…

– Здорово, дядь Жень, здорово, дядь Кость! – завопил он с порога. – А я в «Контре» только что по третьему разу всех тероров завалил! – сообщил он, поблескивая шкодливыми глазенками. – Между прочим, ты так не умеешь. – А как ваша нога, дядь Кость? – повернулся мальчишка ко мне. – Вы не бойтесь, у нас тут знаете какие хорошие доктора! Они вас быстро починят!

Ну что ж, и этого следовало ожидать. Все укладывается в рамки того, что доводилось мне об этом слышать.

– Скажи-ка мне, Севка, одну лишь вещь, – я попытался изобразить максимально строгий, скрипучий тон. – Какова площадь прямоугольника со сторонами 2/3 и 3/4 метра?

– Половина квадратного метра, – не моргнув глазом, выдал пацан. – А что?

– Просто, помнится, в подвале ты и таблицы умножения не знал. А тут такой прогресс. Это на тебя так санобработка повлияла?

– А то ж! – прыснул Женя. – Мы с него грязь напильником отдирали. С крупной насечкой.

– И ничего не напильником! – обиделся Севка. – А всего лишь мочалкой. Колючей… – честно добавил он, помолчав.

Что ж, настало время расстановки последних точек.

– Слушайте, ребята, – протянул я недоумевающим тоном. – Все это, конечно, здорово и весело, но скажут ли мне когда-нибудь, куда я попал?

– А он еще не знает? – весело кивнул на меня Севка. – Ты еще не говорил?

– Да как-то не успел, – развел руками Женя, поднимаясь со стула. – Ты в хорошее место попал, Константин Антоныч. Федеральный фонд защиты прав несовершеннолетних. Проще говоря – «Струна». Доводилось слышать такое слово?

Я молча кивнул.

Доводилось. Ох как доводилось…

3

В Мраморном зале уместны были бы факелы. Настоящие, средневековые, в ржавых кольцах… И солома на полу, для вящего эффекта. И стражники в нишах.

На самом деле зал освещали укрепленные вдоль стен люминесцентные лампы и никаких ниш не наблюдалось – видимо, архитектор не питал страсти к исторической атрибутике. Роль стражников успешно играли крепкого сложения молодые люди в ультрамариновых куртках. На первый взгляд, оружия у них не было, но мне уже хватило поводов убедиться – с этими ребятами лучше не шутить. Жаль, не сразу, дурак, это понял.

Зал не зря звался Мраморным. Его высокие, в три человеческих роста стены были облицованы черным, в мутно-зеленых прожилках мрамором, местами – зеленым, в чернильных разводах. Под стать стенам гляделся пол и – все та же черно-зеленая плоскость, расчерченная узкими стальными полосами на метровые квадраты.

В центре, под самым потолком, что-то равномерно двигалось. То ли старинные ходики, то ли чудной конструкции вентилятор. Но, приглядевшись, я понял: это метроном, зачем-то опрокинутый вниз, острием к шахматной плоскости пола.

Размеры зала подавляли. Тут не то что в футбол – зерновые культуры можно сажать. А бесконечные квадраты, сходящиеся к трудноразличимым стыкам стен, лишь усиливали впечатление. Вдобавок не наблюдалось дверей. Все четыре стены – ровные и гладкие. Интересно, как же меня сюда привели?

Ну, это наверняка самое простое. Точная механика пополам с электроникой. В нужный момент часть стены отъезжает в сторону…

А еще здесь казалось пусто и безлюдно – хотя люди имелись, даже не считая замерших манекенами охранников. В противоположном конце зала, на невысокой кафедре, расположился длинный, покрытый черным бархатом стол. За столом сидело семеро.

Почему-то я никак не мог увидеть их лиц – сколько ни всматривался. Хотя эти, в отличие от моих дознавателей, не скрывались под матерчатыми масками, мне никак не удавалось зацепиться за них взглядом – то и дело в поле зрения оказывалась почему-то или синевато-розовая трубка лампы, или идеально ровные края мраморных квадратов, или дурацкая пирамида метронома. Словно некое колдовство отводило мне глаза.

Сам я пребывал в центре зала. Ерзал на низенькой скамеечке все из того же унылого мрамора. Скамеечка вырастала прямо из пола, словно аппендикс необъятного чудовища, холодная и неуютная.

Впрочем, я не слишком долго изучал окрестности.

Минута-другая – и возникла Музыка. Из неоткуда, из плотного, пружинящего воздуха. Сперва я даже не понял, что случилось, – но вздрогнуло пустое пространство, поплыли мраморные стены, и тягучая, грустная мелодия заполнила все. Низкая, на пределе слышимости, она тем не менее заглушила все прочие звуки – и размеренный стук метронома, и дыхание людей в ультрамарине, и бешеные скачки моего собственного сердца. Сразу потеряли значение и страхи, и надежды, и назойливая пляска мыслей, и перечеркнутое прошлое, и зависшее в воздухе будущее. Невыразимо печальная музыка утешала неведомое горе, растворяла бесполезные теперь радости, подводила итог и звала, звала в дымную, клубящуюся пустоту.

Краем глаза я видел, как вытянулись семеро за столом – точно готовые прозвенеть гитарные струны, как замерли ультрамариновые, жадно впитывая льющуюся на нас Силу. Иначе и не скажешь – разве объяснить такое хитрыми законами акустики?

Сколько прошло времени, я так и не понял. Может, минута, может, час. А потом все схлынуло – так же внезапно, как и началось. Неслышно выдохнуло пространство, превращаясь в обычную, пронизанную холодным воздухом трехмерность. Обмякли и расслабились фигуры вдоль стен, вновь послышался скучный стук метронома…

– Высокая Струна сказала свое слово! – послышался негромкий, чуточку усталый голос.

Один из тех, семерых, называвшихся Трибуналом.

– Мы вправе начать слушания по делу Константина Демидова, бывшего учителя, вступившего на Темную Дорогу. Проведены ли должные изыскания по сим обстоятельствам? – немного обождав, вопросил говоривший. И вновь я глядел на них, семерых, но так и не мог понять, чей же голос я слышу.

– Проведены, Хранитель, и результаты их приобщены к делу.

Миг – и на черном бархате стола возникла пухлая зеленая папка. Наверняка декоративная, сами-то материалы хранятся в электронных мозгах компьютеров. Но тут, очевидно, следуют старому ритуалу, что довольно странно – впервые о «Струне» слухи возникли не столь уж давно, несколько лет назад. И все эти годы так и оставались слухами.

Я поначалу тоже не верил, даже получив «черный конверт». Посмеялся, смял бумажонку в кулаке, выкинул в мусорное ведро. И, моментально забыв о грустном, набрал Ларискин номер. С улицы в открытые настежь окна несло тополиный пух, звенели во дворе детские крики, и весна почти уже превратилась в лето.

Это была уже почти и не весна. Просто май, как ему и положено, кружил головы и сводил с ума. К тому же выдался он в этом году неожиданно теплым и даже жарким. Я, к примеру, после утомительной череды праздников вышел на работу без пиджака. Слава богу, не старые времена, когда за такую вольность пришлось бы сражаться с любимой администрацией. Сейчас, на фоне демократии и невыданных зарплат, предания старины глубокой кажутся дичью. Глубочайшей. О воздействии внешнего вида учителя на нравственность юношества теперь предпочитают не заикаться. Зато цепляются к другому. Например, к тому, что опаздываешь на оперативки.

На возмущенные высказывания завучихи Тамары Михайловны можно было и наплевать. Если, конечно, плеваться и дальше, – к примеру, на грядущую аттестацию. А та уже не за горами, точнехонько в сентябре ждет подарочек. Нас разделяет лишь узкая полоска лета. А двенадцатый разряд нужен мне как кровь из носу. Не из-за микроскопической прибавки в деньгах, но главным образом для солидности моей трудовой книжки. Потому что из здешнего 543-го гадюшника пора линять, это ясно и полудохлым рыбкам в кабинете биологии. Еще год отработаю, ну куда уж больше? Главное, есть определенные зацепки в гуманитарном колледже, но опять же требуется разряд…

А значит, придется сносить придирки Царицы Тамары. Дети ее обозвали совершенно правильно. Плюс к тому директриса Антонина, которая вечно всего боится, и страхи ее, изливаемые в окружающее пространство, еще гадостнее Тамариных воплей. А на закуску – баба Катя, престарелая грымза-математичка, председатель методобъединения. Самое печальное – она дура искренняя и самоотверженная. Она же по правде хочет помочь. Только вот не знаешь, куда от ее помощи деваться.

Короче говоря, к началу первого урока я был уже на взводе. Восьмой «Б» шумно втекал в душные недра класса – поганцы-дежурные вчера, разумеется, не проветрили. Восьмому «Б» все было по фигу – от алгебры-геометрии с ее полномочным представителем Константином Дмитриевичем до физкультуры и труда. В полном соответствии с теорией вероятности, здесь имела место флюктуация, собравшая вместе самых отъявленных сачков города.

Искать с ними контакт было бессмысленно, кроме жвачки и электронных игр, их ничего не трогало. Давить двойками и немереными домашними заданиями тоже оказалось без толку, на вопрос: «Что у вас, ребята, в дневниках?» – они, наморщив непривычные к такому интеллектуальному усилию лбы, разве что интересовались в ответ: «А что такое дневники?» И невинно глядели стеклянными глазами. А также деревянными и оловянными, что, впрочем, здесь одно и то же.

– Ну, что у нас творится с домашним заданием? – хмуро спросил я, когда ученическая масса наконец уместилась за партами. – Вопросы есть?

Ответом мне было столь же хмурое молчание. В самом деле, зачем спрашивать, если и так все ясно: отдельные ботаны все решили, остальному народу – в лом.

– Ну, если у матросов нет вопросов, тогда пожалуйте к доске, – я кинул взгляд в журнал и поежился. – Ну, хотя бы вот вы, леди, – и кивнул пухленькой Леночке Башиловой. – У вас не закрыта двойка за прошлую контрольную, а конец года уже близок. Поэтому я вправе рассчитывать на ваш энтузиазм.

Ни на что я, понятное дело, не рассчитывал, но надо же дать девочке шанс. Хотя глядеть, как несчастное создание пытается упростить и без того примитивный многочлен, было муторно. Задавая наводящие вопросы, я тем временем прошелся по рядам, изучил содержимое тетрадей, парочку конфисковал, дабы на досуге поглядеть основательнее.

– А левая скобка тебе ничего не напоминает? – намекнул я леди Башиловой. Та, тиская мел потными пальцами, глядела на меня так, будто я ей задолжал штуку баксов. – Смотри, икс в квадрате, игрек тоже, между ними – минус. Значит…

Ничего это для нее не значило. Годовую тройку ей обеспечит мама, в этом Леночка была совершенно уверена. С прежней учительницей, ушедшей в декрет Светлаковой, такие номера проходили. А что я конвертиков не беру, мама упорно не хотела понять в течение всего года.

Ну зачем навязали мне этот восьмой «Б»? Тем более в середине третьей четверти! Мало разве мне было моих семиклассников? Но Людочка Светлакова стремительно забеременела, образовалась брешь, Царица Тамара надавила – и вот, изучаю вопрос: может ли растение мыслить?

Хотя чего уж там? Все давно понятно. Пора ставить точку.

– Увы, леди. Ничем не могу вам помочь, – вздохнул я и потянулся к поблескивающему красной кожей журналу. – На дополнительные занятия вы не ходите, домашние задания не выполняете… Так что получайте заслуженную оценку.

– Какую? – на что-то еще надеясь, пропищала Леночка.

– Плохую. – Найдя нужную клетку, я посадил в нее синего лебедя, закрыв журнал. – И должен напомнить, что до конца года осталось две недели. Шансы на итоговую тройку у вас еще есть, но придется работать, как папе Карло.

– Буратину рожать? – хихикнули со второго ряда.

– Не смешно, – отозвался я. – Причем ситуация касается многих. У нас с вами осталось две контрольных, одна завершающая по теме «Решение квадратных неравенств», другая – годовая. Помимо этого – не забывайте о дополнительных по вторникам и пятницам, с трех часов. Как видите, возможность исправить положение пока еще есть. Вопрос в желании. Ладно, это лирика. А проза жизни заключается в повторении наших любимых неравенств. Для чего придется решить 752-й номер из учебника. А к доске мы пригласим…

Я сделал паузу, бросив взгляд на тетрадку с планами уроков. И остолбенел.

На столе, рядом с искомой тетрадкой, красовался лист бумаги формата А4, с картинкой, распечатанной на хорошем цветном струйнике. Летний пейзаж, голубое небо с облачками, подобными заставке Windows. А на их фоне – мы с Ларисой. В костюмах Адама и Евы. Причем то, что изображалось ниже пояса… От такого содрогнулись бы и Дали с Босхом.

Я молчал, тупо глядя в пакостную распечатку. Сволочи! Какие же сволочи!

Лариску они могли щелкнуть неделю назад, на майских праздниках, когда мы с ней вытащили этих дрисливых щенков в двухдневный поход. По крайней мере четверо вооружились «Полароидами», из тех, где не нужно ничего уметь – смотришь в окуляр, жмешь на кнопку – и из щели выползает мутная поначалу фотокарточка.

Дальнейшее тоже не нуждалось в комментариях. Сканер, надыбанные в сети порнографические фотки, затем коллаж средствами PhotoStudio 5.0. Далее струйный принтер с хорошим разрешением – и вот она, пакость.

В классе стало очень тихо. Даже воробьи за окном, и те примолкли. А может, мне показалось. Я видел сейчас лишь тридцать пар настороженных глаз, скрывающих рвущееся наружу злорадство.

– Та-а-к… – одеревеневшими губами протянул я. – Кто?..

Бессмысленный вопрос вырвался у меня механически. И улетел в ватную пустоту. Ответа и не предполагалось.

Они молча глядели на меня – все тридцать. А у меня в горле вырастал тяжелый холодный ком. Всякого я навидался от этих поганцев, но вот такой подлости… Сейчас я уже не брал в расчет, что негодяев-затейников максимум двое-трое, остальные – лишь зрители. Глаза застлало красной пеленой, стало очень трудно дышать.

И тут раздался смешок. Кто-то не удержался-таки и фыркнул в пространство.

Я вскинулся.

Вот он, прыщавый паршивец, Димка Соболев, хулиган из хулиганов. Вот он развалился на парте и ржет, не в силах сдержать позывы идиотского квакающего хохота. Темные, до плеч отращенные патлы колышутся в такт дергающимся плечам, в глазах бегают чертенята…

Я плохо помню, что случилось дальше. Кусочки целого напластовались друг на друга, точно апрельские льдины. А между ними – черные паузы, глухие провалы.

Вот я в два прыжка очутился возле его парты. Миг – и мои неумело сжатые в кулак пальцы пронзают плотный, наэлектризованный воздух, втыкаются в жесткую скулу. Раз, другой. Лохматая голова мотается на тонкой, плохо вымытой шее, точно шарик под ветром… И что-то темное, пахнущее железом, фонтаном льется из разбитого носа, стекает на пол, на светлые брюки… И моя рука в крови… в чужой…

Потом – провал. Кажется, я опираюсь обеими руками на крышку стола и у меня трясутся плечи… Рука задевает журнал – и расплывается бурое пятно, почти незаметное на его красной кожаной обложке. Вот Димкина изогнутая фигура в дверном проеме… Прижатые к лицу ладони. Истошный, срывающийся на петуха крик: «Ну все! Теперь я… Теперь вы у меня! Ну все…» Кто-то из девчонок побежал за завучем. Кажется, я куда-то иду, механически переставляя ноги. Мне суют какую-то таблетку, зубы пляшут, соприкасаясь с краем граненого стакана. Перекошенное от ужаса лицо Царицы Тамары. «Вы… Вы соображаете… Что же теперь будет?..» Ей, впрочем, хватает ума понять, что сейчас со мной говорить бесполезно – и меня отпускают домой, несмотря на то, что сегодня мне осталось еще три урока. На них меня подменит Баба Катя. С поджатыми губами, глядя мимо меня, она выходит из учительской. Дальше понеслись совсем уж несуразные обрывки. Выходящий из медицинского кабинета Димка Соболев, брошенный на меня ненавидящий взгляд… Дипломат, кто-то сует мне дипломат в негнущиеся пальцы, которые уже отмыты под струей холодной воды, но все равно ощущение кровавой липкости никуда не делось…

В отличие от мерзкой картинки. Та, как выяснилось, исчезла бесследно. А словам моим вроде бы и верят, но… А может, и вовсе не верят. И даже я сам порой ловлю себя на сомнениях: а был ли он, тот гнусный листок формата А4?

…Я встряхнулся, выбросив из головы майские воспоминания. Не было сейчас никакого мая, никакого солнца – лишь темные мраморные стены, синеватые дуги ламп и семеро за черным бархатом стола. Главный – тот, кого называли Старшим Хранителем – что-то проникновенным голосом вещал, но я пропустил начало и теперь с трудом вслушивался, пытаясь собрать воедино осколки слов и уловить, наконец, их смысл.

– Нет и не осталось никаких сомнений, следственные изыскания полностью установили истину. Подсудимый действительно избивал ребенка, избивал жестоко и хладнокровно, пользуясь своей взрослой силой и учительской властью. Что вызвало вспышку его бесовской ярости – озорная ли мальчишеская улыбка, солнечный ли луч, упавший на детское лицо, поток ли свежего ветра – не суть важно. Темны и недоступны глубины души Константина Демидова, и не нам, Трибуналу Высокой Струны, спускаться в сию мрачную пропасть и разглядывать таящихся на ее дне чудовищ… Однако мы можем и должны оценивать дела подсудимого, а дело его обагренных кровью рук – избиение невинного, чистого ребенка. Избиение, которое лишь по воле Высокой Струны не стало убийством – лишь в последний, могущий стать роковым миг она дрогнула, испустив исполненный боли стон, и незримые силы эфира парализовали злодея. Но становится ли от этого его преступление меньше? Становится ли сам Демидов менее опасным для человечества, для его наиболее светлой, прозрачной, открытой добру и Музыке части – для детей?

Хранитель сделал паузу, достал белый платок и утер ускользающее от моего взгляда лицо. Затем продолжил:

– Самое гадкое и скверное, что обвиняемый для своих гнусных целей прикрывался высоким достоинством учителя, пользовался своей властью. Пользовался жестоко и сладострастно. Избиение беззащитного мальчика Мити – лишь завершающий аккорд… Увы, к этому все шло. Как установило следствие, он и раньше отличался черствостью и жестокостью. Немало жгучих детских слез вызвал он несправедливо поставленными двойками. Жгучих слез и семейных трагедий, могущих закончиться печально. Так, например, два года назад чуть было не покончил жизнь самоубийством тринадцатилетний Кирилл Байгушев, получивший незаслуженную двойку на переводном экзамене по геометрии и оставленный на осеннюю переэкзаменовку. Все лето – жаркий солнечный праздник! – разбилось осколками слякотных, беспросветных дней, когда мальчишка должен был ходить на обязательные занятия в школу. «Я не хочу так жить!» – рыдал он после экзамена в школьном коридоре на пятом этаже, возле раскрытого настежь окна, и лишь присутствие одноклассников предотвратило несчастье. И подобных случаев можно было бы привести немало.

Вновь пауза, заполнившая собою пространство. И вновь безумные, чудовищные, идиотские речи:

– Таким образом, мы видим, что обвиняемый – потенциальный источник опасности, потенциальная угроза детским жизням. Уже одно это требовало от нас, Хранителей, принять жесткие меры.

Но Высокая Струна милосердна. Поначалу, рассмотрев первичные материалы дела, мы постановили ограничиться блокадой. Демидову был послан «черный конверт». Но как вы думаете, что сделал подсудимый? Рассмеявшись, он скомкал его и выбросил в мусорное ведро. Наивный, он полагал, что в те минуты некому его увидеть… И с тем же издевательским смехом этот нравственный импотент позвонил невесте… К счастью, та оказалась благоразумной девушкой, вовремя сообразив, с каким чудовищем чуть было не связала свою судьбу…

Я невольно дернулся вперед. Да как он смеет! Про Лариску…

Происходило что-то совсем уже запредельное. Ну как психически здоровый человек способен не то что произносить, – хотя бы всерьез выслушивать этот бред. Все это походило на дурной анекдот, на тягостный, беспросветный роман Кафки, в котором я стал героем. Но даже у Кафки было поизящнее. Ведь глупейший же фарс! Ну какой в нем смысл?

И все-таки я чувствовал, что смысл есть… Какой-то тяжелый, мутный, и, конечно, совсем не тот, что вытекал из гладких, отточенных речей Хранителя.

– Итак, обвиняемый не внял нашему предостережению, не бросил педагогическую работу, не выплатил указанной нами суммы на лечение искалеченного мальчика… Мы дали ему достаточный срок одуматься – целое лето, но он не воспользовался своим шансом. Вообразите ужас и отчаяние детей, когда первого сентября, войдя в кабинет математики, они вновь увидели Константина Дмитриевича Демидова, палача и садиста. Увы, школьная администрация проявила формализм и приверженность чести мундира. Мундира, замазанного детской кровью! Видите ли, не имелось официальных поводов для увольнения. Впрочем, эти начальственные дамы – вопрос отдельный, с ними уже работают иные наши структуры. Мы же вернемся к Демидову, нагло наплевавшему на милостивое предупреждение «Струны». После этого медлить было нельзя – и Оперативная Часть Столицы произвела изъятие преступника. Далее имели место следственные мероприятия, полностью подтвердившие обвинения. А посему…

Хранитель сделал короткую передышку, глотнув из ребристого графина. Странно, а я и не заметил, откуда тот взялся. Впрочем, после «следственных мероприятий» я много чего перестал замечать. Совершенно разладилось восприятие.

– А посему, – продолжал он, – Трибунал Высокой Струны, рассмотрев дело бывшего учителя Константина Дмитриевича Демидова, вынес свое решение. За насилие, совершенное над светлым ребенком, за предательство и жестокость, учитывая потенциальную опасность преступника, – вывести его за пределы Тональности. Для чего передать Демидова в распоряжение Исполнительной Части, дабы та поступила с Демидовым милосердно и безболезненно.

Он замолчал, утирая лоб все тем же белым платочком. Да… Стилистика у них… Во времена Святейшей Инквизиции формулировка звучала весьма схоже. «Предать в руки светской власти, дабы поступила она с ним кротко и без пролития крови»… Недалеко же эти ушли. А уж как эвфемизмы любят… Вывести за пределы Тональности. Если учесть, что «Тональность» – это, по словам следователя, вся наша Вселенная, весь видимый мир…

В общем-то, я даже не особо испугался. К тому все шло.

– А сейчас, – вновь возбудился Хранитель, – Демидов пройдет Коридором Прощения. Но сперва, – махнул он кому-то невидимому рукой, – чтобы ни у кого не возникло сомнений в справедливости суда Струны…

По мановению его ладони в мраморной стене появился проем, за которым зияла чернота.

– Ну давай же, иди! – нетерпеливо бросил Хранитель.

Из черноты осторожно выдвинулась невысокая фигурка.

Ничего себе! Я узнал его сразу, несмотря на разительные перемены.

Димка Соболев оставался самим собой, хоть и одет был в лазоревую футболку и такого же цвета шорты. Волосы его, некогда касавшиеся плеч, были коротко острижены, и оттого он казался значительно моложе своих четырнадцати лет.

Димка замер на пороге, с недоумением оглядывая Мраморный зал.

– Гляди, отрок! – обернувшись к нему, торжественно возгласил Хранитель. – Высокая Струна справедлива, она не медлит покарать зло. Вот он, жестокий негодяй, сладострастно избивавший тебя, надеявшийся на свою грубую силу и учительскую неприкосновенность. Вот он замер сейчас, огорошенный строгим приговором, жалкий червяк, что и соответствует его глубинной сути. Не должен быть он в мире, не должен осквернять мерзкими своими звуками нашу чистую Тональность. И потому будет изъят из нее. Никогда больше не ударит беззащитного ребенка, никогда не прольется из-за него светлая детская слеза. Ибо Высокая Струна справедлива. Гляди же, отрок! Пусть в сердце твоем укрепится вера в милосердную защиту «Струны»…

Чем больше разливался соловьем Хранитель, тем недоуменнее казалось Димкино лицо.

А я не мог отвести от него глаза. Димка Соболев… Поганец, сунувший мне мерзкую картинку… Димка Соболев, хрестоматийный пример «трудного подростка», не умеющий решать квадратные уравнения… и голова его металась, как воздушный шарик под моими ударами, и бурая кровь не хотела отмываться под струей холодной воды…

– Константин Дмитрич! – вдруг выкрикнул он неожиданно хриплым, начинающим ломаться голосом. – Это не я! Тогда, с фотографией! Вы не думайте, я не хотел…

Лица членов Трибунала как по команде скривились. Хранитель раздраженно махнул рукой, и Димка дернулся – казалось, кто-то невидимый потащил его за шиворот.

– Итак, пострадавший ребенок видел торжество справедливого суда! – торопливо подвел итог Хранитель. – А теперь…

– Не надо! – истошно проорал исчезающий в черном проеме Димка. – Я не хочу! Не трогайте…

– А теперь, – вернувшись к прежнему невозмутимому тону, продолжал Хранитель, – уходящий в иную Тональность преступник должен очистить свою душу. И потому он пройдет Коридором Прощения.

Хранитель тяжело опустился на скамью, и ему тотчас услужливо протянули граненый стакан. Похоже, за время судебного заседания графин наполовину опустел.

И тотчас я ощутил на своем плече жесткую руку. Поднял глаза – так и есть, ультрамариновая куртка, скучные серые глаза.

– Ну, пойдем, деревянный … Не держи зла.

Широкий прямой коридор казался бесконечным. Что-то случилось с законами перспективы, а может, изменилась геометрия пространства, – но не было ему конца, лишь неясное бурое марево плыло перед глазами.

Я медленно шагал вперед, отчего-то припадая на правую ногу, с обеих сторон стояли мальчики разного возраста – от семи лет и, похоже, до тринадцати, но одинакового облика – все в футболках цвета морской волны. Коротенькие шорты, приглаженные волосы, колючие взгляды. И шепот, монотонный, словно бьющаяся о песчаный берег морская волна.

– Мы прощаем тебя, Уходящий… Мы прощаем тебя… Исчезай с миром…

Не было конца этому унылому шествию. Дети-марионетки всё повторяли и повторяли одно и то же. Должно быть, и им это надоело: приглядевшись, я заметил, что кое-кто лишь беззвучно открывает рот. Некоторые старшие делали над головами малышей «козу», а те, напротив, относились к своей задаче как нельзя серьезнее. Сосредоточенные лица, широко распахнутые глаза, подрагивающие от усталости загорелые ноги, в неживом свете люминесцентных ламп казавшиеся сиреневыми, точно обтянутыми дамскими колготками.

– Мы прощаем тебя, Уходящий… исчезай с миром…

Откуда взялись эти дети? Почему они такие одинаковые, отчего живет упрямая грусть в их широко распахнутых глазах, зачем им все это надо? «Струна»… Загадочная, нелогичная, жестокая и запредельная «Струна». И дети… Бесконечные, равнодушно глядящие мне вслед шеренги детей, завороженных, околдованных неслышным уху звоном, магической мелодией. Жертвы Крысолова? Или жертвы «Струны»?

Время будто замкнулось петлей… Я все шел и шел, а коридор не кончался, и отражались от стен – теперь уж обычных, не мраморных, а всего лишь бетонных, слова: «мы прощаем тебя, Уходящий… мы прощаем тебя…»

«А, все равно, хуже теперь не будет, так почему бы и нет?» – мелькнула мысль.

– Ребятишки, – резко остановившись, произнес я как можно громче, – а почему вы меня прощаете? Тут найдется хоть один, кого я обидел? Если да, пускай шагнет вперед. Нужно ведь еще и иметь это право – прощать…

Дети на секунду замерли, но лишь те, кто находился рядом. А стоявшие позади и те, до которых я еще не дошел, словно ничего и не случилось, продолжали заученно бубнить «мы прощаем тебя…» Мне тут же пришло в голову, что их, этих бедняг, наверняка мучили долгими тренировками. Иначе как объяснить такую ритмичность, такой слаженный хор мальчиков?

Впрочем, долго задумываться мне не дали. Болезненный тычок меж лопаток – и мой ультрамариновый провожатый злобно прошептал:

– Ну ты, козел, еще выступать будешь? С тобой поговорить напоследок, да?

Я обреченно двинулся вперед. Что означает «поговорить», я уже знал. Общения со следователями под черными масками мне более чем хватило. Действительно, какой такой гуманизм по отношению к нам, «деревянным»?

А коридор никак не хотел кончаться, и порой ловил я себя на мысли: может, все уже свершилось, и это и есть она, загробная вечность… Потертый линолеум пола, мертвый свет ламп, монотонно шевелящиеся детские губы… «Мы прощаем тебя, Уходящий»…

4

– Ну, готов? Спускайся, поехали! – мелькнув на пороге комнаты, крикнул Женя. И тут же куда-то умчался, этакий живчик.

Отчего бы и не поехать? Ничего другого и не остается. Альтернативы нет, не считая, конечно, лунного поля… А там теперь снег лежит толстым слоем. Новый снег нового года. И не осталось никаких следов от тех черных клякс в сухой траве… Разве что тени кружатся, белесые такие, стенающие… Увы, и этого нет, не верю я во всю подобную мистику. В конце концов, случившееся со мной куда более странно.

Я спустился во двор. Там, фыркая прогреваемым мотором, стоял приземистый «бизон», а на грязном, тающем снегу топтались Шура и Миха, ребята из Жениной группы. Докуривали, о чем-то негромко толковали, пересмеиваясь. Неплохие парни, мы не раз уже пообщались в бильярдной, не говоря уже о здешнем баре «На дороге». Кто сказал, что люди «Струны» не уважают пиво? Обывательские домыслы, господа! Особенно если завезут «Темное елагинское»… Это же такой букет! И как положено – раки, соленые сухарики, копченый судак… Бармен, старик Боксис, знает свое дело…

С сухим законом пришлось проститься в первые же дни. «Все, старик! – решительно заявил Женя, – кончились у тебя дни воздержания. Вместе с опытом погружения на дно. Так возьми от жизни ее природные дары, не гнушайся простыми человеческими радостями!».

И я взял, стараясь, конечно, выдерживать меру. Не хватало еще потерять контроль. И пускай я не склонен к излишней болтливости, но все равно не стоит забывать – хожу по мосту тоньше конского волоса. Шаг вправо, шаг влево… Забавно, еще две недели назад, обретаясь в подвале и подрабатывая на разгрузке да стеклотаре, я чувствовал себя в большей безопасности. А здесь – тепло и свет, великолепное трехразовое питание, приветливые люди, с виду непохожие на мрачных аскетов… И тем сильнее я ощущал себя пешкой, стоящей под боем. Рано ли, поздно ли – сдадут. Наивно полагать, что тогда, осенью, не пересчитали кляксы, не отволокли трупы в грузовик. А еще наивнее думать, что исполнители и сами верят в сказку о милосердии «Струны». Далекие миры за гранью тишины… Ну как же! Ищут меня. С сервера на сервер перескакивают запросы, сканируются мало-мальски подозрительные физиономии, обстоятельно расспрашиваются многочисленные «друзья „Струны“»… И рано или поздно кончится эта безмятежность… Я вот сейчас отъедаюсь и отсыпаюсь, хожу на медицинские процедуры, играю в бильярд и потягиваю пиво в компании симпатичных и даже слегка интеллигентных парней. А тем временем кто-то скрупулезно изучает дело Константина Ковылева, запрашивает свидетелей дальнегорского взрыва, сопоставляет факты и даты… Это лишь на первый взгляд моя легенда кажется железобетонной, а как знать, сколько зияет в ней трещин и откровенных дыр… Вот и остается просто жить, не загадывая на долгий срок.

Хлопнула тяжелая дверь, вылетел во двор суетливый Женя, на ходу что-то втолковывая высокому мрачному парню. Такой вполне мог бы играть Кощея Бессмертного на детских утренниках. Хотя именно он здесь, на «базе», изображал в новогоднюю ночь Деда Мороза. Талантливо изображал, надо сказать. Из его объемистого мешка мне досталась простенькая деревянная дудочка. И что мне с ней было делать при моем-то отсутствии слуха?

Разумеется, вертелся здесь же и непоседливый козленок Севка. То, неслышно приближаясь, подслушивал разговоры куривших и, подпрыгнув за их спинами, радостно визжал, убегая. То сосредоточенно пинал смятую жестянку из-под пива, то лепил снежок и начинал обстрел. Правда, чаще всего попадал в «молоко», а после единственного удачного броска был изловлен пострадавшим Михой, поднят за шиворот пуховика и звонко шлепнут пониже спины. Правда, сие воспитательное действо у него обиды не вызвало.

– Ну все, мужики, время! – сообщил Женя. – Погнали.

Мы забрались во вместительное нутро «бизона». Севку, чтоб не баловал, зажали между Михой и Шурой, рядом со мной, сложившись вчетверо, примостился экс-Дед Мороз, а Женя сел рядом с водителем, толстеньким и усатеньким коротышкой.

Мы рванули, машина, круто развернувшись, вылетела из предусмотрительно открытых ворот, которые тут же сомкнулись за нашей спиной. Поворот, еще один – и вот уже гоним по широкому шоссе. С обеих сторон высятся огромные, едва ли не в человеческий рост сугробы, тянутся белые, исчерченные темными проталинами поля, а вдали, у горизонта, смыкается с небом неровная стена леса. Времени уже четвертый час, но еще не начали сгущаться сумерки, хотя, вроде, им пора. Еще полчаса, не больше – и растекутся вязким синим киселем, растворят в себе грязную белизну низкого неба.

– Народ, а куда мы едем-то? – отчего-то негромко поинтересовался я, сдвигаясь поудобнее.

Шура хмыкнул, Миха присвистнул, а Женя изогнулся ко мне с переднего сиденья:

– Точку ставить будем, Константин! Над буквой «i». Поглядишь на акт справедливости.

Я поежился. Слишком часто я в последнее время слышал это слово.

– А конкретнее?

– Да чего там! – рассмеялся Женя. – Лучше один раз увидеть, чем тысячу раз… Привыкай, тебе полезно.

Ну ладно. Все равно ведь никуда это от меня не денется.

– А ехать долго? – все же спросил я, провожая глазами однообразный пейзаж.

– Не боись, ногу не отсидишь. Еще полчаса где-то. Так, Базиль? – повернулся он к водителю. Тот молча кивнул. – Или тебе отлить? – участливо предположил Женя. – Так ноу проблем, сейчас тормознем. Ты проще будь, Костян, проще…

Ну куда уж нам до такой простоты…

– Да в порядке я, в порядке. Не опекай меня без ну́жды, – пробормотал я, отчего-то смутившись.

– Севка, а тебе? – моментально переключился Женя. – Перед выездом сходил куда следует?

– Что я, маленький? – насупился пацан, теребя застежки своей меховой шапки.

– Ну и славно! – Женя отвернулся от нас и скомандовал водителю:

– Еще газку, Степаныч!

– А навернуться? – не отрываясь от баранки, проворчал тот. – Не видишь сам, какая голо… – дернул он досадливо плечами… – короче, гололедица.

Не будь тут мальчишки, он бы выразился круче.

Белую плоскость пересекло черным. Так и есть – железная дорога. В стороне темнеют неказистые будки, жмутся сиротливые вагончики, поблескивает синим далекий семафор.

– Ну все, тормози, Базиль, – скомандовал Женя. – Прибыли.

– А где ж эти-то? – мрачно поинтересовался Дед Мороз. – Не подвезли еще?

Женя кинул взгляд на часы.

– Все путем, у нас еще десять минут в резерве. Кости пока разомнем, перекурим…

Толстенький Вася остановил машину метрах в десяти от переезда. Вокруг – белое безмолвие. Если не считать пары дальнобойщиков, никто не встретился нам по пути. Впрочем, это ж провинция. Тут нельзя судить по столичным меркам.

Мы вылезли, Миха с Шурой тотчас утопали куда-то влево по снежной целине, к рельсам. Потом Шура вернулся, вытащил из машины туго набитый мешок и, взвалив на спину, заковылял к ожидавшему Михе.

– Заодно и площадку подготовят, – одобрительно заметил Женя.

Дед Мороз кивнул, раскуривая сигарету.

– Вот они! – махнул рукой водитель Базиль. – Везут!

И впрямь, в тишине послышалось негромкое тарахтение, а вскоре на фоне темнеющего неба показался похожий на деловитого жука «Рафик».

– А Демьянов во сколько должен быть? – все так же хмуро уточнил Дед Мороз.

– Ровно через полчаса. Все рассчитано, – усмехнулся Женя. – Пока разложим, пока напутствие дадим… Еще и стемнеть по-настоящему не успеет.

– Жень, – мне просто надоело молчать, – может, помочь чем?

– Да не, не надо, – отмахнулся тот перчаткой. – Ребята дело свое знают. А ты смотри, привыкай. Осваивайся, в общем.

Протяжно фыркнув, «Рафик» затормозил возле нашего «бизона». Лязгнув, раскрылась задняя дверца, выпрыгнули на снег двое крепышей в лазоревых пуховиках.

– Здорово, коллеги! – приветствовал их Женя. – Ну, как, он в состоянии?

– А то! – довольно прогудел один из прибывших. – Мы что тебе, «чайники»? Выдержали нужную кондицию. Сейчас сам увидишь.

В недрах «Рафика» послышалась быстрая возня, миг – и оттуда выползли еще двое лазоревых. А в руках их болтался… Нет, никаких сомнений. Это он. Мой старый знакомец, Железнозубый. Грязные лохмотья – та же куртка, та же шапка. И тот же взгляд – цепко-настороженный, волчий.

– Ну что, – осклабился Женя, – кончаются времена и сроки, а? Пора тебе тональность поменять, пора… Вон туда! – махнул он перчаткой лазоревым. – Во-он туда, где ребята наши.

Сосредоточенные крепыши, не тратя слов, быстро потащили обмякшее тело по снегу, иногда проваливаясь чуть ли не по пояс. Вот они уже возле Михи и Шуры, вот повалили его и деловито возятся. В темнеющем воздухе разносятся монотонные удары – железом о железо.

– Ну что, потопали и мы! – махнул нам рукою Женя. – Не отставай, Севка, – подбодрил он отчего-то поскучневшего пацана. В самом деле, от недавней его резвости и следа не осталось. То ли в машине сомлел, то ли еще что…

И мы поплелись по свежим следам.

Идти пришлось недолго – метров двести. Склон там не отличался особой крутизной, и на изрядно утоптанном снегу стоять можно было свободно. Ребята и стояли свободно, покуривали, и искорки сигарет тускло светились на фоне грязно-синего неба. А поперек рельсов растянут был Железнозубый. Кисти его рук стягивала веревка, привязанная к вбитому в мерзлый грунт стальному колышку. То же и с ногами, но уже по другую сторону насыпи. Шея Железнозубого касалась холодного металла одного рельса, задняя часть – второго. А сам он тихо подвывал, и пена пузырилась на его опухших губах.

– Минут десять осталось, – взглянув на часы, сообщил Женя. – Демьянов уже из Овражков выехал, полным ходом поспевает сюда. Ладно, пора итоги подвести. Не люблю я речей говорить, а положено. Короче, что мы видим перед собой? Андрея Ивановича Ложкина, сорока трех лет отроду, слесаря-сантехника по основной специальности. А по совместительству Андрей Иванович занимался и другими делами… Он очень любил детей… специфической любовью. Правда, мало кто из них мог после поделиться впечатлениями. Как правило, наш сантехник не оставлял следов. Переезжал с семьей с места на место, якобы в поисках лучшего заработка, хотя искал он совсем не то. Да уж, ребята из нашего следственного нашли в подвале дома двенадцать по улице Оловянной много интересного… Именно в этом подвале он с прошлой осени предпочитал развлекаться с мальчиками. Справедливости ради отмечу, что не брезговал товарищ и девочками. Часто применял он различные механические приспособления – еще бы, золотые руки, прямо-таки самородок-умелец.

Женя, не удержавшись, смачно сплюнул на снег. И продолжал:

– Что забавно, в своей дневной жизни он был вполне заурядным семьянином. Жена Ксения Павловна, трехлетняя дочь Дашенька… И зарплату наш сантехник приносил домой исправно, не пропивал, не тратил на глупости… Дома у них уютно, аккуратно, прямо-таки глаз радуется.

Вот и стоны истязуемых детей доставляли Андрею Ивановичу чисто эстетическую радость… Не только же плотским пробавляться, господа… Да ты морду-то не вороти, урод, здесь, можно сказать, летопись твоей веселой жизни зачитывается… А как же он избавлялся от трупов? Ведь трупов, по самым скромным подсчетам, должно было скопиться десятка полтора… Хотя бы за те пять лет, в течение которых Андрей Иванович чтил своим пребыванием скромный город Мухинск. Но голь, как известно, на выдумки хитра. И он ловко приспособился расчленять то, что оставалось от его жертв. Далее части эти сбрасывались в канализационные люки. А там же обитают крысы, дорогие мои. Голодные, плотоядные крысы. Им и кости перемолоть – как чихнуть. И все было шито-крыто, рыдали потерявшие детей матери… впрочем, в основном дядя специализировался на бродяжках. А наша доблестная милиция не чесалась, это же не из алкашей последнюю деньгу дубинками вышибать, тут уметь надо…

Ползли и множились слухи, Иваныч посмеивался и продолжал время от времени развлекаться. Он, обладая несвойственным рядовому сантехнику острым аналитическим умом, упустил лишь одну ма-а-аленькую деталь. Помимо милиции и Комитета, есть и иные структуры… Не старающиеся быть на виду, но куда более эффективные. Короче, наш Дрюня не учел существования «Струны». Не думал он, что имеются у «Струны» такие возможности, которые и не снились различным спецслужбам. И вычислить дядю оказалось не особо сложно. С этим вполне справилось наше региональное управление.

Оставалось сделать последнюю проверку, она же – последнее доказательство. И тогда, незадолго до Нового года, чисто случайно, разумеется, попался нашему слесарю маленький оборвыш Севка. Покажись, малыш, – и Женя легонько подтолкнул пацана ладонью. – Погляди, погляди, Андрей Иваныч, – хмуро продолжил он. – Что ты намеревался сделать с этим мальчиком? После того, как потешил бы неувядающую плоть? Распилить циркуляркой? Жечь паяльной лампой? Или всего лишь повесить? Жалеешь, что не вышло, господин Ложкин? А вот не все коту масленица. Тут и гражданин некстати вмешался, – кивнул он на меня. – Совсем уж некстати, да? Нос как, не беспокоит?

– В общем, господа, – скучным голосом закончил Женя, – это и есть история жизни сантехника Ложкина. История, начавшаяся более сорока трех лет назад, а завершившаяся… Через пять минут она завершится. Ты, Иваныч, читал когда-нибудь такую книгу – «Анна Каренина»? Чувствую, что читал.

Женя помолчал, собираясь с мыслями. Хотя чего ему собираться – язык подвешен неплохо. Глядишь, мог бы и писателем стать. А стал человеком «Струны».

Удивляло меня другое: почему я не чувствую жалости к распластанному на рельсах Железнозубому? Ведь тоже человек, тоже дышит… Ну правильно, нелюдь он, тварь… Так и вычесть его из человечества можно без этих изысков. Пуля в затылок – и расплывется клякса на лунном поле… Но робкие аргументы ума сейчас заглушались колотящимся сердцем. Я прямо-таки всеми печенками ощущал странную вибрацию. То ли это дрожал наполненный болью сырой воздух, то ли сотрясал почву невидимый пока состав… А может, что-то другое происходило сейчас… рождалась из сумерек невозможная музыка. Невозможная – и все же знакомая. Еще по Мраморному залу.

– Итак, перейдем к официальной части, – вновь заговорил Женя. На сей раз голос его был сух и деловит. – Местное отделение «Струны» произвело все необходимые следственные изыскания. Дело представляется абсолютно ясным, нет надобности обременять Трибунал. Мера наказания также не вызывает сомнения. Преступник переводится в иную Тональность. И Высокая Струна дала на это свое соизволение. Способ избран гуманный, хотя из соображений механической справедливости можно было бы заставить Ложкина на себе испытать мучения жертв. Но Струна милосердна. Ты уйдешь из жизни быстро, Ложкин. Быстро, – но без Коридора Прощения. Ты не заслужил его.

Справа показался желтый глаз надвигающегося поезда.

– Вот уже и Демьянов на подходе, – удовлетворенно хмыкнул Женя.

Кто-то колыхнулся в густеющих сумерках.

– Дядь Жень, – насупленный Севка дернул Женю за рукав. – Можно я туда, – махнул он рукой за спину. – Ну, к машинам… Мне отлить… И вообще… – прошептал он виноватым голосом.

– Боишься, Колокольчик? – резко повернулся к нему Женя. – Тогда, на стройке, под ножом, не боялся? А сейчас дрейфишь? А, ладно, как знаешь. – Голос его затвердел. – Миха, проводи ребенка к «бизону». И подождите нас там.

Две черные фигуры побрели по бурому снегу на фоне облитого липкими чернилами неба. Большая и маленькая. Неловко, медленно, оступаясь в глубоких сугробах…

– Вот, – устало заметил Женя. – Страшно мальчишке стало. Не хочет на смерть смотреть. Ибо чистый ребенок. А ты, Дрюня, смаковал…

Поезд надвигался неспешно, но в самой этой неспешности ощущалась неотвратимость. Желтая точка фонаря превратилась уже в слепящий глаз, глухо, ритмично позвякивали рельсы, тряслась под ногами разбуженная земля.

– Отойдем чуток, – Женя тронул меня за плечо. – А то еще воздушным потоком закрутит…

Я послушно шагнул вниз, под насыпь. Сейчас мне было уже все равно, все смешалось – тяжелый лязг рельсов, дрожание земли, задевающий лицо влажный ветер. Всё сорвалось со своих мест, всё стало неслышной музыкой, всё утонуло сейчас в низких, густых, разрывающих ткань реальности звуках. Время вздохнуло, расползлось тающим в пальцах снегом, необъятные черные провалы надвинулись, потянули в пропахшие горьковатым полынным дымом слои…

– Чуешь Струну? – шепнул мне в самое ухо Женя. – Чуешь… Я же говорил – наш человек.

А звук как-то сразу вдруг прекратился. Унесся в черную мглу товарняк, растворился в сумерках, пролязгал бесконечной гусеницей вагонов.

Мне не хотелось оборачиваться.

– Шура, Гена! – негромко скомандовал Женя. – Мешок при вас? Ну давайте, действуйте… Ничего не забывая. Не мне вас учить. Пошли, Костян! – легонько хлопнул он меня по спине. – Ребята сами справятся.

И мы пошли. Но дернуло же что-то меня обернуться. Обернуться и тут же пожалеть.

Подсвечивая себе мощными армейскими фонарями, деловито шуровали на насыпи ребята. И луч выхватил из тьмы что-то небольшое, круглое… похожее на футбольный мяч. Правда, мячи не бывают мохнатыми. И не блестят у них железные зубы.

5

– Ну, заходите, ребята, заходите… Присаживайтесь… Чувствуйте себя как дома… Собственно говоря, вы и так…

Аркадий Кузьмич широко улыбался, развернувшись черным кожаным креслом в нашу сторону. Кресло, величественно-необъятное, могло вместить, по меньшей мере, троих таких Кузьмичей – худеньких, лысеньких, с озорными маслинами-глазками. Как-то не вязалась простецкая внешность Старшего Хранителя с более чем серьезным кабинетом.

Боясь показаться невоспитанным, я лишь короткими взглядами сканировал окружающую среду. А было на что посмотреть. Сам кабинет, вытянутый в длину, вполне мог принадлежать когда-то большому здешнему начальству. Директору комбината, секретарю райкома… Ну, на худой конец, редактору областной «Правды». Масштабы, как и положено, подавляли. Здесь и танцевать можно было, и в снежки играть – дело лишь за снегом.

Вдоль стен стояли не стулья даже, а ряды кресел – в меру роскошных, обтянутых красным бархатом, но ни в какое сравнение не идущих с местообитанием Кузьмича. Сами стены, отделанные розоватым мрамором, навевали неприятные воспоминания. Не то ритуальный зал, не то еще похуже… Спасибо мрамор хоть не зеленый. И наверняка фальшивый.

Слева со стены глядел огромный портрет. Седой мужчина, слегка прищуренные глаза, плотно сжатые губы. Казалось, был он чем-то недоволен, но полагал ниже своего достоинства поднимать вопрос… Нет, вроде бы совершенно незнакомая личность… Хотя что-то такое вертелось в мозгах… Вертелось – и мгновенно таяло, ускользало.

На противоположной стене разместилась неожиданная, неуместная здесь коллекция. Не холодного оружия – напротив, более чем мирная. Висели тут музыкальные инструменты. Благородные изгибы темных, сверкающих полировкой скрипок гармонировали с изящными, напоминающими знаки интеграла гобоями, огненно-рыжие гитары поблескивали серебристыми, разлиновавшими черные грифы струнами. Огромный контрабас чудом не обрывался под собственным весом, а легкомысленного поведения мандолины, казалось, готовы были взметнуть шквал каких-нибудь южных страстей.

Чего тут только не было! И легкие, тоскующие по девичьим пальчикам арфы, и старинные, затейливо расписанные гусли, и пузатый охотничий рожок… «Неужели Кузьмич на всем этом играет? – мелькнула шальная мысль. – Нет, скорее всего, инструменты имеют ритуальное предназначение».

– Вот, Аркадий Кузьмич, – кашлянув, начал Женя. – Это и есть Константин Антонович Ковылев, о котором вам уже докладывали.

– Очень приятно, Константин Антонович! – живо подхватил Кузьмич. – Наслышан, и изрядно. Знаю, вам сильно не повезло. Не стану говорить всяких стандартных утешений, о всяких там темных и светлых жизненных полосках – наверняка уже наслышались такого по самое «не могу». Но ведь вы устояли все-таки, Константин, не сломались. И это не случайно. Значит, есть в вашей душе некая струнка, отзывающаяся на звучание иной, изначальной Струны. Собственно, она и привела вас сюда, к нам. Все очень символично.

Жестикуляция у Кузьмича была под стать патетической речи. Пальцы его нервно бегали по черной столешнице, мимические фигуры поражали своей утонченностью, а глаза чуть ли не выползали из орбит. На стебельках они у него, что ли, как у насекомого? Часом, не дразнят ли его тараканом?

– Итак, я рад, Константин Антонович, что вы, оказавшись в сфере нашего… э-э… притяжения, проявили неподдельный интерес к нам и к нашему делу, готовы влиться в наши ряды, занять, если можно так выразиться, свою линейку на нотном стане…

Надо же, как поэтически излагает! Ох, очень, очень осторожным надо быть с этим доброжелательным тараканом.

А речь таракана гладко лилась дальше:

– Согласно традиции, мне как начальнику регионального отделения нашей организации положено произнести несколько слов о нас и нашем деле. Наверняка я скажу сейчас банальные, хорошо известные вам вещи, но порядок есть порядок. Тем более, в обществе имеют место и невежественные предрассудки, и высокоинтеллигентское предубеждение, замешанное, кстати, все на том же невежестве.

Кузьмич поучающе поднял палец:

– Итак, официально мы называемся Федеральным фондом защиты прав несовершеннолетних. Но вы сами понимаете, это лишь вывеска. Сами себя мы называем «Струной». Почему именно такое название – это особый и долгий разговор. Скажу лишь, что мы стараемся быть созвучными Высокой Изначальной Струне, колебания которой мы, люди, воспринимаем как свет, добро, милосердие… Наше движение озабочено одной из самых важных, возможно, основной проблемой человечества – спасением детей от жестокости, от зла, творимого людьми, обществом, природой… Казалось бы, сие – основа основ, но люди согласны с этим лишь на словах. А на деле – тупой эгоизм, боязнь заглянуть в собственную душу, неумение за сегодняшним днем видеть будущее. Государство, которое, казалось бы, и существует ради людей, на самом деле полностью устранилось от этих проблем. Устранилось, если не сказать хуже. Фактически оно, государство, вносит свою немалую лепту в общее зло. Причины всем понятны, не будем о грязи.

Тут я с Кузьмичом был полностью согласен. Уж грязи я насмотрелся вдоволь, причем не только после Лунного поля.

А Кузьмич проникновенно вещал:

– Что же оставалось делать людям, в сердцах которых не смолкла Высокая Струна, людям, которые любят детей и не могут смириться с ежедневным потоком зла? Тихо страдать в одиночку? Очень благородно и красиво, но кому от этого станет лучше? Обращаться в государственные инстанции, бить в набат и раскачивать язык колокола? Без толку, сами знаете. Многие пробовали, а результат нулевой. Перемелют жернова власти любого. Ибо цель власти – сама власть, не более того. С ней можно иногда взаимодействовать, но упаси Боже возлагать на нее хоть какие-то надежды. Кидаться за помощью в иные общественные институты? Ни у одного из них нет реального влияния, нет рычагов. От перестановки слов не происходит дел. Да и не видят они, по существу, волнующую нас проблему. Озабочены своими целями…

Странное дело, Кузьмич говорил заскорузлые банальности, но речь его между тем звучала неким откровением. Может, дело не в словах, а во мне? Или в какой-то непонятной атмосфере, невидимо обволакивающей кабинет?

– Итак, естественной кажется мысль объединиться. – Кузьмич, похоже, перешел к самому интересному. – Объединиться не ради слов, не чтобы петь красивые песни или обсуждать добрые книжки. Объединяться надо для дел, реальных, конкретных дел. Пьяные родители истязают ребенка. И никто – ни соседи, ни милиция, ни школа – не вмешивается. Вмешаемся мы. «Деловые ребята» продают школьникам наркоту. Все видят, все молчат, никто ничего не делает. А мы – сделаем. И так сделаем, что напрочь отобьем охоту у деловых ребят этим заниматься. Или, допустим, не хватает денег на закупку оборудования для детского онкологического центра. Зато рядом строится казино. И все возмущаются, и никто ничего не может. А мы – можем. Мы переставим местами не слова, а деньги.

– И хозяева казино не будут возражать? – механически брякнул я в пространство. Хотя кто меня за язык дергал?

Однако распалившийся Кузьмич явно обрадовался моим словам. Он аж привстал в кресле, точно всадник в стременах, и в лысине его отразилась апельсиново-яркая люстра. Торжествующе воздев тонкий палец, Хранитель ликующе рассмеялся.

– Вот! Вот она, суть! Главное – задать правильный вопрос. Константин Антонович, отвечаю. Не будут возражать крутые пальцевёрты, ох как не будут. Напротив, приползут на брюхе с чековыми книжками в зубах. А мы еще подумаем, что с ними делать. Потому что у нас – сила, – слово это Кузьмич протянул медленно, со вкусом. – У нас – сила, и они, те, кто поумнее, давно уже с нами считаются. Понимают, что обижать детей стало небезопасно.

– А кто поглупее? – вновь зачем-то выскочил я. На сей раз прыснул Женя.

– А тех, кто поглупее, Костян, – выдавил он сквозь распиравший его смех, – находят в разных местах. Кого – в канаве, кого – на собственном ложе. И, что характерно, очень молчаливых. И с гитарной струной вместо галстука. Хотя таких кретинов уже немного. Деловые, они же только в анекдотах пальцами крутят. А по жизни мигом просекают фишку…

– Но! – вновь воздел все тот же палец Кузьмич. – Вы спросите: а откуда же берется сила? Ведь мало объединиться. Ну что могут сделать несколько хилых очкастых интеллигентов с дряблыми мышцами и тощими бумажниками? По инстанциям бегать, чинушам что-то доказывать? Морду садисту-воспитателю набить? Так еще кто кому набьет… Не-е-е, объединиться мало! Надо еще кое-чем обладать. Не деньгами, не стволами, не связями – все это придет потом, это вторично. Нужно главное. Нужно вслушаться в себя, найти в себе Музыку, научиться жить согласно неслышимой мелодии, надо войти в резонанс с Высокой Изначальной Струной. И тогда уже не мы делаем – она, Струна, творит через нас свою волю, а воля ее – добро и свет.

Я едва удержался, чтоб не присвистнуть… Мгновенный переход от ясной, вменяемой речи к мистическому бреду! Явная клиника… Правда, не походил Кузьмич на свихнувшегося фанатика, а еще меньше походил на него Женя. Да и раньше звучали такие фразочки: «милосердие Высокой Струны», «справедливость Высокой Струны», «воля Высокой Струны»… Всякие там Тональности, Резонансы, Вибрации… Неужели здесь что-то большее, чем просто поэтическая атрибутика?

– Так вот, – продолжал Кузьмич, – Высокая Струна прозвенела в нас и дала нам часть своей силы. И дает, но лишь когда мы, отрешившись от всей грязи и бессмыслицы этого мира, творим добро, творим дела милосердия…

Гм… Расплывающиеся кляксы на лунном поле, посвист девятиграммовых птичек… Нечто, попавшее в луч фонаря, похожее на футбольный мяч, но не бывает у мячей волос, и железных зубов не бывает, и снег под ними не становится бурым…

– Мы не стремимся к власти, – каким-то даже скучным тоном сообщил Аркадий Кузьмич, – не рвемся на политический Олимп. Зачем нам это? Утверждение, будто сменой режима можно улучшишь людскую жизнь, – это ложь, и опасная ложь. Пытаясь взять власть, мы породили бы лишь очередную кровавую смуту, от которой всем будет плохо, но в первую очередь – детям. Пойдя по такому революционному пути, мы разорвали бы в себе незримые нити, соединяющие нас с Высокой Струной. Да, не стану скрывать, были среди нас горячие головы, ищущие легких решений, опьяненные первыми успехами. Но Главному Хранителю хватило мудрости вовремя остановить нетерпеливых. У нас есть свое дело, и мы его будем делать при любой власти, при любом режиме. И еще – власть составляют люди. А с людьми, как бы высоко они ни сидели, «Струна», чаще всего, договорится. Не враги же они самим себе… К тому же многие из них, людей власти, вполне способны проникнуться нашими идеями, посильно содействовать нам. Собственно, и официальная наша вывеска, «Федеральный фонд», создана при помощи некоторых вменяемых господ-парламентариев. Или взять тот же пример с казино – зачем применять высокие и тайные пути, когда можно сделать пару телефонных звонков?

Я слушал, моргал и время от времени кивал головой. Что мне еще оставалось? Как иначе скрыл бы я страх – а мне сейчас и впрямь было страшно. В этом уютном кабинете с развешанными гитарами и скрипками, с говорливым Кузьмичом мне было куда страшнее, чем тогда, в пронизанном напряженной тишиной Мраморном зале. И даже страшнее, чем на лунном поле. С каждым словом Хранителя страх сгущался, цепкими коготками щекотал горло, отдавался в ушах едва слышным звоном.

Да, сейчас я был в безопасности, никто не грозил мне, напротив, нечеловеческая сила, о которой соловьем разливался Кузьмич, явно собиралась взять меня под свое крыло. Только вот стоит ли совать туда голову? В Мраморном зале я понимал, что дело идет к смертному приговору. Сейчас, похоже, дело идет к чему-то пострашнее. Впрочем, уже поздно выбирать, развилка осталась позади. На лунном поле, на залитой тьмой стройплощадке, на заснеженной насыпи…

– И потому вы, Константин Антонович, соприкоснувшись с нашей жизнью, узнав правду о Высокой Струне, о нашем деле, должны сейчас решить – с нами ли вы. Войдете ли вы в Резонанс со Струной, предпочтете ли тусклую обыденную жизнь. Реализуйте же вашу свободу, скажите слово, которое станет завершающей точкой.

Гм… Не нравились мне эти слова о завершающей точке. Что-то похожее уже приходилось слышать совсем недавно. Точку ставить будем, Костян! Над буквой «i». А потом тяжелый грохот товарняка, острый луч рассекающего сумерки фонаря…

Впрочем, сейчас не до лирики. Похоже, от меня ждут каких-то слов, и тянуть больше нельзя. А не встать ли сейчас, не сказать ли, гордо откинув голову: «Мне не по пути с бандитами!»?

– Да чего решать? Все уже решено, – голос мой звучал на удивление спокойно, даже слегка суховато. – «Струна» делает правильные вещи. Я принимаю ее умом и сердцем, хочу внести свой вклад…

В памяти тяжело шевелились какие-то давние, заплесневевшие слова… Кажется, это из «торжественного обещания»… или нет, это я заявление о приеме в комсомол так писал. «Хочу учавствовать в передовых рядах». Переписывать ведь заставляли, блюстители орфографии… Ругались – казенный бланк испоганил, неуч…

– Другого мы и не ждали! – весело ответил Кузьмич. Лысина его засверкала еще ярче, он неуловимым движением выскользнул из кресла и принялся восторженно трясти мою руку. Ладонь его, надо заметить, оказалась на удивление крепкой.

– Остались формальности, – сообщил он наконец, потеряв вдруг всякий интерес к моей кисти. – Во-первых, заявление подписать. Это мы сейчас, это мы быстро. А во-вторых, и это главное, надо пройти некий… ну, скажем, ритуал. Как бы зримо зафиксировать свою причастность… Скажем, сегодня вечером… а лучше где-то около полуночи. Вечерком мы в «Дороге» посидим, отметим, так сказать, событие… Да вот тут, вот тут распишитесь, Константин Антонович.

Передо мной внезапно оказалась раскрыта огромная кожаная папка, а в пальцы мне Женя пихал толстую авторучку. Ого, а перо-то, кажется, золотое!

– Ну не кровью же, – понимающе усмехнулся Женя. – И не как в ведомости на аванс.

Я вгляделся в плотный, синевато-белый лист. Текст, набранный затейливым, в мелких завитушках шрифтом был не слишком обилен. Несколько строк, не больше. Только вот почему-то мне никак не удавалось прочесть их. Каждая буква сама по себе выглядела привычно, но вместе… Текст плыл у меня перед глазами, прыгал и переливался, точно воздух между мною и листом бумаги был затянут радужной пленкой. Не хотели слова складываться во что-то единое – стоило лишь вглядеться в них пристальнее, они разбегались, оборачивались тонкими крысиными хвостиками.

А, ладно! Какая разница, что здесь написано? Моя жизнь все равно ведь зависит не от этих завитушек.

Внизу страницы я, плотно надавливая на перо, оставил стилизованную букву «К». Хорошо, что здесь я назвался родным именем. Не пришлось на ходу изобретать себе новую подпись. А то ведь с этих станется… На любой мелочи можно погореть.

– Прекрасно, прекрасно! – проворковал Кузьмич, убирая куда-то папку с моим автографом. – В вашем лице, Константин Антонович, мы, несомненно, приобрели ценного сотрудника, а главное – единомышленника. Есть мнение, что это дело стоит завершить водной процедурой.

Подскочив к мраморной стене, Кузьмич ткнул в нее пальцем – и сейчас же испещренная розоватыми прожилками панель отъехала вбок, являя нам темное углубление. Миг – и из потайной ниши Кузьмич извлек пузатую темную бутылку и три хрустальные рюмочки, которые он тут же водрузил на невесть откуда взявшийся поднос.

– Рекомендую! Настоящий ангхмарсанский коньяк, пятнадцатилетняя выдержка, коллекционный экземпляр, в магазине вам такого не предложат.

Не дожидаясь указаний, Женя ловко свинтил бутылке крышку и разлил по рюмкам искрящийся в электрическом свете янтарный напиток. Нежный пряный аромат ударил мне в ноздри.

– Ну, за вступление! – шевеля бусинками зрачков, возгласил Кузьмич. – За наше общее дело!

Мы чокнулись высокими рюмками. Прозрачный звон поплыл по кабинету, задел серебристые струны гитар, и те отозвались едва слышным рокотом.

– И чтобы нам звенеть, как этот благородный хрусталь! – добавил Женя.

Следовало что-то произнести и мне.

– За Истинную Музыку! – слова сами собой сорвались с моих губ. Странные слова, будто и не совсем мои. Но углубляться в это не хотелось, и я пригубил отливающую медом жидкость.

Лучшего я никогда и не пил! Неземной, запредельный букет, растворенная в золоте мелодия, дыхание степных трав под ласковым солнцем, песня ястреба, зависшего неподвижной точкой в белесом от жара небе, готового стремительной молнией низринуться вниз…

– Ну а вечером – в баре, с народом! – напомнил забравшийся в свое монументальное кресло Кузьмич. – А пока не смею вас задерживать, друзья. Вас ждут великие дела! Да пребудет с вами Вибрация Высокой Струны…

Вибрация и впрямь ощущалась. Какое-то время.

6

Народу было немного, человек десять от силы. Оно и хорошо – не люблю огромных сборищ. К тому же большая толпа сама собой распадается на мелкие островки, на разных концах стола долдонят о чем-то своем, и отдельные, несвязанные речи со стороны кажутся монотонным, размеренным гулом – так волны уныло и обреченно накатываются на холодный океанский берег.

Но здесь все по-другому. Бар «На дороге» и сам-то не особо велик, да и народу на нашей базе куда меньше, чем казалось мне поначалу. К тому же кто на задании сейчас, а кто, умаявшись после оного, дрыхнет на общежитской койке.

Вокруг сидели только те, кого я уже успел более-менее узнать, – Женя, Миха с Шурой, мрачный Гена – Дед Мороз, строгая девушка Валя, убежденная трезвенница… И разумеется, шеф. Кузьмич. Хранитель. Как потом уточнил Женя, его титул – Старший Хранитель по региону.

Кроме нас, лишь двое огромных парней сидели за дальним столом, не спеша потягивали темное пиво, негромко толковали о своем. Да еще бармен, старый бородатый Боксис, колдовал над чем-то за стойкой.

Бревенчатые стены навевали забытые дачные воспоминания. И хотя я понимал, что янтарные прожилки волокон, сучки и трещинки – не более чем пластик, искусно изготовленная декорация, все же иллюзия не развеивалась.

Развешанные по стенам медные бра давали достаточно света, чтобы видеть всё, что нужно, и в то же время здесь была уютная, домашняя полутьма. Вдобавок еще и музыка, негромко льющаяся из скрытых под потолком динамиков, приходилась как нельзя кстати. Гитарная классика, конец прошлого века. Наверняка Иванова-Крамского. Потом стоит у Боксиса поинтересоваться диском.

– А вот еще был у меня случай, – зевая, сообщил Миха. – Года полтора назад или два… Нет, полтора, это летом было. Ездили мы по вызову в деревню одну, в Комарской области.

– Это когда ты еще в Лагутине служил? – спросила Валя.

– Ага, мой первый год в «Струне». Ну вот, я же говорю – лето в разгаре, июль, жара обалденная. В такую жару вообще надо из речки не вылезать.

– А уж без холодного пивка – вообще гибель! – растягивая гласные, добавил Кузьмич. После пятой кружки он был слегка рассеян.

– А то! – кивнул Миха. – Но какое там пиво – глухая деревня, ближайший магазин в пяти километрах. Пятеро бабок, трое алкашей – вот, считай, и все население. Ну, летом, понятно, дачники. Один из них, кстати, и сигнализировал нашим. Насчет этого, блин, фермера.

– А, «комарские бомжата», что ли? – хмуро поинтересовался Женя.

– Они самые. Стандартный случай.

Я оторвался от изучения внутренностей кружки. Видно, близок тот рубеж, когда надо сделать перерыв. Иначе количество перейдет в совершенно ненужное качество.

– Ребят, мне бы объяснили, розовому и наивному. Что это за стандартный такой случай и какая тут связь?

– Да просто все, как пять копеек, – зло ухмыльнулся Миха. – Фермер – это такой, знаешь ли, овощ… Ему же рабсила нужна, особенно когда техникой ни фига не сделаешь. Прополка там, улиток собирать, то, сё… Нанять кого – жаба душит, да и дураков нет – работа кропотливая, плата грошовая. В общем, едет такой дядька до ближайшего города с вокзалом, там, на вокзалах, ясное дело, пацанье бездомное крутится. Ну, он им баки заливает, райское житье, то, сё… Привозит в свое, значит, поместье. И натуральное рабовладение получается. За миску супа детишки весь день корячатся. А на ночь их в сарай запирают. Да и псы, овчарки горные… Не особо побегаешь – разорвут. А вкалывать на сто процентов приходится, палка у дяденьки тяжелая и суковатая… Или чего похуже. Вот в Залесье, говорят, был один жирный хрен, так тот вообще не лупил – он в погреб с крысами на ночь запирал. Одну девчушку до смерти изгрызли. Когда ребята приехали, увидели такое дело, так они и на инструкцию плюнули, и на устав… Плохо мужичок помер, в общем. Как говорится, «несчастный случай в виду обстоятельств непреодолимой силы». – Миха замолчал, основательно приложившись к кружке.

– Что, Константин Антонович, не слышал о таком? – вклинился в возникшую было паузу Кузьмич. – Вот смотри, живут люди и, пока все у них хорошо, о разных таких пакостях ни сном ни духом. А между тем дряни вокруг… Ты слушай, слушай, мотай на ус. Вскоре сам с таким разбираться будешь. Впрочем, одному упырю ты уже нос откусил. Теперь можешь звездочки рисовать на фюзеляже.

– Колян, тот вообще наколки на груди предпочитал, – усмехнулся вдруг молчаливый Дед Мороз. – В виде морских звезд.

– Хороший человек был, – кивнул Кузьмич. – Темный, правда, никакой культуры… Но душевный и правильный… Ладно, ты продолжай, Мишель…

– Да я же говорю – стандартный случай… – пробасил Миха. – Ничего интересного. Работы на десять минут. Ну, пришли. Вечер такой, блин… насыщенный. Луна светит, звезды там, запахи… Ну, забор перескочили, собачек порезали, чтобы под ногами не путались. Нас тогда трое было, еще Лешка Подколзин и Паша Свинченко. Выбегает этот… латифундист плешивый… Ну, мы ему: «Здравствуй, дядя Федор. Мы, блин, к тебе с чисто дружеским визитом». Он – бочком-бочком, и в дом шныряет, а обратно уже с обрезом прет. Типа крутой. Ладно, отобрали мы обрез, дали по лысине, привязали к яблоньке. Потом с инспекцией по всей фазенде. Нашли, ясное дело. В дровяном сарае. Четверо пацанят и девчонка. Всем лет по десять примерно. Так этот змей их мало что запер, еще и на цепь… Такую, знаете ли, типа колодезной.

– И что потом? – угрюмо поинтересовался я, чувствуя, что стоит налить по новой. Цепь, значит… Урод…

– Да чего потом? – удивился Миха. – Потом уже следствие работало.

– Прокуратура? – уточнил я.

– Сам ты прокуратура, – снисходительно протянул Миха. – Наше, говорю, следствие – «Струны». Наша б воля, мы бы там керосинчиком пшикнули – и спичечку… Но нельзя. В общем, дядю Федю сдали в следственный отдел. Хотя что там расследовать, ежику все понятно. Дня два с ним следаки повозились – и в Трибунал. А дальше ясно, дальше Коридором Прощения – и на свалку. И правильно мы тогда удержались, не пожгли хозяйство. Там ведь на хорошую сумму всего было. Ну, этим уже финансовая часть занималась. Успешно, говорят, продали…

– А дети-то как же? – снова проявил я свою желторотость.

– Да как обычно, – развел руками Миха. – Сперва в наш областной распределитель, а там уж разобрались с ними. У одного из ребятишек родители нашлись – просто, паршивец, из дому удрал, приключений, значит, захотелось на свою задницу. Сделали ему внушение и с рук на руки передали… С остальными хуже. Там и родители такие, что лучше б и не было, и сами детишки больные. Девчоночка, к примеру, была уже с полным букетом венерических… Так что в колонию пришлось…

– За что ж таких маленьких? – я удивленно взглянул на Миху. – Они разве ж виноваты?

– Да ты что? – хлопнул меня по плечу Женя. – Тебя что, Костян, птичка «перепил» клюнула? Мы же не про ту колонию, что ты подумал. У нас, к твоему сведению, есть собственная система детских учреждений… короче, типа летнего лагеря, только круглогодичные. Называются «учебно-воспитательные приюты». Вот Валю поспрошай, – кивнул он на строгую девушку, потягивавшую апельсиновый сок, – она там три года отработала, в Борисовской области. Эксперт, можно сказать. Или тот же Севка, я ж его всего полгода как из приюта взял.

«Чтобы маньяков на живца ловить?» – едва сдержал я готовые сорваться слова. Спокойно, Костя, спокойно. Не забывай, что ты теперь Ковылев, да к тому же и Антонович. Следи за собой, будь осторожен…

– А чего Севка? – расслаблено протянул я.

– А того, – погрустнел Женя. – Ему одиннадцати еще нет, а так его жизнью переехало… То, что он тебе в городе, в подвале тогда говорил – это же правда. Только не вся. На самом деле всё гораздо хуже. Он ведь наркоманом был, Костя, когда в приют наш попал. Торчком. Причем там история такая, что и говорить тошно. Три года его лечили. Можно сказать, повезло ему, что с нами встретился. Тогда ведь у нас и приютов было всего-ничего, и людей… Но главное, ты просекаешь – семилетний наркоман? Ладно, саму тягу сняли, Струна прозвучала. Так ведь болезней у него всяких… А наши целители тоже не боги… Да там еще и с психикой… Не может жить в коллективе, ну совсем не может. Невроз на неврозе. Пришлось забирать на индивидуальный контроль.

– Но вы не думайте, Костя, – решительно вклинилась в разговор Валя, – у нас очень хорошие приюты, там атмосфера гуманизма, там работают лучшие наши специалисты. Дети там буквально расцветают…

– И кстати, Константин Антоныч, еще такой момент, – протянул доселе молчавший Кузьмич. – Имущество того фермера изъяли, озеленили – и детям этим на сберкнижку. Ну, не все, конечно, но солидную долю. Счет расти будет, а выдадим к совершеннолетию.

– А если банк лопнет? – грустно усмехнулся я.

– Наши банки не лопаются, Костя, – наставительно сказал Кузьмич. – Другие могут, у других всякие кризисы, а у нас – нет. Мы ж «Струна»… Так что не волнуйся за ребятишек. Не с пустыми руками в мир выйдут. Ибо недаром сей дядя Федя преумножал богатство неправедное. В конечном счете оно оказалось во благо… Ох, непросто колеблется Струна, непросто. А не налить ли нам? – добавил он без всякого перехода. – Почему внутри пусто? Боксис, ау!

Старик Боксис уже спешил к нам с уставленным кружками подносом.

– Вот и я смотрю, – скрипуче процедил он, выгружая содержимое подноса на стол. – Вы чего сюда пришли, пиво пить или языки чесать? Слушаю вас, слушаю, и хочется взять большую палку. Для приведения ума в надлежащее состояние. Короче, всем веселиться! – велел старик и убрел к себе за стойку.

– Серьезный человек, – кивнул ему вслед Кузьмич. – Старая гвардия, у самых истоков стоял. С ним шутки плохи.

Мы сдвинули кружки.

– Так к чему ты это, Миха, начал? – спустя пару минут спросил Женя. – Ты же о чем-то рассказать хотел, ведь не про фермера же?

– Угу, – грызя соленый сухарик, откликнулся Миха. – Просто все интересное дальше было. Как мы ханурика и детишек сдали, нам начальство говорит: неделю дополнительного отпуска, блин, все равно тихая пора, сигналов нет… Но чтобы тихо все, без безобразий. Короче, мы так пораскинули – речка тут есть, пивом немерено закупились, лес, ягоды, грибы, серьезный продукт в магазине всегда имеется. В общем, решили там и расслабиться… И вот…

Наклонившись к моему уху, Кузьмич неожиданно трезвым голосом шепнул:

– Костя, больше не пейте. Нам скоро предстоит идти… Помните, надеюсь?

Я молча кивнул. Тут и рад бы, да не забудешь.

7

Казалось, лестница никогда не кончится. Составленная из решетчатых стальных пластин, скрепленных стальными же стержнями, она змеилась вниз унылой спиралью – не иначе как к самому центру Земли. Не люблю винтовых лестниц, они крадут пространство, и путь кажется бессмысленным. Не разобрать – то ли идешь, то ли топчешься на месте.

У меня неплохое чувство времени, все-таки опыт преподавания что-то да значит. Но сейчас это чувство напрочь отказало, я не понимал, пять минут прошло или час. Затуманенная пивом голова слегка кружилась, и предметы потеряли четкость очертаний, размазались, как на плохой фотографии. Страшно было подумать, как мы, совершив положенное, будем подниматься вверх. Тоже мне – могущественная структура, тайная ложа… Лифта устроить не могли.

– Что, и в самом деле нет лифта? – повернулся я к шагавшему чуть выше Кузьмичу. Однако ответил не он, а мерно топавший впереди Женя:

– Здесь нет. Не положено.

Что-то странное творилось тут с акустикой, слова, сказанные вроде бы и негромко, многократным эхом отражались от сложенных из грубого, необработанного камня стен.

Кузьмич заметил:

– Не разговаривай сейчас, не надо. Твой путь уже начался, Приходящий.

«Приходящий»? Как интересно. Всего четыре месяца назад меня называли «Уходящим». И тогдашний путь тоже казался бесконечным, и те же странности творились со временем.

Что ж, ритуал так ритуал. Хочется взрослым дядькам играть в детские игры – ладно, подыграю. Всю жизнь я смеялся над человеческой тягой к мистике. Особенно в последние годы, когда ранее запрещенное стало не только разрешено, но и как бы рекомендовано, книжные лотки заиграли цветовой гаммой оккультятины в супере, вчерашние атеисты, наспех осеняя себя крестным знамением, кинулись жечь свечки по храмам… Смешно и грустно глядеть на торжество человеческой глупости – такой разительный контраст с моей родной математикой. Негде было угнездиться иррациональному в формуле остатка сходящегося ряда, в понятии интеграла Лебега или в гордо вознесшемся графике тангенса.

Моих новых знакомых, выходит, тоже коснулось поветрие. Струна, которой они поклоняются, точно Богу… таинственные намеки на некие сверхвозможности… Радость служения Великой Истине… они так и лучатся Светом.

Впрочем, что Женя, что Кузьмич на восторженных фанатов смахивали мало. Вот Трибунал – там да, там колыхание белых риз, неизреченные глаголы… И еще – Музыка. Непонятная, невозможная, выворачивающая наизнанку мир. Слово Струны, значит. Это – было? Ну, тут объяснение простое – после допросов еще и не такое пригрезится. Когда тебя долго, методично, без какой-либо злости и даже с некоторой ленцой лупят бамбуковой тростью по голове, иного финала и ждать не стоит.

Ну ладно, Мраморный зал примем за глюк. А еще была снежная насыпь, лязгающий, словно нож гильотины, поезд. И снова из каких-то темных глубин выплыла эта музыка, невозможная и нереальная. Ее и музыкой-то назвать сложно. Ни мелодии в привычном смысле, ни ритма… Но все-таки музыка. Тоже глюк? Но тогда я был вполне здоров, меня две недели откармливали, точно спасенного из нацистского лагеря узника, надо мною хлопотали здешние врачи: и необъятный, смахивающий на индийского слоноголового бога Ганешу Степан Александрович, чьи похожие на сардельки пальцы поражали ювелирной точностью; и веселая, разбитная Виктория («Просто Виктория! Без отчества, Костя, без отчества! А то обижусь!»), при виде которой даже смешно и неловко было за свои болячки… Обременять прекрасную женщину такой ерундой…

Кстати, на ноги меня поставили быстро, даже фантастически быстро. В обычной больнице я бы с искореженной ногой пару месяцев провалялся… Или я и в самом деле слегка подвинулся после следственных процедур?

Бессмысленных, нелогичных… Всё, что только можно, черные маски выжали из меня в самом начале, но деловито продолжали обработку, словно надеясь на какое-то глубочайшее откровение. А может, развлекались просто?

Интересно, способны ли здешние ребята так развлекаться? Вот тот же благоприобретенный друг Женя – мог бы он, укрывшись под черной маской, взять в руки бамбуковую палку? Макал бы в мутную, вонючую жижу, держа мою голову за волосы? Причем на руке – предусмотрительно надетая резиновая перчатка…

О чем это я? Здешний народ, конечно, небезгрешен, но нормальные ведь все люди! Эти черную маску не наденут. Хотя тоже «Струна». Под одну музыку балдеют…

А ведь слабая тень этих звуков коснулась уже и меня – в кабинете Кузьмича, когда пили коньяк. И еще странность – как это я не смог прочитать текст, под которым оставил подпись? Чтобы я, придирчивый и осторожный я, подписывал бумаги не читая? Да никогда! Но факт остается фактом – текст от меня попросту спрятался. Точно так же, как в Мраморном зале – лица членов Трибунала. Точно невидимую пленку повесили… Прозрачную – и в то же время искажающую…

Наверное, и этому есть объяснение. Пусть не лежащее на поверхности, пусть цепочка причин и следствий прячется во тьме, но ни к чему умножать сущности.

Вот и случай с телефоном при желании тоже тянет на магические заморочки, хотя, если вдуматься, все довольно рационально. А хорош бы я был, поверь в чудо… А может, зря не поверил?

…Август, теплый и сухой август, последний осколок разбившегося лета. Солнце, бесконечно сползающее к изрезанному зубьями крыш горизонту. Золотисто-оранжевое, точно очищенный, налитый соком апельсин. Чуть слышный лязг трамвая за окном, звуки чьего-то телевизора… Я, разомлевший от жаркого, полного беготни и суеты дня, лежу на диване, опустошив упаковку мягкого пива «Хольстен» и погрузившись в новый роман Сомова. Родители блаженствуют на даче, я же отдыхаю и от них, и от осточертевшего сельского хозяйства.

Правда, через неделю мне выходить из отпуска, а значит, нужно наваять нечто вроде перспективного планирования, тематического планирования, обновить арсенал заданий на карточках… Это все действительно надо делать, но не сегодня, а завтра. Или послезавтра. А сегодня я погружаюсь в обманчивую, невинную и жестокую виртуальность, где люди меняются местами со своими электронными двойниками, где врут зеркала, а сделанные детским карандашом наброски говорят правду – слишком страшную, чтобы ее смогли и захотели понять. Правду, которая может многое: превращать изображение в оригинал, отменять физические законы и создавать красоту из пустоты. Одного она не может – защитить себя…

Я лежу на диване, и рядом, на столе, красный телефонный аппарат. Толку от него, как от пьяного ежика, – третий день авария на линии, и, судя по всему, чинить не торопятся, люди же еще в отпусках.

А потом аппарат взрывается непривычно низким, мрачным гудком. Я подскакиваю, книжка летит на пол, почему-то я все никак не могу схватить трубку, хотя она рядом – руку протянуть… И что-то обрывается внутри, становится зябко, а телефон трезвонит, и это даже не звон, это рычание, хищное, голодное…

– Я слушаю! Алло! – кричу я в трескучую тишину.

– Костя? – слышится скучный, совершенно незнакомый голос. – Плохо ты себя ведешь, Костя… Тебя предупредили по-хорошему, гуманно… А толку? Ты трубочку-то не клади, ты послушай. Ты когда конвертик наш получил? Правильно, в июне. А сейчас что? Угу, август. Два месяца ты думал, да, видать, ничего не надумал. Где твое заявление?

– Кто это? С кем имею честь? – я пытаюсь говорить жестко и уверенно, но выходит лишь сдавленный писк.

– Чести ты не имеешь, Демидов, – усмехаются в трубке. – Но, вдобавок, не имеешь еще и мозгов. Короче, если до конца недели не увольняешься и не платишь положенный штраф, будет плохо. Звонить больше не станем. Только вот с родителями попрощаться не забудь… Все, Демидов, салют! Конец связи.

И короткие гудки – острыми иглами в ухо.

Несколько минут я тупо сижу на полу. Потом резко хватаю брошенную на рычаг трубку. Там ватная тишина. Ни шороха, ни писка. Авария, линия обесточена… И мне, наверное, почудилось… Только вот валяется на паркетном полу книга, страницы смялись, а солнце за окном еще висит, еще лижет огненным краем горизонт. И веет легким ветерком от раскрытой двери балкона… Вьется под потолком, зудит одинокий комар…

Значит, до конца недели? Увольняйся, значит, гони три штуки зеленых? Как же! Разбежались!

Я встаю, поднимаю пострадавшую книгу, отряхиваю от возможной пыли страницы. Включаю настенное бра – в комнате стало слишком темно… Выдергиваю телефонный шнур из розетки – просто так, сорвать злость. Какая теперь разница?

Ну и как прикажете сие понимать? Такого не может быть, потому что не может быть никогда? Выбросить из головы? Нет, применяем бритву Оккама[1]. Отстаиваем рациональную картину мира. Ну, телефонный звонок, хотя линия обесточена. А что значит – обесточена? Это значит, что ведутся восстановительные работы. Кем ведутся? Правильно, людьми. В том числе и заинтересованными. Наверняка у этих бандюг имеется свой человек на АТС. На пару минут подключился, позвонил, нагадил в трубку – и снова отключил питание. Или более изощренный вариант. Техника, воздействующая на неподключенный аппарат. Какое-нибудь пульсирующее электромагнитное поле генерится… Если и фантастика, то ближнего прицела. Говорят, спецслужбы такое уже применяют.

Да, все объяснимо. Если найти объяснение… Наверняка и Вибрация Великой Струны – тоже какая-то секретная разработка типа инфразвуковых излучателей с тщательно подобранными параметрами. Создается гипнотический эффект и…

– Стой! – раздался приглушенный голос Жени. – Пришли.

– Сейчас тихо! – шепнул подобравшийся сзади Кузьмич. – Сейчас ни одного слова, кроме как по моей команде.

Перед нами – массивная железная дверь. Замочной скважины в ней не видно. Впрочем, несложно догадаться, что такие двери запираются иначе.

Кузьмич, вывернувшись из-за моего плеча, подошел к двери, несколько секунд стоял неподвижно, затем извлек откуда-то маленькую деревянную дудочку. Потом обернулся к нам, предостерегающе поднял палец – и заиграл. Вот уж не думал я, что из дешевой игрушки можно извлекать такую чистую, прозрачную мелодию.

Спустя секунду-другую дверь беззвучно дрогнула и поползла в сторону. Открылся темный проем, дохнуло холодом.

– Сюда! – глазами показал Кузьмич.

И мы шагнули в плотную, густую тьму.

Сперва ничего не было. Потом, медленно и словно нехотя начал разгораться свет. Сначала едва заметное зеленоватое фосфоресцирующее мерцание, точно от гниющего дерева, потом пляска лазурных огней перед глазами, клочья лилового тумана, пронизанные яркими голубыми лучами, – и вот уже все видно как днем.

Оглядевшись, я беззвучно охнул.

Мы стояли в Мраморном зале. Те же черно-зеленые, в узких прожилках стены, те же дуги люминесцентных ламп, тот же расчерченный на метровые квадраты пол. Разве что не было молчаливых людей в лазоревом и не стоял на возвышении судейский стол. Зато, как и в прошлый раз, опрокидывалась с потолка острая пирамида-метроном, и сухие четкие удары разрезали застывший холодный воздух.

Но было и новшество. Тонкая колонна, вырастая из пола, уходила в полутьму потолка и терялась там. Впрочем, слишком уж тонка эта колонна. Не толще каната. Не сравню с корабельным, не доводилось видеть, но в любом спортивном зале есть такой же.

От колонны исходил слабый, но все-таки заметный свет. Голубовато-лазоревое сияние, некая полупрозрачная дымка. Странная, совершенно неуместная аналогия пришла мне в голову – бледная поганка на длинной тонкой ножке, настолько длинной, что и шляпки не видать, теряется на фоне потолка. Или сам потолок и есть шляпка чудовищного гриба?

– Мы пришли! – медленно проговорил Кузьмич. Тяжелые слова, точно гири, падали на черно-зеленый пол. – Мы пришли, и с нами – Приходящий, взыскующий твоей музыки, Струна. Он отрекся от зла и суеты внешнего мира, просты его слова и чисты намерения. За его плечами исполненный скорбей путь, но сердце горит светлым пламенем любви. Мы, недостойные твои служители, рассудив по-земному, приняли решение. Но что наши мысли пред твоей волей, Струна? Скажи свое слово, прими этого человека либо угаси его свет, наполнив последней тишиной.

Он замолчал, но эхо его слов долго еще кружилось по залу, отражаясь от слепых стен, вплетаясь сухой травой в размеренное щелканье метронома.

Потом Кузьмич обернулся ко мне:

– Гляди, Приходящий. Ты в зале Испытания, Великая Струна слышит тебя. Та, чьи Вибрации порождают жизнь, свет, радость. Та, благодаря которой существует и наш мир, и множество других, звучащих в иных Тональностях. Сейчас Струна заглянет в твою душу, впитает твою сущность и изречет слово. Знай – у тебя есть еще возможность повернуться и уйти. Ибо, если Струна найдет в тебе скрытую тьму, ты не выйдешь из этого зала. Тело твое умрет, застынет горой праха, а душа отправится в басовые Тональности, в темные миры Искупления. Если же Струна найдет в тебе свет, она прозвенит, – и с той минуты ты полностью с нами. Решайся же, Приходящий.

Интересно, что же конкретно от меня ожидают? Я бы спросил, да Кузьмич сам не велел рта открывать. Оставалось лишь растерянно моргать.

– Если ты готов довериться воле Струны, просто подойди к ней и коснись рукой. Струна скажет свое слово – и либо зазвучит в тебе, либо…

Кузьмич замолчал. Оба они с Женей испытующе посмотрели на меня.

А что тут, собственно говоря, решать? Убьет ли меня эта самая штука, еще неизвестно, а вот отказаться – значит поставить на себе крест. Ажурный такой металлический крест на могилку. Хотя, разумеется, не будет ни того, ни другого. Утилизируют биомассу.

Может, человека с улицы они и отпустили бы восвояси, настрого запретив рассказывать о Струне. Но я – не с улицы, новые друзья вцепятся в меня по-бульдожьи, заново прошерстят всю мою легенду – и расползется она гнилыми нитками… Трудно, что ли, затребовать из Дальнегорска все материалы по Косте Ковылеву? Наверняка найдется и что-то написанное его рукой, и какие-нибудь снимки, да и просто знавшие его люди. Смешно думать, что в Дальнегорске у «Струны» нет своего отделения. Тоже детей защищают от взрослой жестокости…

Только вот Костиных девочек почему-то не спасли. И десятки тысяч таких вот девочек и мальчиков, погибших при бомбежке, застреленных в «акциях умиротворения», да и просто умерших от голода и холода…

В конце концов, должна же у них быть картотека разыскиваемых врагов? С фотографиями, графологическими образцами, записями голоса и отпечатками пальцев. Ведь не могли они прекратить поиски. Такое ж дело – исчезло тело… Чудо, что до сих пор меня не раскрыли. Неужели замкнуло что-то в их чудовищной системе?

В общем, хуже не будет. Как говорится, «чего тут думать? Наливай да пей».

Я кивнул Кузьмичу с Женей и медленно пошел в глубь зала, к тонкой колонне-поганке…

Идти почему-то было чем дальше, тем труднее. Воздух заметно уплотнился, я не чувствовал ветра, но какая-то огромная невидимая ладонь тормозила меня, и вскоре мне почудилось, будто я иду по горло в воде, движения мои легки и плавны, но скорость черепашья, ноги способны делать лишь крошечные шажки, а быстрее никак не получается.

К тому же стали твориться чудеса с освещением. Нет, никуда не делись лампы со стен, но свет их простирался едва ли на метр, стены виднелись ясно, а вот всю сердцевину зала точно заволокло темным облаком. Я с трудом различал свои руки и ноги, а оглянувшись назад, вообще не увидел Женю с Кузьмичом, их силуэты размыло нахлынувшей тьмой. Зато колонна-Струна с каждым шагом светилась все ярче, голубоватое сияние набирало силу, слегка пульсировало и, если меня не подводили глаза, тянулось ко мне. Струна явно меня почуяла – и встрепенулась, точно гигантское хищное растение.

А в довершение всего тишина сменилась негромким рокотом, сначала напоминающим шум бьющихся о парапет волн, но затем рокот стал тяжелее и громче, заглушая даже щелканье метронома. Если в первый момент звук можно было списать на шум крови в ушах, то сейчас я понимал: гудела сама Струна. И с каждым моим шагом гудела она тоньше и жалобней. Постепенно стоны ее превратились в музыку, ту странную музыку без мелодии и ритма, музыку, которая нарушала все каноны, выворачивала наизнанку всё, что только возможно, и даже то, что нельзя.

Пространство раздвинулось, время растянулось бесконечно упругой резиной, не было уже ни Мраморного зала, ни пола, ни потолка, над головой плыли звезды, которым нисколько не мешало жгучее злое солнце, под ногами без всякого ветра колыхалась жесткая рыжая трава, огромные тени вставали и справа, и слева – не то далекие горы, не то наклонившиеся надо мной, готовые стереть в порошок исполины. А впереди, у бесконечно далекого горизонта, высилась лазоревая колонна, уходящая в черное небо и исчезающая в нем круглым голубым облаком. Грибовидным, разумеется.

Похоже, в этом мире не было воздуха, я пробовал вдохнуть – и не мог. Но это нисколько мне не мешало. Более того, все происходящее казалось естественным, хотя я не забыл ни себя, ни своих обстоятельств, хотя умом понимал, что по-прежнему нахожусь в Мраморном зале, а все это – тщательно наведенная галлюцинация.

– Это не галлюцинация! – раздался над ухом высокий, чуть ломающийся голос.

Я резко обернулся.

За моим плечом стоял мальчишка. Лет тринадцати-четырнадцати, рыжеволосый, в желтой застиранной футболке и надорванных под коленями джинсах. На футболке черными, похожими на японские иероглифы буквами было написано: «спроси меня – и я не скажу».

– Это не галлюцинация, Константин Дмитриевич, – повторил мальчишка. – Это хуже, гораздо хуже. Но идти все равно надо.

Я вгляделся в загорелое, усыпанное веснушками лицо. Зеленоватые, глубоко посаженные глаза, прыщик над губой, щербатые зубы, открывшиеся неуверенной улыбкой. Нет, я никогда раньше его не видел, и все же это лицо было мне смутно знакомо.

– А почему надо? – хриплым голосом спросил я, замедляя и без того медленные шаги. – Потому что меня убьют, если вернусь?

– Это не самое страшное, Константин Дмитриевич, – серьезно ответил пацан, приноравливаясь к моей скорости. – Зато если вы дойдете до нее, вы можете убить себя. Сами.

– Интересно, как это мы разговариваем, ведь тут нет воздуха? – мне захотелось переключиться на что-нибудь более спокойное.

– У меня нет времени на глупости! – резко оборвал меня мальчишка. – Меня не для того к вам послали, чтобы лясы точить.

– Ты всегда грубишь старшим? – не нашелся я что сказать.

– Нет, только по вторникам, – ухмыльнулся пацан. – Слушайте, у вас есть еще шанс. Остаться собой. Но это очень трудно. Многие пытались – и не смогли. Не смогли захотеть. И тогда она их высасывала…

– Она – это кто?

– Струна, – махнул мальчишка рукой в сторону лазоревой колонны.

– И чем же она тебе не нравится? – протянул я иронично. – Живая она, что ли?

– Блин, да ты тупой! – взорвался мальчишка и воспроизвел характерный жест пальцем у виска. – Тоже нашелся поклонничек. Вспомни лунное поле!

– А ты откуда знаешь? – глупо таращась на него, выдавил я.

– Ладно, – вздохнул мальчишка. – Не хотите – как хотите. Думаете, мне легко сюда пройти было? И опять все зря… В общем, я пошел. А вы сами решайте. Только, когда дойдете… вы это… не касайтесь ее. Ни рукой, ничем… Может, и удастся вытянуть… – непонятно произнес он и, резко повернувшись, двинулся назад.

– Постой, – окликнул его я. – Скажи хоть, как тебя звать?

– Да на кой вам? – обернулся пацан. – Меньше знаешь – крепче спишь. И вообще, пора мне…

Он сделал шаг, другой – и вот уже нет на дороге никакого мальчишки, только желтая сухая глина. И все так же соседствуют в небе звезды с солнцем, а впереди раскинулась Струна, она зовет, она тянется ко мне, и надо шагать вперед, к горизонту. Потому что позади – смерть. А впереди, наверное, тоже…

Что было дальше, я просто не запомнил. Черный всплеск, пустота – и вот я сижу на холодном полу, изумленно таращу глаза, и всё кажется необычайно ярким, четким: и линии квадратов, и синеватые лампы, свет которых, как выясняется, способен слепить, и, конечно, замершая в отдалении колонна Струны – та прямо-таки сочится голубоватым сиянием, меркнет на мгновенье и тут же вспыхивает, кидает в пространство пучки лазоревых молний.

Голова прямо-таки раскалывается, а в ушах звенит, как при высокой температуре. Мышцы болят, словно я целый день долбил ломом вечную мерзлоту или еще как издевался над своим телом.

А самое главное – я не знал, что же случилось после того, как этот непонятно откуда взявшийся мальчишка непонятно куда и делся. Смутно припоминал, как упрямо тащился к горизонту, и с каждым моим шагом Струна делалась ярче, тонкая ножка чудовищного гриба изгибалась в безвоздушной черноте, тянулась ко мне, а потом… Не было никакого «потом». Провал, абсолютное ничто, где ни метров, ни секунд, ни вкуса, ни цвета, там даже и меня, наверное, не было, и единственное, что осталось, – это тупая, саднящая обида.

Ну и что теперь? Струна-то, может, и сказала какое-то слово, только вот я его не услышал. Не удивлюсь, если слово то оказалось нецензурным. Правда, если верить Кузьмичу, неугодных ей Струна просто убивает, а я вроде еще жив. Но не зря же сидит во мне досада пополам с обидой. Значит, что-то где-то не срослось… Сейчас Женя с Кузьмичом достанут пистолеты…

Женя с Кузьмичом достали – один пластиковый стаканчик, другой – пузатую темную бутылку, с которой мы все трое уже пообщались сегодняшним утром. Вернее, вчерашним – на моих часах половина второго ночи.

– Ну, давай! – до краев набулькал мне в стаканчик Кузьмич. – После этого дела всегда полагается. Как лекарство. Ты сейчас залпом!

Залпом так залпом. Горло обожгло, слезы выступили на глазах, но тут же исчезли под воздействием чудесного напитка. И вновь всколыхнулся во мне запах горячих степных трав, и тот же ястреб в том же небе застыл той же мертвой точкой, и теплая волна прокатилась по желудку…

– Ну, пошли, пошли! – скомандовал Кузьмич, и они с Женей буквально потащили меня к стене, которая тут же отъехала перед нами, явив черный коридор, кончавшийся знакомой уже стальной дверью. На сей дверь была открыта. И вот мы уже на стальной лестнице, дверь, выполнив долг, неслышно задвигается за нами.

Я прислонился к шершавой каменной стене.

– Ну и каковы результаты? – мне не хотелось ждать. В конце концов, самое страшное уже случилось. Или все-таки нет?

– Ну ты дал, мужик! – широко осклабился Женя. – Струна аж полыхнула вся, от пола до потолка. И звон такой, вроде как колокольный… Такое с ней редко бывает.

– Поздравляю, Константин Антонович, – тиснул мою руку довольный Кузьмич. – Высокая Струна вас признала, теперь уже никаких сомнений. Теперь вы полностью наш.

Я кивнул. Не хотелось мне быть чьим-то, хотелось – своим.

– Сейчас, айн момент! – Кузьмич провел пальцем по дикому камню стены, брызнуло сияние невесть откуда возникшей кнопки, а потом тонкой линией света в камнях очертились двери. Створки разъехались в стороны, обнаружив за собой просторный, сверкающий лифт.

– Ну, чего стоишь? – толкнул меня в плечо Женя. – Поехали. Не заниматься же альпинизмом…

– Угу, с меня хватило и спелеологии, – ответил я уже внутри.

Кузьмич надавил неприметную кнопку на серебристой панели, двери сомкнулись, – и нас потащило вверх.

– Зачем же мы спускались, как дикие люди? – не выдержал я.

– Ну как зачем? – усмехнулся Кузьмич. – Так положено по ритуалу. Для приведения чувств в надлежащее состояние. Проще говоря – на горку пешком, с горки на санках. Только наоборот.