Стрелка

«Я прошла в свою ванную комнату. Встав под струи воды, приняла душ. Вытерлась полотенцем, кинула его на сушилку у стены. Так, в неглиже, прошла через спальню в бело-бежевых тонах, вошла в гардеробную. Из большого зеркала на меня смотрела симпатичная, а при правильном макияже даже красивая, девушка, на вид лет двадцати двух. Волосы черные, ниже лопаток, в стрижке удлиненный каскад. Глаза ярко зеленого цвета с длинными и густыми ресницами. Брови красивой формой изгибались над зеленью глаз. Губы пухлые, с четким контуром и острым бантиком, ярко-розового цвета. Фигурка тоже не подкачала, но на любителя. Высокая грудь второго размера с крупными розовыми сосками, тонкая талия, длинные ноги и упругая задница. Но тело было слегка перекачено. Из восьми кубиков, на животе видны четыре, икры подтянуты, бедра тверды с выраженным мышечным слоем, на руках так же видны сухие, тренированные мышцы»…

Мда… Я-то вообще… — всеядный. Или здесь правильнее — всетыдный? Всетыкный? В разумных, конечно, размерах. И — частотах. Но вот таких… сущностей — здесь просто нет. Совсем. По каждому пункту. Начиная с «в свою ванную комнату».

Насчёт кубиков… интересно. А они — с буковками? Или — со зверюшками? Или — с символикой?

Графическая последовательность из пятиконечной звезды, круга, квадрата и треугольника… слева-направо… русскоязычными по всему миру — читается мгновенно и однозначно.

Подавляющее большинство туземцев вызывает у меня впечатление нездоровых людей. Данный экземпляр… Её лет 16–18, понятие «дефицит веса» — первое, что всплывает в памяти при взгляде на любую её часть. Дальше — только узники Маутхаузена.

Это — не чисто русское. Святая инквизиция, например, было отнюдь не отмороженным разгулом мракобесия, а вполне стройной, обеспеченной нормативами и инструкциями, юридически и методически целостной системой. Были разработаны и неукоснительно исполнялись наработанные методики получения объективных доказательств вины подозреваемых.

Как всем известно, ведьмы летают на шабаши на мётлах. Авторитетные мудрецы, из известнейших схоластов и натур-философов, после многочисленных исследований и экспериментов, установили, что грузоподъёмность летающей метлы не может превосходить трёх пудов. Следовательно, если вес женщины, подозреваемой в ведовстве — больше, то летать она не способна, обвинение — ложное.

А теперь прикиньте, каков был средний вес женщин в Западной Европе, если костры из ведьм постоянно грели атмосферу в 16–17 веках?

Чисто для знатоков: в Демократической России мужчины считают наиболее привлекательными женщин ростом 165 и весом 65. Не швабро-лётных. А не то, что вам показывают.

Вторая мелочь: при негативном давлении окружающей среды гендерные различия формируются с запаздыванием. Проще: унисекс — результат постоянных детских голодовок.

Визуально: передо мной тощее тельце, кости видны под кожей по всей поверхности, талия отсутствуют как класс, ягодицы… — аналогично, груди — недозревшими плодами изначально беспородной яблони. Но не зелёные, а в переливах фиолетового цвета. Багровые, местами до черноты, опухшие, вывернутые наружу половые органы. Остальное — расцвечено синяками всех цветов радуги, ссадинами разной степени запущенности, круговые синяки на шее, локтях, кистях, лодыжках. Стопы… ровно голубенькие, стоять не может.

А, ещё — длинная синяя полоса поперёк живота через пупок, спина расписана в полосочку, задница — в косую клеточку.

Приятель рассказывал как-то:

«Служил я однажды в армии. В одной такой… танковой. Жил в офицерской общаге. В комнате с очень колоритными сожителями. Или соседями? Не суть. Я-то и сам по себе колоритен. Но были еще Мишаня, вор с двадцатилетним зоновским стажем и капитан. Пилот беспилотных летательных аппаратов. Прикольно. Если беспилотный — откуда пилот? И еще в комнате у нас жили два телевизора — один на другом. В одном не было изображения, в другом — звука. Поэтому включали их вместе. Рассея, млять! Голь на выдумки хитра! Нет, чтоб починить. Было бы два телека. А с другой стороны — зачем нам два? Так вот, этот капитан каждое утро после утреннего туалета и помывки становился в трусах и полотенцем на шее напротив телевизоров, смотрел на аэробнутых девок (если помнишь, в те времена по утрам красивые полуголые девки под музыку изображали зарядку), смотрел минут пять, а потом говорил: — Е…ёт же их кто-то! — одевался и шел на службу. Это был ритуал. Впоследствии мы с Мишаней смотрели вместе с ним и хором повторяли эту сакральную фразу. К чему это я?».

А к тому, что найти на «Святой Руси» что-нибудь, похожее на повод для сакральной фразы — крайне тяжело. Единственное, что несколько успокаивает — пилотов беспилотников здесь тоже нет.

– Так… Всем на горшок и спать.

– Цего?

– Твою мать… Резан, костровых — выделить, парами, по два часа. У костра не сидеть, на огонь не смотреть. Смотреть… за нашими соседями. Басконя, бабу промыть тёплой водой снаружи и изнутри, смазать царапины, чистые повязки.

– Насчёт промыть бабу изнутри — я завсегда! Мне и воды не надоть — своя уже капает.

– Идиот. На занозу наскочишь.

Мда… строевой маловато — парни глаз оторвать не могут. Пошли «вечерний променад с водопадом» исполнять, штаны в кустах развязывают, а сами назад смотрят. Ох, и уделаются же они! В первом же городе… «пол-коровой» не обойдётся. Своего серебра у детей нет, а хоругвенная киса… там вошка с блошкой хороводы водят.

Я раньше «святорусское ополчение» как-то… посолиднее представлял. «Мужи брадатые, клинки булатные…». Или, там: «с шелома — вспоены, с конца копья — вскормлены». Сорок тысяч сплошных ильёв муромцов и все скачут.

Фигня.

Никто не отменял демографической пирамиды: основная масса населения — «дети и юношество». Средний возраст смерти мужчины в «Святой Руси» — 39 лет, в моей Демократической России на уровне 2010 года — 63. Здешний пятнадцатилетний мальчишка, по доле уже прожитого, соответствует мужчине 24 лет. В воины, налогоплательщики, мужья — годен. Но… мозгов-то нет!

Никто не отменял способа хозяйствования. Мужик должен в поле орать, а не глупостями заниматься: где-нить копьецом по-тыкивать, мечом помахивать. Поэтому разумные, хозяйственные… мужчины — в поход не идут.

Как выглядел бардак первой русской мобилизации в пореформенной России на русско-турецкую войну, насколько это несовместимо с нормальной крестьянской жизнью — описывает Энгельгардт. Здесь — ещё хуже. Тронуть домовитых семейных мужиков… нахлебаются все и надолго.

Остаётся шпанка приречная, бобыльё неприкаянное да пацанва смердяческая. Птенчики. Которые вырвались из своих курятников, собрались в стаю, и старательно изображают из себя петушков. Типа: во какой я ныне важный! Прокукарекаю — солнце встанет!

Есть тонкость: серьёзные мужики подымаются, когда нашествие. Когда «враг у порога», и надлежит «всем вместе, в едином порыве, общим усилием… защитить родные нивы и пажити…». Но для тверских, к примеру, мужиков, какие-то муромские «нивы и пажити» — отнюдь не родные. Что-то где-то… хрен знает где. Как в Демократической России — Сирия. А уж Окская Стрелка, Бряхимов… типа Бангладеш. Слыхал, есть гдей-то…

Ещё одна странность, уже у меня лично. В Пердуновке вокруг меня было много нормальных взрослых мужчин. Нет, была и куча подростков. Но я общался больше с мужами умудрёнными. Отношения со всеми были весьма определённые: я — старший. Я и привык смотреть на всех несколько… по-старшему. Наставлять и оберегать.

Теперь это… «родительское чувство» и здесь догнало. А уж после «божьего поля»… даже и бородатые «вятшие» поглядывают насторожено-заинтересовано-уважительно. Отнюдь — не презрительно-покровительственно на сопляка плешковатого. И как-то так получается, что мне, хоть бы об одной нашей хоругви, но надо заботу иметь. Об этих… петушках прыщеватых и бестолковых.

«Не было у бабы хлопоты — купила баба порося» — русская народная мудрость. Полная лодия… «поросяточек».

Баба, как её вывернули на мешковину, так и лежит. Только осмелилась глаза рукой закрыть. Даже не плачет — вчера слёзы кончились. И как мужики на такое… кидаются? Совать своё родное и дорогое в вот это… вывороченное и бордовое…

Факен же шит уелбантуренный! Вот у меня в Пердуновке… Хоть вешайся…

Мои-то — сытые, фигуристые, намытые, не клятые — не мятые. Умные, добрые, весёлые… А тут… типичная представительница… Ужас-с! Как жить?! Может и правда, лучше как-то с Божедаром…

– Иване, а ты чего делаешь?

– Валериану завариваю. Напою, промою, смажу. Где-то у меня мазь на гусином жире была… А, вот.

– Хочешь — я тебе помогу? А то Басконя… Он устал, наверное, после урока.

Лазарь. Дитё длинного роста. И хитрости у тебя детские.

– Добре. Басконя — спать. Как — «почему»? Кто сегодня сачковал, когда «вынос бедра» отрабатывали? Устал — спи. С бабой и без тебя справимся.

Глухая ночь, костёр, Волга, звёзды. «Здесь будет город заложён…». Точно. Два. На той стороне — Романов, здесь — Борисоглебск.

В Романов Иван Грозный переселит кучу татар. От чего появится «романовская овца» и исконно-посконный русский городок, застроенный мечетями. Потом татар — выселят, мечети — разваляют, «овца» — останется.

От соседних костров внимательно поглядывают разные… соратники. Пару раз пытались подойти — сторожа останавливали. Начинались разговоры, переходящие в хай. Тогда подымался Сухан, вытаскивал свои топоры.

Что он «ходячий мертвяк» — в войске уже в курсе, отваливают сразу.

Промываю эту… девочку. Спиртом прижигаю ранки на коже. Спиртом! Прижигать! Бабу! Всё понимаю — перевод чрезвычайно ценного продукта. Но другая дезинфекция… калёным железом?

Ноги — в шайку с холодной водой. А она не может удержать колени сдвинутыми! Это что, должно вызвать томление и сладострастие?! Вот такое… цветастое, мосластое и самопадающее?

– Лазарь, будь другом, холодный компресс на всё синее.

– А… Ну… А что такое «компресс»?

Она даже не вскрикивает от боли, когда приходится касаться разбитых стоп и коленей. Только стонет.

– Тебя как звать?

– Н-новожея.

Единственное слово, которое я вообще от неё услыхал.

Уложив, наконец, наших, ну очень возбуждённых, бойцов, подходит Резан. Присаживается на корточки. Смотрит как мы кантуем красотку — у её же и спина посечена! Как-то странно — потягов не видно. А, дошло — её положили на прутья и на ней… плотно вдавливая и подпрыгивая… понятно.

– Эта… бояричи. Баб в лодиях держать нельзя. Свара будет. Начальники повелят на берег вышибить.

– Вот такую? Добрее — в Волгу.

– Как добрее — вам решать. А в лодии — нельзя.

– А князю?! Князю можно?!

– Ты, Лазарь, не ори. Ты — не князь, тебе — нельзя.

Сидим-молчим.

Бабёнка аж дышать перестала. То ли её, неходячую — под куст выкинут, то ли неплывучую — в реку.

Лазарь кипит, пыхтит… Потом вскидывает на меня глаза:

– Иване! Ну… Ну придумай что-нибудь!

Попандопулы всех времён и народов! Я понимаю, что со времён Иисуса с его Марией Магдалиной и знаменитым: «пусть бросит в неё камень…», многие активно пользовали полковых шлюх. Некоторые, наверное, и лечить пытались. В медицинском смысле. А вот аспекты легализации… при столь явном запрете…

Я сходу вижу только три варианта. А, есть и четвёртый.

Четвёртый отпадает сразу из-за температуры окружающей среды. Третий — из-за неприязни ко мне Володши, второй — из-за сложности, слишком много участников будет. Остаётся только привычное мне: манипуляции с определениями сущности. Вот его и работаем.

– Баба есть объективное явление окружающей нас материальной природы, данное нам в ощущениях. Какие ощущения первыми приходят на ум при этом слове — «баба»?

– Эта… ну… Да ты что, сам не знаешь?!

– Твои, Лазарь, ощущения, которые первыми на твой ум — мне понятны. Они вон — штаны тебе рвут. Но законы устанавливают люди взрослые, мужи добрые. Резан, представь: баба в лодке. Что первое на ум приходит?

– Так сразу…? Ну, платок торчит, подол вечно под ногами мешается, чуть пошли — на бережок просится, пописать ей, вишь ты, волосня её — то помыть, то просушить, лодку качнёт — визг, веслом плеснёшь ненароком — визг, когти выпустит и морду драть да кусаться, на весло не посадишь…

– На весло — и больного мужика не посадишь. А остальное… Платок убрать, подол убрать, волосню убрать, поганое ведро дать, в рот — затычку, ногти остричь. Что имеем?

– Пугало. Уродище…

– Стоп. «Оно». Пугало — «оно». То есть — не «она». Не баба.

– Не… Но, Иване, оно ж…

– Тебе Резан русским языком объяснил — что такое баба в лодии. Если набор характерных признаков отсутствует, то и объект имманентно принадлежит к другой категории сущностей. К конгломерации категорий — «не баба».

– ??? Ты… ты чего такое сейчас сказал?

– Неважно. Тащи горшок.

Я уже говорил, что сегрегация по гендерному признаку в «Святой Руси» развита чрезвычайно. «Устав Церковный» специально отмечает:

Есть жесткий, повсеместный набор стандартов: что носить, как говорить, где стоять… даже — как драться. Этот набор, даже не вторичных — третичных признаков, является столь очевидным, само-собой-разумеющимся, что смена внешних ярлыков, оболочки, воспринимается как смена внутренней сущности.

Если нечто выглядит как баба, звучит как баба, ведёт себя как баба, то это баба и есть. А если не выглядит, не звучит, не ведёт…? То — не баба. Щось. Оно.

А горшок зачем? — А причёску делать будем.

На Руси мужчины режут волосы «под горшок»: на маковке — солома ворохом, на затылке — полянка ёжиком. Кстати, шею — не бреют. То-то наших от норвежских косиц передёргивает.

В очередной раз радуюсь деталям своего «вляпа» — как хорошо, что с меня слезла вся шкура! Вместе с волосяными фолликулами. А то и мне приходилось бы… под горшок.

Чему только не удаётся порадоваться в попадизме…

Бабёнка вытерпела и стрижку, и навязанную мною интимную брижку, от вида которой Лазарь негромко завыл в полноте охвативших его чувств и убежал в Волгу успокаиваться холодной водой, а Резан стал вдумчиво интересоваться плюсами и минусами такой технологии.

Вытерпела она, хоть и охала при каждом прикосновении, примерочный процесс — подобрали комплект где-то-как-то подходящей мужской одежды.

А вот завыла она в самом конце. Просто от вида моего рукоделия. Когда я из щепочек с верёвочками стал ей «ограничитель языка» мастырить.

Да уж, представляю себе — чего там, в Пруссии, творится, если недоученный новгородский подмастерье вайделотов и кривов за день сумел вбить столь устойчивую реакцию на «щепной товар».

Точнее, наоборот — не представляю.

А это… тут просто: святейшая инквизиция была озабочена тем, чтобы приговорённые к казни, провозимые, по дороге на эшафот, через ликующие толпы сограждан, не смущали невинные души, громко упорствуя в своих ересях. Для чего изобретены были маленькие «тисочки для языка», которые несколько ограничивали диавольскую предсмертную проповедь закоренелых грешников. До полного молчания.

А господу напоследок помолиться — можно и рта не раскрывая. «Глухая исповедь» — слышали?

Утром ей под носом чуток сажей измазали — у наших у половины такая «грязь» на верхней губе произрастает, сунули в лодку, отчалили.

Сразу видно стало — соседи по каравану поменялись. Прежний ушкуй в конец своей группы отвалил. Подальше от греха. Или — от меня? А в остальном — даже лучше стало: парни меньше балаболят, темп ровнее держат.

Делом заняты: бабу глазами… разглядывают. Ну и что — что одетая?! Раз-два, раз-два, вгрёбываем на фоне облизывания — вёрсты летят… даже не заметно как. Юношеское воображение — круче мельдония! Как у ослика, перед которым морковку подвесили.

Вечером — «Медвежий угол». Он же — славен город Ярославль.

Ярослав Мудрый здесь с волхвами спорил. Отчего ихняя медведица взбесилась и волхвов порвала. А Ярослав животное топором зарубил и город основал. Очень похоже на мои похождения. Только у меня топора не было.

Интересно: а как Мудрый медведицу на волхвов натравил? Тоже как я — пинка дал?

Караван длинный, растянувшийся, становится медленно — мы ещё только к берегу подошли, а там уже с десяток конных крутится — успели уже коней с княжьих дощаников свести и заседлать. Сигурд с парой-тройкой своих, ещё какие-то… бояре с ярыжками.

Мы с Лазарем — бегом к начальству на косогор, остальные в лодке сидят, без приказа не вылезают, на нас дивятся.

– А скажи-ка ты мне, боярский сын Лазарь, аль не слыхал ты княжьего указа? Не брать в лодии бабёнок гулящих? А кто возьмёт — будет у князя в вине.

Тут «в вине» — не в кулинарном, а в юридическом смысле.

Новгородский «эксперт» настучал. С-с-с… Не понял, дурашка… В «эскалаторы» играться вздумал — эскалирует конфликт. Учту.

Лазарь мнётся, краснеет. Командир из него… факеншит не ругавшись… Поворачиваюсь к нашей команде:

– Шапки долой!

Кто сам сдёрнул, кому соседи помогли. Полная лодка молодых морд. На любой вкус. Ну, в рамках типичности для «святорусской» Верхневолжской популяции. Негров, к примеру — ни одного. Бород — две. У Резана и у кормщика нашего.

– Где баба, боярин? Ткни пальчиком.

Боярин — с коня вглядывается, свитские — гляделками впериваются, кто-то из «шестёрок» — с коня слезать надумал…

– Или мне клепальщика на «божье поле» звать? Мало ль вам одного раза забавы? Ещё народ повеселить хочется? Кстати, боярин, ты ж с прошлого раза должен остался. Отдашь или как? А то я уж и рез считать собираюся.

Сигурд… углядел-таки. Сука белесая. Поплямкал, поворотил коня и поехал. «Я — не трогаю твоих людей, ты — моих».

Свалили… проверяльщики. Мы выдохнули и стали стан ставить.

Здесь Волга не такая, как выше, как у Твери. Здоровенная, широченная, глубоченная долина. Правый берег — крутой, обрывистый. Его Волга подмывает. Левый — низкий.

Хотя, конечно, наоборот: Земля вращается, а вода в реке не успевает, отстаёт. Берег на реку наезжает и… «смыливается». Как поменяла Волга направление с широтного на меридиональное, так и пошли по берегам горы высокие.

Похоже на Киев. Только совсем не похоже! За низким берегом чуть дальше — снова борт долины. На Смоленск похоже. Перепад высот… дух от простора захватывает! Стены, поросшие мощным лесом. Место тут… жить и жить.

И живут. С 5 тысячелетия до нашей эры. Как раз напротив «стрелки» — слияния Которосли и Волги. А когда на этой стороне, чуть выше самого низкого треугольника стрелки, где волхвы своим… волхованием занимались, церковь шикарную забабахали… Говорят, там, в подземной автомобильной стоянке, до сих пор, по ночам… А потом черепа допотопные на улицах появляются…

Чуть выше по Которосли, лет 200 назад было большое мерянско-славянско-скандинавское поселение. Там — скандинавское оружие, рунические надписи, шахматные фигурки и крупнейшие на севере Европы клады арабских монет. А здесь, на месте самого Ярославля, был чисто мерский «Медвежий Угол».

Потом пришёл Мудрый и всё опошлил: волхвов — побил, медведицу — зарубил, мерян — крестил, поставил крепость и все соседние поселения потянулись сюда. Как с Ростовом на Неро, только наоборот.

Стоит уже, вне городских стен, возле переправы через Которосль, Спасо-Преображенский монастырь. Здесь найдут то самое «Слово о полку Игореве». А пока монахи на перевозе подрабатывают.

Строит Боголюбский и ещё один монастырь — Петровский. Тут будут храниться вериги Никиты Столпника.

Живёт уже в Переяславле-Залесском такой мужичок. Работает он «другом мытарей, притесняет бедных, заводит ссоры с богатыми, взимая от них неправедную мзду и сим способом приобретая себе богатое имение».

Не хочу ничего предполагать на основании одной фразы из жития святого человека, но не характеризуется ли в 21 веке эта область профессиональной деятельности, как «сращивание криминалитета и правоохранительных органов»? С такими подробностями как «рэкет», «вымогательство», «шантаж», «рейдерство»…

Тут Никита зачем-то забежал в церковь — должок, что ли, взыскать? И услыхал новость. Конкретно — от Исайи:

Братка-то и торкануло.

За свою подвижническую жизнь Никита получил от Бога дар чудотворений: чудесно излечил черниговского князя Михаила, убитого потом в Орде за отказ от поклонения идолам.

Хотя насчёт «отказа»… Судя по заболеванию князя, проявившемуся ещё в юности, возможно, случился рецидив: Михаил с детства страдал «телесным расслаблением» и не смог корректно перелезть через порог ханской юрты. У древних монгол отдельного «пара-перелаза» не было, а лекарство «от Никиты» в Орде не сработало.

Братва! Кидаем всё нафиг, по паре «блинов» на шею и в одиночку! Лет несколько постучать лбом в пол и… Как откинетесь — такие чудеса творить будете!

Город возвысится, будет здесь и училище, и библиотека.

Потом… придёт Батый. Уже в нулевых найдут в Ярославле подклет с того, 1238 года, доверху набитый человеческими костями со следами насильственной смерти.

К моему удивлению, вечер прошёл спокойно. Может быть потому, что ушкуйников переставили ниже, за устье Которосли, а своих мы с Рязаном… ухайдокали. Склон крутой, самое место ноги подкачать.

Впрочем… я уже говорил: люди создают себе проблемы просто фактом существования.

Как мне это всё надоело! Как меня достал этот детский сад…! Я же — попаданец! Я же прогрессор! Мне же положено внедрять! Ну, там, антибиотики и антисептики, микроскопы и микросхемы, альтернативную энергетику с таковой же историей.

Чтобы… ну… наше — воссияло! Воздвиглось и приумножилось! Чтобы оно — всё! Вообще!

А тут приходиться ковыряться с конкретным человечком. Да мусор же это! Его даже в летописях нет! Соринка, прилипшая к сапогу неотвратимого и неизбежного прогресса человечества…

Короче: среди ночи, «вдруг, откуда ни возьмись, прилетело зашибись» — заявляется Лазарь. Счастливый… аж захлёбывается. Вот сейчас прям тут — лопнет от счастья. Заметил, что я не сплю, тихонько ко мне под бочок.

– Ты чего весь такой… светишься? Будто жар-птицу поймал. И — съел.

– Ваня! Поздравь меня! Она согласилась! Я женюсь!

Экхмк… Мда…

Интересно: а каких я ещё слов не употреблял для выражения сильных эмоций? Может, тут уместно применение верлибра? Для вивисекции?

– Ага. И кто — «она»?

– Она! Новожея!

Может, лучше наоборот? Исполнить вивисекцию верлибра? С верификацией… Или слова на другую букву посмотреть? Что-то я давно в словарь редких слов не заглядывал. А надо: уелбантуренного факеншита — уже не хватает.

Пока я обдумывал свою филологическую недостаточность, на ухо пошёл жаркий шёпот юноши в состоянии крайней гормональной избыточности.

– О! Она такая…! Она меня попросила… Она так мило смущалась…! Ей так больно ходить…! Стоять, сидеть…

– Она хоть подмылась?

– Нет! Я сам…! Она… ей же… после этих… Она так боялась…! Но мне — позволила… А потом — предложила! Сама! Всё вытерпела! Ради меня! Но я ж не зверь какой! Я ж — осторожненько! Чуть-чуть! Она сама… помогла. Взяла, потянула, направила! Сама! Я так испугался! Когда она рукой… А она успокоила, погладила… И у меня — получилось! У меня! Первый раз! После всего! После этого… Эрика. Это было так…! Это такое…! Это…! Теперь я должен на ней жениться. Я хочу на ней жениться! Она согласилась! Я — уговорил! Всё! Завтра — в церковь! Под венец! Она будет моей! Навсегда! На всю жизнь! Ваня, я так счастлив!

И он прослезился от полноты чувств. Непосредственно в моё ухо.

Каждый, кому доводилось попадать под необузданный монолог свеже-влюблённого юноши понимает… сколь большую дозу этого лепета я пропускаю. А я всё это — вытерпел! В форме жарких душеизлияний прямо в барабанную перепонку. И даже не дёрнулся. От брызг и щекотки.

– Ладно, жених, давай спать. Утро вечера мудренее…

– Нет! Не могу! Как можно спать! После такого…! Я не могу! Пойду погуляю.

Лазарь подскочил, крутанулся на месте, подпрыгивая, пританцовывая, размахивая руками… потопал вдоль уреза воды по песочку. «Я танцевать хочу! Я танцевать хочу!».

Псих. Псих влюблённый. Бывает. Можно завидовать.

А с другой стороны костра на меня внимательно смотрел одинокий открытый глаз Резана.

– Пошли за ним парочку парней. Пусть присмотрят издалека. На всякий случай.

Резан покряхтывая поднялся, разбудил парней, провёл инструктаж и подсел ко мне:

– Ну и чего делать-то будем? Он же ж… упёртый. Он же ж… слов не понимает…

Прикол в том, что «нагряневает» — на одного, а песни петь — другим. И текст у хора несколько…

Я вот одного не пойму: наши попаданцы… они такие древние или такие юные? Они всего этого, этого чувства — уже не помнят или ещё не знают? Как оно изнутри… чувствуется. И как оно снаружи… смотрится.

Или кто-то думает, что попадёвый «вляп» — душу напрочь отшибает? Так это у тебя, у попандопулы. А у туземцев — всё в порядке. Они нормально чувствуют и ведут себя соответственно. А тебе с ними жить, с их помощью — прогрессировать. Извините за выражение.

Ладно когда тысячелетняя история России зависит от состояния твоей личной головки. Но от соседской… стояния…

Неужели нужно объяснять?! Попытка Лазаря жениться церковным браком на походной курве… Только попытка! Это смерть его репутации. Не велика величина, но есть. Пойдут насмешки и наезды на всю хоругвь. Закономерно переходящие в мордобой. С отягчающими. Мне придётся вмешаться. Своими «огрызками». Свара в походе — воинское преступление. Учитывая… отношение ко мне предводителя… мда… Суд будет скорый, неправый и не «божий».

Уходить из войска? Да хоть где! Кидаем всех нах…! И пусть сами расхлёбывают. А я раз — и свалил. Или Ярославль плох?

И что дальше? «Те же и Волга»?

Господи! Хрень какая-то. «Пришла беда откуда не ждали»… «Мальчиш-ебальчиш» прорезался…

– Слышь, боярич, а может… она того… отступится? А? Ну, типа, передумала? А? Ты бы пообещал ей чего… Покамест. Ты ж из вятших… А там мы её…

Вот так делается история, коллеги.

Будущее России зависит от прогресса, прогресс — от меня, я — от Лазаря. И всё это — от каприза ободранной, битой, походной шлюшки. Маркс, ау! Где ты?

Нет, я понимаю: «неотвратимая поступь научно-технического…», «вся известная история человечества есть история борьбы классов…», «материально-технический базис и политико-идеологическая надстройка…», «закон соответствия производительных сил и производственных отношений…»… в походно-полевом борделе…

Да верю я! Вот, даже перекреститься могу! На весь марксизм-ленинизм.

Но… Эта — дала, тот — повенчался, те — хихикнули, эти — взбрыкнулись. И меня — прирезали. Чисто запросто за компанию. Не за дела-прогресс, а за дружбу-приязненность. Просто оказался не в том месте, не в то время. Не в той компании.

К «Закону соответствия» — никакого отношения.

Потом… Прошло триста лет. Как-то между делом на минуточку. И уже другой Ванька, только не лысый, а Горбатый — Иван Третий, прогрессирует в этих же местах. По сходному базису. Чем ни попадя, по чему ни попало.

Трехполье и крепостное, бронную дворянскую и пороховое казённо-зарядное. Разламывает Большую Орду, шлёт рать на Туру в Сибирь, публично топчет ногами ханскую грамотку… А после пишет крымскому хану: «Я — верный холоп твой, господине».

«Базис»-то, он конечно… Но силёнок-то… Потому что «расклад другой»! У меня тут — ни Крымского ханства, ни Великого Княжества Литовского, ни польской, немецкой, шведской, османской… экспансий.

Фактор времени. Необходимость своевременности, соразмерности, уместности… Оптимальности.

Пушкин, факеншит! Гений, сукин сын! В одном четверостишии — вся русская история! За что его и убили. А нефиг такие эпиграммы в дамские альбомы писать!

Другой прогрессор будет расхлёбывать сходные проблемы. В другое время в других условиях. Хотя и на почти таком же базисе. И ломать, перестраивать этот хреновый «базис», потому что иначе — бздынь. И народу, и государству.

«Дорога ложка к обеду». — А если — «нет»? — То — «нет». Приходите в следующий раз. Если к тому «разу» — с голодухи не окочуритесь.

«Есть страшное слово „никогда“. Но есть ещё более страшное слово — „поздно“».

И всё это нынче зависит от самомнения «хоругвенной подстилки».

Глава 322

Я накинул на плечи кафтан и так, не обуваясь, спустился на пляж. Там, в нашей «рязаночке» спала-почивала… вдруг вставшая проблема. Ещё спит, но уже стоит.

«Я её уговорил»… Или — «она позволила себя уговорить»… Или — «спровоцировала на уговаривание»… А какая разница? Надо поломать этот… «уговор». Как?

С ним толковать… бесполезно. Одурел от любви. «Помороки вышибло». С ней… Улестить, подкупить, обмануть? И что? Чего стоит «нет» отрядной шлюшки, когда командир отряда говорит «да»? Устранить объект? Пришибить? Прирезать? Утопить?

Она старательно изображала сон, глаз не открывала, дышала ровно. Взошедшая луна довольно ясно освещала её лицо.

Интересно: ушкуйники активно обрабатывали почти всё её тело, но не тронули лицо. «Товар — лицом…». Ни одного синяка или ссадины. Что глаза и губы опухли — следствие пролитых слёз и перенесённых побоев.

Кстати, опухшие губки у неё… очень миленько…

Я снял штаны и аккуратно сложил на лавку в лодке. Сел сам, бросил что-то мягкое под ноги на днище…

– Иди сюда.

Она продолжала изображать сон, пока не сдёрнул её, пока не поставил на колени перед собой, между своих коленей.

– Рот открой.

Она мычала, отворачивалась, отталкивала…

– Хочешь к ушкуйникам?

Нет, всё-таки не оставляет меня интерес насчёт пруссов. Что же они ещё такое «уделывают деревами», если одно упоминание о бледном подобии их технологий даёт столь мгновенный и мощный всасывающий эффект?

У неё хорошо получались ямочки на щёчках в тот момент, когда, при обратном ходе, возникает разрежение. Остальное… учиться, учиться и ещё раз учиться. Как завещал великий Ленин комсомольцам и комсомолкам.

Какой-то шум за спиной привлёк моё внимание. В десятке шагов, с обрывчика, которым ограничивается пляж, на нас смотрели четыре пары глаз: Сухан, Резан и пара костровых. Ребятишки, явно, пребывают в недоумении.

Пришлось встать, поднимаю девку за голову, развернуться боком и, сдвинув полу кафтана, ознакомит аборигенов с «достижениями всего прогрессивного человечества рубежа третьего тысячелетия».

Вы пляшущих скелетов в лунную ночь на кладбище — никогда не встречали? Когда встретите — у вас будет такой же вид, как у моих одностяжников. Я поманил их пальцем, но парни мгновенно исчезли за краем обрыва. Кажется, даже дышать там перестали. А Сухан с Резаном подошли к нам.

– Э… а не укусит?

– Баба, конечно, дура. Но не настолько. Снова с поленцами здороваться… — дурных нема. Попробовать хочешь? Оно полегче, чем как обычно. Только сперва подмыться надо.

Резан махнул уже снова торчащим над обрывом головам наших дежурных. Один из них, спотыкаясь на каждом шагу, поскольку не смотрел под ноги — взгляд оторвать не может, притащил котелок с нагретой водой.

Девка сперва задёргалась, заныла при появлении зрителей. Но я натянул ей поглубже на глаза шапку. И она успокоилась, как успокаивается нервная лошадь с закрытыми шорами.

Сухан и Резан занимались подготовительными личными гигиеническими процедурами, я комментировал свои и её движения, показывал различные варианты, как вдруг, поджидающий возврата котелка одностяжник, осмелился спросить нервно прерывающимся голоском:

– А… это… а мне… ну… можно?

Какая любознательная, интересующаяся, ищущая, открытая инновациям молодёжь растёт в нашей стране! Ну как можно отказать пытливой душе ребёнка?!

Поскольку вопрос усталости нашей «бабушки» никого не интересовал, то я озаботился другим:

– Можно. Но завтра серебра на курв городских — не дам. Согласен?

– А? Ну… Да.

Тут я уже как раз… смог уступить место Резану. К моменту его завершения… или здесь правильнее — кончания? — концепция эффективного применения наблюдаемого явления оформилась в моём мозгу:

– Резан, подымай потихоньку остальных. Пусть и другие тоже… приобщатся.

– А она того… не сдохнет? А Лазарь? Он знаешь, чего скажет… и сделает…

– Сделает он одно — поумнеет. Процесс необратим, процесс пошёл. Пока он по бережку бегает да руками машет… Вернётся — поговорю. Дальше: поставь грамотного. Чтобы список вёл. Чтобы помытость проверял. Чтобы смотрел насчёт всяких насекомых. У кого есть — нафиг. И всякие язвочки, потёртости, покраснения, опухоли… И ещё — серебра я больше на баб давать не буду. Зато вот это — каждый день каждому.

– Вона оно чего… А поднимать их не надо — все уже, глянь: над обрывом торчат. Эй, вы там, ходи сюда!

Я полагаю сию историю из самых наиважнейших моих прогрессов. Ни основание городов или строительство мостов, ни разрушение царств или их создание, ни изобретение хоть бы каких вещей или материалов — с этим не сравнимы. Ибо те — есть изменения лишь для относительно малой группы людей. Изменение же формы проявления основного инстинкта, самого что ни на есть базового и повсеместного, затрагивает повседневное поведение огромной человеческой массы. Тех бессчётных племён и народов, кои проживают под властью разных ответвлений авраамических и прочих скотоводческих религий. В которых всякое отклонение от единственного способа выражения основного инстинкта есть табу. Есть действо сатанинское и грех смертный.

Моя инновация, при всей кажущейся малости своей, была потрясением величайшим. Ибо — всехным. Не только святорусскими ратниками применяемое, но любого роду-племени-сословия-вероисповедания — доступное. Не навязанное, не указанное, но — добровольное.

Посему ни границы государств и вер, ни замкнутость общин или закрытость теремов — остановить его не могли. Начавшись здесь, в Ярославле, от подглядывания хоругвенных воев, мальчишек-отроков, распространилось оно по всему миру.

Сотрясая и потрясая его. Ломая и разгрызая туземную «нравственность» — систему ценностей и запретов, столь жестоко вбитую в аборигенов. Систему, в которой утопить жену с любовником, вбив предварительно в неё кол — правильно, прибежать по зову сюзерена, который бросит своим слугам на забаву, как тряпку щенкам — святое.

Мир-то и поныне трясёт. И дальше трясти будет. Каждый раз как новое поколение будет открывать для себя такое.

Как бы не злобились церковники, как бы не пугали казнями загробными, а пошло-покатилося волной высокой, расходясь во все стороны, новое умение человеческое. Не остановить уже. Называли его по всякому — Ростовский обычай, Суздальский, Залесский… Ныне по всему миру говорят: «Русский поцелуй». Иные и учиться приезжают. Что тоже — к славе и богатству нашему.

А началось с того, что попало мне удобное место да время: войско на походе. Тут всякая новость быстро расходится. Как воины по местам своим вернулись — и там известно стало. В Пердуновке-то у меня не получилось, а тут — в один миг разлетелось. Дальше — как я уже сказывал: водица гретая, печка белая… Это ещё так… минус-нулевой цикл. Не застройка Руси приличным жильём, а чуть-чуть… подготовка возможностей. Точнее — намёк насчёт потребностей.

Всякий прогрессизм, всякое изменение общества есть изменение правил, действующих в нём. Чем сильнее изменяется этот свод норм, чем более они фундаментальны, более связаны с основными, базовыми инстинктами, тем сильнее изменение.

Иисус воздействовал на триаду инстинктов. На самосохранение: воскресив Лазаря, накормив тысячи несколькими хлебами, пообещав всем посмертие в блаженстве. На инстинкт размножения: «Бог есть любовь». На инстинкт социализации: «И последние станут первыми». Я, не отказываясь от опыта предшественников, добавил лишь чуток своего.

Коллеги-попандопулы! Научите аборигенов удовлетворять хоть какие их инстинкты по-новому, и они с восторгом воспримут любой ваш прогресс! Ибо всякая новизна удовлетворяет ещё и четвёртый человеческий инстинкт — любопытство.

И это — великая тайна великих пророков!

Мы чуть не пропустили Лазаря. Он появился вдруг у костра с одухотворённо-мечтательным выражением на лице.

– Я так хорошо прогулялся!

– Лазарь…

– Жаль, что ты не пошёл — там такая луна! Такая дорожка на воде…! Кажется, встал бы и пошёл бы по ней… в сказку чудесную… в края волшебные… А… а где люди?

– У лодки. Новожею… сношают.

Хорошо, что у него не было сабли на поясе, хорошо, что Афоня прибежал к нам с Суханом на помощь, хорошо, что наручники у меня всегда во внутреннем кармане кафтана…

– Убью…!!! Порву…!!! Зарежу…!!! Змей…! Ироды…! Изменники…!

– Когда вернёшься в разум — поговорим.

– У-у-у… сука-собака-сволочь-стерв… А-а-а… у-у-у…

Чисто для знатоков: «стерв» восходит к исконно-посконному названию внутренностей животных. Аналог требухи. В эту эпоху применяется как в женском, так и в мужском роде.

Наконец, он устал. Теперь от механики захвата стало возможным перейти к логике аргументов.

– Лазарь, ты собрался жениться. Значит, ты считаешь себя мужчиной. Так?

Как хорошо, что в «Святой Руси» нет однополых браков! Впрочем, русский язык насквозь пропитан «сексизмом»: женится — только мужчина. Женщина — выходит замуж.

– Да! С-с-с…

– Мужчина отвечает за свои слова. Так?

Опять сегрегация по половом признакам. Фригидность, фертильность… А! Вспомнил! «Отвечать за базар» — маскулинность!

– Так! Отпусти!

– Несколько дней назад ты говорил мне: я для тебя всё сделаю, я — твой человек, весь. Было?

– Было-было! Отпусти!

– Ты отдал себя в мои руки. Ты отдал мне свою волю, свою судьбу. Сам.

– И?! И чего с того?!

– Я решил, что тебе не следует жениться на этой женщине. Такова моя воля. Тебе надлежит её исполнить. Если ты мужчина и отвечаешь за сказанное. А если ты не мужчина… То жениться тебе… тем более не следует.

Про отсутствие однополых и сексизм с дискриминацией, диффамацией и дивергенцией — я правильно сказал? — в слове «жениться» — я уже…

– П-почему?

– Потому что я так решил. Когда ты успокоишься, я перечислю доводы, приведшие меня к такому решению. Но это неважно. Для тебя важно, что я решил вот так. И ты обязан, по принятому на себя добровольному обязательству, моё решение исполнить.

Процесс осознания неприятной правоты собеседника проходит болезненно, многостадийно и нелинейно. Но мы старались не делать ему больно. Пришлось заварить остатки валерианы. Наконец, он… «вернулся в разум».

Хотя правильнее — настолько устал и отупел, что спросил:

– Объясни. Почему.

– Не судьба. Птички не женятся на рыбках.

– Э… Не… Не понял.

– Вот вы обвенчаетесь, вернёшься ты домой. Твоя мать, Рада…

– Она — дура! Курва старая! Ты же сам её…

– Цыц! Не смей говорить о матери плохо.

– Но ты же сам…!

– Это наше с ней дело. Но я никогда не говорил о ней неуважительно.

– Мне на неё наплевать!

– А на сестёр? Твои сёстры никогда не выйдут замуж.

– С чего это?!

– Ты — старший в роду, твоя жена — хозяйка в доме. Ни один нормальный род не пошлёт сватов на подворье, где хозяйкой — войсковая подстилка. Ты не можешь привести её за княжеский стол — вас вышибут. Ты потеряешь вотчину, шапку, честь… Вообще: ты не можешь взять в жёны простолюдинку. Ни одну. Это — обесчестить, унизить род. Дальше — ты не боярин. Твоя семья… все, каждый… — аналогично. Пожизненное изгнание с конфискацией — из самого благостного. Мучения, унижения, ранняя смерть — для всех твоих, для сестёр, для маленького брата… Просто потому, что — «Хочу жениться!». Сравни цену.

Я уже говорил, что отношение к неравным бракам на «Святой Руси», да и позднее — крайне отрицательное. Изгоняют не только бояр, но и князей. Хоть бы в основе такого брака лежало чудесное исцеление, обоюдное согласие, спасение от смерти… «Низя», табу.

Как редчайшее исключение — закончилось хорошо — можно глянуть «ПОВЕСТЬ О ЖИТИЕ НОВЫХ МУРОMCKИX СВЯТЫХ ЧУДОТВОРЦЕВ, БЛАГОВЕРНОГО, И ПРЕПОДОБНОГО, И ДОСТОЙНОГО ПОХВАЛЫ КНЯЗЯ ПЕТРА, НАРЕЧЕННОГО ВО ИНОЧЕСТВЕ ДАВИДОМ, И СУПРУГИ ЕГО, БЛАГОВЕРНОЙ, И ПРЕПОДОБНОЙ, И ДОСТОЙНОЙ ПОХВАЛЫ КНЯГИНИ ФЕВРОНИИ, НАРЕЧЕННОЙ ВО ИНОЧЕСТВЕ ЕФРОСИНИЕЙ, БЛАГОСЛОВИ, ОТЧЕ».

Девка совсем сбрендила, если пыталась навязать Лазарю «брачные узы». Да хотя бы просто согласилась на такое предложение! Или это из серии «торговый запрос»? В смысле — пусть побольше, что-нибудь да получу? Просилась бы она в личные подстилки… может быть… Но для Лазаря… с его идеалистической правильностью… Торг с любимой…?! Разврат и цинизм.

Он бы обиделся: в христианском идеале правильно только одно — трахать исключительно жену венчанную исключительно по скоромным дням.

– Я… я… я всё брошу! Я в леса уйду! С ней вдвоём!

– И оставишь сестёр и брата в нищете? В бесправии и бесчестии? Да и куда ты уйдёшь? В леса жить вдвоём? До первого прохожего ватажка. Потом обоим ошейники и на торг. А в скит… в келью монашескую — с бабой не пускают.

– Ы-ы-ы… Ива-а-ане… Чего же мне делать-то-о-о? Как жить-то-о-о…

– Как всегда. Делать что должно. Использовать возможное. Возлюбить имеющееся. Думать о хорошем. Следовать судьбе и стремиться к лучшему. Твоя судьба — судьба боярская, её — дырки ушкуйной.

– Но почему, Ваня?! Почему так… несправедливо-о-о…

– «Несправедливо»?! Судьба, предначертание, божий промысел… для них нет понятия «справедливость»! Эта женщина — родилась. Где тут «справедливость»?! Родилась в этой стране, в эту эпоху, в семье смердов, бабой… причём здесь «справедливость»?! Потом она выросла, и её выдали замуж. За одного из этих… пошехонцев. Нормальный муж, нормальная семья. Которая забыла, что православное воинство надо обходить десятой дорогой. Не за версту, а так, чтобы и увидеть не могли. Её увидели, выкрали, поимели. От неё ничего не зависело. Судьба, воля божья… «Справедливость»… Единственная справедливость здесь — я! Остановил… «уделывание штук деревами». А то бы ей… «страх вбили» по самые… гланды. И что в благодарность?! Она попыталась «оседлать» тебя. Потому что ты — командир, потому что молодой и глупый. Стандартное женское решение: заманить начальственный уд в потаёнку, чтобы крутить яйца и мозгИ. И тебе, и остальным. Это — единственное её собственное решение, собственное деяние. Так в чём несправедливость?! В том, что я помешал тебе разрушить собственную жизнь, втоптать в грязь твоё семейство, превратить в посмешище твою хоругвь?! И тем угробить и этих мальчишек, и самого себя на поле боя?! Или в том, что, помятуя о её побитом состоянии, показал парням наименее болезненный для неё способ?

– Ы-ы-ы…

Вот и поговорили.

Справедливости он захотел… В этом мире… Так, просто из историй моего приятеля:

И в чём вина тех воинов? В том, что приказ исполняли, присяге следовали? Просто… не в то время, не в том месте, слишком продолжительно…

Поутру личный состав оправился в город на молебен. Но — только в церковь. На чём я сэкономил «четыре коровы» — сорок ногат. Цены здесь… — городские.

Потом, под ярким солнцем на переливающуюся и отблескивающую гладь Волги вышли новгородские ушкуи и пара ярославских ладей сходной постройки, подняли мачты, распустили свои прямые белые паруса… Будто гуси-лебеди…

Приняли лёгкий ветерок… Пошли-побежали… Вниз по Волге-матушке. Красота!

Слух был — булгар у Городца видали. Сбегают-погоняют. По дороге — пополнения соберут, к Бряхимову явятся уже силой.

Вслед за ними вывалились в Волгу и купеческие лодейки. Часть из тех, что с нами пришли, местных добавилось. Если у эмира есть здесь соглядатай — спешно погонит весточку: «русские идут!».

А нас завтра в Которосль заворачивают, к Ростову. Охо-хо-хо… До сей поры мы по течению шли, Волга сама несла. А тут выгребать придётся, все огрехи в командах повылезут.

К полудню наше воинство начало из города возвращаться. Уже всё проинформированное и жаждущее. Как прежде с иконками Дмитрия Солунского:

– Хочу! Дай! Нынче же!

Мы были готовы. Даже перину ребятишки где-то надыбали — Новожее под больные коленки. Шалашик уместный построили, сушилы, костерок, котелок, пенёк…

Дальше происходил многократно повторяющийся диалог:

– Эй, сторож, а вот говорят у вас есть…

– Есть.

– А как бы мне…

– Можно. Три ногаты вот сюда, в копилку.

– Скока-скока?! Да за такие…! Да я троих…!

– Иди-сыщи. Ногата — за бабу, ногата — за новость, ногата — яйца помыть.

– …?

– Серебро — сюда, штаны — на сушилу, вода горячая — тама, потом — к проверяльщику, после… ну, за чем пришёл.

Сидевший возле котла с горячей водой Афоня, с важным видом произносил:

– Кажи свой срам. А поднять? А покрутить? А залупить? А с заду? Годен. Следующий.

Понятно, что моим парням скоро стало скучно. Их шуточки… Хорошо, что не успел выдать всех бородатых анекдотов из своей коллекции о медкомиссии.

Иногда набор вопросов менялся:

– Имя? Хоругвь? Это у тебя что? Вошка? Свободен. Не понял? Штаны взял, ушёл быстренько.

Одни возражали вообще, другие просили хотя бы деньги вернуть. Но с Афоней… с его кулачищем… А то поднимался Сухан. С топорами.

Постепенно «турбулентностей» в процессе стало меньше, сформировалась устойчиво растущая очередь, жадно прислушивающаяся к охам и ахам клиентов, доносившихся из шалашика. Самой Новожеи слышно не было — что понятно.

Германские законодатели как-то приняли закон, по которому, если женщина громко и отчётливо произнесла слово «Nein» (Нет), то всякие сексуальные действия после этого считаются изнасилованием. Но что делать, если женский рот чем-нибудь занят? Или — произнесено недостаточно громко? Или — не отчётливо? Или — на другом языке? Ответы покажет правоприменительная практика. Я, например, в немецком — «нихт ферштейн», даже справка есть — могу половину букв не расслышать.

Девка трудилась без остановки, только успевала ротик прополаскивать. А вот надзирателей пришлось постоянно менять. Без присмотра её оставлять наедине с клиентурой нельзя — попортят. А одностяжники… нежные юношеские души… чтобы они штаны свои не намочили — приходится регулярно делать перерывы… «для технического обслуживания».

Понятно, что такое столпотворение… хотя мы тут никаких столпов, кроме уже сотворённых и торчащих… но начальство заявилось.

– Это тута… чегой-то? А… это как?! У! Ё! Ну них…! Дык… Но… оно ж заборонено! Бабёнок гулящих…

– Точно. Заборонено в лодейках иметь. Глянь, боярин, где девка, а где лодка.

– А… ну… А ежели к примеру… я к ней?

– Боярам — даром.

Что-то из меня опять пушкинские рифмы лезут:

Но здесь-то… Хотя Пушкин — гений, применим — везде. Однако процесс — не поэтический, а — технологический, требует конкретизации.

– Без очереди. Но — после помойки и осмотра.

– Так мне что?! Перед этими всеми… голой задницей?!

– Приходи ночью. Как народ разойдётся.

Уже в темноте явился и Сигурд — чисто посмотреть на диковинку. У нас уже свечки в шалашике горят. По обе стороны от девки. Как священные огни у монгольских шаманов. Похмыкал, уходить собрался. Тут я ему — бересту с записями:

– Не моё дело, но ты, Сигурд, над войском главный. Смотри: в этих хоругвях — вши. Тут — клопы. Тут… ещё чего-то. Здесь — зараза какая-то. Лекарь в войске есть — пошли осмотреть. Начнут вои от мора дохнуть… тебе виднее.

Хмыкнул, подумал, к себе потянул. Пришлось пообещать копию сделать: мне и самому такой списочек нужен. Глянул уважительно. Плямкнул и ушёл.

Серебрушки — звяк-звяк, клиенты — ах-ах, Афоня — пшёл-пшёл…

Так вот что я вам скажу коллеги-попандопулы: войсковой публичный дом, при наличии, конечно, собственной «крыши», разумной организации труда и некоторой инновации… очень даже прибыльное дело. Эдак можно и на что-нибудь существенно-прогрессивное накопить. Только чувство меры терять не надо. А то девку под утро на руках выносить пришлось — коленки у неё, знаете ли… Ничего, обошлось. Помыли, спать уложили. Кушать она не захотела — «сыта любовью».

Верёвочку на ноженьку к скамеечке… Что бы если вдруг… мысля какая… не выпрыгнула. А тут уже рожок поёт, караван сдвигается, разворачивается. С Волги — под углом назад, в устье этой самой Которосли.

Ну, поехали, вгрёбываем.

Полтораста вёрст этой речки мы шли почти неделю. Сначала, когда она по долине петли вьёт — ещё ничего. Но в среднем течении у неё глубокая долина. И скорость соответствующая. Нам навстречу. Да ещё и половодье не закончилось. Да ещё впереди — княжьи дощаники на всех поворотах заносит. Как того муравья со слоновьими… мда. А сзади ярославские хоругви идут, на пятки наступают.

Одно хорошо — со всей этой суетой к нам четверо парнишек ярославских напросились. Охота им, вишь ты, воинской славы добыть. Ну, само собой, и новизна наша… Ребятишки, вроде, нормальные, деревенские. На моих тверских похожие. «На моих»… мда… Что важно — один из них кухарить горазд. «Горазд»? Ну, по сравнению…

Польза немалая. Потому что снова пришлось вернуться к двум вахтам по 12 гребцов. А иначе бы… в караване не удержались бы. При том пристальном внимании, каким оделяет меня начальство — приходится… перфекционизмом заниматься.

Мы — вгрёбываем, Резан — ругается, воины — тренируются, кухарь — кухарит, девка — трудится, серебро — сыпется. Всё путём, нормалёк — прорвёмся.

Война — очень скучное занятие. Нет, потом-то… по мемуарам, фильмам, книгам… Когда рассказчик отобрал, отсортировал, отфильтровал наиболее яркие, самые интересные… эпизоды и истории. Вычистил из них все лишние слова, детали, повороты… Потом — да. А пока ты сам в этом… Скучно.

«Наша стрелковая дивизии преодолела пешим форсированным маршем последние сто двадцать километров и вступила в боевое соприкосновение с противником».

Звучит… интересно. А вот те дни пока пешком… На плече — дура железная, тянет, наминает, на спине — вещмешок, тянет, нагибает, на ногах сапоги… Факеншит! Да сколько ж в них весу-то… Всё жмёт, трёт, давит, мнёт… Шагай воин. Левой-правой, левой-правой… От завтрака до обеда, от обеда до ужина, от подъёма до отбоя, с утра до вечера, изо дня в день… Подтянись! Не растягиваться!

Молодёжь удивляется:

– Как же так?! По рассказам же — там… страшно, весело, интересно… А тут… одно — левой-правой… А когда ж подвиги будут? Ну, события, бои-сражения…

Шагай деточка, или, в нашем случае — вгрёбывай. Навались-отвались, раз-два… будут тебе — и бои, и подвиги. После марша в мёрзлой земле окоп в полный профиль отрыть… за радость. «Отдых — смена деятельности». Сменил пятки на лопатку — отдыхаешь. Враг — волнующее развлечение. Он бежит — ты в него попадаешь. Ты бежишь — он в тебя. Попал — не попал… Событие. Будешь живой — есть что вспомнить. А пока… левой-правой. Раз-два, раз-два…

Может, я чересчур много о сексе рассказываю? Так ничего другого… забавного — нет.

Интереснее про количество сала, которое нужно положить в котёл для изготовления наваристых щей? Теперь я понял, почему прежний кухарь толстым был — жрал много. Куски из котла вытаскивал, пока никто не видел, и лопал. На Руси говорят: «щи со звёздами». Вам интересно? Вы — «профессор кислых щей»? Или про то, как хоругвь Дворковичей с ярославскими сцепились? На кулачках. А потом все «верхние» набежали, и ярославских толпой задавили? А мы не пошли. Потому что у нас свои ярославские ребятишки есть. И бить их не за что. Или про то, как татя поймали? Украл тут один… рубаху у… у одного. Тот сам видал, божился и клялся. Татя — «в куль да в воду». Только пузыри пошли. На другой день терпила свою рубаху сыскал — в другом хотуле была.

Ещё можно из смешного: как у Афони в руках весло сломалось. Он — гребанул, оно — хрясь, он — брык. Троих гребцов, что по левому борту за ним сидели — завалил. А правый-то борт гребёт! Нас с речки и унесло. На лужок.

Со всех соседних лодий — насмешки в перекличь:

– Гля! Христы тверские явивши! По суху аки по водам гребут. Эй, мОлодцы, греби шибче — корову догоните!

Весло-то не просто так хрясь — мы гуся этим веслом скрадали. Ну что тут непонятного?! Охота-то — хоть чем, была бы дичь.

Гусь, как гусь. Домашний, видно. То ли отбился, то ли заблудился. Но — дикий. В смысле: на сто шагов никакого жилья.

Как Афоня его углядел на том берегу? Там и речка не речка — ручей заросший. Или протока какая. Пока народ свои лодии выводил да выстраивал, мы в эту протоку — шасть. Точно — есть гусь! Ничейный! Ну кто ж мимо ничейного пройдет!

Мы гребем на него, вроде, ноль внимания. Он тоже слегка посторонился и перья чистит. Афоню — на передок с веслом. Мы к гусю — грёб. Подкрадаемся.

Только выходим к зоне поражения — гусь тоже — грёб и опять перья чистит.

Афоня с поднятым веслом так и замер. На передке в замахе.

Еще б чуть — достал. Но гусь, как длину весла прикинул — мы грёб — он греб. Мы грёб — он грёб. И все это в полной тишине.

Тут мне Паниковский и вспомнился. Все такие серьёзные, вроде — охотники, а меня смех разбирает. Хоругвенные мои, глядя на меня, рожи вытянули, креститься начинают — боярич с лавки сполз, морда красная, весь трясется. Меня от этого еще больше колбасит, ну просто чувствую себя командором и начальником автопробега, уже задыхаться стал, а в голове:

– Паниковский, бросьте птицу!

Тут, наконец, гусь оплошал — к берегу ломанул и попал в зону действия афониного весла. Хоругвь — грёб, Афоня, что Илья Муромец двуручным мечом, этим веслом со всего маха — хрясь гуся по горбу! Убил!

Чуть пополам не перерубил. Гуся за шею и под лавку. Все на весла навалились — когти рвать с места преступления. Ничейный-то он ничейный… Тут Резан всех тормознул, заставил камыша нарезать — гуся прикрыть. Как чуял — через метров пятнадцать на бережку дедок сидит с мальком — гусей пасут. Как мы их в пылу гусиной погони не приметили?

Вот когда из протоки выруливали афонино боевое весло «хрясь!» — и сделало.

Потом — снова в речку уволакивались, караван догоняли, обгоняли… гребля, блин… Оксфорд с Кембриджем со своей регатой — отдыхают в сторонке. Ярославские нам дорогу заступали, мы ругались и маневрировали… встали, наконец, на своё место.

Потом ребятишки до ночи хихикали — вспоминали какой у Афони был глупый вид. Каждый повторил физиономию Афони в момент разрушения весла и некоторые высказанные им реплики. Всего — 62 раза. Смешно. Животики понадорвали. Только Сухан не повторял — «живой мертвец» к артистическому искусству не способен. И — Лазарь.

Веселились, пока кулеш с гусем не поспел…

Нехорошие подозрения возникли, когда гуся общипали. Как-то он больше похож был не на гуся, а на ската — какой-то сильно плоский с хвостом-шеей. Как наш ярославский шеф-повар продемонстрировал нам, что стало с несчастной птицей, все уставились опять на Афоню. Уже невесело.

– А я цо? А я ницо! Ано ж ноге мягше гребсти, чем на досках! Хто ж знал, что там гусь?

Этот… эта редиска весь день грёб, упираясь ногами в гуся! Шмяк-чвяк, шмяк-чвяк…Гусёнок табака ёпт… В общем внутри там все гм… гомогенизировалось, как химики говорят. Вместе со всей требухой.

Кулеш, конечно, съели. Афоня даже приговаривал:

– А фо? Ифё нифё полуфилфя. Фкуфный! Фука невевуха! Иффё и вубы выбили!

Губоньки, как у Машки Распутиной, будто в них по двадцать кубов силикона накачали, да и нос набекрень.

А я свою пайку Сухану отдал. Ему все равно, что жевать.

Один я гусятинки не попробовал. И — Лазарь.

Лазарь… Он не говорит так, как Вронский. И зубы у него не болят. Он… молчит. Да, он признал мою правоту, да, он исполняет все обязанности командира хоругви, но… молчит. До чего ж он домолчится-то?

Ребятишки упахивались на вёслах. Однако Резан не только не прекратил, но наоборот — интенсифицировал занятия. Да и парни уже не сильно ноют. Как-то начало доходить, что впереди будет бой. Где от силы и умения — сама жизнь зависит. Всё как-то стабилизировалось, успокоилось, устаканилось…

Тут мы пришли в Ростов. И нарвались на «бешеного Федю». С его… ораторией.

Пока мы «вкушали слово праведное» на пляже перед городом, монахи прошлись по лагерю. Был бы я умнее — надел бы на Новожею ошейник. Но мне казалось, что Лазарь воспримет это… А впрочем, чего уж — прошлого не вернуть. Рабынь монахи не тронули — у тех своей воли нет, за них — спрос с хозяина. Холопки, они того… безгрешные. А вот вольных…

С-с-с… Спокойно, Ваня.

Страстная неделя, «чистый четверг». «Если в Чистый Четверг вымоешься и вымоешь, весь год чистота в избе водиться будет». Вот нас и… умыли.

«Все надо выстирать, даже портяночка и та Пасхе радуется». И наши походные бабы ныне в чистоте пребывают, прополаскиваемые озёрной водицей там, в глубине…. Какая, нахрен, глубина?! В Неро — не более 4 метров! Но им… хватило.

Воинство постепенно трансгрессировало в глубокое уныние. Пока были на пляже — сплошной восторг. От Фединой проповеди и молитвы.

Потом разошлись по кострам, по стягам своим… Против природы не попрёшь — в мозгах посветлело. Загрустили. Пустили бы нас в город — были бы… инциденты. А так… народ квасить начал. Нам-то Великий пост — не указ. Потянулись торговцы-разносчики. Кто с кувшинами, кто и на телегах с бочками.

Воины всё вином заливают. Кто — горе утраты, кто — радость просветления. Постепенно разошлись православные — воспоминания о молебне, о страстных душевных молитвах, о хорошем — взяли верх.

«Человечество смеясь прощается со своим прошлым».

Жить в тоске нельзя — пищеварение, давление… «Человек рождён для счастья, как птица для полёта!».

Крыльев у нас нет, для полёта есть одно — склероз торжествующий. «Кто старое помянет — тому глаз вон» — русская народная мудрость. И все без слов понимают, что прежнее, «старое» было настолько скверное, что лучше и не вспоминать.

Человеческая память избирательна, сохраняет только позитив. Инстинктивно, во избежание гипертонии и язвы желудка. Что колбаса была по два двадцать — помнят, а что её не было — нет.

Да вот же беда — встречаются изредка в популяции индивидуумы… Бескрылые. В смысле: с недоразвитым склерозом. Все уже забыли, успокоились, радуются, светлым надеждам умиляются… а вот такие… выродки-мутанты… Вроде меня.

Глава 323

Темнело, костры горели всё ярче, пьяные голоса становились всё громче, пошли уже песни с плясками… Уже и покрасневший от выпитой бражки Лазарь, подпевал что-то разухабистое, уже и Басконя поднимал пыль, пытаясь выбить чечёточку на песке.

Моё бешенство, моя ненависть к «убийце с благодатью», к этому «епископу Феде» постепенно распространялась на окружающих, на всё наше воинство, на весь этот народ, так быстро забывший, так легко возлюбивший «плеть ударяющую».

«Если не можешь укусить руку, бьющую тебя — лизни её» — старинная восточная мудрость. Не наша. Наша — то же самое, но с восторгом, с искренней верой, с радостью. Без какого-либо оттенка поиска прибыли, выгоды. Даже — без страха. Мы — бесстрашный народ нестяжателей-облизывателей. Лижем по велению сердца, а не за деньги или из страха.

Ох, и тошненько мне, ох и противненько…

Интересно: до чего первого я допсихую? Инфаркт мне нравится больше, чем прободение язвы…

Пойду-ка я искупаюсь. Говорят, холодная вода — лучшее успокоительное для души. Ну, типа «да»: кто в лёд вмёрз — уже ни о чём не беспокоится.

Как обычно, нашу хоругвь поставили на край лагеря. В одну сторону — здоровенный песчаный пляж с кострами и нашим войском, дальше — луг и сам город. А с этой стороны — песчаная гряда с сосенками поверху и невысоким обрывом в нашу сторону. Вот к косе, которой гряда заканчивается, я и потопал.

Поплескался, искупался, поприседал на мелком… Мозги себе прополоскал. В смысле: с головой окунулся.

Вода… бр-р… И правда — помогает. Ярость уже не носом шибает, а так, в сердце огоньком горит. Хочется уже не просто кое-кого в куски порвать, а как-нибудь… преднамеренно и с особым цинизмом.

Пока вытирался да чистое надевал, Сухан снова головой крутит.

– Услыхал чего?

– Там… на горке… Звяк… будто оружие. Шелест… одежда длинная. Один.

Воин-монах?! В рясе и с мечом. Из Федькиных прислужников. А не воздать ли мне — слугам его? Пока до господина не дотянуться. Пусть-ка составит компанию… грешницам.

«Мне — отмщение. Аз — воздам» — это так по-христиански!

У этой фразы — три смысла. Мне нравится четвёртый. Где «Аз» — я, Ванька. Так и работаем.

Мы не стали возвращаться к костру, сложили грязное да лишнее под кустиками — после заберём, и пошли по тёмной, неосвещаемой стороне гряды, вверх.

Ходить тихо по сухому сосновому ночному лесу… Я уже об этом… А мы — умные! Мы — по опушке, по травушке-муравушке, по лужку, который по-за грядой. А вот и прогалина сквозь сосёнки, а вон и монах искомый.

Тёмная, довольно высокая фигура, с капюшоном на голове, стоит на краю обрыва и неотрывно смотрит на наш лагерь.

Сволочи. Пасут паству. Подсматривают да подслушивают.

В лагере пьяные голоса с огромным воодушевлением заорали что-то из «срамных» песен. Фигура дёрнулась от выкрикиваемой православным воинством ненормативной и богохульственной лексики, что-то злобно забормотала, звякнула металлом.

Что у него за оружие? В правой руке какая-то длинная хрень… двуручный меч? Здоровенный. «Одна бутылка не звенит». Обо что ж он…? А теперь меч к сосне рядом прислонил… Какое ж у него ещё оружие?

Монах что-то делал двумя руками перед собой. То вскидывая голову и окидывая взглядом наши костры, то снова наклоняясь над своим… рукоделием. Потом, не отрывая взгляда от панорамы, протянул правую к мечу, а левую с каким-то… кинжал в широких ножнах? что-то метательное? рожок к автомату?! — к сумке, висевшей на перевязи через плечо на левом бедре.

Темно, он весь в чёрном, видно плохо, только со спины.

А, факеншит! Двум смертям — не бывать, а одной не миновать! Берём чудака!

Я сделал последний шаг и накинул на запястье монаха открытый наручник. Щелчок защёлкивания почти совпал с моим рывком: его правой — вниз и назад, его левой, ещё пытавшейся не глядя, сунуть эту… хрень в сумку на бедре — назад и вверх.

Монах ахнул от неожиданности, и тут же Сухан накинул ему через голову портянку. Жгут с вложенным камнем. Как новогородцы применяли — я же прилежный ученик!

Чудак рванулся, я вздёрнул вверх скованные за спиной его запястья, он согнулся, капюшон упал ему на глаза, я крутанул его в сторону, одновременно наступив на подол рясы. Монах рухнул в развороте на колени, воткнулся головой в песок, что-то светлое пролетело мимо меча у дерева и резко звякнуло. Меч свалился, упал на хвою, перекатился…

Таки-да. Я — идиот.

Слабое утешение: это — не новость. Слабое оправдание — темно. Можно отослать к общему правилу: «человек видит то, что он готов увидеть». Можно просто… послать.

Это — не двуручник. Это вообще — не меч.

Это посох. Высокий — почти в человеческий рост, с перекрестьем. Поскольку — крест. Поскольку монахи в наших краях — сплошь православные. В верхней трети изукрашен какими-то металлическими накладками. Вот об них и звякнуло.

«Обо что» — понятно. А чем?

Ну, это-то очевидно, это-то я догадался сразу, ещё до того, как сунул руку под пытающегося «встать на рога» служителя культа. Здоровенный крест. Светлый. Наверное — серебряный.

Хотя может быть и оловянный. Другие исключения по русской грамматике — «стеклянный, деревянный»… не, не уместны. Похожий крест я где-то недавно видел… Где-то… совсем недавно…

Я пытался вспомнить, пытался одновременно найти застёжку на длинной цепочке — или там её вообще нет? просто через голову надевается…? Монах вдруг резко взбесился, попытался вырваться. Нам с Суханом пришлось нажать, выбить ему упирающиеся в землю колени, сесть сверху, заставляя вытянуть ноги… Крест остался под телом «борца с умом». Пришлось снова лезть туда. Где-то он там под бок завалился…

«Борец» снова «вышел на татами». Беспощадный поединок. Исключительно — со своим умом: против двоих в такой позиции дёргаться… не умно.

И тут до меня дошло — что именно я держу в ладони и уже несколько мгновений автоматически пытаюсь проверить достоверность ощущений. Потому что…

Я — идиот.

Я это уже говорил? Совсем недавно? И что? Коли это правда — то она… от употребления «не смылится».

Вы следите за моей мыслью? Продолжайте, пожалуйста, за ней следить.

Потому что я сам… потому что мысли у меня… как тараканы от щелчка выключателем на общежитской кухне — россыпью во все стороны… Мне за мыслёй… даже за своей… — никак не уследить. Я слежу только за своей рукой. Поскольку в ней…

И как вы догадались?! Правильно! Ну что ещё может быть в руках у «лысого Ваньки»! Какой там прогресс?! Вы ещё скажите — «Золотой Ключик», «Рычаг Архимеда», «Таблица Менделеева»…

Фигня! У меня в руке, конечно же — бабьи сиськи!

Сиська. Одна. Поскольку другая рука у меня занята: выворачивает скованные запястья монаху на затылок.

Монаху?! Факеншит! Мне! Ежевечерне и ежеутренне! Бабу с монахом перепутал!

Так ведь можно и до гей-парада дойти… Ладно — посох от меча не смог отличить: бьют и тыкают и тем, и другим, но бабу…!

А может она… не вполне? Может, тут какие-то… редуцированые формы водятся? Или, там, переходные, промежуточные… То оно — куколка, то оно — бабочка. А между — кокон. В смысле — монах. Чего смеётесь?

Вокруг же — «Святая Русь»! Тут такое встретить можно…! Даже уже и вымершее. Опять же озеро это — из древнейших, из доледниковых. Лохнесское чудовище из озера Неро…

А по ночам оно вылезает, принимает обличье и идёт на охоту. В этот раз просто никак не могло решить: какой костюм одеть — мальчика или девочки… Оделось… монахой. Вампирюга оборотенистая…

Однако, по грамматике — баба получается.

Пришлось слазить и пощупать. Нет, все вполне каноническое. В смысле — две. Довольно мягкие, довольно обширные. В смысле — не диким лесным яблочком.

Уступил место на шее этого… этой… Ну, где сидел. Уступил Сухану. И задрал у… у этого — рясу. Пока первичных признаков не увижу…! Потому что по жизни бывают всякие… человеки с вариациями. Пока лично не удостоверюсь… Визуально, тактильно и… и проникновенно…

Ну и пылища! Да такими копытами землю копытить надо! В смысле — вспахивать и выкапывать! Борозды прокладывать! Канавы дренажные и рвы оборонительные!

При такой энергии… Я не понимаю! Почему на Руси ещё остались болота?! И Змиевы валы давно не обновляли!

А что делали в сходной ситуации наши старшие новгородские товарищи?

А они искали поленце. Подходящего размера и формы.

Нашёл. А привязать…? Первый раз вижу здесь нижнюю юбку на женщине. На мужчинах, кстати, тоже не доводилось. Режем её острым ножиком… как сало… режем-режем… на ленточки, скручиваем в жгутики… привязываем к лодыжкам…

Не попала, не попала…! У, копытное!

– Сухан, сними с неё крест, забери сумку, слезь.

Я уже упоминал о «встряхивании курицы»: переворачиваешь птичку вверх лапками, встряхиваешь… — всё, лежит — не шевелится. Женщина — не птица. Так и Болгария — не заграница!

Едва освободившаяся от «наездника» дама начала подниматься, как я ухватил палку, привязанную между её лодыжек, и дёрнул. А потом — перевернул… а потом — назад… а потом — снова… а встряхнуть и «пустить волну»…? а — посильнее?… а, в момент отрыва тела от почвы, сдвинуть в сторону?… так, чтобы животом — на сосновые корни? Как там брюшной пресс? Кубиками?… а головой — об древесный ствол… не сильно, но… есть ли в голове накаченные мышцы?

Понятно, что пилота истребителя подобными манипуляциями не смутить. Но где их тут взять? Я имею в виду — истребители.

Наконец, я устал. Устал и трясти, и смотреть. На всё это… смутно белеющее. С тёмным треугольником волос между раздвинутыми — с одной стороны, и округло-вздрагивающими — с другой. Поэтому, в очередной раз, приземлив её животом на сосновую корягу, ухватил за капюшон и дёрнул. Заглядывая ей в лицо и щёлкая «зиппой».

О! Ну них… нифигасе! На меня смотрела та самая «пляжная певунья»! Которая сегодня днём «струилась мёдом и патокой», выводя из Соломона:

– За-айди, за-а-айди-и… будем упива-аться… будем… до у-утра-а…

Сразу вспомнилась недавняя картинка. Радостная, праздничная, солнечная. Картинка казни грешниц. И «гвоздь программы»: высокий чарующий женский голос, игуменья в чёрном одеянии, сжимающая обеими руками крест на груди. Под глухим чёрным платком — глаза, глядящие на блудниц изобличённых со жгучей ненавистью.

Мда… Истинно сказано: «Бог — не фраер, бог — всё видит».

Я совершенно искренне поднял глаза к небу и от души возблагодарил:

– Спасибо тебе, Царица Небесная, что исполнила по желанию моему, что отдала её в руки мои. Аз — воздам.

В свете огонька я видел взгляд пленницы. В нём не было страха. Была злость, ненависть… Презрение ко мне, уверенность в себе… Наверное — это вера в бога. Не может тварь дрожащая быть опасной для праведницы. Господь не попустит.

Только я — в бога не верю.

Ушкуйника Васьки Буслаевича — ещё нет, а песен его — у меня уже есть. И я потянул из сапога свою финку.

Меня начинало трясти. Снова звучал в памяти женский крик:

– Не хочу! Не надо! Пожалейте!

Не знаю — кто там кричал: голос Новожеи я слышал только один раз. Когда она имя своё сказала. Но кто-то очень не хотел в царство божье. Через ледяную воду со связанными руками.

Я чувствовал, как кривится, гримасничает моё лицо, как дёргаются, обнажая клыки, губы. Дрожит, прижатый к упорно глядящему с непоколебимой ненавистью женскому глазу, нож.

Давненько меня так не колбасило. С Черниговских болот. Когда Марьяша вздумала назвать меня холопом. Когда притормаживала только брезгливость, предчувствие массы кровавой грязи, в которую превратиться это тело, порезанное на ленточки, порванное на кусочки…

Уже — нет, уже — не тормозит. «Святая Русь» сильно снизила мой личный порог в части — «а ну-ка блевану-ка». Слишком много я за годы своего попадизма видел разного — смертей, свежевания, потрошения, разделывания, консервирования… людей, скотов, зверей, птиц, рыб… плоть и кровь… вот так режется, вот так выпускается, отделяется, отбивается, жарится-варится-солится…

Человек? Разве что — говорить может. А эта — и сказать ничего не может, даже не мычит.

– Молись! Молись, гадина! Пришло твоё время. Долгожданное время утешения и любви. Забыла? «Умолкает ныне всякое уныние и страх отчаяния исчезает, грешницы в скорби сердца обретают утешение и Hебесною любовию озаряются светло: днесь бо Матерь Божия простирает нам спасающую руку…».

Я бы убил её. Как и мечталось в холодной озёрной воде: преднамеренно, с особым цинизмом и жестокостью… Этот поющий символ праведности. Палачества «по праву благодати божьей». Утопивших ту девчонку — Новожею. Весь грех которой в том, что она родилась. Родилась девочкой. В русском народе, в патриархальном мире, в эту эпоху, в христианской «Святой Руси». Она же ничего никому…!

«Никому и ничего. Кроме бога одного».

Принцип персональной ответственности, свобода воли, «всякое сомнение толкуется в пользу обвиняемого»… О чём это?! «Ты должна раз — лежать, и два — молча». Грешна не деянием, но уже одним своим существованием. «Сосуд с мерзостью», «силки дьявола»… просто от рождения.

«Ты виновата тем, что хочется нам… трахать».

И эта здоровая, фигуристая… «невеста христова» с обильными сиськами и ляжками… в своём искреннем, от всей души, возмущении и омерзении, красивым, берущим за душу голосом… отпела. Отпела душу невинную под видом блудницы нераскаянной.

ГБ, он, конечно, разберётся. Он-то всезнающий. Но ты-то, дрянь иноческая, ты-то… с восторгом и радостью…

«Не судите — и не судимы будете». Ты — осудила.

Теперь — твой черёд.

Я бы, и в правду, порезал бы её в лоскуты. Но… пауза затянулась. Я чуть покачивал в руке свою финку, то — прижимая к её скуле спинкой, то — щёчкой, то — точеным лезвием.

Всё никак не мог решить — с чего начать. Глазки выковырять? Ушки отделить? Носик розочкой разворотить?

Её взгляд презрительно скользнул в сторону от ножа. Зафиксировался на огоньке «зиппы». Вздрогнул. Ненависть в глазах сменилась удивлением, между бровей появились складочки — пошёл мыслительный процесс в попытке понять прежде никогда невиданное, глаза метнулись по сторонам, к недоумению добавились сомнение, волнение, потом — опасение, неуверенность, страх…

Она — успела. Успела — испугаться.

Она — не боялась. Ни меня, ни моего ножа. Истовая вера — мощный антидепрессант, абсолютная уверенность в себе, в «всё будет хорошо». Она совершенно точно знала: она — праведница, на ней — благодать, господь — боронит и не попустит.

Так — было всегда, так — будет всегда. Нет в мире силы сильнее силы Господа. Её лично — защищающей, наставляющей, оберегающей. В этом уверяли молитвы, проповеди, книги, росписи в церквах, опыт — и собственный, и окружающих. Так — каждый день, везде. Всё, что она видела, слышала, о чём знала…

Но… Её подвело любопытство. Вдруг обнаружилось что-то новенькое. Что-то… не повседневное. Что-то прежде неизвестное. Намекающее, что кроме знакомого «всё», которое, безусловно, «будет хорошо» — «это ж все знают!», в мире есть иное, незнаемое.

Зажигалка?! Зиппа?! Какая мелочь мелкая!

Но она никогда в жизни ничего похожего не видела. Никогда!

Трут, огниво, кресало… железячкой по кремешочку… раздуть уголёк, вздуть огонь — пожалуйста. Это — нормально, это — мир божий. А выключить свет, щёлкнуть выключателем… — никогда.

Представьте: вот родились вы в СССР, живёте себе в эпоху застоя как весь совейский народ. Ну, загуляли малость. Вполне типично, ничего сверхъестественного. Утром, не открывая глаз, добираетесь до… до умывальника. А там… О ужас! Вместо нормальных двух кранов… Как у Маяковского и всего совейского народа:

А тут одна(!) рукоять. И крутится во все стороны!

Нет, понять, конечно, можно. Но сперва требуется проснуться. А пришли-то именно за этим! А оно без «Хол./Гор.» — никак!

И тогда постепенно, на смену невнятным эмоциональным выражениям на наддиалектном языке, сами собой приходят мысли, они шевелятся, тыкаются во все стороны. И выкристаллизовывается вопрос:

– Иде? Иде я?!

Логика и близстоящий «белый человек» обуздывают естественную в такой ситуации для организма панику, и формирует букет вариантов:

– Другая страна. Другая эпоха. Чуждая социальная среда.

И из ваты смутных воспоминаний о вчерашнем, наливаясь ужасом непонимания, непредсказуемости, катастрофичности последствий, тяжело выляпывается:

– А тогда кого ж я вчера… И что мне за это будет?!

Новизна, даже и мелкая, есть намёк на присутствие иной, невиданной сущности. Не из обычного, знакомого мира. Для которой вот такая праведность… — уже, возможно, не абсолютная защита.

Не в смысле немощи Господней — Господь всемогущ, это абсолют. Но конкретные требования к формам проявления праведности… и проистекающий от этого уровень защищённости… Для такого… которое даже и в святых книгах не описано… Возможны нюансы.

Я сдёрнул с головы шапку, стащил косынку и, наклонясь голым черепом к её лицу, негромко, прямо в глаза, сказал:

– Гаф.

У-ух! Это было… неожиданно. Неуместно, ненормально… Страшно.

Есть люди хорошие — мы их любим. Есть люди плохие — мы их… не любим. И те, и другие — нормальные. Понятные, понимаемые, предсказуемые.

А есть — ненормальные. Нелюди. Чужие. Что-то неестественное, но — в человеческом обличье. Псих. Оборотень. Бесом обуянный. «И имя ему — Легион».

Сказано в Апокалипсисе: «Бог положил им на сердце — исполнить волю Его и отдать царство их зверю, доколе не исполнятся слова Божии». Кто может спорить с волей Божьей? Но — каково жителям тех царств? В те дни и эпохи, пока они «отданы»? Слова-то Божии… про — «чем дело кончится, на чём сердце успокоится»… когда они ещё исполнятся… доживёшь ли? Фактор времени… А пока, «здесь и сейчас» — наступило «царство зверя»? И Господь — не защитит?!

Она мгновенно взвыла, замычала, попыталась встать на мостик, скинуть меня, убежать сразу в разные стороны, заелозила по песку ногами… Сухан наступил на палку между её лодыжками, а я выжал ей подбородок кверху, заставляя упереться темечком в землю. Нащупал под затылком узел платка, раздёрнул хвосты, открывая её шею. И, плотоядно урча, склонился к белеющему горлу.

– Ур-р-р… Мур-р-р… Пр-рел-лесть… Гор-р-л-л-лышко. М-мон-нах-хиня… Ин-н-ноки-н-ня… Пра-а-а-ведница… Сла-а-аденькая… За-а-пах… Кр-р-ровуш-шка… Упива-аться… до у-утр-р-ра-а… Хо-р-р-рош-шо.

Я водил носом над её шеей. Свежий пот, только что выступивший от нашей «физкультуры», с примесью запахов ладана и тела здоровой молодой женщины, быстро высыхал в ночной прохладе леса на коже, уже не прикрытой платками. Сменяясь «запахом страха».

Накрыл её горло своей, широко, до предела распахнутой, пастью.

Не касаясь. Ни зубами, ни губами.

Только воздухом, только дыханьем своим. Жарким. Влажным. Дрожащим.

Только чуть мурча в это… В напряжённое, сглатывающее, с бешено бьющейся жилкой, беззащитное, белое, панически стонущее где-то внутри себя…

Короткое движение языком.

Только кончиком.

Мокрым, горячим.

В одну точку.

На дыхательном горле.

Коснулся — убрал.

«Ужалил». Здесь уверены, что у змеи — жало.

«Ужаленный» — не «укушенный».

И ещё: здешние верующие уверены, что змей — воплощение Сатаны, подобие «змея-искусителя» из Райского Сада. Дух зла, а не кусок ползающего мяса из подотряда класса «пресмыкающиеся» отряда «чешуйчатые».

Ужалил — змей, змей — Сатана… «И влился в душу хладный яд….».

Она зашлась. В истерике, в судорогах, в плаче… В потоке бессмысленных движений.

И — обделалсь.

Запашок, звучание-журчание…

– Что, калище смердящее? Сосуд с мерзостью? Пролилась суть твоя? Проявила-а-ася. Не простёрла над тобой Божья Матерь длань свою спасающую. Возгордилась ты непомерно, возомнила себя мечом Господа, трубой архангельской. Нет тебе прощения. Ни в этом свете, ни в тамошнем. Отдана. Отдана ты мне. Вся без остаточка. В волю мою, во владение. Душой и телом. На веки вечные, на муки мученические. Съем я тебя, съем. Разгрызу-понадкусываю.

Только сейчас она заплакала. Но как обильно! Слёзы буквально заливали её лицо.

Есть набор стереотипов: не бить упавшего, не бить плачущего, не бить женщину… Зрелище человека, не совладавшего со своими сфинктерами, вызывает презрение, отвращение… Инстинктивно. Плюнуть, пнуть напоследок, прогнать, бросить и уйти. Стандартные реакции в большинстве человеческих популяций.

Можно связать с фундаментальными моделями поведения, основанных на инстинкте выживания в условиях распространённости желудочно-кишечных инфекций.

Попинать бы её… Обливая презрением. Это — нормально. Архетипически. Традиционно. «Как с дедов-прадедов заведено».

Да вот же какая несуразица случилась — Ванька-лысый припёрся! Который… клизму своему младенцу никогда ставить не приходилось? И приходить в восторг от зрелища фонтана дерьма через всю комнату. «От восторга» — потому что дитя мучиться животиком перестало.

А треть обделавшихся новобранцев в первом бою…? А бомбёжка или хороший артналёт, после которых у здоровых мужиков не только сфинктеры — руки-ноги отказывают? На месяцы-годы.

А в госпиталя не попадали, когда для героя — реально настоящего боевого героя — самое в данный момент главное — важнее всех звёзд и Георгиевских залов — вовремя поданная утка? Причём именно это — свободно изливающееся жидкое собственное дерьмо — и есть наиболее первый результат высоких душевных качеств, проявленных при свершении подвига. А звёзды и звёздочки… далеко потом.

Можно её попинать, заплевать, обругать… Она сейчас сгорает от стыда, мучается от унижения… Только это — проходит. И из памяти о собственном унижении вырастает ненависть.

Злоба к видевшим это.

Какой мощности вот эта конкретная душа? Как скоро стыд, страх, униженность перерастут в ненависть, в жажду мести? Которая из душевного внутреннего чувства превратиться во внешнее действие? Где, когда, в какой форме эта ненависть, это желание отомстить, уничтожить свидетеля унижения — реализуется?

Задавить жажду мести страхом? Довести до формы привычки: «Оно бы, конечно, хорошо бы гада, но…». Привести к смирению: «на всё воля божья, так предопределено…»? Или трансформировать в любовь: «да, я — плохая, я — сделала… стыдное. А он — простил! Он — хороший!».

На этом, последнем варианте, строится христианство. «Один раскаявшийся грешник любезнее Господу, чем десяток праведников».

Нужно знать обрабатываемого человека, нужно его видеть. А я даже лица её не вижу — темно. Примет ли она отсутствие моего «пинания», как великое благодеяние? Или — как само собой разумеющуюся мелочь? Или — как очередное унижение? «Даже пнуть — побрезговал».

Мне уже пришлось в «Святой Руси» «подминать под себя» разных персонажей. По-разному. Вот уже и вопросник сформировался. Выучила меня «Святая Русь»… приведению людей к покорности. Нарабатываю методики, накатываю технологии…

А вот архетипические реакции, с точки зрения личной безопасности… в отличие от инфекционной безопасности в стадах мокроносых обезьян, где они и нарабатывались… — неэффективны.

– Вставай, бл…дища. Калище-убоище. Не измажься. Поносилеще-непотребище. Мыться пойдём.

Измазанная, с прилипшими к мокрому телу песчинками, хвоинками и прочим лесным мусором, чуть слышно подвывающая, инокиня послушно встала на колени, и, отнюдь не препятствуя, но даже и помогая, в меру своих скромных возможностей, позволила мне собрать у неё на голове всё тряпьё, включая толстый тёмный шерстяной плащ с капюшоном. И чёрное монастырское платье.

Похоже на рясу, но чуть другое: инокини не носят ряс, женщины не бывают священниками. Большинство из них подходят к алтарю только раз в жизни — при венчании.

Согнутая так, что голова находилась на уровне моего бедра, сверкая в темноте белой, несколько грязной и пованивающей, быстро замерзающей в ночной прохладе мокрой задницей, инокиня изредка ойкала, наступив на ветку или шишку. Сухан вернул мне погашенную зажигалку, прихватил вещички, и мы отправились к озеру.

Она уже подвывала, уткнувшись лицом в песок, стоя на коленях у уреза воды, а я никак не мог решиться.

По-хорошему, по первоначальному моему чувству, её следовало бы просто загнать в воду и утопить. Отправить к утопленницам.

По справедливости — так должно быть. По Писанию: «око за око и зуб за зуб». «И воздам каждому по делам его».

Только… я ж не иудей и не христианин.

«Как аукнется — так и откликнется» — русская народная мудрость. Мда… может, я и не русский? А какой?

А такой, что хорошо различаю торчащие к чёрному небу белые ягодицы… Грязноваты, правда…

Арифметика утверждает, что «от перемены мест слагаемых сумма не изменяется». Куда «слагаемых»? Или здесь правильнее: «влагаемых»? «Вставляемых»? «Запендюриваемых»?

Проверить? «Итого»-то не измениться…

– Мявкнешь — утоплю. Пойдёшь на дно, к сегодняшним блудницам. Песни им петь, раков кормить.

Я опасался, что едва развяжу у неё портянку-затычку для рта, как она завопит. До пляжа, на котором стоит войско, шагов триста. Мы, из темноты, видим и слышим людей у костров, они нас — не видят, но крик — услышат.

Но нет — хвосты портянки повисли по обе стороны рта, как усы у моржа, она судорожно сжимала во рту камень, сцепив челюсти, даже не пытаясь позвать на помощь. Что позволило, наконец, снять с её головы платки. Потом возня с отпиранием наручников, сниманием одежды с неё, запиранием наручников, сниманием одежды с себя… зелёное мыло неплохо мылится и в холодной воде. Тем более, что голову ей мыть не надо.

Вытираясь её платками и разглядывая дрожащую на свежем ночном воздухе, привлекательно белеющую в темноте, фигуру, я, наконец, поинтересовался:

– Ты кто? Что ты тут делала?

Пришлось вынуть у неё камень изо рта. Я вытирал её довольно жёстко. Снаружи и изнутри, крутил, мял, лапал, пощипывал и ощупывал, а она, дрожа от холода и страха, по-охивая и постанывая, излагала свою историю.

Глава 324

Жил-был в этом городе Ростове средней руки купец с дочкой. Овдовел он рано, но новой хозяйки в дом не приводил — боялся, что мачеха дочку его единственную, любимую обижать будет.

Дочка росла, красой полнилася. Сама белая, что кипень, волосы белокурые, брови — черный соболь, глаза — угольки в огне…

Звали ту девочку — Манефой. Высокая, стройная, из себя красивая, девушка цветет молодостью. Много молодцов на ее красоту зарится, но гордая, спесивая, ласково взглянуть ни на кого не хочет Манефушка. Немало сухоты навела на сердца молодецкие. Роем, бывало, вкруг нее парни увиваются, но степенная, неприступная, глядеть ни на кого не хочет она. И такая была у ней повадка важная, взгляд да речи такие величавые, что ни один парень к ней подступиться не смел. Иной бахвал, набравшись смелости, подвернется порой к спесивой красавице с речами затейными, но Манефушка так его, бывало, отделает, что тот со стыда да со сраму не знает, убраться куда.

Хоть бы раз какому ни на есть молодцу ласковое словечко промолвила, хоть бы раз на кого взглянула приветливо. Подружки ей говаривали:

– Чтой-то ты, Манефушка, гордая такая, спесивая? На всех парней серым волком глядишь. Аль тебе, подруженька, никого по мысли нет?

– Что мне до них, — ответит, бывало, красавица. — Все они нескладные, все несуразные. И без них проживу!

– Не проживешь, Манефушка. Славишься только, величаешься, — смеясь, говорили ей девушки. — Как без солнышка денечку пробыть нельзя, так без милого веку прожить нельзя.

– Полноте, девушки! — ответит, бывало, белокурая красавица. — Это только одно баловство. Не хочу баловаться, не стану любить никого.

– Полно, полно! От любви, что от смерти, не зачураешься, — говорили ей подруженьки.

– Ну ее совсем, — молвит, бывало, Манефушка. — И знать ее не хочу! Спокойней, девушки, спится, как ни по ком не гребтится.

Девушки правду сказали: не отчуралась от любви Манефа.

Ей было лет 15, когда в город пришёл отец Феодор. Его проповеди, обращённые против запрета поста «среду и пяток», поразили девушку. Своей страстью, жаром, вкладываемого в слова.

Девушка влюбилась. Увы — не в парня молодого, сверстника, но в человека много старше себя, да ещё и священника. Тело и душа её пылали, но смутные томления свои даже и себе самой высказать Манефушка не смела. И уйти, забыть не могла, припадая, подобно измученному жаждой путнику в пустыне, к роднику словес Феодора. К голосу, звучащему подобно кимвалам бряцающим в проповедях.

Не сказала Манефа про любовь свою отцу, не ронила словечка подруженькам: все затаила в самой себе и по-прежнему выступала гордой, спесивою.

Девушка посещала все собрания сторонников Феодора. Её и заприметили. И сам Феодор, и его противники. Однажды, когда она была в церкви, диакон задержал её по какой-то безделице, а когда, уже затемно, возвращалась домой, её поймали и, едва ли не у ворот родительского дома, изнасиловали. Простолюдины, обычно, используют термин: «завалили».

Злы были на спесивую Манефушку ростовские ребята, не забыли ее гордой повадки, насмешек над их исканьями…

Выскочивший на крики отец, был в драке убит. Лишь явившиеся поутру соседи отнесли её в родительское жилище.

Так Манефа осталась круглой сиротой. Несколько дней пребывала она в болести, и уж подумывала о страшном грехе: о лишении себя жизни. Но явился в дом отец Феодор, и возложил на лоб её десницу. Успокоил душу её мятущуюся и благословил принять постриг.

Верила Манефа что этим только обетом избавилась она от страшных мук, от грозившей смерти, от адских мучений, которые так щедро сулил мирянам отец Феодор. Чтение книг об иночестве, патериков и Лимонаря окончательно утвердили ее в решимости посвятить себя богу и суровыми подвигами монашества умилосердить прогневанного господа… Наславшего на неё муки малые в преддверии мук грядущих, вечных. Ад и ужасы его не выходили из ее памяти…

Уйдя в монастырь, каждую ночь молилась она, отдаваясь всей страстью души своей покаянию.

«Грядет мира помышление греховно, борют мя окаянную страсти», — шепчет она, дрожа всем телом. «Помилуй мя, господи, помилуй мя! Очисти мя скверную, безумную, неистовую, злопытливую…». И, взяв кувшин из-под деревянного масла, стоявший под божницей, разбила вдребезги об угол печи, собрала осколки и, став на них голыми коленями, ради умерщвления плоти, стала продолжать молитву.

Манефу взяла под свое крылышко сама мать игуменья и, вместе с двумя-тремя старухами, в недолгое время успела всю душу перевернуть в поблекшей красавице… Кроме часовни и келий игуменьи, никуда не ходит она. Мерзок и скверен стал ей прекрасный божий мир. Только в тесной келье, пропитанной удушливым запахом воска, ладана и деревянного масла, стало привольно дышать ей…

Феодор помогал послушнице, после — и инокине женского Благовещенского монастыря. И добрым советом пастырским, и словом утешения. По возвращению из Царьграда, когда сжёг он Чудской конец, прежняя игуменья умерла от сердечного волнения, и 22-летнюю Манефу поставили настоятельницей.

Она сперва отказывалась, однако же епископ указал, что господь не посылает креста, которого бы человек снести не мог. Да и монастырь невелик — всего-то десяток насельниц, справишься.

Воодушевлённая приязнью и помощью владыки, мать Манефа устремила все силы свои на улучшение устройства монастырского, на очищение жизни духовной насельниц и жительниц города от всевозможной скверны. Во всём была она пастырю — верной дщерью матери нашей церкви христовой, истовой помощницей, трудницей не ленивой на ниве дел благих, ревностной в христолюбии.

Особливо же восстала она противу разного рода бабёнок гулящих, блудниц, развратниц. Которые от того радости получают, от чего столь много горестей и бед она сама претерпела. И столь в этом бывала рьяна, что и сам владыка иной раз ей выговаривал.

Ныне же, когда утоплены были блудницы, с войском пришедшие, усомнилась она в полноте выжигания сиёй заразы разврата и похоти. Владыко же на сомнения её изволил ответить так:

– Коли остались там кто, или из местных кто туда блудодействовать сунется — повторим. Но надо быстро — Пасха идёт, Господь дарует прощение грехам прежним. Иди, ищи.

Получив сиё пастырское благословение, одела она одежду тёмную, велела запрячь лёгкий возок свой игуменский, да прикатила к тому месту, где мы её нашли. А возок с возницей, дурковатой сестрой-послушницей, выше по лугу стоит, дожидается. Сама же Манефа, найдя удобное место откуда лагерь был весь как на ладони, смотрела, да слушала, да записывали мерзости православного воинства в складень. Для отдачи епископу, всей здешней местности — отцу и святителю.

Вот складень она и совала в сумку. А я в темноте никак не мог понять — что это. Додумался до рожка автомата… Факеншит! Ну не дурак ли я?!

Сухан растянул по песку её чёрное платье, по моей команде она встала на него на четвереньки, накинули сверху плащ, чтобы не замёрзла и не светила всем… своим. И я занялся её столь аппетитным, после мощей Новожеи, упокой господи её душу, задком, лично мною промытым и насухо вытертым. Щедро смазывал маслом в… интересующих местах, благо наш «банный набор» дождался нас под кустиками, звонко хлопал ладошкой для усиления кровообращения и ускорения разогрева… «аппаратуры».

Суёшь палец в корчажку с маслом, вставляешь между её губ. Не певчих, естественно. А там… там фиг. Так зажато, что и не нащупать. Тянешь за косу. Коса у неё длинная, до попы. Удобно сунуть руку под плащ и дёрнуть. Как коней вожжами осаживают. «Чтоб место своё знала».

Тянем-потянем… «Посадил дед репку»… Так за что же Дед посадил Репку? Или правильнее — на что?

Вскрикнула и наделась. Тут надо чётко понимать особенности русской грамматики: когда женщина одевается — это уже потом, а вот когда надевается… На мой ледяной скользкий палец. По первый сустав.

Замерла. Прислушиваясь к себе, к чуть заметному движению первой фаланги пальчика.

К прикосновении подушечки. К скольжению ноготка. Внутри себя.

Даже дышать перестала. «Поднятая на дыбы».

Первая фаланга среднего пальца как «мощный властелин судьбы»? — Так это смотря — чей палец. И смотря — где. И — чьей судьбы. Я ж — не всю Россию!

Да, точно не девица. Но обет целомудрия соблюдает. Наверное… При такой температуре окружающей среды ничего достоверного сказать нельзя.

Хорошо игуменья прогибается — приятно смотреть. Даже без «узды железной» — просто косу в натяг. Поясницы у инокинь разработаны — они ими постоянно поклоны бьют. А если «узду» чуть по-опустить?

Нехорошо: сразу сгорбилась, охнула, соскользнула. Осанка совершенно неэстетичная. Нет, без вставляния чего-нибудь куда-нибудь — осанки не получается. Русская мудрость так и говорит: «будто кол проглотил».

Снова осадить. Во-от. Уже лучше, уже прогиб и сама держит. А если последовательно всеми фалангами?

Прохождение каждого сустава воспринимается как отдельное важное событие. Всё. Жаль — только два. А если с переворотом? Резьба бывает — левая, а бывает — правая…

Ахает, но позу сохраняет. А если на два пальца? Тпру! Стоять! Куда пошла! Осади!

– Читай молитву.

– К-какую?

– Предсмертную. Ты, вкупе с епископом своим, совершили злодеяние. Душегубство. Убили женщин, иные из которых — невинны. Ибо не они выбирали путь, по которому шли, но лишь следовали добродетели смирения и покорности, послушания старшим да высшим. Ты же возомнила о себе — праведница. Обличала грехи несуществующие. Взяла себе роль судии. Что ж, теперь и тебе идти теми же путями. Дорогой блуда к омуту бесчестия. В хоровод утоплениц.

– Богородица, дево, радуйся… А-а-а!

– Что? Больно? Толстоват? Терпи. За грехи свои. Уж она-то обрадуется. Что с дуры за дурость взыскано. А теперь — сама. Надевайся. Ну! Глубже! С радостью! Ибо и казни, насылаемые за грехи наши, надлежит принимать с восторгом и умилением. Давай-давай, сучарка крестанутая, расстарайся по-курвиному. Ты им — смерть пропела, ныне тебе самой — их песни петь. Глянь туда. Вишь — костры горят. Там под тысячу здоровых пьяных мужиков. У которых их подружек отобрали. Вот кину тебя им на замену… Уж они-то с тобой поиграются! Сразу-то не умрёшь, но так… набалуешься, что все молитвы из мозгов по-вывалятся. Даже и «господи спаси» — сказать не сможешь.

Не могу точно вспомнить цитату из воспоминаний той кореянки из японского солдатского борделя. «Не важно: было ли утро или вечер — едва один солдат выходил, как входил другой». Там «входил» — речь о помещении?

Некоторое время я развлекался, заставляя её воспроизводить типовые реплики и движения профессионалок. С упором на непристойные пожелания и оценки. Уделяя особое внимание демонстрации интонационного богатства её прекрасного певучего голоса. Жаль, арий Верди она… увы. А то я такой бы текст ей подкинул!

Приходится работать исключительно с древней классикой:

Наложить на текст от Соломона поток ахов, охов, стонов, варьировать повторы и смыслы… «Зайди» — куда именно, чем именно, на какую глубину, предпочтительный угол атаки при захождении… оценка, вариации и оттенки продолжительности… и тональности звучания…

Потом занялись разными богохульствами, смешивая канонические тексты с детской похабщиной: «Уд твой иже еси в моей писи…».

Увы — не пробивает. Ужаса нет, душевного потрясения — не возникает.

Мы уже несколько согрелись, так что попытки подёргать её за груди, покрутить соски, пощипать за бока — существенного эффекта не давали. Были бы у меня руки ледяные, а так… Ступор. Одурела. Повизгивает, тупо повторяет сказанное… Воздействие гаснет в тонком верхнем слое, глубины души не затрагивает. И что оттуда выскочит через час…?

«Чужая душа — потёмки» — русская народная мудрость. Верю. Но мне от этого не легче: как-то надо исключить саму возможность доноса епископу.

Так же, безропотно, не отрывая головы от скрещенных на песке рук, она восприняла замену: отработав своё, я уступил место Сухану. Тут даже озвучка стала существенно беднее — чисто ритмическое по-ахивание.

И что теперь с этой дурой делать? Утопить? Первоначальное стремление выглядело наиболее правильным, но… Теперь, после полового акта с этой женщиной, после наполнения её лона собственным семенем…

Забавно, но использование презерватива снимает этот оттенок восприятия даже на подсознательном уровне. А неиспользование — наказывается на законодательном. Поскольку подчёркивает гендерное неравенство: одни от этого могут забеременеть, а другие, как ни старайся… Что и послужило основанием для судебного преследования основателя WikiLeaks.

Архетипы, факен их шит! Убить женщину, которая может стать матерью твоего ребёнка… Для этого нужно считать женщину человеком. Равным, таким же. Убить равного… — это один круг проблем. Для нормального самца — нормально, хотя и напряжно.

Убить продолжение своего рода… Инстинкт против. Как показал опыт смешанных команд в военном флоте Израиля, в критических ситуациях моряки больше заботятся о спасении женщин, чем о сохранении живучести корабля.

Грохнуть традиционно оттрахнутую женщину тяжелее, чем нетрадиционно. Или — мужчину, вне зависимости от его оттрахнутости. Парадокс.

Моя ярость как-то… нет, не исчезла — чуть отодвинулась. Утопить игуменью… — неправильно. Оставить её в живых? Она побежит к епископу. Может, её как-то… попортить? Ну, там… язык вырезать? Так она напишет. Руки-ноги переломать? — Добрее утопить. А живая… — хоть бы и не сразу, но всё равно — сообщит Феодору. И мне будет… бздынь.

Человеческая душа — очень живучая субстанция. Её мало растоптать, порвать. Её ещё нужно собрать, разгладить. Чуть в другой конфигурации. Иначе она сделает это сама, по-своему.

То изнасилование, которое я ей тут устроил… Она один раз в своей жизни пережила — второй раз… Если сразу с ума не сошла — дальше легче будет. Вера в бога, вера в Федю… крепкие устои. Отлежится, по-постится, исповедуется… и донесёт.

Она боится меня… Но это — только «здесь и сейчас». Нужно что-то… что сделает невозможным её духовное возвращение к «епископу-убийце». Что-то типа «чёрной мессы»? И где я возьму здесь подходящий реквизит?

Я лежал на песке, опершись на локоть, посматривал на монотонные движения Сухана, едва видимые в свете звёзд, отражающихся в мелких озёрных волнах, на наш лагерь в стороне, где постепенно стихал пьяный рёгот, и гасли костры, на полосу тумана, начавшегося собираться у острова. Под руку попала сумка игуменьи. Надо бы стереть её складень, то, что она там по-записывала.

В сумке выпирал её наперсный крест. Крест интересный: похож на латинский «крыж» — нет верхней и нижней перекладинок. На верхней должна быть табличка с указанием вины преступника — надписью «Іисусъ Назорей, Царь Іудейскій». На нижнюю — казнимые на кресте должны ноги ставить. Но у Иисуса она была плохо прибита — перекосилась. А вот сам распятый — на месте.

Практически — два круглых серебряных стержня, вбитых друг в друга в месте соединения, с шариками-луковицами на кончиках, с наплывами по поверхности, символизирующими фигуру Спасителя.

Ювелирное изделие. Реквизит культа. Символ.

У меня, «здесь и сейчас», ничего под рукой нет. «Мусор реала» против «могущества виртуала». «Ничего» против «всего».

Интересно, а нельзя ли этим… изделием — разрушить привязанность «овцы» к её пастырю? Применив его несколько… не ортодоксально.

Есть вера. Она часто связана со святынями. С материальными символами, которым приписываются особые, сакральные свойства. Это — язычество, идолопоклонничество.

«В начале было Слово. И Слово было у Бога, и Слово был Бог».

Но христианство… особенно в «Святой Руси»… «Слова» нашим людям — недостаточно. Нам бы пощупать, на зуб попробовать, «понадкусивать».

Веры — мало. Нужны — «улики». Пошли «вещественные доказательства» — святыни.

Нетрадиционное использование символов-святынь называется — «святотатство». Хотя это смысл уже моего времени: изначально святотатство — именно татьба, имущественное преступление. Святотатство, или «церковная татьба», долгое время вообще рассматривалось как обычное корыстное преступление, только с 1662 года одновременно стало рассматриваться как преступление против религии.

Правильно говорить — «кощунство». Объектом кощунства могут быть церковные правила, предметы культа, обряды, но не сама вера, оскорбление которой есть предмет богохуления. Это — уже из числа тяжких.

У верующего человека кощунство вызывает страх, возмущение, гнев. Гнев столь сильный, что он готов и муки принять, и жизнь свою положить за сохранение, за традиционное — «как с дедов-прадедов» использование своей символики.

Манефа ныне находится под моим страхом. Сравним — что сильнее: страх меня или страх кощунства? Если она боится меня больше, то вытерпит акцию, сыграет в неё свою роль, станет соучастницей.

Забавно: «святотатец» — знаю. Но я тут задумал… И кто ж я буду после этого? Ванька-кощунник? Кощунствователь? Кощунствовинист? А как в женском роде? «Кошунствуйка»? «Кошунствица»? Таких слов в русском языке не встречал. И «святотатицы» — тоже.

Русская культура отказывает женщине даже в возможности воровства или оскорбления святынь? По фольку: «Баба — что мешок, что положишь — то и несёт». Сама — не положит? Но ведь никто не казнит лошадь за то, что она везёт телегу. Пусть бы и с награбленным товаром. Не имея свободы воли, женщины и грешить не могут?

Но «особо тяжкое» — допускается, «богохульница» — оскорбительница самой веры — в языке есть.

Манефа, приняв участие в моих играх со святыней, станет не просто бабой, которую злыдни богопротивные против её воли завалили и трахнули, а — вероотступницей, «кошунствуйкой». Дальше «бешеный Федя» предвосхитит реплику Чёрного Абдуллы из «Белого солнца пустыни», обращённую к одной из его жён:

– Почему же ты не умерла?!

А уж как, почему… Волей, неволей… «Душа — потёмки».

Гарантированность реакции пастыря, заблаговременное осознание её неизбежности — воспрепятствуют Манефиной душевной близости, преданности епископу. Особенно такому… «бешеному Феде». Хотя бы в силу инстинкта самосохранения — изведёт, убьёт.

Сравнить силу страхов. — А если — «нет»? — То — «нет». Тогда — утопить.

Сухан как раз закончил процесс и поднялся с колен, подтягивая штаны. Манефа так и оставалась в прежней позе, белея поднятой кверху задницей и уткнув голову в песок. В полном согласии с любым продолжением. Страус на свидании со львом.

– Подними её. Так, ноги расставь. Шире, дура. Тпру, стоять.

Манефа, прижатая к Сухану спиной, удерживаемая захватом за шею, смотрела на звёзды, широко раздвинув ноги, и тихонько скулила, пока я вставлял ей во влагалище длинный конец её наперсного креста. Я чуть отодвинулся и полюбовался на своё «рукоделие»:

– Погляди-ка, игуменья, как славно получилось. Христос — с тобой. И более того — в тебе. Аж по самые плечи.

Сухан отпустил ей голову, продолжая удерживать руки. Мгновение она разглядывала в темноте свою обновку. Потом взвыла, задёргалась, засуетилась ногами… Пришлось вернуться к прежней фиксации.

Реакция правильная: пришло осознание совершаемого преступления — кощунства. Теперь усилим осознание соучастия. Чуть сдвинем оценки и мотивы, свяжем его с действием привычным, повседневным. Сделаем преступление более… «кошерным». Соучастие — добровольным. Или, хотя бы — выглядящим таковым.

– Ну, полно, полно. Господь к тебе пришёл, господь в тебя вошёл, а ты будто и не рада. Ему там мягонько, ему там тёпленько. Согрей его нутром своим. Голени его, и бёдра его, и тело его. Тело Христово. Разве ты не вкушала его многократно? Разве не входило оно в тебя при причащении святых даров? Ну же! Жуй его плоть, пей его кровь, как часто делала ты в церкви! Сожми его, обойми жаром тела, жаром души, жаром веры своей истовой. Прими в себя. Возликуй и обрадуйся.

Она рыдала. Тихо, непрерывно, обильно. Темнота не позволяла ей разглядеть подробности, но своё-то, постоянно носимое на груди, распятие она хорошо знала. И воображение рисовало склонённую в предсмертной крестной муке главу Спасителя, прижатую ликом святым к её срамным губам, мокрым от нашей спермы.

Можно подумать, что для него это новость! Он же рождённый, а не кесарённый. Шёл теми же путями, в тех же водах, что и «весь народ». Только ухитрился «калитку за собой закрыть» — восстановить девственную плеву матери сразу после родов. Пришлось Иосифу Плотнику заново… «трубы продувать». Странно, что Иосифа называют «предмужником». Правильнее: «за-мужником». Который «после», «за».

Моим современникам, наслышанных об имитаторах и вибраторах, не понять всего священного ужаса этой игуменьи. Всей меры непристойности, стыдности, «кощунственности» такого положения.

Нужно вырасти в мире, где даже и «супружеский долг» исполняется исключительно в темноте и «исключительно самим Господом Богом предназначенными для этого инструментами». Просто допустить, чтобы мужчина, пусть бы и свой, законный увидел… крайняя степень разврата. А здесь… Лик святой! Чело Спасителя в венце терновом! И — торчит! Грех неотмолимый!

Гарантированное попадание в ад на сковородку. Навечно.

И плевать ей, что речь идёт куске серебра, с довольно аляпово сделанными наплывами — она в этих «кляксах» низкокачественного серебра видит изображение. Она связывает изображение, набор грубо сделанных неровностей металлической поверхности, с оригиналом, с самим Сыном Божьим. Конкретный еврей из Назарета в её, чуть припухшей от предшествующих экзерцисов… мда.

Вот эта… «клякса» по металлу и есть ваш Бог?! Да побойтесь бога!

Но она-то думает, что Бог у неё в… Где-где?! Да всё там же…

А чего ещё ожидать, если в христианстве постоянно происходит гносеологическая ошибка: омонимия — смешение или подмена понятий.

Здесь: установление эквивалентности символа и сущности. Ведь никто не ждёт от, например, креста кельтского или свастики — символов солнца — тепла и света. Иначе бы они в каждом доме висели. Вместо лампы и обогревателя.

Манефа тупо рыдала, не реагируя на мои команды, пока не получила несколько пощёчин.

– Ну, что ты застыла столбом соляным?! Давай, трудись, подмахивай. Расстарайся для самого.

Мне пришлось, взявшись за торчащий конец креста, несколько «оживить распятого на серебре» — слегка покачать, слегка подвигать. Пальцы не только пошевеливали холодный кусок металла, но и поглаживали тёплую плоть женщины. Сначала она не реагировала. Пришлось даже слегка ткнуть несколько раз кулаком в живот.

Последовательность рефлекторных сокращений, навязанная в невысоком ритме, типа непрямого массажа сердца, не затухла и после прекращения моих ударов — она начала отзываться. Сначала слабыми, неуверенными сжатиями мышц внутри себя, потом и движением бёдер. С закрытыми глазами, с поднятым к ночному небу заплаканным лицом, она чуть слышно выпевала кусок молитвы, читаемой перед причастием:

Желания… они того… исполняются.

«Во мне пребуди, Спасе…» — уже. Насчёт «ям Тело Твое, и пию Кровь Твою» — не сегодня. А вот «дерзая на милость»…

Я, честно говоря, не ожидал реакции её тела. Слишком много насилия, боли, разрушения ценностей… Да просто — холодно и неудобно! Но вера христова, крест животворящий… привычка к молитвенному трансу, к душевной концентрации и отстранению от грешного мира… и мои ласковые тёплые терпеливые пальчики на её «средоточии сладострастия»… «Капюшонистый приятель» ещё не отошёл от наших с Суханом экзерцисов. Да и то правда: с третьего-то раза — можно и проявить себя!

Казалось, что у неё вообще нет сил. Ни душевных, ни физических. Но «умение и труд — и не такое натрут».

«Зануда — это человек, которому легче отдаться, чем объяснить — почему этого не следует делать» — общеизвестная женская мудрость. Что я — зануда, я уже много раз…

Она вдруг распахнула глаза в ночное небо, зазвучала и начала двигаться… уже сама, уже не подталкиваемая и понуждаемая, но жаждущая и ищущая. Сильнее. Размашистее. Резче. Беззвучно ахнула в темноту, выгнулась всем своим телом и… обмякла в руках Сухана.

А в моей руке продолжало трепетать. Продолжало судорожно истекать. Горячим. Мокрым. Затухая. Успокаиваясь. Съёживаясь.

По её мышцам прошла волна остаточной судороги. Всхлип. Выдох. Мокрое, горячее распятие медленно, нехотя отпускаемое, заскользило вниз, в мою руку.

«Боже наш, слава Тебе». За всё хорошее.

«Оргазм на кресте». Не часто, но и не ново. Приобщение к святости, как и секс, требуют мощнейшего напряжения всех душевных сил. Что, естественно, отзывается в реакциях тела.

Сотрудники спецслужб Израиля, перебирая куски, оставшиеся от джихаддистов-смертников, обнаружили, что довольно часто член «самоходной бомбы», замотан тряпками и примотан к ноге проволокой. Экстаз самоподрыва столь силён, что приводит к преждевременному извержению спермы. Прямо в штаны шахида. А это — не кошерно.

Шахид собирается в рай, там его ждут 70 девственниц. Разбазаривать собственный семенной фонд — нельзя, Аллах обидится. И лишит вечного блаженства. В форме непрерывной пьянки и случки. Длиной в вечность. Со всеми промежуточными результатами этих видов деятельности: блевотиной перепившихся впервые в жизни праведников, калом и мочой недонёсших, липкими, остропахнушими потёками недотерпевших… А, ещё — использованные ватные тампоны под всеми кустами — девственницы же, факеншит! По 70 — каждому придурку…

Пейзаж в мусульманском раю — как после пикника бомжатника в лесополосе.

Нет, есть отличие — использованные шприцы не наблюдаются. Ну, тогда — «да», тогда — рай.

– Ну вот и хорошо, ну вот и умница. Согрела Спасителя в лоне своём. Омыла соком своим. Первый раз в жизни? Понравилось? Вот и запоминай: у меня в руках тебе так хорошо, как никогда в жизни не бывало. Со мной — ты ближе всего к Господу оказалась. Сам Спас — в тебе пребывал! И сиё — сладостно. И ещё будет. Ты же в руке моей, в воле моей. А у меня для моих… хорошо. Ибо мне — дано. Ибо открыты мне многие тайны. И обращаю я сии дары — к благу людей моих. Только служить надо верно. А для иных… Сказано же: «не мечите бисер перед свиньями». Никому про снизошедшее на тебя — сказать нельзя. Ни во сне, не наяву, ни подруге, не духовнику. Ни мирянину, ни епископу. Поняла?

– Д-да. Господин.

Во как… До правильного обращения — и сама додумалась. Может, на этом и остановиться? «Заклятие Пригоды»… Как бы не перестараться…

Я вытащил крест. Аж горячий. Мокрый, рыбой пахнет… Едва Сухан отпустил, как она рухнула на колени. Не от восхищения моим величием — просто ноги не держат. Но когда поднёс распятие к её лицу — она страстно его расцеловала.

– Запомни вкус, Манефа, запомни запах. Это вкус твоей радости. Запах Христа, спасённого тобой от холода. Дар мой. Запомни. Я. Иисус. Ты. Тебе — хорошо. Счастье. Со мной. Всегда. А теперь… скоро светать начнёт. Пора тебе возвращаться.

Шевелиться она не могла — выдохлась. То просто тупо смотрела в никуда, то непонятно чему улыбалась или вдруг заливалась слезами, то, будто ожидая очередного чуда, разглядывала меня.

Пришлось самим её одевать. Хотя с платками мы справились лишь частично. Поддерживая под руки, повели вверх по светлеющему лугу. Туда, где должен был ждать её возок с возницей.

– Возница? Она — убогая. Господь разум её поразил. Как дитё малое. Меня слушает… — хоть в огонь велю — кинется.

На козлах сидела послушница. Такая… по габаритам — из норвежцев. Чуть нахмуренное детское личико на огромном теле. Уточнили детали легенды для Манефы: ходила, смотрела, упала, побилась. Нас — не видала.

Ей с недельку бы отлежаться. Если не будет осложнений. А то… бактерицидные свойства серебра несколько преувеличены.

Мы уж посадили её внутрь возка, она уже частью души и разума была в своём монастыре, в планах сегодняшнего дня, в богослужениях Страстной пятницы, когда я вытащил свою финку:

– Постой. Задери подол, раздвинь ноги.

Был миг задержки. Вид мужчины с острым ножом в руке… вызывает опасение. Но «поводок на душе» оказался крепок: она улыбнулась и исполнила.

Я скрутил и срезал завиток волос у неё на лобке. Понюхал, убрал в кошель.

– Волос человеческий… Сама знаешь — какая в нём великая сила. Особенно — в искусных руках. Говорят, и против воли приведёт.

Она осторожно спустилась с возка и сотворила передо мною уставные метания («метание» — слово греческое, вошедшее в русский церковный обиход. Это малый земной поклон. Для исполнения его становятся на колени, кланяются, но не челом до земли, а только руками касаясь положенного впереди подручника, а за неимением его — полы своего платья, по полу постланной).

– Да, господин, знаю. Да в том надобности нет. Позови — волей приду. Ты… Мы встретимся?

– На то — господня воля. Но… Гора с горой не сходятся, а человеки… Жди.

Никакое предвидение, кроме божеского, не могло и предположить, что всего через год сама жизнь моя будет зависеть от этой женщины, от прочности её приверженности ко мне, от тех… забав, которые я с ней исполнял, приводя к покорности. Да и не только моя жизнь, но и многих вятших людей, земли Залесской, всей Святой Руси.

Забавно мне: чётко вижу перелом своего настроя, когда ослабло моё желание её смерти. А вот когда её страх, ужас от меня и действий моих претворился в преданность, в любовь, в обожание… Когда «похоть», судорога любовная — с верой, со «Спасом в себе» совместилися?

Можно ли было предугадать, что моя неприязнь к епископу Ростовскому Феодору, предстоятелю Церкви Христовой в земле Залесской, окажется важным аргументом для Эмира Булгара Великого Благороднейшего и Победительнейшего Ибрагима? А ведь без этого и Всеволжска моего не было бы.

Глава 325

Хорошо быть ненормальным.

Когда мы вернулись к костру — уже кое-кто из однохоругвенников головы поднимать начал. Но — ни одного вопроса. Ванька — псих, это всем известно. То он с утра бегает, то с вечера купается…

Ладно, хоть новых утопленниц не приволок.

В город нас пускали только командами, человек по 15–20. Пока предыдущие не выйдут — новых не запускают. Еле уговорил соратников передать грамотку внутрь, на торг.

Пришли два здешних оружейника с барахлом по моему списку. Ярославских новобранцев хоть как-то приодеть надо. Цены… уже впятеро.

Потом Великая Суббота. Как начали заутреню с ночи, так и без перерыва. И плащаницу носили, и пятнадцать паремий пели. Новоокрещённых «угостили» Апостолами и напомнили, что «крестившиеся во Христа Иисуса в смерть Его крестились». Тут священнослужители сменили великопостные тёмные одеяния на белые, и пошло уже Светлое Воскресенье. Наконец, под стихиру «Воскресение Твое, Христе Спасе» клир и народ повалили из города и обошли его крёстным ходом по кругу.

Правильнее, конечно, вокруг храма. Но Федя… любит с размахом. Манефы в общей толпе я не увидел, надеюсь, послушалась и в обители осталась. Народ носился с куличами, красными яйцами, преимущественно — пасхальными, и главной христианской новостью:

– Здравствовать тебе, Иван, боярский сын. Христос воскресе!

– Факеншит! И тебе здравствовать. Воистину воскресе!

И — в засос. Как и положено православным приветствовать друг друга на Пасху, при этом троекратно целуясь.

Коллеги-попандопулы! Вы, блин, с откудова? Вы, факеншит, все с политбюро Леонида Ильича свеже-вылезшие?!

Да, он был наш, исконно-посконный, истинно православный… Виноват — марксистский-ленинский. Как он Хоннекера… прям «в уста сахарные», без всякой Пасхи, просто по поводу и под настроение…

Факеншит уелбантуренный! На лугу — под тысячу здоровых мужиков — православное воинство. Половина — лезет целоваться! Все — в губы.

Америкосовских проституток, типа «Красотки» — здесь нет. Это радует. Но есть персонажи… которые совмещают христосование с просто сованием. Своего языка в мой рот. И прижимаются так это… Едрит-ангидрит…! Ты, бл…, ещё в штаны ко мне полезь! Е…ло недоё…нутое! И откуда такие уроды берутся?! — Ответ известен: из «Святой Руси». Я ж говорил — «мужи добрые» на войну не ходят.

Оборотная сторона славы — все хотят меня. Хотят — поздравить. С чем?! Где — я, а где тот еврей из Назарета?!

Не понимаю. Не понимаю коллег. Куча народа вляпывается в средневековье. Где Пасха — важнейший из праздников. Даже не общенародный, а очень много-народный! Обычай пасхального целования — прописан ещё в Апостолах. Попаданец, особенно — «всплывающий» в социальной структуре, просто обязан исполнять обычаи своего окружения. Иначе — он чужак, он отторгается социумом. Иноземец, иноверец… Технический консультант, специалист, но… не человек, нелюдь. «Те же и сволочь».

Хочешь стать аборигенам своим — изволь следовать их обычаям: молится, поститься, лобызаться… Если ты хоть сколько-нибудь значащая общественная фигура — в засос со всеми желающими. Иначе — грех гордыни. Они воспринимают это как… как оно и есть — как брезгливость. И становятся тебе врагами.

Как-то коллеги-попаданцы… Наверное, их заранее готовят. Тренируют насчёт прикладывания, посасывания, причмокивания… огромных количеств бородатых поддатых мужских морд. Я… извините… несколько подташнивает… слюнявыми губами… мокрым языком… следующий… «Христос воскресе!»… а этот лук ел… а этот мясо… мясо было с душком… а зубных щёток здесь вообще… Твою мать! Остопи… настоху… не могу!

У меня алиби! Я с детства боюсь стоматологов! Я не люблю когда мне в рот лезут! Когда меня слюнявят! Когда суют свою вонючую бородатую морду в моё лицо! Пошли вы…! Вы! Все! Со своими Светлыми Воскресениями!

Признаю. Виноват. Оказался слаб. Не осилил. Некоторых аспектов адаптации с ассимиляцией. Но интересно мне — как наши попандопулы выдерживают? Это ж не одного-двух хоннекеров… И отказаться нельзя — обида вечная, переходит на детей и внуков.

Да ещё и с примесью ереси и диавольщины: «И нет на земле слов радостнее, чем те, что говорят друг другу люди в Светлое воскресенье и последующие сорок дней: „Христос воскресе! Воистину воскресе!“. А ты чего?! Против?!!!» — Да пусть говорят, что хотят! Но, мужики, зачем же при этом так… истово друг друга в губы…?

А до старообрядцев-поповцев с их «поликованием» — ещё с полтыщи лет: у старообрядцев монахи и монахини, иногда даже христосуясь на Пасхе, не целуются ни между собой, ни с посторонними. Монахи с мужчинами, монахини с женщинами только «ликуются», то есть щеками прикладываются к щекам другого. Монахам также строго запрещено ликоваться с мальчиками и с молодыми людьми, у которых еще ус не пробился.

Чуть, извиняюсь за подробности, не блеванул. Пришлось лезть в мешки, доставать свою шапку железную. С кольчужной бармицей под глаза. Теперь…

– Христос воскресе!

– Воистину воскресе!

– А похристосоваться?

– А в бармицу.

Хорошо быть психом. Психом со стажем. Ежели бы я так свою… оригинальность первый раз явил — побили бы. А так…

– Ванька-ублюдок — морда обкольчуженная. Целованием нашим брезгует. У, сволота.

– Эт точно. А помнишь, как он того нурмана зарезал? Даже без шлема…

– Не наш человек.

– Точно. Наши люди — княжих гридней в одиночку не режут. Колдун, видать.

– Псих мутный… одно слово.

Сижу на песочке, на жаре, в этом своём… железе. И хочу в Пердуновку. Там-то… Ежели какой красавице припрёт сильно, так она сперва спросится:

– А дозволь, боярич, похристосоваться с тобой. По случаю светлого праздника и господа нашего воскресения.

И так это, аккуратненько, щёчкой. Предварительно помытой и зубы-почищенной. А тут… нафиг-нафиг — хочу домой. Хочу в Пердуновку! Вот же блин же! Разве думал, что буду мечтать, чтобы меня… воинство православное всей толпой в засос не нацелововало!

Всё кончается. И этот маразм — тоже. Уступая место следующему.

По календарю Пасха — 40 дней, но нам столько бездельничать не дали. В понедельник с утра — начальство как взбесилось:

– Живо-живо! Бегом-бегом! Кто отстанет — шапку снимут. Остальных — под кнут и нещадно.

Вернувшийся с местного «партхозактива» Лазарь объяснил:

– От князя Андрея гонец прискакал. Ещё три дня назад. Но епископ велел не говорить, пока Пасха не пройдёт. Теперь вот, придётся навёрстывать.

Что Бешеному Китаю заморочки Бешеного Феди — не оправдание для нижестоящих — ни у кого сомнений не вызывало. Наш, прежде похожий на водный туризм поход, мгновенно стал настоящим.

Горячее — раз в день, поутру. Ночь — единственное время, когда кашевар может кашу сварить. В лодках огня не жгут — тесно, опасно. Гребля — от темна до темна без остановок. Ушли — затемно, пристали — солнце село. А майский день… — понятно.

За разрыв каравана одному ярославскому боярину… примитивно публично набили морду. А потом оштрафовали на приличную сумму. Повтор будет — потеряет шапку с вотчиной. И кнута так попробует, что и в живых… вряд ли.

Петр Великий при сплаве своего Воронежского флота по Дону устанавливал для опаздунов штрафы в четверть-половину годового жалования. Так он же был дерьмократ и либераст! Чисто деньгами брал. А у нас тут… — шкуру спускают. Да и идём мы не по Дону.

В Нерль Клязменскую переволакивались — бегом бежали.

Нормальный «мокрый волок» — брёвнышки в болотной жиже под лодейками прокручиваются. Но — бегом. Нагнали с округи смердов, и они… с лодейками по болоту рысью…

А мы — в стороне. Галопом по тропам. С вьюками на спинах. Какие там вечерние занятия?! Парни до овчинки доберутся, корочку пожуют и спать. И кричат по ночам в кошмарах — мышцы болят. Я-то, ясное дело, «мышь белая, генномодифицированная», но мне и все караулы с вечера. Потом-то кашевара разбужу.

Ещё успеваю по сторонам посмотреть, головой покрутить, у знатоков поспрашивать:

– А в Суздаль заходить не будем?

– Зайди в него! Он от реки в четырёх верстах. Вона, Кидекша. Белую церковь видишь? Бориса и Глеба. Долгорукий ставил. Кидекша прямо на Нерли стоит. Вот этим он суздальских и держал. Пристань там. Оттуда до Суздаля — самая наезженная на всё Залесье дорога. Да не крути ты головой! Вгрёбывай!

Интересно: Пирей от Афин — дальше, афиняне Длинные Стены построили. А здесь почему так не сделали? Видать — не надо было. В Пирей любой с моря мог вдруг ввалиться, а здесь ворогов издалека слыхать будет.

– А во Владимире будем? Там, говорят, в этот год — Золотые Ворота доделали.

– Ты, Иване, про дальние страны хвастаешь, вон, про Стрелку Окскую сказывал, а про ближние — не знаешь. Ни во Владимире, ни в Боголюбове нам не быть. Они от устья Нерли — вверх по Клязьме. А на что нам вверх гребсти? Хотя, конечно… ежели скажут…

Три речных петли чуть не в полный круг, «стрелка» Нерли… И вот — игрушка. Из русских храмов… из самых лучших.

Построен на рукотворном холме. Ленточный фундамент, заложенный на глубине 1,6 м, продолжен основанием стен, высотой 3,7 м, которые засыпаны глинистым грунтом насыпного холма, облицованного белым камнем. Таким образом, фундамент уходит на глубину более 5 м. Чтобы противостоять подъёму воды при разливах реки.

Стены строго вертикальны, но благодаря исключительно удачно найденным пропорциям, выглядят наклонёнными внутрь, чем достигается иллюзия большей высоты сооружения. Внутри, как рассказывают — кресчатые столпы сужаются кверху, при небольших размерах храма — создает дополнительное ощущение «высотности».

Это место, эта «стрелка» — самый главный «хлебный перекрёсток» «Святой Руси». Стратегический узел. Не зря Боголюбский сюда такую красоту поставил: кто мимо не пройдёт — всяк шапку сдёрнет да поклонится. «Привет Кибальчишу». В смысле — Андрею Юрьевичу.

Мы проходим близко, с воды видна центральная фигура в композиции на фасаде — царь Давид-псалмопевец.

– А чего это тама? Кошки вроде?

– Не, львы. А вона птицы вырезаны. А то — морды… бабы евоные. Сам-то он… Многоженец был, развратник-мудозвон. Э… гусляр.

Ну, типа — «да»: киннор царя Давида в переводах называют то гуслями, то арфой. И насчёт многожёнства — из царей Израиля только Саул ПрОклятый имел одну жену. Остальные все… «гаремствовали».

Вокруг церкви ещё не разобраны строительные леса. Луковка уже есть, а креста на ней ещё нет. Славно здесь поработали и германские мастера-масоны, присланные Барбароссой, и наши. Стройка идёт к концу, скоро уже и освящать.

– А какого святого-то храм-то будет?

– Дык известно — покровителя княжьего, Андрея Первозванного.

Нет, ребятки-одностяжники. Будет это церковь Покрова Богородицы. Едва ли не первая церковь Покрова на Руси.

Не странно ли, что слава Влахернской иконы Богородицы, спасшей град Константинов от множества осад, от аваров, арабов, руссов, болгар и сарацин, когда особо и прославился Покров Царицы Небесной, именно среди потомков руссов получила особое почитание.

Ныне в тамошней церкви — запустение. Анна Комнина, умершая 12 лет назад, описывает современную ей пустоту храма во Влахернах:

Покров Богородицы не защитил ни византийцев, оставивших икону в небрежении — от турок, ни русских, ставивших церкви Покрова и рисовавших иконы — от татар. Прав был Кромвель: «Надеяться на бога, но порох держать сухим». Уповать на чудеса в деле обеспечения государственной безопасности… «Убогие — у бога». А не на земле.

В войске были уверены, что уж здесь-то нам дадут отдохнуть. Но увы: Боголюбский с дружиной, иконой, сыном, братом и владимирским городским полком уже ушёл вниз по Клязьме. Оставив послание ругательного содержания:

«Аще хто отстанет, тот мне, государю, и вере православной — враг еси. Тако и взыщу…».

Лазарь, присутствовавший на совете, где было оглашено послание, с едва скрываемым злорадством живописал, как после этих слов «спал с лица» наш Володша.

И понеслось… Три дня регаты… До устья Клязьмы — 270 км. Вгрёбываем. «Убиваемся».

А по правой стороне у нас Мещера.

Мы идём по северной границе этого края. Но нам хватает. Чтобы всю ночь бить… вот это обилие. На своей шее.

Самое время поразмыслить. Над историей и географией, психологией и политикой.

Боголюбский собирает отряды со всех своих земель. И не только — в бой пойдут ещё рязанские и муромские дружины.

Муромский князь тянет в поход не только дружину и боярское ополчение, но и городской полк. Отомстить за разорение восьмидесятилетней давности: булгары в 1088 г. неожиданно захватывали Муром. Правда, им очень скоро пришлось покинуть город.

Почему они вдруг решили тогда посягнуть на то, что им, казалось бы, не принадлежало? А оно точно не принадлежало?

Город имел важное стратегическое значение в их торговой деятельности, племена мурома длительное время входили в зону булгарского влияния.

Татищев точно отметил психологическую особенность булгар: «…по истории руской нахожу, что болгоры хотя некогда с рускими воевались, однако ж видно, что не много о том прилежали и не искали чужаго преобрести, но свое паче засчисчать старались…».

Воевать болгары умеют. По вооружению дружин — не уступают русским, а кое в чём — превосходят. Булгарское оружие успешно торгуется на Самаркандском рынке, где конкуренция весьма высока. По выучке русский и булгарский дружинники — примерно одинаковы. А вот ополчения… У булгар продолжают собирать общенародные ополчения. Так что навыки у них получше, чем у наших смердов.

Их и дружина, и ополчение лучше наших в коннице. Булгары — изначально тюркский кочевой народ. У них и умения сохранились, и кони лучше. «Лествицы» у них нет, феодальная раздробленность слабо выражена — вся страна «под одной шапкой». Военное превосходство Великого Булгара над Русью существовало изначально и было ярко продемонстрировано в конце.

31 мая 1223 года в битве на Калке русские и половецкие отряды были вдребезги наголову монгольским корпусом Джебе и Субудая. Из русских уцелела лишь десятая часть. Потери монгол оцениваются не более десятой части.

Тот же победоносный корпус был разгромлен в Самарской луке булгарами. Вдребезги. Уцелело 4 тысячи монгол, примерно, четверть личного состава.

Сравнение этих битв позволяет говорить о военном превосходстве Великого Булгара. Что подтверждается и русскими летописями: в них нет описаний разгрома вторгшихся на Русь булгарских армий.

Их походы больше похожи на акты устрашения и совершались, скорее, с целью защиты своих интересов. Прийти и попугать — вот их главная задача. Время на осаду они никогда не тратили. Если не удавалось взять город «с налета», пограбив окрестности, вскоре уходили.

Почему? Почему не было попыток захватить, оккупировать, аннексировать…? — Ответ прост: потому что Мордва.

Топать через это огромное лесное пространство… Конница — главная ударная сила средневековых армий вообще, и Великого Булгара — в частности, там бесполезна. Поэтому воевать через Мордву не ходят. Русь и Булгар «связаны одной цепью» — Волгой.

Как говаривал атаман Ангел в «Адъютанте его превосходительства»:

– Белые, красные… Вы там бьёте друг друга по железным дорогам. А тут, на земле, власть — я.

Русские и булгары бьются по этой «дороге» — Волге. Не пытаясь закрепиться. Потому что тогда надо не кусочек бережка ухватить, а идти вширь, на «землю». Выбивая местных «ангелов».

При таких ограничениях из тактических решений реализуемы только «лодейные походы». Основное преимущество булгар — конница — неприменима.

На Волге установилось такое… неустойчивое равновесие. Прерываемое спорадическими вспышками «удали».

И тут такая странная история с Бряхимовом… И со стороны булгар — пришли и город поставили. И со стороны русских — привыкшие к набегам, но не к оккупации со стороны дальних соседей, русские, почему-то, не «сховались по лесам», не стали ожидать пока «поганые сами издохнут», а собрали обще-Залесское ополчение.

Учитывая, что князья Муромские и Рязанские — на одном поле и рядом не сядут… что могло заставить?

Не «что» — «кто». Боголюбский.

Что послужило для Андрея Юрьевича Боголюбского причиной организации грандиозной военной кампании 1164 года? То, что она являлась грандиозным событием — несомненно. Кроме ратей в поход пошла реликвия — знаменитая икона Божьей Материи, украденная Боголюбским из Вышгорода. Это сразу подчеркивает идеологический, «вселенский» характер самого события.

Вокруг меня — уже тысяча молодых парней. Присоединились отряды из Ростова, из других мест. Впереди, с князем Андреем — ещё больше. За что они пойдут в бой? За что — убивать и умирать?

«В чём сила, брат? — Сила в правде».

Вот Боголюбский и тщится доказать миру, что «правда» — у него. Обращая утверждение: раз сила — в правде, раз я — пересилил, то и правда — моя.

Вполне по Жванецкому: «Добpо всегда побеждает зло, значит, кто победил, тот и добрый».

Задёрганному, осмеиваемому, несправедливо отодвигаемому, подозрительному, озлобленному, энергичному, умному и безудержно храброму князю Андрею — просто необходимо уверовать.

В Высшую Справедливость. Которая судит не по показаниям послухов и видаков, а «по правде»: по чистоте помыслов и устремлений.

В Высшую Силу. Которая защитит его от великого множества внешних и внутренних врагов. «И от львов рыкающих, и от гадов шипящих».

Для того он и украл древнюю икону из женского монастыря в Вышгороде, для того и вбил в ту доску 40 фунтов золота. Сыскать благоволение Заступницы, «защиту и оборону».

«Бешеный Федя» громит язычников под Ростовом. А «Бешеный Китай» — повсеместно. И не только язычников. Летописи специально отмечают, что Боголюбский призывал к себе дальних купцов-гостей из мусульман или иудеев, и убеждал их в правоте христианского вероучения до тех пор, пока они не принимали крещения. Он, князь, светский владыка — лично занимался прозелитизмом. Среди попавших под «любовь к богу» Боголюбского были и булгарские купцы. Мог ли эмир Великого Булгара, «самое северное из знамён пророка» — стерпеть это?

Строя города и храмы, поднимая Русь Залесскую, Боголюбский одновременно поднимал в себе и осознание, уверенность в своей богоизбранности. Не — «богопомазанности» — на Руси такого нет. А вот — «избранный богом», «возлюбленный богом» — встречаются.

Именно об этом и идёт война: есть у Боголюбского сила, которая от «правды», или нет? Поможет ему та доска деревянная, золотом оббитая? Дарует ли ему победу?

Мы, воинство, во всём этом чудотворно-столярном диспуте… так, «щепки». «Лес рубят — щепки летят».

Можно найти множество других резонов для этой войны: торговые преференции, свобода судовождения, потенциальные угрозы данникам… Или вот:

Это — для вульгарных марксистов, которые пытаются в каждом событии найти проявление классовых интересов. Для материалистов-психиатров: дедушку убили — комплексы у ребёнка — стремление отомстить.

Если Боголюбский начнёт мстить всем, кто его обижал, или тем, про кого он так думает, или тем, кто с обидчиками его бывал в дружбе… на Руси вятших вовсе не останется.

Боголюбский не пойдёт торгашам пути прокладывать. И мстить ему ненадобно. Идёт главный тест его мироощущения: или он — богоизбранный, или — нет. Вопрос жизни и смерти. Потому что, если Богородица ему не благоволит, то всякая деятельность, вообще — сама жизнь его — бессмысленна.

Она! Сама! Лично! Ему именно! Именно в этом месте! Во сне явилась! Велела именно здесь — город поставить! Против всех советов бояр и дружины! То — воля божья! То — правда высшая!

Или всё это — ночной бред от несварения желудка?!

Это не только кризис отдельной личности, это вопрос жизни всего края. В средневековье персонализация конкретной земли, связь населяющих её народов и государя — постоянная и двусторонняя.

«И храбрый Росс…» — неважно, как конкретного человека звали. Он — «Росс». Он представляет всю Россию.

Это совмещение понятий «народ» — «индивидуум» активно используется и в 21 веке. Позволяя, например, говорить гадости об отдельном человеке, подразумевая распространение негатива на всё население возглавляемой им страны.

А пошлины, которые собирают булгары с проходящих лодей… или месть отравителям через полвека… Несоизмеримо. Или «правда у нас», в Залесье и мы — богоизбранные, а все остальные — должны нашу правду принять. Или… бздынь, прах и отбросы. И всё Залесье — свалка, мусорка, захолустье.

Муром, Рязань, Ростов, Суздаль, Владимир. Со времён Рюрика эти города возвышались, меняя друг друга. Борис и Глеб княжили в Ростове и Муроме. Потом на Оке поднялась Рязань. Уже два поколения Муромские и Рязанские князья более всего хотят перервать друг другу глотки.

Вы думаете — Москву Долгорукий основал? На той встречи было пятеро Рюриковичей: Долгорукий с сыном Андреем, Свояк с сыном Олегом и князь Владимир Святославович из Мурома. Там не мелочи всякие обговаривали, типа Боровицкого холма. Там серьёзные дела решали: кому брать Киев, кому сидеть в Курске. И что делать с Рязанью.

Боголюбский уже Рязань брал, но тамошний князь с сыном ухитрились сбежать из горящего города. Год кантовались в Диком поле у половцев, родня попросила — пришлось назад пустить. Зря — дрянь человечки. Через десятилетие, воспользовавшись смертью Боголюбского рязанский князь украдёт из Владимира меч Святого Бориса. И будет публично врать: «Не, не знаю, не видал…».

Потом наследник Боголюбского подступит с войском к Рязани и «пойманный на горячем» воришка вернёт святыни. «Глеб ся кланяетъ, аз во всем виноват… ворочю все до золотника». И действительно, Глеб Рязанский отдал все владимирские драгоценности.

Долгорукий был посажен отцом своим Мономахом княжить в Ростове.

Предпоследний из сыновей Мономаха. Старший от второй жены. «Дайте ребёнку игрушку. Чем бы дитя не тешилось…».

Долгорукий с Ростовскими боярами не ужился. Он, конечно, Рюрикович. Но там есть роды и по-древнее. Перебрался в Суздаль. Не в город, замок себе построил — Кидекшу. Нынче эту землю зовут Суздальским княжеством. Боголюбского пока — Суздальским князем. А он бросил Суздаль, не ужился уже с местными боярами. Не столь древними, как Ростовские, но сильно поднявшимися на «ласке» отца его.

Не надо думать, что Андрей вот просто так получил Залесье в наследство. Его призвали. Именно Ростовская верхушка.

Расчёт был простой:

– Андрейка-то? Да бестолочь! До седых волос дожил, а удела не имеет. Как скажем — так и сделает.

Облом. Князь Андрей умеет не только мечом махать, но и землёй править. После его смерти в Ростове будут криком кричать:

– Не хотим более Юрьевичей! Нахлебались-намучились!

Вече ростовское, оно, конечно громкое. Но на Руси закон, «лествица». Придётся ростовским звать в князья старшего из оставшихся сыновей Долгорукого. А более молодой и наглый Суздаль с мастеровым Владимиром — призовут другого.

И сведут Михаил и Всеволод свои дружины в смертном бою. Те мальчишки, что у меня в Пердуновке маму свою ночью искали.

Андрей помнил отца. Потому не пошёл в Ростов. Помнил слуг отца — и не пошёл в Суздаль. Он выбрал себе маленький захолустный городок — Владимир-на-Клязьме. Не сам, конечно, выбрал — чудотворная икона место указала. Та самая, которая, по свидетельствам очевидцев, в Вышгороде сама ночью с места снималась и по храму ходила.

Прямой отказ от приглашения обидел бы людей, они ведь и кого другого могли бы призвать. Буянили бы, привилегии бы выжимали. А так… Как отец Федор в «12 стульях»:

– Не корысти ради, а токмо волею пославшей мя жены!

Поскольку имя жены: Пресвятая Богородица, то и крыть нечем.

По случаю такого место-указания, Андрей ещё одну специальную икону Богородицы заказал. Тоже — очень почитаемую. И стал делать Владимир столицей. Чудо-городом.

Княжество — Суздальское, столица — Владимир, князь — в Боголюбово. Непросто. Хотя… правитель Италии, римский император из Равенны — нормально?

Суздаль, Рязань, Муром. Эти три княжества составляют «Русь Залесскую». В смысле: за глухими лесами, которые растут по водоразделам и верховьям рек. Типа: настоящая Русь с той стороны Валдая: Волхов, Двина, Днепр. От линии: Старая Ладога — Олешье и на запад.

Хотя, например, Курск — из древнейших городов русских, Донец — «Русская Река» ещё у древних арабских путешественников, Тмутаракань — при Святославе-Барсе — земля с многочисленным славянским населением.

«Залесье» здесь пока — «украина». Захолустье. Отстойник. Окраина русской земли. Порубежье, граница, фронтир. Не «Дикий Запад», но «Дикий Восток».

Миграции славянских племён не заполнили эти земли. Вятичи не дошли по Оке даже до Рязани, кривичи на Волге спустились чуть ниже Ярославля. Потом расширение русских земель в этом направлении шло уже под княжескими хоругвями.

Я уже рассказывал о «бобровом серебре» — в 8 веке славяне пришли в Волжско-Окское междуречье и начали массово забивать бобров. Продавая шкуры хазарам. Как гуроны на американских Великих Озёрах выбили ондатру из-за спроса европейцев на этот мех. Хазары перепродавали «бобрятину» арабам. Арабское серебро разливалось широко: его находят не только в городах, но и в деревенских поселениях. Кости бобров составляют в пластах этого периода до 40 % всех костей животных. А взрослый бобёр — не белка. Полтора пуда весом — не предел.

Бобров выбили, начались всякие… политические события. Киевские князья в походы ходили, булгары ислам принимали, хазарский каганат вообще затоптали до смерти… Охотники-славяне пошли бы и дальше. Тем более — попытки были.

В истории более известны не «прямые» походы с Верху на Низ, а «боковые» — с излучины Дона на Волгу. Так шли казаки Степана Тимофеевича и Ермака Тимофеевича. Задолго до них, в самом начале 10 века был такой… Каспийский поход неизвестно кого. Похоже, скандинавов со славянами и прочими примкнувшими.

Разные люди шли и прямо по Волге. Река лодки сама несёт, желающих пройтись по Поволжью «огнём и мечом» — хватало. Так шли струги Ивана Грозного к Казани и Астрахани, так новгородские ушкуйники выжигали местные столицы даже и при Золотой Орде.

До них были домонгольские русские князья. А раньше… Раньше:

И не важно, что Нижнего Новгорода ещё нет: русские люди, по разным причинам, спускаются вниз по Волге.

Первыми были охотники славянских племён. В поисках бобровых хаток они двигались на восток. Но тут… у арабов кончилось серебро — идти за бобрами дальше стало неинтересно.

Тогда в авангард переселенцев выдвинулись землепашцы. Им всегда нужны новые земли. Я уже говорил: здешние крестьяне — кочевники. Община, за десятилетие выпахав землю, двигается дальше.

Но сработала маленькая географическая деталька — Суздальское Ополье. Этот кусочек земли русской простирается — всего-то! — примерно на 30 км с юга на север, на 70 км с запада на восток. Дно давнего озера ледникового периода.

На Ополье — лесостепь. Почему оно так и зовётся. Юрьев-Польский — к полякам отношения не имеет. Ландшафт: чередование дубовых лесов с остепенёнными лугами, переходящими местами в луговые степи. Здесь «владимирские чернозёмы» — мощный гумусовый горизонт толщиной до 30 сантиметров.

Уникальное сочетание земли, воды и воздуха. Пройдёт тысяча лет и уже в 21 веке мой случайный собеседник будет ругать свою тёщу:

– У неё в огороде под Суздалем с одного ростка — 10 луковиц вырастает! А у меня в Ярославле на балконе — только семь! Всё перепробовал, землю с её огорода воровал, воду из Нерли возил, микрофон направленный приволок — может заговаривает как… А никак! Вот же… тёща. В смысле — гумус.

Ну какая разница — сколько там луковиц вырастает?! Это ж мелочь мелкая, дешёвка никому не интересная! — Ага. Только эта мелочь, её дешевизна — основа освоения Русского Севера. Столетиями торговые обозы уходя отсюда, из Русского Междуречья на Север, к Устюгу, Архангельску, Мангазее, запасались здесь мешками и коробами с луком.

Потому что туземец с копьёцом — не забота. Дал в лоб и иди дальше. Потому что северная буря-падёра — забота. Но не смерть. Надо смотреть, надо ходить осторожно. Но можно спрятаться, убежать. А вот цинга… от неё не убежишь, кулаком её не остановишь. Если ватажки и артели вымирают целиком каждую зимовку, то и ходить туда не надо. И не ходят. Так только — вскочил-выскочил. Кроме русских. Эти идут, живут, строятся, осваивают. Потому что не мрут, потому что лук едят, потому что — Ополье.

Этот гумус — мечта пахаря. Это то, за что Русь столетиями кровью поливает Южное порубежье. Вот такой «гумусовый горизонт» — цель всей русской/российской политики более тысячи лет. Тиверцы и уличане расселяются по Днестру — потому что там лесостепь. Поляне, северяне заселяют Дон, Донец, Белую Вежу, Тмутаракань… Владимир Креститель строит цепь крепостей, отодвигая границу Степи от Киева. А сам Киев как раз и стоит на границе между лесом и лесостепью.

Через пару десятилетий после моего «сейчас» князь Игорь (Полковник) построит город в районе Харькова: в Степи — хлеб, хлебопашцы идут сюда. А значит и князьям нужно идти следом: кого — примучивать, кого — защищать. И брать со всех дань.

Остановить крестьянина, когда он видит этот самый «гумусовый горизонт», как голодного перед хлебом — только смертью. Раз за разом продвижение пахарей в Степь заканчивается разгромом, вырезанием большой части жителей и бегством уцелевших — очередная волна кочевников накатывает с Востока в «Дикое Поле».

Так — всегда. Пока к концу 18 века крымчаки, ногаи, калмыки и другие кочевники не войдут в состав Российской империи.

«Царица! Таврида твоя!» — Потёмкин, конечно, несколько пижон. Но цель, к которой тысячу лет(!) стремятся «пашенные народы» Русской равнины — будет достигнута.

Только после этого, в начале 19 века, начнётся активное освоение Новороссии. А к середине столетия вся Южная и Западная Европа будет кушать именно этот «дикопольский», «новоросский» хлеб.

Здесь, в Ополье, эта «радость хлебопашца» — уже сейчас. Степной оазис, закрытый со всех сторон труднопроходимыми лесами и большими реками. Дно древнего озера превращается в «золотое дно». Зерно из здешнего колоса — в зерно будущего великорусского народа.

Сакраментальный вопрос — «откуда есть пошла Русь Великая?» — имеет вполне конкретный ответ: вот отсюда. Из долин и междуречья двух притоков Клязьмы: Нерли и Колокши.

И эта «радость пахаря» — смерть «Святой Руси». Экспансия славян затормозилась. Пока кривичи пахали оазис Ополья, волжские тюрки, прежде всего — булгары — объединились, приняли ислам и создали достаточно прочное государство.

Повернись география чуть иначе, и в конце восьмого века кривичи вышли бы к Каме и пошли по ней вверх, выбивая по лесам подходящего пушного зверя аж до… до Юкона? До Винланда викингов Лейфа Счастливого? Всю Сибирь русские землепроходцы прошли, от Ермака до Дежнева, всего за столетие, но… «самое страшное — потеря темпа».

А потом придёт Батый. И города Волжской Булгарии, и города Залесской Руси — станут пеплом, люди — прахом. И уже Ермаку Тимофеевичу придётся пробивать дорогу в Сибирь.

Гумилёв, рассуждая о пассионарности, говорит, в частности, о двух этносах — древнекитайском хань и хунну, столкнувшихся между собой и столетиями истощавших друг друга. Обескровивших, растерявших свой пыл во взаимном уничтожении. Не сходно ли это с противостоянием Руси и Степи? Где Русь раз за разом откатывалась в чащобы и буреломы глухих лесов, и, перетерпев, пересидев очередной степной народ, снова выходила на юг, в лесостепи и снова…

Пассионарии? Опять?! Как вы всем надоели…

Тоненький росток «восточного пути», русский «дранг нах остен», движение вдоль Волги — после Булгарского похода Владимира Крестителя затих лет на 200. А потом уже поздно стало.

Попаданцы довольно правильно говорят о том, что надо сделать для того, чтобы было «хорошо». Обычно правильно понимают разумную последовательность своих деяний. Но вот ощущение своевременности… «Фактор времени».

Именно сейчас, в 1164 году, Боголюбский возобновляет движение русских по Волге. Предыдущий поход его отца, Долгорукого, был почти полвека назад.

В 1120 году Долгорукий «ходи на Болгары и взя полон мног и полк их победи».

Он преследовал цели грабежа, а не захвата территории. Поход 1120 года был единственной активной акцией Долгорукого против восточных соседей.

Но с нынешнего года каждое десятилетие русские дружины пойдут вниз по Волге. Начнут основывать новые города — тот же Нижний Новгород, перестраивать существующие — найденный Китеж-град расширен вдвое. Но… поздно.

Империя Чингисхана уже маячит на востоке. Понимание общей опасности появляется быстро — в 1229 году русские князья продлят на 6 лет перемирие с Великим Булгаром. Недопустимость «удара в спину» — понятна всем. Русские добровольцы дерутся с монголами плечом к плечу рядом с булгарскими, половецкими, мордовскими воинами.

А вот дозреть до государственного военного союза — не успевают.