Страшные сказки для дочерей кимерийца [СИ]

Глава 22

Нийнгааль смотрела на звезды, слегка покачиваясь в седле, и улыбалась. Она настояла на том, чтобы двигаться и ночью, благо лошадей в их караване не было, а пустынные горбачи своим обманчиво неторопливым скользящим шагом могут идти почти без передышки несколько дней подряд. Привыкшие ко всему люди спали — кто прямо в седлах, как и пристало воинам, кто в походных шатрах-паланкинах, растянутых между двумя животными. Служанки и рабыни предпочитали шатры. Иногда там спала и Нийнгааль. Но сегодня она была слишком возбуждена, чтобы спать.

Великий Повелитель еще раз уберег свою верную служанку от страшной ошибки.

Идея насчет не просто разделения, а «разделения с сюрпризом» принадлежала не ей…

Старшая дочка короля-варвара оказалась умнее, чем можно было предположить. Конечно, она дочь своего отца, знает его лучше и точнее может предсказать вероятные действия. Но не так все просто. Умная девочка.

Очень умная.

Распознавать умных девочек Нийнгааль научилась давно, иначе не смогла бы стать высшей жрицей. Девчонка была не только слишком умна для своих лет, но еще и хорошо обучаема. Впитывала новые знания и умения, словно воду — изголодавшийся по дождю песок Красной Пустоши. И поначалу это даже показалось старшей жрице Деркэто хорошим признаком.

Умная, красивая и хорошо обучаемая девочка.

Очень умная, чрезвычайно красивая и слишком хорошо обучаемая…

Именно из таких вырастают самые опасные соперницы. Ну и что с того, что она годится Нийнгааль чуть ли не в правнучки? Богиня щедра к своим прислужницам высокого ранга, дарит им красоту и долгую жизнь. Очень долгую. И кому же охота зим через двадцать иметь на свою голову своими же руками созданную проблему в лице умной, красивой и хорошо обучившейся дочери аквилонского короля?

Нийнгааль покачала головой, продолжая улыбаться.

— Нет, Деркэто, она слишком хороша для тебя. Тебе придется еще немного подождать новой послушницы. Я найду ее до возвращения, обещаю. А этой мы порадуем Повелителя. Ты ведь не будешь возражать, правда?

— Об этом не принято говорить… Запретный культ. Древняя полузабытая вера. За пределами Шема о нем вообще почти что никто и не знает, и хвала Иштар. Да и у нас уже подзабыли. Везде, кроме Сабатеи.

Добраться до Аббадраха засветло не успели, пришлось ночевать снаружи. Впрочем, прямо перед городской стеной какой-то предприимчивый хозяйчик расположил небольшую таверну с комнатами, как раз для припозднившихся бедолаг, не желающих дожидаться открытия ворот прямо на дороге.

Кормили в таверне неплохо — во всяком случае, сытно. Прислуживали четыре хозяйские дочки — одинаково крепенькие, невысокие и расторопные, умудрившиеся меньше чем за четверть оборота клепсидры накормить и напоить целую ораву голодных мужчин. А кое с кем из них договориться и о чем-то помимо — судя по довольной улыбке Хьяма. Вот же неугомонный, и трое суток скачки ему нипочем, жеребцу асгалунскому!

Стреноженных лошадей отправили пастись на принадлежащий хозяйчику луг под присмотром его младших отпрысков. Крохотных комнатушек, предоставляемых для отдыха двуногим путешественникам, на всех, конечно же, хватить не могло. Но над конюшнями был сеновал, куда с облегченными стонами и завалилась большая часть гвардейцев, уже не разбирая особо, кто из них асгалунские, а кто — аквилонские. Стражу Закарис все-таки выставил. И вот сейчас они сидели у разведенного стражниками костра, потому что спать Конану не хотелось.

Он давно заметил за собой эту особенность — умение в боевой обстановке не спать по нескольку дней кряду, прихватывая четверть оборота в седле или за едой. А решение о том, какая именно обстановка может считаться боевой, тело, похоже, принимало само.

— Золотой Павлин Сабатеи… именно из-за него в город так не любят приезжать купцы. Она питается человечиной, эта птичка. Я никогда не бывал в Вендии, говорят, там есть что-то подобное. Некие катары. Слыхал? Они тоже воруют мирных жителей для жертвоприношений.

— Насчет катаров не знаю. А вот с дарфарскими йогитами как-то раз… пообщался. — Конан хмыкнул, вспоминая давнишнее приключение. — Тоже, знаешь, Митрой обиженные. Еще бы — с таким-то богом! Он им не позволяет есть ничего, кроме мяса, представляешь?! Ни каши, ни лепешек, ни вина. Только мясо. И кровь. А раз в луну мясо должно быть человеческим, иначе вовек не видать им прощения. Хорошенькое божество! Да попробовал бы у нас какой бог такое учудить — вмиг бы без единого жреца остался! Все алтари бы по камушку разметали и пеплом присыпали, чтобы и памяти не сохранилось. А эти глупцы слушаются и исполняют… — Конан поморщился, потер старый шрам. Добавил мечтательно: — В тех местах, где много рабов-дарфарцев, приличному человеку без оружия и на улицу-то ночью не выйти.

Глава 23

Закарис кивнул:

— Очень похоже на Сабатею. Там тоже давно уже никто не гуляет ночами. Да и днем стараются не ходить поодиночке.

— Твоя сестра служит еще и Золотому Павлину?

Закарис невесело усмехнулся:

— Да кто же может это знать?! Его слуги не носят ритуальных одежд — разве что во время жертвоприношений. Они ничем не отличаются от обычных людей. Жрецом может оказаться твой сосед. А ты и не узнаешь. Пока однажды ночью он не ворвется к тебе в дом с кучей младших прислужников… Ведь зачем-то же она поселилась в Сабатее? Нийнгааль ничего не делает просто так.

Конан помолчал, гоняя желваки на скулах и глядя на огонь, пока не заболели глаза. Потом с обманчивым спокойствием уточнил, словно гвоздь забивая:

— Сколько у нас времени?

— Смотря до чего… — Закарис сгорбился. — Они не станут ее убивать. Во всяком случае, не сразу. До Сабатеи отсюда два дня. Даже если встанем до света и будем гнать, запаливая коней — не добраться раньше полуночи. К этому времени ритуал уже наверняка будет в самом разгаре. Понимаешь, Павлин — птичка маленькая. И ест понемножку. Пара пальчиков, ушко, кусочек пятки… Все, что можно отрезать так, чтобы человек при этом оставался живым. Птичка брезглива и не ест мертвечину. О, они искусные лекари, жрецы Золотого Павлина! Иногда ритуальное кормление затягивается на пол-луны, и человек остается живым и в сознании до самого конца. Вернее, то, что к тому времени остается от человека. Так что в том, что мы отобьем твою дочь живой, я не сомневаюсь…

Конан вскинул тяжелую голову, зубами кроша уже готовый вырваться наружу крик. Передернул плечами, прогоняя остатки кошмара, потер лицо ладонью. Несколько раз вдохнул и выдохнул — глубоко, полной грудью. Потихоньку бросил пару осторожных взглядов на спутников и еще раз вздохнул — уже облегченно. Кажется, никто ничего не заметил.

Он опять успел проснуться вовремя.

И не закричать, просыпаясь.

Лошади шли крупной размашистой рысью, ее ритм убаюкивал. И только на ровных участках, где Закарис порою переводил отряд в галоп, становилось немного легче.

Закарис, Нергал побери его потроха!

Стоило киммерийцу закрыть глаза, как перед внутренним взором вставала Атенаис. Растерянная, перепуганная, привязанная за руки и за ноги к каменной плите. А по краю плиты расхаживает мерзкая птица с огромным переливчатым хвостом и круглыми глазками цвета запекшейся крови. У птицы острый золотой клюв, она щелкает им, словно проверяя заточку режущих граней. И хищным глазом примеривается, куда бы клюнуть.

Рядом с плитой застыли жрецы. У них в руках лекарские повязки с кровоостанавливающими и обезболивающими примочками, а также жаровня, на которой алеет раскаленный прут для прижигания ран.

Птица делает шаг, другой. Заинтересованно рассматривает детскую ступню, туго перехваченную грубой веревкой. И вдруг начинает быстро-быстро склевывать маленькие пальчики, словно белые винные ягоды с неожиданно красным соком — он брызжет на камень, на соломенную веревку, на ритуальные одеяния жрецов. И на жаровню, с которой уже подняли алый прут, и несут, приближаясь…

Вот тут-то Конан и просыпался — в холодном поту и с трудом успевая поймать зубами за самый кончик уже почти что вырвавшийся крик.

Каждый поворот клепсидры делился на три-четыре повторяющихся кошмара. Или — один и тот же кошмар. Камень, прикованная к нему жертва и мерзкая птица.

Жрецы иногда проступали четко — так, что можно было различить даже выражения лиц. А иногда сливались с тенями, размывались и почти совсем исчезали. Иногда Атенаис отчаянно дергалась и кричала, пытаясь освободиться или хотя бы увернуться от страшного клюва. В другой же раз веревки растягивали ее тело по камню так туго, что она не могла пошевелить даже пальцем. Только дрожала.

Птица тоже не всегда вела себя одинаково. Иногда она с жадностью набрасывалась на беззащитную жертву сразу же, с утробным демоническим клекотом выдирая куски мяса и откусывая пальцы по одному острым золотым клювом. И тогда сон завершался быстро. Однако такой торопливой мерзкая птица была не всегда.

Далеко не всегда…

Иногда она подолгу расхаживала вдоль распластанного на камне тела, склоняя точеную головку то на одно плечико, то на другое. Словно гурман перед изысканным кушаньем, никак не способный выбрать, с какого именно лакомого кусочка ему начать. И проснуться не получалось. Сердце колотилось, беззвучный крик рвал горло, душил изнутри, и ужас длился и длился. И где-то глубоко Конан знал, что не сможет проснуться — до тех самых пор, пока мерзкая птица не начнет ужин.

И вот тогда-то он и начинал — там же, глубоко-глубоко и почти неосознанно, но начинал! — хотеть, чтобы самое ужасное случилось побыстрее.

И вот это, пожалуй, было самым страшным.

— Заночуем здесь! До заката все равно не будет больше ни одного подходящего места, если выступим с рассветом — будем в Сабатее завтра не позже полудня.

Конан молчал, грея руки о кружку. Напиток был горьким, хорошо восстанавливал силы. А еще он был горячим. И это радовало. Ночи в степи оказались неожиданно прохладными даже сейчас, ранней осенью. Странно, раньше как-то не замечалось.

— Прибыл гонец от Сая. Хочешь с ним поговорить?

Конан отрицательно мотнул головой. Говорить не хотелось. Ни с кем и ни о чем.

— Ну и правильно. Я отправил его спать, парень совсем вымотался, двое суток в седле. Приятная новость: наше войско выросло чуть ли не вдвое — славный король Анакии поспешил загладить свою ошибку и прислал три вольных отряда от своих щедрот. Опытные и, что самое важное — привыкшие действовать сообща. Не иначе, как кто-то из богов пнул этого несчастного тупицу как следует по соответствующему месту, заменяющему ему голову! Гхаза пока молчит, а Баалур сообщает, что отослал сотню копейщиков прямо в Сарк. Мы же все равно его не минуем. Для Баалура, конечно, маловато. Вон перепуганный твоим визитом под его стены правитель несчастного Аббадраха где-то умудрился раздобыть почти две, плюс половину собственной гвардии. А ведь Аббадрах по сравнению с Баалуром — деревня деревней… но с паршивого каменного варана — хотя бы хвост на перчатку!

— Сай далеко?

— Около двух дневных переходов. Идут ускоренным маршем. Если повезет — отстанут не более чем на сутки. Ты бы поел, что ли.

— Эта дорога ведет в Сабатею?

— А куда же еще-то? Мы же вроде…

— Прямо в Сабатею? Нигде никуда не сворачивая? Не разветвляясь? Глухой ночью на развилке не хотелось бы свернуть не туда, а уточнить вряд ли у кого получится.

— Здесь нет развилок… — растерянно проговорил Закарис прежде чем до него дошло. — Опомнись! Люди не выдержат! Да и ты сам…

— Я — выдержу. — Конан встал и с хрустом потянулся.

— Но лошади…

— Гром тоже выдержит.

— Конан, это глупо! Ты же не можешь всерьез надеяться один взять штурмом целый город!

— Не один. У твоих людей хорошие кони. Впору самому солнцеликому. Не шучу. Они почти все выдержат. Из моих — пожалуй, только шестеро. Да и то за Храура не уверен — крупноват, слишком тяжело дышит. С людьми сложнее. Но человек по пять набрать можно. Если ты, конечно, не будешь возражать. Десяти бойцов мне хватит.

— Хватит для чего, о, Иштар милосердная?! Вконец загнать лошадей по ночной дороге и доблестно сдохнуть на пиках городской стражи под стенами Сабатеи?!

— Не кричи. Гонца разбудишь. Лучше ответь — что бы ты сделал, если бы тебе доложили, что по торговой дороге к Асгалуну приближается хорошо вооруженный отряд, возглавляемый… ну, скажем, Убрахезом? А в двух переходах за ним следует еще большая армия?

Закарис пренебрежительно фыркнул:

— Убрахез — трус и тупица! Он никогда не рискнет напасть на Асгалун. Пусть только попробует! Да мои «золотые» и «серебряные» с любым его войском сами справятся, даже не прибегая к услугам наемников!

— Хорошо. Пусть их возглавляет кто-то другой. Допустим, Рейшбрааль…

— Да зачем правителю Аскарии такое вытворять? У нас всегда были самые наилучшие …

Закарис был хорошим человеком, но вот король из него получился никудышный. Конана и злило, и искренне огорчало его неумение видеть дальше собственного носа. И в любое другое время он бы обязательно сказал пару ласковых по этому поводу. Но не сейчас, когда где-то уже, возможно, прохаживается по краю серого камня мерзкая птичка с острым золотым клювом и глазками цвета запёкшейся крови…

— Хорошо. Я возглавляю. Большой отряд. Что бы ты сделал? Ну?

— Ну… я бы, наверное… — начал Закарис довольно уверенно. И вдруг замолчал на середине фразы. Охнул, расширив глаза.

— Ты бы закрыл ворота, — продолжил Конан недосказанную правителем Асгалуна мысль. — Жрецы — жрецами, и пусть они в своих храмах призывают на помощь каких угодно богов и приносят какие угодно жертвы, но ты бы закрыл ворота. И точно так же поступит на твоем месте любой умный правитель. Потому что боги приходят на помощь лишь к тем, кто сам может о себе позаботиться. Я не слышал, чтобы сабатейского короля величали глупцом. Значит, завтра к полудню ворота города будут плотно закрыты, а стража на стенах усилена.

— Хорошо, — сказал Закарис после некоторого молчания. Кивнул, вставая. — Пойду, поговорю с ребятами. Думаю, десятка полтора-два я тебе точно подберу, а может…

— Пятеро! — Конан вскинул руку с растопыренными пальцами. — От тебя мне нужно только пятеро. Я не возьму с собою больше десятка. Но — самых лучших. И на самых крепких лошадях. Да, и еще — желательно, чтобы они умели лазать по стенам.

Закарис помрачнел, но возражать не стал.

Лазать по стенам не пришлось, их пропустили в ворота на удивление легко — не стребовав даже въездной платы. Вместе с огромной толпой людей и повозок, заполонивших дорогу на несколько полетов стрелы. Подобное столпотворение было столь же мало похоже на обычную жизнь торгового города, сколь и бурная горная река на лесной ручеек.

Город готовился к осаде.

Конан понял это еще перед рассветом, когда его маленький отряд наткнулся на первое стадо, подгоняемое в сторону Саббатеи пастухами-подростками. Молочные рогачи имели густую длинную шерсть, и потому их оставляли на пастбищах до первого снега, лишь на самые суровые и морозные луны загоняя в стойла. И то, что сейчас их гнали под защиту городских стен, могло означать только одно — Сабатея стремилась обеспечить себя по возможности наибольшим количеством пропитания на случай длительной осады. А заодно и лишить такового армию осаждающих. Простые же люди слишком хорошо знали, что такое «война городов», когда прокатывается она по твоей деревне. И потому тоже стремились укрыться в городе — вместе с женами, детьми, скотиной и самым ценным из домашнего скарба.

Увидев первое стадо, а потом и запрудившую дорогу толпу, Конан сразу понял, что лезть через стены не придётся — стражникам на воротах было не до того, чтобы пристально вглядываться в проезжающих. Да и гвардейцы мало чем отличались от других конных в этой толпе, выглядя почти что такими же запылёнными и встревоженными. Они и одеты были похоже — в неброские штаны да рубахи, у кого-то кожаные, у других — домотканые, да дорожные плащи. Приметные латы и оружие еще на стоянке попрятали в дорожных мешках. И потому стражники даже не посмотрели в их сторону, только старший рукой махнул досадливо — проходите, мол, быстрее, не загораживайте дорогу.

Дом Нийнгааль нашли быстро — Закарис нарисовал довольно подробный план, не пожалев большого куска палимпсеста.

Хороший город Сабатея!

Понятный.

Круглая центральная площадь расположена ближе к закатной стене. И ровные улочки от неё — стрелами и полукружьями. Говорят, с высоты птичьего полёта напоминает павлиний глаз.

Дом Нийнгааль располагался на самой середине четвертого полукруга, если считать от площади. На самом дальнем от нее расстоянии. И — почти на противоположной стороне города от торговых ворот. И вот тут-то по стенам полазить пришлось — самые нижние окна мрачного сооружения находились на уровне третьего яруса. Хорошо еще, что утренние улицы были пустынны — прибывающий в город люд если и не располагался у самой стены, поблизости от ворот, то и не шел дальше площади, желая быть поближе к замку и объявляющим новости глашатаям. Да и городской стражи, которая обычно с похвальным рвением патрулирует богатые кварталы, сегодня видно не было.

Хьям взобрался к узкой бойнице с такой скоростью, что даже Конан растерянно крякнул. Поначалу он собирался сам вспомнить молодость. Но Хьям покачал головой, показывая на узкие окна-бойницы. Сначала Конан нахмурился, не понимая. А потом сообразил. И тяжело вздохнул, снимая с плеча смотанную верёвку.

Окна были слишком узкие.

— Всё нормально, — Выдохнул Хьям шелестящим шёпотом. — Я вырос в горах. Мы с братьями лазали даже на Клыки Зафура.

И Конан, хмыкнув, протянул веревку ему. Он не очень-то поверил в хвастовство о Клыках Зафура, но мешать не стал, решив впоследствии отыграться, ехидно и подробно разобрав все допущенные Хьямом ошибки. Все равно лучше Хьяма для подобного дела никого не подобрать — самый маленький и щуплый, он уж точно пролезет в узкую бойницу.

И вот теперь оставалось только крякать да криво улыбаться, потому что никаких ошибок Хьям не допустил.

Веревка упала почти бесшумно. Двумя концами упала — правильно мыслит мальчишка, раз уж длины хватает! Конан хотел было отослать наверх еще парочку из своих или закариевских гвардейцев, выбрав для этой цели самых мелких, но не успел. Три ловких бойца уже быстро поднимались по двум веревкам, отталкиваясь ногами от каменной стены. Двое шли наравне, третий же слегка приотстав, чтобы не мешать идущему выше. И Конану только осталось крякнуть еще раз, оценив, что ребята сами выбрали самых мелких и худосочных, безо всякого на то распоряжения.

Похоже, его ценные указания уже не так уж и важны. Бойцы и сами вполне успешно справляются. Это была новая и очень странная мысль, и ее следовало обязательно обдумать. Потом. Как только выдастся свободный вечерок…

Парадные двери раскрылись с оглушающим скрипом. Похоже, сестричка Закариса не только мерзкая жрица презренных богов, но еще и хозяйка отвратительная — довести собственный дом до подобного состояния! На ходу обнажая огромный меч, Конан прыгнул через порог и не смог сдержать короткого смешка от неожиданно пришедшей в голову мысли: он все-таки вошел в дом через парадную дверь!

Как самый что ни на есть приличный и званый гость.

Конан стоял у окна-бойницы, глядя на улицу. По мостовой как раз проезжал отряд городской стражи. Похоже, усиленный, если только в Сабатее не принято патрулировать улицы двумя отрядами по шесть человек, с обнаженными мечами и взведенными арбалетами.

Конечно, такой отряд не оставил бы без внимания распахнутую настежь дверь богатого дома и брошенных перед этой дверью лошадей. Но кто-то из бойцов своевременно позаботился — расседланные и обихоженные лошади давно уже хрумкали хозяйским сеном во внутренних конюшнях, а парадная дверь благопристойно закрыта. Снаружи больше ничто не напоминало о вторжении. Даже веревку втянули…

Глава 24

— В подвалах тоже никого.

Конан отвернулся от окна. Подошел к огромному креслу. Дорожным плащом смахнул с черной кожи пыль. Сел.

Он совершенно спокойно сидел на голых камнях и даже просто на земле, ни на единый удар сердца не задумываясь о покрывающей их грязи. Но сидеть на пыльном кресле здесь почему-то было неприятно.

— Мы обыскали все!

Хороший дом. И защищать его будет совсем нетрудно, ежели чего…

— Митра свидетель, там нет даже самого паршивенького подземного хода!

Конан вздохнул, покосился неприязненно. Асур хороший гвардеец. Но не Квентий. Тот бы сразу понял. С первого же взгляда.

— И по крыше они не могли уйти — я ведь сразу туда Унзага направил.

— Приведи ко мне какого-нибудь слугу. Лучше — управляющего.

— Управляющего? Сей миг! — обрадованный Асур рванул из комнаты, только пыль взвихрилась.

Пыль…

Вот именно на это бы и обратил первым делом внимание Квентий. Слуги, даже самые достойные, всегда несколько распускаются в отсутствии хозяев. Не подновляют сломавшуюся балясину у перил, забывают смазывать маслом дверные петли, не так тщательно убираются в хозяйских покоях.

Оглядев с порога комнату — явно принадлежащую самой Нийнгааль, — Конан сразу же понял, что хозяйки здесь не было очень давно.

— О, да, славный господин, давно! — подтвердил трясущийся от страха старик в ночном колпаке и давно не стираном халате. — Несколько зим уже наша драгоценная хозяйка не доставляла ничтожным слугам удовольствия видеть свою бесценную особу!

Старика приволок Асур — донельзя довольный тем, что хоть чем-то смог угодить своему королю.

— Жаль, — сказал управляющему Конан, делая знак Асуру, чтобы тот перестал маячить за спиной несчастного с таким однозначно угрожающим видом. — Я старый друг почтенной Нийнгааль и очень надеялся её тут застать. Буквально на чуть разминулись с нею по дороге. Думал, она уже здесь. Она не сообщала о своем возможном приезде?

Старик замотал трясущейся головой — нет, ничего такого бесценная хозяйка не сообщала. И не присылала гонца с требованием готовить дом. Хотя, конечно, достопочтенная хозяйка — женщина оригинальных привычек, и не всегда сообщает о своем приезде заранее, вот, помнится, семь или восемь зим назад такой был переполох, когда она внезапно…

— Хорошо! — прервал Конан излияния словоохотливого старичка. — Я подожду ее какое-то время. Проследи, чтобы моих людей разместили достойно. И приведите дом в порядок — все паутиной заросло!

Старичок рассыпался в извинениях и торопливо зашаркал прочь, оглашая коридор визгливыми призывами самых страшных кар на головы и прочие части тел нерадивых подчиненных. Скоро по комнатам заметались перепуганные служанки с ведрами и тряпками.

Вот и хорошо. У занятых делом слуг не будет времени сплетничать о нежданных гостях, которым никто не открывал дверь.

Кресло было мягким, и Конан понял, что если посидит в нем еще немного — обязательно заснет.

И увидит, как медленно вышагивает по краю серой каменной плиты веерохвостая птица с острым золотым клювом…

Он встал так резко, что тяжелое кресло чуть не опрокинулось. Бросил застывшему в дверях Асуру:

— Позови Хьяма и Клавия. Остальным — отдыхать до заката. А мы прогуляемся.

— Прикажете седлать лошадей?

— Пусть тоже отдыхают. Мы пешочком.

Они успели подойти как раз к закрытию ворот. Вернее, к попытке закрытия.

Солнце стояло высоко, чувствительно припекая затылки и спины сквозь тонкие рубашки — ни сам Конан, ни его спутники плащей не взяли. Да и незачем. Осень в Шеме жарче любого самого знойного лета в Киммерийских горах. Летом же тут вообще приезжие не выдерживают, болеют от жары, потому-то все купеческие дела с иноземцами на весну-осень и откладываются. А местным любая жара нипочем, то-то они такие смуглые да морщинистые — здешнее жадное солнце из них всю лишнюю воду давно уже выпило!

Как оказалось — не всю.

Лица стражников, что, пыхтя и поминая нехорошими словами родословную Адониса, пытались сдвинуть тяжеленные створки городских ворот, были мокры от пота. Один из них — тот, что постарше — даже кидарис скинул на пыльные камни мостовой, чтобы не перегреться, и теперь непристойно сверкал потной лысиной.

— Навались! — орал десятник толстым голосом, вращая выпученными глазами. — Навались, шакальи дети!

И даже — вещь неслыханная! — сам пытался помочь, бестолково суетясь то с одного, то с другого бока. Но, несмотря на все его вопли и усилия стражников, дело продвигалось туго. Воротные створки и сами-то по себе весили немало, а сейчас, к тому же, снаружи на них отчаянно давила обезумевшая толпа тех, кто пытался прорваться внутрь, под защиту высоких стен.

Между створками оставалась довольно широкая щель — шага в два-три, и не маленьких шага. Сомкнуть створки плотнее никак не удавалось — сквозь эту щель в город непрерывным потоком вливалась орущая масса людей и животных.

Понимая, что ворота вот-вот закроют, люди словно обезумели. Они прыгали через забитые барахлом возы, бежали по спинам овец и даже по плечам друг друга, затаптывая упавших и даже не замечая этого. Положение стало окончательно паршивым, когда у застрявшей в воротах перегруженной повозки отлетело колесо.

Теперь уже сомкнуть ворота не удалось бы при всёем желании — осевшая на один бок повозка заклинила их намертво. Обрадованный люд за воротами торжествующе завопил и поднажал. На потных лицах стражников явственно проступило отчаяние. Они по-прежнему налегали на ворота всеми телами, упираясь деревянными подошвами казенных сандалий в мостовую, но это больше уже не помогало. Ноги их медленно, но неуклонно скользили по брусчатке, щель незаметно подавалась, становясь шире.

Конан переглянулся со своими спутниками. Улыбнулся нехорошо:

— Поможем служивым?

И неторопливо шагнул прямо к повозке, перегораживая мощным телом людской поток.

Впрочем, это только казалось, что неторопливо. Хьям и Клавий, во всяком случае, опередить его не сумели. Хотя и рванулись изо всех сил сразу же по получении приказа — один к левой створке, а другой к правой. А приказ в небрежно брошенной фразе они опознали мгновенно оба.

Какое-то время казалось, что людской водоворот сметет Конана — сметают же в половодье горные речки огромные неподъемные валуны. Хьям успел подумать об этом, упираясь руками в квадратный поперечный брус плечом к плечу с тяжело сопящим стражником. И ужаснуться — горные реки он видел не раз. И даже взмолиться успел — о, Иштар милосердная, ты же женщина! Взгляни на этого великолепного, но глупого мужчину! Он же не может тебе не понравиться! Он же просто ходячее воплощение Адониса! Так помоги же ему, что тебе стоит?! Помоги этому великолепному королю-недоумку, ведь нам же без него…

А потом отвлекаться стало некогда.

Конан же тем временем, отшвырнув рухнувшего ему чуть ли не на голову мужика, пробился к самой повозке и схватился левой рукой за невысокий бортик. В правой у него были зажаты задние ноги не вовремя подвернувшейся под сапог овцы. Передние ноги возмущенно блеющего животного волочились по земле. Конан не помнил, когда ее подхватил, но отпускать пока не собирался — отбиваться ей было удобно. Очень отрезвляюще иногда действует на людей крепкий удар овечьей башкой по лбу.

Добравшись до повозки, киммериец сходу попытался ее приподнять. И сразу же понял, что вряд ли сможет это и обеими руками, не то что одной.

Повозка была перегружена — большие холщовые и кожаные мешки возвышались на ней горой выше человеческого роста. Из-за сломанного колеса гора перекосилась и грозила обрушиться. Поверх туго набитых мешков лезли желающие прорваться в город, еще более увеличивая вес повозки и шаткость качающейся горы. Очередной мужичонка попытался использовать конановское плечо в качестве ступеньки, а пихающийся подросток в драной ханди заехал по королевскому уху ногой.

Подобное неуважение окончательно вывело Конана из себя. Если до этого он предполагал просто немного поразвлечься, то теперь по-настоящему рассвирепел. Он передернул всем телом, словно вышедший из реки волк, одним движением стряхнув с себя и бородатого мужичонку, и нахального недоросля, и еще с добрый десяток чьих-то рук. Отброшенные отлетели на шаг, а то и два, и вокруг Конана на какое-то время образовалось пустое пространство. Чем он и не преминул воспользоваться.

Вскинутая в широком замахе овца жалобно взмемекнула и попыталась брыкнуться. Что только добавило эффективности — к этому времени Конан уже вовсю охаживал ею наступающих. Так рассвирепевшая хозяйка гоняет тряпкой добравшийся до припасов мышиный выводок.

Люди сыпались с повозки, как горох из прохудившегося мешка, падали на тех, что напирали сзади, увеличивая суматоху. Конан отбросил овцу и запустил в упрямо цепляющуюся за бортик перекошенную морду тяжелым мешком. Морда исчезла.

Бросив еще два или три мешка на особо ретивых, киммериец спрыгнул с повозки и обеими руками вцепился в бортик. Крякнул, напрягаясь. Мышцы на шее вздулись буграми, а плечи словно увеличились в размерах вдвое. С хрустом подломились задние колеса, дурным голосом заверещал кто-то придавленный, пытавшийся проскочить понизу. И повозка медленно встала на дыбы.

Дальше пошло легче — часть мешков соскользнула, и вес уменьшился. Конан зарычал и опрокинул повозку наружу, прямо на головы вопящих людей. Толпа отшатнулась в едином порыве, словно действительно была одним животным, безмозглым, но сильным и живучим.

— Налегай! — заорал Конан.

И сам навалился на створки ворот, схватившись левой рукой за одну, а правой за другую.

Створки сомкнулись. Толпа за воротами взвыла. И какое-то время — очень долгие восемь, а то и все десять ударов сердца — Конану пришлось удерживать сомкнутые створки практически в одиночку, потому что засов для ворот был изготовлен из цельного ствола железного дерева. И чтобы справиться с ним, требовалось не менее пяти, а то и шести стражников.

Киммериец уперся в ворота плечами и головой, чувствуя, как бьется с той стороны людской прилив. Когда ему уже начало казаться, что спинной хребет сплющился, засов, глухо громыхнув, встал в предназначенные для него пазы.

Конан осел у стены, отдуваясь и с трудом возвращая спине ее нормальное прямое положение. Попытался опереться о землю, но рука наткнулась на что-то мягкое — рядом приходила в себя отброшенная в пылу сражения с воротами овца.

Надо же! Живая…

Многострадальная овца тем временем с трудом поднялась на подгибающихся ножках. Мемекнула угрожающе. И вдруг, наклонив лобастую голову с мощными завитками рогов, поперла на Конана.

Конан удивился.

Схватил агрессивное животное за левый рог, удерживая на расстоянии вытянутой руки. Овца рыла копытцами землю и блеяла угрожающе. Впрочем, какая же это овца?! Баран самый натуральный, вон рога какие отрастил! То-то еще в запарке боя показалось, что слишком уж вразумляющее действие оказывают наносимые овечьей башкой удары. Еще бы — этакими-то рогами, да в лоб! Любого поневоле отрезвит.

— А здорово мы их, да?! — Плюхнувшийся рядом пожилой стражник радостно ткнул Конана кулаком в бок. По приятельски ткнул. — Ну и здоров же ты! Если бы не вы, туго бы нам пришлось.

— Чего расселся, словно на собственных похоронах? — Над ними завис потный десятник. На его толстомясом лице выражение явного облегчения боролось с профессиональным недовольством. — Иди, помогай, шакалье отродье! А вы кто такие?

Конан встал, выпрямляясь во весь немалый рост, расправил плечи. Отпихнул ногой упорного барана — тот с прежним неистовством начал атаковать запертые ворота. С боков к киммерийцу, словно бы невзначай, подтянулись Клавий и Хьям.

— Мы-то? — переспросил Конан, словно в задумчивости. — Путники, — и добавил, улыбнувшись хищно. — Мирные.

Десятник осмотрел цепким глазом литую фигуру аквилонского короля, скользнул оценивающе взглядом по его спутникам, и несколько подобрел. Гримаса недовольства слегка дрогнула и уступила место гримасе начальственной озабоченности. Оценив же небогатую и пропылившуюся одежонку добровольных помощников, он подобрел еще больше.

— Ну что ж, мирным путникам наш город всегда рад! С собой у меня ничего нет, — он похлопал по пустому поясу. — Но, если вы придете в казармы, я распоряжусь, чтобы вам выдали десяток саббат…

Конан смотрел серьезно и невозмутимо, Клавий — непонимающе, а вот Хьям скривился и сплюнул. Саббат были мелкой разменной монетой, да и хождение имели только внутри города. Пять саббат стоила кружка кислого эля в захудалой таверне, а вчерашняя лепешка там же — восемь. Десяток давали золотарю за вывоз поганой бочки.

— Каждому! — Десятник заметил реакцию Хьяма и поспешил на всякий случай прибавить. — И накормят бесплатно, у нас едальня своя, стряпухи чуть ли не лучшие в городе! — и добавил после небольшой паузы вкрадчиво. — А господа мирные путники случайно работу не ищут? Работа в городской страже хорошо оплачивается, а еда и жилье за счет города.

— Мы подумаем, — ответил Конан веско.

И десятник отстал, только покосился уважительно.

— Что он вам пообещал? — рядом возник пожилой стражник. Тот самый, с потной лысиной. Свой кидарис он уже подобрал и теперь отряхивал от пыли, но надевать по жаре не спешил. Помогать остальным загонять в пазы дополнительные брусья он тоже не торопился. Впрочем, там уже и без него справились.

— По десятку саббат на каждого. И кормежку.

Стражник сплюнул.

— Жлоб! Наверняка доложит, что не меньше сотни дал. А то и полторы. Он так всегда делает. Ну, это ничего. Вы только подождите немного, сейчас смена подойдет, наше-то время давно закончилось, просто беспорядки эти… Я тут недалеко отличный питейный дом знаю, да и кормят там неплохо.

— На работу звал, — сказал Конан, словно в задумчивости.

Стражник просиял:

— О! За это тем более надо выпить!

— За это тоже надо выпить!!!

Плешивого любителя выпить звали Эзрой. После пятого или шестого подобного вопля Клавий перестал вздрагивать и хвататься за оружие, а Конан — понимать, за что они пьют теперь. Впрочем, говорливого Эзру это не останавливало. Как и мерзкий вкус отвратительной кислятины, которую в его любимой таверне имели наглость выдавать за вино. Конан пригубил, сморщился. Хорошо еще, что водой разбавляют немилосердно, а то бы вообще пить невозможно было.

Таверна ему не понравилась. Мало того что вино мерзкое, а девка-подавальщица грязна и уродлива, так еще и расположено неудачно — на рыночной площади, напротив позорной колоды. И в тот момент, когда Конан с новообретенным другом собрался выпить, на этой колоде городской стражник деловито рубил руку попавшемуся базарному вору.

Вор верещал и вырывался, плюясь и швыряясь проклятиями во все стороны. Его вполне можно понять — правой руки у него уже не было, он прижимал к плечу обмотанную тряпьем культю, все норовя ударить стражника локтем. Стражник упорствовал, но все никак не мог придавить ногой левую ладонь попавшегося вторично к колоде поудобнее, чтобы было проще ударить коротким топориком. Наконец ему это удалось. Вжикнула бронза, хрустнула кость, вор завыл, а Конан поморщился. Действительно — крайне неудачно была расположена та таверна.

Глава 25

Впрочем, они давно уже пили не в ней.

— Брат! Ты мне теперь брат! — Эзра с пьяной сентиментальностью брякнул свою кружку о кружку Конана, заливая вином стол надвратной караулки, и от избытка чувств ударил по плечу сидящего рядом стражника. Стражник не реагировал — он спал, запрокинув набок кудлатую голову и открыв рот.

Идею проведать сменщиков и отнести им «немножко вина», чтобы тоже порадовались, высказал Эзра. Правда, Конану пришлось пару поворотов клепсидры изрядно попотеть и влить в Эзрино тщедушное тельце немало этой мерзкой здешней кислятины, прежде чем подобная идея дошла до его сознания. Да и то дело чуть было не сорвалось, когда в самый ответственный момент оказалось, что Эзра уже истратил все свои наличные и готов бежать домой, потому что дома у него деньги есть, а для друзей ему ничего не жалко.

Попытку бежать киммериец пресек в зародыше, вывалив на стол собственный кошель и заявив, что теперь его очередь угощать. Перемену ролей Эзра воспринял с той же радостью, с каковой он воспринимал, похоже, любое событие. Просиял, прослезился от умиления, сказал, что за это надо выпить, и поволок всех в караулку.

Там их поначалу встретили довольно настороженно, но вино и живописные рассказы Эзры сделали свое дело. А тут еще сотник заглянул, скривился было при виде кувшина на столе, но углядел Конана и расплылся в понимающей улыбочке:

— Обживаетесь? Эт хорошо! Вы с ребятами потолкуйте, они худого не посоветуют.

И ушел почти радостный, уже однозначно определив грозных пришельцев в графу «прибыль». Караульные — не глупцы, сколько бы ни выпили — истинного размера положенной стражникам платы не скажут. А значит, на луну, а то и две плату эту можно будет уполовинить, да умножить на три. Приятная мысль.

Десятник не был бы столь уверен в благоразумном молчании караульщиков, если бы заглянул под стол и обнаружил, что, вдобавок к стоящему наверху кувшину, там обретаются более дюжины его братьев-близнецов. Но с какой стати десятнику под стол заглядывать? Невместно ему. Вот и ушел, довольный…

Конан поднял кружку к губам, глотнул, незаметно оглядывая караулку. Пятеро стражников мало отличались по состоянию от своего самого юного собрата. Разве что тем, что двое из них пока еще не спали, пытаясь с пьяной дотошностью выяснить какие-то нанесенные друг другу позапрошлозимние обиды. Да лез периодически с жаркими объятиями Эзра, повысивший Конана из просто «лучшего друга» до «брата». Эзре, похоже, все было нипочем, хотя и пил он не менее прочих.

Что ж, более удобного момента может и не представиться…

— Пойду, проветрюсь, — медленно выговорил Конан в пространство и встал с нарочитой пьяной тяжеловесностью. Пошел к двери, пошатываясь и прихватив со стола кружку. Вставшему было следом Клавию сделал незаметную отмашку-запрет — сиди, мол, за обстановкой наблюдай. Действительно, выйди они на улицу вдвоем, Эзра может и следом потащиться. И даже не из подозрительности, а просто так, потому что общаться в караулке станет не с кем.

Догорающий на стене факел чадил, слегка раздвигая ночной мрак. Лестница была высокой и крутой, Конан спускался шумно и неторопливо. Но кружку держал ровно.

— Вышел вот, — с пьяной сосредоточенностью доложил стоящему внизу стражнику. — Проветриться.

Вообще-то стражникам здесь полагалось стоять по двое — в связи с осадой. Но вторым был тот, самый молоденький. Его развезло после первой же кружки, и он просто не смог вернуться на пост. Да и пост этот не зря считался синекурой. Что тут могло случиться — при закрытых-то воротах? Это тебе не всю ночь на вышке угловой торчать и в темень непроглядную до одури всматриваться, глаза напрягая.

Солдат, давно уже с завистью прислушивающийся к доносящимся из надвратной караулки звукам ночной пирушки, с тоской посмотрел на кружку. Сглотнул густую слюну. Конан неторопливо поднес кружку ко рту и сделал шумный глоток. Хекнул, зажмуриваясь и выражая лицом несказанное удовольствие. Лица стражника по причине зажмуренных глаз он не видел. Но отчетливо слышал, как тот снова страдальчески сглотнул.

Конан глотнул еще раз. Отставил пустую кружку на ступеньку. Стражник вздохнул и переступил с ноги на ногу, проводив кружку тоскливым взглядом.

— Ты, эта… — Конан сделал рукой великодушный жест, тяжело оседая на ступеньки рядом с кружкой. — Иди. А то они там… все выпьют! А я тут… вместо тебя пока… ик… покараулю.

Стражник не стал заставлять себя упрашивать — дунул по лестнице вверх так, что только пятки засверкали. Конан подождал, пока грохот деревянных сандалий по деревянным же ступенькам сменится грохотом двери, отрезавшим шум пьяного веселья, и встал.

Он больше не притворялся пьяным и двигался стремительнее и бесшумнее снежного барса. Дополнительные брусья подались легко — на все три не больше десяти ударов сердца. Главное было — положить их на мостовую аккуратно, не брякнув о камни. Но вот главный брус, тот самый, из цельного ствола железного дерева…

Считалось, что троим стражникам это не под силу. Эзра хвастался, что в Сабатее даже вроде состязания такие проводили — кто и на сколько пальцев сумеет приподнять хотя бы один конец бруса.

Несколько пальцев Конана не устраивало — крючья, на которых брус лежал, были не менее двух ладоней. Хорошо еще, что высота вполне удобная, как раз на уровне плеч. Конан уперся поудобнее руками в отполированный сотнями ладоней ствол и напрягся…

Ворота не скрипнули.

Почему-то киммериец был уверен — обязательно скрипнут, и в ночной тишине скрип этот переполошит полгорода. И потому приоткрыть осмелился лишь на ширину собственного тела — только-только, чтобы протиснуться. Замер, осматриваясь и соображая — а что делать дальше?

Закарис расположился грамотно, в двух полетах стрелы, костры его лагеря прерывистой цепочкой охватывали город с вечерне-полуночной стороны. Все огни практически одинаковы. И сразу определить, где находится сам король Асгалуна и Квентий с «Черными драконами», Конан не мог. Бросаться же к первому попавшемуся костру — затея не слишком умная. С перепугу могут и подстрелить, не разобравшись, возникнет шум, суматоха, стражники в городе заметят. А то еще и с проверкой пойдут, и на тебе, такой сюрприз — перепившаяся вусмерть караульня и открытые настежь ворота. А это нам уж и совсем ни к чему.

Пронзительный крик Ночного Охотника разорвал тишину. Придушенный писк мыши словно послужил ответом. И опять — ни звука.

Странно.

Ночной Охотник — птица далеких полуночных краев. Что ей делать в такой жаркой полуденной стране? Да и не на мышей она обычно охотится, а на что-нибудь покрупнее. Мышь ей — на один клевок, даже червячка не заморить…

Черные тени возникли вокруг неожиданно. Обступили плотным кольцом, словно угрожая, а за ними смутно угадывались другие, и еще. Казалось, сама ночная степь рожает эти затянутые в мрак фигуры. И не будет им ни конца и не края, как и самой степи.

— Доброй ночи, мой король!

Конан не вздрогнул, услышав знакомый голос. Как и раньше, при виде черных фигур, не стал выхватывать меч. Даже рукой к нему не потянулся. Крик полуночной птицы заранее все объяснил.

— И тебе доброй ночи, Квентий. Давно ждете?

— С самого заката. Мы бы и раньше могли, да рассудили, что вряд ли ты откроешь ворота при ясном свете. Скорее уж ночью, поближе к утру, когда все устанут.

Конан посторонился, наблюдая, как беззвучно и стремительно сквозь расширенную щель в город втекает черная река. Слишком их много.

— А в лагере кто остался?

— Двое при лошадях и палатках, да по одному человеку на каждые три костра, огонь поддерживать.

Конан присвистнул. Черная смертоносная река продолжала течь мимо совершенно беззвучно. Лишь изредка доносилось легкое звяканье не слишком хорошо обмотанного тряпками оружия.

— А если бы я не смог открыть ворота?

Квентий хохотнул:

— Ты — и не смог бы?! Не смеши!

Дворец взяли так же быстро, как ранее — дом Нийнгааль. И почти так же бескровно. Только тут к расположившемуся в тронном кресле Конану приволокли полураздетым и до смерти перепуганным не домашнего управителя, а самого Зерала, короля славного города Сабатея.

— Мне не нужен город, — сказал Конан скучным голосом, глядя в сторону. — Настолько не нужен, что я могу приказать своим воинам — и они камня на камне от него не оставят. А могу приказать — и они уйдут, ничего не тронув. Мне другое нужно. И это другое я получу — с твоей помощью или без нее. Что ты выбираешь?

Толстый и дебелый, Зерал только дрожал оплывающей на солнце снежной кучей, не способный не только ответить, но и понять. Но среди согнанных в углу зала слуг и придворных возникло короткое замешательство, и в первый ряд протиснулся молодой человек. Он придвинулся почти вплотную к оцепившим угол стражникам и крикнул ломающимся голосом:

— Так что же тогда нужно королю-захватчику от мирных жителей Сабатеи? Золота? Рабов?

Его глаза яростно сверкали, перекошенное ненавистью лицо было невыносимо юным, и все же… Конан пригляделся. Ну да, так и есть. Все же в лице этом проглядывали наследственные черты.

— Племянник короля, зовут Эрезархом, — доложил подошедший Хьям. — Имеет немалый вес в купеческой гильдии. Фактически — ее глава, Зерал давно уже только числится руководителем и королем.

— Прекрасно. Подойди сюда. Я буду с тобой говорить, — Конан встал и сделал знак, чтобы молодого человека пропустили.

Тот подошел, кидая на Конана и его бойцов гневные взгляды. Но прежде, чем вступить в разговор, помог своему престарелому дяде добраться до скамейки и сесть. Глядел при этом на короля Аквилонии с явным вызовом, словно ждал, что ему вот-вот помешают.

Конан мешать не стал. И гневный вызов на юном лице постепенно сменился угрюмой настороженностью.

— Так чего же ты хочешь от Сабатеи? — повторил юноша свой вопрос, но уже куда тише.

— Солдат, — ответил Конан. — Но это — потом. А пока… Одна ваша жрица совершила ошибку, украв мою… не важно. Важно, что — мою. Я не думаю, что вся Сабатея должна пострадать из-за поступка одной глупой девки. Выдайте мне воровку вместе с тем, что она украла — и можете спать спокойно. Или у вас принято покрывать воров и все купцы поклоняются Белу?

Он сознательно нанес одно из самых страшных для торговца оскорблений. Белу мало кто поклоняется на самом деле, слишком сложно это, хотя воры и призывают его в момент опасности, принося богатые жертвы после каждого удачного дельца. Но поклонниками Бела они не являются — иначе зачем им срезать кошельки, ведь настоящие адепты хитроумного и ловкорукого имеют право жить воровством — и только воровством. Они не могут тратить деньги на покупку чего-либо — только красть. Любая покупка для них смертный грех. И чтобы очиститься от такого греха, они должны украсть ценностей на сумму, в десять раз превышающую потраченное на греховную покупку, и все украденное тут же пожертвовать Белу.

Понятно, что для честного (или даже не совсем честного!) купца нет более страшного врага, чем истинный поклонник ловкорукого. И более страшного оскорбления. Вот и Эрезарх даже покраснел, выпрямляясь, и словно бы выше ростом стал:

— Сабатея — город торговцев, а не воров! Клянусь немедленно выдать вам негодяйку, если только это будет в моей власти! Клянусь также возместить стоимость покражи из собственных средств.

— Это лишнее. Украденное бесценно. Оно просто должно быть возвращено. Ясно?

— Хорошо. Как зовут эту подлую женщину? Где она живет? Я немедленно пошлю туда солдат…

— Это тоже лишнее. Ее зовут Нийнгааль, ее дом мы обыскали еще вчера — там никого нет.

Молодой человек нахмуился, размышляя. Он уже почти нравился Конану, и тот не стал торопить события, ожидая, когда же молодой купец сам додумается.

— Какому храму принадлежит воровка? Я вызову старшего жреца, он в ответе за своих подопечных, вот пусть и…

— Она служит Золотому Павлину Сабатеи, — произнес Конан по-прежнему скучным голосом. И огляделся, наслаждаясь произведенным эффектом.

Повисшая тишина была мертвой. Похоже, все даже дышать забыли на три-четыре удара сердца. Потом в толпе придворных и слуг заохали и запричитали. Номинальный король Сабатеи Зерал в ужасе растекся по скамейке пухлой лужей. Показалось даже, что факелы стали гореть словно бы через силу, темнея с каждым мигом.

— Хорошо, — выдавил побледневший Эрезарх и упрямо мотнул головой. — Я не отказываюсь от своих слов. Я выдам вам воровку. Но, Иштар милосердная, что же такого она у вас украла, что вы решились…

— Дочь, — просто сказал Конан. Эрезарх охнул, бледнея еще больше. Закусил губу. Нахмурился.

— Тогда не будем терять времени.

— Мы много зим пытаемся уничтожить это позорное пятно на лике нашего города — и все впустую. А эти мерзкие жрецы! Их никто не знает в лицо. Невозможно вытравить всех, обязательно кто-то уцелеет. И воспитает последователей. И все сначала. Люди пропадают чуть ли не среди бела дня, порядочные купцы боятся приезжать, о городе распространяются ужасные слухи… Я ходил с караваном. Стоит только сказать, что ты из Сабатеи, как все начинают коситься. Позорище. А наши недоумки… Стыдно сказать — молодежь в этих жрецов играет! Втыкает павлиньи перья в прически, или просто в руках носит, вместо веера, намекая. Павлиньи перья — это ведь единственный знак, по которому можно найти жреца! У него всегда должно быть при себе павлинье перо, настоящее или изображение — на одежде, в волосах, на кольце или просто нарисованное на теле. Всегда! И в доме — тоже. Хотя бы одно. Это из-за обряда… точно никто не знает, но говорят, что во время обряда принятия Золотым Павлином нового жреца птица вручает ему свое перо. Или его символ. Никто точно не знает, как этот символ выглядит, но изображение павлиньего пера у нас вы можете увидеть повсюду… — Эрезарх горько усмехнулся и пожал плечами. — Не понимаю, почему людей так тянет ко всякой мерзости? Но, как бы то ни было, во всех домах выловленных жрецов павлиньих перьев было очень много. И настоящих, и изображений. Ищите такие дома — и вы найдете жреца. А найдя жреца, вы найдете и жертвенник. Вернее — один из жертвенников. Последние пятнадцать зим они не строят храмов — просто роют подвалы. Это вам еще одна примета — хорошо оборудованный подвал под домом. Ритуал может проводиться в любом из них. Ищите обилие павлиньих перьев и хорошо оборудованный подвал с толстой дверью на замке. Я дам вашим бойцам сопроводительные письма за подписью Зерала.

— Именем короля Сабатеи, откройте!

Они вламывались в дома — иногда преодолевая вялое сопротивление хозяйской охраны, и тогда в дело вступали «драконы» или закарисовские гвардейцы. Иногда хватало упоминания о королевском приказе.

Как вот сейчас, например.

— Мы чтим нашего короля! О, Иштар милосердная, за что нам такое разорение?!

Сухонький управитель, напоказ бьющий себя в грудь и рвущий седые редкие волосенки посреди дворика, был не прав — никакого разорения они не творили. Просто осматривали дома и подвалы, особенно — подвалы. А так — даже на женскую половину не лезли, хотя королевский приказ позволял. Попробуй, не пусти такого, с приказом да десятком вооруженных до зубов головорезов!

Рушили и ломали тоже довольно редко — пока всего в двух домах, а дело близилось уже к полудню, и осмотрено более сотни. По притихшему городу ползли странные слухи — разрушали лишь те дома, в которых оказалось много павлиньих перьев.

Глава 26

Сперва горожане не верили. Но когда после ожесточенного, но быстро подавленного сопротивления был захвачен дом достопочтенного Эребуза, знаменитый своими «павлиньими мостками», да и другими многочисленными украшениями в «павлиньем» стиле, а по доносящемуся изнутри грохоту стало понятно — ломают! — город дрогнул. И те горожане, которых пока еще не коснулась карающая рука, поспешили домой, чтобы немедленно повыкидывать «эту пакость», ставшую вдруг залогом несчастья.

Успевали, правда, не все.

— Конан!

Голос у Квентия был такой, что король Аквилонии сам предпочёл выйти во двор.

— Чего тебе?

Выглядел Квентий тоже не очень — бледный и с расширенными глазами.

— Мы нашли жреца.

— Точно — жреца?

Они уже ошибались. Дважды.

— Точно. — Квентий хмыкнул и зябко передернул плечами. Пояснил — У него подвал… это рассказать невозможно, да ты и не поверишь, это видеть надо. И перо… только это тоже надо видеть!

Перо действительно было особенным. Мягкое, переливчатое, словно из тонких драгоценных паутинок сотканное, отливающее то золотом, то синевой. Но главная особенность была не в этой переливчатости. Главной особенностью пера был глаз.

Натуральный, почти человеческий, только крупнее. Со всем, что глазу положено — веками, ресницами, черной точкой зрачка и переливчатой радужкой, отливающей то золотом, то синевой. Глаз располагался на конце пера, в самом широком месте, и с немой укоризной смотрел в затянутый «павлиньим» шелком потолок.

Конана передернуло.

— Это что за пакость? — Он поддел пальцем перо, повертел по столу. Глаз выглядел настолько настоящим и объемным, что казалось — вот-вот моргнет. Но — только казалось. Перо оставалось плоским и неподвижным, глаз — тоже. Только шевелились под сквозняком длинные ресницы.

— Вот, значит, как оно выглядит, настоящее перо Золотого Павлина Сабатеи… — задумчиво произнес Эрезарх. Добавил буднично: — Что ж, хотя бы будем знать на будущее, что именно искать.

Ему было чем гордиться — это его личные стражники, а вовсе не доблестные гвардейцы Конана или Закариса, первыми отыскали нужного жреца.

— Где хозяин?

— В подвале. Мы решили, что нет смысла тащить его куда. А криков не слышно — двери толстые.

— Умная мысль. И давно?

— Да сразу же, как обнаружили. У одного из моих стражников девять зим назад этой птичке скормили жену. Беременную. Он вызвался, а я… не стал удерживать.

Конан кивнул понимающе — он бы тоже не стал. Но все-таки — простой стражник? В этом деле специалист нужен. Что, если единственный найденный жрец умрет под излишне усердной пыткой, так ничего и не сказав?

— Но сможет ли простой стражник?..

Эрезарх усмехнулся жестко, качнул головой:

— Этот — сможет. Он учился — все девять последних зим. Одновременно на палача и лекаря. Говорил, эти занятия очень похожи. Для обоих главное — не дать человеку умереть раньше времени.

Из глубины дома донесся еле слышимый крик. Если бы Конан не прислушивался — не услышал бы, несмотря на весь свой хваленый варварский слух. Эрезарх вот не услышал.

— Думаю, еще до вечера мы все узнаем и вернем твою… дочь, — король Сабатеи бросил на Конана тревожный взгляд. — Может, ритуал еще и не начинали. Павлина кормят раз в полторы-две луны, не чаще…

Эрезарх ошибся — жрец продержался менее одного поворота клепсидры. И выложил все. Ну во всяком случае все, что знал и немножечко больше. Но Конана интересовал только адрес.

На этот раз по стене он полез сам.

Никаких узких окон наверху не предвиделось, на втором ярусе шла украшенная аркадой галерея, не то что порядочного киммерийца — водного жеребца целиком затащить можно, ежели сил хватит да веревки не лопнут. И потому от попыток гвардейцев задвинуть драгоценную королевскую особу в более приличествующие для нее задние ряды Конан просто отмахнулся. Даже спорить не стал. А с наиболее активно возражающими поступил просто — отослал на другую сторону, к парадным дверям. Пусть стучат там себе да вопят «именем короля!», внимание отвлекая.

Засыпанные мусором улицы Сабатеи в это еще далеко не вечернее время были пустынны. Люди бежали из города с той же панической целеустремленностью, с каковой еще вчера рвались под защиту городских стен. Те же, кто не покинул пределы города, старались не покидать и пределов собственных домов. Редко-редко прошмыгнет кто от одного дома к другому да хлопнет где поспешно закрываемая дверь. А так — только ветер гуляет по улицам, вороша странный мусор.

Нигде и никогда Конан не видел столько павлиньих перьев — перепуганные горожане на всякий случай спешили избавиться от опасных украшений.

Веревка с металлической «лапой снежного барса» на конце легко зацепилась за колонну, подъем не доставил ни малейших затруднений. С кинжалом, на время подъема зажатым в зубах, Конан выпрыгнул на внешнюю галерею, одновременно выхватывая длинный меч из заплечных ножен.

Но предосторожности оказались излишними — галерея была пуста. Краем глаза отметив, как быстро и бесшумно заполняется тянущийся вдоль всего фасада узенький балкон карабкающимися через невысокую балюстраду фигурами бойцов, Конан осторожно прошел сквозь высокую арку в нечто вроде зала со ступенчатым возвышением по центру. Зал тоже был пуст. Оно и понятно — снизу смутно доносились невнятные крики и шум. Конану даже показалось, что он разобрал далекое: «Именем короля Сабатеи!».

Охраны у трех ведущих в глубину дома дверей не было тоже.

Беспечный народ эти жрецы! Душа, как и дом, нараспашку, заходи кто хочешь, бери что хочешь…

По внутренней лестнице возглавляемые королем Аквилонии гвардейцы спустились, не встретив ни малейшего сопротивления. Потому что вряд ли можно всерьез поименовать настоящим сопротивлением юного и отвратительно вооруженного нахала, по какой-то нелепой причине вообразившего себя воином.

Юнца отключили лёгким ударом копейного древка в висок, даже не позволив ему обнажить свой смехотворный меч. А вывернувшейся откуда-то и уже совсем было собравшейся заорать служанке зажали рот широкой воинской ладонью. А потом еще немножко потискали — уже несколькими ладонями, быстро, по деловому, но очень эффективно. Так, что оставленная с осоловевшими глазами и приоткрытым ртом девица напрочь позабыла, для чего она этот самый рот открывала, и только смотрела вслед гвардейцам с восторгом и надеждой.

Первого настоящего охранника встретили у выхода во внутренний дворик. Преклонного возраста шемит в белой жреческой хламиде до пят мало походил на воина, однако бойцом оказался искусным. Увидев нападающих, он не стал сразу стискивать зубы и бросаться в атаку, как тот глупый мальчишка на втором ярусе.

Он сначала завопил — громко и пронзительно.

А потом уже стиснул зубы и в атаку бросился, размахивая сразу двумя длинными кинжалами. И успел поранить двоих, прежде чем Клавий нанизал его на длинную пику. Но Конан узнал об этом уже потом — ему некогда было задерживаться.

Тем более что белая хламида этого охранника была перехвачена переливчатым сине-золотым поясом.

Такие пояса — знак приближенных. Не просто рядовых охотников или даже кормильцев, а охранителей сна, высшей касты жрецов птички с почти живыми человеческими глазами на перьях.

Золотой Павлин был тварью ночной. Днем он спал в специальном подземном убежище, будучи совершенно беспомощным, и высшие жрецы ревностно оберегали его покой.

Но, если уж тот жрец не соврал в этом, то не должен был соврать и в такой мелочи, как расположение входа в подземное дневное убежище кровожадной твари. И располагалось оно вовсе не во внутреннем дворике, как во всех приличных домах. Потому-то Конану и некогда было отвлекаться на всяких жрецов, завязавших в этом дворике драку с гвардейцами…

Он влетел в угловую комнатку левого крыла, на три-четыре шага опережая воинов. Одним ударом опрокинул тяжелый стол, ногой отшвырнул к стене длинноворсный роскошный ковер вендийской работы.

Так и есть!

Большой квадратный люк, прикрытый цельнокаменной плитой с бронзовым кольцом-рукояткой.

Конан рванул за это кольцо так, что успел даже перепугаться — а ну как вылетит непрочно закрепленный штырь? Но штырь не подвел — видно, вмурован был на совесть. И то сказать, не для себя старались. А для такого божества попробуй что не на совесть сделать — вмиг следующей ритуальной жертвой окажешься! И к друидам ходить не надобно, догадаться чтобы.

Крышка взлетела легко, словно и не была вытесана из камня толщиной в локоть и длиной по каждой грани не меньше человеческого роста. Вниз вела крутая каменная лестница. Широкая — можно троим в ряд пройти — и ярко освещенная. Но не факелами или там масляными лампами, а необычной магической дрянью навроде крупных кристаллов, собранных по нескольку штук в плетеные сеточки и на равном расстоянии развешенных по каменной стене. Так хозяйки вешают в погребах на зиму сетки с луком, чтобы не пропал — разве что лук не светится. Впрочем, в этом «погребе» хозяйки не водилось. Если не считать таковой мерзкую птицу.

Но водились жрецы.

Трое в подпоясанных синим золотом белых хламидах устремились навстречу непрошеным гостям, воинственно размахивая уже знакомыми длинными трезубыми кинжалами, толкаясь локтями и чуть ли не спихивая друг друга со ступенек в стремлении добраться до врага первым.

— Живыми! — рявкнул Конан своим и чужим гвардейцам, дождавшись, пока трое охранителей сна, безбожно пихаясь, выберутся из люка и освободят дорогу. Он не собирался задерживаться и здесь.

Отпихнув с пути попытавшегося было перегородить проход своим тощеньким тельцем охранителя, Конан ссыпался по лестнице вниз со стремительностью и неукротимостью горной лавины. Обнаженный клинок он держал перед собой — допрашиваемый Зурабом жрец говорил, что внизу обычно бывает пятеро, так что расслабляться пока рано. Прежде следовало отыскать затаившуюся парочку, оказавшуюся то ли умнее, то ли просто трусливее своих сразу же полезших наверх соратников.

А вот, кстати, и они. Даже искать не пришлось.

Двое оставшихся ожидали Конана внизу, в шаге от последней ступеньки. С уже надоевшими чуть ли не до тошноты трезубыми саями наперевес — да что они тут, другого оружия не знают, что ли?!

Они стояли, застыв неподвижными изваяниями с двух сторон темной арки. Кристаллы над ними сияли особенно ярко — слева холодным голубым огнем, справа — теплым желтовато-оранжевым. Очевидно, жрецы-охранители ждали, когда Конан спустится с последней ступеньки и окажется как раз между ними, чтобы напасть одновременно, сразу с двух сторон. А что? Могло бы и сработать. Если был бы тут кто другой, а не король Аквилонии, подобные наивные хитрости еще в ранней юности на завтрак кушавший даже без лепешек и соли…

Конан не стал спускаться по последним шести ступенькам и изворачиваться, принимая заранее проигрышный бой. Вместо этого он раскинул руки и прыгнул.

Будучи опытным бойцом, киммериец все рассчитал верно — жрецы не успели вскинуть кинжалы на должную высоту. Ему даже меч не понадобился — рук хватило. Для того, чтобы припечатать злополучных жрецов к каменной стене затылками — со всего размаху огромного тела, прыжком с высоких ступенек еще и усиленного.

У левого охранителя лязгнули зубы — мощное предплечье киммерийца пришлось ему как раз под подбородок. Правый был повыше, и его огрело аккурат поперек груди, вышибая из нее воздух. А затылками о камень после этого они оба приложились уже одинаково.

Сам же Конан о стену не ударился — как раз вписался в полутемный проем под аркой и рухнул на высокую гору шкур и что-то мягкое.

Мягкое пискнуло и слабо затрепыхалось.

Конан и сам не понял, как оказался на ногах — уж больно противным было это теплое и мягкое шевеление. Его просто отбросило — не столько опасением, сколько отвратностью. Но вцепившихся в мягкое и теплое пальцев он при этом не разжал — еще чего!

Поднялся, сжимая в руке нечто, вяло подергивающееся. Шагнул к свету.

И выругался, помянув не только преисподние Зандры, но и всех его демонов поименно.

Это не было похоже на птицу.

Это вообще ни на что не было похоже!

— Так вот он какой, Золотой Павлин Сабатеи… — в голосе Эрезарха омерзение мешалось с любопытством.

И Конан его понимал.

Если это и было похоже на какую-то птицу, то, скорее, на ощипанного и уже даже частично ошпаренного стряпухой гусенка, помершего от длительной голодовки. Перышки редкие, облысевшее розовое пузико отвисает дряблым мешочком. Ребра пересчитать можно, даже не щупая! Глазки мутные, пленкой подернутые. Перья, где и сохранились, тусклые да ломкие. От всего великолепия разве что только хвост.

Мда.

Хвост…

То перо, с как будто на самом деле живым глазом, оно ведь действительно из хвоста этой твари оказалось. Хвост у нее был воистину роскошным, из полусотни или даже более перьев, веером распушенных. И каждое — глазом увенчано.

Глаза смотрели на Конана с немым укором, временами помаргивая. Два левых крайних даже пустили вполне натуральную слезу.

И от этих пристальных неотступных взглядов ко всему, казалось бы, привыкшему аквилонскому королю делалось не по себе. Во всяком случае, взглядом с павлиньим хвостом он старался не встречаться. И то правда — чего на хвост пялиться? Лучше уж за клювом приглядывать.

Клюв действительно золотым оказался. Да вдобавок еще и усеянным множеством мелких и острых зубов, мерзость какая!

Оставленная без присмотра тварь так и норовила цапнуть за что ни попадя, и киммериец, на руках которого уже алели свежей кровью тонкие царапины, на всякий случай держал ее на весу, за горло, ухватив под самой головой. Как ядовитую гадину.

Магии в этой пакости было тоже чуть. Вот, например, когда схватил ее Конан за горло в подвале, показалось ему, что застонал кто-то. Жалобно так, но совершенно беззвучно. Стон тот не ушами воспринимался, а словно бы сразу всем телом, до костей пробирая. И столько тоски в нем было, что жить не хотелось. Даже Конан почти что разжалобился, но вовремя опомнился и взял себя в руки. А заодно и птичку — за горло и поплотнее.

Что интересно, жрецы этот стон тоже услышали. И попадали замертво, оружие побросав. Нет, не поумирали они, и даже сознания не потеряли — просто им всем тоже словно бы жить расхотелось. Так и лежали, ни на что не обращая внимания, с широко раскрытыми, но ничего не видящими глазами.

Поначалу, во всяком случае, только лежали…

— Сколько их там уже собралось?

— Почти полторы сотни. — Эрезарх поежился, скривился и покачал головой, словно удивляясь, что в его славном городе оказалось столько служителей людоедской птички.

Они начали подходить сразу же, как только Конан приволок в верхний зал несколько мягких шкур, бросил их на ступенчатый постамент в центре и удобно там расположился, одной рукой зажимая шею Золотого Павлина, а другой почесывая темечко в рассуждении о том, а что же делать дальше?

Непосредственная угроза пленением пакостной птички была устранена, но как отыскать в огромном городе маленького ребенка? Плюс далеко не маленькую женщину, которая явно не желает быть отысканной

Глава 27

Снова обыскивать все дома, прикрываясь королевским указом? Назначить большую награду? Обратиться к местному колдуну? Пусть, скорее всего., результат и будет равен предыдущему (то есть практически нулевой), но ничего не делать куда труднее, хотя и понимаешь всю бесполезность. Но надо же что-то… надо же. Хоть что-то.

Да и с тварью этой тоже что-то делать надо. Свернуть мерзкой пташке шею не поднялась рука — уж больно жалко та выглядела, и сама тварюшка, и головенка ее ощипанная, да еще глаза эти… Но и не отпускать же ее, после стольких-то хлопот? Да и людоедка все же, как ни крути, отпустишь — снова мирные шемиты пропадать будут…

Когда Конан начал склоняться к мысли, что, наверное, все же свернутая голова — самое удачное решение этой проблемы, тварь застонала еще раз. Так же беззвучно и горько.

И вот тогда-то жрецы, до того валявшиеся безучастными полутрупами по всему дому (как позже оказалось — и не только!), начали проявлять некие признаки жизни. Они вяло шевелились, поднимались и ковыляли — или даже просто ползком подтягивались — к внутренней галерее.

Стражники отбрасывали их, поначалу довольно активно, сдерживаемые лишь приказом Конана «не убивать». Жрецы не сопротивлялись. Только упрямо ползли к дверям зала, в центре которого бывший варвар из Кимерии держал за глотку их хвостоглазое божество.

Вот тогда-то Конана и осенило. Сильно так осенило.

Киммерийцу даже показалось, что треснули его довольно чувствительно чуть повыше затылка. Не иначе как кто-то из богов, раздосадованный скудоумием жалких людишек, вмешался и мысль свою вниз кинул. А она, пока с заоблачной высоты падала, такою тяжелою сделалась, что, будь на месте короля Аквилонии кто с менее крепкой головой, развалилась бы его черепушка от божественной подсказки, словно гнилой орех.

А Конану — ничего. Моргнул только.

Да приказал гвардейцам отступить внутрь зала. А сам подумал — очень отчетливо так подумал! — что если жрецы переступят порог, он свернет мерзкой птичке шею. Вот так вот просто, возьмет и свернет, слова худого не говоря. И все дела.

Новый беззвучный стон прокатился по костям неприятной дрожью. И фигуры в белых и переливчато-синих балахонах, уже качнувшиеся было вперед, остались в коридоре. Так и не переступив обозначенной мысленно границы.

Тогда Конан подумал еще. Крепко так подумал. Внятно.

О том, что он хочет говорить со всеми почитателями Золотого Павлина. Сколько бы их ни было в этом забытом всеми приличными богами городишке. И хорошо бы этим самым почитателям поторопиться, потому что терпение его не безгранично.

И стал ждать…

Они вошли медленно и осторожно, словно двигались во сне или под водой. Меньше двух десятков — в белых и синих хламидах, остальные — в повседневной одежде слуг, ремесленников и даже купцов. Лица одетых в ритуальные цвета выражали покорную обреченность, на физиономиях прочих в разных пропорциях смешались отчаяние, злость и паника. Вряд ли хоть кто-то из них оказался бы здесь, будь на то его воля. Но, похоже, противиться зову божества никто из них не мог.

И хорошо.

Потому что иначе пришлось бы опять обращаться к услугам опытного Зураба…

— Я — Конан, король Аквилонии. И я сверну этой птичке голову. А потом зажарю на медленном огне и накормлю вас ее потрохами, если мне не понравятся ваши ответы. А может быть, даже и живьем зажарю. Если случится так, что ваши ответы мне не понравятся очень.

Он обвел разношерстную толпу тяжелым взглядом, проверяя, все ли поверили. Судя по многочисленным стонам и выражению отчаянного внимания на лицах — поверили все. И это тоже хорошо. Иначе пришлось бы действительно придушить кровожадную птичку, и никакие даже самые красивые в подлунном мире глаза со всей их горестной укоризной ее бы не спасли.

— Кто из вас главный?

Вперёд вышли двое. Оба не первой молодости, оба в жреческих одеждах, только разных. Да и сами разные очень. Один — в сине-золотой хламиде с белым поясом. Горделивая осанка. Лицо, привыкшее выражать лишь высокомерное презрение, никак не могло подобрать подходящую нынешней ситуации мимику. И, возможно от этого, красиво изломанные брови все сильнее смыкались над переносицей, а красные пятна сдерживаемого гнева все ярче проступали на его острых скулах.

Второй был полной противоположностью этого гордеца. Он и стоял-то, скособочась и неловко перекосившись всем телом. И хламида его, когда-то белая, теперь была грязной и местами драной. Лицо его показалось киммерийцу смутно знакомым и внушающим непонятно чем вызванное уважение. Конан присмотрелся внимательнее.

И вспомнил.

Это был тот беспокойный, из внутреннего дворика, которого Клавий, помнится, копьем успокоил.

Ненадолго успокоил, видимо.

Один из приближенных охранителей, стало быть. Синее и белое одеяние, дневные и ночные жрецы. Двоевластие, значит, со всеми ему сопутствующими прелестями.

Понятно…

— Кто из вас знает жрицу по имени Нийнгааль?

Обладатель синего одеяния не снизошел до ответа, только еще презрительнее вздернул подбородок. Охранитель в когда-то белом осторожно шевельнул левым плечом, словно пожимая. Голос его напоминал шелест осенней листвы под ногами:

— Я не знаю такой. Может быть, это кто-то из младших, еще не прошедших ритуала окончательного посвящения… Или же она известна нам под другим именем. Многие меняют имена, приходя служить Золотому Павлину…

— Кто из вас занимается похищением жертв?

Похоже, этим вопросом Конан задел больную иерархическую мозоль — обладатель синего балахона аж взвился:

— Охотой занимаются младшие посвященные! Это их послушание, низшая ступень! Не дело высших приближенных, осиянных золотым пером, оскверняться подобным! Жертва должна быть особым образом приготовлена, прежде чем я смогу начать ритуал, а кто будет ее готовить, соблюдая все тонкости, если высшие жрецы позволяют себе пренебрегать прямыми обязанностями?! Да и жертвы… Разве же это — жертвы?! Все мельче и мельче с каждой луной! Разве этим прокормить настоящего бога?! На один клевок!..

Он фыркнул и демонстративно передернулся. На раненого собрата при этом не покосился даже. Но почему-то Конан остался в полной уверенности, что вся эта пламенная речь предназначена вовсе не задавшему вопрос Конану, а именно что обладателю грязной белой хламиды.

Впрочем, это он краем сознания отметил. Потом уже. А в первый момент все перекрыли слова о жертвах, которые с каждой луной становятся все мельче и… мельче.

— А ты у нас, значит, ритуал проводишь? — спросил Конан тихо и ласково. Очень тихо и очень ласково. И стоящий за его плечом Квентий вздрогнул, без труда опознав в этой ласковости высшую степень киммерийского бешенства. — Кормишь, значит… что же ты так плохо кормишь свое божество? Смотри, какой он у тебя… дохленький.

Он встряхнул Золотого Павлина, и тот, до этого все пытавшийся подняться и принять более удобную позу, безуспешно скребя когтями по кожаным варварским штанам, снова безвольно обвис, выставляя на погляд всем желающим свое чахленькое тельце с обвисшим розовым пузиком.

— Чахленький, тощенький… Давно, видать, не кормленный…

Конан даже дыхание придержал, произнося эту фразу. Так хотелось надеяться, что высокомерный жрец с возмущением подтвердит — да, давно не кормлен, голодает, бедолажка, потому что младшие послушники нерадивы. Тем более что и Нийнгааль они вроде как не знают, может, совпадения просто, совпадение и морок, и никто никого не распяливал на сером жертвенном камне. Хотя бы нынешней ночью…

Жрец фыркнул:

— Говорю же — тащат всякую погань никчемную! Разве такой мелкой дрянью пристало питаться истинному божеству?! Он сегодня почти и не притронулся, так, поклевал самую малость…

Уши внезапно заложило и стало трудно дышать. Сердце бухнуло о ребра изнутри тяжёлым таранным ударом, словно вырваться хотело. И защемило.

Так, поклевал. Самую малость.

Поклевал…

Как наяву встали перед глазами маленькие пальчики, так похожие на удлиненные бледно-розовые винные ягоды с тонкой полупрозрачной кожицей и неожиданно темным красным соком внутри… и брызги на сером камне, кажущиеся черными.

— Она… жива?

Он не услышал собственного голоса, слишком сильно шумело в ушах. Стиснул задеревеневшими пальцами павлинью шейку так, что птичка не застонала даже, а пискнула отчаянно, хотя и по-прежнему беззвучно. Неслышный писк продрал по костям и слегка приглушил звон в ушах. Среди жрецов многие попадали на колени — то ли в молитве, то ли тоже оглушенные. Конан с трудом разжал сведенные пальцы — пернатая дрянь была еще нужна, и нужна живой.

— Я спрашиваю: жертва жива?

— Да что с ней сделается?! — От страданий придушенного божества жрец в синем побледнел и слегка пошатнулся, но высокомерного презрения ко всему окружающему миру отнюдь не утратил. — Говорю же — чуть-чуть и поклевал-то, даже кости пилить не пришлось! Так, сухожилия слегка подрезали, хрящики… А визгу-то было! Словно печенку вынимают! Пришлось целых два чайника сонной травы извести, прежде чем…

Внезапно жрец замолчал. На лице его сквозь уже привычную презрительную маску проступило недоумение и даже какой-то обиженный страх. Заполнившая зал толпа с воем подалась назад — те, что до этого упали на колени, вставать не стали. Так и отползали, подметая разноцветными одежками каменные плиты, закрывая лица рукавами и подвывая от ужаса.

Конан в этот момент не видел своего лица.

А увидел — сам бы постарался отползти подальше.

— Где. Она. Ну?

Шепотом.

Жрец в синем ответить не смог, только побледнел еще больше. Красные пятна на скулах окончательно обесцветились, став грязно-серыми. Вместо него ответил раненый охранитель:

— В подвале кормления. В клетке. Это недалеко. Два дома отсюда. Принести?

— Да.

Конан предпочел бы пойти туда сам. С мечом наголо и гвардейцами за спиной. Сметая все препятствия — да что там, радуясь этим препятствиям, как родным. Но побоялся, что, стоит шевельнуться, и больше он не сможет с собой совладать. Слишком хотелось ему искупать клинок в крови всех этих двуногих тварей, что и людьми-то зваться недостойны.

А еще ему так же отчаянно хотелось просто зажмуриться…

Но он не вскочил, не прошелся в карающей жатве по склоненным к полу головам. Даже глаза не закрыл, уставившись невидящим взором прямо перед собой, снова и снова повторяя про себя то ли молитву, то ли заклинание — короткое, всего лишь в одно слово.

Пальцы!

О, Митра, всемогущий и милосердный, дарящий тепло и саму жизнь храбрым воинам и отбирающий их же в честном бою, пусть это будут всего лишь пальцы на ногах! Всего лишь только пальцы…

— Лекаря. Лучшего. Быстро. Ну?!

— Я уже послал за королевским алхимиком, это лучший врачеватель в Сабатее. — Эрезарх закусил губу и бросил на короля Аквилонии настороженный взгляд. — Ты только не делай глупостей, ладно?

— Глупостей? — Взгляд почти белых глаз был тяжел, улыбка, больше похожая на трещину в гранитной скале, пугала до дрожи. Такие трещины предвещают лавину. Страшный и беспощадный в своей всесокрушающей мощи горный обвал. — Нет. Глупостей не будет. Обещаю. Все будет очень… разумно.

Он снова обернулся к замершим в безмолвной панике последователям Золотого Павлина, и тихий шепот его загремел под гулкими сводами зала:

— Советую вам хорошенько помолиться всем забытым вами богам… если, конечно, хоть кто-то из них от вас еще не отвернулся и услышит. А молиться вам следует о том, чтобы ваша… жертва… оказалась живой и здоровой. Как можно более живой и здоровой. И хорошо так молиться. От всего сердца. Потому что если это будет не так… То, клянусь Митрой, каждое нанесенное ей увечье будет нанесено и каждому из вас. В двойном… а самым приближенным — так даже и в тройном размере.

Жрец в синем одеянии булькнул горлом и стал белей собственного пояса. И внезапно осел безвольным тряпичным ворохом прямо на пол, закатив под лоб выпученные глаза. Кто-то завыл, другие действительно стали молиться, истово отбивая об пол положенные поклоны и торопливо шевеля губами в беззвучных обещаниях.

Конан волевым усилием стиснул губы — почти нестерпимо хотелось подкрепить мысленную просьбу пусть даже и беззвучным проговором. Казалось, что так будет вернее…

Всего одна ночь, они не могли успеть много! Пусть это будут пальцы… Зачем они женщине? Тем более — на ногах? Не нужны они ей. К тому же — такой красивой, как Атенаис. Зачем ей ноги — с таким-то личиком? Ей и ходить-то не надо — на руках носить будут!

В паланкинах.

Самых изысканных паланкинах. Из лучшего расписного кхитайского шелка. С мягкими пуховыми подушками и удобными креслами. Сплошь в драгоценностях, она же так любит все эти блестящие побрякушки…

Или даже не паланкин, подумаешь паланкин, они много у кого есть, Атенаис достойна лучшего. Двух красавцев-рабов, в персональные носильщики на всю жизнь, это будет даже лучше паланкина, необычнее и удобнее. Сделать им седло. Чтобы вдвоем носили. Новая, мол, причуда. И одеть с такой роскошью, чтобы ахнули все и от зависти тут же на месте и умерли, чтобы даже не вспомнили о причине, чтобы ни у кого даже мысли, даже на миг…

Митра всемогущий и милосердный, сделай так! Пусть повторяющийся кошмар обернется провидческим сном, а не обманной насмешкой, преддверием иного кошмара, большего… Зачем женщине паьцы на ногах, ей ведь и ноги-то не особо нужны…

Красивой женщине.

Красивой…

Ведь ты же не ворон, правда? Ты же Павлин, хоть и с зубами! Только вороны начинают с лица, первым делом выклевывая жертве глаза и нос, не важно, мертвой или пока еще живой, но беспомощной жертве… Это вороны только да прочие падальщики. Но ведь ты же не ворон!!! Не ворон, правда?! Не падальщик. А пальцы — что, пальцы ерунда, она даже ходить сможет, мы найдем лучших лекарей или даже волшебников…

Митра, пожалуйста, пусть это будут всего лишь пальцы.

Когда толпа начала расступаться, как-то очень тихо и испуганно, Конан вдруг отчетливо понял, что молился не тому богу.

Понял, еще даже не увидев крытые носилки, только опущенные головы несущих их послушников. По этим самым опущенным и втянутым в плечи головам и понял. По тому, как шарахнулась от вошедших толпа, словно на каждой из этих голов незримый чумной капюшон. По тому, как слабо охнул стоящий рядом Эрезарх, вспоминая Иштар милосердную. Ему, стоящему, сверху видно куда лучше…

Иштар надо было молиться.

Иштар…

Она — женщина, женщина и мать, хоть и богиня. Она бы поняла. А Митра — что? Он, конечно, хороший бог. Добрый. Справедливый. Но он очень не любит вранья. Любого, чем бы оно ни было вызвано. И жесток с обманщиками, признавая это одним из самых тяжелых грехов. Он слишком суров и серьезен, бог суровых серьезных мужчин, и не делает различий между детской шалостью и полноценным клятвопреступлением.

А Атенаис, прямо скажем, не была самым честным ребенком в этом мире…

Иштар надо было молиться!

Иштар бы поняла…

В полной тишине носилки вынесли на середину зала и осторожно опустили на пол в шаге от ступенчатого постамента. Не полноценный паланкин, а коротенькие такие носилки с высокими бортиками и длинными загнутыми вниз ручками. На эти ручки их и поставили, превратив в некое подобие то ли скамейки, то ли детской люльки.

Глава 28

Схожесть страшных носилок с люлькой усиливалась тем, что омертвелая жуткая тишина в зале все-таки не была полной. Её нарушал тихий непрерывный полуплач-полускулеж, доносившийся из-под покрывала, накинутого поверх лежащего на носилках маленького тела — еле слышимый, безнадежный и монотонный. То ли действие сонной травы было не слишком эффективным, то ли боль оказалась чересчур сильна и пробивала сонную одурь. Но не этот плач заставил сердце ухнуть в пропасть и пропустить пару ударов. И даже не то обстоятельство, что светлый шелк покрывала во многих местах уже пропитался мокрым и алым.

Просто тело под покрывалом было слишком маленьким, даже для ребенка всего десяти зим отроду.

Слишком коротким.

Конан чуть повернул голову в сторону Эрезарха. Оторвать взгляд от укороченного тела под шелковым покрывалом оказалось делом решительно невозможным:

— Лекарь… где?

Ему показалось, что он сказал это одними губами — голос куда-то исчез и никто его не услышит за оглушающее тихим непрерывным плачем. Но, похоже, его все-таки услышали — мимо деловито просеменил невысокий шемит в расшитом алхимическими символами плаще и со знаками целительства на покрывающих потрепанный кидарис серебряных пластинах. Двое рабов тащили за ним объемистые дорожные сундучки — тоже с подобными знаками на крышках. Поставили их на пол по бокам от носилок, быстро откинули крышки и сноровисто начали выкладывать лекарские инструменты и снадобья прямо на откинутые внутренние поверхности откинутых крышек, превращенные в подобия столиков.

Сам же врачеватель склонился над носилками, полностью перекрыв обзор королю Аквилонии, и осторожно снял пропитанное кровью покрывало.

— Зандра знает что! — возмущенно воскликнул он мигом позже. — Клянусь перекипевшим тиглем, Иштар лишила вас разума! Вы уверены, что тут нужны именно мои услуги?!

Стоящий за спиной Конана Квентий охнул и задышал как-то странно, быстро-быстро, словно после долгого бега. А Эрезарх…

Эрезарх расхохотался.

На какой-то жуткий миг Конану показалось, что мир сошел с ума — обернувшись, он увидел, что Квентий тоже смеется. Быстро, беззвучно, с короткими всхлипами, вытирая текущие по красному лицу слезы.

— Ты посмотри! Ты только посмотри! — отсмеявшись, воскликнул Эрезарх и толкнул короля Аквилонии в сторону носилок.

Конан и сам не понял, как оказался на ногах. Осознал только, что и его лицо расплывается в счастливой безудержной улыбке, а рвущийся наружу смех щекочет горло острым облегчением.

Теперь, когда он стоял, а ткань с носилок была убрана, стало отчетливо видно, что лежащее на них окровавленное тело не принадлежит Атенаис. Оно вообще не принадлежало человеку, это черное мускулистое и покрытое когда-то бархатистой короткой шерстью сильное тело.

На носилках лежал пустынный камелеопард, полуденный родич более привычного для обитателей крайней полуночи снежного барса. Совсем еще маленький детёныш, не старше двух-трех лун отроду.

— Во имя Иштар, меня что, вызвали, чтобы я лечил животное?!

Лекарь смотрел на носилки с негодованием и отвращением золотых дел мастера, которому предложили поработать золотарем.

— Да, — сказал Конан веско. — Именно для этого тебя и вызвали.

Гранитную неподвижность и суровость лица сохранять было не так трудно, как он опасался. Митра свидетель — совсем нетрудно!

Вместе с облегчением навалилась неподъемная усталость, гулким перезвоном в пустой голове напомнил о себе каждый колокол каждой бессонной ночи. Очень хотелось послать всех к Зандре, завалиться с Квентием и Эрезархом во вчерашнюю таверну на площади и как следует упиться той скверной кислятиной, что выдают там за вино. И плевать, что расположена таверна неудачно, а от подавальщицы воняет, как из выгребной ямы.

Но Эрезарх напоминал дорвавшегося до хозяйского птичника хорька, а его люди уже деловито заносили на восковые дощечки имена столпившихся в зале последователей запретного культа. Переписанных отпускали, напутствовав просьбой не покидать город «до выяснения всех обстоятельств». Тех же, чью личность не могли подтвердить четверо уважаемых горожан, под конвоем препровождали на первый ярус и дальше, в подвал, — опять же, «до выяснения».

Фактический правитель Сабатеи расхаживал между съежившихся жрецов и простых павлинопоклонников с донельзя довольным видом. Было ясно, что никуда он отсюда не уйдет, пока со всеми не разберется. И теперь следовало довести до логического конца этот фарс, которым так неожиданно обернулась трагедия.

Да и камелеопарда, если уж начистоту говорить, было жалко…

Бедная тварь доживает последний свой день, к друидам не ходить. Прошедшей ночью птичка над ним постаралась на славу, что бы там не утверждал обладатель синей хламиды. Вместо левой передней лапы торчала короткая опухшая культя. Из многочисленных порезов («поклевок» — поправил себя Конан мысленно и сузил глаза) сочилась кровь, делая липкой короткую черную шерсть, сквозь огромную рану на правом бедре наружу торчали сломанные кости. Еще одна такая же страшная рана была на морде, на месте правого глаза.

Повстречав настолько израненное животное в любой другой ситуации, Конан, недолго думая, перерезал бы ему горло. Просто из сострадания, чтобы не мучился зверь. Но сейчас при мысли о подобном мутило. Почему-то привычный акт милосердия сегодня казался намного хуже самого подлого убийства.

— Говорят, ты лучший. Сможешь вылечить?

Лекарь самодовольно погладил длинную напомаженную бороду, завитую колечками книзу. Пожал плечами:

— Все в руках Иштар милосердной…

Но взгляд его уже сделался цепким и деловитым — таким взглядом опытный мастер-кузнец смотрит на подпорченную нерадивым учеником заготовку, прикидывая, как, где и что нужно подправить, чтобы из этого вконец запоротого убожества вышло нечто толковое. Вот так и лекарь, наклонившись над носилками, сначала долго всматривался в искалеченного зверя, хмурясь и шевеля губами. И, столь же внезапно преисполнившись деятельного энтузиазма, распрямился, замахал руками, отдавая одновременно десятки распоряжений:

— Отойдите от света, во имя Иштар, и не мешайте работать! Принесите жаровню, а лучше две! И котел кипятка! Хуз, выложи наборы снадобий за номерами три, семь и восемь… Три, тупица, а не пять! Мы же не роды принимать собираемся! Зац, будешь его держать… да осторожнее же, криворукий, задушишь!

Конан отошел к заваленному мехами помосту, тяжело опустился на ступеньку. Он не очень-то верил в возможности исцеления таких ран. Разве что только какому-либо богу станет скучно и он явит очередное чудо — на радость людишкам и себе на развлечение.

То-то жрец в синем испугался до обморока — можно прожить без руки, ноги и глаза, но ведь Конан-то обещал воздать мучителям вдвое, если не втрое! Причем Митрой клялся. А слепому без рук и ног жить затруднительно…

Впрочем, одноглазому зверю на двух ногах тоже не выжить. Даже если хваленый лекарь и справится. А что? Чем Сет не шутит, пока солнцеликий спит? Во всяком случае, выглядит этот врачеватель достаточно уверенным.

С заваленного шкурами возвышения король Аквилонии некоторое время с интересом наблюдал, как лихо гоняет лекарь своих рабов и новообретенных помощников из местных слуг. Котел крутого кипятка и две жаровни ему доставили буквально в один миг, и на раскаленных углях уже побулькивал, распространяя по залу острые запахи трав, маленький котелок с носиком, а на расстеленные тряпицы осторожно выкладывалось не менее пахучее содержимое многочисленных лекарских склянок.

Глядя на всю эту малопонятную суету, киммериец почему-то преисполнился уверенности, что местный лекарь со своим делом справится. Пусть даже и вовсе он не военный костоправ. А вот что будет с увечным зверем потом… Конан вспомнил облезлых бродячих собак, их висящую клочками шерсть, отчаянные драки за каждую упавшую корку.

Вздохнул, мрачнея.

Жестом подозвал Квентия.

— Раздобудь повозку. Лучше — крытую. Постели там помягче. Вот. Забери, — махнул рукой в сторону груды мехов. Добавил, подумав: — И найди козу. Дойную…

— Козу лучше брать у Ицхака Малорослого, его меняльная лавка на площади, с полуденной стороны, каждый покажет. У него хорошие козы. Хоть с виду и неказистые, но выносливые и раздоенные. Самых лучших он наверняка забрал с пастбища — в связи со вчерашней паникой. И вряд ли успел отослать обратно.

Конан обернулся на тихий голос, напоминающий шелест осенней листвы под ногами. Заранее раздражаясь — он был недоволен тем, что почти на четверть оборота клепсидры выпустил из виду раненого охранителя. Вызывающих уважение врагов нельзя упускать из виду на столь долгий срок.

Если, конечно, сам хочешь жить долго и счастливо.

Охранитель сидел в двух шагах от Конана, на другом краю ступенчатого возвышения. Скособочась и стараясь не шевелить пристроенной на колене правой рукой и время от времени морщась — похоже, рана его донимала всерьез. Губы налились предательской синевой, а смуглое лицо стало почти серым от потери крови. Того и гляди, тоже сползет на пол бесформенной кучей тряпья, по примеру своего собрата в синем балахоне.

Но пока что жрец держался. Сидел себе, открыто и спокойно глядя киммерийцу прямо в глаза, а левой рукой…

Левой рукой этот недоуспокоенный жрец почесывал облезлое розовое пузико Золотому Павлину Сабатеи. О котором Конан тоже благополучно забыл — о твари, конечно, а не о его мерзком розовом пузе, похожем на дряблый мешочек для его же не менее мерзких внутренностей! Даже и не заметил, когда из рук выпустил.

Твари ласка нравилась. Павлин млел, затянув мутной блаженной пленкой маленькие глазки и нежно прильнув ощипанной шейкой к здоровому плечу своего прислужника. И даже глаза на хвосте его были томно полузакрыты, словно тоже жмурились от удовольствия.

При виде этой сцены раздражение Конана улеглось. Осталось только гадливость. Не отводя от раненого неприязненного взгляда, он кивнул Квентию:

— Все слышал? Распорядись, — и спросил, не скрывая омерзения: — Не противно служить такому богу?

Жрец опустил глаза. Но ответил с тихой твердостью и непонятной печалью:

— Он вовсе не плохой бог… — Рука его продолжала нежно и ласково поглаживать теперь уже спинку твари. Та прогибалась, подставляя под ласку то один облезлый бочок, то другой. — Просто очень старый. Может быть, даже старше этого мира. И он справедлив… по-своему. Никогда не требовал глупых ритуалов и ограничений, как многие другие. И давал своим верным почитателям удачу в делах и богатство. Это ведь именно благодаря ему Сабатея когда-то была центром Шема. Куда там нынешнему Асгалуну… Теперь об этом забыли. Слишком мало почитателей, чтобы удачи хватило на весь город. Сначала люди забыли о Золотом Павлине Сабатеи, а потом — и о самой Сабатее. А ведь ему нужна такая мелочь…

— Ничего себе мелочь! — Конан фыркнул. Злиться на этого богами обиженного жреца он все равно больше не мог. — Человеческие жертвоприношения — это, по-твоему, мелочь?!

Жрец упрямо качнул головой. Смотрел он по-прежнему в пол:

— Четверо-пятеро за год — действительно мелочь. В пьяных драках ежелунно гибнет столько же. Если не больше. Да и не так уж это обязательно.

— Вот как? — Конан сощурился. — Что-то непохожа ваша птичка на травоядную.

Жрец почесал облезшую птичью головку там, где у всех нормальных тварей находятся уши. Вздохнул.

— Не травоядная, да. Она питается страхом. Почитать ее вовсе не сложно — достаточно просто бояться. И все. А плоть и кровь… они просто лучшие переносчики страха. Лучшие накопители. Страх — это словно купеческий караван, который нужно доставить до цели. А жертва — проводник, знающий короткую дорогу. Караван вполне может обойтись и без проводника — только путь будет дольше и труднее, а часть товара окажется расхищена, испорчена или утеряна. Вот и все. Лучшие проводники, конечно же, получаются из людей, но это тоже вовсе не обязательно. Как и для настоящих караванов. Я слышал, что в хорайских поселениях разводят специальных горных собак-проводников. Они самостоятельно сопровождают караваны, знают все перевалы и колодцы… Человек, конечно, надежней, но не слишком богатым купцам выбирать не приходится… Вот и нам… не приходится выбирать. Человеческих жертв не было с прошлой зимы — люди теперь в окрестностях Сабатеи не ходят поодиночке. Даже днем. Вот и надо как-то выкручиваться…

Конан вспомнил слова одетого в синюю хламиду жреца о том, что жертвы в последнее время измельчали. Вспомнил и его возмущение по поводу того, что некие высокопоставленные собратья по вере занимаются не своими делами.

И посмотрел на жреца-охранителя уже по-новому.

— И часто тебе приходится самому ловить пустынных камелеопардов?

Жрец пожал плечами, явно не понимая, что так заинтересовало киммерийца:

— Почти всегда. Дикий зверь — это не полудохлый от голода и болезней городской бродяга. За ним младших послушников посылать — дело бесполезное и жестокое. Уж лучше сразу самого такого горе-охотника — на жертвенный камень. Хоть толку больше будет… Впрочем, — он пожал плечами, улыбнулся и снова поднял на Конана полный печального спокойствия взгляд. — Это уже неважно. Потому что Золотой Павлин Сабатеи скоро умрет.

В его голосе было столько обреченного достоинства, а в улыбке — горечи, что Конан не усомнился ни на миг. Подошел. Присел рядом на корточки. Склонил голову набок, по-новому разглядывая уже не только жреца-охранителя, но и облезлого заморыша у него на коленях. Спросил, хмурясь:

— Почему?

— Нет страха. Нет пищи. Нет Золотого Павлина Сабатеи…

Конан обвел непонимающим взглядом зал. Нахмурился сильнее:

— Как это — нет страха?! Да все эти людишки просто таки трясутся от страха, словно овечий курдюк на неровной дороге!

Жрец продолжал улыбаться и гладить своего умирающего бога. На бледном заострившемся лице ярче проступили морщины, и теперь было видно, что он очень стар. Гораздо старше, чем казалось раньше, когда обманывали глаз подтянутость худощавой фигуры и юношеская порывистость движений. Глаза его закрылись, голос сделался еле слышен:

— Они не Павлина боятся, а Эрезарха и его слуг… или тебя… страх поменял направление дороги. Караван больше не придет… Они никогда и не вспомнят более о Золотом Павлине, который столько лет дарил им достаток и удачу в делах. Люди не ценят того, что им дарят. А я… смешно. Я готов для него на все. На все, что угодно. Я с радостью сам лег бы на жертвенный камень, если бы это помогло… хоть чуть-чуть. Только не поможет. Я его не боюсь, понимаешь, король-варвар? Не боюсь. Совсем. И никогда не боялся. И, даже умирая, не смогу испугаться… Нельзя бояться того, кого столько лет… Смешно. Я, единственный, которому не наплевать, жив он или умер, как раз таки и не могу дать то, что ему нужно. Я не могу его испугаться…

Голос его стал совсем неслышен, словно листва под ногами слежалась, промокла, схватилась первым зимним ледком и окончательно перестала шелестеть. Конан вскинул голову:

— Эй, лекарь! Ты там закончил? Тогда иди сюда, тут для тебя есть еще работенка!

Глава 29

— Она же всё-таки твоя сестра!

Закарис пожал плечами. Ссутулился:

— Я ее почти и не знал. Столько лет разницы… если и есть у неё дома в других городах, я об этом не знаю. Шем велик.

Они втроем с Квентием сидели в таверне — той самой, на площади. Вернее, сидели сам Конан и король Асгалуна. Квентий же спал, уложив голову прямо на стол. Конан не мешал ему. Пусть.

Вино тут по-прежнему было кислым и разбавленным, от подавальщицы разило тухлятиной, а нечто подозрительное на большой сковороде, предложенное в качестве закуски, Конан попробовать так и не решился.

Все это почти радовало — хоть что-то остается незыблемым в постоянно и непредсказуемо меняющемся мире. Вот разве что колода на площади нынче пустовала. Ну, так это наверняка дело поправимое. Саббатея — город торговый. Зажиточный. А какой же купеческий, да еще и зажиточный, город — да без ворья?

Наверняка, как и в Шадизаре, имеется свой Ночной Двор, где восседает некоронованным королем какой-нибудь Ицхак-Четырехпалый или Зубар-Одноглазый. Или другой какой увечный — имена могут быть разными, а вот указание на некую телесную ущербность присутствует всегда. Ночные короли редко добираются до своих престолов молодыми и здоровыми.

— Шем велик… — согласился Конан. — Это правда. А весь мир за его пределами — еще больше. Она могла податься куда угодно. А у нас дорога одна…

Это было правдой. Основные силы объединенной армии подошли к Сабатее сегодняшним утром. И продолжали прибывать. Пока что они расположились в полете стрелы от стен и вроде бы слушались своих командиров и не нарушали границы. Но оставлять их тут надолго слишком рискованно.

Эрезарх уже деликатно интересовался сроками выступления на Шушан и даже обещал со своей стороны не менее сотни кофских наемников, «совершенно случайно» оказавшихся у него под рукой. А еще оставались те отряды, что пошли по полуночному караванному пути и должны выйти прямиком к Сарку, миную полуденную Сабатею. Скоро и под этим расположенным у подножия Шартаумского хребта городом соберется такая же плохо управляемая орава, которую точно так же рискованно оставлять без присмотра слишком надолго.

Значит, Сарк.

— Так ведь у неё тоже одна дорога. Вот в Сарке и спросим, может, кто и запомнит, о чем она говорила и куда собиралась.

От неожиданности Конан грохнул кружкой об стол. Хорошо еще, что кружки у этом заведении добротные, их не о каждую и голову-то разобьешь, не то что о какую-то там деревянную столешницу.

— С чего ты взял?

— Ну так ведь баба же! Хоть и умная, дрянь. Бабы всегда любят поболтать, о чем и не надо бы, это им как медом намазано. Вот, может, и…

— Я не про то! Почему ты решил, что у нее тоже нет другого пути, кроме как через Сарк?

Закарис моргнул растерянно. Нахмурился.

— Так ведь другого пути и нет. Она же на восход торопилась, так? Так! А на восход удобный путь тут только один и есть — через долину Каменного Корабля. Так? Так! А Сарк, он-то ведь как раз и стоит у самого начала этой долины! А вокруг и полей-то нет, неудобь сплошная, лес да камни. И захочешь даже, а все равно мимо города не пройдешь. Особенно если с караваном. Это тебе не степь! Да и колодцы, опять же… Нет, она точно в Сарке остановится. Она ведь знает, что мы след потеряли и опасаться нечего. Расслабится, начнет болтать…

— Так какого же Сета мы тут с тобою прохлаждаемся?!

Закарис тоже поднялся — но далеко не так быстро. Шагнул, покачиваясь, в сторону кухни. Пояснил:

— Сейчас, я только вина у них в дорогу возьму. Хорошее тут вино. Освежающее. Гораздо приятнее той приторной гадости, что у нас на праздниках подают. И не такое забористое. Отличное вино!

Конан проводил своего собрата по венцу оторопевшим взглядом. Назвать лучшее офирское многолетней выдержки, с его непередаваемым букетом и тончайшим послевкусием, «приторной и слишком забористой гадостью»?!

Ну, знаете ли…

Варвары!

Шемиты — вот кто настоящие варвары, а вовсе не дикие горцы! Те хотя бы в вине толк понимают. Отвернулся, чтобы не видеть, как Закарис платит полновесным золотом за несколько бурдюков прокисшей дряни, к тому же еще и разбавленной водой из сточной канавы. Толкнул начальника стражи:

— Квентий, вставай. Мы уходим.

— Я не сплю, — ответил Квентий, поднимая голову и отчаянно зевая. Глаз он по-прежнему не открывал. — Я наблюдаю. Здесь нельзя спать. Сплошное жулье. У Клавия кошель срезали, он и не заметил. У Хьяма кинжал пытались отнять. Наглые такие, жуть. Видел головы над воротами? Свежие. Эрезарх говорит, три-четыре раза за луну менять приходится. Тут закон простой, никаких темниц. Если первый раз поймали, то рубят руку. Второй раз — вторую. Ну, а ежели он и без обеих рук при попустительстве Бела уворовать что сподобится — только тогда уже голову. Еще прежний король так повелел. Думал, перестанут воровать. А они все равно воруют. И ничего не боятся…

Конан покосился на лежащую посреди площади колоду. Славный город Сабатея. Славные жители в нем обитают. Смелые, однако. Ни павлина своего золотого толком бояться не умеют, ни городской стражи, ни увечья.

Хотя, оно, конечно, увечье увечью рознь. Стражники палаческому ремеслу не обучены, оттяпали по-быстрому — и все дела. Опытный же палач еще до начала пытки так свою будущую жертву обработает, что у той все жилки с поджилками ходуном заходят. Какой бы сильной да смелой она ни была. И палачу для этого даже не надо быть обозленным до предела человеком вроде Зураба. Нечеловеческое — оно даже больше пугает.

Конан вспомнил свой повторяющийся кошмар. Передернулся.

И уже по-новому посмотрел на колоду.

Почему бы и нет?

— Квентий, не спи. Не знаешь, жрец-охранитель жив? Ну, тот, которого Клавий зашиб!

— Жив. Я не сплю. Здешний лекарь — просто чудо. — Квентий, не открывая глаз, поставил локти на стол и уложил подбородок на сомкнутые кулаки. Говорить ему стало трудно, но он мужественно боролся с трудностями. — Он чем-то напоил козу. И она покормила Барсика. Сама покормила. Никогда бы не поверил, если бы не видел собственными…

— Барсика?

— Ну да. Он же вылитый барс. Только черный. И маленький. Маленький барс. Его так ребята назвали.

— Не отвлекайся. Жрец жив — это хорошо. Надеюсь, птичка его тоже жива?

— Пока он жив, к ней никто не рискнет приблизиться. Местные тут такого понарассказывали про этого охранителя… Лучше не связываться. Да и не опасна она, сама издохнет.

— А вот тут ты, брат, не прав. Лучше бы ей выжить. В этой птичке — спасение Сабатеи.

Тут Квентий так сильно удивился, что даже открыл глаза. Конан пояснил, щеря крепкие желтоватые зубы в хищной улыбке:

— Спасение от воров, понимаешь? Ну вот, представь: ты — вор. Если тебя поймают — то отрубят руку. Страшно тебе?

Квентий добросовестно задумался. Поджал губы. Осторожно пожал плечами:

— Пока не очень. А что?

— В том-то и дело, что не страшно! Даже если у тебя уже отрубили одну руку. Даже если отрубят голову! Это все происходит слишком быстро, понимаешь? Они не успевают как следует испугаться! А другие, те, кто это видит, тем более не успевают! А вот теперь представь, что руку тебе отрезают не сразу, а медленно. По пальчику. По фаланге. По маленькому-маленькому кусочку. Растянув это удовольствие на добрую половину луны. Теперь — как?

Несколько побледневший Квентий поморщился и сглотнул. Ему явно было не по себе:

— Такое, пожалуй, да… Зандровы шуточки! Конан, но это ведь что же за человеком надо быть, чтобы вот так…

— В том-то и дело, что не человеком, Квентий! — Улыбка киммерийца стала шире. — Представь себе, что ты — вор. И руку твою, если поймают, будут не просто отрезать по маленькому кусочку, а… склевывать. Хорошо представил, да? Ну и долго ли тебе после этого захочется быть вором в славном городе Сабатея?

Квентий выглядел так, словно готов был немедленно извергнуть обратно все только что выпитое. Спросил неуверенно:

— Ты хочешь предложить Эрезарху разрешить ранее запретный культ на таких условиях?

Конан хохотнул — раскатисто, но быстро. Закарис уже затоварился дюжиной объемистых бурдюков и возвращался вместе с нагруженными носильщиками, следовало торопиться.

— Нет, Квентий. Это ты предложишь Эрезарху сделать запретный культ официальной религией Сабатеи на таких условиях. При этом можешь сколько угодно сомневаться и говорить о том, что на твой взгляд это слишком жестокое наказание для обычных воришек. Они же не головорезы и не убийцы. Ха! Хотел бы я посмотреть на купца, который предпочтёт вора головорезу. Но самое главное, скажи ему, что это предложение… что исходит оно от Закариса. Не от тебя, не от меня, а от нового короля Асгалуна, понял?

Последние слова Конан проговорил скороговоркой сквозь зубы — Закарис, слегка покачиваясь, подошел уже к самому столику. Рядом с ним слегка покачивался носильщик.

— Все понял? — спросил Конан, сверля взглядом начальника личной стражи. Тот кивнул и поднялся, еще раз зевнув. — Тогда ступай. Встретимся за стенами, в командном шатре.

Король Асгалуна проводил неуверенным взглядом удаляющуюся фигуру. Спросил с подозрением:

— Какие-то проблемы?

Похоже, он что-то всё-таки слышал. Конан пожал плечами:

— Уже никаких.

Ему очень хотелось надеяться, что это окажется правдой.