Чак

Мне приснился гнусный сон, от которого я и проснулся. Сроду сны не снились, а тут – вот. Будто я лежу на спине и смотрю в небо, а там множество ярких точек и яркая Чаша, и я понимаю, что уже где-то когда-то это видел, но не сейчас, а в какой-то другой жизни. Потом я соображаю, что вижу небо сквозь проломленную крышу. А ещё чуть погодя – что между мной и крышей характерная продолговатая дырка деревенского толчка, и в эту дырку я и пытаюсь обозреть небесные сокровища…

Ясное дело, пришлось выволакивать себя из этого сна, а то так бы и утоп в дерьме. Но нет, обошлось.

На этот раз.

В доме было темно, и старатели мои выдавали такие хоровые трели, что сам Великий О заслушался бы и прослезился. Я потихонечку встал, подкинул пару поленьев в почти погасшую печку, ненадолго вышел на крыльцо полюбоваться на поникшие ветви старой яблони и заодно отметить, что туман вроде как начинает рассеиваться, – вернулся, подвинул табурет к печке, набил трубочку здешним джакчным горлодёром и закурил, пуская дым в поддувало.

Давно не наваливалась на меня такая тоска…

Ну да, есть поводы и к расстройству чувств, и к досаде – добычи у артели не было, можно считать, никакой, жратва подходила к концу, скоро возвращаться, денег не будет, и что тогда? Только-только вылезли из долгов, и опять в эту паутину?… Но пробило меня чем-то другим, как тогда, в Чёрный день, о котором велено забыть, как о страшном сне. Только забыть вот как-то не получается. Я ведь тогда Лайту из петли вынул…

Нет, лучше не вспоминать. Хотя бы не сейчас.

Князь как-то – кажется, в тот самый последний раз, когда мы с ним знатно посидели в кабачке «У моста», который держал Чувырла (после гимназии он сразу раздался в пузе, остепенился и стал вполне приличным мужичком, и заведение его было скучным, спокойным, домашним – как раз для нас с Князем: если и помашемся на кулачках, то тихо, по семейному, не на людях) – так вот, Князь сказал, что и от страха, и от чёрной хандры лучше всего помогает именно самокопание, но только не поверхностное, как будто чирей давишь, а чтобы до селезёнки, себя не жалея. Кинжал вот так наставил и спокойно вводишь. Представь, что ты уже труп… И тогда вся дрянь, что внутри накопилась, выхлестнет – и станет легче. Страх, скажем, совсем проходит, ничего не боишься, а хандра – ну, на какое-то время. Он говорил, что у него это получается. Я пробовал потом – нет, это не для меня… да и повода особо не было. Честно. Это Князь весь свой джакч в себе таскал, а я как-то без особых заморочек всё вываливал на окружающих. До какого-то времени.

В смысле, до ареста.

Меня взяли прямо в полевом госпитале, куда Лайта буквально на себе меня доволокла – полубезумного, с неправильно сросшимися ногами, с недействующей рукой: деревенские постарались на совесть, пригодились им навыки ручного обмолота, – взяли рано утром, я думал – опять на уколы… Вообще госпиталь, скажу я вам, произвёл на меня впечатление: всё новенькое, и такая аппаратура, какой я даже в «Горном озере» не видел, а там ведь оборудование было настоящее, довоенное. Врачи внимательные, сёстры шустрые, бельё всегда свежее, еда вкусная… как и не у нас это, а в светлых снах Поля, мир его праху… Лайта тут же устроилась, стирка-глажка – бесплатно, за еду, конечно, но выбирать-то не из чего, а главное, Кошка всегда на виду… – мы ведь Динуата мысленно похоронили тогда. Ни слова об этом не говорили, но у нас как-то так всегда получается, что друг от дружки не скроешь ничего. Иногда даже неловкости возникали…

В общем, выволокли меня из этого тёплого места на снег, засунули в фургон и повезли в далёкое волшебное путешествие. Только через год я узнал, что и Лайту буквально следом за мной повезли.

Что интересно – не били. Вообще я долго понять не мог, чего от меня хотят. Километры бумаги исписали вопросами-ответами, а какой результат хотели получить, я так и не просёк, пока, наконец, не подняли меня однажды вежливыми пинками с нар, не побрили и не одели в свежую робу приятного для глаз цвета морского прибоя (который я столько раз порывался увидеть, но так и не увидел) – да не привели в незнакомый просторный кабинет, где сидел незнакомый штатский, а начальник тюрьмы стоял возле него с таким видом, будто держал в руках невидимый поднос с хрустальным бокальчиком. Ну я, понятно, отрапортовал, что такой-то прибыл, штатский кивает начальнику, и тот на цыпочках удаляется за дверь. Опа, думаю я. Что-то новенькое… Штатский смотрит на меня и думает о чём-то своём, а я его не тороплю. Потом он наконец перестаёт пялиться и говорит: ну прямо одно и то же лицо. А поскольку никакого ответа он явно не ждёт, то я себе помалкиваю, как вор за занавеской. Встал он, обошёл меня со всех сторон, ещё головой покачал и даже языком поцокал. Потом и говорит: вы, говорит, господин Яррик, обвиняетесь в контрреволюционном злокозненном бездействии, но Республика гуманна и приняла решение вас отпустить в обмен на кого-то там…

Вот тут я, ребята, чуть не сел там же, где стоял, ноги в вату превратились – ну, будто я в «осиное молоко» влез… то есть я тогда не знал ещё ни про «молоко», ни про всё остальное… просто ноги – в вату. Мне как раз накануне сказали, что Лайту на женском этаже держат, а где Кошка и что с ней – неизвестно.

Что-то бормочу, сам себя не понимаю, а штатский напротив меня встаёт и твёрдо так говорит: решение принято, вас с женой отвезут… и что-то ещё, а я не слышу, у меня в ушах звон и в глазах полёт искр. Что-то подписал, не видя, слёзы… нет, не было слёз, почему-то не было, наоборот – какая-то сухость, будто абразивная пыль на веках запеклась.

И да, увезли сразу куда-то, и не в «собачьем ящике», а в легковой машине – правда, с непрозрачными окнами: что-то там угадывалось за ними, свет проблесками, силуэты – в общем, мало что. И от водителя салон наглухо отгорожен, тоже ничего не видно. Ну и на руках-ногах у меня цепочки, чтобы я чего не учинил…

Долго ехали. Часов десять. С остановками – то просто стоим и кого-то то ли ждём, то ли пропускаем (гул непонятный, не от поезда), то вывели меня: бензоколонка в чистом поле, куда ни посмотришь – неброская красота родной природы: зимние раскисшие поля и тёмные скирды тут и там, да пересекающий всё это дело канал полузаросший с тонким ледком, – и при бензоколонке, как и подобает, ларёк, два столика для еды, зелёная будочка в отдалении. Сводил конвойный офицер меня к будочке, убедился, что в дырку толчка я не пролезу, но дверь всё-таки закрывать не стал – мало ли, потом с него спрос… Да, ну и перекусили лепёшками с сыром да с какой-то травкой душистой… и дальше поехали. Я всё про Лайту хотел спросить, но пересилил себя: с конвойными всегда лучше помалкивать, так и так не ответят, а слабое место своё ты перед ними приоткроешь.

Приехали наконец. Вывели меня…

Сразу я это место узнал, потому что в гимназии нам про него аж два раза рассказывали: и на истории, и на литературе. Сторожевая башня, где проходил ссыльную службу великий и непревзойдённый Верблибен. Вот она, на крутой скале, а у подножия скалы трёх дорог перекрёсток и слияние двух рек… ну, каких рек – речек. Наша Юя куда полноводнее… Мост горбатый каменный через речку, а за мостом – четыре крытых грузовика и какой-то народ толпится, а сумерки и ничего не разглядеть.

И тут с нашей стороны подъезжает ещё одна машина, и выводят из неё Лайту – в такой же новенькой робе, как у меня, только розовой. Посмотрел я на неё, и так сердце заколотилось… и она ко мне – нет не бросилась, но вся потянулась, и конвойный, который с ней, кричит «Стоять! Нельзя!»… но тут с той стороны фарами помигали, и с Лайты тут же ножные цепочки сняли и на мост её повели, она на меня оглядывается, а я уже понимаю, что всё хорошо будет…

Я смотрю, а у меня в глазах плывёт, и хочется протереть, а не дотянуться. Кое-как вижу, что навстречу ей несколько человек проходят, а она светлым пятнышком – удаляется, удаляется… и заметалось пятнышко и исчезло вдруг. И тут с меня нижние цепочки снимают и так довольно вежливо, под локотки, ведут к мосту, и кто-то очень знакомым голосом (а может, показалось, что знакомым) наставляет: не оборачиваться, на идущих навстречу не смотреть, не задерживаться…

Ага. Так мне хочется у вас тут задержаться, вы даже не представляете.

Подводят меня к мосту и оставляют, и я топаю вперёд, а с того конца идёт человек десять военных и полицейских, и каждый в немаленьком чине, кто-то при орденах… А последним идёт майор танковых войск Точа Гюд-Фарга с рукой на перевязи, сколько раз в одной компании на охоту ездили, а тут идёт и будто не узнаёт, только мазнул глазами да сплюнул под ноги.

И дальше пошёл.

А я как-то ничего не почувствовал, и даже если бы он мне в рожу харкнул – тоже, наверное, не сразу бы дошло. Я в этом смысле совсем непробиваемый, когда меня в шахте засыпало, я только на третий день начал нервничать, а то всё спал и спал… В общем, дошёл я до конца моста, и какие-то совершенно незнакомые люди хватают меня, обнимают и тащат, и я вдруг понимаю, что они меня от выстрела заслоняют собой. Понимаю, но ничегошеньки не чувствую. Вот как-то так.

А дальше укутывают меня в пастушью куртку толщиной в два пальца, сажают в коляску древнего, как Каменный Лес, мотоцикла, и я не вижу, где Лайта, все фары гаснут разом, и оказывается, что совсем темно, как бывает темно только в горах, я спрашиваю, где Лайта, куда дели, мне отвечают, что всё нормально, старик, надо быстро сматываться отсюда, и все оглядываются вверх и назад, но там ничего. Моментально трогаемся с треском и грохотом, никаких фар, а я знаю, что впереди такой серпантин, что и днём по нему не разгонишься. Но как-то едем, виляем вправо-влево, меня начинает укачивать не в смысле поблевать, а в смысле уснуть, и только морозный ветер в морду бодрит.

А потом мы куда-то въезжаем, и тут видно, что – туман.

Фары, фонари, окна светятся, двери, но только сам свет и виден, а за светом ничего. И даже люди, которых много, они какие-то полурастворённые в этом светящемся тумане. И голоса доносятся сразу отовсюду, а уж моторы…

Выбираюсь я из коляски, меня опять под локти подхватывают, будто я и не из тюрьмы вовсе, а из больницы какой, но получается, что правильно подхватывают, потому что я вижу, как Лайта – вот, в пяти шагах передо мной – обнимается с каким-то мужиком, и тут до меня доходит, что это не какой-то мужик, а я сам.

И тут этот мужик, который я, Лайту не отпуская, а левой рукой придерживая, правой тянется ко мне и орёт:

– Папка! Пап-ка-а!!!

И тут начинаю орать я…

* * *

От раздумий я совсем машинально запарил в большой кружке чаёк из местных травок, их Шалун собирает, не доверяет никому. Травки горькие, запах как у сухого пыльного рыбьего хвоста, смазанного дёгтем, но просыпаешься от них быстро и надолго – ну и соображать начинаешь более высококачественно. Так что я полкружки выцедил, и тут до меня стало доходить, какой же я тупой…

Теперь даже не спишешь на то, что не заметил или не обратил внимания, или ещё что-то подобное. В том-то и дело, что и заметил, и обратил, но ни джакча не понял из увиденного! А увидел я вчера, возвращаясь, что на пирамидку, которой на тропе поворот обозначен, сверху кто-то положил камень. И не просто камень, а кусок белого слюдяного шпата, которого поблизости нет совсем (да потому что я сам эту пирамидку выкладывал и по окрестности для неё все камни повыковыривал, так что знаю, что тут есть, а чего нет) – но вот ровно на противоположном краю Долины, на склоне, таким шпатом выложена фигура птички зартак – то ли в честь названия долины, то ли долину когда-то в честь фигуры назвали, теперь и не узнать. И видно эту птичку в хорошую погоду с любого перевала… когда заезжаем, видим – о, птичка! – значит, всего час дороги остался.

И получается, кто-то пересёк всю долину, подал сигнал, которого я с устатку не понял, и где-то прячется? Я попробовал покрутить всё так и этак. Нет, ни во что другое факты не складывались. Ничего нового из букв Ж, П, А и О сложить невозможно. Кто-то пришёл с той стороны, дал о себе знать и ждёт…

Загрузка...