Глава 1. Тривиум

Тропа тянулась вдоль невысоких холмов, почти незаметных в густой темноте, затопившей землю. Лишь далеко впереди, у самого горизонта, слегка белела узкая полоска – там медленно, не спеша, проступал ранний зимний рассвет. Идти было трудно – тьма скрывала повороты, вдобавок под ноги то и дело попадались мелкие острые камни. Ко всему донимал холод – в эти предрассветные часы он казался особо нестерпимым.

Шли молча – Косухин чуть впереди, пряча мерзнущие руки в карманы китайской шинели и натянув черную мохнатую шапку почти на самый нос. Арцеулов немного отставал. Холод, так донимавший Степу, был более милостив к капитану – в очередной раз спасал «гусарский» полушубок. Зато разболелась голова, резко и сильно, так, что Ростислава зашатало. В висках стучала кровь, черные волны накатывали откуда-то со стороны затылка, и каждый шаг требовал немалых усилий. С полчаса капитан держался, но затем стал заметно отставать.

– Ч-черт! – выразительно произнес Косухин, угодив ногой в яму. – Чего это они тут, чердынь-калуга, огурцы сажали?

– Здесь были мины, – напомнил Арцеулов, останавливаясь и прикладывая к пульсирующей болью голове ледяную ладонь.

– Точно, – Степа осторожно отошел подальше от зловещей ямки. – Вот зараза! Че, капитан, передохнем? Курить будешь?

Рука Косухина привычно полезла за пачкой папирос, но Ростислав покачал головой.

– Не хочу… – сквозь зубы произнес он. – Голова… Болит немного.

– Ах ты! Это ж тебя в самолете! Эх, надо было повязку сменить!

За последние сутки Арцеулов напрочь забыл и о ране, и о повязке – было просто не до того. Боль вынырнула неожиданно, разом напомнив о неровном гудении моторов, о мелькавшей под иллюминатором желтой земле и о страшном ударе.

– Ничего… Только передохну немного. Давайте-ка сообразим… Идем мы уже около часа. Прошли версты четыре…

– Пять, – прикинул Степа. – Быстро шли! Впереди вроде как горы, а этот Мо говорил про какое-то ущелье… Эх если б не мины, я б прямо сейчас свернул в степь. Там, глядишь, и встретили б кого подходящего…

– Местный пролетариат, – в тон продолжил капитан, чувствуя, что голову начинает отпускать.

– Или трудовое крестьянство, – невозмутимо согласился Косухин. – Собрали бы, чердынь-калуга, отряд, врезали б по этим белякам, а потом пошли Наташу выручать…

– Пошли! – вздохнул Арцеулов, удовлетворенно чувствуя, как боль исчезает, оставляя лишь едва заметную слабость. – А то нагонят…

Теперь они вновь шли рядом, плечом к плечу. Арцеулов внезапно подумал, что в очередной раз ошибся, причем нелепо и глупо. Он был готов – или почти готов – погибнуть, не дотянув даже до 10 февраля, собственного двадцатипятилетия, – но эта странная и жуткая прогулка по ночной пустыне показалась унизительной. Там, на полигоне, надо было просто послать косоглазого окопным трехэтажным и встретить залп как полагается офицеру русской армии – грудью. Капитан взглянул на мрачного сосредоточенного Степу, уверенно мерявшего шагами узкую тропу, и в душе колыхнулась привычная злость: «Жизнелюб! Этот смерти ждать не будет!»

Арцеулов отвернулся. Вспомнился жуткий эпизод из читанного в детстве романа о шуанах Вандеи: благородные бойцы с гидрой революции связывали пленным федератам руки, надевали на шею горящий фонарь и пускали в темноту, чтобы потренироваться в стрельбе. То же, но не в книге, а на глазах у капитана, проделывали марковцы во время осенних боев 18-го на Кубани. Правда, обходились без фонаря и не стреляли, а рубили с наскока. Ростислава передернуло – сходство было разительным, только что руки к них свободны. Ростислав вновь взглянул на Степу.

«Жизнелюб!» – вновь подумал он, но на этот раз с определенной долей зависти.

Косухин не подозревал о том, что заботило капитана, а если узнал, то весьма бы удивился. Он и вправду был оптимистом. К этому вынуждал характер, а главное – сам дух единственно верного учения товарища Маркса. Степа давно уже понял, что его долг – лечь костьми в землю, дабы из праха выросли будущие счастливые поколения. Гибель за дело Мировой Революции есть не только его долг, но и в некотором роде – праздник.

Нетерпеливая, смерть уже не раз дышала в Степин затылок. Два раза его ставили к стенке, причем один раз к настоящей – кирпичной и очень сырой. Эту сырость, обжигающую спину, Косухин запомнил крепко. И каждый раз Степа держался твердо и даже нагло. Он помнил слова комиссара Чапаевской Митьки Фурманова, с которым сдружился на Белой: «Доведется подыхать – подыхай агитационно». Но теперь, когда можно было либо без хлопот умереть прямо у кромки взлетного поля Челкеля или идти по неведомой тропе сквозь предрассветную мглу, Косухин не сомневался ни секунды, твердо зная, что на тот свет всенепременно успеет. Зазря Косухин погибать не собирался, и под его черной мохнатой шапкой роились планы, один замысловатее другого.

Светало. Восток белел, тьма отступала назад, к оставленному ими Челкелю, а у самого горизонта разгоралась еле приметная красная полоса. Холмы, едва заметные ночью, теперь были видны во всех подробностях – одинаковые, с голыми, неприветливыми склонами, на которых лишь кое-где торчали высохшие клочья прошлогодней травы.

Когда они в очередной раз остановились перекурить, Арцеулов как бы ненароком взглянул на часы.

– Половина восьмого! Полчаса еще есть… Что там впереди?

Глазастый Степа всмотрелся:

– Гора… Или даже две, но далеко… Ежели чего – сворачиваем за холмы…

– Найдут! – поморщился капитан. – Холмы невысокие. Пара конных патрулей – и баста! Надо к горам. Генерал не зря говорил про ущелье…

– Ага, не зря! – хмыкнул Косухин. – Этот беляк тебе подскажет!..

Солнце уже успело наполовину вынырнуть из-за горизонта, когда они добрались до ближайшего подножия. Невысокая горная цепь едва возвышалась над вершинами окрестных холмов, заросших сухим колючим кустарником. Внезапно Степа остановился, упал на тропинку и приложил ухо к земле. Встав, он машинально отряхнул шинель и неохотно проговорил:

– Скачут… Версты за полторы. Рысью идут – не спешат…

– Быстрее! – скомандовал Арцеулов. – Вперед!

Тропа начала сворачивать влево, огибая склон. Идти стало труднее – дорога шла наверх, вдобавок камни стали встречаться заметно чаще. Арцеулов почувствовал, что боль возвращается. Пришлось закусить губу, чтобы не дать вырваться невольному стону. Косухин словно что-то почувствовал и, остановившись, вопросительно взглянул на капитана. Тот отрицательно помотал головой – задерживаться было нельзя. К счастью, боль отступила быстро – почти сразу.

Они поднялись наверх и оказались у небольшого перекрестка.

– И что? – вопросил Степа. – Куда теперь?

Арцеулов вытер проступивший на лбу пот – боль не прошла даром.

– Тривиум.

– Чего?

– Перекресток трех дорог, – пояснил Ростислав.

Мудреное латинское словцо было употреблено всуе. Дело было и так ясное – тропинка раздваивалась. Один путь вел к подножию следующей горы, другой сворачивала вправо.

– Если генерал говорил правду об ущелье, то это туда, – Ростислав указал на правую тропу. – Рискнем?

– Эх, не верю я этой контре! – вздохнул Степа. – Ладно, все одно, в степь не уйдешь…

Они свернули вправо. Тропа резко покатилась вниз, отвесные склоны расступились, и перед ними открылось глубокое ущелье, тянущееся далеко на юг. Косухин вгляделся и неодобрительно бросил:

– Попались, чердынь-калуга! Не скроешься.

Он оказался прав – скрыться было действительно негде. Арцеулов молчал, взгляд его не отрывался от склонов – капитан искал выход.

– Генерал сказал так: «Если вы верите в бога Христа или в других богов, то они помогут вам…» Если мы верим…

– Гляди! – внезапно крикнул Степа, указывая на узкую тропу, ответвлявшуюся от основной дороги. Она уходила вверх по склону, петляя между острых камней причудливой формы.

– Снова тривиум, – негромко, самому себе, проговорил Арцеулов. – Если мы верим в бога…

– Ты чего? – не понял Косухин. – Погляди – какая-то дыра! Пещера вроде…

– Это не пещера, – всмотревшись, покачал головой Ростислав.

Тропинка, забравшись метров на сто вверх по склону, пропадала у ровного четырехугольного отверстия, высеченного в скале. Можно было заметить четко обозначенный порог и грубо выбитое изображение над черным входом.

– Храм! – осенило Ростислава. – Если мы верим в бога Христа или других богов…

– Так чего, нам туда? – недоверчиво спросил Степа.

Арцеулов задумался. Где-то сзади, возле невидимого за поворотом тропы входа в ущелье, послышался стук копыт.

– Наверх! – решил он. – Может, не заметят.

Косухин не спорил. Встречать врагов на верхнем краю почти отвесной тропы лучше, чем убегать от них по ущелью.

Арцеулов взбирался первым. Тропа стала почти отвесной, приходилось то и дело цепляться руками за камни. Чертыхавшийся Степа отставал на добрый десяток шагов. У Косухина дело не ладилось – камни вырывались из-под ног, да и вообще, лазить по горам он был не мастак.

Тропа, свернув вправо, внезапно кончилась, выведя на небольшую ровную площадку. Капитан остановился, переводя дух, затем поглядел вниз. Оставленное ими ущелье было пустым и безлюдным, но слева, где находился первый перекресток, слышались голоса и негромкое лошадиное ржание. Ростислав поглядел направо – ущелье тянулось дальше версты на три, но затем резко обрывалось, упираясь в отвесный склон. Тупик!

На площадку вылез недовольный и запыхавшийся Степа, отряхнул с рук сухую холодную пыль и тоже поглядел вниз, откуда уже доносился стук копыт.

– Присядьте! – шепнул Арцеулов.

В ущелье въезжал патруль – пятеро в знакомых шинелях с меховыми воротниками.

– Эх, заметят! – скривился Степа. – Приметная тропа! Винтарь бы… Я бы тут роту задержал!.. Пошли-ка в пещеру. Чего тут глаза мозолить?

Арцеулов согласно кивнул и повернулся к черному провалу. Когда-то здесь действительно находился храм. Четырехугольник входа был аккуратно врезан в скалу, по бокам резец обозначил две массивные колонны, на которых когда-то были выбиты надписи. Над входом, как заметил Ростислав еще с тропы, находилось изображение всадника, протягивавшего к небу правую руку. Правда все – и надписи, и всадник – оказалось разбито до неузнаваемости. Кто-то позаботился о том, чтобы редкие гости не смогли догадаться, каким богам поклонялись в этом пустынном месте.

– Вроде Егория, – неуверенно заметил Степа, вглядываясь в разбитое изображение. – Только копья нет…

– Непохоже, – покачал головой капитан. – Да и откуда тут быть христианскому храму?

Косухин еще раз взглянул на всадника и стал подниматься по ступенькам. Их было семь, причем верхняя оказалась почти полностью разбита, а сквозь остальные прошли глубокие трещины. Секунда – и Степа скрылся в темном проходе. Арцеулов последовал за ним, но перед этим не удержался и вновь посмотрел вниз. Патруль остановился, солдаты, о чем-то споря, указывали на идущую вверх тропу…

Ростислав ждал темноты, но внутри было неожиданно светло. Храм оказался невелик, почти квадратен, с неожиданно высокими сводами. Стены когда-то покрывали глубоко врезанные надписи, но и здесь все было разбито и уничтожено. Справа темнела горизонтальная ниша, такая же ниша, только вертикальная, напоминающая дверь, была там, где у христианских церквей находится алтарь. Возле нее угадывались остатки каких-то изображений, но здесь руки разрушителей поработали особенно тщательно. Капитан подумал, что это чем-то похоже на буддийский храм и хотел поделиться своими соображениями с Косухиным, но тот внезапно замер, а затем осторожно дернул капитана за рукав, кивая в угол. Ростислав понял – они были в храме не одни.

…Старик сидел в дальнем углу, расположившись на чем-то, напоминающем вытертый ковер или старый халат. На плечи была наброшена то ли шуба странного покроя, то ли опять-таки халат, голову венчала темная остроконечная шапка. Степа, кашлянув, нерешительно произнес: «Здрасьте…». Человек в остроконечной шапке кивнул, но не поднял головы.

Внезапно сзади послышались резкие гортанные голоса – патрульные взбирались по тропинке.

– Эх ты! – прошептал Степа. – Чего делать-то, чердынь-калуга?

– Придется выйти, – решил Арцеулов. – Останемся – старика прикончат вместе с нами…

Косухин затравленно оглянулся. Выходить на верную смерть не хотелось, но беляк был прав – подставлять под пули невинного не следовало.

– Вот и погуляли! – вздохнул он. – Нет – отгуляли…

Возразить было нечего. Арцеулов еще раз окинул взглядом храм. «Если вы верите в Бога Христа или в других богов…» Степа лихорадочно осматривался, соображая, что предпринять. Ниши он приметил сразу, но прикинул, что в них не отсидеться – заметят. Итак, надо уходить. В том, что его, Степана Косухина, комиссара Челкеля и уполномоченного Сиббюро, пристрелят при попытке к бегству, старик в остроконечной шапке не виноват. Косухин вздохнул и повернулся к выходу, как вдруг откуда-то сзади послышался негромкий голос. Степа оглянулся – старик смотрел прямо на них и что-то говорил, потом поднял тонкую худую руку, словно приглашая остаться.

– Пора нам, дедушка! – вздохнул Косухин.

Старик покачал головой, а затем вновь взмахнул рукой, на этот раз резко и повелительно, подзывая поближе. У входа уже слышались голоса. Капитан, решив, что выходить все равно поздно, потянул Степу за рукав шинели. Старик кивнул, и они присели рядом с ним. Почти тут же в храме стало темнее – двое солдат, держа карабины на изготовку, стояли у входа.

Беглецы замерли, стараясь не дышать. Старик оставался абсолютно спокойным, только на тонких серых губах его проступила улыбка. Между тем солдаты, бегло осмотрелись, затем один из них вернулся ко входу и что-то прокричал. Снизу донеслись ответные голоса.

«Неужели не заметили?» – поразился Арцеулов.

Солдаты принялись осматривать храм. Один заглянул в боковую нишу, ткнув в нее для верности прикладом, другой остановился в полушаге от застывшего Косухина. Секунду постояв, он крикнул, оглянувшись на своего товарища, пожал плечами и шагнул к выходу. Тот еще минуту потоптался на месте, затем тоже пожал плечами и стал спускаться. Шум шагов замер вдали, послышались голоса – и вновь все стихло.

– Фу, – выдохнул Степа. – Слепые, что ли?

Послышался негромкий смех – смеялся старик. Кажется, он понимал по-русски.

– Дедушка, – негромко, все еще боясь говорить в полный голос, начал Косухин. – Ты эта… чего? То есть, кто?

Старик что-то ответил, но слова были совершенно непонятны. Степа с надеждой поглядел на капитана.

– Я не знаю китайского, – усмехнулся тот. – Да и на китайца он не похож…

Действительно, лицо старика ничуть не походило на раскосые физиономии солдат генерала Мо. Годы наложили свой след – на лбу и под глазами легли глубокие морщины, непогода и солнце покрыли лицо темным, коричневым загаром, но было заметно, что в молодости этот человек был красив.

«Может, таджик? – прикинул Арцеулов. – Или перс?»

Воображение Косухина не шло дальше татарина, но и на татарина этот человек совсем не походил.

– Не понимаем мы, дедушка, – вздохнул Степа.

Старик взглянул на него с явным сочувствием, словно на больного, затем вздохнул и достал откуда-то из-под одежды большую круглую чашу. Холодно блеснул металл – чаша была серебряной, с изображением двух крылатых драконов. Откуда-то появился небольшой глиняный сосуд, напоминающий обыкновенный кухонный горшок, но с длинным горлом.

– Чего это он? – поинтересовался Косухин.

Арцеулов промолчал, соображая, где он мог видеть подобное изображение. Дракон чем-то походил на рисунок на китайских вазах, но все же был другим. Между тем старик, открыв сосуд, налил в чашу, как показалось, обыкновенную воду – совершенно прозрачную и чистую. Степа, облизнув пересохшие губы, подумал, что и в самом деле хлебнул бы глоток-другой, но вдруг замер – драконы на стенках чаши зашевелились. Косухин хотел протереть глаза, но сообразил, что драконы, конечно, и не думали двигаться – двигалась вода, словно в чаше образовался маленький, но сильный водоворот. Появился пузырек, потом другой… Через минуту вода в чаше кипела.

Арцеулов покачал головой, подумав, что хорошо бы позвать сюда Семена Богораза. Ростиславу с его юнкерским училищем понять подобные вещи было не по плечу.

Вода кипела пару минут, затем ее цвет стал меняться. Из прозрачной она постепенно стала розовой, потом красной, а еще через минуту – бурой. Пузыри яростно лопались, и Степа вдруг сообразил, что старик держит серебряную чашу в руке. Тот словно услышал его мысли, вновь сочувственно улыбнулся и осторожно поставил чашу на каменный пол. Кипение тут же прекратилось, вода начала медленно светлеть, вновь становясь чистой и прозрачной. Старик удовлетворенно кивнул, поднес чашу к губам и, не торопясь, отхлебнул. Затем худая, покрытая вечным загаром рука протянула ее Косухину. Тот осторожно подхватил тяжелую серебряную вещь и вновь поразился – рука не ощутила тепла.

– Пить, что ли? – понял он. – Так ведь… Да ладно!

Степа решился и сделал глоток. Вода оказалась вкусной и свежей, словно только из колодца – причем совершенно холодная. Осмелев, Косухин вновь отхлебнул, а затем протянул чашу Арцеулову. Тот выпил, не задумываясь, и вернул чашу хозяину.

– А ничего! – заметил Степа. – Хотя по здешнему холоду, я бы лучше спирту…

– Сейчас согреешься, воин…

Косухин замер – говорил старик. Язык был прежний, незнакомый, но теперь Степа разбирал каждое слово. По разом застывшему лицу Арцеулова стало ясно, что он тоже понял сказанное.

– Сейчас согреешься, – повторил старик. – Это сома дэви.

Степе действительно стало жарко, но не от воды, а от происходящего.

– Я думал, мы поймем друг друга и без этого, но вы были слишком невнимательны – как и те, что искали вашей смерти.

По бледным губам вновь скользнула улыбка. Несколько секунд все молчали. Наконец, Арцеулов решился:

– Кто вы?

– Я тот, кто послан вас встретить, – чуть помолчав, ответил старик. – Вы не догадались, вы слишком спешите, воины, и не успеваете даже подумать… Подумайте сейчас.

Степе как-то не думалось. На представителя китайской секции Коминтерна старик никак не походил. Арцеулов тоже не стал размышлять, и невеселая улыбка старика быстро подсказала ответ:

– То есть… Нам что – конец?

– Ваш путь закончен. Вы прошли его до последнего шага. Вас сторожат у тропы. Скоро они поднимутся наверх, и на этот раз будут более внимательны…

– И что? – возмутился Степа. – Неужто ничего сделать нельзя? Ну, спрятаться там?

– Вам незачем прятаться. Вы уже пришли…

Арцеулов молчал. Спрашивать было не о чем – он все понял.

– А… вы всех так встречаете? – не отставал любопытный Косухин.

– Не всех…

Издалека, со стороны дороги, сухо прогремел выстрел. Враги не ушли.

Степа между тем напряженно размышлял. Помирать совершенно не хотелось, к тому же старик явно что-то не договаривал.

– Вот что, товарищ, – на этот раз «дедушка» стал «товарищем». – Вы бы это… досказали. Чтобы все сразу. А то непонятно что-то…

– И что вам непонятно, Степан?

На свое имя Косухин не реагировал. Мало ли откуда здесь могут знать комиссара Челкеля?

– Все непонятно. Если нам и вправду крышка, так обычно и без таких… встречающих… обходится. Видел уж, знаю…

– Хорошо, объясню, – старик вздохнул, но без всякого раздражения, словно разговаривал с ребенком. – Вы прошли путь до конца. Но это был не ваш путь, Степан, и не ваш, Ростислав. Вы сбились с дороги, хотя и не по своей воле.

– Ага! – напрягся Степа. – Это, значит, мы сюда по ошибке попали?

– Не по ошибке. Это не так легко объяснить. Представьте, что вы плывете по реке. Внезапно начинается буря, вас уносит в море… Подумайте! Собирались ли вы еще месяц назад сокрушать покой небес? Приходило ли вам в голову, что такое возможно?

– Стоп, – мотнул головой Косухин. – Значит, по порядку. Ясное дело, не собирались. Но то, что возможно – это уж, извините. Видели!…

– Вы видели много невозможного. То, что случилось – это и была буря. Ваши пути закончились не так, как должны были, и меня послали вас встретить. Не бойтесь. Все страшное уже позади.

Этого говорить не следовало. Даже Арцеулов, несмотря на овладевшую им апатию, почувствовал нечто вроде обиды. Степа же буквально вскипел.

– Вот чего, товарищ! За политбеседу спасибо, но я лучше пойду прогуляюсь. Глядишь, перед смертью прихвачу с собой другого-третьего! Наслушался я этой поповщины!

Старик покачал головой:

– Вам уже ничего не сделать, Степан. Вам незачем даже ждать пулю. Вот…

Он легко взмахнул рукой, и в то же мгновение вокруг что-то начало меняться. Стало теплее, повеяло весенним ветром, откуда-то донесся легкий запах цветущего сада. Внезапно каменная ниша за спиной у старика засветилась прозрачным, еле заметным светом. Камень, в котором она была вырублена, стал бледнеть, исчезать, превращаясь в золотистый туман.

– Дверь открыта, – бесстрастно произнес старик. – Входите! Многие жаждут, но не многие удостаиваются этого. Вы заслужили – входите!

Арцеулов вспомнил – он уже видел все это сквозь серебряный перстень, сквозь льющийся из ночной темноты лунный свет…

– Нет! – отрубил Степа. – Спасибочки, но я уж лучше здесь останусь.

Старик махнул ладонью, и все исчезло. Вместо золотистого тумана вновь проступил грубый камень.

– Чего же вы хотите?

– Понять, – ответил Арцеулов. – Вы говорили о пути, который мы должны были пройти. Что вы имели в виду?

– Не жалейте о нем. Он был не лучше и не хуже, чем у тысяч ваших сверстников. Он никогда не привел бы вас к этой двери.

– Это как? – вмешался Косухин. – Все мы, прошу прощения, там будем.

– Не все. Большинству придется много раз проходить путь, прежде чем они заслужат право войти сюда.

Косухин был сбит с толку. Отреагировал капитан:

– И все-таки. Вы говорили о том, что нам было суждено…

– Хорошо. Хотите знать об этом? Что ж, сейчас вы вспомните то, что должно было произойти. Вспоминайте!

«Это как?» – подумал недоверчивый Степа, но тут перед его глазами ясно встала знакомая картина: он вместе с другими провожает на черемховском вокзале отряд повстанцев, направляющийся в восставший Иркутск. Косухин стал вспоминать, кого же отправили на помощь к товарищу Чудову, и вдруг сообразил – в Иркутск уезжал он сам, Степан Косухин. Степа удивился, но вспомнил Иркутск, но не зимний, а теплый, весенний, и апрельские лужи хлюпали под его латаными сапогами. А затем он увидел эшелон, мчащийся через тайгу. Мелькнул перед глазами силуэт Казанского вокзала, а потом он вспомнил себя в новенькой командирской форме, стоящим впереди шеренги таких же молодых командиров, и товарищ Троцкий, пламенный Лев Революции, вручал орден, но не тот, сданный в особый отдел Сиббюро, а новенький, и на его рукаве краснела широкая нашивка.

А дальше воспоминания – ясные и четкие, словно все это действительно происходило, нахлынули разом. Косухин увидел себя в густой толпе, запрудившей Главную площадь Столицы. Стояла ночь, горели костры, и на душе было горько и тревожно. Он успел заметить у себя в руках большой венок из еловых веток с черно-красными лентами, на которых было что-то написано свежей серебрянкой. Затем перед глазами поплыли совершенно незнакомые картины: далекий неведомый край, тысячи людей с тачками и лопатами запрудили гигантскую долину, а он, Косухин, в странной, явно буржуйского вида, шляпе, что-то объяснял внимательно слушающим людей. Степа услышал свою собственную фразу о каком-то пятилетнем плане, который они должны были выполнить почему-то всенепременно в три года, и о товарище Сталине, которому следовало послать телеграмму.

Степа не успел даже удивиться, а воспоминания унесли его дальше. Он увидел молодую девушку в красном платке и с тетрадью под мышкой и тут же вспомнил, что зовут ее Валентина, и он обвенчался с нею – то есть, не обвенчался, а «расписался» – как раз на пролетарский праздник Первого Мая. Затем он держал в руках маленького пацаненка, который был похож на него самого, а пацаненка звали Николаем в честь пропавшего без вести на Германской брата-летчика. А воспоминания мчались дальше, неведомый край и огромная стройка сменились тихим кабинетом с зашторенными окнами. Перед Степаном на большом красном ковре менялись люди с бледными перепуганными лицами, и Косухин вдруг понял, что они боятся его, бывшего красного командира, и эта мысль показалась ему жуткой и одновременно приятной. Потом он был в другом кабинете, и невысокий человек со скрюченной левой рукой курил трубку, что-то объясняя, а он, Косухин, согласно кивал, отвечая: «Так точно! Слушаюсь…». И это было не обидно, а тоже почему-то приятно. Валентина, встречавшая его поздними вечерами, когда огромная машина доставляла его домой в сопровождении молчаливых парней с лазоревыми петлицами, теперь уже не носила нелепой красной косынки. На ее быстро повзрослевшем лице появились небольшие железные очки, совсем как у Семена Богораза, а Николай Косухин-младший, напротив, носил что-то похожее на красную косынку на худой мальчишеской шее. Впрочем, сына он видел редко, и все чаще машина доставляла его домой под утро.

А потом пришел страх. Он сочился отовсюду – из стен кабинета, от портретов того, с дымящейся трубкой, плавал в глазах жены, вместе с которой он ночью, стараясь не шуметь, сжигал какие-то фотографии с дарственными надписями, чьи-то письма… Страх парализовал все чувства, и Степа вдруг понял, что так страшно ему не было ни на фронте, ни даже в заброшенной церкви, когда когтистая лапа рвала доски пола. И наконец, случилось то, о чем вещал страх. Молодые крепкие ребята с теми же лазоревыми петлицами крутили Косухину руки прямо в его огромном кабинете, а затем воспоминания затянуло красным: он лежал на грязном холодном полу, ощущая только одно – боль. Нечеловеческую боль в разбитом теле, боль в душе от того, что где-то рядом в такой же камере избивали его жену. В ушах прозвучали слова какого-то мордастого с ромбами в петлицах, который говорил о невозможном – что Коля Косухин-младший отрекается от отца-изменника и просит того, с трубкой, разрешить ему взять другую фамилию.

…А в конце была стенка – такая, возле которой ему уже приходилось стоять. Но теперь Степа не стоял, а лежал. Последнее, что он видел, были не вспышки выстрелов, несущих, наконец, покой, а мелькание кованых прикладов, которые раз за разом опускались на его голову, пока, наконец, не пришла спасительная тьма…


Косухин сцепил зубы, глядя невидящими глазами на спокойное лицо старика, на разбитый рельеф над алтарной нишей. Он вдруг сообразил, что когда-то это было изображение огромной птицы с распростертыми крыльями. Возле губ оказалась чаша с водой – «сомой», как называл ее старик – и от первого же глотка стало легче…

Ростислав с удивлением поглядел на белого, непохожего на себя Степу – таким Косухина он еще не видел. А между тем Ростислава тянуло немедленно поделиться – хотя бы с этим краснопузым – тем, что довелось увидеть (вспомнить?) самому.

Вначале капитан тоже увидел вокзал, но не черемховский, а нижнеудинский. Он стоял неподалеку от станции вместе с группой офицеров рядом с суровым и решительным Любшиным. Полковник держал в руке карту и что-то объяснял, показывая на зеленые пятна бесконечной тайги. Потом он шел, отстреливался, снова шел, читал отходную над телами лежащих в глубоком снегу товарищей, снова шел – и наконец увидел яркое, весеннее солнце. Капитан был на борту огромного парохода, уносившего его по водам спокойного зеленого моря куда-то в даль, а на душе было печально и одновременно спокойно.

Затем был огромный город – Арцеулов почему-то сразу понял, что это Париж, хотя ни разу там не бывал. Он стоял в типографии, вычитывая верстку газеты. Мелькнула маленькая комната с окнами на глухую кирпичную стену, потом другая, где собрались его товарищи. На стене висел портрет Государя с черной лентой, а полковник Любшин читал обращение генерала Кутепова, который возглавлял какой-то РОВС.

Затем снова потянулись дни в типографии, но с каждым разом добираться туда становилось все труднее. В руках у Ростислава появилась тяжелая трость. Собрания офицеров становились все реже, а потом капитан увидел себя на старинном кладбище возле свежей могилы. На рукаве была траурная повязка, он говорил речь, а вокруг стояли его друзья в старых мундирах со странно глядевшимися здесь сверкающими крестами.

И вдруг Ростислав ощутил давно забытое чувство – ненависть. Он ненавидел, но не комиссаров, оставшихся где-то далеко, а других – в темно-зеленых касках, которые шли по улицам Парижа. Он услыхал незнакомое слово «боши», а затем воспоминания перенесли его в темный, освещенный керосиновой лампой подвал. Арцеулов стоял у деревянного стола, возле которого сгрудились молчаливые молодые люди в беретах, и он объяснял им устройство ручного пулемета. Ростислав злился на свой корявый французский и на проклятую болезнь, которая не дает ему пойти с этими ребятами туда, в ночь, где идет война.

Потом были те же улицы и вновь – незнакомые солдаты, но уже в другой форме. Ему вручал медаль худой, огромного роста человек, все называли его «генерал», хотя он был не генералом, а, как помнил Ростислав, президентом этой страны.

И тут воспоминания сузились до размеров комнаты, но уже другой, чуть большей. За окнами зеленел лес. Арцеулов сидел в странном уродливом кресле, которое могло двигаться, зато не мог двигаться он сам. К нему заходили гости – и молодые, и старые, которых он помнил молодыми. На столе лежала книга, на титульном листе которой он мог прочитать свою фамилию. Но чаще всего он смотрел не в окно, не на стол, заваленный рукописями, а в большой странный ящик, на котором мелькали, сменяясь, сначала черно-белые, а затем и цветные картинки. Ростислав увидел «Мономах» – то есть, не «Мономах», а другой, похожий корабль, прорывающийся сквозь тучи пара в безоблачное небо. Затем на экране сменялись страшные картины горящих деревень со странными круглыми домиками, мелькали раскосые лица, объятые ужасом, и Арцеулов сердито хмурился.

А потом он вдруг поглядел на свои руки и поразился – это были руки мумии. Ростислав сообразил, что очень стар…

…Бесконечные дни сливались в один, подступало пугающее безразличие, и вдруг, прорывая его, по цветному экрану замелькали новые кадры – огромные, невиданные боевые машины шли по улицам почти забытой им Столицы, и над башнями реяли его, Арцеулова, трехцветные флаги. И наконец он почувствовал слезы на своем худом, почти уже недвижимом лице – над огромным зданием, над гигантским куполом вместо проклятой красной тряпки поднимается русский флаг, который почему-то теперь называли «триколором»…

Значит, он победил! Они все победили – те, кто погиб еще в 17-м, кто шел в Ледяной поход, отстреливался на высоких обрывах Камы, замерзал на Иртыше и Оби… Они победили! Перед глазами мелькнул запруженный людьми аэровокзал, затем за огромным подернутым морозной дымкой иллюминатором проплыли непередаваемой белизны облака… И все кончилось. Кончилось, но осталось главное. Ростислав понял – не зря. Жаль, что он не увидит этого. Но он узнал – а это куда важнее.


Степа постепенно с трудом приходил в себя. Сознание отвергало, отбрасывало увиденное. Вспомнилась светящаяся золотым туманом дверь. Что там, за нею? Рай?

– Вы видели, – мягко произнес старик. – Вы поняли…

– Кажется, да… – кивнул Арцеулов. Степа по-прежнему молчал. Он-то как раз ничего почти и не понял. Ясно одно – беда. И не только для него и его близких. Что-то страшное случится с тысячами, с миллионами, со страной, за которую они все воевали. Но что?

Косухин одернул себя. Почему, собственно, случится? Страшное уже началось, уже происходит. Венцлав, серые оборотни, 305-й Бессмертный, генерал Ирман, профессор Семирадский. Мало? Но ведь это видел он один, а таких, как он – тысячи и тысячи. И если сложить… Уйти за эту дверь просто. Расхлебывать будут другие, других будут забивать прикладами, бросать в огромные черные машины с зашторенными окнами… И тут Степа вспомнил о Наташе. Конечно, он тут рассуждает, а девушке и помочь некому! Этот беляк, небось, уже крылышки примеряет…

– Ладно, товарищ, – решительно заявил он, вставая и отряхивая шинель. – За Ростислава решать не буду, он, чай, не маленький. Только вот чего: говоришь, у нас какие-то заслуги есть?

Старик кивнул.

– Ну тогда вот что… – Степа помолчал, собираясь с мыслями. – Вывел бы ты нас отсюда, раз уж всяким фокусам обучен. А там уж, как выйдет…

– Неужели у вас такие важные дела, Степан? Если вы сейчас уйдете, дверь может никогда не открыться.

– А чего я там не видел? – осмелел Косухин. – Райские яблочки, чердынь-калуга? И раз уж ваша контора все знает, подскажи, где Наталья Берг…

– Знаю, – кивнул старик. – Та, о которой ты беспокоишься, скоро попадет в монастырь Шекар-Гомп. Но тебе не добраться туда одному.

– Почему одному? – Арцеулов тоже встал. – Я с ним. Помогите, если можете…

Наступило молчание. Внизу вновь треснул выстрел, раздался крик, а затем застучали копыта. Старик сидел неподвижно, беззвучно шевеля бледными губами. Наконец, он поднял глаза.

– Вы просите слишком о многом. Тот, кто послал меня встретить вас, строг. Все имеет свою цену…

– Что мы должны сделать? – подхватил капитан.

– Это вы поймете сами. Но будет трудно, куда труднее, чем запускать в небо творенья суетного ума. Ни я, ни тот, кто послал меня, не смогут помочь…

– Ладно! – перебил Косухин. – Это уж как выйдет. А, может, нам с вашим старшим поговорить?

– С кем? – поразился старик. – Кого вы имеете в виду, Степан?

– Старшего или главного – кто там у вас? – упрямо повторил Косухин. – Пусть он мне все и растолкует!

– Вы понимаете, о чем просите?

– А то! Чего тут не понимать?

– Хорошо, – кивнул старик. – Я передам ваши слова. Вы странные люди – отказались от того, чего другие не могут добиться ни за золото, ни за кровь… А сейчас – идите. Вас встретят и проводят…

Ростислав и Степа переглянулись.

– Идите, – повторил старик. – Но не забывайте – вы в долгу. Прощайте!..

У самого порога Ростислав оглянулся – старик сидел неподвижно, глаза его были закрыты, и капитану внезапно показалось, что перед ним не человек, а каменная скульптура, покрытая пылью и мелкой каменной крошкой, веками падавшей со стен…


На площадку выбрались как можно осторожнее. Степа, пригнувшись, заглянул в ущелье.

– Стоят, гады! Трое. Карабины наготове, чердынь-калуга!

– Подождем, – отозвался капитан. – Вдруг старик правду сказал…

Шли минуты, но в ущелье все оставалось по-прежнему. Китайцы явно скучали, но уходить не собирались.

– Вот язва, – вздохнул Косухин. – Слушай, Ростислав, раз ты образованный, то давай, пока время есть, объясняй. Только без этого…

– Без мистики? – улыбнулся Арцеулов. – Попробую. Тут, на Востоке, есть всякие секты…

– А дверь? – перебил Степа. – Темнил он, вот что! Видал, как заерзал, когда я про главного спросил? Эх, дурят нас…

Ростислав хотел возразить, но тут вдали ударил выстрел, затем еще один. Не сговариваясь, Степа и Арцеулов взглянули вниз. Китайцы уже не стояли – мчались, подстегивая лошадей к выходу из ущелья. А следом, подымая тонкую белесую пыль, несся небольшой конный отряд – человек пятнадцать, впереди которых скакал на огромном белом коне всадник в красном халате. Поравнявшись с храмом, он на мгновенье задержался, привстал на стременах, и что-то крикнул, глядя наверх.

– Кажется, за нами, – заметил Арцеулов. – Ну чего, рискнем?

– По радио он их вызвал, что ли? – неодобрительно заметил Степа. – Придется рискнуть. Сектанты, говоришь…

Он вздохнул и первым начал спускаться вниз, в ущелье.

Загрузка...