Старуха по пятам (СИ)

Мара аккуратно сложила листок и засунула обратно под подсвечник, словно и не брала. Хотела снять с шеи подарок, но передумала. Негоже бросать такие вещи, как это кольцо! В Киотиссии она выйдет на след юноши и найдет способ вернуть талисман так, чтобы не встретиться с Карсом.

Она чуть не насильно впихнула в себя остаток еды, скинула перевязь, засунув под кровать, и легла прямо в одежде. Через несколько минут Мара спала, зажимая в кулачке старое серебряное колечко с восьминогим существом на печатке.

Кайн разбудил незадолго до полуночи. Монастырь пробуждался с первыми лучами солнца и укладывался сразу же по наступлению темноты, если обряды не требовали ночных молебнов, как в случае, когда просили Пресветлую об исцелении Мары. Поэтому внутри стен смело расхаживал глубокий сон, и никто не был потревожен, когда Мара и Кайн бесшумно вылезли на улицу через высокое окно внутренней часовенки. Толстяк повел спутницу к сараю, подпиравшему частокол, ворота которого на ночь мэтресса запирала сама и накрепко, а ключ носила на ремешке на шее. Чтобы выйти наружу беглецам пришлось забраться на крышу, а затем спуститься вниз снаружи забора. Кайн слез первым и поймал спрыгнувшую следом Мару, к которой, под действием яда лесничих, не спешили вернуться обычные гибкость и сила. В кустах неподалеку толстяк ещё днем спрятал упряжь Амока и свой объемный походный кофр. Мара начала звать коня, едва коснулась ногами земли вне стен монастыря. И жеребец услышал. Нагнал людей под сенью одной из рощ, обильно росших в маленькой долине. С помощью Кайна она оседлала коня, всё больше убеждаясь в собственной слабости и приходя от этого в бешенство. Толстяк с трудом взобрался на круп Амока позади Мары, и она пустила жеребца галопом, желая к рассвету уехать как можно дальше от обители.

Привал сделали к полудню. Амок внезапно остановил бег, и Кайн еле успел поймать сползающее тело всадницы. Женщина билась в судорогах, с губ стекала желтоватая пена, глаза закатились.

Он спешился, закинул подрагивающее тело на плечо, попытался взять жеребца под уздцы, чтобы отвести в тень, но тот прижал уши и заплясал на месте, далеко и опасно выкидывая длинные ноги. Мрачно сплюнув, Кайн оставил его, где есть, и отнес Мару на берег ручья, журчащего неподалеку в кустах. Уложил на землю, попытался напоить чистой водой, но её горло словно разучилось глотать - вода выплескивалась сквозь стиснутые зубы и текла, впитываясь в тонкую ткань рубашки. С сомнением посмотрев на неё, монах рискнул оставить женщину одну - следовало напоить Мару успокоительным травяным отваром, а для этого надо было запалить костер и вскипятить воду. Когда Кайн вернулся, таща сухие ветки - женщины на берегу не было. Амок пасся у воды, иногда тянул морду к прохладе ручья, но пить не спешил - пофыркивал, мотал головой, словно удивлялся тому, что видел. Монах бросил ветки и поспешил к нему. И застыл. Мара лежала на спине. Небольшая глубина ручья позволила воде только покрыть её лицо и разметать волосы в тщетной попытке унести по течению. Чёрные пряди змеились и стелились по дну, сбиваемые неровным током воды, обрамляли худые щёки. Перевязь женщина предусмотрительно оставила на берегу, но это всё, на что хватило сил - она лежала на дне в одежде и сапогах, и вовсе не походила на утопленницу. Кусая губы, Кайн разглядывал Мару, не делая попыток спасти. Потом резко развернулся и занялся костром и отваром. Спустя некоторое время плеск воды за спиной подсказал ему, что она пришла в себя. Когда монах мельком кинул взгляд через плечо - увидел её, обнажённую, роющуюся в своей седельной сумке. Коричневые следы кнута на спине казались шнуровкой чудовищного платья. С треском переломилась толстая ветка, которую Кайн держал в руках, и он резко отвернулся.

Мара разыскала длинную рубашку из тонкого полотна, натянула на быстро высохшее под полуденным солнцем тело, нашла ветки с рогатинами на концах, натыкала их вокруг костра, развесила одежду и сапоги на просушку. Расседлала Амока, обтерла серую шкуру пучком травы, приласкала коня и села, наконец, у огня, насмешливо посверкивая глазами.

- Скажи мне, монах, это правда, что Пресветлая Сука принимает служение только тех мужчин, которые ради нее отказываются от самого дорогого?

Он попробовал зерновую кашу, которую заправил кусочком сала, щедро положил в глиняную миску, протянул женщине. Подвинул кружку с отваром, даже запах которого горчил в воздухе.

- Сначала выпей, - кивнул Кайн на кружку и без перехода ответил: - Правда.

- И кто это сделал с тобой?

- Ты видела.

- Настоятельница?

Кайн кивнул.

- Должно быть, торжество сверкало в её глазах ярче звезд, - усмехнулась Мара и, морщась, выпила залпом отвар, - когда твоя гордость сморщилась в её руке кусочком окровавленной тряпки.

Монах пожал плечами.

- Ей приходилось делать это и ранее. Но не часто. Поэтому она переживала, как бы не сделать мне хуже. И была скорее сосредоточенна, чем торжествовала.

- А что чувствовал ты? - Мара подалась вперед.

Кайн положил каши и себе, устроился напротив, готовясь к долгому разговору.

- Я думал, что почувствую облегчение, - медленно сказал он, глядя в огонь. - Но я ошибался. И когда понял, что жертва не принесла желаемого - вновь был близок к безумию. Ведь я так сильно верил!

- Ты сказал - 'вновь'! - Мара начала есть. - Значит, был безумен и раньше?

- После пожара, который уничтожил мой дом и... меня самого, - кивнул монах. - Я искал смысл существования того, что видел в зеркале, и не находил. Пока не понял однажды, что это плата за содеянное ранее. С тех пор я ищу себе прощения.

- А за каким кракеном тебе нужна я? - поинтересовалась она, прищурившись.

Кайн взглянул ей прямо в глаза. Помолчал, следя, как полуденные знойные тени разукрашивают радужки разными оттенками лазоревого.

- Теперь ты - мое служение! - просто сказал он и неожиданно цинично усмехнулся. - Считай, что мне было откровение Пресветлой. За тебя я положу жизнь, если потребуется.

Женщина разглядывала его, словно невиданную прежде рыбешку, склонив голову на бок. Сдунула непослушную прядь с лица и вдруг отшвырнула миску в сторону и расхохоталась так громко, что с деревьев вспорхнули спугнутые лесные птахи. Поднялась, и, все еще хохоча, скрылась в кустах.

Монах доел кашу, подобрал брошенную миску, сполоснул посуду в ручье и сел на берегу, глядя на течение, ласкающее разноцветные камешки. Его губы привычно зашевелились, повторяя псалмы. Конечно, никакого откровения не было. Кайн просто знал, что отныне его место рядом с ней, и рано или поздно он умрет на её руках, обретя, наконец, то, к чему так долго и так мучительно стремился...

Мара прижалась животом и грудью к стволу дерева, обхватила его руками, как обхватила бы любимого, и застыла, вдыхая запах разогретой коры, древесных соков. Сквозь тонкую ткань рубашки шероховатость и морщины дерева будто ощущались кожей, и она коснулась их лбом и щеками, и губами. Дерево было живым и благосклонным. Пускай не дарило жизнь, подобно воде, но делилось душевным спокойствием, внутренней силой и свободной волей существа, живущего по законам не человеческим, а природным. Стихия растений не являлась первоначальной, как стихия воды, всепоглощающей, как стихия огня, непоколебимой - как земля, легковесной - как воздух. Но, как и всякая стихия, могла бы поделиться с Марой своими чертами. Даровать волю в безволии, силу в бессилии и мудрость в молчании - если бы она захотела взять. И, возможно, часть боли, вызываемой воспоминаниями, свернулась бы сухим листом и осыпалась осенним прахом, оставив лишь терпкий аромат горечи на губах. Но Мара была молода. Вместо того чтобы растворить свою боль в том, что предлагала природа, она скручивала ее пружиной столь туго, что иногда казалось - еще немного, и она, Мара, не выдержит. Обхватит цепкими пальцами рукоять старого капитанского кортика, зайдет по грудь в океанский прибой и полоснет себя от уха до уха по горлу, позволив красному порезу дарить волне нежные розово-алые тона. Подобные мысли впервые вернулись после расставания с Такайрой. Его жажда жизни и неукротимые ласки, каждый день рядом с ним, прожитый, как последний, схватки и погони, в которых они то и дело участвовали - не позволяли возвращаться этой тоске, временами накатывающей, словно туман, шедший с болот, окрашивая жизнь в серо-жёлтые унылые краски. Тогда Мара становилась безвольной, словно в прядях ещё играл самоцветами роскошный гребень, которым Ганий заколол её волосы, едва понял, что ни он, ни слуги не могут справиться с грязным, худым и яростно сопротивляющимся новым приобретением.

Мара развернулась, обхватив ствол ладонями. Окружающее плыло перед глазами. Что такого было в яде лесничих, что взбаламутило и перемешало слои памяти, поднимая на поверхность вещи, о которых она предпочла бы вовсе не вспоминать?

Справа мелькнула в кустах тень и затихла. Она повернула голову, почуяла опасность, но видение уже оттянуло зрение туда, где яркие пятна от солнечного света играли на стенах, занавешенных шелковыми платками, где мелодично звенели многочисленные лампадки из разноцветного стекла под потолком...

...Спустя пару месяцев после сделки Мара покорно сидела в углу комнаты, сложив руки на коленях и глядя в пол. Тяжелый черепаховый гребень, украшенный опалами и изумрудами, придерживал боковые пряди волос, открывая лицо. Чёрные локоны, чистые, расчесанные и умащенные благовониями, рассыпались по серебристой ткани платья, которая, хотя не была прозрачной, не скрывала ничего, отображая малейшую выпуклость или впадинку на коже. Её руки и ноги были украшены тонкими серебряными браслетами, скромный серебряный обруч рабыни на продажу, рабыни, еще не обретшей хозяина, оплел высокую шею. Иногда Ганий просил что-нибудь сделать для него - принести воды, подмести в лавке или подать гостю положенный кубок гостеприимства. Понуждал Мару к движению не для себя - для покупателей или их посредников, заходящих в лавку. Слух о новой жемчужине рынка уже пополз улицами и переулками Невольничьего квартала, и металлические трубочки, издававшие приятный уху звон, едва открывалась входная дверь, пели чаще обычного. Но, разговаривая с покупателями, которые предложений пока не делали - приглядывались, Ганий всё чаще посматривал в сторону двери. Он ждал иного гостя. Вопрос был в том, как скоро до того дойдет молва о странных рубцах на шее Мары. Ганий знал, что это произойдет обязательно и неумолимо, как судьба, но всё же переживал и начинал нервничать. И все-таки он пришел. Эрл Дарий - Мастер-распорядитель ежегодного Большого торга, мужчина редкой, утонченной красоты и строгих, даже суровых манер. Поговаривали, что эрл - один из незаконнорожденных детей Пресветлого. В это верилось - стоило взглянуть в чуть раскосые, рысьи глаза цвета старого ореха, увидеть гордую посадку точёной головы, благородную седину на висках и в аккуратно выстриженной бородке.

После положенных приветствий Дарий сел в одно из низких кресел, а Ганий послал Мару на кухню, за дорогим угощением и старым, изысканным вином в сине-красных бокалах ротманского стекла. Девушка вскоре вернулась - рабыни Гания, заранее предупрежденные хозяином, собрали поднос в мгновение ока - и остановилась около торговца.

- Что же ты, - мягко сказал Ганий, - угощай дорогого гостя.

Из-под полуприкрытых век в него двумя кинжалами вонзились её зрачки. Впрочем, Гребень Безволия стоил тех денег, что Ганий отдал за него - взгляд был единственным проявлением воли, которое допускало изобретение хитроумных имперских магов.

Дарий хмыкнул.

- Так опасна?

Торговец честно кивнул головой. Гость был не тем человеком, перед которым стоило утаивать правду.

- Очень. Один из моих слуг на пути к Пресветлой, еще двое искалечены и бесполезны.

- И что они пытались с ней сделать? - вежливо поинтересовался тот.

Теперь хмыкнул Ганий.

- Надеть гребень.

Мара наклонилась над столом, балансируя тяжёлым подносом, который держала одной рукой, другой составляя яства. Дарий положил ладонь на ее спину и провел от поясницы до затылка - словно лошадь оглаживал. Девушка застыла, на висках выступила испарина. Чуткие пальцы Дария нащупали отметины на тонкой шее, пробежались по ним - нежно, внимательно. Мастер-распорядитель сдвинул её волосы, не без удовольствия намотал на ладонь и потянул девушку к себе, отчего она едва не уткнулась лицом в его колени. Хозяин, привстав, ловко выхватил поднос из ослабевших рук. Сердце его пело. Даже если он, Ганий, продешевит в торге благородному эрлу, денег всё равно будет много. Очень много!

Несколько минут эрл осматривал розовые шрамы, затем за подбородок повернул Мару лицом к себе. Она косилась на него, словно бешеная лошадь. Огромный зрачок дышал страхом. И где-то в глубине его разгоралась тусклая искра отчаяния, грозящего перерасти в ярость. Дарий воспринял взгляд спокойно, лишь поднялись уголки губ в усмешке. Так забавляет распорядителя боев ненависть бойцового пса, ярящегося на врага, но еще не спущенного с цепи. Медленно, методично и беззастенчиво эрл ощупал руки, ноги, груди, живот и ягодицы девушки. Он не стремился сделать больно, хотя сильные пальцы крепко прихватывали кожу, пробуя упругость грудей, крепость костей и суставов.

Мара мелко дрожала и губы, ставшие совсем белыми, прыгали, как у истерички. Ганий осторожно протянул руку и поправил Гребень, вгоняя глубже. Страшно было подумать, что она сделает, если выйдет из-под контроля!

Наконец, эрл сжалился и отпустил её, напоследок заставив открыть рот и придирчиво осмотрев зубы. Девушка отшатнулась к стене, да так и осталась стоять, уткнувшись в неё лицом.

Дарий первым поднял бокал, и Ганий не сдержал торжествующей улыбки. Они молча выпили, после чего эрл встал. Только у дверей он положил руку на плечо осчастливленного торговца.

- Завтра я пришлю тебе приглашение на Закрытые торги, мой друг. Я рад, что слухи не обманули моих ожиданий и доверия к тебе!

Дарий низко склонился перед эрлом. А когда выпрямился - тот уже садился в закрытый портшез, который удерживали шестеро мощных светловолосых уроженцев Гонтари, подобранных друг к другу по росту и подобию лиц. На их широких грудях лежали золотые рабские торквесы.

Они подняли портшез и понесли прочь. Ганий медленно оглянулся и вновь наткнулся на взгляд Мары. Если бы взгляды могли убивать - ему предстояло бы умирать бесконечно.

...Четыре пары грубых мужских рук раздирали её на части, спеша ощупать и урвать свою долю нежной плоти. Мара пришла в себя, словно вынырнула, и вначале забилась, невольно испугавшись и своего странного состояния полусна-полуяви, явившего ей сцены прошлого так, словно они происходили на самом деле, и неожиданного нападения. А потом расслабилась, прикрыв веки и повиснув безвольно, будто снова впала в беспамятство. Последние остатки несчастной ткани были содраны с тела, и один из нападающих навалился сверху, жарко дохнув в лицо и пытаясь раздвинуть её ноги своими.

Мара задышала глубоко и размеренно, чувствуя, как тыкается в неё чужая плоть. Такайре она должна быть благодарна за то, что раз и навсегда отучил поддаваться ярости, которая застила глаза, превращая в бешеную кошку.

Тёмные губы тонко улыбнулись и потянулись к мужчине. Радостно хрюкнув, он приблизил лицо. Мара открыла глаза, поймала безумный взгляд белых от страсти глаз в прицел своих - сейчас тёмно-зелёных, мазнула расслабленными губами по кончику его носа и вдруг зубами вгрызлась в плоть, чувствуя, как трещат хрящи, а рот наполняется обильной солёной влагой. Одновременно двинула колено вверх, жестом, не единожды опробованном на Малыше, и потому доведённым до автоматизма. Мужик закричал и забился на ней, мотая головой, как собака, которую оса ужалила в нос. Остальные подались назад со вскриками, выражавшими изумление, растерянность, гнев. Мара крепко обхватила голову несчастного и резко повернула - до щелчка. Затем сбросила его с себя и вскочила. На лице, залитом кровью, глаза горели мрачным блеском идола запретного культа, точёные мышцы переливались под гладкой кожей. Сквозь губы прорвалось глухое рычание. Бедолага решивший попробовать её первым, лежал неподвижно, трогательно свернувшись калачиком в луже собственной крови. И когда его подельники осознали это - дружно бросились вперед, ибо не может мужчина простить женщине смерти себе подобного.

Мара пригнулась, перехватила первую из летящих к ней рук, последовала за инерцией, а затем развернула, обратив силу хозяина против него же самого. Послышался хруст. Рука повисла плетью.

Жестокий пинок в спину заставил её кувырком полететь на землю, но она перекатилась и вскочила, развернувшись. Ушла от удара кривым ножом, увернулась от свиста шестопёра, едва не задевшего кожу на виске. Ударила ребром ладони по горлу одного из нападавших, тут же развернула кисть и выхватила, словно из воздуха, кусок гортани. Толкнула труп ногой, отбрасывая в сторону и тут... силы оставили её. Мара осела в траву, пытаясь поймать угасающее сознание слабой дрожью пальцев. Чудовищным усилием воли вернула себя с того света, где очередной новый хозяин, шигин Баторий, властитель Лисмы, один из личных советников шаггана, надевал на нее новенькую зачарованную рабскую цепочку с хитроумным плетением, оглаживал гладкими подушечками пальцев её скулы, брови, губы.

Двое уже стояли над ней, и Мара совсем не удивилась, прочитав в их глазах имя собственной погибели. Но вдруг, словно дикий вепрь ломая кусты, на поляну вылетел Кайн, и она увидела в его руке знакомый кинжал. Узкий клинок плясал в пальцах монаха. Она знала подобную манеру боя - в портовых городах Талассы так дрались моряки, водя лезвием из стороны в сторону, будто полосуя сам воздух на куски - вместе с тем, кому не посчастливилось попасть под удар. Первым кинжал достал того, кому ранее Мара сломала руку. Единственный оставшийся в живых нападавший отступил назад, легко поигрывая шестопёром. Он был выше Кайна на голову и шире его в плечах.

Однако монах не стал нападать. Мара заметила, как он молниеносно крутанул кинжал на ладони, перехватив за лезвие, и метнул. Мужик с шестопёром немного постоял, удивленно покачиваясь, а затем медленно завалился назад. Из его горла торчала серая рукоять кинжала.

Кайн бросился к женщине и поднял на руки. Она попыталась что-то сказать, но он закрыл ей рот широкой грубой ладонью.

- Шшшш, моя госпожа. Всё знаю.

Он вернулся на стоянку и, не колеблясь, уложил Мару на дно ручья. Ему показалось, или бледные, сведённые болезненной судорогой губы всё же благодарно улыбнулись?

Мара нескоро вылезла из воды, натянула почти высохшую одежду. Сознание снова прояснилось, лишь легкая боль под лопаткой и скованность движений левой руки напоминали о происшедшем.

Вернулся монах, ведя в поводу трёх лошадей, нагруженных переметными сумами. Женщина покосилась на то, как он сгружает их и высыпает содержимое на землю, и отправилась туда, где произошла стычка. О ней напоминала лишь примятая трава, щедро орошенная красным. Трупов не было.

- Я похоронил их, - послышалось за спиной. - Справил обряд. Они не нашли покоя в этой жизни, быть может, найдут в следующей.

Мара подняла брови.

- А мой кинжал?

Монах протянул ей клинок - рукоятью вперед.

- Держи. Я отчистил.

Она забрала кинжал и закрепила в наголенных ножнах.

- Отпусти лошадей.

- Я хотел бы оставить одну для себя, моя госпожа!

- Нет. Нам нужно ехать быстро. Очень быстро. Другой конь не угонится за Амоком.

Она бросила равнодушный взгляд на заляпанную красным траву и направилась к ручью. Опередивший Кайн безмолвно налил ещё одну тарелку каши, протянул ей.

- Поешь. И поедем так быстро, как захочешь.

Пока она ела, он споро перебрал вещи, отложил и упаковал в свою сумку самое ценное, расседлал и отогнал прочь лошадей. Когда вернулся и встал на колени над ручьем, смывая пот, Мара неожиданно сказала.

- Наверное, ты хороший человек, монах. Или стал таким под бдительным оком Пресветлой Суки. Со мной может быть опасно. Я иду, не зная куда, желая услышать неизвестные слова. Я даже не знаю, поможет ли кто-то найти противоядие или мне суждено сдохнуть на обочине дороги. Зачем ты меняешь спокойную старость на дорогу в никуда?

Он развернулся, пожал плечами.

- Поверь мне, я знаю, что делаю. Смерть больше не пугает меня. Просто позволь быть рядом.

Толстяк поднялся на ноги, подошел к ней вплотную и опустился на колени. Мара, прищурившись, следила за его действиями. Кайн вытащил её кинжал из ножен, вложил ей в ладонь и приставил острием к своей груди.

- Ты можешь убить меня сейчас, госпожа! Но если, как сегодня, случится повстречаться в пути с такими уродами, меня не окажется рядом.

Мара поморщилась.

- Ты был бы не нужен мне, если бы...

- Это так! - спокойно перебил Кайн. - Однако никогда не знаешь, для чего Пресветлая сталкивает нас с тем или иным человеком.

Женщина хмыкнула. Легонько ткнула его кинжалом и убрала клинок в ножны. Поднялась на ноги, потянулась.

- Поехали. И лучше бы у тебя был железный зад! Привал сделаем только следующим утром!

В седле провели весь день и всю ночь - Мара опасалась новых приступов и гнала Амока, не заботясь о собственной усталости и уж тем более не думая о спутнике. Солнце растопило утреннюю дымку над берегом и линией холмов вдали, слева мелькнули кособокие домишки Рыбьей Кости, растянутые крылья сетей, вывешенных для просушки, и тропа потянулась на скалистый кряж, шедший вдоль залива. Амок въехал в рощу невысоких пушистых приморских сосен, и Мара резко натянула поводья. Перекинула ногу через седло, спрыгнула на мягкую землю, покрытую пёстрым ковром из короткой ярко-зелёной травы и жёлто-коричневых сухих игл.

Кайн с кряхтением спустился следом, сделал несколько шагов на несгибающихся ногах, с наслаждением потер зад и ушёл за ближайшую сосну.

- Мы успеем перекусить, - донеслось оттуда сквозь энергичное журчание, - или попрёмся дальше?

- Успеем. Здесь нам придётся задержаться.

Пока монах собирал дрова и разжигал костер, Мара расседлала и обтерла Амока, пустила пастись между деревьями. Неподалеку край обрыва прогибался, словно некто со стороны моря тянул его вниз покрывалом с кровати. Женщина подошла туда и застыла, закинув руки за голову и глядя на море. Бабочка под левой лопаткой проснулась, заскребла острыми коготками мышцу, сорвав с губ Мары невольный стон и заставив опустить руки. Прямо у носков её запылённых сапожек начинались плоские каменные плиты, ступенями уводящие к воде. Растрескавшиеся и древние, вылизанные ветром и волнами, они казались природными кусками скалы, если бы в их поступательном движении не ощущалась чёткая логика. Ступени уходили вниз, затем шли вправо, вгрызаясь в каменистый бок утёса, который далее выдавался в море. На пляже, среди камней и куч подсыхающих водорослей, блестело круглое озерцо, похожее на любопытный птичий глаз. И хотя обращенные к нему стороны ближайших камней истёрли стихии, на них ещё можно было разглядеть странные знаки и рисунки, поражающие плавностью линий и обилием завитков.

Мара чуть повернула голову, покосилась на Кайна, который остановился рядом, чтобы посмотреть вниз.

- Что это за место, моя госпожа?

Не отвечая, она обхватила себя руками, пытаясь сдержать резкую дрожь озноба. Осознание того, что яд сильнее воли, приводило в бешенство. Монах успел подхватить Мару прежде, чем она начала оседать, сворачиваемая судорогами в очередном приступе.

- Нести туда? - только и спросил он, и стал осторожно спускаться, когда длинные ресницы прикрыли блеск глаз, давая безмолвное согласие.

Резче запахло водорослями, от океанских волн несло холодком и свежестью огромного водного пространства. Ветер, играя, взметнул волосы Мары, когда монах, повинуясь слабому жесту, уложил её на бок на берегу озерца. Вода в нем казалась чернильно-синей, ни движение стайки серебристых рыбок, ни яркие кляксы актиний или морских звезд не нарушали пугающий покой синей безмятежности. Кайн отошёл чуть в сторону, опустился на колени на влажный песок, не спуская с женщины глаз.

- Уходи, - донесся до него голос, еле слышимый в плеске волн, - сейчас мне не нужна помощь.

- Ты - моя госпожа, - усмехнулся Кайн, - но Пресветлая шепчет, чтобы я остался. И я останусь.

Ответом ему были приглушенные ругательства.

Мара вытащила кинжал, полоснула по запястью, уронила руку в воду. Туманные бордовые капли расцветали в чернильной воде, невидимое течение размазывало их под поверхностью, выкручивая завитками, странно напоминавшими надписи на окружающих камнях.

Она перевернулась на живот, опустила лицо в воду. Кайн, который вроде бы не слышал ни звука, неожиданно прижал ладони к ушам и ткнулся лицом в песок.

- Ты не одна?

Низкий, неживой и не мертвый, пугающий и волнительный одновременно, голос заполнил всё вокруг.

- Покажи мне его!

Мара, подняв лицо из воды и с трудом сев, махнула Кайну рукой. Её трясло, и глаза казались безумными - беспамятство ворочалось в зрачках, чернотой тесня зелёную яркость радужек. Монах встал, подошел, спотыкаясь. Его голова раскалывалась от боли, из носа текла тонкая алая струйка. С некоторой опаской он опустился на колени рядом с женщиной, склонившись над водой.

Взгляд из озера заставил оцепенеть. Будто гигантский спрут скрутил члены мучительной неподвижностью. Этим глазам, подобным звездам, не хотелось сопротивляться. Подчиняясь этому голосу можно было упасть на меч с блаженной улыбкой на губах или спрыгнуть со скалы на острые камни в кружеве рваных волн.

Неожиданно Мара положила руку ему на плечо. Кайн очнулся и осознал себя низко склонившимся над водой, которой едва не касался губами, готовясь последовать пронзающему до самой последней клеточки существа зову. И резко прянул назад, испугавшись не на шутку.

- Ты... - продолжил странный голос. - Знаешь, что прошлое не вернуть?

- Знаю, - сипло ответил монах.

- Знаешь, что одного прощения не будет, а другого может не быть?

- Знаю!

- Знаешь, что смерть всегда подле неё?

- Знаю...

- Что ж... Ты был зверем в человеческом облике, а пытаешься стать человеком в облике зверя. Будь с ней. Иди.

Кайн встал и, шатаясь, отошел в сторону, опустился прямо в холодный прибой и закрыл лицо руками, раскачиваясь, как безумный.

Подводные глаза переместились на Мару. Взгляд ощупал бледное лицо, будто холодными щупальцами пробежал по телу, отчего боль обострилась, заставив женщину выгнуться и закричать. Капли крови, так и не растворившиеся в озере, вдруг распались на разноцветные фракции, перемешались в пёстрый водоворот и, внезапно отяжелев, ушли вглубь. Вода взметнулась фонтаном, бросая небу проклятие на неслышимом языке.

- Как же ты позволила достать себя? - прозвучало укоризненно и резко, но в словах слышалась неприкрытая боль. - Зачем удлинила себе путь? Ради чего?

И Мара, подобно Кайну, закрыла лицо руками, закачалась в приступе вины и скорби, прошептала едва слышно:

- Ради человека, Наи-Адда!

- Разве то, что случилось, ничему не научило тебя?

Женщина молчала. Потом отняла узкие ладони от щек и взглянула в ответ без смирения.

- Я не прошу совета, Мудрейшая. Я прошу помощи. Вылечи меня!

Раздавшийся в ответ вздох смутил прибой, заставив прянуть от берега.

- Это яд подземных жил, тёмная желчь Невеллеха. На подобных тебе он действует сильнее, чем на прочих. Изгнать отраву я не могу, а рецепта противоядия не знаю! Ты до сих пор жива лишь потому, что Небесная Сестра удерживает в ладонях. Но яд с каждым мгновением тебя ослабляет. Смерть последует непременно, если не от него, то от рук людей. И ты не вернёшься домой...

- И я не вернусь домой... - эхом повторила Мара и вскочила, упрямо вскинув голову и прижав к своей шее кинжал с серой рукоятью. - Всегда есть выход, Наи-Адда! Если ты скажешь мне, что его нет, я здесь же перережу себе глотку!

Кайн вскочил, метнулся к ней и встал рядом. Мара его не замечала. Сузившимися глазами следила за раздумьями подводного существа, взбивающего песчаное дно в муть резкими извивами гибкого тела. Несколько минут цвела мертвенным бутоном тягостная тишина, нарушаемая лишь мерным плеском волн. Шевеля безгубым ртом, монах безмолвно молил Пресветлую о помощи. Мара тяжело дышала, из-под кромки клинка, слишком плотно прижатого к тонкой коже, набухли и потекли капельки крови. Снова вспенилась вода в озерце. Наи-Адда медленно истаивала в чернильном мраке, и вскоре только сияние неправдоподобно прекрасных глаз освещало толщу воды. Мара ждала ответа, кусая губы, вытянувшись струной. И дождалась.

- Таи Таласса может помочь тебе, дитя! - голос в последний раз спугнул прибой. - Проси его!

Чернота затянула поверхность воды. Мара медленно отступала, пока не наткнулась на стоящего позади Кайна. Неожиданно нежно толстяк обнял её за плечи и прижал к себе. Затем развернул, заглядывая в глаза.

- Не дам тебе свести счеты с жизнью, Гирами! - тяжело дыша, сказал он. - Я слышал, в Гонтари есть тайная Библиотека Света, а в ней древние свитки и таблички, рассказывающие, о чём угодно. Если мы не найдем ответа там - отправимся в Йаги, к имперским магам, которые могут многое. Я хочу, чтобы ты жила, слышишь?

Она уперлась ладонями в его грудь, желая оттолкнуть, но вместо этого подняла к нему бледное лицо и тихо спросила:

- Почему?

- В тебе - моя жизнь! - просто ответил монах. - Уйди ты сейчас - не видать мне посмертного прощения Пресветлой. - И без перехода спросил. - Так, куда мы отправимся?

Женщина на миг закрыла глаза. А когда открыла, в них билась бешеным зверем такая яростная решимость, что Кайн едва нашел в себе силы, чтобы не отшатнуться.

- Мы останемся здесь. Пока я не получу ответа.

Сильно оттолкнув мужчину, Мара, как была в одежде, с кинжалом в руке, метнулась в объятия волн. Кайн следил, как она входит в прибой - сначала по колено, по талию, по плечи, по грудь. Она остановилась только тогда, когда вода скрыла макушку, подняла чёрные пряди, плетя из них затейливые непотопляемые узоры. Уже догадываясь о том, что последует, монах упал на колени, закрывая ладонями уши. Волна, шедшая к берегу, внезапно вздыбилась испуганной лошадью, покатилась назад, вырастая в высоту, сталкиваясь с сестрами, сбивая с них белоснежные пенные венцы. Тучи птиц поднялись над рощей, оглашая воздух всполошенными криками. В неслышимом зове пели тоска и отчаяние, помноженные на гордость той, что не желала склонять головы и просить, а просто звала. А затем всё стихло. Мара вышла из воды и села на песок, подтянув колени к груди и обняв их руками. Кайн, пошатываясь, подошел и сел рядом. Шмыгал носом, стирал вновь отворившуюся кровь и смотрел на женщину так, как дети смотрят на красочные рисунки в волшебных книгах сказок.

Птицы вернулись под древесные кроны, успокоились волны, позабытый костёр, наверное, уже догорел, и солнце стало склоняться к закатной стороне, а они всё сидели бок о бок на мокром песке и смотрели на горизонт. Иногда озноб с новой силой принимался бить Мару, боль скручивала левое плечо и руку, но она только морщилась, меняла положение, не позволяя сознанию покинуть тело, всеми мыслями, всей волей свободного существа устремляясь туда, откуда должен был прийти ответ.

Вначале появилась тень. Клубящееся облако застило разлом между небом и океаном, стремительно надвигаясь. Вода у берега заплескала, сбила ритм, волны словно обезумели, нападая друг на друга и рвя в клочки. Птицы снова поднялись в небо, но вместо того, чтобы кружить над гнездовьем, развернулись и полетели вглубь материка. Мара встала, сверху вниз посмотрела на Кайна.

- В последний раз говорю - уходи. Конь унесёт тебя!

Губы монаха тряслись так, что он с трудом выговаривал слова. Он не смотрел на женщину - взгляд расширенных страхом зрачков приковала тьма, надвигавшаяся на берег с глухим, ещё далёким рокотом.

Всё ещё глядя в ту сторону, он тоже поднялся на ноги.

- Н-н-нет... Я остаюсь.

Мара пожала плечами, запрокинула голову. На каменистом краю стоял Амок и смотрел вниз. Его бока тяжело вздымались, ноздри со свистом втягивали воздух, но жеребец не слушал собственный инстинкт, кричащий о том, что нужно уходить, нестись со всей скоростью, на которую способны тонкие ноги. Он ждал хозяйку. Или приказа. Мара закрыла глаза, пробудила образ Такайры в сознании. Уголки тёмных губ поднялись в улыбке - воспоминания о его прикосновениях, запахе, жёстком захвате стальных рук и бесстыдных поцелуях взбудоражили разум, одновременно вызвав чувство, похожее на сожаление, другое - ещё менее похожее на благодарность, и болезненно сладкие судороги внизу живота. Удерживая образ Коршуна, Мара передала его Амоку, отсылая того прочь, побуждая искать настоящего хозяина и найти его. Прощальное ржание коня резануло слух. Посыпались мелкие камешки, ударяясь о морщинистые бока скалы. Топот конских копыт затих почти сразу, скраденный ковром из сосновых игл. Все пути к отступлению были отрезаны.

Мара вновь развернулась к океану, вздохнула, словно сбросила тяжелый груз с плеч. Её пальцы быстро перестёгивали ремешки перевязи, соединяя верхнюю часть в кожаную петлю, которую она накинула на Кайна, притянув к себе. От прикосновения монах вздрогнул и отвёл взгляд от горизонта, лаская глазами гладкую кожу её лица, тени от ресниц, упавшие на щеки. Они стояли вплотную друг к другу. Он явственно ощущал тепло и изгибы женского тела, и на мгновенье забыл об опасности, удивляясь тому, что желание еще тлеет в нём, хотя Пресветлая, по его собственной воле, забрала всё для этого необходимое.

Женщина не смотрела на него. Улыбалась огромному валу, вздымающему горизонт, следила, как волны меняют направление движения и начинают бежать вдоль берега, постепенно ускоряя ток. Недалеко от линии прибоя поверхность океана вдруг осела, словно провалилась. Образовывающаяся воронка кружила массы воды, постепенно увеличиваясь в размере.

Кайн глубоко вздохнул.

- Гирами, - с трудом заговорил он, не в силах справиться ни с дрожью истеричных губ, ни с острым ощущением близости. - Я хочу признаться тебе...

И запнулся, утонув в сини и зелени глаз божества. Оно стояло рядом с ним, смотрело холодно и отстранённо, чуждо и пугающе, и волосы шевелились, как змеи, скользя по хрупким плечам, сами собой тянулись к грубой ткани его рясы.

- Боишься, человек? - вопросил низкий, пугающий голос. - Любовь Таи Талассы страшит тебя...

- Лю-бовь? - Кайн закашлялся.

Так просто внушить себе, что смерть более не пугает! Ведь в огненной преисподней ему довелось заглянуть Старухе в глаза. И после, в больнице Святого Граайла, Кайн дважды преступал границу, а тварь ждала по ту сторону, раскрыв объятия, грозя утащить за пределы зримого мира. Потому ли он решил, будто больше не боится её, что не просто заглядывал ей в глаза, как случалось и раньше, в пору беспутной молодости, а смотрел, встав вплотную, ощущая хладное дыхание на своем лице? Он наступил на границу в огне, а сейчас ему предстояло шагнуть через водную преграду. И отчего-то именно вода страшила его, как не страшил жаркий мясник, ломтями срезающий его кожу, меняющий его облик, делая подобным чудовищу - в ту ночь, на том берегу, где в плеске волн затаилась угроза, и слышался тихий победный смех. Безумный смех...

Кайн сморгнул, прогнав видение. Страх был сильнее тела - тряс дрожью, которую монах был не в силах преодолеть, сдавливал горло, заставляя лёгкие биться в судорогах за всхлипывающий вздох.

Неожиданно Мара взяла его лицо в ладони и сжала, больно впиваясь ногтями в кожу.

- Когда мы окажемся под волной, не сопротивляйся, - сказала она совершенно обычным будничным голосом, словно и не было только что божества - стоящего рядом с ним чужеродного существа с изнанки мира. - Не поддавайся панике и верь мне. Если тебе суждено погибнуть, значит суждено и мне. Но, пока жива я - ты тоже будешь жив...

Кайн обнял её и прижал к себе. Так не обнимают женщину, которую желают. Так не обнимают сестру, которую хотят защитить. Так обнимают единственную причину, которая заставляет сердце биться...

- Гирами... - прошептал он.

Прохладная ладонь легла на его губы.

- Мара, - сказала она и улыбнулась. - Меня зовут Мара.

И отвернулась, смотря туда, где уже закрывала полнеба сине-зелёная мраморная волна в прожилках пены.

Шум возрос стократно, земля дрогнула - это где-то западнее передний край волны ударил берег носом гадрана, пробивающего днище корабля. Земля задрожала, как в лихорадке. Налетевший порыв ветра едва не сбил двоих, дружно наклонившихся вперёд и намертво сцепивших руки. Рокот перешёл в рёв.

Побережье неожиданно обнажило зубы, словно кто-то высосал всю воду, и гигантская волна встала над ним вертикально, зависнув на мгновение. А потом обрушилась вниз, срыв пляж, сломав сосны и слизав с песка камни со странными знаками. Жадными пальцами она рвала берег на клочки, тянулась вглубь материка, но силы воды и земли были не равны. И скоро вода ушла, унося трупы людей и животных, сломанные деревья, остатки домов Рыбьей Кости и других прибрежных поселений. Развороченный пляж стал девственно чист - ни камней, ни куч водорослей. Лишь торчал из земли грозящим пальцем каменный остов алтаря Таи Талассы.

За много километров от побережья, в придорожном трактире, Такайра, лежащий на постели, вдруг вскочил, подошёл к окну, толкнул ставни. И долго глядел в вечернее синеющее небо. А видел зелёную прозрачную глубину и холод чуть раскосых глаз...

КОНЕЦ 2 книги