Спутник «Шаг вперед»

XIV

Нет, они, конечно, не молчали бы столько дней там, на opбите Трансцербера, если бы ничего не произошло.

Собственно, не произошло ничего особенного. Сначала исслвдователи заметили вспышку, не очень значительную, но все же явственно различимую вспышку, там, где, по расчетам, должен находиться догоняющий Ахиллес — так они теперь между собою именовали Трансцербер. Он должен был там. находиться согласно показаниям локаторов. Локаторы брали его, а вот гравиметры пока что не брали, и радиоустройства не брали, не говоря уже об оптических.

Так или иначе вспышка произошла именно там, где ей полагалось произойти, если она произошла на Трансцербере. Исследователи начали анализировать возможные причины вспышки, и, конечно, сразу же образовались два лагеря. Один лагерь считал, что вспышка свидетельствует об интенсивной вулканической деятельности на поверхности Ахиллеса. Другой утверждал, что говорить об этом всерьез вообще невозможно, потому что коль скоро не наблюдается визуально сама планета, то не может быть наблюдено и любое извержение на ее поверхности. Вспышку они объясняли какой угодно другой причиной, кроме вулканической деятельности. Неуправляемой атомной или ядерной реакцией, столкновением с необычайно крупным метеоритом или астероидом, а также… а также… и так далее.

В ответ на это первая группа возражала, что на плакетке с такой ничтожной массой, какую до сих пор не берут гравиметры, и с такими ничтожными размерами, что ее не берет даже главный корабельный рефрактор, на планетке столь ничтожной, что вообще удивительно, как это Герн догадался об ее существовании, — на такой планетке не может вообще найтись массы уранидов, чтобы пошла атомная реакция. Кроме того, они говорили, что… а также… и так далее и тому подобное.

Пилоты пока не вмешивались, потому что они помогали инженеру Риексту подремонтировать водный конденсатор, а капитан Лобов не вмешивался, потому что он вообще ни во что не вмешивался, пока не решал, что настало время вмешаться.

Наконец исследователи пришли к выводу, что надо сообщить о вспышке и на Зем.ио, чтобы дать возможность и земным астрономам и астрофизикам разделиться на два лагеря. Хотя время очередного радиосеанса еще не пришло, исследователи доложили о своем пожелании капитану Лобову. Капитан Лобов немного подумал и дал «добро».

Инженеру Риексту и одному из пилотов пришлось оторваться от ремонта конденсатора и, как выразился капитан Лобов, начать разводить огонь в радиокомбайне. Они его и развели, и зашифровали сообщение, и послали его при помощи остронаправленной антенны на Землю, и принялись ожидать квитанции.

Но вместо ожидаемого РЦД последовало молчание. Прищлось повторить передачу, расходуя лишнюю энергию. Результат был тот же. То же было и в третий раз. Тогда инженер Риекст пришел к выводу, что Земля их не слышит, или не понимает, или не хочет отвечать, или же, наконец, не может. Это дало исследователям сейчас же продискутировать вопрос: что же такое могло случиться на Земле? Они спорили об этом долго и убежденно, хотя знали, что на Земле ничего такого произойти не может.

Потом капитан Лобов сказал, что он не пожалел бы ничуть, если бы в результате извержения, реакции или чего-нибудь еще Ахиллес разлетелся на мелкие кусочки и все эти кусочки полетели бы в другую сторону. На это ученые возразили, что такие пожелания нельзя высказывать даже и в шутку, что экспедиция на Трансцербер — если не их, то любая другая — обязательно встретится с целым рядом очень интересных явлений. Уже сама авария «Гончего пса» произошла по абсолютно неизвестной причине. Затем эта вспышка. И, наконец, непрохождение радиосигналов на Землю — или оттуда. Все это обещало кучу интересной работы, и, уж коли на то пошло, ученые соглашались скорее разлететься на куски сами, чем пожертвовать Трансцербером. Хотя, разумеется, — торопливо заверили они, — никто из них не имеет ни малейшего сомнения в том, что и экипаж и они благополучно спасутся.

Услышав такие заверения, капитан Лобов начал задумываться о степени осведомленности исследователей в истинном положении вещей. А чтобы подумать в тишине, он дал команду спать, тем более что время спать действительно наступило. Огни были погашены, и вот тогда-то на орбите Трансцербера, он же Ахиллес, воцарилась темнота, какая только может быть в пространстве.

Они установили озотаксор. Понадобилось еще шесть дней, чтобы изготовить еще три озотаксора и установить их в нужных точках пограничного пространства. Затем пришлось начинать все чуть ли не сначала: Дугласу пришло на ум — гораздо лучше пользоваться не инертным вещественным экраном, а просто в нужный момент посылать в нужном направлении мощный поток колебаний той же частоты и параллельно — фи-компоненту. Сквозь такой заслон, сказал Дуглас, не пробьется даже запах лучшего в мире кофе. Против этого никто не возразил.

Для Кедрина это означало — еще неделю не видеть Ирэн по вечерам. Правда, в первый же вечер после установки четвертого озотаксора он пошел к ней в обычный час.

— Мы кончили озотаксоры, Ирэн, — сказал он громко. Она выглянула из двери своей лаборатории, на ней был традиционный белый халат.

— Да… — рассеянно сказала Ирэн. — Садись… Чем тебя угостить? Понимаешь, впервые за все эти дни выдался часок для лаборатории… Боюсь, мои культуры не выдержат, если я буду навещать их так редко.

— Стоит ли возиться с ними?

— Стоит. Они могут дать возможность создания совершенно нового экоцикла. Если, конечно, получится… Они у меня понемногу начинают привыкать к пространству…

— Они у тебя разбегутся по всему пространству.

— Нет, — сказала она, — это исключено.

Он и сам знал, что у нее это исключено, и не стал возражать. Он помолчал, разыгрывая пальцами на коленях какую-то трудную сонату. Ирэн села, не снимая халата:

— Ты торопишься? Мне уйти?

— Нет, ты знаешь, как я рада тебя видеть. Но иногда мне хочется разорваться пополам. Быть здесь — и уйти туда…

Он встал, и сел рядом с нею, и поцеловал ее.

— Ирэн, может быть, нам пора попросить общую каюту? Семейную, из пяти…

— Нет, — торопливо сказала она. — Нет.

— Так. Почему?

— Рано… — сказала она. — Ну как ты не понимаешь — рано!:

— Не понимаю. Если было не рано столько лет тому назад…

— Тогда — да… Но потом…

— Ладно, — прервал он. — Мы помним оба. Но разве я не стал теперь другим?

— Да, — медленно сказала она, — конечно. Ты… как бы это сказать? Ты экспонировался…

— Ну, допустим…

— Но ты, мне кажется, еще не закреплен. И мне будет очень больно, если… если я опять ошибусь. Тогда не будет возможно больше ничего.

«Она оскорбляет меня, — подумал Кедрин. — Только и всего. И вообще я ей не нужен. Как еще она меня не выгнала…»

— Да, — сказал он. — Будет невозможно для меня. Но не для Седова, правда?

«Вот сейчас, — подумал он, — она меня выгонит. А я не уйду».

Но она его не выгнала. Она только закрыла глаза.

— Лучше говори о чем-нибудь другом, — попросила она.

Но Кедрин не сразу собрался с мыслями. Она все-таки не выгнала его…

— Дуглас предлагает, — сказал он, — заменить экран фи-монитором в блоке с озотаксором.

— Это интересно, — сказала Ирэн. — И что же?

— Ничего. Они засели за работу. Особое звено.

— А ты сидишь здесь… — сказала она, не открывая глаз. Потом встала и подошла к двери, ведшей в лабораторию.

— Мне пора.

— Мне уйти?

— Да… — Она помедлила. — И больше не приходи.

— Как? — спросил он. Но дверь лаборатории захлопнулась.

— Ну, прости, Ирэн, я дурак, — сказал он. — Но как же не приходить?

Он постоял посредине каюты. Подошел к двери в лабораторию, постоял, повернулся, решительно пересек каюту и вышел из каюты.

— Все равно я буду приходить, — сказал он. — Все равно.

Он пошел к Дугласу, где трое монтажников снова анализировали и ассоциировали в свободном полете. Нашлось дело и для него. И больше не осталось свободных вечеров. Он не видел ее, и с каждым днем все труднее было решиться на то, чтобы зайти в каюту, где могла оказаться она.

А потом они поставили фи-мониторы и озотаксоры, и Холодовский внезапно перекувырнулся в пространстве через голову, сделал фигуру, подобную мертвой петле.

— Ну вот, — сказал он. — Ну вот…

— Да, мой счастливый друг. Именно «ну вот».

— Ну, ребята… — сказал Дуглас. — Ну, ну… Вот и все.

— Вот и все, — сказал Холодовский. — И запаха больше нет. Он приходит, но срабатывают аппараты — и его не пускают. Запаха нет.

— Давно уже не было, — сказал Кедрин.

— Хочешь накаркать, друг мой? Помолчи!

— Ничего, — милостиво разрешил Холодовский. — Теперь запах может быть. Неважно. Он не пройдет.

— Запаха нет, — сказал Дуглас. — Ну, ну… И известий нет.

Известий о Трансцербере все не было, и все яснее становилось, что их нет. Еще не истекли сроки, принятые на Земле для надежды, и продолжались попытки найти их, вызвать, установить связь, но каждая неудачная попытка уменьшала запасы оптимизма. Уменьшала чуть-чуть, но попыток было много…

— Известий нет, — хмуро сказал Гур. — Ну что ж, унылые друзья мои, будут известия. Будут. Но запах побежден. Возрадуемся!

— Ну, Гур, — сказал Дуглас. — Ну, ну… Сначала доложим как полагается. Доложим Седову.

Они полетели докладывать Седову. Он, конечно, был в своей каюте, потому что была не та смена, в которой он работал на сварке. И, конечно, он не спал, когда его смена спала. А когда он вообще спал?

— Когда спит Седов? — спросил Кедрин.

— Никогда, друг мой, — ответил Гур.

— Как никогда?

— Никогда — значит никогда, — сказал Дуглас. — Вот и все.

— Никто не видел, — сказал Холодовский, — чтобы он спал. Это все, что мы знаем.

— Говорят, в молодости он спал, — сказал Дуглас.

— Говорят, он потерял сон тогда же, когда и гортань, в Экспериментальной зоне…

— Нет, друг мой, на Литиевых островах… И не спрашивай больше, друг мой Кедрин, ибо невежливо спрашивать у тех, кто сознался в своем невежестве…

Седов ждал их. Он ткнул пальцем в сторону дивана, и они уселись, чинно положив ладони на колени. Кедрин искоса посмотрел на Седова и отвел глаза. Но ему снова захотелось посмотреть на Седова, и, чтобы не делать этого, Кедрин стал разглядывать каюту шеф-монтера.

Если бы ему не было точно известно, что это небольшое помещение глубоко упрятано в недра спутника и окружено еще десятками и сотнями таких же, только по-другому оборудованных помещений, Кедрин охотно поверил бы в то, что за несколько минут, прошедших после установки последнего монитора, еще нигде не описанная сила перенесла его за много парсеков от Земли, в командную централь длинного корабля — одного из тех, что рождались в Звездолетном поясе и уходили далеко-далеко… Вогнутые экраны, огибающий стены пульт, глубокие пилотские кресла и стандартное складное ложе в углу, ложе дежурного навигатора, — все это говорило о пространстве и говорило о хозяине каюты не меньше, а, пожалуй, гораздо больше, чем могла сказать даже и самая подробная биография. Даже то, как шеф-монтер сидел в кресле — свободно и вместе настороженно, в положении, дававшем возможность в любую секунду или откинуться, отдаваясь на милость разгружающей системы, или, наоборот, перегнуться вперед, чтобы включить какой-нибудь из переключателей на пульте, — даже эта его поза говорила о долгих годах практики, об опыте, вошедшем в привычку, в плоть и кровь звездоплавателя. Кедрин не удержался и снова взглянул на Седова, но и теперь не мог не ощущать к нему какой-то смутной враждебности. Почему они тогда были вдвоем? Конечно, никто не вправе ни спрашивать, ни упрекать — да и кого и за что? Но все же, все же…

— Ну, так, — сказал Седов. -.. Что, монтажники? Готово? Слава?

— Готово, шеф, — сказал Холодовский. Он неожиданно счастливо улыбнулся. — Готово.

Остальные кивнули головами.

— Готово, черт вас возьми! — сказал Седов. — Значит, можно вести работы, не рискуя подвергнуться атаке запаха? Значит, Кристап будет последним пострадавшим от этого?

— Будет, — твердо сказал Холодовский,

— Ты ручаешься?

— Головой. Чем угодно.

— Хорошо, — сказал Седов. — В случае чего, сниму с тебя голову. — Он сказал это грозно, курлыкающий голос был резок, но всем было ясно, что шеф-монтер очень рад. — Вот и еще шагом ближе к стопроцентной гарантии у нас.

— Простите, шеф, — сказал Кедрин. — А вы не против стопроцентной гарантии?

— Я? — спросил Седов. — Ерунда, звездолет гармошкой. Нет, конечно. Я всегда «за». Только, к сожалению, всегда будут места без стопроцентной гарантии.

— Почему?

— Потому что гарантия не успевает за человеком. Он идет вперед, не имея никаких гарантий и не дожидаясь их.

— Почему?

— Да он не может иначе, — сказал Седов и удивленно посмотрел на Кедрина. — Ну, это все лирика. Запаха нет, это главное. Можно работать. Теперь не подремлете. Ну, я знаю, что вы и так не дремлете. Особое звено! Но спать будет некогда.

— Шеф! — сказал Кедрин, не обращая внимания на предостерегающие взгляды товарищей потому, что ведь должен был он где-то схватиться с этим человеком, чтобы решить для самого себя, кто же сильнее из них двоих и кто достойнее, учитывая не только то, что Кедрин уже сделал в жизни, но, разумеется, и все то, что он мог еще сделать. — Шеф! А почему вы никогда не спите?:

Седов внимательно посмотрел на Кедрина, и тот почувствовал, что не были секретом для этого человека и любовь Кедрина, и неприязнь, и все, что относится к отношениям между людьми. Но он медлил с ответом, и Кедрин твердо решил не отступать.

— Почему, шеф? Ведь не спать невозможно…

«Невозможно не спать, и, значит, ты просто распространяешь о себе легенды», — вот что хотел сказать Кедрин, и Седов, безусловно, понял это.

— Многое возможно в двадцать втором столетии… — медленно проговорил шеф, и глаза его улыбнулись, но сразу же сделались печальными. — Многое. Но, может быть, мне лучше не отвечать на этот вопрос?

Монтажники с укоризной смотрели на Кедрина, и теперь ему подумалось, что они-то, наверное, что-то все-таки знали… Но идти на попятный было нельзя.

— Почему нет? Ответьте, шеф, прошу вас.

— Что ж, я отвечу. Стоп! — резко сказал он, увидев, как Гур раскрыл рот. Их взгляды встретились — глаза Гура, в которых никогда нельзя было увидеть дна, и глаза Седова, словно одетые прозрачной броней и неуязвимые ни для чего. — Стоп, монтажник! Если говорю я, то это значит, что говорю я и меня слушают, Гур, и ты это знаешь. Я отвечу.

Монтажники молчали. Они прощали Седову его способ разговаривать за то, что больше всего на свете он любил монтажников и корабли — и, конечно, тех людей, что уходили на кораблях туда, куда поиск вел летящих и путешествующих. И Гур не сказал ни слова, хотя и не отвел глаз.

— Слушай, Кедрин, — сказал Седов, и в голосе его была даже какая-то нежность. — Ты молод… здорово молод, и из тебя выйдет монтажник, если захочешь. А этого стоит захотеть, говорю тебе это по праву более умного, не обижайся, Кедрин… Недавно ты еще и не мечтал о том, чтобы быть монтажником, и было время, когда я тоже не мечтал.об этом. Я мечтал летать на кораблях, а не строить их. И я летал. Я летал немало и хорошо, и если развернуть все мои прожитые годы на количество пройденных парсеков, то очень немало придется на одну секунду… Я хвастаю? — перебил он сам себя. — Ну что ж, это для того, Кедрин, чтобы ты понял, что тебе нечего бояться, н е ч е г о б о я т ь с я, понял? И в конце концов я хвастлив по натуре, почему же мне не позволить себе удовольствие?

Он передохнул, а трое монтажников разом коротко усмехнулись самокритическому замечанию шефа. Но никто не вставил ни словечка, потому что говорил Седов, а когда он говорил, его слушали.

— Ну вот. Я летал, но однажды оказалось, что больше летать я не могу и никогда не полечу. Даже на транссистемном. Даже на пузыре. Все. Не полечу. «Не ты первый», — скажешь ты, Кедрин. А мне все равно, первый я или не первый. Такие вещи каждый переживает для себя, и умные люди в таких случаях не сочувствуют. Вот и все. Тебе ясно?

Кедрин молчал, и тогда Гур все-таки нарушил молчание.

— Тогда расскажи ему все, Седов, — сказал он. — Расскажи ему, капитан «Джордано», друг мой, расскажи ему.

"Капитан «Джордано», — услышал Кедрин и встал.

— Сядь, Кедрин, здесь не парад. Почему я не сплю? Потому что люди знали: мне нельзя быть пенсионером космоса. И мне разрешили работать здесь. Потому что надо любить корабли, чтобы строить их. А на спутнике дробь семь, который называется «Шаг вперед», по милости вот этого монтажника, — он кивнул в сторону Гура, — работы идут круглые сутки. И некогда спать, потому что у нас здесь нет стопроцентной гарантии и каждую минуту может что-то произойти. И может еще сейчас, хотя уже нет опасности запаха. Тебе нужна технология? Это просто, многое просто в двадцать втором веке. Человек может не спать, нужна даже не очень сложная по нашим временам операция. Только за каждый час, который он не доспал, он не доживет двух часов… Вот и все. Операции эти давно запрещены. Но было время, когда в виде исключения их разрешали. И вот я не сплю, и мне хватает работы на двадцать четыре часа, на четыре смены.

— И вы не доживете… сколько же вы не доживете?

— Зачем считать? Нужен иной расчет: в дальнем рейсе ты живешь в три раза интенсивнее, чем здесь. А там я нес восьмичасовую вахту, и, значит, здесь мне нужно двадцать четыре часа. Что за смысл жить, не получая от жизни всего? Ты понял, Кедрин?

— Я понял, шеф, — сказал Кедрин. — Я понял. Я дурак.

— Это пройдет, — утешил его шеф. — Ты спи, тебе надо спать. Но если что-то мешает тебе жить на полную мощность, отбрось, если это даже будет стоить тебе нескольких часов жизни…

— Еще один вопрос, шеф, — сказал Кедрин, и Холодовскнй кашлянул в знак того, что — довольно. Но шеф кивнул.

— Последний, — сказал он. — А то я ударился в лирику?

— Почему вы не смогли заняться другим делом на Земле?

— Кто сказал, что я не смог? Я не захотел. Запомни, — сказал Седов, — жить в Пространстве и не любить Землю нельзя. Такие не живут в Пространстве. Потому что все это, и неудобства, — а на планете удобнее, конечно, — и опасности, а они есть, эти опасности, можно переносить только ради Земли, ради человечества, которому нужны, черт побери, нужны ему длинные корабли… Ну, все! Стоп! Сейчас у меня сеанс связи с «Гончим псом».

— Разве он ответил?..

— Еще нет. Но он ответит. Они экономят, и у нас сеансы связи раз в три недели.

— Но вспышка…

— Кедрин, Кедрин… Ну и что, что вспышка? Конечно, многое могло произойти. Они могли после этого сигналить, а могли и не сигналить. Мало что… Но в минуту назначенного сеанса Лобов выйдет на связь, если он жив. Если он жив и у него нет ровно ничего, даже ушной капсулы, ровно ничего для связи, он будет кричать, и крик его долетит до Приземелья. Это Лобов. Ты не знаешь его, а я знаю. Вот если он не ответит в срок, если он сегодня не выйдет на связь, это значит, нет больше капитана Лобова, второго пилота на славном корабле «Джордано».

Он умолк, на миг закрыл глаза, и вновь лицо его стало обычным — примелькавшимся и трудно воспроизводимым, как контуры материков… Он вышел, и Гур сказал:

— Да, Кедрин, стоило бы тебя, если бы не благородное чувство толкало тебя на это… В старину, выходя на такие поединки, дома оставляли завещания… А ты даже не предупредил нас, чтобы мы захватили побольше моральной корпии. Но он был нежен, ребята, он был нежен сегодня, капитан «Джордано», необычайно нежен, друзья мои монтажники…

— Да, — сказал Холодовсккй. — Какие люди!.. Я вспоминаю многих. А сколько сейчас осталось из тех, кто летал с ним? Не считая Лобова, я знаю еще троих…

— Четверых, — сказал Дуглас. — Четвертому приходится в основном жить на Земле.

— А как шеф верит Лобову! — сказал Холодовский,

— Ко-пайлот Лобофф, — сказал Дуглас.

— Нет, ты говоришь по-русски без акцента, Дуг.

— Я думаю, — сказал Дуглас и взглянул на часы. — Ну вот, истекло время связи. Хотел бы я, чтобы Седов сейчас вошел и сказал: «Все в порядке, ребята, Лобов ответил, они все там целы, черт меня дери».

Дверь распахнулась, вошел Седов, глаза его были непроницаемы. Он оглядел всех, уселся за пульт. Все молчали.

— Ну, Седов? — спросил Дуглас. — Ну?

— Все в порядке, ребята, — сказал шеф. — Лобов ответил. Они все там целы, черт меня дери. А теперь исчезайте, мне надо работать. Надо выкроить еще неделю.