Спящие боги

Глава 5 "Прости!"

Весь день скакали, и уже в потемках спереди хлынул трепетный свет большого города. В городе уже знали, кто скачет — ворота распахнуты. Стражи, бояре, простой люд — все сгибались в низких поклонах, а кто и на коленях стоял.

Они подъезжали к большому, нарядному, ждущему громкого пира дворцу, а из людской толпы окрикнули Творимира:

— Володушка, сыночек!..

Он глянул, и увидел, и узнал. Эта старая, согбенная трудами женщина была матерью Волода-художника. Без отца жили (отец на войне погиб), она его воспитала, души не чаяла, но была безграмотной. И, жаждя выучиться, бежал Волод в стольный град…

Только сейчас он это вспомнил, почувствовал жалость, хотел вырваться к ней, однако поток повлек его дальше, ко дворцу.

Ну, а возле дворца уже поджидали их дурные вести. Местный градоначальник стоял на коленях, трясся, лепетал:

— Царь-батюшка, не велите казнить, велите слово молвить.

Царь, того и гляди, прожжет его черными очами — надвинулся, схватил за бороду, вверх дернул.

— А ну, говори, собака! — Царь был не в духе — устал за день от скачки, да и болела после вчерашней пьянки голова.

— Ох, не сносить мне своей головушки… — проблеял градоначальник. — Мужичье-дурачье, украли гроб… гроб Весны!.. — и тут же зачастил. — Но я не виноват!.. Не виноват!.. Спрашивайте с…

Но он не успел договорить, потому что Царь с размаху ударил его кованым железом сапогом по шее. Кашляя кровью, извиваясь, несчастный, еще пытался что-то сказать, но Царь крикнул:

— Четвертовать!

Градоначальнику выкрутили руки, оттащили в сторону, где, в скором времени, и был исполнен приказ Тирана.

Волод, хорошо знал, что такое Гроб Весны.

Ведь известно, как повелось в природе: на смену Зимы приходит Весна, затем: Лето, Осень… У каждого из времен года есть свое Божество. Весна — вечно младая красавица. Лето — пышное, щедрому небу подобное. Осень — печальная, вначале золотая, затем — увядшая, темная. Зима — сначала белая красавица, а к концу — в старуху превращается, не хочет место Весне уступать, февральскими ветрами ворчит. И однажды задумала Зима навечно свое правление оставить. Подговорила она ветры северные, а они так печально петь умеют — заслушаешься и заснешь. Так пришли они в хоромы к Весне, Лету и Осени и усыпали их. Зима их в гробы уложила, и заточила в недрах Ледовой Горы, которая на дальнем севере стояла. Возрадовалась Зима — бурями взвыла, ледяными ветрами землю хлестать стала. Ей хорошо, а людям — и холодно и жутко. Ведь не будет урожая, что кушать то? Реки, озера до дна промерзли; деревья от холода трещат — кора на них лопается. Но нашелся герой — дошел до ледяной горы, обманул ветры, которые вход сторожили, и освободил Весну, Лето и Осень. Весна первой пришла, прогнала Зиму, и дальше времена года сменялись в прежнем порядке… Однако, остался Гроб в котором Весна в Ледовой Горе спала. И от Весны гроб чудесным стал: рядом с ним любой человек великие силы получал…

А теперь гроб выкрали…

Вскоре выяснилось, что грабители далеко не ушли. Это были жители окрестных деревень. Захватили они небольшую крепость, да и сидели там теперь с гробом, неведомо на что надеялись.

Царь неистовствовал:

— Войско мое! Сейчас же на бунтовщиков скачем! Завтра их кровью умоемся!

И, хотя все были крайне измождены, никто не осмелился противиться гневному Тирану. Так бы, на взмыленных конях, и сами чуть живые, и поскакали бы. Однако Царь почувствовал сильную головную боль — синюшный, на мертвеца похожий, заскрежетал зубами, велел до утра оставаться…

И Творимир-Волод до утра получил свободу. Сейчас он больше был Володом, и он хотел увидеть бедную свою мать, прощения у нее попросить.

И вот он уже шагает по темным, молчаливым улицам… Вдруг понял, что заблудился — слишком давно здесь не был.

Открылась дверь, в сияющем проеме появилась девичья фигура — она поманила Творимира:

— Ну, наконец-то. Заходи.

Волод попятился:

— Мы уже встречались — ты Жара-сладостратие…

Девушка улыбнулась:

— Нет. Ты знаешь — мое имя, Любава…

Творимир зажал уши и бросился в темень. Долго метался по безликим улицам, и, наконец, увидев, что уже розовеет заря, закричал:

— Мама!

Но в ответ лишь кот мяукнул…

Творимир вновь побежал, и вскоре вылетел на широкую улицу. Нарастал конский топот, и вот из-за поворота вылетело войско: во главе — Царь, а дальше: Бриген Марк в черном, "Черные Псы", и простые воины…

Творимир сжал голову, застонал:

— Неужели опять видение? Видение — это испытание, боль. Нет-нет не хочу!..

— Чего не хочешь?! — грозно проревел Бриген Марк — свистнула плеть, в кровь рассекла ему руки. — Ты почему не на месте?!.. А ну — на коня!.. Живо!!!

Еще раз свистнула плеть — толкнула Творимира в спину. И он уже взобрался на коня, пробормотал:

— Куда скачем?

— Грабителей рубить! — прокричал маленький воин с непомерно большим черепом — тот самый ученый человечек с атмосферной станции…

А на выезде из города он вновь увидел свою старушку-мать. Печальная, стояла она у стены, тихо на него смотрела, шептала:

— Сыночек.

Как и прежде — хотел вырваться, но это было невозможно…

Город — позади. Кругом — поля, простор солнечный. Тихо, благодатно. А тут топот, гам — и зачем?

— Зачем?.. Зачем все это? — шептал Творимир и не находил ответа.

К вечеру подскакали к разбойничьей крепости. Крепость — небольшая, да и стены невысокие, без рва, без дополнительных укреплений.

— С налета возьмем! — вопили царские молодчики. — Ух, и повеселимся сегодня!..

Однако ожидало их сопротивление столь ожесточенное, что стало ясно — с налету не взять. Многие, наступавшие в первых рядах погибли — кого кипящей смолой залили, кого — копьями засыпали. Только по случайности Творимир, еще в начале атаки был оттеснен назад — потому и остался в живых.

Оттаскивая раненных, отступили, разбили лагерь…

Царь сыпал страшной бранью, стремительно ходил из стороны в сторону: никто к нему не подходил — боялись попасться под горячую руку.

Творимир сидел в большом, но неимоверно душном шатре, с иными воинами, и слышал их гневные речи:

— Разбойники! Кому сопротивляются?!..

— Да самому Царю!..

— А как они посмели присвоить Гроб?!

— Всех — зарубить!..

И долго-долго они буянили и пили дешевое вино из грязных посудин. Творимиру протянули дурно пахнущую чашу:

— Не хочу… — устало пробормотал он.

— Что же — все пьют, а ты?!..

И Творимир не нашел сил дальше отказываться — скоро захмелел, но и дал зарок на следующий день не пить (вспоминалась Сома).

Все ругали и ругали "разбойников из крепости" — у Творимира раскалывалась голова, и, засыпая, он видел этих самых «разбойников» — действительно мерзких…

На следующий день Творимир был разбужен очень рано, с трескучей от боли головой, с сильным раздраженьем.

Обращались с ним грубо — сотник пнул ногой, рявкнул:

— Ишь, разлежался тут! Получи похлебку и — к штурму!..

Творимир, чувствуя все большее раздраженье, проплелся к кухне, получил нечто настолько невкусное, что не смог есть…

А их уже выстраивали в колонны — готовили к атаке…

Утро было свежее, лучистое, красивое, но Творимир этой красоты не замечал — внутри он выругивал Царя, воинов, мужиков укравших Гроб Весны.

Где-то в отдалении прокричал Царь:

— Вперед!..

Тысячники, а за ними и сотники подхватили этот крик — колонны устремились на штурм.

Теперь Творимир был в первых рядах — бежит, сжатый с боков, и подгоняемый сзади. Стены приближаются, на них — уже готовые к отражению атаки, замерли люди. Видны котлы с кипящей смолой, и уже известно, что в нужное мгновенье появятся лучники…

Со всех сторон слышал Творимир дрожащие, напряженные голоса:

— Ух, разбойники!.. Только бы добраться до них — порублю!..

— Ох, стрелами нас засыплют!.. Гибель свою чую!.. Спасите!..

— Гады они ползучие!..

— Иж, укрепились!..

И тут засвистело — стрелы вспарывали плоть. Раненые вопили, кто еще мог бежать — бежали, иные падали, и их затаптывали — сзади напирали, никто не мог остановиться.

— О-ох, сейчас смолой ливанет! — завопило Творимиру на ухо.

И Творимир чувствовал запах пота; чувствовал, как прижимающиеся к нему тела истерично дрожат. И сам Творимир дрожал, и ничего не мог с собою поделать — вот сейчас обрушится смола, выжжет глаза, всю плоть, а он еще живой, обезумевший, будет вопить…

И, вместе с ужасом, почувствовал Творимир самую настоящую, сильную, жгучую, затемняющую злобу. Какие-то грабители угрожают его жизни?! Да кто они такие?! Низкие, подлые твари! Из-за них столько боли!.. Раздавить их!.."

Приставлены вверх лестницы — уже полезли, и тогда смолопады впились в тела — скрутили, изувеченных вжали в землю. Творимир задыхался от смрада, глох от воплей, в едких клубах ничего не видел.

Вот, подгоняемый, начал взбираться по лестнице.

Очередной, глухо вопящий поток, краем задел плечо, вжегся в правую руку, несколькими раскаленными жалами стрельнул в шею и плечо — Творимир присоединил свой голос к общему воплю, и рухнул вниз. Ладонями погрузился в кипящую смолу — истошно вопя, обезумевший, стал куда-то продираться.

На него налетали, его толкали, раз ударили мечом, но удар пришелся плашмя — только оцарапал…

Творимир хотел вырваться, сколько хватит сил бежать, упасть среди полей, или в глухом лесу, но только бы в тиши…

Новый, плотный человеческий поток подхватил его. Вот уже пронесся Творимир через разбитые ворота, и попал в ожесточенную сечу.

На него налетел окровавленный, сильно пьяный воин, восторженно возопил:

— А, дерутся, черти!

Свистнула стрела, навылет пронзила пьяному шею — он еще ухмылялся, а на шее надувались и лопались кровавые пузыри — в этих пузырях уходили слова. Пьяного сбили с ног, Творимира подтолкнули…

Творимир уже видел ожесточенные лица защитников. Скрежеща зубами, поднял он потемневшую правую руку, и захрипел:

— Раненый я!.. Видите — без оружия!.. Раненый!..

Но никому никакого дела не было, раненый он или нет. Случайность решала все. Удары сыпались со всех сторон, и те, кто в первых рядах пробился через ворота — все уже были мертвы.

Творимир отшатнулся к стене — вот окно — он прыгнул — пробил. Навстречу ему метнулся детский ор.

Пожилая женщина, сжимая в руках вилы, бросилась навстречу.

Творимир отбил удар, а в следующее мгновенье, не сознавая, что делает — сам нанес удар. Он ударил левой рукой, а в левой руке был клинок. Заливаясь кровью, безмолвная, рухнула женщина на пол. Еще громче закричали дети — бросились из угла — уже стоят на коленях перед мертвой, и все надрываются:

— МАМА! МАМА!! МАМА!!!

Творимир отшатнулся, ударился спиной об стену, забормотал:

— Она сама во всем виновата!.. Слышите — не я — Только Она!.. Она на меня бросилась!.. Слышите — это была самооборона!..

Ребятишки не слышали его, но все голосили — звали маму, и уже изрядно перепачкались ее кровью. Голосили и на улице — вопли ярости и боли, скрежет оружия и треск костей — все слилось в страшный шум битв.

Зычно вскричал сотник:

— Отступаем!..

— Ну, вот, наши уходят… — прошептал Творимир, задрожал и, покачиваясь, двинулся к окну.

Он уже был возле подоконника, как нечто сильно, остро вцепилось ему в ногу. Глянул — это был мальчик лет пяти, со светло-русыми, почти белыми волосами — вцепился зубами, и пронзительно, маленьким зверьком, верещал.

Творимир попытался его отодрать — не тут-то было. Уже текла по ноге кровь, а зубы продолжали впиваться дальше.

— Пусти! — рявкнул Творимир, и сильно ударил мальчика кулаком по затылку.

Зубы продолжали впиваться дальше…

Еще несколько ударов — мальчик отлетел в сторону — лицо его было рассечено. Поднялся, и, с ненавистью глядя прямо на Творимира, прохрипел:

— Я отомщу за свою маму!..

Творимир уже перебрался через подоконник, и, стоя на окровавленной мостовой, крикнул:

— Она сама напросилась! Слышишь — не виноват я!..

— Я убью тебя! — поклялся мальчик.

Вместе с иными отступающими, теснимый «разбойниками», Творимир выбежал через разбитые ворота. В спины им ударил ливень стрел, многие пали и были затоптаны…

Ни одно железное жало не впилось в Творимира, но в глазах его темнело, ноги подкашивались — он едва ли понимал, где находится.

— Не хотел я этого… — бормотал он сквозь слипающие губы. — …Сама она напросилась… сама…

Скоро Творимир оказался в душном шатре, где в тесноте шевелились, неистово ругались, и конечно же пили-пили-пили воины.

— Проклятые бунтовщики!.. Собаки!.. На медленном огне их сожжем!.. В масле зажарим!.. На кусочки порубим!.. — это только самые мягкие из ругательств, которыми безостановочно гремел воздух.

Вскоре Творимир уже был пьян, и выкрикивал на чье-то ухо:

— Ты понимаешь — я женщину сегодня убил! Мать!.. Вот взял и зарубил! А над ней дети плакали!..

К нему обернулась красная с перепоя, ухмыляющаяся морда:

— Ну, и как баба-то?

— Что? — вздрогнул Творимир.

— Ты что — ее не попробовал? Ну, перед тем как грохнуть? Баба то она дура — ей бы понравилась!..

Это он сказал назидательным тоном, а в следующее мгновенье Творимир наотмашь ударил его кулаком по лицу. Воин уже был на ногах, одной рукой утирал кровь, другой — выхватил щербатый клинок. Азартно и зло закричал:

— Ну, иди сюда! Кишки выпорю!..

Творимир засопел, бросился на своего врага. Они бы сцепились, и наверняка кто-нибудь погиб, но иные воины скрутили их, потащили в разные углы. Творимир неистово дергался, хрипел, брызгал слюной. Но вот на его голову обрушилась железная чаша, и он замолк.

…Что-то холодное плеснулось на лицо Творимира — он с трудом раскрыл глаза: должно быть, была глубокая ночь — в палате не видно ни зги. Попытался пошевелиться — оказалось, что и руки и ноги связаны. Во рту намертво засел кляп… Он подумал было, что это воины его связали, но вот во мраке зашевелилось — хрупкий силуэт сильно дернул за обоженную правую руку…

Силуэт склонился над Творимиром и тихо зашептал:

— Ну, вот я и пришел. Сейчас ты получишь… за маму…

Творимир почувствовал, как холодная сталь вдавливается ему в горло — все сильнее, вот потекла тонкая струйка крови. Силясь выдавить кляп, Творимир выпучил глаза, шумно засопел, изогнулся…

Клинок вошел в горло — полыхнула острая, пронзительная боль, а затем — обхватило, понесло в бездну забвенье…

— А-а-а-а!!! — завопил Творимир, и очнулся — вскочил в холодном поту.

Он был все в той же душной палате — кругом густо храпели упившиеся воины.

— Тиши ты! — его толкнули, и он перевернулся на живот, заскрежетал зубами.

Следующим утром Творимира охватил жар — давала о себе знать не залеченная вовремя рука.

В лазарет он попал уже в полубессознательном состоянии, выкрикивая обрывки фраз: то проклиная разбойников, то пытаясь кому-то доказать, что он не виновен в убийстве женщины. Руку покрыли мазью, и она словно вспыхнула — Творимир стенал, рычал, извивался…

— Тише, тише… — раздался жалостливый голос, и на лоб Творимира легла легкая женская рука.

Ничего не видя, захрипел он:

— Это ты?.. Ну, что же меня оставила… Зачем я здесь? Где тот колодец, со светом на дне? Я бы в него прыгнул сейчас…

— О чем ты говоришь, дорогой? — зрение возвращалось, и он увидел склонившуюся над ним девушку.

Это была не загадочная дева-птица. Девушка красивая и явно гордая своей красою. Чуть полная, видно — деловая, страстная, привыкшая ко всяким сильным, исступленным чувствам.

Творимир ничего не ответил, только заскрежетал зубами. Она внимательно, жадно его разглядывала, говорила:

— Разве не узнал меня?.. Любава. Ну, теперь вспомнил?!.. Нет?.. Ночью, когда вы только в наш город приехали, мы и повстречались. Ты, видно, на наших улочках заплутал; я то как раз во двор вышла — и ты бежишь, запыхался. Ты мне сразу приглянулся, я тебя и звала… Ну, а что ж убежал? Иль я не красива?.. Да за мной столько парней сваталось — всем отказывала. Так что ты не подумай, что я развратная. Я ради любви и с войском, в лекарской части пошла. Думаешь, буду ждать, когда этих ненавистных побьете?.. На неделе свадьбу сыграем!..

— А разве за неделю их не разгромим? — прошептал Творимир.

— Да какой там! Эти окаянные крепко засели. У них же Гроб Весны. Он им таких сил придает, что каждый за десятерых бьется! Ух, была бы моя воля — всех бы их передавила! Давить таких надо, давить! — и она чмокнула беспомощного Творимира в лоб.

— Нет — я не согласен. — сказал он, но чувствовал, что слова его столь же беспомощны, как и его тело…

И потекли однообразные, страшные дни в лазарете. Постоянные вопли, стенания раненных — Творимиру казалось, что он попал в застенок. Любава не отходила от него — ухаживала, лепетала, и была уверена, что быть им мужем и женою…

Вот, наконец, рука была излечена, и Творимир оказался в большой палате среди пьяных и еще более злых, нежели прежде воинов.

— Гады! — ревел один из них — покрытый шрамами, и с выбитым глазом. — Надолго мы здесь застряли! Надолго! У-ух, гады!..

И несколько часов все вопили и пили. И вновь Творимир пропитался их злобой. Ночью снились тысячи мальчиков-мстителей, с окровавленными клинками. Творимир рубил, но на место павших приходили новые…

Следующим утром он вновь был направлен в атаку…

И вернулся уже вечером — с несколькими новыми, но незначительными ранами на теле, и с безумным, исступленным пламенем в очах. Он много пил, а потом вцепился в плечо своего, такого же пьяного соседа, и зашипел:

— Мне бесы в душу лезут… Сегодня я сначала с отвращением рубил, ну а потом — как взяла меня злоба, уже не мог остановиться. И рубил. И рубил! И рубил!! Нескольких насмерть зарубил… Тошно мне… О-о-ох, тошно!..

Воин впился в него мутными глазами, что-то невразумительно пробормотал, и побрел на улицу…

Ночь. Палата храпит, смердит, кто-то во сне стонет, кто-то ругается…

Пьяный Творимир грыз грязную ткань, которая составляла стены, из глаз его текли слезы — захлебываясь в материи, он хрипел:

— Здесь все обезумели… И, если я не сбегу — тоже разума лишусь…

Так он решил бежать.

Спотыкаясь об тела, прошатался к выходу, вывалился под звезды. Пригибаясь, побежал меж иными палатами.

Уже у выхода из лагеря его окрикнул пост.

— Эй, кто идет?!

— Оставьте меня! — нервно крикнул Творимир — метнулся в сторону.

Бежал очень долго, а, когда наконец остановился — понял, что он среди поля, что лагерь остался где-то далеко, и что никакой погони нет.

Надеясь тут же обрести благодать, повалился он в травы.

И тут началось безумие.

Прежде всего, Творимир понял, что намертво врос в землю, и не может пошевелиться. Затем его грудь стала набухать, расти вверх — трещали, рвались кости, и, если бы он мог, то закричал от боли.

Кости складывались в стены, в здания, дворцы, стены. На стенах и на улицах складывались фигурки «разбойников», а вблизи от города, из лица Творимира сложился огромный военный лагерь. Тысячи и тысячи озлобленных, жаждущих крови воинов пребывали в душных палатках, и каждого из этих воинов чувствовал своим раздробленным сознанием Творимир. И он вопил тысячью голосов, он пил тысячью глоток, от терзался тысячами ран. На него наползали бессмысленные нагроможденья образов, но главенствовала злоба…

И Творимир вновь оказался в палате, где пили и гарлопанили. Некто одноглазый, с перекошенной ненавистью мордой, налетел на Творимира, и всучил ему отдающую сильным смрадом чашу, прохрипел:

— Ну, что же ты не пьешь?!.. Пей, тебе говорят…

Творимир, что было сил оттолкнул его, рванулся к выходу, запутался в темном от грязи пологе, под оглушительный хохот повалился… затем, все-таки вырвался на улицу.

Он был среди лагеря, который казался безмерно большим, нежели покинутый им недавно. Лагерь окружали рвы, были массивные стены, некоторые постройки вполне походили на дома.

Ну а возвышающийся над лагерем град был настоящим исполином. Сложенные из массивных гранитных блоков стены вздымались на десятки метров, и казались совершенно непреступными.

А войско государево готовилось к штурму. Кажущиеся бесконечными отточенные колонны маршировали, выстраивались в боевые порядки.

И повсюду была кровь. Кровь текла густыми ручьями, кровь дымкой висела; кровью была пропитана почва, дальние поля блистали кровавой росой.

Тогда Творимир сжал голову, медленно осел на колени, прохрипел:

— Что это?.. Откуда это наваждение?.. Как мне бежать отсюда?!.. Ну же ответьте!.. Кто-нибудь — ответьте!!!

И тут две сильные руки обхватили его сзади, сжали за ребра. Руки показались жгучими, тяжело было дышать. В глазах Творимира потемнело.

Он, думая, что это либо Бриген Марк, либо какое-нибудь чудище, из всех рванулся вперед, прохрипел исступленно:

— Выпусти!.. Ты, сволочь, гадина! Выпусти!

Руки разжали — он повалился на окровавленную землю. Вот уже вскочил, а знакомый голос приветливо окликнул:

— Да что с тобой, любимый?..

— Любава?! — он резко обернулся.

Она постарела. Прибавила весу, на лице появились морщины, но все же Любава по-прежнему была красивой, и, видно, очень гордилась, козыряла этой красотой. Высокая, сильная физически, одетая в мужицкие штаны и широкую рубаху, подошла, полошила полную руку ему на плечо.

— Это ты после вчерашнего?

— А что было вчера? — Творимир затрясся, и зашептал совсем уж жалобно. — Выпусти меня… Молю…

— Да как же я тебя выпущу, после всего?

— Выпусти меня из этого безумия… — по щеке Творимира покатилась слеза. — …За что мне такое наказание…

— Да — наверное, это у тебя после вчерашнего. Вчера яростный бой кипел! С рассвета и до заката. Сорок тысяч наших воинов зарублено! Но мы выбили ворота, теперь осталось совсем немного и город будет наш…

— Подожди, подожди… — Творимир пристально вглядывался в ее глаза. — Что это за город…

— У, они, гады — Любава погрозила городу кулаком. — До чего тебя довели! Тебе отдых нужен, но в тоже время — отдыхать никак нельзя! Скоро грянет решительный, последний бой!.. Это город Гробополь, и вот уже восемь лет как мы его осаждаем…

— Восемь лет! — в ужасе прокричал Творимир. — Чего же ради?!

— Бедный… Ради Гроба Весны, конечно… Ух, ну и зададим мы этим гнидам!

— А что между нами?! — стенал Творимир.

— Мы помолвлены! Я уже жду от тебя ребенка, и надеюсь, что это будет мальчик. Воспитаем из него воина-героя, полного ненависти к врагам…

Творимир трясся, вот схватил Любаву за плечи, встряхнул:

— Ты — дьяволица!.. Это ты создала Гробополь! Восемь лет жизни потеряно?!.. Нет — не верю!..

— Так взгляни на себя!

Любава выхватила небольшое зеркальце и поднесло к лицу Творимира. И он увидел испещренное шрамами, потемневшее от гари лицо. Глаза холодные, злые — видно, что человек этот привык к убийствам.

Творимир повернулся и побежал. И теперь он вспоминал, что действительно были сотни кровавых схваток. Почти каждый день он ходил на штурм, терял товарищей, напивался, иногда виделся с Любавой. Любава ему не нравилась, но в этой страшной жизни, она одна говорила, что любит его, и он как утопающий цеплялся за нее.

…Долго-долго бежал по лагерю. Вот и ворота. На его счастье въезжал какой-то обоз — Творимир проскочил. Сзади заорали, вот свистнули стрелы. Одна огненным жалом впилась Творимиру в руку. Он не чувствовал физической боли, но все бежал и напряженно думал:

"Неужели действительно восемь лет пролетело в бойне?.. Нет! Не верь! Это наваждение!.. Но вот они — сонмы воспоминаний: однообразных, кровавых, злых. Просто вчера был особо тяжкий бой — ты получил удар по голове. Когда вернулся в лагерь — от усталости едва на ногах стоял. Но ты не мог заснуть, упился до поросячьего визга, а, когда очнулся — вышло помутненье… Но то прежнее воспоминанье: как я выбежал на поле, и этот город вырос на мне — ведь так отчетливо помню. Что если — это и есть правда? Если еще раз упаду — еще восемь лет пролетит, и тогда уж не знаю, что будет!.. Надо найти коня и скакать в город, к матери! Она спасет!.."

Меж тем жжение в руке усиливалась. Он остановился, сжав зубы, резко выдернул стрелу, и тут приметил, что она смазана чем-то липким. Сразу догадался:

— Яд!.. — и дальше забормотал. — Что же это за яд? Когда подействует?.. Мама наверняка знает противоядие, вот бы только добраться до нее…

Но тут он почувствовал сильное головокружение, слабость по всему телу. Разом обессилевшие ноги подкосились, и он рухнул. Глаза стремительно захлестывал мрак.

— Отпусти меня! — возопил он, и не получил никакого ответа.

Стал вытягиваться вперед, но тут страшный жар ударил изнутри, вывернул тело. Глаза вылезли из орбит, язык вывалился из пересохшей гортани. Грудь его пучилась, и вдруг разразилась городом исполином с многотысячным населением, с пятидесятиметровыми стенами. А на месте головы Творимира был военный лагерь, не меньший, чем сам город.

Творимира затягивало в этот лагерь, он завопил, тщетно пытался за что-нибудь ухватится, но…

— Отец! — голос резкий, злой. — Ответь скорее — есть ли такой враг, которого можно щадить?.. Что же ты молчишь…

Перед ним стоял худой, но с хорошо развитыми мускулами юноша, в котором Творимир признал свои черты. Юноша глядел вызывающе, раздраженно с неюношеским раздражением. И чувствовалась, что много он зверств перевидал, и вряд ли какое зверство могло его смутить.

И вступила женщина — массивная, красная, видно — привыкшая орать:

— А он совсем онемел! Родному сыну ответить не может!.. Ну, конечно, никому нельзя давать спуска. Враг он и есть враг. Не важно кто: женщина, ребенок — это враг Государя, а значит — достоин смерти. Они, гады проклятые, уже тридцать лет не сдаются. Но ничего — скоро стены будут взорваны…

— Что?.. Тридцать лет? — тихо прошептал Творимир. — Дайте мне зеркало. Скорее…

— На, гляди! — усмехнулась постаревшая Любава. — Было бы на что глядеть…

Творимир долго не мог унять дрожь в руках, но вот, наконец управился… Из зеркала на него глядел раньше времени состарившийся, поседевший человек. У него не было одного глаза, лицо перекраивали многочисленные, и некоторые очень глубокие шрамы. Зато одет он был весьма богато, да и вообще — окружающий шатер был завален всякой роскошью.

— А ведь все это грабленое. — догадался Творимир.

— Ты чего? — женщина уперла руки в бока, раздраженно на него уставилась. — Это у врагов отвоевано, этим нас государь наградил! Ты что — беднякам это раздать вздумал, дурень?!..

Творимир отшатнулся в сторону, и горестно вскричал:

— Ведь я уже старик!.. Верните мне годы…

— Да совсем ты что ли спятил, дурень?! — взревела Любава. — Какие тебе годы возвращать?..

— Куда ушли эти годы, куда?! — Творимира трясло, он чувствовал в себе темную, мучительную злобу.

И наплывали воспоминанья. Уже не сотни — тысячи схваток. Однообразных, кровавых. Почти каждый день на протяжении этих тридцати лет он кого-нибудь убивал. Вначале убийство пугало, убитые снились, но потом привык. Ему доводилось убивать и женщин, и почти детей. Он часто получал раны. Раз ему рассекли живот, и он с выпотрошенными кишками несколько часов полз до своего лагеря, кишки цеплялись за трупы и их приходилось выдергивать… после этого он поседел.

К врагам, похитителям Гроба Весны Творимир относился с однообразной, всегда сильной ненавистью. И в каждом дне он уделял несколько часов на ненависть, на исступленную ругань в их адрес.

А еще у него была Любава. Вначале исступленно в него влюбленная, она со временем также исступленно его возненавидела. Однако, она не уходила от него. Повопить на супруга, а иногда и вступить с ним в рукопашную было для нее величайшим наслаждением. Творимир уже не раз думал, чтобы убить ее, и раз даже травил, но она выжила…

Сына назвали Володом, в честь художника, воспоминания которого уже почти истерлись из памяти Творимира. Волод-младший не знал ничего кроме войны, и первого человека убил, когда ему едва исполнилось тринадцать. Сейчас ему было двадцать два… Он истово бился за государя, но также он мог драться и за какого-нибудь бандитского атамана.

— Отец. — резко выговаривал он. — Ты так устал от всего. А завтрашний бой — решающий.

— Да… — прошептал Творимир. — Я слишком устал. От всего.

— А раз устал — доверь это дело мне! — торжествующе крикнул Волод-младший.

— Возьми эти пять тысяч… — устало выдохнул Творимир.

И Любава и Волод-младший младший были в заговоре. Они ждали долгого спора, и уже распределили роли. Столь быстрая победа их ошеломила. Они заподозрили, что у Творимира что-то замышляет, и теперь глядели на него зло, чего-то ждали. А Творимир медленно уселся в глубокое кресло, и тихо попросил, чтобы принесли ему вина.

Любава взвизгнула:

— Вина захотел?!.. Да чтобы ты родному сыну чего дал?!..

Творимир зажал уши, закрыл глаза, склонил голову и мучительно застонал.

Подумал было, вновь бежать к полям, но уже чувствовал — на это нет сил. Да и какой смысл бежать? Чтобы вновь провалиться сквозь время? Оказаться уже перед самой смертью?..

Ему было страшно. Он жаждал вырваться из этой бесконечной войны, и в тоже время, он тупая, темная ненависть к «разбойникам» терзала его.

И в таком болезненном состоянии он забылся сном…

Разбудил его быстрый, тут же оборвавшийся всхлип. В темноте шатра быстро шевелился какой-то контур. Вдруг запах крови ударил в ноздри — тогда Творимир завопил:

— Стража!..

Силуэт бросился на Творимира, но во тьме споткнулся об один из переполняющих шатер предметов. Распахнулся полог, метнулся свет факелов. И вот уже схватили, до треска костей вывернули руки. Это был мужчина лет тридцати пяти или сорока. Лицо бледное, темными от ненависти глазами глядел он на Творимира.

А Творимир огляделся — жена и сын уже остывали — глотки их были перерезаны. Только то, что он по обыкновению спал в глубине шатра, спасло ему жизнь. С одной стороны они ничего для него не значили, а с другой — какая-то часть его сознания налилась чернотой и разъела все остальное.

— Убийца! — заскрежетал он.

— Это ты убийца! — смело крикнул пойманный — попытался плюнуть в Творимира, но не попал.

Несчастного повалили, стали извивать ногами.

— Довольно пока! — крикнул Творимир.

Пойманного поставили на ноги — теперь его лицо было разбито, залилось кровью. Он зло усмехался:

— Что не узнал меня?! А я вот узнал! Все это время на тебя охотился! Ведь ты мою мать убил! А сколькие еще были тобой убиты, скольких по твоему приказу замучили!..

— Не правда! — вновь крикнул Творимир, хотя уже знал, что все это правда.

— Я готов к мукам и смерти, жаль только, что не удалось до тебя добраться!..

— Все равно — правда на нашей стороне! — топнул ногой Творимир (но он чувствовал себя и неправым, и слабым, и совсем запутавшимся).

— Ради чего вы начали эту войну?..

— Увести его? — осведомился начальник стражи (тоже, кстати бледный, предчувствующий расправу за то, что убийца проскользнул через все его заставы).

Но Творимир дал знак оставаться — с деланным презрением обратился к убийце:

— Мы начали войну ради Гроба Весны, который вы выкрали…

— Верно. Но только не называй нас разбойниками. Разбойники это вы. С чего вы взяли, что Гроб Весны ваш? Весна вам об этом сказала? Сомневаюсь! Просто захотели прикарманить благодать. При приближении к Гробу прибавляются силы — за это чудо «святоши» прибирали немало золотых. Но многие ли знали, что, если гроб заполнить зернами, то из этих зерен взойдут плоды втрое больше обычных, взойдут втрое быстрее, и дадут такое потомство, что всю землю родимую разом накормить можно? Мы, простые люди, могли бы жить сыто, но вместо того — голодали. Выкрали?.. Нет — просто забрали то, что вы себе нагло прикарманили. Вначале нас было очень мало — иные слепо подчинились тирану. Но мы быстро множились, и город наш чудесным образом рос. Вскоре нас станет так много, что мы выйдем из города, и просто растопчем ваш лагерь. Гнусные убийцы! Истязатели! Презираю вас!..

Он хотел еще раз плюнуть в Творимира, но его сильно ударили, и затем, уже бесчувственного вынесли из шатра.

Появились еще какие-то люди, выражали соболезнование, разражались ветвистыми ругательствами на «разбойников». Творимир стоял, рассеяно их слушал. Разные противоречивые чувства мешались в нем, но все это были сильные чувства…

И вот в палату вошел Бриген Марк. За эти годы Бриген располнел, изъелся морщинами. Бриген был обвешен драгоценностями. Его большое тело не вмещало всего того, что он желал уместить. Сокровища теснились одно на другое, и, видно немало весили. Но Бриген привык к этому неудобства.

Глаза у Бригена были глубоко несчастными, и злыми от этого безысходного, долгого несчастья. Под глазами вздрагивали темные мешки. И Творимир вспомнил, что Бриген — второй после Царя человека.

— Убиты?! — спросил Бриген громко, и, не дожидаясь ответа, продолжил. — Ну, и что же ты, старый вояка, медлишь?! Почему не взываешь о мщении? Или совсем в рухлядь превратился?..

И вот тогда Творимир задрожал от ненависти. Он метнулся к стене, сорвал тяжеленный двуручный меч и обрушил его на стол. Стол переломился на две половины, а Бриген мрачно усмехнулся, молвил:

— Кажется, ты вполне созрел, чтобы идти в наступление. Подкоп вырыт, твои пять тысяч только и ждут…

И вот Творимир вспомнил, что последние несколько месяцев осаждающие занимались рытьем подкопа. Была проделана воистину титаническая работа. Ход вел глубоко под стенами, к площади у городских ворот. Под площадью была вырыта целая зала. В определенный момент мостовая должна была рухнуть, а из проема устремились бы пять тысяч воинов. В их задачу входило разбить сильный «разбойничий» гарнизон, который охранял ворота.

— Я хочу, чтобы это все закончилось! Выпустите меня! — закричал Творимир.

Темные глаза Бригена еще больше потемнели.

— В тебе столько ненависти. Никто лучше тебя не справиться. Иди же и командуй своими пятью тысячами. Говоришь, война надоела? А кому она не надоела?.. Вот захватим Гробополь…

Творимир уже не слышал его — выскочил из своих покоев, и дальше — меж, до боли знакомых, однообразных, трепещущих в кровавом зареве палат, устремился туда, где возбужденно шумело, ожидало его войско.

Вот они — его пять тысяч. Стоят, возбужденно переговариваются, нетерпеливо теребят клинки. Все воины бывалые, к убийствам привыкшие. Как увидели Творимира — замерли, напряглись. Потом заговорили громко, зло:

— Знаем уже про ваше горе!.. Но мы за вас отомстим!.. Клянемся!.. Пусть наши клинки об их кости затупятся, так мы их клинками рубиться будем!.. Клянемся!..

Они вздернули клинки вверх, в сторону трепещущего в кровяном зареве города-исполина Гробополя.

— Покончим с этим сегодня, да?! — проскрежетал Творимир, и вдруг мучительно взмолился. — Устал я от этой войны!.. Как же я ненавижу все — ВСЕ это!.. Ну, пошли…

…Вот начало подземного хода. Вообще-то, было два темных прохода, и оба в высоком, обросшим кустарником холме. В один вход прежде входили копатели, из другого — выносили на носилках землю. Эту землю складывали на телеги, крыли их тканями, и под покровом ночи вывозили на дальние поля.

— Эти две пещеры — мои две ноздри… — прошептал Творимир, когда они вошли в темный, влажный туннель.

Его слова отдались эхом, и все их услышали. Все же шагавший рядом воин, тщетно стараясь придать своему грубому голосу вежливость, осведомился:

— Что сказать изволите?

— Ничего… я ничего не понимаю… Если это действительно мой нос, а город и лагерь — они поднялись из моей груди и головы, когда я заснул на поле — так, выходит все это происходит в моей голове… Нет — я уже ничего не понимаю… Лучше мне было оставаться на Земле…

И, как только он вспомнил о Земле, впереди, в полумраке появился некий контур. Подошли ближе — на камне сидел, ясными, печальными очами глядел на Творимира-старого Творимир-молодой.

— А! — резко крикнул, остановился, схватился за морщинистую голову Творимир-старый, затем зашипел:

— Ну, кто ты?.. Отвечай немедля!

Творимир-молодой ничего не отвечал, и тогда Творимир-старый бросился на него. Руки скользнули в темный, влажный воздух — он споткнулся, ударился головой о камень. Его подхватили, поставили на ноги — в лицо, безжалостно слепя, плеснул свет факелов.

Заботливо спрашивали:

— Здоровы ли?.. Не слишком ли ушиблись?..

Но с заднего плана слышались и иные голоса:

— Совсем старик рехнулся… Вот сын бы его был хорошо командовал… Сына зарезали, жену зарезали… вот рассудок и помутился…

Творимир сдвинул седые, опаленные в прежних схватках брови, рявкнул:

— Пошли!..

И уже вышагивая по этому, кажущемуся бесконечным туннелю, стонал:

— Матушка… прости ты меня!.. Спаси! Спаси!.. Вырви из этого ада!..

Но вот ступили они в большую залу, которая притаилась под площадью у ворот. Вверх подымались колонны. Стоило нажать рычаг, как колонны эти складывались, да с таким расчетом, чтобы увлечь за собой часть мостовой, и не рухнуть на головы воинов.

— Все готовы? — без всякого интереса осведомился Творимир.

Ряды уже выстроились. В напряженных руках поблескивали клинки. Затаенное «Да» глухо прокатилось. Тогда Творимир подошел к рычагу и дернул его…

Колонны сложились, прежде подпиленная мостовая убралась за ними. Теперь надо было бежать вверх по широкой лестнице, но…

— Предательство! — взревело разом несколько сот злых и испуганных голосов.

Их уже ждали. Без лишних слов, давно готовые, застывшие у края лучники, метнули стрелы, присели; за ними открылся следующий ряд — вновь стрелы. По команде поднялся первый ряд — стрелы свистели беспрерывно.

Безмолвно лежали, истекали кровью убитые; корчились, вопили раненые. Иные собрались, выставили высокие щиты, и, пригибаясь за ними, все же двинулись в атаку. Но тут раздался скрип, и хлынули потоки кипящей смолы. Вопли мучеников вплелись в густые, раскаленные клубы — и прежде это был ад, но теперь стал адом вдвойне, втройне… Ряды наступавших смешались, щиты пали — они вновь открылись стрелам.

На Творимира навалилось нечто массивное, придавило к стене. Несмотря на жар, его била дрожь. Вспомнился колодец — льющийся из таинственной бездны свет. На мгновенье мелькнула мысль: "Сейчас уйти из этого существования. Нырнуть в свет, узнать ответы на все вопросы". Сразу вслед за тем волнами хлынул ужас: "Уйти?! Куда?! Эта планета поглотит меня навсегда, а что там дальше — это никому неведомо!.. Жить! Жить! Жить!"

И он, со страстью начал бороться за это существование. Переборол слабость, бросился вверх по липкой, кипящей лестнице. Завопил хриплым, надорванным голосом:

— За мной!.. Сегодня последний день! Кончим войну! Ну-у!..

Стрела вонзилась ему в левую руку — он озлобленно заскрежетал зубами, и уже оказался перед лучниками — могучим ударом размозжил одному из них голову.

И вновь взревел: "За-а-а-м-н-о-й!!", и, иступлено работая кровоточащим клинком, стал пробиваться куда-то, не разбирая дороги.

Выжившие, а их было еще весьма много — больше трех тысяч — обоженные, с темными от злобы и страха глазами, стремительно вырывались из проема, крушили лучников.

Но уже бегут на них мечники. Склинилились, вошли друг в друга ряды. Удары, вопли, скрежет — все слилось в страшный, вибрирующий грохот. Мостовая дрожала, жадно плескалась на нее густая кровь, в безумной феерии метались кровавые отсветы.

Творимир, ни на мгновенье не останавливался — удар-удар-удар — еще-еще удар! Он отплевывался кровью, безумно ухмылялся, хрипел:

— А-А-А!!! Получите!.. Жить хотите забрать?! Не удастся! Вот — еще!..

Неожиданного нападения не получилось. На площадь сбегались все новые и новые отряды защитников города. Отряд Творимира стремительно таял. Словно в адскую, дымящуюся воронку, стекала кровь в разлом мостовой. На Творимира налетел один из его воинов — с выбитым глазом, без оружия, обезумевший, заорал:

— Нас всех побьют! ВСЕХ!!!

Откуда-то сбоку сорвалась стрела — пронзила воину шею; струя крови ударила Творимиру в лицо, и он, уже ничего не видя, слепо замахал оружием, и кого-то, по случайности зарубил. Он не смел остановиться — рубил и рубил, ничего не было видно, и от того — жуть. И он, дрожа, чувствуя тошнотворную слабость, закричал:

— Стройтесь клином! И к воротам!.. Помогите мне! Я ничего не вижу! Где вы все!.. — и, уже не сдерживая животного ужаса, завопил. — А-А-А-А!!!

На него налетели — он еще кого-то зарубил, но — выхватили клинок, подняли на руки, стремительно понесли. Кто-то нервно частил:

— Где здесь ворота?! Этот дым! Ничего не видно! Где же здесь ворота?!..

И Творимир кричал:

— Ничего не вижу!.. Куда меня несете?!.. Отвечайте!!! А-А-А!!!

Какая-то жесткая материя процарапалась по его лицу, и Творимир получил возможность видеть. Вообще-то, видеть было нечего. Наползал, нервно клубился кровавый дым. В этом дыму беспорядочно бились и исчезали людские фигурки. Не понять было, где свои, где чужие. Творимира окружала жалкая, беспомощно озирающаяся кучка воинов. Они пробивались неведомо куда…

От воя, от жара, у Творимира все сильнее ломило в висках, и вот он схватился за голову, застонал:

— Но это же все в моей голове! Этот город из меня родился — выходит, я его могу и разрушить!..

И тут закричали:

— Мы пробились к воротному механизму! Скорее — Все — Сюда!.. Их здесь слишком много! А-А! — вопль резко оборвался.

А Творимир по-прежнему держался за голову, стонал:

— …Может, я, по-своему желанию могу изменить все это?.. Ну, вот представлю сейчас зеленое поле, и будет поле…

С немалым трудом представил поле: среди колышущихся травных волн возвышался холм, а неподалеку блистала под ясным небом широкая река. И ничего не изменилось! По-прежнему вопили, убивали, и все перемешивалось в адской, хаотичной круговерти…

От пятитысячного отряда уцелела едва ли треть, но эта треть пробилась-таки к воротам. Ясно, что здесь сопротивление достигло наивысшего предела. Каждый шаг обильно кропился кровью.

— Я должен жить… я должен жить… — бесконечно повторял Творимир, и, подхватив чей-то клинок, продолжал прорубаться.

И вдруг, в кровавом месиве, перед ним выросло его же, Творимирово лицо! И этот Творимир был одним из защитников города!

Лишь мгновенье длилось замешательство, и в это мгновенье клинок вспорол Творимира. Разрывая кишки, живот, печень, пылающая сталь рванула вверх.

— ЖИТЬ! — страстно взмолился Творимир, и потянулся за клинком.

Дрожащими руками ухватился за лезвие, но этим лишь распорол ладони. Клинок еще раз рванул — затрещали ребра — в глазах зачернело — "ЖИТЬ!!!" — последняя страстная мысль-вопль-жажда.

От неожиданного перехода заломило в висках, и он, стеная, рухнул на колени.

Две волны воспоминаний смешивались, бились с исступлением не меньшим, чем окружающие воины.

Да — он был Творимиром, начальником пяти тысяч, супругом Любавы и сына Волода (нынче уже мертвых), он тридцать лет осаждал Гробополь. Но он же был и другим Творимиром. Этот Творимир в самом начале бежал в Гробополь, так как знал — правда на стороне «разбойников» (а на самом то деле — честных людей). Здесь, в Гробополе, жила его мать, но, почему-то (он и не знал, почему) — за все эти годы, он ни разу не навестил ее, а если и встречал — то это были случайные, в несколько мгновений укладывающиеся встречи…

— Прости… — прошептал этот новый Творимир — защитник города.

Рядом оказался один его знакомый — раненый, истекающий кровью. Этого знакомого клонило к земле, и он, чтобы не упасть, вцепился Творимиру в плечо. Кровавой пеной захрипел:

— Все — кончено наше дело. Они ворота захватили. Сейчас откроют.

— Быть может, нам еще удастся уйти! — крикнул Творимир, и потащил раненого за собой.

А позади протяжно заскрипели многие годы простоявшие закрытыми врата. Уже слышались крики царских отрядов: "УРА!", но, среди этого гула, отчетливо прозвучал голос Бригена Марка:

— А вот и Творимир — мертвый. Вынесите его отсюда. Завтра устроим ему пышные похороны…

А Творимир-защитник впихнулся на маленькую улочку, и тут понял, что его знакомый тоже мертв. Он оставил его, и, что было сил, помчался по лабиринту улочек… Он приговаривал:

— Еще давно, когда я только попал в этот город — моя мама была старушкой. И сейчас — ты знаешь это! — она мертва. Есть ли толк просить у мертвых прощенья? Слышат ли они?.. Но найти бы могилку…

Он и не знал, где эту могилку искать, и вскоре понял, что окончательно запутался. Блики пламени укрылись в отдалении, а здесь было очень тихо. Глянул вверх — среди редких облачков примостилась одноглазая Луна; тихо переливались почти земные созвездия…

Вдруг на Творимира ливанула световая колонна, обдал приветливый женский голос:

— А, вернулся, все-таки. Ну, проходи…

— Любава! — громко крикнул Творимир.

И оказалось, что он стоит возле того затерявшегося в лабиринте улочек домика, от которого бежал тридцать лет назад.

Любава совсем не постарела, и была очень привлекательна. Одной рукой она уперлась в бок, а другую — уложила на дверную перекладину. Она чуть выгнулась, спросила:

— Ну, что же ты не идешь?

Творимир отступил — вздрогнул, когда уперся спиной в стену. Крикнул:

— Я должен найти мать! Оставь меня! Ведьма!..

И как тогда, тридцать лет назад, он собирался зажать уши и бежать, но девушка окликнула его:

— И долго ли будешь бегать от меня, брат мой? Мать свою ищешь? Так, где же ей быть, как не в нашем доме?

Творимир обернулся — порывисто шагнул к проему, прохрипел:

— Сестра…

Он смертно побледнел, осунулся, его била дрожь — и все же это был не иссеченный шрамами, седой старик, но молодой Творимир, он прошептал:

— Сестра…

— Ну, конечно же — сестра твоя, Любава. Забыл что ли? Брат мой, Волод…

Губы Творимира сильно дрожали — он едва мог говорить:

— Ну да… у Волода-художника… то есть у меня… ох, как же все смешалось… Когда я жил в этом… В этом ли?.. Ну, конечно же в этом городе! Была сестра Любава. Как же я мог забыть…

— Не знаю. — Любава обижено надула губки. — А еще ведьмой обзывает. Ну, ладно — после стольких лет разлуки — прощаю.

Любава быстро чмокнула Творимира в пылающий лоб, а он вскрикнул, отшатнулся — его бил озноб, он вцепился в угол дома, он хрипел:

— Но как же так! Ведь мы были мужем и женою!..

— Что? — глаза у Любавы округлились. — Брат мой, похоже, ты нездоров! Тебя бьет лихорадка, и ты мелешь такой вздор!..

Творимир обернулся, пристально стал вглядываться в небо — ни единого отблеска пламени. Тишь.

— Все привиделось… Все воспоминания… Тридцать лет жизни… Все эти страсти — ничего этого не было! Ни осады города, ни сына — ничего!..

— Брат мой. — в сильной тревоге приговаривала Любава — она подошла к нему, заботливо положила руку на плечо. — …Похоже, ты был очень тяжко болен. Как ты сейчас?

Но Творимир не слышал ее — он хрипел:

— А что тебе не привиделось? Озеро, башня с тремя сестрами; безумные пиры, дикость "Черных Псов" — это было на самом деле? Казалось, что на самом деле, но потом все рассыпалось! А вспомни — ведь все, что ты сейчас видишь, сложилось из дев-птиц на берегу озера. Ты просто взмолился, чтобы вернулось прошлое — вот они и вернули. Сейчас из стен вырастут перья — они развалятся в отдельные тела, и в небо живыми реками взлетят…

— Брат мой… — Любава так разволновалась за него, что едва сдерживала слезы.

И тут раздался новый — очень теплый, похожий на парное молоко голос:

— Ну, что же ты, Любавушка, ничего мне не скажешь. Вот и сыночек вернулся…

Любава незаметно смахнула набежавшие слезы, и даже улыбнулась, обернулась к крыльцу:

— Просто не хотела волновать тебя, мама. Он, знаешь ли, уже раз рядом пробегал. Я его окликнула, а он уши зажал и дальше побежал. Но вот он здесь… — обернулась к Творимиру, и прошептала. — Не говори больше глупостей, не волнуй маму…

— Да, конечно, я постараюсь… — спешил заверить ее Творимир.

Ну, а дальше они прошли в маленький домик, где оказалось очень свежо, чисто и уютно. Тепло, по-домашнему, сияла, потрескивала печка. Мурлыкал, терся об ноги Творимира кот.

Перед Творимиром поставили большую тарелку с аппетитными, искусно прожаренными блинами, вот и сметана; вот и соки. Матушка подошла, положила большую, морщинистую, жесткую от тяжелого физического труда ладонь Творимиру на лоб.

— Сыночек, вижу — истомился ты с дороги. Бледный-то какой, усталый. И в душе твоей усталость чую. Что же ты дрожишь?.. Ну, ничего не говори. Забудь о своих бедах. Они были, прошли, и больше не вернуться. Ты покушай, что я тебе приготовила. Тебе и полегче станет…

Творимир резко кивнул, и затем только, чтобы угодить, стал прожевывать блины. Первый стакан с соком разлил, но второй выпил уже спокойно.

Тепло разлилось по телу, ушла дрожь, кушать блины было истинным удовольствием…

— Вы когда-нибудь слышали о городе Гробополе? — спросил Творимир.

И мать и сестра покачали головами. Мать спросила:

— А что это за город, сыночек?..

— Да вот… — Творимир печально улыбнулся бледными губами и провел рукой по лбу. — Вроде привиделся мне такой город, ну и, в общем, были какие-то страсти — вроде осаждали этот город, вроде кого-то там ненавидел, а кого-то любил. И так все это было отчетливо, будто бы на самом деле. А теперь, совсем немного времени прошло, и, кажется — все это такой бред. И страсти те бред, и ненависть, и любовь… Еще немного времени пройдет, и совсем забудется. Хотя — нет — не забудется! Это нельзя забывать. И я знаю, за что мне такое наказание — тридцать лет в аду…

— Брат, брат. — Любава положила свою ладонь поверх его дрожащей, пылающей ладони.

Творимир покорно кивнул, опустил голову, и уже одними губами прошептал:

— За то, что сестру свою Любаву, за Жару принял…

Они сидели за столом, живо разговаривали — вспоминали детство, еще кушали и пили. Матушка не могла наглядеться на своего сына, и все приговаривала:

— Ты только не уходи, а то уж и не знаю, когда вновь тебя увижу…

…Незаметно промелькнуло время до рассвета, и тут с улочки раздался топот, и в дверь сильно забарабанили. Творимир побледнел:

— Это от царя, за мной…

Мать встрепенулась, прошептала:

— А ты в погреб спрячься.

— Нет — от них не спрячешься. Я сам скажу, что остаюсь.

Творимир шагнул к двери, распахнул. На пороге стоял Бриген Марк, и еще несколько землян. Бриген Марк выглядел очень сердитым. Он сказал громко:

— Ты уже в третий раз убегаешь! Что, остаться здесь решил?!

— Да…

— Что?! — Бриген Марк надвинулся и схватил Творимира за грудки. — Совсем спятил? Да?! Сейчас, когда каждый землянин на счету?! Ты что — предатель?!

— Да… То есть — нет…

— Ты, верно, забываешь, что я командир экспедиции? Мои приказы исполняются безоговорочно. Не хочешь идти миром — поведем силой.

— Здесь моя семья. — неуверенно прошептал Творимир.

— Да куда вы моего сыночка забираете! — взмолилась мать. Видите — как истомился. Ну, дайте ему хоть неделю дома побыть…

Но тут Творимир понял, что сопротивление глупо — так или иначе, его все равно уведут. Потому он опустил плечи, вздохнул:

— Что ж — подчинюсь царской воле…

Сестра старалась вести себя сдержанно, но мать разрыдалась, и, когда Творимир уже сел на коня, и полетел к повороту улицы, крикнула:

— При этой жизни не увидимся больше, сыночек!

Творимир из всех старался сдержать слезы, но одна все же прорвалась. Он сжал побелевшие губы, но, когда они уже вырвались из города — губы все же разжались, сорвалось с них единственное слово:

— Прости!