Старьёвщик

ГЛАВА ТРЕТЬЯ

Вернувшись домой, я нашел Гомер в прежнем состоянии. Подогрел в микроволновке ее ужин вместе со своим, но она отказалась есть. Мы с Гомер живем вместе уже девять лет, с тех пор, как умерла мама. Я знал от матери, что отец (которого она с горечью называла «Вечный Жид») дал мне имя в честь знаменитого певца в стиле «кантри», однако с тех пор как мы перебрались из Теннеси в Нью-Йорк вскоре после отъезда моего отца, я никогда не увлекался музыкой. Никогда не пользовался своим настоящим именем. И совершенно забыл о нем – пока не увидел картинку.

Той ночью, прежде чем лечь в постель, я вынул пластинку из сумки (хотя теоретически нам запрещено так поступать) и рассмотрел картинку на альбоме. Данте бы заворчал, увидев Хэнка Вильямса. Он походил на итальянца, как тот певец, Синатра, чье удаление наделало много шума пару лет назад. Если не обращать внимания на шляпу. Я знал, что сегодняшней ночью увижу сон о Западе. Прислонил обложку пластинки к стене в футе от кровати, и почти, но не совсем, услышал музыку. Отдаленный, одинокий звук.

Следующим утром мне снова пришлось будить Гомер. Она казалась очень медлительной, поэтому вместо того, чтобы выгулять ее сразу после завтрака, я загрузил в «Мастера медицины» свой код доступа к Организации профилактики здоровья, описал симптомы («мне пришлось будить ее») и получил свой номер очереди.

Тем утром мне предстояло только одно изъятие, поэтому я взял Гомер с собой. Обычно я так не поступал – но она казалась такой грустной! Адрес – Сансет-Вью на южном побережье Грейт-Киллс, в тени пика. Я оставил Гомер в лектро и пошел звонить.

Открыла маленькая старенькая леди в очках. У нее завалялась пара бумажных книг Гришама и фильм «Песчаная галька». Я дал за фильм 150 и объяснил, что бумажные книги, опубликованные после 20.. года, не получают бонуса. Старушка расстроилась. Три сотни – слишком много для стариков, которым бесплатно достается все, кроме машин.

– Почему не книги? Гришама стерли, я знаю. Сиделка проверяла для меня сайт БИИ.

– Его действительно удалили, – согласился я, проверяя комп и перестраиваясь на свой самый успокаивающий метод информирования.

Информирование населения не столько услуга, сколько способ охлаждения страстей. Что-то вроде обходной дороги вокруг гнева, который вы иногда можете вызвать как официальное лицо, особенно когда в дело вовлечены деньги.

– Книги Гришама удалили из банка данных Библиотеки Конгресса. А значит, их больше не могут загрузить индивидуумы или группы читателей. Оставшиеся бумажные книги изъяли из всех районных библиотек. Но бумажные книги, вышедшие в последнее время, напечатаны на насыщенной кислотой бумаге. Они разложатся сами собой. – Я взял одну и потряс. – Специальное приспособление. Видите, как с них сыплется, со страниц?

Старушка нахмурилась и отвернулась. Библиофил она, что ли, или просто беспокоится за свой ковер? Порошок казался желтым на ее вытертом, необъяснимого цвета напольном покрытии. Потом я посмотрел на ее ладони, руки и понял. Она считала, что разложение не имеет отношения к молодости. Книгам примерно лет двадцать. Ей наверняка в четыре раза больше.

Гомер терпеливо ждала в машине. Обычно яркие, черные глаза-бусинки стали тусклыми, почти серыми, язык – белым. Она тяжело дышала. Я снова попробовал «Мастера медицины», но моя очередь еще не подошла. Я вернулся к анкете и добавил в симптомы «белый язык» и «мутные глаза».

Самый короткий путь в «Уток и селезней» вел через уступ пика Грейт-Киллс. Я мог видеть безупречно симметричную вершину, которую обычно окутывает туман, так что мы с Гомер поехали вверх по серпантину, по уменьшающимся выступам (каждый представлял собой очередное поколение отходов, источая свое особое зловоние) на вершину. По пути миновали Корпус домашних животных «Мастера медицины», хотя в то время я даже не заметил его. На высоте 1128 футов Грейт-Киллс лишь немногим ниже знаменитого в прошлом Всемирного Торгового Центра. Вы смотрите сверху на Тодд-Хилл, видите почти весь Манхэттен и весь Бруклин с «чистейшей в Нью-Йорке мемориальной смотровой площадки».

– Отличное место для ресторана, – сказал я Гомер. Она кисло кивнула. – Только вот никто не пожелает есть, сидя на вершине мусорной кучи. Но что такое любой город, как не мусорная куча? И если подумать, на чем ты сидишь, когда ешь, так ведь?

Гомер снова кивнула. Даже несмотря на то, что она ест, стоя на всех четырех лапах, и ей не нужно думать о таких вещах.

Сегодня днем у меня намечалось еще два изъятия, одно из них за мостом в Бруклине. Оба могли подождать до вечера. Я подкинул Гомер до дома, подогрел ей еду и пошел в «Уток и селезней» один.

– Что в мешке, Санта? – поинтересовался Лоу, впуская меня внутрь.

– Когда-нибудь слышал о Хэнке Вильямсе?

– Белый?

Лоу полукровка, как большинство американцев.

– Певец «кантри и вестерн». Из тех парней, вокруг которых пару лет назад подняли бы шумиху. Как Синатра, помнишь?

– Им следовало оставить Синатру в покое, – отозвался из полутьмы Данте. – Он принадлежит вечности.

Данте – белый или бывший белый. С бледной лысой головой и бледными руками в полутьме бара он напоминал призрака. Как бывший коп (или что-то в этом роде, я всегда боялся уточнить), он не спешил называть его Бессмертным.

– Вильямс похож на Синатру, – сказал я. – То есть, скорее, был похож.

– Ну, теперь они оба принадлежат вечности, – объявил Лоу. – Так же, как и мы все рано или поздно, не исключая Данте. Возьми еще один стаканчик за мой счет. В память о Хэнке Синатре.

– Фрэнк Синатра, – поправил Данте. – Ты забыл, а я помню.

– Ну-ка, посмотрим на него, – сказал Лоу, вытаскивая свой маленький фонарик и высвечивая им содержимое моей сумки. – Куда он подевался?

– Я… отдал его обратно, – сказал я.

Ложь вырвалась на волю прежде, чем я осознал, зачем она мне понадобилась. Альбом в моей комнате, прислоненный к стене у кровати. Совершенно против правил Бюро.

– Отдал обратно? – переспросил Данте из полутьмы.

– Ложная тревога.

– Чушь, – фыркнул Данте. – Парня либо стерли, либо не стерли.

– Обложка оказалась пустой, – объяснил я.

Провидческая ложь.

– Чушь. Ты встречался с бутлегерами.

– Не следует даже шутить на эту тему, – напомнил я ему. – Шутить о бутлегерах запрещено федеральным законом.

– Я говорю все, что мне, черт возьми, нравится, – ответил Данте, – прошу вашего чертового федерального прощения.

Я не обиделся. Данте всегда такой (или был такой). В любом случае, я из тех, кто лгал и раньше, так что проблем с совестью у меня нет. По работе я должен вести себя дипломатично, так что искажение или легкое изменение действительности не такая уж и редкость. Меня больше занимал вопрос, почему я вытащил альбом из сумки и почему так и не положил его обратно. Ничего подобного раньше не случалось, а работаю я в Бюро с двадцати лет…

Я покончил со здоровой пищей и перешел на жареный сыр. Приятная еда. Я чувствовал себя немного странно.

Первое в тот вечер изъятие, фильм (мир полон фильмов), на Малом Пляже, в комплексе кондоминиумов в восточной части острова. К двери его подвезла женщина в инвалидной коляске. «Беглец», часто мелькавший в новостях в прошлом году, когда его стерли, потому что им, по всем признакам, ознаменовался конец Харрисона Форда. Фильм лежал на куче видеокассет на ее коленях. Женщина в коляске пыталась всучить мне их все и очень расстроилась, когда я сказал, что остальные ничего не стоят. Некоторые удалили лет двадцать назад, самый свежий, вестерн «Бонни и Клайд», уже десять лет как стерт.

Она не просто расстроилась, она разозлилась. Раздраженная – наверное, подходящее слово. Она принялась жаловаться, но я сказал, ей следует благодарить Бога, что я из Отдела удаления, а не принуждения, так как наказание за хранение предметов искусства более чем шестилетней давности уже даже не штраф, а шесть месяцев заключения. Теоретически, конечно: правило вступает в силу только, когда существует подозрение или уверенность в бутлегерстве. Регистрация остается добровольной, и никто не притворяется, что она полная.

Ее моя речь не поразила.

– Заключения? – прокаркала женщина, описывая вокруг меня круги на своей коляске.

Закончилось тем, что я все равно отдал ей сотню. Хотя у нее и неприятный характер, она калека и одинока. Насколько я понимаю, для того и существуют бонусы. Мы ведь работаем с людьми, а я человечный.

Второе вечернее изъятие было в Бруклине, в школе Чарли Роуза на 83-й. Я люблю ездить по мосту, одно из преимуществ обладания лектро. Мы не часто навещаем учебные заведения. Большинство из них свернули свои библиотеки много лет назад, перейдя на серверы даже раньше книжных магазинов.

Угрюмая девушка-библиотекарь провела меня на тускло освещенный склад. Объект оказался картиной, репродукцией, даже не объемной, но когда стирают художника, репродукции всегда забирают вместе с оригиналом. Рокуэлл, кит переворачивает лодку снизу, из-под воды. Зловещая картинка, такие нравятся детям, или нравились, наверное. Она выглядела довольно старой.

Я сверился с компом: художники, Рокуэлл и так далее.

– У меня нет Рокуэлла, – сказал я библиотекарю, – Рокуэлла не стерли.

– У нас другой Рокуэлл, – ответила она. – Рокуэлл Кент. Его удалили двенадцать лет назад.

– Если больше шести, могут возникнуть проблемы, – нахмурился я. – Обязан напомнить, что….

– Мы вам не александрийцы! – воскликнула она, в первый раз проясняясь лицом. – Регистраторы пропустили его. А может, они решили, что это детская мазня.

«Непохоже», – подумал я.

Хотя кит выглядел не слишком реалистично. Как будто кит из компьютерной игры. Слишком гладко.

Я сунул репродукцию в сумку вместе с рамой и положил на школьную карточку 150. Обычно делается так: Бюро забирает деньги, если картина не была вывешена.

Я взял с библиотекаря слово, что картина висела на стене. Я хотел дать ее школе денег. Школе, где работает эта угрюмая тридцатилетняя учительница. Хотя и не дурнушка, обладательница длинного, задумчивого лица – такой тип некоторые находят привлекательным. Девушка носила поверх длинной юбки свитер с синими птицами. Синие птицы сияли ультрамарином на ее тяжелых грудях, и я, помню, тогда подумал, что она похожа на молочную корову. Я не часто позволяю себе подобные мысли. Даже гадал потом, не оправился ли я наконец от смерти мамы. Гомер сказала бы «давно пора», если бы умела говорить.

Библиотекарь провожала меня до двери, и тут я заметил проигрыватель. Вдобавок к академическим познаниям я признал его еще и из-за вчерашнего изъятия. Под откинутой крышкой, на вращающейся части стоял горшок с каким-то широколистным растением.

Я остановился.

– Простите?

– Простите?

Я указал на проигрыватель.

– Где вы его взяли?

– Он принадлежит школе. А что?

– Мне просто интересно, где можно достать такой, вот и все.

– Они не противозаконны. На случай, если вы меня проверяете.

– У меня много растений.

– Они не противозаконны, – повторила библиотекарь, открывая дверь.

– Я старьевщик. Удаление, не Принуждение. Никто никого не пытается поймать в ловушку. Просто у меня много цветов.

Она пожала плечами, держа дверь открытой и ожидая, пока я выйду. Коридор был залит светом. В окно я разглядел мост Вераццано и остров за ним. Облака стекали с выступов пика Грейт-Киллс как огромные привидения.

Я протиснулся мимо ее синих птиц с ангоровыми крыльями.

– Почему бы вам не оставить вашу карточку, – предложила она. – На случай, если мы найдем еще что-нибудь.

У меня не много цветов. Проезжая обратно по мосту к острову, я гадал: почему я ей солгал? И почему учительница упомянула «александрийцев»? Банду, которая крадет предметы искусства, чтобы оградить их от уничтожения. Предположительно, по религиозным причинам, не как бутлегеры, которые нарушают закон ради денег. Я говорю «предположительно», потому что иногда мы готовы открыть только малую часть правды ради того, чтобы утаить остальное.