Глава VI. Заложник пустыни

Тайна медальона раскрылась, Джим узнал, чей портрет был в нём. У него не было никаких сомнений: это был его отец — по-видимому, в молодости. Только суждено ли было им когда-нибудь увидеться вновь? Джим был собственностью Ахиббо Квайкуса и основательно застрял на планете Флокар, посреди пустыни. Ищет ли его отец? Может быть, он уже отчаялся и оставил поиски? Возможно ли каким-нибудь способом дать ему о себе знать? Все эти вопросы раздирали Джиму сердце. Жуя алебастровый бисквит с резиновой начинкой и пополам со слезами, он и не надеялся на спасение. Спасти его могло только чудо.


Однако одно маленькое чудо всё-таки произошло. Вечером того же дня в ворота постучались, Ахиббо с ворчанием пошёл посмотреть, кого там принесло, а через минуту поставил перед Джимом сплетённую из тонких высушенных стеблей прямоугольную корзинку с крышкой.


"Вот, эти глупые кармаки передали для тебя. Тут какая-то гадость, очевидно, их пища".


В корзинке было несколько свёртков из широких зелёных листьев. В одном свёртке была отнюдь не гадость, а желтовато-белый, плотно спрессованный комок, по запаху и вкусу напоминающий мягкий творожистый сыр, в другом — какие-то длинные печёные клубни, напоминавшие очень сильно вытянутую картошку, а в третьем — горстка коричневато-красных сушёных ягод вроде изюма. Ещё в корзинке была небольшая плоская бутылочка, заткнутая пробкой. В ней была белая, жирная и сладковатая жидкость — без сомнения, молоко какого-то местного домашнего животного.


"Ты будешь это есть?" — спросил Ахиббо.


Джим обрадованно кивнул. Эта незамысловатая пища была гадостью для Ахиббо, питавшегося всякой нечистью, но не для него. Ему она показалась ему роскошными деликатесами по сравнению с каменными безвкусными бисквитами, она была гораздо вкуснее, питательнее и полезнее.


"Ну что ж, вот и отлично, — усмехнулся Ахиббо. — Проблема твоего прокорма решилась сама собой. Если этот глупый народец добровольно согласился кормить и тебя, я ничего не имею против. Тем проще для меня".


Сидя на своём матрасе за стойкой, Джим наелся до отвала. Кисловатый сыр он заедал сладким изюмом, прикусывая рассыпчатой местной картошкой, а жирное сладкое молоко он только попробовал, решив оставить его на завтрак. Заснул он на удивление крепко: за весь этот длинный день он страшно вымотался. Он наполнил тридцать пять пар пятилитровых бурдюков, потом мёл пол в ангаре и лазал по тенётам, как обезьяна, дыша пылью, потом помогал хозяину с инвентаризацией, а от сверхбыстрого курса альтерианского языка у него отяжелела голова. Он устал, как собака, и заснул, чуть только его голова коснулась подушки.


Проснулся он как от толчка. В ангаре было темно и тихо, только слышно было, как в своём логове храпел Ахиббо. Джим встал и потихоньку прокрался к воротам. На ночь Ахиббо их запер, а ключ был у него, и выйти было невозможно, но сквозь зарешеченное окошко на Джима снова смотрела звёздная Бездна, по-прежнему безмолвная и бесстрастная, чёрно-фиолетовая. Она раскинулась над серым морем песков, и на ней не было ни одного знакомого Джиму созвездия. Глядя в это чужое небо, он по-прежнему слышал его постоянный, несмолкаемый зов, но не мог взлететь.


Каждую ночь он смотрел в это окошко и звал:


— Отец, найди меня… Я здесь! Спаси меня…


Небо молчало, мерцая алмазными россыпями звёзд, молчали и пирамиды, а из пустыни не приходил никто, кроме вереницы кармаки с бурдюками для воды. Каждый раз, наполняя их, Джим старался тайком дать людям больше воды. Иногда это было невозможно из-за того, что Ахиббо следил за раздачей в три глаза, но время от времени он всё-таки отвлекался. Бывали случаи, когда он вообще не присутствовал, и тогда Джим позволял людям даже напиться из крана. На их коричневых морщинистых лицах были распластаны широкие плоские носы, от которых вокруг рта к подбородку шли грядами бородавки. Толстая нижняя губа у них была раздвоена, и при улыбке половинки раздвигались и шевелились независимо друг от друга. На их жутковатые улыбки Джим тоже отвечал улыбкой, а они, когда этого не видел Ахиббо, то и дело выражали ему дружелюбие и сочувствие — то гладили по голове, то брали за руку или дотрагивались до плеча.


Однажды Джим был в очень подавленном настроении: наполняя бурдюки, он то и дело вытирал слёзы. Один из кармаки, чью пару бурдюков он в данный момент наполнял, вытер ему слёзы морщинистой рукой и достал из-за пазухи маленький завязанный мешочек. Протянув его Джиму, он сказал что-то. Разумеется, Джим не понял ни слова; тембр голоса у кармаки был забавный, высокий, похожий на детский, а речь изобиловала такими звуками, которые Джим ни за что не смог бы воспроизвести своими речевыми органами. Гортанные, щёлкающие, булькающие звуки, урчание, писк, дельфиний свист — вот что представлял собой язык этого племени. Утерев Джиму слёзы, кармаки вложил ему в руку мешочек, давая понять, что это предназначено ему — что-то вроде подарка. Джим не знал, что это означало; может быть, эти люди пытались задобрить его? Но чем он мог быть им полезен? Только, пожалуй, тем, что иногда мог отпустить им немного больше воды. Как бы то ни было, он, как мог, изъявил благодарность за подарок. Позже, уже устраиваясь на ночной отдых, он открыл мешочек и нашёл там комочки беловатого, крошащегося вещества с весьма приятным запахом. Джим осторожно попробовал один кусочек: он был сладкий, как халва. По-видимому, это было какое-то местное лакомство. Не зная, из чего оно изготовлено, Джим опасался есть его сразу много, а потому ограничился парой кусочков. Вреда ему это не нанесло, на следующий день Джим чувствовал себя вполне нормально, а потому уже без опаски между делом лакомился этой сладостью, по вкусу напоминавшей не то халву, не то карамель.


Джим убедился, что кармаки действительно были существами кроткими и мирными, но очень робкими: они боялись Ахиббо и из страха перед ним, а также ради целебной воды занимались ловлей отвратительных песчаных тварей, химонов, которых они приносили человекопауку в качестве платы. Каждый вечер Джим получал от них корзинку с едой. В ней всегда было молоко, сыр, сушёные плоды наподобие фиников, изюм, часто — длинная картошка, испечённая в золе, изредка — кусочки варёного мяса, которое кармаки сами, по-видимому, ели нечасто. Иногда он находил в корзине мешочек со сладким лакомством — вероятно, единственным, какое было у кармаки. Поразмыслив, он пришёл в выводу, что оно растительного происхождения. Этими продуктами Джим и жил, а твердокаменные бисквиты почти не трогал, лишь изредка употребляя их размоченными в молоке: только так они приобретали сносный вкус и не представляли опасности для зубов. Его очень трогала эта забота со стороны пустынных обитателей, живших, по-видимому, бедно и питавшихся плодами собственных трудов и скупыми дарами пустыни.


Вода, над источником которой Ахиббо так трясся, и в самом деле имела удивительные свойства. Она не просто прекрасно утоляла жажду и освежала, но и пробуждала бодрость. Чашка этой воды утром натощак заменяла чашку кофе, а стоило несколько раз обмыть ею кожу, как все ранки и ссадины заживали необыкновенно быстро, без воспаления и нагноения. Несмотря на то, что она была ледяная, её можно было пить без опаски: она не только не вызывала воспаления горла, но и излечивала его. Промыв ею воспалённые глаза один — два раза, можно было избавиться от покраснения, чувства сухости и даже конъюнктивита. А однажды, когда Ахиббо вздумалось ради забавы накормить Джима сырым химоном, что вызвало у него сильнейший понос, только эта вода и спасла его. Скупость Ахиббо в отношении этой воды не знала границ. Сам он пил крайне мало и никогда не мылся, объясняя это тем, что вода вредна для его кожи; не разрешал он и Джиму пользоваться ею для мытья. Впрочем, за исполнением своих запретов он не всегда мог проследить: ночью он спал так крепко, что его нельзя было и пушками разбудить. Тайком Джим иногда мылся, забираясь в ванночку и затыкая сток пробкой; вода была хоть и ледяная, но удивительно хорошо очищала кожу, так что не требовалось даже мыло, а волосы после неё становились мягкими и хорошо расчёсывались, как после бальзама. Шевелюра у Джима и так отличалась необычно быстрым ростом, а от этой воды начала расти и вовсе безудержными темпами: за полгода пребывания у Ахиббо Джим обзавёлся роскошной гривой, которую приходилось убирать в узел или повязывать косынкой, чтобы она не мешала. У чудесной воды был лишь один недостаток, который не позволял наладить её добычу в промышленных масштабах: будучи разлитой в сосуды, она теряла свои чудодейственные свойства очень быстро, в течение всего одних суток. Товар с таким маленьким сроком реализации следовало употреблять на месте, а построить в этой пустыне водолечебницу, вероятно, ещё никому не пришло в голову.


Думал ли Джим о побеге? Разумеется, как и всякий пленник, он мечтал вырваться на свободу, но мечтам этим он предавался только по ночам, когда паукообразный монстр спал и не мог прочесть его мыслей. Сама эта способность синекожего азука обрекала на провал любой замысел, связанный с побегом: Ахиббо угадывал эти помыслы ещё в зародыше. Как-то раз он прямо сказал Джиму:


"Бежать не думай. Бежать тебе некуда, кругом пустыня. Ты в ней жить не привычен и пропадёшь. Кармаки тебе не помогут, они слишком трусливые и глупые. Впрочем, — добавил Ахиббо с усмешкой, — можешь попробовать, если неймётся. Сам поймёшь, что это бесполезно. Пустыня — лучший твой стражник".


Но так уж устроена мысль узника: если есть соблазн побега, он не даст ему покоя. Вопреки предупреждению Ахиббо, Джим продолжал помышлять об освобождении и продумывал разные планы, большинство из которых оказывались невыполнимыми по разным причинам. Вырваться из обители человекопаука Джиму помогла случайность: однажды поздно вечером прилетел клиент, и Ахиббо, занятый с гостем, нечаянно обронил ключи. Он этого не заметил, а Джим весь задрожал от возбуждения. Такая возможность! Почти невероятный, уникальный шанс, и Джим не устоял: он схватил ключи, отпер ворота и выскользнул. Побег получился спонтанный и неподготовленный, Джим даже не захватил с собой воды и хоть какой-нибудь еды: на сборы времени не было, Ахиббо мог в любой момент обнаружить отсутствие ключей, поэтому Джим просто выскользнул в образовавшуюся щёлку, охваченный безудержной жаждой свободы.


Он ошалел от радости и был опьянён успехом, а потому не думал о том, что очень уж легко ему удался этот побег. Был поздний вечер, жара спала, и Джим, подхлёстываемый возбуждением, шёл в песках довольно бодро и быстро. Он приблизительно помнил, в какую сторону уходили кармаки, и взял курс туда, надеясь отыскать оазис, в котором они проживали. Он не думал о деталях, он просто стремился к людям в надежде найти у них защиту. Ведь, в конце концов, их было много, а мерзкий Ахиббо был один! Джим шёл и шёл, не чувствуя усталости, и замедлить шаг ему не позволял страх перед погоней. Небольшая фора у него была, но всё-таки она была маловата, а потому нужно было спешить.


Приблизившись к пирамидам, Джим остановился, сам не зная, почему. Теперь, видя их вблизи, он по-настоящему смог оценить их размеры: большие были высотой этажей в пятьдесят, а маленькие были раза в четыре меньше. Пространство вокруг них было полно странной, загадочной тревоги, они как магнитом тянули к себе Джима, и он стоял, не сводя с них глаз и позабыв о своей цели — найти посёлок кармаки. А тысячелетние громады, серые в звёздном свете, смотрели на Джима — непостижимые, спокойные и почти страшные. У их подножий были какие-то руины — бесформенные груды камней, обломки блоков со шлифованными гранями, развалины каких-то каменных построек, разрушенных до фундамента. Вблизи их Джим начал чувствовать себя очень странно: его неодолимо влекло к этим руинам, он уже не хотел бежать вперёд, его ноги сами свернули туда. Он будто попал в поле необоримого притяжения, все его чувства застыли, осталось только одно — трепетное благоговение. Большие пирамиды подавляли своим величием, устремлённые вершинами в Бездну.


Тишина и звёзды. Ладони Джима легли на шероховатую поверхность камня. Силой Бездны стотонная глыба поднимается, зависает в воздухе, медленно плывёт, поворачиваясь под нужным углом, и ложится на своё место. Что значит для Бездны, ворочающей целыми планетами и галактиками, вес в сто тонн? Пушинка, атом. Нужно только управлять её силой, и свернёшь горы. Планеты!


Как зачарованный Джим бродил среди руин, вслушиваясь в пространство. Не ухо, но всё нутро улавливало шелест тысячелетий, пульсацию глубинных сил планеты и тихий, но ничем не заглушаемый голос извне — из чёрно-фиолетового неба, роскошного звёздного шатра. Здесь, возле пирамид, этот голос был слышен так, как ни в каком другом месте, здесь он был властным, чистым и жутким, проникая в каждую клетку, затрагивая все фибры души и завладевая ею безраздельно. Взобравшись на огромную каменную глыбу в основании пирамиды, Джим раскинул руки и весь устремился туда — в Бездну. Может быть, пирамида, как гигантский передатчик, могла вобрать в себя его боль и донести его зов до сердца того, кто любил его и тосковал по нему на другом конце Вселенной?


— Папа!


Всю свою тоску вложил Джим в этот крик. Его голос был тих, звёзды не могли услышать его, но он верил, что его импульс улетел в неизмеримые просторы Бездны. Сидя на каменной глыбе, крошечный и жалкий по сравнению с огромной, древней и бесстрастной пирамидой, он пребывал в каком-то оцепенении, как вдруг очнулся от укола страха. Надо бежать, вспомнил он. Соскочив с глыбы, он поспешил покинуть странное место.


Сколько пирамиды держали его в своём плену? Джиму казалось, что прошли долгие часы, хотя по-прежнему была ночь, небо не проявляло никаких признаков зари. С колотящимся сердцем Джим торопился, как мог, но его ноги то и дело увязали в песке, а шагать по гребням дюн было весьма неудобно. Поначалу сил ему придавало крайнее возбуждение и радость от успеха побега, а также страх, что Ахиббо его догонит, но постепенно он начал уставать. Он не знал точно, сколько он уже шёл: поздний вечер перешёл в ночь, и над пустыней раскинулась Бездна, сверкая мириадами ярких звёзд. Спутников Флокар не имел, и его небо было безлунным, но света от звёзд было вполне достаточно, чтобы тьма не была кромешной. Джим брёл в песках под звёздным шатром, и его одолевали сомнения и страхи, а от радостного возбуждения не осталось и следа. Теперь ему уже казался весьма глупым этот побег, и особенно его беспокоило отсутствие припасов. Джим жалел, что убежал налегке. Спешка его была понятна и объяснима, но сейчас к нему пришло осознание, что он поступил весьма необдуманно, не взяв ни крошки еды и ни капли воды. Однако надежда на то, что он отыщет посёлок кармаки до того, как упадёт без сил на палящем солнце, ещё не угасла, а потому он двигался вперёд — сам не зная, куда.


Джим знал, что ночи в пустыне могут быть весьма прохладными, но не подозревал, что настолько. Палящее дневное пекло с температурой в пятьдесят градусов Цельсия — а иногда и под шестьдесят — сменилось зябкой прохладой: было градусов десять. Джим, одетый в ветхое тряпьё, начал мёрзнуть. Стуча зубами, он, однако, не сдавался, понимая, что останавливаться нельзя. Странно, но Ахиббо не догонял его, и это тоже начало беспокоить Джима, равно как и перспективы всей его затеи. Джим убежал без ужина, и сейчас голод пылал у него в животе, как пожар. Завтракал он больше шестнадцати часов назад доисторическими бисквитами с молоком, и теперь был готов отдать что угодно за горсточку этих окаменелостей. А длинная картошка! Какая она вкусная, рассыпчатая, крахмалисто-сладковатая! А белый сыр — просто объеденье! Растравив себе этими мыслями душу и желудок, Джим приуныл. Но он ещё надеялся и, надеясь, терпел.


Он шёл всю ночь с небольшими остановками, но оазиса пока не было видно. Он пытался прикинуть расстояние, преодолеваемое кармаки в их паломничестве за водой, и по всему выходило, что оно не должно было быть слишком большим: полдня — максимум день пути. Это было понятно хотя бы по тому, что молоко в корзине, присылаемой ими, не успевало скиснуть, или — изредка — кислило самую малость. Утренние лучи солнца застали Джима ещё в пути — изрядно вымотавшегося. Оазиса он не нашёл, а впереди была перспектива изжариться заживо.


И он почувствовал гибельное дыхание пустыни в самом скором времени. Солнце поднималось над песчаным горизонтом всё выше, и с каждым градусом его высоты прибавлялось несколько градусов температуры воздуха. Песок, который ночью только забивался Джиму в обувь, теперь начал и обжигать. Джим понял, что солнце не только даёт жизнь, но и отнимает её. Он поражался, как кармаки могли переносить это адское пекло и не падать в обморок от теплового удара; впрочем, они всегда были пустынными жителями, а он — нет.


Солнце нещадно палило неприкрытую голову Джима, сводя его с ума, и он начал видеть какие-то расплывающиеся тёмные образы на горизонте. Он махал руками и кричал им, но никто не отзывался. Колышущееся марево вдруг рассасывалось, и Джим замирал, ошеломлённый, ослеплённый солнечной безжалостностью, потерянный. Он грезил о лавке Ахиббо, как о своём единственном спасении, ибо там была тень — то, чего абсолютно не было здесь, среди бескрайних песков. А ещё там была вода. Плавящиеся, одурманенные жарой мозги Джима поняли, что он искал здесь свободу, а нашёл, быть может, погибель. Даже если бы он взял с собой какие-нибудь припасы, они не слишком увеличили бы его шансы на спасение — может быть, лишь ненадолго продлили бы его страдания. Почему? Потому что он не знал, куда идти.


Джим упал. Песок обжёг его полуприкрытое старой тряпкой тело, но встать он не смог. Из последних сил он открыл медальон и взглянул в лицо молодого альтерианца — так, как он теперь знал, называлась разумная раса, к которой он принадлежал. "Прощай, папа, — мысленно сказал он. — Мы никогда не увидимся, потому что мне суждено погибнуть здесь". Это была его последняя мысль, перед тем как солнце поглотило его сознание.


Очнувшись, Джим долго не мог понять, где он находится. Кто-то лил ему на голову воду, а в мозг ему втекали насмешливые телепатические сигналы:


"Ну, как тебе понравилась прогулка в пустыню? Говорил же я тебе, что ты её не знаешь и не умеешь в ней выживать. Отчего ты меня не послушал, дурень? Теперь ты убедился, что бежать бесполезно? Ну, то-то же!"


Услышав знакомые словомысли, Джим издал долгий тяжкий стон.


Он был жив, и он снова был у Ахиббо. Человекопаук сказал ему, что его нашли кармаки и принесли обратно в лавку. Джим пролежал в забытье целый день, и в лавке скопилось много работы. Ахиббо дал ему прийти в себя и вдоволь напиться воды из источника, а также подкрепить силы продуктами из корзинки, которая уже дожидалась Джима с позавчерашнего дня; молоко превратилось в простоквашу, но изголодавшийся Джим жадно её выпил. Теперь, когда солнце не опаляло ему лицо, он снова мог плакать.


Вода из источника успокоила и заживила его обожжённую кожу, сняла покраснение раздражённых песком глаз и восстановила хорошее самочувствие. Джим понял: чтобы выжить здесь, нужно держаться поближе к ней.


Он пал духом.

Загрузка...