Старая дева

Глава первая

Синее море, соленый ветер, белая яхта, нарядные мужчины и женщины, смех, музыка, яркое солнце — не жизнь, а сказка.

Страшная и для взрослых. Детям подобное лучше и не рассказывать, у них должна сохраняться иллюзия счастья, вырастут — сами все в итоге поймут: ожидание и реальность без фильтров и ухищрений.

Море буйное и холодное, ветер сильный и все крепчает, яхте сто лет в обед, спасибо, что не протекает, потому что именинник пожмотился, мужчины наклюкались, женщины сбились в клубки и друг на друга шипят — дружат сегодня против вчерашних подруг. Музыка отвратительная — низкопробнейшая попса, и я, конечно, не могу осуждать тех, кто ее пишет и исполняет, спрос есть спрос, но в нашем обществе можно было бы притвориться, что у нас изысканный вкус? Все же кто тут собрался: продюсеры, композиторы, владельцы концертных залов, блогеры — о, саранча, эти трутся у столов, налегают на разносолы. Пожалуй, одно только солнце меня радовало: во-первых, оно было искренним, во-вторых, так слепило глаза, что очки были не данью моде, а необходимостью.

— К нам приехал, к нам приехал!.. Дормидонт Сизигмундович да-ра-гой!

Только цыганского хора не хватает, впрочем, он на яхту бы и не влез. Другое удивительно — как при такой сильной качке никто не страдает морской болезнью. То ли потому, что фотограф носится как ужаленный и нельзя уползти в каюту, то ли по причине куда более прозаической: это не первая тусовка на яхте при качке, и все слабаки отвалились еще лет десять назад.

— Вероника Юрьевна, а вы что же не со всеми? Вас укачивает, да? Я Ирэн Адлер.

— Кто? — переспросила я, морщась от воплей, музыки и этой раскрашенной девицы. Помимо очков на мне была и брендовая маска, вот что меня хоть бы спасло от внимания «молодых дарований». Как она здесь оказалась?

— Ирина Орлова, — быстро поправилась девица. Я профессионально вслушивалась в голос и всматривалась в движения. Сколько она заплатила, чтобы попасть на яхту, я даже не спрашиваю кому? И зачем? В лучшем случае это бэк-вокал. И то за неимением чего-то стоящего. — Мне посоветовали к вам обратиться. Вы же продюсер.

Я вздохнула, сняла очки, и они в такт качке и музыке заболтались на длинной цепочке.

— Хотите, сэкономлю вам время и деньги? — напрямик спросила я. — С вашим голосом поработать, конечно, можно. Практически с нуля. С движениями тоже. Можно даже написать вам музыку и сносный текст. Но вы в курсе, что певец — это не просто тельце накрашенное с музыкальным образованием, правда? Первое достигается усилиями гримера и костюмера, второе — упорным трудом, а где то, что увлечет вашего слушателя? Повернитесь.

Ирина послушно повернулась. Яхта качалась — ощутимо качалась, волны то и дело плевали на палубу, мы отошли далеко от берега, потому что действовал карантин и мы своими физиономиями без масок нарушали местный закон. Можно было выбрать побережье родины, бесспорно, но это же не роскошно! Патриотично, но не годится для фотографий. А зря.

Где-то все понимают прекрасно, что никому этот кутеж не сдался — никому из нас, но не тем, кто жаждет ухватить в социальных сетях кусочек «красивой жизни». Певцов на яхте сегодня нет, они все работают, репетируют в поте лица, их после добавят в красивых позах мастера фотошопа. Вот такое бессовестное вранье.

Ирина качнулась вместе с яхтой. Я на всякий случай крепче вцепилась в бортик и снова вздохнула.

— Ну, так… Знаете, в чем, как вы говорите, «прикол» шоу «Голос»? — спросила я.

Ирина замотала головой.

— Исполнение, девочка, исполнение. Артистизм. А вы думали, что неверная пара нот и неумение держать микрофон все испортят? Певица это актриса в первую очередь. Вам должны верить, даже если вы «Сюси-пуси» поете.

А еще лучше — начинать с «Сюси-пуси» в переходе метро. Эта девочка, разумеется, не знает, как это было лет двадцать назад. Петь можно что угодно и как угодно — блатняк, любовную лирику, дурацкий романс, — но люди мимо пройти не должны. Я хотела стать композитором — я им стала, но кому нужна была новая музыка? Никому. А кому нужен был хлеб насущный?

Мне. Из диплома супа не сваришь. И я пела — охрипшим голосом, потому что стоял лютый январь и в переходе, тряся не тающий снег, носился стылый ветер. Я пела, не смущаясь, не пряча глаза, напротив, ловя контакт. Пела чушь — долго мне было стыдно не за мятые купюры в древней отцовской шляпе, а за паршивый репертуар, пока я не осознала: люди выберут сами, какую фигню они хотят слушать. Популярность шансона и любовных страданий не зря в народе так высока.

— Вы же не слышали, как я пою, — Ирина, как мне показалось, удивилась вполне естественно. Я только усмехнулась:

— Сколько у меня успешных проектов? — поинтересовалась я, прищурившись, и сама же ответила: — Восемнадцать. Восемнадцать, это больше, чем у половины присутствующих здесь вместе взятых. На один провал у меня три «звезды», а все потому, что я не трачу свое время. Я не говорю, что вы бесталанны, отнюдь. Но это бизнес, а бизнес должен продавать. Попробуйте искусство, почему нет, например, музыкальный театр?

— Вы смеетесь? — обиженно протянула Ирина. Дурочка, я даю тебе бесценный совет, причем совершенно бесплатно.

— Я оцениваю перспективы, — пожала плечами я. — Современный музыкальный проект — год, два, редко пять, пока аудитория в возрасте исполнителя. Впрочем…

И тут мне пришла идея.

Глава вторая

— Какой, к черту, кошель?

Голос был словно не мой, но это не удивило. Бывает, что сам себя не узнаешь, хотя… Не настолько? Я на секунду прикрыла глаза и вообще не уловила какой-то — чересчур яркой — реакции людей рядом на произнесенные мной слова. Мой слух резануло все — тональность моего голоса, мои интонации, меня подменили, и никакой водой, ни морской, ни протухшей, не объяснить то, что говорил вместо меня абсолютно другой человек. Я ничего не слышала несколько мгновений, кроме этого нового голоса, напугавшего меня больше, чем конское ржание и странные мужики.

— Барышня, как же деньги?..

— Какие деньги? — выдохнула я. Голос чужой.

— Умом повредилась. Помилуй нас Преблагой!

Я села и поджала под себя ноги. Обтянутые серой невзрачной тканью длинной, мокрой, перепачканной юбки. Я обхватила колени руками — чужие колени чужими руками. На мне же был ярко-красный брючный костюм, на запястье — тонкий браслет и смарт-часы. Куда все делось? У меня были ухоженные руки сорокапятилетней женщины — а сейчас молодые, с потрескавшейся кожей. Единственное, что роднило, пожалуй, меня нынешнюю со мной прежней — отсутствие покрытия на ногтях и сами короткие крепкие ногти.

Спросить «вы кто»? Кто я такая? Что происходит и где тот берег, который не нужен был никому, как пелось в забытой песне? Где спасатели, где остатки яхты и те, кто был вместе со мной на борту?

— Пойдем до дому, барышня, — предложил тот самый мужик, который спрашивал про кошелек. — Лошадь-то с коляской того, потонули. Да и Федота, видать, течением унесло. Это же вам свезло, барышня, что вы за корягу зацепились. Вона, — он махнул рукой в сторону неширокой, но быстрой и грязной реки, — мост-то снесло! А надо же было чинить, а нечем!

— Нечем — что? — растерянно спросила я.

— Мост чинить! — терпеливо, как дурочке, объяснил мужик. — Я еще после разлива весной говорил — не простоит мост, вот и не простоял. Так вон… вы деньги-то везли, я уже так и думал: как барышня деньги-то привезут, надо мост сразу делать! А теперь как же совсем без моста?..

Он волновался. Мост его тревожил гораздо сильнее, чем некая барышня, которая чуть не отдала богу душу. Я всмотрелась — насколько я поняла, вся хлипкая деревянная конструкция моста не только порушилась, но и прогнила насквозь. Из воды торчали балки, свисали сверху темные сломанные доски.

— Или того, не было денег, барышня? — допрашивал меня мужик, но не забывал и бережно поднимать, и жестами требовать у собравшихся какие-то тряпки, чтобы меня укутать. Я не сопротивлялась. — Али не перезаложили имение? Да было бы что перезакладывать-то…

Я тряхнула головой и опять начала кашлять. Лошадиное ржание раздалось совсем близко, мужик повел — потащил — меня к телеге, от которой умиротворяюще пахло скошенной травой.

— Староста! — окликнул его кто-то. — Может, кошель-то в реке поискать? А? Даст барышня грошей тому, кто найдет?

Староста обернулся ко мне. Был он еще не стар — лет сорока, бородатый, какой-то основательный. Взгляд его стал вопрошающим.

— Да, — кивнула я, не особо вникая в сложившуюся ситуацию. — Да, конечно. Кто найдет кошель, того я отблагодарю.

Меня усадили в телегу, укутали, хотя день был теплый. Ни дуновения ветерка и солнце пекло — наверное, стоял полдень. Все вокруг начало расплываться, и я сказала себе: слезы — нормальная реакция на стресс.

— Ничего, ничего, барышня, — пробормотал староста, усаживаясь со мной рядом. — Вона, мы с мужиками на пашне были, услышали, прибежали. А прочее образуется. Даст Премудрейший, и эту зиму переживем.

Что?.. Я спрятала лицо в сгибе локтя. Какая зима, зима давно кончилась! О чем он и почему столько обреченности в его голосе?

Мы ехали вдоль полей. Я подняла наконец голову, смотрела по сторонам. Нежная листва — свежая, яркая, трава пробивается, сухая земля. По полю ползет чахлая лошаденка, а рядом с ней впряглись в плуг два мужика… Река, мой Рубикон, бежит справа, и в ней возятся со стиркой какие-то бабы. Бежит мальчишка с узелком в руке.

Я не понимала. Что это такое? Галлюцинации? Предсмертный бред? Почему такой явный, с голосами и запахами? Почему он такой логичный? Кто эти люди рядом со мной?

Я повернулась к старосте. У мужика, который правил лошадью, я все равно могла рассмотреть только сгорбленную усталую спину.

Староста понял меня по-своему, быстро забормотал:

— Брешка, барышня, речка быстрая, да там излучина вниз по течению, ежели кто тонет, в ней сразу находится. Главное, чтобы в омут не унесло, тогда пиши пропало… И Федота найдем, даст Преблагой, и коляску, и лошадь, может, и выбралась, — оптимистично утешал меня он. — Все ж таки лошадь-то графская, за лошадь я отвечаю. И кошель отыщут. Али не было денег? Не дали?

«Не знаю», — хотела сказать я, но ответила:

— Я не помню.

Меня начинало знобить, несмотря на всю оказанную мне заботу. Я понимала — не от холода, от нервного потрясения. Что я такое?

Телега поднялась на пригорок, и я увидела впереди белый дом.

Громкое слово, почти как символ. Вокруг дома — редкий и запустелый сад, по двору ходят куры, отыскивая зерно… или что клюют куры? Все, что найдут? Дорога ухабистая, телега крепкая… Мысли скакали, я не могла сосредоточиться. И чем ближе мы подъезжали, тем сильнее я хмурилась. Вот этот дом… Случись мне увидеть его… раньше? Прежде? В той жизни? Как назвать то, что я только что безвозвратно потеряла? Я поостереглась бы заглядывать в эти развалины. Видно, как покосилась крыша, как стены опасливо ползут трещинами, местами выбиты стекла и забиты деревянными досками. Куда меня везут и зачем?

Глава третья

Меня оставили одну. Мокрую, грязную, но, к счастью, не дрожащую от холода. Тепло, градусов двадцать пять, если не больше, солнце в самом зените, ветра нет. Здесь приятный климат… по крайней мере, сейчас. А зима, вспомнила я, Лука говорил что-то про зиму и был обеспокоен не на шутку. Итак?..

Я не торопясь пошла по комнатам. Барский дом — в этом сомнений у меня уже не было — некогда даже роскошный. Следы былого богатства встречались на каждом шагу: шпалеры, отвалившиеся, покрытые местами плесенью; истертые ковровые дорожки; картины — портреты вельможных предков; мебель, с которой смахивали паутину, но паук упрямо плел свои сети, зная, что пришло его время, пришла его власть… В одной паутине запуталась обреченная муха, и я задержалась взглянуть, что с ней будет дальше. Сожрут, что еще, так бывает всегда, проявишь неосторожность, увязнешь — тебе конец.

А я? Что ждет меня?

Анфилада комнат. Светлая, припыленная. Здесь убирались, но бывает и так — сколько ни пытайся вывести нищету, сколько ни выметай пыль, ни мой окна, она неистребима. Я видела такие квартиры, когда присматривала жилье. Почему-то душа моя к модерновым высоткам никогда не лежала, я хотела старую девятиэтажку, напоминающую о детстве, когда липы гибкими ветками тычутся в бурю в окно и птицы заходятся пением по весне. Я искала что-то уютное и обжитое, искала долго, но продавали в основном квартиры ушедших бабушек и стариков, и я качала головой: не выйдет, здесь все сносить, кроме несущих стен, иначе тлен проникнет и ко мне, он выиграет любую битву. Специфический запах старости, особая пыль — не та, которая городская, та, которая берется откуда-то изнутри…

Я толкнула прикрытую дверь и оказалась в чьей-то спальне. Все, что я увидела здесь, я видела уже и в музеях — квартирах, принадлежавших известным людям. Узкая кровать, покрытая пожелтевшими кружевами, стопка комковатых подушек и снова желтые кружева, трюмо, письменный стол — бюро, диванчик… Окно было закрыто, занавески отдернуты, и на полу, рассекая пространство, от стены до стены разлегся широкий солнечный луч.

Пахло сладко, чем-то похоже на ладан.

— Барышня? — услышала я за спиной и обернулась. Авдотья. — Барышня, баньку сейчас натопят, позвольте, я раздеться вам помогу?

— Не боишься? — спросила я. — Говорят, что я проклята.

Но я печально улыбалась, словно шутила. С чего-то, с какой-то информации, мне нужно было начать. Авдотья махнула рукой на мое замечание, а я рассматривала ее. Красивая, что называется, «кровь с молоком», золотая коса обернута вокруг головы, платок повязан немного небрежно. Очень по-хозяйски она повернула меня к себе спиной и начала расшнуровывать платье.

— Вот Лука скажет отцу Петру, — сурово напророчила Авдотья, — он Татьяне покаяние назначит. А не скажет Лука, так я скажу. Будет поклоны бить и три месяца две десятины в храм носить, в следующий раз умнее будет. И ведьм поминать под ликом Преблагого не будет. Вы на нее не гневайтесь, барышня, она всегда такая была. То травки кому подмешает, то соли насыпет, а когда муж ее с рекрутов не пришел, так она у бабки этой, Моревны, снадобье колдовское просила. — Я ойкнула: где-то платье мне закрепили булавкой, и сейчас Авдотья меня неосторожно кольнула. — Я вам так скажу: истребили ведьму, и то дело.

Этой спокойной, рассудительной речью Авдотья не ответила на мой вопрос.

— А мне-то что делать, милая?

— А что делать, барышня? — ласково переспросила она и начала стягивать платье с моих плеч.

Я отметила, что я счастливица. Все-таки легкое деревенское женское платье — не то, что я могла бы носить, свези мне чуть меньше: рубаха, еще одна, корсет, три юбки, куртка, неудобные чулки — такие исторические костюмы, «точная реконструкция, поэтому так дорого, ручная работа!», я видела на съемках клипов. И обувь у меня мягкая. Какой это век? Начало девятнадцатого, если примерить этот мир на нашу историю?

— Что делать, барышня… — прямо на ухо прошептала мне красавица Авдотья. — Век одной вековать — хорошего мало, но уж лучше, чем как Степанида…

Что-то в ее голосе мне не понравилось. Я не видела ее лицо, но боль — настоящую, терзающую, уловила.

— А что Степанида?

— Да полно же, барышня, — Авдотья ловко стащила с меня платье целиком и легко меня подтолкнула — мол, ступи шаг вперед. — Лежит, я к ней вчера заглянула. Доктора бы, да где его взять, доктор денег потребует…

— Что с ней? — я обернулась. И что-то я сделала или сказала не так, потому что Авдотья, уже поднявшая платье, шарахнулась от меня так же, как совсем недавно — староста Лука от бушевавшей Татьяны. — Она больна?

— Боюсь я за нее, барышня, — негромко ответила Авдотья и вдруг, уронив платье на пол, разрыдалась, закрыв лицо руками. В следующий миг она неуловимо дернулась к двери, но я оказалась проворнее и схватила ее за рукав.

— Ну-ка? — потребовала я, пытаясь развернуть ее лицом к себе. Авдотья мотала головой, вырывалась, но не сильно. Я заметила у нее синяк на руке чуть выше локтя. — А это еще откуда и что?

Наша борьба продолжалась какое-то время, я пыталась если не успокоить ее, так узнать, из-за чего она так безнадежно рыдает и откуда у нее на руке ссадина, как в дверь постучали.

— Да-да, — рассеянно откликнулась я, а Авдотья, охнув, резко утерла слезы и кинулась к шкафу, вытащила оттуда длинный мягкий халат. — Нет, стой. Расскажи сначала, почему ты так плачешь.

Глава четвертая

При виде меня склонились в неглубоком поклоне все трое — Лука, Авдотья и незнакомая мне женщина, чью красоту не портили даже отвратительный синяк на скуле и не заживший до конца шрам над бровью. Степанида, поняла я и жестом указала ей сесть.

— Не смею, барышня, — прошептала Степанида и низко опустила голову.

— Сядь, я сказала! — повысила голос я. — Что случилось, Лука?

Я полагала, что все дело в записке или, может быть, в Степаниде и ее неуправляемом муже, но я ошиблась.

— Федота нашли, барышня, — торопливо отчитался староста, — воды нахлебался, но свезло, бабы графские подобрали и к графу в усадьбу и отвезли. Так и выловили, едва его течением унесло. В рубашке родился, как раз белье графский приказчик забирать приехал…

— Дело говори, — прервала я словоохотливого старосту. Я все еще связывала охи-ахи с запиской, но сейчас заблаговременно добавила и проблемы с графом, возможно, соседом. — Что кошель, что лошадь?

— Ох, лошадь, барышня, тоже нашли, мы теперь за нее его сиятельству денег должны.

Я еле заметно покачала головой. Ничего, справимся.

— Там… ведьмина метка, барышня. Не к добру Татьяна проклятую-то помянула. Ох, не к добру. Я уже и Кузьме велел найти ее, черную, но, видать, сбежала, знать бы куда.

Кто сбежал? Наверное, я должна бы понять, о чем твердит Лука, но складывалось с трудом. «Да ты черная!» — крикнул он тогда Татьяне, стало быть, сбежала она? Моя крепостная? Однако. По истории нашего мира я представляла, на какие казни в случае поимки подписывалась беглянка, но здесь, возможно, многое было не так. И про кошель староста молчит, значит…

Я хотела было сесть сперва рядом со Степанидой, но вспомнив, как крестьяне реагировали на близкий со мной физический контакт, передумала и села в приличное с виду кресло, положив бумаги на стол. Глаза Авдотьи расширились, а я обнаружила, что мне прямо в бедро впилась пружина, но я стерпела.

— Что за метка? — спросила я.

— Дурная, барышня, — тихо откликнулся Лука. — Неспроста вы с моста-то упали. Ведьма то крутит, ведьма. Ох, помилуй нас Преблагой и дай сил.

В своей жизни я встречала немало страхов. Людей, боящихся высоты, людей, дрожащих на трапе самолета, людей, сворачивающих с дороги при виде безобидного черного кота. И эти страхи преодолевались. Кто покупал квартиру на шестнадцатом этаже, кто летал каждый месяц, кто полагал, что кот, перебежавший дорогу машине, несчастья не принесет. Но сейчас в глазах Луки я видела такой неподдельный ужас, что мне стало ясно: это не байка, не примета, не предрассудок. Реальность, с которой им — и мне теперь — приходится существовать.

— Разве ее не убили? — выдавила я. — А золотая вода?..

— Кто же барского-то человека убьет, барышня? — рассудительно удивился Лука. Да, я сморозила глупость, мне стоит быть осмотрительней и осторожней. — А золотую воду отец-наместник на месте дома разлил, так ведьмина сила ушла, как Премудрейшим заповедано, да, видно, не до конца. Вы же знаете, корни ведьмины в доме пущены…

— Или где ее мать родила нам на погибель, — перебила его Авдотья, и Лука кивнул. — Кабы знать, барышня, где ведьма первый крик издала, да полить то место золотой водой, так и силы проклятой больше не будет. Так они, окаянные, и уходят в леса от бремени разрешаться. Отец мой ведал, как места те искать…

— Жаль Ивана, — добавил Лука, — вот кто знахарь был, вот кто силу имел от Преблагого. Так что же, ни батюшку-барина от хвори не спас, да и сам сгорел аки свечка.

Я задумалась. Крестьяне, излив мне свои опасения, замолчали, только Степанида вздыхала так тяжело, что у меня сердце екало. Авдотья подошла к ней, опустилась на колени, и Степанида погладила ее по голове.

— Не тужи, сестра, — проговорила Авдотья, — матушка-барышня тебя в обиду не даст.

Степанида подняла голову, и мне показалось, что не слишком она довольна моим решением.

— Кошель? — напомнила я.

— Как в воду канул, барышня, а может, и впрямь канул, — покачал головой Лука. — Ведьму искать надо, бродит она в лесу, и Татьяну черную искать. Их это рук дело, и чует сердце, на этом они не остановятся. Мужики-то графские все речку баламутят, найдут если кошель, хоть надежды на то и мало, так принесут, а нет — так… Иван бы нашел.

— Батюшка научил меня, — сказала вдруг Степанида. — Только надо луны дождаться.

Авдотья испуганно вскрикнула и прикрыла рот рукой, я же вопросительно взглянула на Луку.

— То, баба дурная, — буркнул он, отстранившись от обнявшихся сестер. — Кто ночью на реку ходит, да еще под луну? Самое клятое время.

— Я не боюсь, — Степанида смотрела теперь на меня. Глаза у нее были огромные, темные, я бы сказала — ведьминские. Существует разница между ведьмой и знахаркой? Наверное, да, раз Лука назвал дар Ивана сродни божественному. — Только, барышня, не велите мне вам прислуживать, — попросила Степанида. — Не держите меня в доме, пустите. Я жена мужняя, а так-то как солдатка буду…

— То, баба дурная! — повторил Лука громче и намного сердитее. — Что думаешь, барышня тебе зла желает? Тебе работать надо, а ты ходишь еле! А ну Егор тебя до смерти прибьет?

У Луки были свои понятия о благе для крепостного крестьянина. Авдотья поднялась, но от сестры не отошла, и когда я поймала ее взгляд, она едва заметно помотала головой: нет, барышня, не слушайте ее. Я и не собиралась.

Глава пятая

— Не признали, барышня?

Не то чтобы я часто читала книги. Не мне, не с моей профессией верить в то, что мне хотят показать. Это ведь режиссер кричал «Верю!», не зритель, а меня убедить в искусственной картинке почти так же сложно, как великого мастера.

Я нечасто читала, но мне попадалось — при виде незнакомого мужчины «похолодела», «мурашки побежали», «не смогла дышать». Вранье, человек — существо социальное, стайное, и если некто не приставляет к твоему горлу нож, никакие «волны опасности» «с головой» не «окатывают». Но человек и существо, вспоминающее когда необходимо древние инстинкты: беги, беги — вот это срабатывает. Что мне и хотелось сделать сейчас, но я сдержалась.

Неприятно? Да. Омерзительно? Да, пожалуй. И пока что не знаешь, чего ожидать от того, от кого за версту несет смертью. Но маньяк и мошенник всегда обаятельней, чем прикорнувший на автобусной остановке бомж.

— Андрей я, али забыли? Батюшка ваш меня в Сосновку продали.

— Почему от тебя пахнет кровью, Андрей? — только и спросила я. И сомневалась, что он мне ответит «потому что я убиваю людей».

— Так ведь я у Павла Юрьевича на скотобойне, — спокойно пояснил Андрей. У меня было чувство, что я его уже видела. Высокий, очень красивый парень. Постой-ка…

— Ты брат Авдотьи и Степаниды? — запоздало осенило меня. — Зачем пришел? Ты не мой человек больше. — Вероятно, раз скотобойня не моя?

Держаться ровно, без тени смущения, без малейшего замешательства. Не потому, что этот парень может что-то понять, да и что он поймет — что я вовсе не прекрасно ему знакомая «барышня»? Потому, что я иначе не узнаю ничего сверх того, что мне скажут. Разговаривать с людьми, не опасаться, что я «что-то забыла». Андрей же отступил на шаг и поклонился, чего я никак от него не ожидала.

— Приказчик наш давеча Анну с коровой на выпасе застал, — негромко проговорил он. Я поморщилась. — Да не в корове, барышня, дело. Что мы, не понимаем? Что мы, звери какие? Не объест наши выпасы ваша-то коровенка… Анна ему и сказала, что Егор сестру мою опять избил.

— Просить за нее пришел? Или за него? — вскинула голову я. Все возможно, чью сторону принял этот парень — не предсказать.

— Я, барышня, человек подневольный, — произнес Андрей еще тише. — Воля женить-продавать — барская. Я, когда меня барин-батюшка продали, совсем отроком был. А после узнал, что Степаниду за Егора отдали, так поздно.

— Помешал бы?

Вопрос мой следовал за вопросом. А пожалуй, батюшка мой почивший совершил ту еще глупость, продав кому-то такого парня. И не в том печаль, что все трое красоты необыкновенной, а в том, что есть в них какая-то неясная сила. В Андрее — еще и физическая, он наверняка стал отменным работником, хотя на вид ему лет восемнадцать. А у меня? А у меня все печально с рабочими руками, и кого мне в том обвинять — покойного отца, который для меня не больше, чем имя на документе?

— Как помешаешь-то, Елизавета Григорьевна? — невесело усмехнулся Андрей. — Защитил бы. Пусть и сам бы в солдаты за то пошел насовсем… Продайте Степаниду.

— Что? — я даже хохотнула. Снова нервы. И неожиданность. — С ума сошел? Кому продать — тебе? У тебя есть деньги? Нет, если они у тебя есть… — Почему бы и нет? Я понятия не имею, может ли один крепостной купить другого, но, может, Андрей получил вольную? Что я в таком случае потеряю, а что получу? Двадцать грошей?..

Я встала, прошла по комнате. От моих шагов поднималась пыль и висела в лучах заходящего солнца. Внезапных предложений в своей жизни я получала немеряно, в том числе и — да, можно и так сказать — о продаже коллеге-продюсеру своего исполнителя, почти как футболиста. Продажа контракта — явление на эстраде мало кому из поклонников известное, но кулуарно распространенное. Но тогда я понимала, что от каждой сделки ждать.

«Я за фантастически короткий срок приняла то, что я рабовладелица», — сказала я себе, чтобы немного отрезвиться, и повернулась. Андрей же должен был раскрыть свою мысль, я кивнула ему повелительно — продолжай.

— Барин сохнет по ней, — без малейшего стеснения объявил Андрей, а я подумала, что он себе это придумал. Или мне придумал, сочтя, что дура-барышня на романтику поведется. — Плохо, барышня, не то, что барин сохнет, а что ей потому отцову магию молва назовет.

Перебор. Я больше так не играю.

Я заставила себя сурово нахмуриться.

— Что плохого в даре Ивана?

— Мать ведь Степаниду в поле родила, барышня.

Я подняла руки, останавливая его. Что-то говорила мне Авдотья… да, ведьма, ведьмы появляются на свет по возможности не дома, но крестьянка, рожавшая в поле — притча во языцех. Сколько раз я слышала — «вот вы, а вот в старые времена!..». В старые времена рожали как придется и где придется не от придури, а по нужде. И ни одна крестьянка бы не отказалась от врачей и эпидуральной анестезии.

Я подняла голову, всмотрелась в коридор: не появится ли Лука, опять презрев мои указания? Но в этот раз староста действительно уехал, и я не слышала ни шагов, ни голосов. Мертвый дом, мертвое имение. Я одна здесь, кажется, живая душа, и та — не из этого мира.

Я махнула на Андрея рукой. Больше всего похоже на акт отчаяния с его стороны: хоть как, но избавить сестру от мужа-зверя. А мой акт отчаяния — избегание?

Глава шестая

Хватит, хватит с меня загадок.

Бедная Анна забилась в угол, пока я, наплевав на все существующие приличия, традиции и обычаи, быстро ела рагу, наклонившись над столом. Было горячо, я давилась и морщилась, но — вкусно, вкусно, черт побери, и хлеб был воистину хлебом, а не резиной, напичканной для удорожания злаками. Я полагала, что мне кусок не полезет в горло — как бы не так, свежий воздух, молодое тело, если бы еще я проявила хоть какие манеры, потому что так, как я, не ели благовоспитанные барышни.

Но мне было плевать.

За окном резко стемнело, я покосилась — но нет, это не вечер, просто будет гроза. Значит, Лука вернется в ближайшие минут двадцать или не вернется сегодня совсем. Как вариант, на который я бы не очень рассчитывала, он окажется в усадьбе поздно, весь вымокший и продрогший, и вряд ли будет способен внятно ответить мне на вопросы.

— Отец Петр ох ругался, да простит меня Преблагой за хулу, — бормотала меж тем Анна, глядя на меня исподлобья. — Мол, наше дело землю пахать, а не в барские спальни носы совать.

Я сдвинула брови, утерла некрасиво свисавшую изо рта капусту или что-то на нее похожее. По крайней мере, на вкус.

— Так, может, прав отец Петр? — я придала голосу заведомую резкость. Нет, мне было без разницы, с кем замужняя женщина изменяла мужу и от кого она понесла. Сплетни — куда большее зло, и если бы не досужие языки, не зависть, не домыслы, не любопытство, не желание людей покопаться в чьем-то — не всегда и грязном! — белье, не творилось бы многое из того, что твориться и не должно, ни в моем прежнем мире, ни в этом.

У Степаниды могли быть сотни причин искать утешение на стороне. Я не сомневалась, что брак ее с Егором был выгоден исключительно барину — по словам Андрея, Степаниду за Егора отдали и не спросили ее мнения на этот счет. Неудивительно, если вспомнить, что мой отец при устройстве браков между крестьянами мог ориентироваться только на отсутствие между будущими супругами родства. Агрессия мужа, какие-то недостатки, мешавшие ему в отношениях с ней, невозможность развода — если развод здесь существовал, то лишь для таких как я, не для собственности помещика. Степанида могла знать о каких-то наследственных пороках Егора, могла совершенно сознательно планировать родить дитя от любого другого мужчины — вплоть до того, что, вероятно, ее ребенок родился бы свободным. Она могла влюбиться в моего брата! Каким он был?

Я швырнула ложку на стол. Все, что Степанида делала по собственной воле, я допускала и была до конца намерена отстаивать ее право на это. Пусть мой брат отнесся к связи с ней даже не как к интрижке — как к визиту в разгульный дом.

Но не в случае, если ее к чему-то принудили. Не в случае избиения — какой бы повод Степанида ни дала. Гулящая ли она, изменница, ведьма — последнее вряд ли, — я была настолько разъярена, что появись передо мной сейчас злополучный Егор, и я бы дала фору печально известной всем Салтычихе…

— Откуда сплетни, что Степанида от барина понесла? — рявкнула я. Анна обстоятельно отерла руки тряпкой, опустила их, вздохнула, приготовилась отвечать. Я поняла, что к пощечинам она приготовилась тоже.

— Ясно же, барышня, — сказала она таким тоном, словно и в самом деле в ее голову ни разу не приходили сомнения. — Как барин приехали, так она пошла в тяжесть.

Я проглотила тысячи просившихся на язык оскорблений.

— Дура-баба! У нее муж есть!

— Вы, матушка, девица невинная, — хлопая глазами, объявила Анна. У нее появился шанс взглянуть на меня как на дитя неразумное — что она тут же и сделала. — Вам такие страсти-то, ясно, неведомы. Муж-то муж, а что же она столько лет пустая ходила?

Бесполезно было и спрашивать, видел ли кто-нибудь вместе Степаниду и моего брата.

— А зачем ты приказчику соседскому сказала, что Егор Степаниду бьет?

— Так жалко же, барышня.

Я покачала головой. Не думать, что у этих людей своя логика, иначе я просто сойду с ума. Принимать все как данность.

— Хоть оно, барышня, и за дело…

«Хорошая она баба», — уверял меня Лука. Сколько бед в мире от хороших людей — не счесть. Анна и не подумала, как могли повернуться ее слова, если бы Андрей встретил обидчика сестры, если бы — да, может, все еще впереди — эти жалобы дошли до Егора, и да, Андрей ни слова мне не сказал про возможную связь сестры с барином, впрочем, ему об этом неоткуда было знать…

— Еще раз узнаю, что сплетни разносишь, велю высечь и отцу Петру скажу! — пригрозила я.

В местных религиозных книгах обязательно должно быть что-то про грех. И если в них как следует покопаться, то притчу или стих про злые языки я найду обязательно. Пока же я вернулась в комнату, где оставила бумаги, убедилась, что ничего не пропало, отнесла их к себе в спальню и, так как стемнело уже совсем, зажгла свечу.

Кресало я брала в руки с опаской, но оказалось, работает оно не сложнее плохой зажигалки. Теплый огонек задрожал, бросая вызов блеснувшей за окном молнии, а раскат, раздавшийся следом, был как грохот могильной плиты, упавшей на мои чаяния и надежды.

Из-за грозы и своих расспросов я упустила возможность переноса припасов в дом, и сейчас, глядя на то, как первые капли падают на стекло, я подумала — если в амбаре дырявая крыша?.. Да, зимой она могла быть еще хоть сколько-то цела, а что нас ждет завтра?