Стена над Бездной

2 Анакрисис[18]

«Где ж ты такие луки видел?»

И ладно бы резчик всю жизнь сиднем просидел в мастерской. Далёкий от воинских занятий, ни разу не озаботился узнать, как же на самом деле изгибаются керы, рога лука. Так ведь нет. Мастер состоит при войске, больше трёх лет уже в походе.

«Ты слишком придирчив, Эвмен», — сказал бы Александр, — «художник должен иметь право на условность».

Это после того, как высоко ценимый им Апеллес изобразил победителя при Гранике с молнией в руках, Александр стал столь благосклонен к условностям в живописи. А между тем и Апеллес, оставшийся там, и его друг Лисипп, ваятель воинов, не забывали о необходимости достоверного изображения рукотворных предметов. Лисипп отличался в этом деле особенной дотошностью и тщательно воспроизводил мельчайшие детали век и ногтей модели. Показать ему эту работу, уж он немало извергнет громов и молний в адрес горе-резчика.

Но ведь это мелочь, не стоящая внимания. Подумаешь, керы резчик изобразил прямыми с крутым загибом на самых кончиках рогов. Ну и что? Мастер всего лишь следовал афинскому канону. Так вазописцы рисовали луки Артемиды и Аполлона ещё двести лет назад.

Однако, почему-то именно эта ничтожная деталь, никак не связанная с заботами, мыслями и тревогами последних дней накрыла всегда невозмутимого Эвмена волной необъяснимого раздражения.

Это всё из-за болезни и упадка сил. Отрава выходит медленно, правая рука будто чужая.

Ему словно не стрела в плечо угодила, а небо на голову рухнуло. За эти пять дней важнейших событий, из тех, что переворачивают мир вверх тормашками, произошло столько, что разум уже отказывается воспринимать новости, приходящие одна безумнее другой. Разум, ища спасения от забот, цепляется за несущественное. Надо бы отдохнуть, но кто же ему даст? Он и сам не позволит себе такую роскошь. И так слишком долго провалялся в постели. Непростительно долго.

Эвмен посмотрел на клепсидру, стоящую в углу. Недовольно поморщился. Он готов был поклясться, что стрелка, соединённая с поплавком, час назад находилась в том же положении, что и сейчас. Верно, нерадивый раб не подлил вовремя воды и вся она вытекла. Или он зря досадует на раба и времени прошло совсем немного? Ему кажется, что мысли несутся быстрее Пегаса, а на самом деле они ползут с черепашьей скоростью.

Архиграмматик рассеяно взглянул на резной гребень, который держал в руке, поглаживая большим пальцем искусно вырезанные волнистые зубцы. Эту стленгиду Александр заказал в подарок Анфее. Хотел подгадать к наступлению месяца оленьей охоты, элафеболиону[19], посвящённому Артемиде. По желанию царя мастер вырезал из слоновой кости гребень для волос, украшенный изображением Артемиды, готовящейся натянуть лук. Богиня, разумеется, обладала узнаваемыми чертами лица Анхнофрет. Она была одета в лёгкий хитон, не скрывавший весьма соблазнительных форм.

Царь рисковал — девственная дочь Латоны могла обидеться, что её изобразили едва не голой, словно развратную нимфу. Иероним, племянник архиграмматика, вчера заявил, что верно так оно и случилось — Артемида разгневалась на царя. Надо бы принести жертву, задобрить мстительную богиню. В этом он был не одинок. Правда «друзья», ещё не видевшие стленгиду, подозревали, что на Александра обозлился Аполлон. Нашли и причину — бог, видать, оскорбился, что на посвящённые ему Игры допустили варваров. По новой поползли пересуды о том, что слишком уж царь жалует египтян.

— Вот, говорят, сколько наших от их рук погибло, а царь их простил. Так они, вместо благодарности решили его извести, — рассказывал Иероним.

— И кто так говорит? — усталым слабым голосом, прикрыв налившиеся свинцом веки, спросил Эвмен.

— Ну… Мелеагр говорит. Пердикка. Гефестион. Да многие.

— И они же считают, что на царя рассердился Аполлон?

— Ну да, — Иеронима было трудно смутить, — одно ведь другому не мешает.

Да, не мешает. Помог же Аполлон Парису убить Ахилла.

Эвмен устало потёр виски пальцами. Выслушав рассказ Иеронима о том, как проходит дознание, он потом долго не мог избавиться от возникшего перед глазами образа, в котором призрачная рука направляла стрелу критянина.

Бред… Это всё бред, вызванный действием яда. Почему самая нелепая дикая мысль всегда так навязчива? Зудит, как комар над ухом, не давая сосредоточиться. Пошла прочь, зараза!

Царские телохранители, чувствуя за собой вину, готовы землю носом рыть, чтобы покарать тех, кто подослал убийц. Вот только тут образовалась сложность. Искать-то они никого не собирались. Потому как виновный для них очевиден. Гефестион через час после покушения спросил Александра:

— Вязать катаскопа?

— Не трогать! — отрезал царь.

Он, конечно, догадался, кого имеет в виду друг. Меджеди. В списке подозреваемых он числился первым.

— Ни в коем случае никого из свиты Анфеи не притеснять. Но следить тщательно.

— Следить… — пробурчал Гефестион, — это скорее они за нами следят. В нашем же городе. Ты слишком много позволяешь ей, Александр…

Он не договорил. Царь снова вспыхнул:

— А может всё дело в том, что это вы слишком разленились за месяцы без дела?

— Ну, у меня-то дело есть, — возразил Гефестион.

Царь поручил ему вести дознание. Сейчас он доверял только двоим — ближайшему другу, многократно подтвердившему свою безграничную преданность, и Эвмену. Но Эвмен лежал в постели без сил, хотя царский врач Филипп уверял, что жизнь кардийца вне опасности.

Итак, Гефестион в сложном положении. Он уверен в виновности Меджеди, но не смеет его тронуть и пальцем. Более того, Александр дал понять, что не только Меджеди, но и вообще египтян подозревать не намерен. Гефестион знал (да уже половина «друзей» знала, Леоннат не умел держать язык за зубами), почему царь выгораживает их, и это его особенно раздражало.

Иероним слышал, как Гефестион грозился всыпать палок царским юношам, шептавшимся по углам.

— И о чём они говорили? — спросил Эвмен, догадываясь, каким будет ответ.

— Ведьма. Околдовала царя.

Да, что-то подобное он и ожидал услышать. Царь правильно сделал, что настрого запретил трогать египтян. Так недалеко до погромов и… войны.

Гефестиону не позавидуешь. Но у него же в руках неудачливый убийца. Пойманный на месте преступления критянин-стрелок. Но и здесь возникла сложность. Критянин молчал. То есть, не совсем молчал, его же мало на ремни не порезали. Он истошно орал, призывал своих богов, обещал всевозможные кары на головы мучителей, но так и не сказал, кто стоял за ним.

Самый первый допрос пойманного стрелка провёл сам Эвмен в присутствии царя сразу после покушения. Провёл, превозмогая боль. Чувствовал, как накатывает дурнота. Едва держась на ногах, он не смог придумать, как разговорить критянина. После допроса стало совсем худо, начался жар и он слёг в постель.

Гефестион приступил к делу без изысков и разговоров. Однако, испробовав на критянине богатый арсенал пыточных средств, тоже ничего не добился. В замешательстве пришёл к кардийцу посоветоваться.

— Впервые встречаю такую стойкость. Он словно одурманен чем-то. Если бы не орал, я бы решил, что он боли не чувствует. Но ведь чувствует! Как такое можно терпеть и молчать?

— Если и правда ничего не знает? — предположил Эвмен, — если знал заказчика тот, кого убила Анхнофрет?

— Чушь, — фыркнул Гефестион, — тогда он врал бы что угодно, лишь бы мы прекратили пытку, но не молчал. А он только бранится.

— Уверен? Что только бранится?

Гефестион допрашивал критянина через переводчика, коим выступил ахеец Этеокл. Сын Аминтора сразу понял, что имеет в виду Эвмен.

— Нет, не уверен. Думаешь, ахеец в сговоре?

— Не знаю. Но, пожалуй, смогу тебе помочь. Есть у меня один парень в помощниках, который поднаторел в языке здешних критян. Он ездил с Филотой в Арголиду. В битве на Родосе участвовал, пострадал там, чудом жив остался. Теперь держу при себе, в грамматеоне. Заметил за ним одно качество полезное, он с людьми говорить умеет.

— Да ты что, — усмехнулся Гефестион, — а мы, значит, не умеем.

— Нет, — улыбнулся Эвмен, — так как он, ты говорить не умеешь. Знаешь ведь, мы жалобщиков и просителей просеиваем, не всех к царю пускаем. Я раньше сам с каждым беседовал, теперь у меня этим Гнатон занимается.

— Гнатон? — удивлённо переспросил Гефестион, — кто ж его так назвал? Неужели отец с матерью?

— Нет, он сирота. У дядьки с детства приживался. Лишний рот, сам понимаешь[20]. Обидное прозвище крепче имени приклеилось. Так вот, он так с людьми говорит и слушает, что они перед ним всю душу без принуждения раскрывают. Понимаешь?

— Вроде понимаю, куда клонишь. Давай попробуем, пришли мне своего хлебоеда. Хотя сомневаюсь, что выгорит у него, критянин крепким орешком оказался. Смерти и боли не боится.

— Должно найтись что-то, чего боится, — уверенно заявил Эвмен, — у каждого человека есть свой страх.

Так они и проступили. Гнатон, помощник кардийца, потребовал разговора с критянином наедине. Гефестион разрешил. Дознаватель вошёл в допросную, когда солнце только-только поднялось над крышами, а вышел, когда оно уже достигло зенита.

— Ну что? — нетерпеливо затребовал отчёта Гефестион.

— Пока молчит, — ответил Гнатон, — но есть одна мысль… Возможно, получится развязать ему язык. Я должен посоветоваться с господином архиграмматиком.

— Ну, советуйся, — не скрывая разочарования, протянул Гефестион.

Эвмен внимательно выслушал помощника и с предложением его согласился. Вызвал Иеронима. Когда тот вошёл, распорядился:

— Пригласи Анхнофрет, скажи, мне нужна её помощь.

Оставшись один, тяжело поднялся с постели (ноги ещё плохо держали, но и валяться дальше уже не было никакой мочи), прошёлся по комнате, постоял у окна. Сел за стол, взял в руки стленгиду. Мастер принёс её в приёмный покой царя как раз в день покушения. Про подарок забыли.

«А ведь они, болтуны досужие, как в воду глядели. Ведьма… Как же я сам-то не догадался…»

Эвмену на мгновение показалось, что Артемида повернула к нему лицо и недобро усмехнулась. Кардиец вздрогнул.

«Привидится же…»

Он устало провёл ладонью по лицу, стирая липкий пот. К северу от Киликийских Врат ещё лежал снег, а здесь, на побережье, солнце жарило по-летнему. Ставни окна широко распахнуты, но ни малейшего движения воздуха не ощущается. Зато мух, очнувшихся от спячки, налетело видимо-невидимо. Облепили стены, вьются вокруг, противно зудят на десятки голосов. То и дело Эвмен ощущал раздражающие невесомые прикосновения к коже и волосам, от которых его передёргивало.

Похоже, болезнь ещё не отступила. Не рановато ли поднялся с постели?

Нет. Хватит валяться. Дел по горло. И не только с этим дознанием. Есть ещё над чем голову поломать.

Эвмен неловко взмахнул ладонью, отгоняя очередную назойливую муху. Потянулся к стоящему возле стола сундуку, откинул крышку и достал цилиндрический футляр для свитков. Папирус никак не хотел вытряхиваться, а вытаскивать его одной рукой, да ещё левой, неудобно. Правая рука кардийца была туго притянута к телу.

Этот папирус — декриптия письма Аристомена. Эвмен надеялся, что лазутчик, получив возможность писать всё, что считает нужным без иносказательностей (каковые он вынужденно использовал, опасаясь, что египтяне разгадают его тайнопись с сигмой), расстарается на обстоятельный доклад о жизни дворца, о людях, его населяющих. Кардиец ожидал даже большего, твёрдо веря в удачливость Аристомена.

Однако послание вышло кратким. Когда Эвмен ещё до декриптии разглядывал узелки, то явственно ощутил, как дрожали пальцы лазутчика.

Письмо начиналось словами, от которых архиграмматика при первом прочтении бросило в пот:

Эвмен ни мгновения не раздумывал над тем, кого лазутчик назвал «они».

Письмо проделало долгий путь. По словам человека, его доставившего, сначала с торговым караваном хабиру оно из Уасита, Стовратных Фив, добралось в Тир. Оттуда морем в Арвад. Там задержалось дней на десять. Узнав об этом, Эвмен скрипнул зубами с досады, но тут ничего нельзя было поделать: в скорости доставки сообщений македоняне пока что безнадёжно проигрывали египтянам. Всецело зависели от купцов, которых надо было ещё заинтересовать.

Из Арвада письмо прибыло в Саламин и только потом в Александрию. Аристомен указал дату составления письма. Выходило, что оно пробыло в пути больше месяца. И даже без задержки время путешествия вышло бы немногим меньше.

Письмо прибыло на следующий день после покушения на Александра. Опоздало. Усилия Аристомена по спасению царя оказались тщетны.

Что ж, хоть и так, пользу они принесут в другом. Требуется ведь ещё установить виновного.

Любой увидел бы в этих словах доказательство вины египтян. Даже самому Александру их хватило бы, чтобы вновь начать подозревать Анхнофрет, а если не её, то уж приставленных к посланнице Хранителей точно. Однако далее в письме говорилось нечто такое, что заставило кардийца придержать обвинение.

Архиграмматик приподнял бровь. Даже так?

И вот тут начинались странности. Посланник Ашшура действительно приезжал ко двору Александра, но это было ещё в конце осени. Из Александрии он отбыл к хеттам. Назад не возвращался. Никаких других послов, тем более из Ашшура, с тех пор не прибывало. Какие-либо другие письма, в основном разнообразные прошения и жалобы, царь лично не принимает, все они проходят через царский грамматеон. И никто из подчинённых кардийца, разбирая эти письма, не умер.

А может, пока не умер? Вдруг там медленно действующий яд?

Кто знает, сколько ломал бы голову архиграмматик над этой загадкой, если бы не вести с севера.

Накануне покушения на царя в Александрии стало известно о смерти Циданты. Уже эта новость сама по себе принесла немало тревожных мыслей Александру и ближайшим друзьям, а прилетевшие ей вслед заставили забеспокоиться всерьёз. К счастью, мучиться неизвестностью пришлось не очень долго.

В Хаттусе произошёл переворот. Вернее, попытка переворота. Заговорщики убили царя, пытались убить наследника, но, благодаря решительным и стремительным действиям Кратера потерпели поражение. Железный трон занял Хуцция. Муваталли, главный злоумышленник — в темнице. Замешанная в заговоре царица-мать заперта в своих покоях. Порядок восстановлен. Всё произошло очень быстро и не привело к расползанию заразы мятежа по всей весьма обширной державе хатти.

Два покушения на царей с разницей в день, одно успешное. И это предупреждение Аристомена. Н-да…

Хуцция, тщательно соблюдая традиционное хеттское чистоплюйство (как выражался Кратер), устранился от дознания. Во-первых, заговорщиком оказался Первый Страж, под началом которого как раз и состояли дознаватели. Во-вторых, Хуцция решил продемонстрировать, что на руках его нет крови Муваталли и, тем более, родной бабки. Пусть грязную работу сделают макандуша.

Так даже лучше. Кратер, не испытывая ни малейших душевных метаний, взялся за дело. Правда, пока у бывшего Первого Стража достаёт сил молчать. Под пыткой орёт и бранится, совсем как здешний критянин, но ничего ценного не говорит. Что ж, это дело времени, только бы люди Кратера не перестарались. Таксиарх (коего «друзья» уже между собой звали на персидский манер сатрапом) регулярно слал донесения, выпустив уже почти всех голубей. Видя такое дело, Эвмен сразу распорядился отослать в Хаттусу ещё десятка два обученных птиц. Но прибудут они не скоро. В Каппадокии ещё властвует зима, в этом году особенно злая. Дороги замело.

Эвмену самому очень хотелось выехать на север, но царь не отпустил. Везти же сюда пленника решили повременить до таяния снегов.

Голубь, который прилетел сегодня, привёз ещё один кусочек мозаики, складывавшейся в голове Эвмена. Муваталли молчит, пятый день уже молчит. Но не молчат другие. Кое-кто из его ближних проговорился, что не так давно Первый Страж ездил в Каркемиш. К сожалению, пока не удалось выяснить, зачем. Но именно после этой поездки Муваталли, по словам некоторых придворных, стал очень раздражительным и дёрганым, словно шило в заднице ему покоя не давало. Кроме того, вернулся он за пару дней до того, как Громовержец кинул в Циданту молнию.

Насчёт молнии, кстати, тоже хватало вопросов. В «гнев Тешуба» Эвмен собирался поверить в самом крайнем случае. Уж точно не раньше, чем в «месть Артемиды». В том мире, может и поверил бы, но здесь, после увиденного в Тире…

Что же, и тут египетский след?

А вдруг…

Ведь Аристомен не написал, какого царя хотят убить «они».

Когда Эвмена посетила эта мысль, он, наплевав на головокружение, вскочил и долго мерял комнату шагами, пока не свалился без сил.

«Возможно, отравленная верительная грамота посла».

Цитанту не отравили. Но ведь Аристомен написал — «возможно». Ему не удалось выяснить точно.

Золотой футляр…

А может, там и не грамота была? И уж, конечно, не отравленная. Вдруг это та самая начинка, не иначе из глубин Тартара добытая жрецами зверобогов, что жгла македонские корабли на Родосе?

Вчера, ещё когда лежал в постели, Эвмен пригласил Неарха, дал прочитать донесения Кратера, а потом задал вопрос, что критянин обо всём этом думает. При этом свою версию не высказал.

Неарх задумался и молчал долго. Эвмен терпеливо ждал.

— Я совещался с Харием, — наконец произнёс критянин, тщательно взвешивая каждое слово, — он думает, что в основе этой огненной заразы лежит нафта. Она хорошо горит, правда не даёт никаких разрушительных вспышек. Поэтому Харий предполагает, что египтяне что-то ещё подмешивают туда.

— Соображаешь! — восхитился Эвмен такому сходству мыслей.

— Что толку? — покачал головой Неарх, — всё равно так не удалось узнать, что они туда добавляют. Харию пришло в голову попробовать серу, но нужного результата не получилось. Нафта, что с серой, что без серы просто горит. Хорошо горит, да. Но и только.

— Харий — механик, — почесал бороду Эвмен, — полагаю, тут нужен знаток природы веществ.

— Вот был бы среди нас Аристотель, возможно, он сумел бы раскрыть эту тайну.

Неарх, как и некоторые другие ученики великого стагирита[21] по сию пору пребывал в убеждённости, что учитель всезнающ, а потому всемогущ.

— Я расспрашивал Филиппа, — сказал Эвмен, имея в виду царского врача, — он всё время толчёт какие-то порошки. Подумал, может он что-то сможет придумать.

— Рассчитывал, что он даст тебе какую-нибудь тайную миэгму[22], ворованную у египетских жрецов, чтоб одновременно помогала от поноса и порождала неугасимый огонь?

Эвмен усмехнулся.

— Надеялся, да.

— И как?

— Никак. Он сказал, что знает, как приготовить зелье, которым можно опоить фалангу, и она любого врага обратит в бегство, поражая громом и зловонием. Только наступать надо задом-наперёд, пятясь раком.

Неарх не улыбнулся.

К сожалению, больше ничего о содержимом таинственного золотого футляра узнать не удалось, но всё же разговор с Неархом утвердил кардийца в мысли, что тут обошлось без божественного вмешательства.

А вот египтянам смерть Циданты весьма выгодна. Если бы не Кратер, она создала бы Александру немалую головную боль.

Раздался негромкий стук в дверь. Эвмен поднял голову. На пороге фронтистериона[23], «комнаты для размышлений», служившей одновременно спальней, стоял Иероним.

— Она здесь, — сказал племянник.

— Пусть войдёт. Позови Гнатона.

Анхнофрет не заставила себя долго ждать.

— Радуйся, Хранитель трона.

— Радуйся и ты, достойнейшая. Напрасно ты меня так величаешь. Хранителями трона справедливее звать соматофилаков царя. А я лишь скромный грамматик, следую за царём со стилом и табличкой.

— Архиграмматик, — с улыбкой поправила его Анхнофрет, — разве мои слова обидны для тебя? Я знаю, что у вас всё иначе, нежели у нас. Не обижайся, но, думаю, ты носишь маску, как принято в вашем театре. Как твоё здоровье?

— Благодаря тебе, иду на поправку.

— Отрадно слышать.

Эвмен кивнул.

— С твоего позволения, сразу перейду к делу.

В этом время на пороге без стука появился Гнатон. Анхнофрет повернула голову и плавно шагнула в сторону, пропуская его.

— Познакомься с одним из моих помощников. Его зовут Гнатон.

Анхнофрет взглянула на вошедшего чуть искоса. Эвмен давно внимательно наблюдал за ней и знал, что такой взгляд означал удивление.

На лице самого Гнатона не дрогнул ни единый мускул, однако он зачем-то сунул ладони за пазуху и сцепил их на груди.

— Радуйся почтеннейший, — слегка наклонила голову посланница.

— Живи вечно, достойнейшая, — продемонстрировал знакомство с вежливостью ремту помощник архиграмматика.

— Я пригласит тебя, Анхнофрет (из всех эллинов и македонян Эвмен был единственным, кто не переиначивал её имя), чтобы обсудить, как бы нам разговорить этого критянина.

— Он всё ещё молчит?

Вопрос прозвучал, как утверждение. Эвмен не счёл нужным отвечать.

— В тот день из-за суматохи и своего состояния я не задал тебе один важный вопрос. Возможно, ты уже отвечала на него другим, но я всё же спрошу. Скажи, что привело тебя тогда в Новые Амиклы?

Анхнофрет вздохнула. Этот вопрос уже задавал Александр. Она ответила ему, что привело наитие, предчувствие. Царя ответ удовлетворил. Она знала, что Эвмену потребуется нечто большее. Сказать правду? Все эти дни она только над этим и думала. Сказать правду и тем самым раскрыть глаза македонян на кое-какую деятельность Меджеди прямо у них под носом или промолчать?

В начале осени, после суда войска, оправдавшего Филоту, Ранефер прислал ей секретное письмо, в котором призывал удвоить бдительность. Он ожидал, что наверняка найдутся недовольные таким исходом суда. Что они предпримут? Вдруг попытаются убить царя? Она не поверила тогда, а за месяцы спокойствия и вовсе расслабилась. К тому же в этом письме Ипи отменял приказ своей сестры, избавляя Анхнофрет от мучительного бремени и это было для неё, как глоток свежего воздуха. Как видно, не одному Дамоклу безрадостно пировать, чувствуя меч над своей шеей. Иной раз и меч не способен в такой ситуации сохранять природную твёрдость и холодность.

Критянин-стрелок беседовал с неким эллином, а тот ранее общался с Клитом Чёрным. Потяни за эту нить, такой клубок размотается… Кто знает, тут может царство затрещать по швам.

«Полуправда. Полуправда может быть хуже лжи…»

Пусть так.

Анхнофрет снова вздохнула.

— Этого критянина видел кое-кто из моих людей. Ночью, накануне покушения критянин встретился у восточных ворот с неизвестным эллином. Эллин уехал на восток, а критянин пошёл на север, в Новые Амиклы. У меня… появилось нехорошее предчувствие.

— Вы следили за критянином? — прищурился Гнатон, — зачем?

— Мы следим за всеми критянами, прибывающими в Александрию, — спокойно ответила Анхнофрет.

— Даже так? — удивился Эвмен.

— Ранеферу стало известно, что Дом Секиры проклял Александра. Теперь царь для них — порена.

— Кто? — переспросил Эвмен.

— Посвящённый богу, — мрачно сказал Гнатон.

— Это такое проклятие? — удивился Эвмен.

— Порена — человек, коего жрецы приносят в жертву Потедайону, Посейдону, и съедают его плоть. Интересно, как они собирались съесть царя?

Эвмена передёрнуло.

— Какое… варварство…

— Ранефер предупредил меня, — сказала Анхнофрет, — поэтому мои люди стараются следить за всеми приезжающими критянами. А этот появился на агоре с луком ремту.

— Но ведь Александр невиновен в разорении острова Тера, — пробормотал потрясённый Эвмен.

— Для Дома Секиры это не имеет значение. Полагаю, Филота для них тоже порена, но Александр главнее.

Эвмен долго молчал, переваривая услышанное. Потом спросил:

— Ты упомянула эллина. Эллин действует совместно с критским жрецом-убийцей?

— Почему бы и нет? Разве царём все довольны?

— Ну да…

— Что тебе о нём известно, достойнейшая? — спросил Гнатон.

— О нём ничего, — покачала головой Анхнофрет.

Кардиец и его помощник переглянулись.

— Если этот критянин действительно жрец, исполняющий волю Дома Секиры, то заставить его говорить будет очень непросто, — сказала Анхнофрет.

— Мы уже заметили, — буркнул Эвмен.

— Но есть одна мысль, — встрял Гнатон, — мы надеемся на твою помощь, достойнейшая.

— Какой помощи вы хотите? Я сделаю всё, что в моих силах. Этот ритуал противен Маат и должен быть искоренён.

Эвмен усмехнулся. Убийство вражеского царя — богопротивный ритуал? Ну-ну… Или всё же пожирание человеческой плоти?

Архиграмматик взглянул на подчинённого. Тот ждал чего-то, пристально глядя начальнику прямо в глаза.

— Расскажи ей.

Гнатон кивнул и повернулся к Анхнофрет.

— Вчера я сказал критянину, что если он продолжит молчать, я отдам его ведьме ремту. Когда он сдохнет, его душа не найдёт выхода из Лабиринта и не предстанет перед Владычицей зверей. Не видать ему второго рождения. Будет вечно служить ведьме. Он изо всех сил старался сохранять хладнокровие, но мне показалось, будто в его глазах отразился страх. Но он ещё не верит. Я должен доказать ему, что не лгу.

— Ты хочешь, чтобы я предстала перед ним в образе ведьмы? — спросила Анхнофрет.

— Да.

Посланница раздумывала недолго.

— Хорошо. Давайте попробуем. Когда?

— Сейчас, — резко ответил Эвмен.

Они отсутствовали долго. Архиграмматик уже готов был лезть на стенку. Вновь и вновь он вызывал в памяти слова Анхнофрет. В Александрии уже сейчас поселилось множество критян. Что же, любой из них мог… Царь так часто прогуливается по своему городу, практически без охраны…

Если кто-нибудь из особенно ретивых, вроде Клита, о том прознает, не избежать бойни. Царь, конечно, голову за это оторвёт, но ведь дураков при дворе хватает. Крепки задним умом, сначала наломают дров…

Боги, что за напасть… Не египтяне, так критяне. Надо действовать очень осторожно.

Он так погрузился в тяжёлые думы, что не услышал, как скрипнула дверь. В комнате возник Гнатон. Словно не замечая хозяина покоев, не спрашивая дозволения, сел на ложе. Сгорбился и привычным своим жестом сунул руки за пазуху. Он был бледен.

Эвмен подсел к нему, потряс за плечи.

— Говори! Не томи!

— Она так смотрела на него… — пробормотал Гнатон. Он выглядел неестественно рассеянным, каким-то потерянным, — будто и правда…

— Ну же? Удалось? Он заговорил?

Гнатон поднял на архиграмматика мутный взгляд, словно только что увидел его в комнате.

— Она так смотрела… Я видел, его затрясло от одного её взгляда…

— Гнатон!

Дознаватель поморщился и потряс головой.

— Он назвал одно имя. Больше ничего не знает. Только имя. При этом извивался, как уж на сковороде. Корёжило его — будь здоров. Уверен, он не врёт, что больше ничего не знает.

— Имя!

— Какой-то Эвтипп.

— Кто это?

— Не знаю, — медленно проговорил Гнатон, — пока не знаю. Но буду знать.

Воплощать в жизнь громкие заявления непросто. Легко сказать: «Буду знать», а как ты это узнаешь? У египтян повсюду глаза и уши, кругом тайные осведомители, от рыбацких лачуг, до царских покоев. А уж на бесчисленных рынках по всему побережью их кишмя кишит. Некоторые даже друг на друга стучат.

Нечто очень похожее имелось у персов. Эвмен ещё совсем юнцом, при жизни Филиппа соприкоснулся (лишь мельком) с огромной организацией, созданной Ахеменидами ради безопасности хшатры[24], и был немало впечатлён, осознав её размеры. Благодаря осведомителям и отлаженной службе гонцов (а так же великолепной Царской дороге) сообщение о каком-либо событии в западных сатрапиях в считанные дни достигало ушей хазарапатиши, «тысячника», одного из ближайших к царю царей вельмож.

С воцарением Александра, прочно утвердившись в грамматеоне, Эвмен приступил к созданию подобной сети. Потом всё пришлось начинать сначала.

Того, кто ныне стоит в лодке и держит этот огромный невод, фенех называют «Рыболовом Баала», однако не он сплёл сеть. Он лишь расширил созданное отцом, дедом и прадедом. У Эвмена не было такого количества предшественников. Не было их и в том, другом мире, но там обрывки персидской сети присоединялись к македонской по мере победного продвижения Александра на восток. Теперь такое невозможно.

Мало людей. Нет, вообще-то по первой же просьбе царь и Гефестион отрядят хоть тысячу, но толку-то с такой толпы? Что сейчас делать Гнатону? Опрашивать кучу народу, кто слышал имя «Эвтипп». Много он опросит? По всему выходило, что придётся воспользоваться услугами египтян.

Гефестион был против, но Эвмен не видел в том никакой опасности. Он уже утвердился в мысли, что египтяне не причастны. А что-то знать могут.

— Если знают и молчат — это уже сродни соучастию, — возражал Гефестион.

— Может быть, — ответил кардиец, просто чтобы отвязаться.

Дабы разрешить спор, они доложили царю о достигнутых к сему моменту результатах. Александр встал на сторону Эвмена. Гнатон с тремя помощниками из наиболее толковых вольноотпущенников, служивших в грамматеоне, отправился к Кену, асфетайры[25] которого сейчас, в мирное время, составляли гарнизон Александрии и сторожили все городские ворота. Кардиец нанёс визит в резиденцию посланницы.

Встретил его Меджеди. В глазах Хранителя, обрамлённых зелёными знаками Уаджат, читалась усталость и мизантропия. Для разведчика он казался неестественно расслабленным, но эта стать сытого и сонного леопарда не могла обмануть опытного панкратиаста Эвмена.

Они обменялись весьма церемонными приветствиями (с Анхнофрет кардиец общался проще). Меджеди пригласил Эвмена в покои, служившие приёмной отсутствующей в данный момент посланницы, предложил гостю вина и кресло. Заняв своё, сказал:

— Я ждал другого.

— Кого другого? — поинтересовался Эвмен.

— Ну, кто там у вас сейчас всех хватает и руки выкручивает? — с усмешкой поинтересовался Меджеди, отпив из чаши.

— Считаешь, есть за что? — спокойно спросил Эвмен.

— Было бы за что, давно бы удавили, — хмыкнул египтянин.

— Как знать, — улыбнулся эллин.

Меджеди скривил губы. Очевидно, эта гримаса должна была означать удивление.

— Ты полон загадок, достойнейший. Вот сижу сейчас и думаю, что ты этим хотел сказать.

Эвмен не ответил, снова улыбнулся. Отпил вина и, согнав улыбку с лица, заметил:

— Напрасно ты оскорбляешь царя подобным недоверием. И я, и он обязаны вам жизнью.

— Я видел много разливов, — прищурился Меджеди, — видел, как моих братьев нечестивые царьки предавали смерти, нередко весьма скверной. Некоторые из этих мерзавцев были многим обязаны Священной Земле, получили свои троны из рук Величайшего, однако предавали не задумываясь, лишь вообразив, что руки Хранителей усохли и укоротились.

Он поднял чашу к губам и добавил:

— Большая ошибка так думать. Сейчас этих царьков гоняет Апоп. По иронии Шаи одного из них син настиг прямо в нужнике.

— Син? — Эвмен поморщился, вспоминая египетские слова, — это, кажется, означает — «сделать мокрым»?

— Да, — усмехнулся Меджеди, — но ещё смысл — «уничтожить». Так говорят.

— Тебя и Анхнофрет защищает священное звание посла. Даже если бы мы в чём-то подозревали вас, не тронули бы. Напрасно ты оскорбляешь царя подобным недоверием, — с нажимом повторил Эвмен.

Меджеди помолчал немного.

— Полгода назад, на Алаши, довелось мне пить с одним из ваших… Запамятовал имя. Зачем-то мы испортили доброе финиковое вино, плеснув в него воды. Он рассказал мне, что у вас, у македонян, в ходу обычай. Если посол чем-то вам не угодил, вы бросаете его в темницу, а то и предаёте смерти.

Эвмен нахмурился.

«Запамятовал имя? Врёшь. Всё ты помнишь. Говорить только не хочешь».

— Так, бывало, поступали эллины. Посол не имеет адейи, неприкосновенности. Ею обладает керукс[26] враждебного государства, приносящий некое сообщение противнику. Но так у эллинов. У македонян иначе.

— Ты ведь эллин, достойнейший?

«Но каков старый пень!» — восхитился Эвмен, — «палец в рот не клади».

— Ты весьма недурно разобрался в наших делах и языке, почтенный Меджеди, — отметил архиграмматик, — раз способен различать эллинов и македонян.

— О, ты преувеличиваешь мои способности, достойнейший Эвмен. Не думаю, что способен. Просто я любопытен. Скучно мне, видишь ли. Воевать с вами Величайший вроде раздумал. Анхнофрет тоже не до меня. Слоняюсь без дела по торговым рядам и веду праздные беседы со встречными. Да, я изучаю ваши языки и обычаи, но они столь схожи, что немудрено ошибиться. Иной раз собеседник толкует о сухом тростнике, а мне слышится в его речи дыхание смерти[27].

Эвмену стоило большого труда сохранить невозмутимость. Меджеди смотрел на него, прищурив правый глаз.

«Так, вот сразу две новости для тебя, господин архиграмматик. Сейчас они могли бы прочитать послания Аристомена на македонском, но уже поняли, что теперь он применяет другую тайнопись. Поэтому так легко сознаются, что прежняя ими вскрыта. Впрочем, её прочитал бы и ребёнок. Интересно, письма с сигмой они смогли прочитать?»

— Однако полагаю, почтеннейший, эллина от критянина ты легко отличишь даже в темноте? — с улыбкой поинтересовался Эвмен.

— Как знать, — ответил Меджеди, — я слышал, Знаменосца Неарха многие называют критянином, однако я, пожалуй, не решился бы утверждать, что вы с ним принадлежите к разным народам.

Эвмен раздражённо скрипнул зубами и тут же мысленно выругал себя за несдержанность.

— Я имел в виду, конечно же, хорошо знакомых тебе подданных Дома Секиры, а не уроженцев Крита, прошедших сквозь время с нашим войском.

— Ах, этих… — протянул Меджеди, — этих, разумеется, отличу. Думаю, и в темноте тоже.

— Анхнофрет рассказала, что вы следили за критянами, опасаясь за жизнь нашего царя. Признаться, такая забота весьма тронула меня… — при этих словах кардийца улыбка исчезла с лица Меджеди. Эвмен продолжал, — но появилось много вопросов без ответов. Не будешь ли ты любезен, почтенный, разъяснить мне кое-что?

— Если это будет в моих силах. Владычица Истин не одарила меня всеведением.

— Однако, как мне кажется, в нашем деле ты осведомлён о происходящем более меня.

— Как знать… Но говори, я слушаю.

Эвмен поморщился — в груди неприятно закололо. Несколько раз глубоко вздохнул.

— Меня расстраивает то, что вы, действуя нам во благо, избегаете откровенности, стремитесь всё сделать сами, да ещё и скрыть свою помощь. Будь ты на моём месте, разве не счёл бы подобное поведение подозрительным?

— Вне всякого сомнения, — ответил Хранитель.

— Так не лучше ли будет, если тень подозрения исчезнет с Дома Маат, рассеянная лучами Истины?

Меджеди чуть прикрыл глаза. Проговорил негромко:

— Абсолютной Истиной владеет лишь Прекраснейшая. Нам, смертным, её познать не дано. Смертные, сколь бы ни были мудры, способны одно и то же воспринимать по-разному. Я вижу по твоим глазам, достойнейший — ты уже о многом догадался сам.

— Уходишь от ответа? В этом деле, замалчивая то, что тебе известно, ты не на нашем пути ямы засыпаешь, ты роешь их себе. Ночью накануне покушения ты и Анхнофрет уже знали, что некий критянин-жрец встретился с неким эллином по имени Эвтипп, после чего поехал в Новые Амиклы. Анхнофрет сочла это достаточным для «плохого предчувствия». Я верю ей. Однако у меня, почтенный Меджеди, сейчас то же самое плохое предчувствие. Предчувствие того, что мне сказали полуправду, а другую половину пытаются скрыть. И мне очень хочется знать, почему?

— Имя эллина я услышал от Анхнофрет незадолго до нашего разговора.

— Допустим. Но ты всё ещё не ответил на главный вопрос. Почему полуправда?

— Как я уже сказал, Истина смертных может быть разной. Если то, что хорошо и правильно в нашем понимании, вы таковым не сочтёте, отношения между нашими царствами могут ещё более ухудшиться. Ранефер все свои силы прилагает, чтобы этого избежать.

— Его усилия достойны всяческого прославления. Однако не стоит додумывать, что у нас на уме и как мы поведём себя, узнав правду.

Меджеди хмыкнул.

— Тут ты не прав. Разве ты сможешь познать сложность узла, пока не распутаешь его? Когда я изучал ваш язык, меня весьма заинтересовало одно слово — «аналисис». Столько в нём смыслов — расчленение, освобождение, избавление. Даже отступление и смерть.

— Это софистика, почтенный Меджеди, — перебил египтянина Эвмен, — софистика и очередная попытка уклониться от ответа.

— Ты уже сам знаешь ответ. Я сказал достаточно.

— Но не назвал имя. Имя того, кто стоит за Эвтиппом. Я уже понял, что ты не доверяешь мне, Гефестиону и самому Александру. Не надеешься на наше благоразумие.

— Я уверен в твоём благоразумии, — возразил Меджеди.

— Тогда назови имя. Ты убедил себя, что узнав его, царь не поверит и начнёт выдумывать несуществующие козни египтян. Труды Ранефера пойдут прахом. Я клянусь, что сделаю всё, дабы этого избежать. Имя, Меджеди?

Хранитель некоторое время молчал. Хмурился, явно взвешивая все за и против. Наконец, он принял решение.

— Клит, которого ещё называют Чёрным.

Эвмен подался вперёд.

— Кто?

— Клит Чёрный, — повторил Меджеди, — прежде чем покинуть город, Эвтипп встречался с ним.

— Откуда ты знаешь? Ведь вы следили за критянином, а не за Эвтиппом.

— Мы следили и за Клитом тоже, — ответил Меджеди.

Эвмен вскочил, едва не уронив кресло. В последний момент подхватил плетёный из тростника обод спинки и сжал так, что плетёнка издала жалобный хруст. Египтянина кардиец едва не зарубил взглядом, но тот сохранил невозмутимость.

— Почему? — спросил, остывая, Эвмен.

— Анхнофрет как-то увидела его в царской конюшне, он разговаривал с незнакомцем. Обликом тот был похож на хуррита. Это её насторожило.

— Что тут такого? — недоумённо повысил голос Эвмен.

— Аналисис, достойнейший. Раздели всё, что тебе известно о Клите на части. Взвесь каждую отдельно, а затем сопоставь. Освободи свой разум от всего лишнего. Кто громче всех кричал, что на царя покушались египтяне? Как Клит относится к чужакам? Видел ли кто-нибудь его хотя бы раз в обществе чужаков? Кто из друзей царя наиболее…

— Достаточно! — отрезал Эвмен.

Он снова сел в кресло и устало откинулся на спинку.

— Всё это слова. Признаю, они звучат убедительно. Для меня. Для Александра они будут звучать иначе. У тебя есть доказательства участия Клита в этом деле?

— Нет.

Эвмен кивнул, мол: «Так я и знал». Оба долго молчали, потом архиграмматик сказал:

— Спасибо за урок. Ты увидишь, я — хороший ученик. Должен признать — ты прав. Царь не поверит. Ты имел все основания сомневаться в этом. Посему пока не следует ничего говорить царю об участии Клита. И резких телодвижений предпринимать не будем. Надо найти этого Эвтиппа.

— Да, — согласно кивнул Меджеди.

— И напоследок. Я верю, что Ранефер искренне заинтересован в том, чтобы между нами сохранился мир. Значит, мы сидим в одной лодке. А следовательно — никаких больше недомолвок по этому делу, никаких игр за моей спиной. Мне понадобится твоя помощь.

К вечеру явился Гнатон.

— Есть улов? — прямо на пороге вцепился в него Эвмен.

— Полная корзина! — расплылся в улыбке помощник.

— Жарь!

— В горле пересохло, весь день языком чесал, — Гнатон прошёл к столу, налил себе вина и залпом выпил, — в общем, я довольно быстро его вычислил. Наш критский любитель египетских луков и отравленных стрел ещё кое о чём раскололся. У Эвтиппа длинные волосы спереди зачёсаны на лоб.

— Клеймёный раб! — воскликнул Эвмен, хлопнув ладонью о стол.

— Ага. Беглый клеймёный раб, скрывающий клеймо или шрам от срезанного клейма.

— Какой наблюдательный критянин нам попался, — с улыбкой проговорил Эвмен.

— Не совсем. Он сначала утверждал, что особых примет не заметил. Это я напрямую задал вопрос про волосы. Так, кольнуло что-то, вот и спросил.

— Молодец! От скромности не умрёшь. Что ещё узнал?

— Дальше — проще. На восточных воротах стража видела такого человека. Он вошёл в город незадолго до заката и уехал за полночь. Верхом на осле.

— Эх, надо бы запирать ворота на ночь, — посетовал Эвмен.

— Какой смысл? Можно и по реке уйти и морем.

— Ладно, дальше что?

— В описи въезжающих никакого Эвтиппа нет. Назвался, конечно же, другим именем. Покинув город, поехал по дороге в Лавазантию.

— Эх… — снова огорчился Эвмен, — время потеряли… Если бы сразу, могли бы перехватить.

— Да, — кивнул Гнатон, — если он так на осле и ехал, то добрался до города как раз сегодня или ещё вчера.

— Ничего, мы всё равно его найдём с такой-то приметой.

— Если он не лежит где-то в кустах с перерезанным горлом, — возразил Гнатон.

— Да, это было бы неприятно и весьма осложнило бы задачу. Но нам ничего другого не остаётся, надо искать. У меня для тебя тоже есть важная новость.

Когда Эвмен рассказал помощнику о своей встрече с Меджеди, Гнатон присвистнул.

— Никому ни слова, — предупредил архиграмматик, — даже если Гефестион к тебе с раскалёнными клещами подступится.

— Это и ежу понятно, — кивнул Гнатон.

Эвмен сел в кресло, глазами пригласил присесть помощника. Гнатон занял соседнее.

Архиграмматик долго молчал. За окном шумел город. Гнатону вспомнилась Пелла, где по ночам были слышны всплески капель в клепсидре. Здесь не так. Новый город Александра с самого своего рождения даже ночью не смыкает глаз.

— Он уехал в Лавазантию… — задумчиво проговорил Эвмен, — и в деле замешан Клит… Скверно, очень скверно… Был бы кто другой… Но Лавазантия…

— Полагаю, мы думаем об одном и том же человеке? — осторожно напомнил о себе Гнатон.

Эвмен поднял на него глаза. При тусклом свете масляной лампы, зажжённой с наступлением сумерек, Гнатон рассматривал свою ладонь. Тыльная сторона её была изуродована ожогом. Такое же «украшение» имелось и на второй руке. На людях Гнатон всегда старался скрыть ладони от досужего взгляда и уже выработал удивившую Анхнофрет привычку прятать руки за пазуху хитона. Ожогами его «наградил» египетский неугасимый огонь. Случилось это при Камире, где помощник архиграмматика оказался в числе отряжённых с Филотой служителей царского грамматеона.

Прежде Гнатон был писцом, помощником Диодота из Эретрии, который заведовал дворцовыми дневниками. Едва ли не единственный свободный среди царских рабов и вольноотпущеников. Именно Диодот его приметил в Македонии и привлёк на службу в грамматеон. За большой каллиграфический талант, особенно удивительный тем, что Гнатон специально чистописанию никогда не учился. По злой иронии судьбы выдающийся каллиграф теперь вообще едва мог писать, от былой чуткости пальцев не осталось и следа. К счастью, боги одарили его не одним талантом.

— Об одном и том же? — рассеяно переспросил Эвмен, — да… Думаю, да.

Он сгрёб со стола палочку для письма, повертел пальцами.

— Мне ехать? — спросил Гнатон.

— Да, — кивнул Эвмен, — возьмёшь с собой Филонида. Если что-то нароешь, без промедления пошлёшь его ко мне. Я не могу поехать, тут много дел.

Гнатон кивнул.

Филонид, сын Зота, критянин, был царским скороходом, знаменитым тем, что как-то пробежал за день тысячу триста стадий[28].

Гнатон встал и шагнул к выходу.

— Стой, — сказал Эвмен, — если подтвердится, никому ни слова. Даже Филониду. Скажешь ему, чтобы передал мне: «Всё подтвердилось». Если выяснится иное, тогда распишешь подробно.

Гнатон кивнул.

— Да, ещё кое-что. Тебе может помочь Антигона. Это рабыня, захваченная в Дамаске. Обратись к ней.

— Она в его свите? — спросил Гнатон.

— Его любовница. Может знать многое, если не всё. Он перед ней любит спьяну похваляться своими подвигами.

— Хорошо, — ответил Гнатон и вышел.

Он уехал в ночь. Когда стихли перестук копыт и недовольное ворчание Филонида, Эвмен, ещё слабый и вымотанный за день, собрался было ложиться спать, но его побеспокоили.

Вошёл Иероним и сообщил, что какой-то финикиец добивается встречи с царём.

— Ну, пригласи его, — устало вздохнул архиграмматик.

Вошедший финикиец выглядел, как… финикиец. Ничего особо примечательного в его облике не было. Одет неброско, но и небедно. Он низко поклонился, едва не коснувшись лбом пола, и замер в таком положении.

— Поднимись, уважаемый, — попросил Эвмен.

Финикиец не разгибаясь, извернулся, взглянул на архиграмматика и вновь уткнулся глазами в пол.

— Здравствуй тысячу лет, великий царь Александр!

Эвмен и Иероним переглянулись. Финикиец говорил на своём родном языке. Эвмен его активно изучал и разобрал приветствие. Даже смог ответить.

— Ты ошибся, уважаемый, я не царь.

Финикиец снова извернулся и посмотрел на Эвмена чуть испуганно, частично разогнулся и попятился. Посмотрел на Иеронима.

— Он главный над писцы, — подсказал ему Иероним на финикийском, — большой человек. Царь слушать он.

Финикиец что-то залепетал, из чего Эвмен и его племянник не поняли уже ни слова.

— Зови переводчика, — велел Эвмен Иерониму.

Однако услуги переводчика не слишком ускорили переговоры. Финикиец непременно хотел говорить с царём и ни с кем иным. Эвмен, со всей возможной вежливостью добивался, чтобы тот назвал цель визита. Гость долго отнекивался, используя до того витиеватые выражения, что у кардийца заболела голова. Неизвестно, сколько это бы ещё продолжалось (Эвмен уже собирался выпроводить посетителя восвояси), если бы из уст финикийца не прозвучало имя, заставившее архиграмматика насторожиться.

Нитбалу.

Это имя упоминалось в последнем донесении Эфраима. Упоминалось в весьма негативном ключе.

— Тебя прислал почтенный Нитбалу, уважаемый?

Финикиец кивнул.

— Пусть наш гость подождёт здесь, — обратился Эвмен к переводчику, — я лично доложу царю о его деле.

Александр, несмотря на поздний час, ещё не ложился. Он совещался в своих покоях с Гефестионом, Птолемеем, Кеном, Пердиккой и Полиперхонтом. Здесь же присутствовали землеописатели Бетон и Диогнет. На большом столе грудой были навалены папирусы — карты и периплы.

Когда Эвмен вошёл, говорил командир асфетайров:

— …в ленивых жирных котов. Мои уже обросли хозяйством, ковыряются в огородах. Как в ночной дозор выгнать, все сразу начинают ныть, как бабы. Ну да, надо же с бабы слезать, напяливать панцирь и переться куда-то на холод. Двоим уже зубы выбил.

— Не только твои ноют, — покачал головой Пердикка.

— Кен, ты думаешь, я этого не знаю? — раздражённо спросил царь, — я связан по рукам и ногам договором и не намерен его нарушать. Что ты предлагаешь? Распустить войско? Да и так уже считай, что распустил! Раз у них огороды…

— Царь Филипп войско не распускал, — вставил Гефестион.

— Филипп всё время воевал, — буркнул в седую бороду Полиперхонт, один из немногих, кому царь спускал нежелание бриться.

Александр стрельнул в его сторону косым взглядом. Эвмен знал, о чём царь подумал. Старики… Что Парменион, что этот… Всё, что не как у Филиппа им не по нраву.

— А когда не воевал, гонял фалангу в хвост и гриву на учениях, — добавил Полиперхонт.

— Кратер так и делает, — невозмутимо заметил Птолемей.

— Честь ему и хвала за это, — подхватил Александр, — а вот с вас надо бы строго спросить. Мне что, лично проверять, в каком состоянии содержат оружие ваши люди? Распустил я вас…

Гефестион фыркнул, его отношение к Кратеру было общеизвестно. Остальные потупили глаза. Никто, разумеется, не решился напомнить царю, что он сам за последнее время стал всё реже наведываться в палестру.

— Хуцция не будет возражать, если мы сходим на запад, — сказал Птолемей.

— Будут возражать египтяне, — сказал Александр, — Ранефер неоднократно намекнул, что имеет виды на Милет. Тьфу ты, Милованду.

— Но в договоре об этом ничего не сказано.

— Тем не менее, мы опять рассоримся с ними, — сказал Гефестион, искоса поглядывая на Александра.

— Как будто у нас сейчас прекрасные отношения… — буркнул Кен.

— Рассоримся, и что такого? — Птолемей тоже пристально следил за реакцией царя, — давно пора с ними немного разобраться. Надоело чувствовать себя побитой собакой. К тому же Хуцция теперь точно нас поддержит всеми силами.

Эвмен усмехнулся. После покушения на царя Лагид изо всех сил старался дистанцироваться от своей репутации египтофила.

— Не время, — сказал царь, тяжело вздохнув.

Видно было, что эти слова дались ему с большим трудом. Военачальники переглянулись. Они не могли понять настроение царя. Прежде он сам воспламенял в них жажду деятельности. Подгонял, преодолевая лень некоторых и непонимание, зачем вообще нужно тащиться на край света. Особенно много таких развелось после Исса.

Теперь царя словно подменили. Казалось, его одолела апатия. Друзья заводили в его присутствии осторожные разговоры о том, каков будет следующий поход. Покорим Лукку? Или, может, пойдём на Трою?

Александр слушал безучастно. Казалось, он потерял всякий интерес к тому, чем грезил с детства, когда огорчался, что отец успеет завоевать все страны и ему не удастся совершить ничего великого. И только два человека знали причину такого поведения царя — Гефестион и Эвмен.

Архиграмматик подошёл к Александру и, наклонившись к уху, произнёс несколько слов. Глаза Александра заметно загорелись.

Он повернулся к военачальникам.

— Все могут быть свободны. Пойдём, Эвмен.

Когда финикиец увидел царя, то согнулся в три пог бели и долго не хотел разгибаться. Александр, которому подобное раболепие льстило (хотя перед друзьями он не желал этого признавать), учтиво поднял гостя.

Финикиец заговорил. Александр внимательно выслушал. Повернулся к Иерониму.

— Сбегай-ка, позови Диогнета.

Когда Иероним вернулся с землеописателем, царь спросил:

— Тебе известен мыс, который «пурпурные» называют «Бычьим хвостом»?

— Да царь. Это мыс Дейнарет. Северо-восточная оконечность Кипра.

Александр кивнул. Повернулся к гостю.

— Через десять дней я буду там.