Спустя тысячелетие

Глава 1 ОЧИЩЕНИЕ

Возвратясь из звездного полета через тысячу земных лет (по теории относительности) на изуродованную родную планету, звездонавты, едва избежав лютой казни, уготованной им их же одичавшими «потомками», стояли перед огромным диском, принесшим им нежданное спасение.

Вокруг толпились ошеломленные «сошествием Божества» бурундцы и вешние с дубинами, так и не пущенными в ход. Забыв о кровной вражде между обитателями берегов разделявшей Город Руин реки, смуглые бородачи со страхом следили за происходящим, не подозревая о сходстве «небесного чуда» с волновавшими когда-то умы людей «летающими тарелками».

Смотрел на диск летательного аппарата и звездный штурман Никита Вязов, стараясь восстановить в памяти знакомое ему устройство электролета, изобретенного более чем за сто лет до его рождения, в 1910 году, русским инженером Цандером. Оно могло бы стать основой для летательных аппаратов тяжелее воздуха, в особенности после открытия Камерлинг-Оннесом в 1911 году явления сверхпроводимости (при исчезновении электрического сопротивления огромному электрическому току, взаимодействующему с магнитным полем Земли, требовалось лишь охлаждение сверхпроводника жидким гелием, а впоследствии — более доступным жидким азотом). Однако авиация развивалась иным путем: инженеры предпочли принцип полета птиц с опорой движущегося крыла о воздух. И лишь в XXI веке, уже при Вязове, «взлетолет», не требующий разбега и не загрязняющий выхлопными газами атмосферу, нашел себе применение.

И вот теперь он служит свидетельством существования цивилизации среди далеких потомков человечества. Очевидно, люди не везде одичали.

И тут вдруг в голову Вязова пришла, казалось бы, совсем неуместная мысль: «А не был ли кусок невозможного для земной технологии сплава, найденный в 1975 году на берегу реки Вашки в Коми АССР, обломком защитного экрана сверхпроводящего кольца? Экранируя часть кругового электрического тока, такой экран позволял получать силу Ампера от взаимодействия тока с земным магнитным полем, используя ее и для подъема с поверхности Земли, и для движения над нею за счет энергии земного магнитного поля.

Кусок этот мог принадлежать спусковому модулю оставшегося в 1908 году на околоземной орбите инопланетного корабля. И в результате взрыва над тунгусской тайгой и гибели всех инопланетян, обломок защитного экрана был заброшен за тысячи километров и десятки лет пролежал на берегу затерянной речки. Недаром магнитная проницаемость его в разных направлениях различалась в четырнадцать раз! Это и требовалось для защитного экрана сверхпроводника, который 30 июня 1908 года в силу каких-то причин утратил свою особенность, и вся накопленная в нем электромагнитная энергия вырвалась с ужасающей силой».

Так размышлял наш штурман, следя за тем, как его соратники скрывались за причудливой дверцей современной «летающей тарелки». Пригнув голову, и он прошел туда, следом за женой своей Надей, несшей на руках мальчика.

Звездонавты оказались в помещении, разделенном не доверху перегородкой; на дверце — табличка с надписью измененным латинским шрифтом.

— «Душ», — радостно прочитал старое русское слово командир Бережной.

— Значит, считай, мы в предбаннике, — заметил Вязов.

— Тогда чур в баню я первый, — продолжал командир и, снимая скафандр, подбодрил друзей: — Выходит, не избежать нам разоблачения. Что ж, баней и наши предки гостей угощали. Все краше водичкой кожу свою омыть, чем шкуру отдать для собственного же чучела.

И, посмеиваясь, крепкий, мускулистый богатырь, словно ожившая статуя Геракла, потирая руки, прошел в предложенный хозяевами «душ».

Через некоторое время он вышел оттуда возбужденный, радостный.

— Ну, братцы, добрым молодцем должен я выглядеть! Как в сказке: сначала в чан с кипятком, потом в чан с ледяной водой окунулся. Дайте архимедову точку опоры — переверну мир!

— Ну, тогда я следующий, — заявил Федя Федоров. — В таком деле командиру помочь надо. Землю ворочать — не фунт изюма!

Вышел он тоже возбужденный, довольный.

— Как в сауне, ребятки! Уж я-то знаю! Сколько раз парился градусах так при ста пятидесяти! А потом — в снег. И тут: сперва жара, потом холод, и тело иголками покалывает. Одно слово — сауна! Только никакой воды! Вот тебе и баня!

— Что это с тобой, Феденька? Из тебя вроде раковый суп варили, — заметил Вязов.

— А что? Обожгло?

— Светофором ты красным светишься, дружище, — продолжал Никита. — А вот с командиром такого не было. Он у нас мраморным вышел, с прожилками. На радость скульптору!

— Что же это такое? — забеспокоился Федоров. — Неужели оттого, что теперь мне до смерти хочется признаться вам, братцы: никогда я в сауне не бывал. И про свои ощущения и градусы там просто наврал.

— Полагаю, дальнейшее прохождение нами неизученной процедуры недопустимо! — решительно заявил Галлей.

— Ну что ж, поставить такой вопрос правомерно. Давайте обсудим, — решил Крылов и обратился к дочери через перегородку: — Наденька, давай вместе с нами решать, принимать ли остальным этот диковинный душ?

— Нечего решать! — отозвалась Надя. — Как мы можем не доверять тем, кто не дал с нас, живых, кожу снять? Мы с Никитенком вместе пойдем. Уже разделись. Вот только горлышко ему перевяжу.

— Это почему? — встревожился Вязов. — Что за перевязка?

— Потом объясню, и Федин феномен заодно.

— Не хватит ли тебе Жанну д’Арк изображать? В пламени костра побывала, мало тебе? — протестовал Никита.

— Разве ты меня не знаешь? — только и спросила Надя.

Все поняли, что ее не остановить.

А перевязать горлышко Никитенку нужно было вот почему.

Пока мужчины готовились пройти «душ», Надя во второй раз сняла на родной планете свои космические доспехи, и они серебристой грудой улеглись у ее босых ног.

Раздевая мальчика, она увидела, что горло у него забинтовано. Со скрытой тревогой спросила:

— Как тебе жилось, Никитенок мой, у молодых мамы и папы? Никто тебя не обижал?

— Молодая мама и толстая бабушка хорошие, — твердил малыш. — Никто не обижал.

— А это что? — указала Надя на бинт.

— Мы так играли, — смущенно ответил мальчик, стараясь выгородить молодую маму.

И вдруг покраснел.

Надя стала разбинтовывать, но бинт прилип, и, как ни старалась она осторожненько снять его, рана стала кровоточить. Надя ужаснулась при виде надреза на горле ребенка.

— А почему тебе больно? — допытывалась Надя.

— Это гвоздик противный, — краснея еще больше, пролепетал малыш.

— Ах ты, маленький лгунишка! — воскликнула Надя, прижимая к себе голенькое тельце. — И врать ты, глупыш, не умеешь. Счастье твое в этом! — И она стала покрывать его поцелуями.

Всхлипывая, тот признался:

— Это злой дядя. Бабушка, такая толстая и мягкая, стащила его с меня.

— Какой ужас, — прошептала Надя, снова забинтовывая горлышко малышу.

И через минуту с ребенком на руках смело вошла в «душевую».

Мальчик легко перенес процедуру. Когда Надя вынесла его из «бани», он, радостно улыбаясь, щебетал:

— Мамочка, мамочка! Я опять могу летать, как раньше, в нашем корабле!

— Что ты, родной! Тебе это только кажется.

— Нет, нет! Ты только отпусти меня — и я взлечу! Надя еще крепче прижала к себе малыша, одевая и снова забинтовывая ему горлышко.

Едва она отпустила его, чтобы одеться самой, мальчуган стал подпрыгивать, пытаясь взлететь. Однако, несмотря на ощущение легкости во всем теле, в воздух он, конечно, не поднялся.

— Плохой корабль, — обиженно заключил он и надулся.

Когда Надя с Никитенком перешли на мужскую половину, там ее встретили восторженными возгласами.

— Однозначно определяю, — заявил Галлей. — Это не «душевая», а «салон красоты»!

— Я ж говорю, омолаживают они предков своих, — вставил Бережной.

— Так оно и есть, командир, — заверила Надя, — омолаживают нас, я бы сказала…

— Информация, отмечаю, неполная, — заметил Галлей.

— Омолаживают в том смысле, — продолжала Надя, — что нас как бы наделяют реакциями, свойственными возрасту Никитенка.

— Ну это ты, дивчина, пожалуй, загнула, как говорили в наши былые времена.

— Нисколько, командир. Вас тут смутило, что Федя Федоров покраснел весь и признался, что в сауне никогда не бывал, а Никитенок перед тем «выгораживал» свою молодую маму и бабушку, уверяя, что никто его не обижал, хотя кто-то пытался перерезать ему горло. Потом, краснея, хотя в «душевой» еще не побывал, признался, что злой дядя так играл с ножичком. По-детски покраснел. Вот и нам теперь краснеть придется в случае чего…

— Следовательно, некое излучение в душевой подобно действию никотиновой кислоты на сосуды, — заключил Галлей. — Но зачем?

— Я попробую ответить на это старинным сонетом, который когда-то, еще при нас, написан был Весной Закатовой.

— Что за ответ такой стихотворный? — почему-то краснея, удивился Бережной.

И Надя прочитала на память сонет:

Наступило общее молчание.

Каждый старался вникнуть в глубину смысла услышанных строк.

— Бедняга Талейран! Он-то провозглашал: язык человеку дан, чтобы скрывать свои мысли, — первым отозвался Вязов.

— Жизнь без лжи? — подхватил Галлей. — А рядом — отказ от «права силы». Так допустимо ли насиловать наш организм, нашу сосудистую систему, наш мозг, чтобы привить нам детскую способность краснеть? Не попрание ли это прав любого из нас? К тому же есть и ложь во спасение. Что же, врачи не смогут уберечь от терзаний обреченного больного? Как врач экспедиции, протестую!

— Ложь во спасение? — переспросила Надя.

— Например, семьи, — вставил Вязов.

— Не давать в семье для этого повода! — парировала Надя. — А врачу скажу:

— Все мы знаем неизбежность собственной кончины, — вступил Крылов. — Никакая ложь здесь действительно не поможет. И не должна помогать! Я уже не сомневаюсь, проходить мне процедуру или нет, несмотря на протест нашего врача.

— А я решительно отказываюсь, — заявил Галлей.

— Тайны свои сохранить хочешь? — усмехнулся Бережной. — Мы их знаем!

— Тайны не тайны, но в душу свою заглядывать кому попало не позволю!

— Американская кровь взыграла, что ли? Правда человека? Не подводи нас всех! — уговаривал Бережной.

— Я тоже отказываюсь, — неожиданно произнес Вязов.

— И ты? А ты-то почему? — удивился Бережной. — Ведь не бежал, как наш Вася, от неприступной Кассиопеи к звездам.

— Потому что не считаю, что моей воле нужно помогать техническими средствами. Я сам умею владеть собой, сам себя заставлю говорить правду. Иначе жизни не представляю.

— Вот это да! — протянул Бережной. — Скажу тебе, не краснея, что от тебя такого не ожидал.

— Что делать! — пожал плечами Вязов. — Такие уж мы с Васей одинаковые.

— Не одинаковые, а разные, — с горечью в голосе произнесла Надя.

Разговор смолк, потому что в камеру вошел старец, одетый теперь не в ниспадающие белые одежды, а в черный облегающий костюм, на фоне которого особенно ярко выделялась его седая борода.

— Извините, — сказал он. — Я слишком задержался, тщетно стараясь уверить ваших негостеприимных хозяев, что я отнюдь не божество, не демиург, как называли его древние теологи, а всего лишь Диофант, знаток древних языков.

— Зачем вам это было нужно? — удивился Бережной.

— Я не мог солгать даже диким своим современникам. На острове Солнца это невозможно, потому я и попросил вас пройти душ очищения, рассчитывая облегчить вам понимание своих потомков.

— Мы уж тут сообразили, — сказал Бережной, — что после такого душа никак не соврешь. Лампочка на лбу загорится.

— Какая там лампочка! Весь пламенем полыхаешь, — вставил Никита.

— Я не успел вас предупредить. Это моя ошибка. Как видите, и ваши потомки способны ошибаться.

— Да вот беда, — пробасил Бережной, — не все у нас согласились на ваше угощение.

Старец сначала улыбнулся, потом лицо его стало строгим.

— Мы не способны ни к какому принуждению. Однако для заселявших остров Солнца, для тех, кто вступал в его общину, это было необходимо.

— В общину? У вас что, общинный строй? — оживился Крылов.

— Только общими усилиями можно было возводить высокие дома, восстанавливать технику после всеобщей земной катастрофы. Но общинный строй требовал прежде, всего нравственных устоев. Ведь судя по истории, вам известной, попытки создания строя, подчиненного высшей справедливости, кончились плачевно именно из-за того, что основанием для такого общества считалось изобилие, а не высокая нравственность. Однако лишь отказ от лжи формирует такую мораль, обладая которой, люди не могут не трудиться честно для своего блага.

— Так нравственность у вас насаждается насильственно? — осведомился Галлей.

— Это лишь добровольное принятие условий жизни на острове Солнца.

— Вася не прав, говоря о насильственно насаждаемой нравственности, — убежденно заговорил Крылов. — Я жалею, что еще не принял душ.

— Не спешите. Душ выключен. Мы отлетаем, и вся энергия направлена на нужды корабля. А вас всех прошу пройти в центральную кабину.

— И чистых, и нечистых? — осведомился Вязов. Старец проницательно взглянул на него.

— Всех, кого прислан был я встретить как знаток древних языков.

Продолжая разговор, звездонавты перешли в центральную кабину с прозрачным колпаком, выходящим на верхнюю часть диска.

— Мама, мамочка! — завопил Никитенок. — Дома падают!

Действительно, видимые через прозрачный колпак дома, окружающие площадь Синей травы, опасно накренились. Впрочем, как и вся земля, на которой они стояли. Аппарат взлетал как бы со склона горы. Сила Ампера не только поднимала его, но и перемещала над землей.

Диофант усадил своих гостей в мягкие кресла; кабина поначалу тоже наклонилась вместе с диском, но потом, очевидно, под влиянием гироскопов, пол ее снова стал горизонтальным.

— Продолжим беседу, — предложил Диофант. — Я прервал вас, командир, — обратился он к Крылову, — и рад услышать ваше мнение о нравственности.

— Я имел в виду следующее. Наш математик и врач Галлей не учел, что речь идет не о принудительной нравственности, а о необходимом уровне нравственности и самоограничения. Вам, уважаемый Диофант, это может показаться наивным, но я просто хотел напомнить нашему другу, что известные нравственные ограничения необходимы для существования людей в любом сообществе. Например, нельзя разрешить каждому причинять вред другому, убивать себе подобных. Природа не допускает такого среди животных одного вида.

Через купол накренившегося диска виднелся беспредельный простор.

— Мне приятно слышать мудрые слова одного из своих далеких предков, — продолжал Диофант.

— Простите, уважаемый Диофант, — вступила Надя, отпустив мальчика прогуляться между креслами. — Вы назвали себя знатоком древних языков. Конечно, начиная с древнегреческого, который звучит в самом вашем имени, напоминая о великом математике древности.

— О да, то был подлинный Диофант, не забытый и в нашем тысячелетии. Но имя его, которое ношу и я, может быть, действительно повлияло на мою склонность к изучению языков древности, начиная с его родного, потом санскрита, французского, испанского, вашего русского, конечно, китайского…

— Надеюсь, и английского? — обиженно спросил Галлей.

— Oh, yes, sir. I am sorry. Я сожалею, что не упомянул его; это само собой разумеется.

— И вы лишь выполняете поручение руководителей острова? — поинтересовалась Надя.

— Я познакомлю вас с устройством нашего общества. Вы увидите, что у нас нет руководителей в прежнем понимании. Есть лишь координаторы, согласующие усилия сообщества в разных областях.

— Без насилия? — осведомился Галлей.

— Разумеется. От насилия мы отказались, так же, как и от лжи.

Надя, да и все ее товарищи, затаив дыхание, слушали старца. Его иконописное лицо привлекло бы художников всех времен. Но среди звездонавтов художника не было.

Впечатление, оставленное беседой с ним, быть может, лучше всего выразил Крылов, сказав:

— Мне неловко, что я до сих пор не прошел ваш «душ очищения»; хочу быть во всем подобным членам вашего общества.

— Вы пройдете его, едва мы приземлимся и можно будет подать энергию в душ.

Крылов внимательно посмотрел на Вязова, но тот по-своему воспринял слова Диофанта.

— Значит, с энергией у вас трудности? — спросил он.

— Конечно. Это единственное, что тормозит наше развитие; вот почему мы еще не овладели всей былой культурой и достижениями прошлой, современной вам цивилизации.

— По этому поводу я и хотел бы побеседовать с вами, — предложил Вязов.

— Не только побеседовать, если я правильно угадал ваши мысли, но и действовать совместно. Буду Рад. А пока я предоставлю вам возможность полюбоваться расстилающимися внизу пейзажами.

— Мы изучали их только с околоземной орбиты, в электронный телескоп, — сказал Федоров.

— И не узнавали Землю, — добавил Галлей.

— Она и сейчас может показаться вам неузнаваемой, — отозвался Диофант. — Вы не найдете былой суши, залитой ныне водой. Непривычная синяя растительность кое-где. Но когда мы будем пролетать мимо гор, они покажутся вам родными. Такой же вам стоит считать и всю, пусть изменившуюся, но вашу планету!

— Мы возвращались до дому и рады оказаться дома, — заявил Бережной.

— Вам будут рады на острове Солнца, в городе, который на вашем языке звучал бы как Колокольск.

— Сочетание слов «солнце» и «колокол»? Это говорит о многом! — задумчиво произнесла Надя.

Диофант улыбнулся.

Глава 2 МОНУМЕНТ

— Однозначно! Мир двух солнц! — воскликнул Галлей.

Огромное закатное солнце опускалось над морем. Потускнев, оно напоминало гигантский красный воздушный шар, зависший над клочковатой дымкой горизонта. Внезапно узкая, словно лезвие, тучка поднялась над горизонтом, как бы стараясь удержать падающее светило. Но… разрезала его пополам. Вернее, превратясь в темную ленту, опоясала багровый диск, прикрыв его середину. И он разделился на две части, овальные и такие же багровые.

Какое-то время действительно казалось, что над морем висят два светила.

— Вполне доказательно можно утверждать, — с напускной серьезностью продолжал Галлей, — что мы не просто на острове Солнца, а на чужой планете двух солнц! Не туда мы попали, многочтимые мои штурманы! Я еще на околопланетной орбите убеждал лететь к другому звездному кристаллу, отыскивать нашу родную Солнечную систему.

— Не бреши, друже! — усмехнулся Бережной. — Родное Солнце наше здесь одно, а вот парусников в гавани тьма тьмущая! Где такой лес мачт увидишь? Я еще парнишкой мечтал о каравеллах да бригантинах. Вы только поглядите, как Никитенок наш на них смотрит! Или взглядом паруса прожечь хочет, или Америку, как Колумб, вновь открыть.

— Америка! Не малыша нашего, а Васю Галлея «однозначно» туда тянуть должно. Но попали мы, как и подобает истым донкихотам Вселенной, в мир парусов и ветряков. Впору росинантов седлать, за копья браться! Так или не так, Никитенок?

— Хочу плавать, — отозвался мальчик.

— Все шуточки, — проворчал Бережной. — Не нам жалеть о высадке на эту планету. Одна банька дорогого стоит.

— То-то у тебя, командир, после «очищения» краснота никак не проходит, — не унимался Вязов.

— Краснота пройдет. Не любопытствуй вздорно! Тебя ведь ни о чем не спрашивают.

— Спрашивать даже у дикарей не принято. Съедят без гарнира.

— Да будьте же достойны тех, с кем мы сейчас увидимся! — возмутилась Надя. Она взяла Никитенка за руку, словно тот готов был сбежать на каравеллу.

— Свиданьице, — усмехнулся Никита. — И опять у памятника.

— Я, признаться, теперь памятников побаиваюсь, — поежилась Надя.

— Он без лошадки, — по-своему утешил ее малыш, который все слышал, все воспринимал.

Его и впрямь тянуло в гавань, где плавали «диковинные птицы со множеством белых-белых крыльев».

— Они всегда белые? — приставал он к матери.

— Как подрастешь, прочитаем с тобой про корабль с алыми парусами.

— А зачем? И я хочу алые паруса! Надя улыбалась.

— А вот дома здесь не алые, а такие же серые и высокие, как у твоих темных мамы с папой, только новые.

— А почему?

— Потому что их недавно и построили люди, все вместе, и живут в них, даже на самом верху. И площадь похожа, только трава не синяя, а обыкновенная, зеленая, как у нас прежде росла… дома.

— А мы пойдем домой?

— Нет, сначала посмотрим памятник и увидим там добрых людей.

— А эти дяди тоже добрые? — указал мальчик на снующих у пристани моряков с повязанными на головах платками. Они искоса поглядывали на чужестранцев в серебристых костюмах, так не похожих на их грубую одежду с широкими поясами.

Но Надю, кроме новизны окружающего, занимали перемены в мальчике, прошедшем вместе с нею «душ очищения». Должно быть, не только на сосудистую систему влияло загадочное излучение.

Еще в пути к острову Солнца Надя заметила резкие перемены в малыше. Он как-то внезапно «повзрослел», если так можно сказать о трехлетнем ребенке. Если раньше он воспринимал Землю, где они будут жить, как обиталище рыбок, птичек и зайчиков, о которых знал лишь по картинкам, то теперь — то ли после всего пережитого в Городе Руин, то ли излучение так повлияло на его детский мозг, — речь его стала меньше напоминать младенческий лепет, а порой он удивлял Надю развернутыми фразами на ее родном языке с придаточными предложениями. И теперь она отлично видела, что, интересуясь кораблями и парусами, он не случайно приставал к дяде Галлею, чтобы тот рассказал про свою Америку: когда и как ее нашли на Земле прежние люди? Словом, мальчик менялся, и, когда в нем вдруг проявлялась недавняя детская наивность и он спрашивал про белые крылышки кораблей или утешал маму, что памятник без лошадки, — Надя радовалась. Ей не хотелось, чтобы с мальчиком произошло чудо и он скачком перемахнул через безоблачное свое детство.

И теперь, крепко держа Никитенка за руку, Надя любовалась вместе с ним жизнью гавани.

А мальчик успел уже ей сказать, что хочет стать моряком. Почему моряком, а не звездонавтом, как папа и все они, прилетевшие сюда из прошлого времени? Мальчика как бы тянуло назад, в еще более раннее время, в эпоху морской романтики, о которой он лишь слушал в звездолете сказки да любовался кораблями на картинках.

В гавани царило оживление, дюжие полуодетые люди несли поклажу на спине или на плечах, разгружая корабль у причала. Очевидно, остров Солнца вел торговлю (или товарообмен) с другими населенными местами планеты. Пахло свежими фруктами, стружками, рыбой и цветами.

Деликатные или равнодушные, а скорее занятые, они с пришельцами не заговаривали.

«Даже странно, — подумала Надя. — Впрочем, кто из них знает наш язык? Один Диофант. Даже сын его, координатор острова, регулирующий здесь все дела, с которым предстоит встреча, не знает языков. Оказывается, он, будучи первым лицом, никем не командует, поскольку считается, что на это каждый имеет право».

Встретиться предстояло почему-то на площади, у памятника, после захода солнца (должно быть, после дневных забот). «Делу время, беседе час!» — подумала Надя.

Звездонавты подошли к монументу несколько раньше назначенного срока, солнце еще не скрылось.

Монумент был весьма своеобразный: в скале, в суровом каземате виднелся изможденный человек с вдохновенным лицом. Он стоял у оконца, как бы обращаясь к тем, кто на воле.

А на воле, как бы отгороженные «преградой времени» в виде прозрачной стены, изваяны были двое бородатых ученых, склоненных над рукописями и словно записывающих услышанные сквозь века слова.

На пьедестале, на шероховатой поверхности камня, появлялись надписи, разные, если смотреть со стороны узника или со стороны бородатых ученых, продолжателей его дела.

Очевидно, Демокрит хотел познакомить гостей с этим монументом и надписями на нем, предназначенными, возможно, для всех прибывающих на остров.

— Информация дана на латыни! — воскликнул Галлей, зайдя со стороны узника.

— Ты ж у нас врач, латынь разуметь должен. Читай, — предложил Бережной.

— Здесь, за решеткой, однозначно, воспроизведен не кто иной, как вечный узник Томмазо Кампанелла, основоположник утопизма.

— Его узнали, а написано что?

— В стихах, командир! Сонет «О сущности всех зол». Как же я такие стихи переводить решусь? Если б формулы!

— Не надо переводить. Я знаю этот сонет наизусть!

— Всегда преклонялся перед кибернетикой. Ну а перед памятью человеческой падаю ниц!

— Ну что ж, Наденька. Значит, тебе и бить в колокол![2]

— Прежде всего, здесь по-латыни: «Бытие определяет сознание», — продолжал Галлей. — Это прочитать я еще мог, а дальше умолкаю, чтобы услышать перевод сонета.

Надя отпустила Никитенка и, всматриваясь в выразительное лицо узника, прочитала:

— Достойная мечта, чтобы ее записать и через сотни лет, — прозвучал взволнованный голос.

— Командир Крылов, однозначно, разгадал символику монумента! — заходя теперь со стороны пишущих философов, заключил Галлей. — Так и есть! Написано на языке, которым я еще в юности увлекался, переписку со всем светом вел! На эсперанто! Должно быть, здесь он стал общеупотребительным. Отчего же Диофант не намекнул на это?

— Претензии к Диофанту потом. Сейчас переводи мечту Кампанеллы и как она здесь понята, — предложил Бережной.

— Увы, не знаю этих изречений наизусть, переведу с некоторым приближением. Ну, прежде всего: «Общество без угнетения человека человеком». Это Фридрих Энгельс! Узнаёте его скульптурный портрет? Мои сомнения в том, что мы не на свою Землю попали, рассеяны!

— Ладно, ладно, не кайся! Валяй дальше! — торопил Бережной.

— Дальше всем известное: «Каждому по потребностям, от каждого по способностям». И вот Энгельс дополняет: «Труд создал самого человека», — а Карл Маркс добавляет: «Чтобы есть, человек должен работать не только умом, но и руками». А потом его возражение Кампанелле: «Не сознание людей определяет их бытие, а наоборот, их общественное бытие определяет и сознание». Это уже спор, очевидно, порождающий истину!

— Какую, говорится тут?

— Сказано в виде стихов. В эсперанто попробую перевести, это не латынь. Как математик, анализировал когда-то стихосложение.

— Ясность бесспорна, — заметил Крылов. — Лишь противоположные начала в борьбе своей создают движение вперед.

— Но я ведь это знаю! — воскликнула Надя.

— И это знает! — простер руки вверх Галлей.

— Это конец сонета нашей незабвенной поэтессы, Весны Закатовой.

— Весны Закатовой? — насторожился Бережной.

— Ну конечно! — улыбнулась Надя.

— Я у тебя перепишу потом эти стихи.

— А я и другие ее сонеты знаю, — лукаво сообщила девушка.

— Все перепишу, — заверил командир.

К звездонавтам бодрой походкой шли хозяева острова.

Впереди — Диофант в том же темном облегающем костюме, на фоне которого выделялась его седая борода, и в накинутом на плечи белом плаще, развевающемся на ходу.

Рядом — его сын, Демокрит, как уже знали звездонавты, координатор острова, пониже отца, одетый тоже в облегающий костюм, но не темного, а голубого цвета. Чисто выбритый, горбоносый, он напоминал юного горца, хотя ему было лет за пятьдесят.

— Демокрит просит извинения, — начал, старательно и отчетливо выговаривая русские слова, Диофант. — Нет ничего бесконечнее повседневных забот о семье, в особенности если она — все население острова.

— Ласково такую семью иметь, — заметил Бережной, обводя взглядом дома и гавань.

— И на изучение древних языков у Демокрита не осталось времени. Это мое упущение!

— У вас, почтенный Диофант, есть еще одно упущение, — загадочно сказал Галлей.

Старец насторожился.

— Если я чем-нибудь не угодил нашим гостям, то это непростительное упущение!

— Нет, бесценный Диофант! Вам не в чем упрекнуть себя. Просто на памятнике оказалась надпись на знакомом мне языке.

— Вы имеете в виду латынь?

— Я не только математик, но и врач. А латынь когда-то международный язык ученых, используется в медицине многие столетия. Кроме того, для души я изучил еще и эсперанто.

— О-о! Это действительно упущение с моей стороны. Но, поверьте, мне просто очень хотелось всегда быть вам полезным при общении с жителями острова.

Он передал содержание беседы сыну, и тот обратился к звездонавтам, с которыми познакомился еще утром:

— На остров Солнца переселялись люди из самых разных краев — все, кто уцелели после всемирной катастрофы. Принимая наш уклад жизни, они вливались в общину, отказываясь от лжи и лени. Но говорили на разных языках, словно строители сказочной «Вавилонской башни». А здесь им предстояло сообща создать все эти башни, которые вы видите вокруг. У нас нет предпочтения ни взглядам, ни религиям, ни языкам. Поэтому для всеобщего понимания выбрали никому не родной «мертвый» язык эсперанто. И здесь, на острове, он «ожил», стал разговорным. И я счастлив, что могу говорить на нем, и один из вас поймет меня.

— Мы все постараемся освоить его, — заверил Бережной.

— Вы успели познакомиться с нашими символами? — спросил Диофант, указывая на монумент с надписями.

— Вполне, — ответил за всех Галлей. — И поняли: ложь, лень и эгоизм — вот три точки, определяющие низшую плоскость культуры. Подняться в третьем измерении над нею — значит приблизиться к вашему образу мыслей.

— Это верно, — согласился Диофант, — если иметь в виду эгоизм и личный, и национальный, и религиозный. Любая из этих, как я назвал бы их, туч затмила бы наше светило.

— А мы только что любовались с острова Солнца его закатом, когда садилось оно в тучи на горизонте, — вставила Надя.

— Тучи на закате? — нахмурился Диофант и, обернувшись, окинул взглядом мрачную пелену, почти скрывшую оранжевую зарю. — Будет буря, — определил он.

Надя вдруг запела и закружилась, взявшись за руки с Никитенком:

Любуясь ею, Диофант сказал:

— Радуете вы сердце и вместе с тем обогащаете мои познания древней культуры. Хотя бы эта замена привычного слова «поборемся» более глубоким, очевидно, первозначным словом «помужествуем»!

— Ну конечно! — согласилась чуть запыхавшаяся, раскрасневшаяся Надя, отпуская пляшущего мальчика. — Так и было задумано автором.

— Радостно видеть наших гостей в таком настроении, — сказал Демокрит.

— А мы не хотим быть вашими гостями, — вдруг заявила Надя.

Диофант даже поднял брови.

— Мы хотим быть простыми обитателями острова, — закончила она.

— Вроде прибыли к вам новые переселенцы. Выучат эсперанто, разучатся лгать, а лени никогда и не знали, — добавил Вязов.

Выслушав перевод, Демокрит улыбнулся.

— Община охотно принимает вас и очень надеется получить пользу от ваших способностей.

— Если вы признаете их у нас, то мы готовы отдать все без остатка, — заверил Крылов.

— Мы так и думали. Общине не легко. Мы даже не имеем радиосвязи с остальными населенными районами планеты; не представляем себе, как там люди живут. У них, видимо, нет источников энергии и передающих устройств. Да и мы не строим их за ненадобностью. Вот и звездолету вашему не могли ответить, лишь следили за вашими действиями да тщетно посылали идущие от сердца биосигналы.

— Признаём свою неспособность к их приему. Будем учиться, — заверил Крылов. — Среди нас есть по крайней мере один, который может оказаться хорошим учеником.

— Я постараюсь, — пообещал немногословный Федоров.

— Но город свой вы снабжаете энергией? Вероятно, солнечной? А ночью как? Или в безветрие, когда не работают даже ветряки? — поинтересовался Бережной.

— Любопытно, как обстоят дела с аккумуляцией энергии в мире парусов и ветряков? — добавил Вязов.

— Не только «мир ветряков», — поправил его Диофант. — На крыше каждого дома здесь «энерготриада»: солнечная батарея, как вы угадали, ветряная энергоустановка и накопитель энергии, но не химический. Химия вообще у нас под запретом во имя чистоты воздуха.

— Что же представляют собой ваши аккумуляторы?

— Вращающиеся маховики с очень тяжелым ободом. При огромном числе оборотов запасается достаточно энергии для ночных нужд города.

— Чтобы создать такие «волчки — игрушки великанов», надо иметь материалы невообразимой прочности, — заключил Никита.

— Волчки? — насторожился Никитенок. — Как мой игрушечный? А где великаны?

— Очень любознательный молодой человек, — заметил Демокрит, узнав, о чем спрашивает мальчик. — Ему будут рады в нашей «Школе воспитания Человека».

— У нас дети с четырех лет переходят от родителей в эту школу, девизом которой служит старинный афоризм: «Образование без воспитания — колесо без оси», — пояснил Диофант.

— Четыре года? — с тревогой повторила Надя. — Только год мне осталось не отходить ни на шаг от малыша! Как я смогу это пережить?

Порыв ветра ударил ей в лицо, перехватило дыхание. А у Диофанта вихрь сорвал с плеч плащ и погнал белой птицей по площади. И началась ураганная вакханалия. Плащ пенным гребнем невидимой волны помчался вдоль домов.

— Однако прогнозы мои слишком быстро сбываются, — произнес старец, несколько смущенный потерей плаща.

А шквальный ветер разъяренным вепрем кружил по площади, обходя лишь центральную часть с монументом.

Несколько сорванных косынок разноцветными птицами метались над набережной. Самих моряков словно «сдуло». Они или где-то укрылись, или перешли на корабли.

На мачтах с фигурками забравшихся на снасти стали развертываться паруса. Парусники, маневрируя при каждом порыве ветра, торопились выйти в открытое море, чтобы волны приближающейся бури не разбили их о набережную.

Никитенок завороженно смотрел на эту флотилию.

— Хочу быть моряком! — прошептал он. А взрослые продолжали беседу.

— Все зависит от энергии, — повторил Диофант. — И дикари, к которым вы попали, начисто лишенные ее, опустились до первобытного уровня.

— Но произошло такое только там, где растительность стала синей. Почему? — спросила Надя.

— Это плохо изучено. Возможно, из-за того, что над их головами слишком долго зияла дыра в озоновом слое, и все незащищенное погибало или перерождалось.

— Мы, как Миклухо-Маклай, в пору расцвета цивилизации XIX века угодили к «папуасам», в подобие Новой Гвинеи, — заметил Вязов. — Только ученый сам их отыскал, а мы — «вслепую».

Диофант хотел ответить, но его прервал грохот, как будто что-то упало сверху.

— Сорвало! — воскликнул старец. Все обернулись.

Огромное колесо падало с высоты многоэтажного дома. Оно ударилось о землю, подскочило и с угрожающим воем помчалось к группе людей у монумента.

Демокрит схватил Надю и мальчика за руки, что-то крикнул на эсперанто — Галлей не успел перевести.

Грозно жужжа, исполинский диск мчался на монумент.

— Волчок! Как мой игрушечный! — обрадованно кричал увлекаемый в сторону Никитенок.

Реакция у звездонавтов была мгновенная. Они разом отскочили в сторону. Но «взбесившийся» диск, предсказуемо виляя по площади, словно преследовал сторонящихся людей.

Надя кричала, чтобы Никитенок не отставал и не оборачивался, но он, как и другие, все же увидел, как огромное колесо с жутким звериным ревом ударилось о монолит. Грохот заглушил даже вой ветра. Искры фонтаном рассыпались в наступивших сумерках.

Но сила, равная той, с какой маховик налетел на памятник, отбросила его назад. И тот, как раненый зверь, завертелся было на месте, но потом, угрожающе раскачиваясь из стороны в сторону, упрямо бросался на скалу, словно это был враг.

Вторично послышался громовой удар, и снова «нападающий» был отброшен. Монумент незыблемо стоял неприступной скалой.

И опять «волчок» умудрился выровняться, и прежняя сила яростно повлекла его на несокрушимое препятствие. Было похоже, что бешенством диска руководит некая разумная воля.

— Какова кинетическая энергия! — восхитился Никита.

Последовало еще несколько ударов, и диск, напоминая уже смертельно раненное чудовище, завертелся на месте и наконец замер, затих, израсходовав весь запас своих сил.

— Потрясающе! — сказал Крылов. — Словно кто-то стремился уничтожить эти символы, основу вашего мышления.

— Ассоциации однозначны! — вставил Галлей.

— В изучаемой мной истории так бывало не раз, — вздохнул Диофант.

— Устоял-таки монумент, — восхитился Бережной.

И тут хлынул дождь. Но какой! Словно сорвало небесные шлюзы и водопад обрушился на землю. Звездонавтам пришлось надеть давно не используемые шлемы.

Никитенок важно натянул на голову свой капюшончик с прорезями для глаз (чтобы походило на шлем, как у взрослых!).

Хуже пришлось хозяевам, особенно Диофанту, оставшемуся даже без плаща.

Разбрызгивая мгновенно возникшие ручьи и лужи, все бегом поспешили к дому, где для гостей были приготовлены комнаты.

— Сорвал опору оси маховика, — переводя дух, в подъезде объяснял Демокрит.

— Видно, и в аккумуляции энергии, и в воспитании для осей нужны крепкие опоры, — заметил Никита Вязов.

— Вы мудро правы, — отозвался тоже едва отдышавшийся Диофант. — Именно ось воспитания должна быть нерушимой. В этом залог нравственности будущего поколения и главная задача нашего общества.

— Как же вы объясняете исторические эпизоды, которые вам вспомнились при атаке диска на монумент? — спросила Надя.

— Осуществляя былую мечту, наши предки (да и на вашей памяти так бывало тоже!) совершали одну и ту же трагическую ошибку: ставили на первый план удовлетворение потребностей, достижение изобилия, пренебрегая нравственностью. Когда нравственность, в частности религия, сплачивала общину, она могла существовать продолжительное время; скажем, у первых христиан, потом в некоторых монастырях и даже в отдельных поселениях, тогда как вокруг царил иной общественный строй. Без высокой нравственности люди не смогут отдавать все свои способности в труде. Мало провозгласить принцип, надо обеспечить его осуществление.

— Вы сказали, почтенный Диофант, — спросила Надя, — что прибывающие к вам переселенцы отказываются от лжи и лени?

— Отказ от лжи уничтожает пороки, которые не могут без нее существовать. Мы достигаем этого воспитанием с раннего детства. Тем же, кто был этого лишен, мы можем помочь «душем очищения», который некоторые из вас прошли.

— Да разве в таком, как у вас, обществе возможно лгать! — воскликнула Надя.

— Потому и будет стоять монумент, — заключил Бережной. — Мир без лени! Отказ от нее — это торжество трудолюбия.

— Трудолюбие торжествует в мире без лжи, — добавил Крылов.

— Какой фантастический мир! — воскликнула Надя. — Мир без лжи!

Глава 3 ШТОРМ

Страшен шторм при лунном свете, откровенный в своей неприкрытой мощи и грозной красоте!

Рвущий паруса ветер гнал тучи, но не смирил, а еще больше разъярил дикие океанские стада. И с сокрушающей силой неслись они ровными рядами, сливаясь вдали с почти неразличимым черненым серебром. И казалось, что нет между косматыми валами никакой воды, а разделены они глубокими пропастями, ущельями. Будто заснеженные горные хребты сорвались с земных оснований. Крутые их склоны напоминали скаты древних пирамид, испещренных прожилками.

И ни одной птице не пролететь над ними, ни одной рыбе не подняться к перепаханной бурей морской поверхности.

Ущербная, в первой четверти, красноватая луна смятым мячом то взлетала выше мачт, то падала, как бы ударяясь об опасно кренящуюся палубу парусника, успевшего выйти в открытое море. Угрюмые моряки с промокшими повязками или платками на головах цепко держались за штормовые канаты, меньше всего пытаясь сейчас воспринять в смеси мрака и лунных бликов гневное величие Природы.

Рев бури слышен был и в большой комнате с толстыми стенами, отведенной семейству Вязовых.

Люди здесь могли только вообразить, что творилось снаружи.

Но не от шума не мог мальчик заснуть, а от своей разыгравшейся фантазии.

Людям Земли всегда представлялось, что полет среди звезд — высшее проявление отваги, здесь самый отчаянный риск, самая высокая романтика и самые удивительные приключения.

Ребенку же, коротенькая жизнь которого прошла в уютной каюте звездолета, с мамой и папой, жизнь в полете казалась спокойной и тихой, домашней.

Он любил все вокруг себя: и картину с тетей-воительницей на лошадке (совсем как живые!) — мальчик упрямо называл всадницу мамой, хотя волосы у нее были другого цвета. Видел он и множество книг, часто с картинками. Мама и папа читали их ему, хотя книжки были для взрослых. Но больше всего его занимали мамины сказки и рассказы папы с мамой о чудесной Земле, где они будут жить. С настоящими лошадками, птичками, рыбками, зайчиками и другими зверями. Ночью в земном небе рядом со звездочками горит огромная лампа — Луна. А днем восходит Солнце, такое яркое, что никаких звездочек уже не видно! И еще там очень много людей, прямо как звезд в небе, и не все они такие добрые, как командиры и другие дяди на корабле, а всякие разные, даже злые. Таких он заранее побаивался.

Находясь все время среди взрослых, в центре общего внимания, мальчик развивался необычайно быстро и рано научился мечтать.

Потому особенно привлекали его книжки с картинками о море.

Он всячески пытался представить его себе, но детская фантазия не шла дальше блюдечка с чаем, такого огромного, что не видно его краев и в нем можно плавать на кораблях (а не летать). А корабли с «крылышками», как называл он паруса, мальчик просто обожал и моряков, повисших на реях, считал существами необыкновенными.

Можно понять потрясение Никитенка, когда он увидел все это воочию: и море, и корабли, и моряков на мачтах с парусами.

И казалось ему, что он уснул и видит прекрасный сон: мама и папа после дождика, от которого они убежали, позволили ему отправиться в гавань и подняться на корабль, чтобы стать там настоящим моряком. И будто совсем это не сон, а взаправду!

И как лунатик, с открытыми глазами, он поднялся с постели и вспомнил, что моряки все одетые и с платочками на головах. Значит, и ему придется самому, без мамы, натянуть свой костюмчик с капюшоном. Но опускать его на лицо не надо, хотя жаль, не увидят прорезей для глаз, которыми малыш особенно гордился. Но ничего другого, чтобы повязать голову, кроме капюшона, мальчик придумать не смог.

И утешился тем, что потом покажется во всей красе морякам на корабле.

А что он скажет шкиперу? Конечно, волшебные слова: «Брам-стеньги, кливера, фок-мачта, гитовы!» И еще он скажет, что он Колумб, который должен открыть Америку по другую сторону моря.

С этими мыслями мальчик, уверенный, что папа с мамой его отпустили, выбрался на темную площадь.

Никитенок исчез.

Надя еще с вечера заметившая, как он восхищенно прислушивается к беснующей стихии, хватилась мальчугана под утро.

Никита вскочил вслед за ней. Ему ничего не надо было объяснять. Он сразу все понял и поднял всех звездонавтов по тревоге.

К ним сразу же присоединились Диофант, Демокрит и несколько молодых островитян.

— Искать, искать у гавани, — скомандовал Бережной. — Заглядывался там постреленок на корабли!

— Его мать и отец уже побежали в том направлении, — сказал Диофант.

— Мать, отец! Какая разница! Он всем нам родной! Общий, среди звезд с нами рос!

Бежали по площади, как по мелководью, разбрызгивая воду, будто разлетались сверкающие стеклянные осколки.

Остановились у парапета набережной, вглядываясь в предутренний сумрак, смутно различая силуэты кораблей.

Волны, до сих пор лишь набиравшие силу, теперь ворвались в гавань, круша о набережную не успевшие выйти в море парусники.

Хруст обшивок, треск шпангоутов сливались с шумом бури в буйную симфонию разрушения.

Вспененные гребни нависали над парапетом и, обрушиваясь на него, перекатывались через препятствие, растекаясь по площади бурлящими ручьями.

Корабельные корпуса ожили, и горькие стоны их доносились до берега вместе с криками людей. Рушились мачты и, переброшенные через парапет, бревнами плыли по площади.

Море в бешенстве своем вспухло невиданным приливом. Звездонавты бежали по колено в воде вдоль парапета. Он лишь иногда проступал между перекатывающимися через него волнами.

В залитую площадь вплывали обломки разбитых судов. Люди старались поймать их, осмотреть каждый — не держится ли за него мальчик.

И на площади, как в бухте, уже бушевали волны. И то, чего не смог сделать крепчайший металл в своих отчаянных атаках на монолит, теперь взялись выполнить волны. Они набрасывались на скалу монумента с ревом, разбивались и рассыпались в лунном свете фонтанами пенных брызг.

— Хорошо, что хоть небесный фонарь нам светит! — взволнованно говорил Диофант. — Невозможно, чтобы мальчик утонул! Невозможно! — повторял он, находясь уже по пояс в воде.

— Не спрятался ли он в портовых постройках? — предположил Демокрит.

— Не таков он, не таков! — крикнул Никита, когда Галлей задал ему этот вопрос.

— Но ведь он же ребенок, крохотный ребенок! — сквозь слезы воскликнула Надя.

Неизвестно, как Демокрит мог дать знать городу о несчастье, но полузатопленная площадь заполнилась людьми. Они присоединились к поискам.

— Может быть, ребенок перебрался на корабль, который успел уйти в море? Ведь ему так хотелось стать моряком, — предположил Диофант, поравнявшись с Надей и Никитой.

Никитенка нигде не было: ни в низких полузатопленных портовых складах, ни в приморском кабачке для матросов.

— Найдем его, найдем, будьте ласковы! — уверял Бережной, заглядывая во все уголки. — Бравый хлопец! Родителям на радость, но от меня он получит, будьте ласковы!

— Кому грозитесь, командир? Кому? — с упреком ощетинилась Надя, всматриваясь в изуродованный парусник с оборванными парусами и поваленными мачтами.

Вместо ответа Бережной указал на странную фигуру, с трудом различимую при неясном освещении.

Человек стоял по пояс в воде, растопырив руки, и медленно поворачивался, как радиолокатор.

— Вроде «биоантенны», — пояснил Бережной. — Это я надоумил Федора.

Надя бросилась к Федорову, руками разгребая перед собой воду.

— Феденька, родной! Вот когда твой чудесный дар понадобился! Выручай, голубчик! Ведь находили же экстрасенсы потерянных, находили!

— Не там мы его ищем, не там, — обернулся лицом к Наде Федоров.

— Так где же он, где? Скажи!

— Не в гавани. В направлении монумента что-то ощущается…

— Верный вывод, — подхватил Никита. — Он мог забраться на монумент, между скульптурами!

— И бурей любовался, — добавил Крылов.

— Однозначно так! Как это мы не додумались! — воскликнул Галлей.

К памятнику шли по пояс в воде. Волны грозили сбить с ног, иной раз перекатывались через головы людей.

Впереди виднелись фонтаны разбивающихся о монолит волн.

Там ли Никитенок?

И наконец они увидели его.

Мальчик стоял в корабельном ящике и, размахивая руками, кричал, приветствуя бегущих к нему людей.

Но о чем он?

Надя, да и все остальные не поверили ушам.

Мальчик победно кричал:

— Америка! Ура! Я открыл Америку! — И он указывал на монолит, о который волны грозили разбить его «суденышко», всего лишь корабельный ящик с оторванной крышкой. Он был едва ли больше самого Никитенка, своего самозваного капитана.

Шквал ветра еще в дверях ударил и напугал Никитенка. Но еще страшнее ему показалось вернуться назад. Вдруг мама с папой передумают и уже не отпустят его в гавань?

Дождь кончился, оставив после себя огромную лужу.

Мальчик припустил по ней и увидел, как запрыгали под ногами лунные зайчики.

Свежесть воздуха, наполненного странным приятным запахом, позволяла дышать легко и свободно. Так же было, когда Никитенок просунул голову в шлем папиного скафандра и открыл какой-то краник (с кислородом!).

Папа не ругал его, а только посмотрел с укоризной.

А теперь вдруг влетит по-настоящему?

В гавани виднелись смутные очертания желанных кораблей, где он станет моряком. Они поднимают паруса, чтобы выйти в море? Как бы успеть! Они увидят его и подождут, а он скажет «морским волкам» волшебные слова: «Брам-стеньги, фок-мачта, гитовы!» И он твердил их на бегу, чтобы не забыть.

Но увидев, что ближайшее судно, на которое он мог забраться, разбилось о набережную и волна-страшилище перекатывается через парапет, заливая берег, мальчик перетрусил и заплакал.

— Мама! — жалобно закричал он. Но рев бури заглушил детский крик.

Мальчик хотел бежать обратно, но испугался еще больше, потому что повсюду была вода и он сейчас утонет.

И тут он заметил бьющийся о парапет ящик с крышкой.

Это был обычный палубный ящик. Мальчик сообразил приоткрыть крышку. Ящик был пустой. Из него пахнуло смолой и рыбой.

Недолго думая, малыш нырнул в него. И крышку прикрыл. Конечно, там оказалось сыро, но хоть сверху вода не сильно попадала.

Никитенок вовсе не был необыкновенным малолетним героем. Он оказался просто несмышленым, перепуганным до смерти ребенком.

И лежа на мокром дне ящика, он силился проснуться, чтобы рядом оказалась мама и стало тепло.

Мальчик почувствовал, что ящик с ним вместе качнулся и они поплыли.

Стало спокойнее, хотя и качало. И оттого, что снаружи посветлело, стало уже не так страшно. Малыш даже решился откинуть крышку. Луна показалась ему огромной, и он вспомнил, как о ней еще в звездолете рассказывала мама. И звездочки рядом мигают. Совсем как лампочки на пульте у командиров!

И Никитенок вообразил, что плывет на своем кораблике.

Когда же до него донеслись знакомые голоса папы и мамы, звавшие его, он совсем осмелел.

И не испугался надвигающейся темной скалы знакомого монумента. И совсем это не памятник, а будто бы совсем другое!

Начатая во сне игра, прерванная на набережной, теперь продолжалась, и он уже не звал маму, а победно кричал:

— Ура! Америка! Я — Колумб, я открыл ее!

Через минуту маленький Колумб взлетел в воздух, а потом очутился на крепких папиных плечах, а мама ухватила его за руку, словно боясь, что он опять убежит.

— Вы же сами позволили, — лепетал он. Никитенок еще не осознал и не мог объяснить, какой прекрасный сон снился ему, да и как следует не понял он, сон это был или не сон!

Солнце всходило, осветив множество идущих по грудь в воде людей.

Никитенок возвышался над всеми, торжествующий, гордый.

Но больше всего радовался ребенок все-таки не открытию Америки, а тому, что он снова с мамой и папой.

— Хочу быть моряком! — победно заявил он, любуясь уже яснее различимыми в бухте потрепанными, кренящимися в разные стороны кораблями.

— Будешь, будешь моряком, постреленок, — заверил его Бережной.

Самым удивительным в этом происшествии, пожалуй, было то, что никто не упрекнул Никитенка за его выходку, и, уже в комнате, закутанный мамой в сухое теплое одеяло, перестав дрожать от озноба, маленький Колумб оправдывался перед самим собой:

— Так хотелось посмотреть кораблики, и мне позволили. — Потом, став серьезным, добавил: — Может, мне это приснилось?

— Хорошо приснилось, — утешил его отец.

А дедушка Крылов, второй командир, задумчиво глядя на внука, сказал:

— Не приснились тебе, Никитушка, корабли и волны выше мачт. Все это ты видел.

— Видел, видел! — обрадовался мальчик, теплее закутываясь в одеяло.

— И впрямь он для нас Америку открыл, — обратился Крылов уже к окружающим.

— Для меня это открытие заключено в тех генах наследственности, которые проявились в мальчике. А ведь это дар наших общих предков, — с восхищением в голосе заметил Диофант.

Надя никого не слушала, торопя Никиту скорее согреть как-нибудь ребенка.

Она осталась с мальчиком, пока тот не заснул, и вернувшийся со скипидаром Вязов застал ребенка уже спящим.

После бессонной ночи и пережитых треволнений Никитенок спал сладким сном, непробудным, как у Спящей Красавицы из сказки; и, как в сказке, все вокруг, казалось, должно было замереть, даже дождь, если б он пошел, превратился бы в хрустальную стену.

Но вместо хрустальной стены у постели застыли Надя с Никитой, не отрывая глаз от разметавшегося во сне мальчика, который, быть может, во сне опять становился «настоящим моряком».

— До чего же тупым чурбаном может быть человек! — произнес Никита.

Надя вопросительно посмотрела на него.

— Нужно нечто вроде светопреставления, чтобы он по-настоящему почувствовал себя отцом. Понял, как дорог ему собственный сын.

— Собственный? — тихо спросила Надя. Никита усмехнулся.

— Надеюсь, красная лампочка у меня на лбу не горит? Но все равно скажу: не отчим я ему, не приемыш он мне.

— Сын? — подсказала Надя. Никита кивнул.

Надя отвернулась, что-то смахнула с ресниц:

— Придется и мне признаться, что никогда в этом не сомневалась.

Никита опустил голову и добавил:

— Что ж, и я признаюсь. Знал я, что ты догадываешься.

Надя покачала головой.

— Догадываются умом, — грустно сказала она. — Здесь что-то совсем иное…

Мальчик вздрогнул, зашевелился.

Надя нежно положила ему руку на всклокоченные волосенки, не успевшие высохнуть.

— Вот это важно, а остальное… — И она отвернулась.

Глава 4 БЕДА

Трое звездонавтов вышли из подъезда дома, где отведена им была квартира.

Утренний воздух, пропитанный сыростью и морскими запахами, казался особенным. Глухой и глубокой, как провал, казалась тишина после рева ночного шторма.

Солнце только всходило, а с мокрой площади поднимались струйки тумана, капризно-извилистые. Просвечивающие сквозь них красавцы дома, окружавшие площадь, казались призрачными сказочными дворцами, устремленными в небо.

Но благостная тишина почему-то внушала неясную тревогу, вызывая внутреннее напряжение…

Особенно остро ощущала это Надя, вышедшая проводить мужчин. Ей припомнились непонятные «воробьиные ночи» их прежнего времени, когда неизвестно почему надо было куда-то бежать, кого-то искать, не зная покоя…

Надя корила себя за то, что смотрит Никите вслед, словно прощаясь с ним. Их ночной разговор — вовсе не прощание! Все стало ясным, нет больше темных уголков в уме и сердце! Вопреки всему они будут вместе, и дорогой, любимый Никитенок только скрепит их союз. Как он всех напугал в эту ночь! И не станет он напоминанием о чужой планете, где Никита обрел его. Не разделять, а соединять их будет замечательный малыш!..

Надя зябко передернула плечами.

«Все дело, наверное, в этом далеком собачьем вое. Аж мурашки по коже!» — подумала она, возвращаясь в комнату и садясь у открытого окна.

Крылову и Федорову тоже не спалось. Они тихо переговаривались в соседней комнате.

Трое мужчин прошли мимо памятника Кампанелле, обходя лужи, и приближались к такому же дому, какой только что покинули.

— Однозначно, здешний президент живет не в президентском дворце, — заметил Галлей, обращаясь к Бережному и Вязову.

— Не дивись, друже, многое у них не так, как в наши времена.

— Не всегда верна, видно, поговорка: «Век живи век учись…» — заметил Вязов.

— «…И дураком помрешь»?

— Не век, а тысяча лет прошло, а нам всем учиться впору.

— Зараз верно, хлопец. — Они тоже услышали собачий вой.

— Что это они развылись? — сказал Галлей.

— Организм у них кое в чем совершеннее нашего, — отозвался Никита. — И инфразвуки, и ультразвуки воспринимают.

— Не иначе отзвуки вчерашнего шторма их беспокоят, — заключил Бережной.

Они подошли к подъезду. На двери была дощечка с надписью: «Диофант, Демокрит, Иоланта».

— Звонка не вижу, — заметил Галлей.

— Стучи, да отверзнется, — пробасил Бережной. Но дверь, очевидно, подчинясь автоматике, реагирующей на звук, распахнулась сама собой.

Посетители, несколько смущенные, вошли. По коридору к ним навстречу шла изящная женщина в легком утреннем халате.

— Прошу вас в большую комнату, — приветливо пригласила она. — Я и Иоланта, и жена Демокрита. Мужчины еще отсыпаются после ночных поисков. Сейчас выйдут.

— Галлей, переведи нашей радушной хозяйке: «Вставший рано всегда удивляется, что другие еще спят», — со смешком заметил Вязов.

Иоланта, выслушав перевод, улыбнулась:

— Прошу вас, друзья. Я и сама удивляюсь соням, когда встаю рано.

Звездонавты оглядывали просто обставленную комнату с причудливой кованой вязью на стенах.

— Если это и не президентский дворец, то украшения достойны его высокого звания.

— Демокрит вовсе не президент, он лишь координатор, человек, согласовывающий действия. А эту вязь он выковал сам. И теперь в свободное время он кует такие же украшения для других.

— Высшее лицо острова — и кузнец! — восхитился Галлей.

— Он не высшее лицо, он равен всем другим. Согласовывать действия — это не значит повелевать. Дирижируя любимым оркестром, хороший дирижер никогда не навязывает исполнителям своей трактовки. Каждый может все. Он только помогает людям действовать сообща.

— А в наше время считалось, что община всегда связана с принуждением, порой с диктатурой, насилием.

— Это безнравственно! Я читала, что в очень давние времена существовали процветающие общины, объединенные высокой нравственной идеей; часто она была религиозной.

— И вы не обходитесь без религии?

— У нас может существовать религия, но не страх загробной жизни и Страшного Суда руководит людьми, а неспособность лгать.

— Вы просветили нас, прекрасная Иоланта! — восхищенно воскликнул Галлей.

В комнату вошли седобородый Диофант и коренастый чернокудрый Демокрит, оба в длиннополых одеждах.

После взаимных приветствий Вязов произнес:

— Мы пришли сердечно поблагодарить вас за помощь в спасении нашего озорника.

— Ребенка? Мы поступали как и все остальные. Я слишком хорошо знаю боль утраты близких. Я потерял всю свою семью во время землетрясения. Демокрит стал моим приемным сыном и утешением.

— Мы уже многое узнали о нем! И восхищаемся его искусством, — произнес Галлей, показав на железную вязь на стене.

Вместо ответа, Демокрит кинулся к широкому окну и плечом выбил стекло.

— Все за мной! — крикнул он. Звездонавты, демонстрируя мгновенную реакцию, последовали за ним и оказались на площади, где творилось нечто невообразимое…

Вязов с тревогой взглянул на дом, где остались Надя с Никитенком, закричал в браслет личной связи: «Надя! Надя! Спасайтесь!» — и услышал ее голос: «Спасибо собакам. Мы успели».

Теперь Вязов увидел и Надю с ребенком на руках, и Крылова с Федоровым, выбежавших из подъезда на площадь.

Дом, покинутый ими, качался, как и другие, соседние с ним башни, подобно кораблям на морских волнах.

И с каждым колебанием наклоняясь все больше и больше, их дом — их пристанище — наконец рухнул, вздымая тучи пыли и оглушая грохотом.

Из серого облака, скрывшего Надю со спутниками, вырвался маховик и с визгом помчался на шарахающихся от него в ужасе людей, успевших выбежать из других домов. Башни стали рушиться одна за другой. Сначала они оседали, уменьшаясь, становясь все ниже, потом рассыпались камнепадом, вздымая клубящиеся облака пыли.

Сорвавшиеся с крыш маховики с воем метались по площади, сталкивались, падали, но продолжали крутиться.

Диофант собирал вокруг себя потерявшихся детей. Ему деятельно помогал Никитенок — неведомо как понимали его плачущие ребятишки. Он приводил их за руки к дедушке и отправлялся за другими.

Демокрит, показывая пример, призывал людей разбирать завалы, спасать уцелевших.

Механизмов для поднятия тяжелых блоков под рукой не было.

Демокрит, взобравшись на груду камней, действительно уподобился дирижеру за пультом, указывая, куда приложить усилия и как действовать добровольным спасателям.

Из порта притащили обломанную во время шторма фок-мачту и приладили ее в виде рычага, чтобы поднимать тяжелые камни.

Галлей первым увидел в освободившемся проеме человека, у которого другой, более тяжелой плитой, которую сдвинуть нельзя было и подумать, придавило ноги. Человек был еще жив и слабо стонал.

Демокрит в знак беспомощности развел руками.

— Врач я или не врач? — воскликнул Галлей. — Спасти может только ампутация обеих ног. Это, однозначно, мой долг! Никита, где нож бурундцев, который тебе подарил Анд? Федя! Немедленно сюда! Вспомни, что ты экстрасенс, замени анестезию, чтобы ничего не чувствовал несчастный! Надя, тебе придется стать операционной сестрой.

Галлей отдавал краткие и точные распоряжения. Звездонавты дружно пришли ему на помощь.

И в не осевшем еще облаке пыли на площади монумента Кампанелле была произведена беспримерная операция. Пациент улыбался экстрасенсу…

Только на необыкновенную чистоту вашего воздуха надеюсь, рассчитывая на успех операции без последующего заражения, — сказал Галлей Диофанту, вытирая руки поданными ему Надей тряпками.

Самообладанию вашему не подыскать сравнения, — сказал Диофант, отдавая свое длиннополое одеяние, чтобы перенести на нем обрубленное тело спасенного человека в наскоро разбитую за монолитом палатку.

Там уже находились перенесенные туда отовсюду раненые, слышались слабые стоны и плач женщин, превратившихся в сестер милосердия. Среди них выделялась Иоланта.

Надя примкнула к ним. Владения языком не потребовалось. Женщины, знавшие цель своих действий, понимали друг друга без слов.

Бережной, Никита и Диофант обсуждали дальнейшие действия.

— Есть у вас, почтенный Диофант, подъемные механизмы? — спрашивал Бережной.

— Без них не обойтись, — подтвердил Никита.

— В особенности когда придется восстанавливать город, — согласился Диофант. — Но без энергии они мертвы. На беду, все наши энергоустановки находились на крышах обрушившихся домов. От них остались только взбесившиеся маховики…

— Энергию? Мы можем вам ее дать! — решительно заявил Вязов.

Бережной вопросительно посмотрел на него:

— Что разумеешь, хлопец? Про тяговый модуль зараз вспомнил?

Подошедший Крылов услышал последние слова.

— Прекрасная мысль! Звездолет можно вывести на устойчивую орбиту. Тяговый модуль на высоте тридцать шесть тысяч километров всегда будет находиться над островом Солнца. Приемную антенну соорудим здесь. У Федорова большой опыт. Правда, пока он занят гипнотической анестезией, помогает Галлею при срочных операциях.

— Ну что ж. Назвался груздем — полезай в кузов. Придется тебе, Никита, лететь в космос. Вместе полетим.

Диофант понял все с полуслова и перевел разговор Демокриту. Тот сошел со своего возвышения и горячо пожал руки звездонавтам. И тотчас бегом бросился прочь.

— Куда он? — удивился Галлей.

— За взлетолетом, чтобы быстрее доставить вас к космоплану.

— Почему же он не послал за взлетолетом кого-нибудь?

— У нас это не принято. К тому же он первоклассный бегун и не упускает возможности потренироваться, — объяснил Диофант. — Он позаботится, чтобы на аппарате доставили воду и пищу для спасенных и раненых.

В палатке проводилось сразу несколько операций. У импровизированных операционных столов, точнее возвышений, трудились, кроме Галлея, еще несколько местных врачей.

Прооперированные лежали тут же. Женщины делали все, что могли, чтобы помочь пострадавшим. Особенно тяжело было им, когда приходилось ухаживать за детьми. Каждый нуждался в ласковом слове, прикосновении женской руки.

Иоланта и Надя были рядом, слаженно работали, помогая друг другу. Внезапно Иоланта прислушалась и указала Наде на полог палатки. Надя не сразу поняла, что Иоланта предлагает ей выйти. Зачем? Подышать свежим воздухом. Здесь, в палатке, стоял слишком тяжкий запах крови, лекарств и ощутимого во всем человеческого страдания. Надя послушалась молчаливого совета и выглянула из палатки.

Над площадью снижался знакомый дискообразный аппарат.

— Что такое? Почему взлетолет? — в тревоге спросила она и увидела идущего к ней Никиту.

— Вот такое дело, — начал он чуть смущенно. — Снова в космос. Только лететь туда на этот раз мне придется без тебя…

— А я? — спросила Надя.

— Расти Никитенка. С вами душой остаюсь. Электромагнитная энергетическая связь будет, потом и радиосвязь наладим.

— Я с ума тут сойду.

— А ты математику вспомни. Всегда тебе помогало. Бережной уже звал Никиту во взлетолет.

Из палатки слышался голос Галлея, просившего Надю помочь при очередной операции.

Вязовы обнялись. Никита зашагал к взлетолету, Надя скрылась в палатке.

Никитенок, как взрослый, простился с отцом, потряс его большую руку и важно вернулся к детишкам, которых опекал.

Вместе с ними он жадно смотрел, как плавно отделяется от свободной от развалин части площади дискообразный аппарат, как, чуть накренившись, пролетает над разрушенными домами города.

Никитенок, убедившись, что взлетолет улетел, важно произнес:

— А кораблик лучше.

Удивительно, но маленькие островитяне поняли его.

Глава 5 ИСПОЛНЕНИЕ ПРИГОВОРА

Снова толпы бурундцев собирались на площади Синей травы. Но на этот раз их не сгоняли туда дубинками — наоборот, стражи Урун-Буруна грозились побить ими каждого, кто решится пойти к памятнику. Но люди шли, и дубинки их не останавливали.

Майда вместе с Андом и Эльмой тоже шла туда, где должна была решиться судьба их племени. Об этом и сказал Анд, взойдя на пьедестал конной статуи древнему полководцу.

Он обратился к толпящимся бурундцам с вопросом: как дальше жить? Под гнетом ли старого вождя, Урун-Буруна, и лысого обманщика Жреца — или призвать на царство Весну, дочь вождя вешних, чтобы мать и дочь скрепили мир и дружбу между обитателями двух берегов реки-кормилицы?

Взбешенные такой речью, Урун-Бурун, взъерошенный, с растрепанной бородой, и сопровождающий его лысый Жрец угрожающе поднимались на пьедестал, грозя Анду кулаками.

Анд закончил свою речь призывом:

— Нет-нет кровавому Урун-Буруну! Нет-нет жадному Жрецу!

Оттолкнув Анда, Жрец возопил, призывая на головы смутьянов гнев Божества, которое вновь явится, чтобы наградить бурундцев, — день и ночь возносит он о том моления. И Божество вернется, и отдаст бурундцам ненавистных предков, и повелит содрать с них шкуру! Смерть Анду-предателю, продавшемуся вешним!

Урун-Бурун неодобрительно посмотрел на Жреца. Не понравилось ему что-то в выкриках злобствующего соратника.

Урун-Бурун был угрюм и на Анда посмотрел с неожиданным для него выражением укора в глазах. Он перевел их на толпу, отыскав в первых рядах Майду, которая очень заботилась, чтобы не затолкали Эльму, беспокоясь о будущем своем внуке.

Толпа негодующе рокотала. Слышались выкрики:

— Да-да, Весна-дочь! Да-да, Весна-мать! Нет-нет Жрецу и вождю!

Наиболее разъяренные смяли бородатых стражей и взбирались на пьедестал, чтобы разделаться с неугодной властью.

Жрец в отчаянии закричал, клянясь собственной кожей, что беседовал с Божеством и оно откликнулось на его мольбу и летит сюда. Надо ждать его!

Пена выступила на губах у Жреца. Он, указывая на небо, где раньше других увидел серебристое пятнышко, и догадавшись, что это могло быть, вдохновенно лгал, рассказывая о своем общении с Божеством.

Тысячная толпа разом запрокинула головы. Расправа с былыми правителями была отложена.

Все яснее становился в голубом небе серебристый диск, который вскоре стал с луну величиной, а потом еще больше, зависнув над домами-башнями и выбирая место для посадки.

Как ни густа была толпа, но люди шарахнулись в стороны, чтобы освободить часть площади для приземления аппарата.

Он плавно опустился на синюю траву.

Все замерли в молчании. Беззвучно открылась затейливая дверца. В ее проеме показалась грузная фигура Бережного. Он не спеша спустился на траву.

Следом за ним сошел и Никита Вязов, озираясь вокруг.

Анд, стоя у конной статуи, издали делал знаки прилетевшим, прося подняться на пьедестал.

— Что-то уж больно парадно встречают нас, — заметил Бережной.

— А главное, мы о своем визите вроде не предупреждали, — заметил Вязов.

— Ну что ж, назвались груздями, лезем в кузов, — засмеялся Бережной, направляясь к памятнику, — авось с внучкой там увидимся. Не зря остановку здесь сделали. Дорогу к озеру покажут.

Толпа и люди на пьедестале напряженно следили за тем, как чужеземцы в серебристых одеяниях, такие же, какими они запомнились, неторопливо шли через площадь, улыбаясь бурундцам. Наконец они поднялись к подножию бронзового всадника.

— Где Божество, которое привело вас к месту казни? — закричал на древнекнижном языке Жрец.

— Нет твоего «Божества» и никогда не было, — ответил Бережной.

— Было! Было! — орал Жрец. — Оно вернуло преступников, чтобы содрать с них кожу.

— Убеди ты их, Анд, — мягко сказал Бережной, — что мы возвращаемся в космос и досаждать никому не будем.

— Нет-нет! — запротестовал Жрец. — Приговоренный не может сойти с этого камня. Только без кожи, только без кожи!

— И чего он сам лезет из кожи вон? — сощурясь, осведомился Бережной. — Мы за тобой, Анд. Проводи нас к лесному озеру. Сами дороги можем не найти.

— Куда? Куда? — заволновался Жрец. — Сначала ответите за все преступления, за испорченную Землю.

— Пойдем, Анд. Время не ждет, — торопил Бережной, рукой отодвигая Жреца.

— Нет-нет уйти! Нет-нет преступнику! — завопил тот.

В руке его блеснул нож, и он вонзил его в грудь Бережного.

Бережной беззвучно повалился на каменную плиту, а Жрец с обнаженным ножом кинулся на Никиту.

Но Вязов опередил его и, схватив тщедушное тело, поднял его в воздух и бросил на ступеньку ниже, где стоял Урун-Бурун.

Жрец сшиб с ног вождя, а его нож вонзился в горло Урун-Буруна. Обливаясь кровью, тот скатился к ногам шарахнувшейся от него толпы.

Только Майда вырвалась из ее рядов и бросилась на грудь умирающего, громко рыдая.

Эльма непонимающе смотрела на нее широко раскрытыми глазами: потом она нагнулась, сорвала несколько стеблей синей травы и стала взбираться к лежащему Бережному.

Никита уже расстегнул скафандр, обнажив волосатую грудь богатыря. Серебристый скафандр был в потеках крови.

Эльма приложила к ране пучок травы и сказала Никите:

— Я умею заговаривать кровь.

Губы ее что-то зашептали. Никита встал с колен и увидел поднимающуюся на пьедестал статную женщину с распущенными седеющими волосами.

— Отнесите раненого в дом к Майде. Они с Эльмой сумеют выходить его, — приказала она и, обратившись к толпе, властно сказала: — Весна-дочь, да-да, ваш вождь! Весна-мать, да-да, ваш вождь-друг! Бурундцы, вешние, да-да, братья!

Рев толпы был ей ответом.

Указывая на лысого Жреца, в отчаянии смотревшего на свой все еще не спрятанный нож, она сказала:

— Убийцу взять! Старейшины, да-да, судить его!

— Нет-нет судить! — взмолился Жрец. — Нет-нет спускать кожу!

Грозные молчаливые бородачи направились к трясущемуся Жрецу.

Жрец попятился, но наткнулся на склоненного над матерью Анда. В испуге он отскочил и, ко всеобщему удивлению, неожиданно вонзил нож себе в сердце.

Майда словно не видела ничего, что происходит вокруг.

Узнав Анда, она тихо произнесла:

— Это твой отец, Анд. Я его любила…

Эльма звала Анда, чтобы перенести Бережного.

Они положили его на откуда-то появившиеся носилки, и Никита с Андом с помощью двух бородачей вешних понесли раненого через молчаливо расступавшуюся толпу.

Бережного положили не на ложе, а на тот самый стол, где Анд и Майда угощали когда-то впервые появившуюся здесь Эльму.

Эльма и заплаканная Майда хлопотливо занялись тяжелой раной звездонавта.

Майда оказалась искусной врачевательницей, а Эльма — умелой помощницей. Анд еле успевал бегать по их поручениям, то за синей травой, то за водой, которую приносил прямо из реки в кувшине.

Никита, как изваяние, стоял над командиром.

Только к вечеру Бережной открыл глаза и, увидев Никиту, попытался улыбнуться:

— Как это он меня!.. Сплоховал твой командир…

— Ничего, поправитесь. Подождать придется. Эльма прислушивалась к первым словам больного.

— Ждать, друже, не можно! Великое несчастье…

— Это не несчастье! Мы вылечим вас, — вмешалась Эльма.

— Великое несчастье… там… на острове Солнца… Лететь надо…

— И полечу, а вы тем временем на ноги встанете, как тогда, после космического тарана.

— Вспомнил… Как же один? А сменять тебя как?

— Разве это несчастье? Я полечу вместе со штурманом, — вызвался Анд.

— Несчастье на острове. Землетрясение. Тысячи погибших, искалеченных. Вот почему надо добраться до звездолета.

— Вы научите меня всему по пути или там, в небе! — настаивал Анд.

— А я? — спросила вдруг Эльма.

— Дюжий хлопец, — через силу проговорил Бережной. — Давай, лети. Все от тебя больше толку, чем от меня… теперь…

— А я? — продолжала настаивать Эльма.

Анд взял ее за плечи и отвел в сторону, сказав:

— Это наши дела, семейные. Ты, родная моя, вырастишь нашего сына, назовешь его Никитенком. Мать поможет тебе. Но главное теперь — выходить командира.

— Выхожу, выхожу. Надо будет — свою кровь отдам.

— Нет, доченька, кровь твоя еще малышу понадобится, а моя… моя уже откипела, — вступила в разговор Майда.

— Так как, штурман? Берете меня с собой? Буду хорошим помощником. Я успел кое-что прочесть в Доме до неба о ваших делах.

— Ладно. Там проверим твою подготовку. Лететь хоть одному, хоть вдвоем надо.

— Не задерживайтесь… к озеру! — уже шептал, хотя ему казалось, что отдает громкую команду, Бережной.

Бережного одели в местные одежды. Скафандр женщины отмыли и примерили на Анда. По росту он подходил, правда, изрядно болтался.

— Ничего, — подбодрил Никита. — Авось там потолстеешь, на звездных хлебах.

Эльма все оглаживала скафандр на Анде, стараясь убрать складки, но они никак не исчезали.

Бережной спал. И в этом была надежда на его спасение.

Удар пришелся ниже сердца. Маловат был ростом жрец по сравнению с Бережным.

Майда уходила прощаться с умершим вождем. Вернулась мрачнее тучи, с опухшими глазами.

— Ну, доченька, — обратилась она к Эльме, — обижайся на меня, не обижайся, но одна ты у меня теперь. Я уж тебя ни к какой Весне не отпущу, ни к матери, ни к дочери. Со мною останешься.

Древняя насыпь своеобразной просекой прорезала синюю сельву.

По ней шагали Анд с Никитой и Эльма. Два дюжих бородача из вешних по повелению Весны-вождя сопровождали их.

— А ты помнишь, — сказала Эльма, — вот здесь я догадалась приложить к твоим содранным ладоням синюю траву. Ведь помогло!

— Помогло, — согласился Анд.

— И сейчас командиру поможет. Летите спокойно. Буду смотреть на звезды. — И она продекламировала:

Анд улыбнулся и обнял Эльму за тоненькие плечи.

— Где-то я это слышал, — заметил Никита.

— Так это же Весна Закатова. Наша Весна, ваша Весна! — воскликнула Эльма.

— А я тоже сонеты сочинял, — вздохнул Никита. — Когда невмоготу было… — И трудно было понять, шутит он по обыкновению или грустит о чем-то…

Эльма узнала место, где нужно было сворачивать в сельву.

Они перебирались через узловатые, почти лежащие на земле стволы цепких растений, врубались в непроходимую сеть веток, пока не достигли ручья.

Вдоль него можно было двигаться свободнее. И они вышли к лесному озеру.

Как и в первый раз, Эльма невольно ахнула при виде синей его глади, словно упавшей с неба.

— Вот здесь вы вышли из воды, — указала она Никите.

— Похоже вроде на остатки нашего костра. — Никита увидел обугленные ветки.

— Да, здесь, здесь! — подтвердил и Анд.

— Тогда прощайся с любимой. Будем погружаться не медля. — И хлопнув Анда по плечу, добавил: — Друзья, Анд, познаются в беде.

Анд прощался с Эльмой:

— Живи с мамой. Малыша назови Никитенком. Вернусь не раньше чем через два года.

— За это время я его натаскаю. Водить космолет сам будет, от жилого модуля к тяговому и обратно, — заверил Никита.

Потом оба опустили забрала герметических шлемов и смело вошли в воду.

Эльма и два бородача наблюдали, как постепенно погружаются фигуры в серебристых одеяниях. Исчезли под водой их круглые шлемы, а на ее поверхности появилась дорожка пузырьков, указывающих подводный путь.

Эльма уже видела это, сейчас все повторялось, но наоборот. Бородачи же изумленно смотрели на чудо, переглядывались. Им хотелось как можно скорее уйти отсюда. Но Эльма не спешила. Она знала, что произойдет.

И она дождалась. Через некоторое время из озерной глубины вынырнул «дракон, извергающий пламя», перепугавший вешних бородачей. С ревом поднялся он над сельвой и, уменьшаясь на глазах, скоро превратился в яркую звездочку, едва различимую в дневном небе.

А Эльма прошептала:

Бородачи не поняли ее.

И снова по насыпи исчезнувшей железной дороги шли три фигуры. Маленькая женщина, рослый грузный мужчина и крохотный ребенок, идущий между взрослыми, держась за их руки.

Бережной посмотрел на хронометр:

— Пожалуй, поторапливаться надо. Как бы не вошел он уже в земную атмосферу…

— Пора сворачивать! — объявила Эльма.

— Тогда, постреленок, садись к дяде на плечи. В чаще пока дорожки не проложены.

Мальчонка радостно озирался, когда дядя, у которого он сидел на плечах, перебирался через узловатые стволы, и обрадовался ручью, к которому они вышли.

Но еще больше восхитило мальчика озеро, совсем не похожее на реку, к которой он привык.

— Вот так, здесь и дождемся папку твоего, — заявил Бережной, снимая мальчика с плеч и усаживаясь на берегу.

Малыш тотчас занялся песочком, стал лепить из него какие-то фигурки. Эльма с умилением смотрела на ребенка.

Бережной все поглядывал на хронометр.

— Пора бы, — заметил он.

Озеро на этот раз не выглядело синим. Затянутое низкими тучами небо отражалось в нем темной пеленой, и оно казалось неприветливым, холодным.

Эльма покорно ждала.

Она первая услышала приближавшийся рев и увидела, как из туч вырвался космолет, изрыгая пламя.

— Дракон! — радостно воскликнула она. — Летит наш дракон! Совсем такой, как в первый раз, когда вы, командир, его вели.

— А теперь твой гарный молодец ведет его на посадку!

Черное удлиненное тело с крыльями у хвоста снижалось, чтобы войти в воду, но… не нырнуло, а, пронесясь над водной поверхностью, врезалось в скалистый берег. Раздался взрыв, и столб пламени поднялся над изуродованной черной птицей, поднявшей одно крыло и подмявшей под себя другое.

Эльма страшными, расширенными глазами смотрела на разбившийся и пылающий космолет и с криком:

— Анд! Мой Анд! — бросилась к горящему аппарату.

Бережной догнал ее и удержал.

Перепуганный плачущий ребенок бежал к ним.

— Эх, мастерства не хватило! Но герою — геройская смерть. А у тебя, внученька, Никита Андреевич остался. Чтоб на отца походил.

Эльма опустилась на землю и рыдала, уткнув лицо в колени.

Маленький Никитенок подошел к матери и, желая утешить, тронул за вздрагивающее плечо.

Глава 6 КАМНЕМ СТЫНЕТ

Казалось, скалы поднимаются из облаков, но это была лишь пена.

Волны с грохотом разбивались о несокрушимые утесы, вздымая фонтаны брызг и откатываясь назад, чтобы злобно ринуться снова.

Надя как будто любовалась этой могучей красотой природы, но глаза ее были печальны. И смотрела она не на буйство волн у подножия скал, а в дымчатую даль.

К ней тихо подошел Крылов и мягко обнял дочь за плечи.

Она, не оборачиваясь, положила ему на руку свою ладонь.

— Все грустишь, доченька? О чем задумалась, на прибой глядя? О нашей энергостанции прибоя?

— Нет, папа. Совсем о другом…

— Знаю, знаю, как тяжко тебе сознавать, что Никите, после гибели Анда и космолета, не на чем вернуться на Землю и нам не сменить его… Но послушай меня. В былые, парусные времена моряки отправлялись на военных кораблях в кругосветное плавание на семь лет! И не превращались в камни их жены, а, дождавшись, встречали их с триумфом. И Никите твоему не вечно звездным странником быть… Ты лучше полюбуйся на силу прибоя. Вот построим здесь волновую энергостанцию и снимем с Никиты заботу о тяговом модуле.

— Разве он не перестанет быть отшельником? — горько спросила Надя.

— Всему свое время, родная. Посмотрим волновую станцию прибоя, а за нею — передвижную станцию на подводных понтонах, которая будет выходить в открытый океан в поисках волнения.

с грустью вспомнила Надя.

— Наберемся опыта и приступим к сооружению космолета.

— Папка! Ты не шутишь?

— Какие там шутки! Тебе дельтаплан сделали по твоим эскизам?

Надя кивнула.

— А космоплан я сам проектировал. Мы с Федей и Васей проект восстановим. Если наши друзья островитяне за два года, всей общиной навалясь, свой город восстановили, как когда-то города после войны всем миром восстанавливали, то и космолет с ними построить можно. Ведь как работают! Залюбуешься! Поистине не за страх, а за совесть.

— А у меня страх… и совесть тоже…

— Совесть? У тебя?

— Надо было бы мне с Никитой лететь.

— Кто Галлею помогал бы? Забыла? Именно совесть тебя и удержала.

— Правда?

— Ты знаешь, здесь неправды нет.

— Спасибо тебе, папа. Я начинаю понимать инопланетную графиню, которую ты очаровал.

— Ну полно, полно! — смутился Крылов. — Давай лучше сходим в горы. Галлей с Федей должны место для плотины, которая расщелину перегородит, выбрать. А мы сверху им поможем. Карт-то подробных здесь нет.

— Сколько в тебе силы, папа-командир! Я всегда буду с тобой.

— Вот так-то лучше, доченька.

— Наверное, Никита вернется не раньше, чем Никитенок Школу воспитания Человека закончит, свой подвиг зрелости совершит.

— Вот тогда и отец его тоже свой подвиг мужской зрелости завершит.

Крылов с Надей поднимались по альпийской тропинке, уходящей высоко в горы.

Надя обернулась. Перед ней раскинулось море.

— Что? Не хуже, чем из Горного замка, вид?

— Там другое… а здесь… ты замечаешь, чем больше мы поднимаемся, тем выше морской горизонт и туманнее, а вдали совсем все расплывчатое?

— Это как в науке, чем больше знаешь, чем дальше заглядываешь, тем менее ясно все вырисовывается. Существует афоризм о круге знаний. Чем больше диаметр круга, тем больше длина его окружности, соприкасающейся с незнаемым.

— Недаром Сократ перед кончиной, выпивая чашу предписанного ему яда, сказал: «Вот теперь я знаю, что ничего не знаю».

— Всегда восхищалась Сократом, и еще Пифагором.

— Все к математике своей возвращаешься?

— Ах, папка, в ней только и нахожу забвение. Тоска все же меня гложет. Никитенка нет рядом, не нужна уже я ему, как прежде, а он… — Девушка вздохнула. — Там, выше горизонта!..

Они продолжали восхождение.

Достигнув вершины, отец с дочерью подошли к краю ущелья, которое Крылов намеревался превратить в искусственное водохранилище, заполняемое морской водой силой прибоя.

Надя ахнула, приближаясь к обрыву.

— А ты не зря, папа, вспомнил о Горном замке. И ущелье это чем-то похоже.

— Только башни с балконом нет, — усмехнулся Крылов.

— Вспоминаешь, как мне пришлось спрыгнуть оттуда с дельтапланом? Нет, здесь совсем иное. Кстати, что-то Галлей с Федей не сообщают нам по браслету личной связи, где они.

— Мы на дне ущелья! Может быть, как раз под вами, но вас не видим. Вы могли бы дать нам знать, где находитесь? Мы бы однозначно уточнили, где плотину строить, — проговорил Галлей.

— Дать знать? — рассмеялась Надя. — Даже очень просто. Я брошу вам камешек, а вы проследите, куда он упадет.

И Надя, подбежав к краю обрыва, бросила подобранный под ногами камешек.

Он запрыгал по скалам озорными скачками. И, словно разбуженные им, следом помчались еще несколько камней, уже более крупных. Надя в ужасе прислушалась к доносящемуся из ущелья грохоту.

— Камнепад, не иначе, — заметил Крылов.

— Что я наделала! — воскликнула Надя и поднесла браслет личной связи к губам: — Ребята! Боюсь, что к вам не один мой камешек летит. Поберегитесь.

— Нет! — отозвался Галлей. — Мы здесь для того, чтобы решить поставленную задачу, а не шарахаться от каждого камешка.

Галлей и Федоров стояли на дне расщелины: это было не русло протекавшей здесь когда-то реки, а, скорее всего, разлом, возникший во время землетрясения. Недаром островитяне не могли сколько-нибудь подробно описать этот будущий резервуар задуманной гидростанции.

Галлей запрокинул голову и вместо камешка увидел быстро приближающееся облако пыли.

Камнепад становился все страшнее. На узком дне ущелья деваться было некуда.

Федоров схватил Галлея за руку, стараясь оттащить друга под защиту нависающей скалы.

Но было уже поздно.

Каменная лавина обрушилась на разведчиков.

Каким-то чудом прыгающие камни пролетели мимо Федорова, но Галлея сбили с ног.

Через короткий миг Федоров увидел друга, лежащего на дне расщелины. Он был до пояса завален камнями.

— Вася, Вася! — склонился к нему Федоров. — Как ты? Больно?

— Придавило… однозначно… — с трудом выговорил Галлей.

Федоров стал яростно разбирать кучу камней, образовавшуюся над другом.

— Заметили мой камешек? — послышался голос Нади в браслете личной связи.

— Еще как заметили, — отозвался Федоров. — Вот только Васю лишь до половины теперь заметить можно.

— Что такое? Что за неуместные шутки?

— Камнепад, — односложно отозвался Федоров. — Завалило Васю до пояса.

— Это опасно? Как он? Ему больно?

— Должно быть. Я начал разбирать кучу, да больно велика она.

— Я сейчас, сейчас! Папа, я срочно спускаюсь. Нельзя терять ни минуты. Из-за меня Васю Галлея завалило камнями. Надо спасать его.

— Так побежали вниз! Надо спешить!

— Нет, беги один, я разом буду там.

— Ты с ума сошла! Неужели дельтаплан захватила? Ах вот почему ты в скафандр свой нарядилась!

— Там, в ранце, он и поместился, как прежний. На этот раз вместо Никитенка. Я же Крылова! Как мне без крыла?

И Надя, подбежав к краю обрыва, нажала кнопку. Над ее головой открылся, как древний зонтик, дельтаплан.

Крылов покачал головой и про себя заметил: «Ну и мастер же этот Демокрит!»

А Надя, чувствуя, что летит, умелой рукой управляла своим летательным аппаратом, маневрируя, чтобы не врезаться в обрывистые стены расщелины.

Приходилось спускаться зигзагами, резко креня крыло то в одну, то в другую сторону.

Федоров выпрямился, отбрасывая очередной камень и с тревогой наблюдая, как диковинная птица мечется между стенами ущелья, снижаясь.

Надя искусно приземлилась невдалеке от Федорова, пробежала несколько шагов, как спустившаяся крупная птица. И подошла к заваленному Галлею.

— Вася, милый! Как ты? Это я виновата.

— Прилетела… еще раз!.. — непонятно произнес он и добавил: — Это хорошо… Как раз хирургическая сестра может понадобиться.

— Ты сошел с ума, Вася! Мы сейчас освободим тебя.

— Все может быть. Как бы тебе не пришлось повторить сделанную мной после землетрясения операцию.

— Что?! — в ужасе воскликнула Надя. — Ампутировать тебе обе ноги?!

— Ну, может быть, одну, — успокоил Галлей. — Я сам… Нож есть… Ты поможешь…

Надя и Федор работали без устали. Камни разлетались от их молодых рук, как из катапульты. Большие глыбы приходилось отваливать вдвоем.

Когда Крылов спустился, как старый альпинист, по крутому, казалось, неприступному откосу, каменная куча заметно уменьшилась.

— Ну теперь мы быстро тебя освободим! — утешала Надя.

Галлей все крепился.

— Ну и молодец ты… Надя, — говорил он. — Однозначно, мне не от Кассиопеи нужно было… улетать…

— Не от Кассиопеи? — удивилась Надя, отбрасывая камень и вытирая пот со лба.

— Улетать надо было… только не от нее. А ты нагнала… в космосе, прилетела… Вот и теперь…

С помощью Крылова дело пошло быстрее. Вскоре заваленный Галлей был откопан.

— Эврика! — послышался внезапно бодрый голос Галлея. — Однозначно, нет худа без добра. Хорошо, что меня засыпало! Всю плотину можно камнепадами насыпать! Именно здесь. Как удачно Надя камень бросила!

Однако встать на ноги не мог.

— Не исключен перелом, — установил тоном врача Галлей.

— Мы отнесем тебя, Вася, — предложил Крылов. — Но до города очень далеко. Попросим Федю, как экстрасенса, снять твою боль.

Галлей отрицательно замотал головой.

— Я врач и звездонавт. Выдержу. Правда, придется вас, однозначно, оседлать.

Надя наклонилась к Галлею и сказала мягко:

— Вася! А если я попрошу?

— Попроси Луну с неба, достану! А мой организм чужому влиянию — ни Фединому, ни даже твоему — не поддается. Давняя клятва!

Крылов пожал плечами и заметил:

— Иначе он не был бы звездонавтом.

Вдвоем с Федоровым они сложили руки «носилками», в которые, как в седло, усадили упрямого пострадавшего и понесли. Надя шла рядом, не зная, как помочь мужчинам. Крылов сказал:

— Прямой дорогой до города ближе, но тоже достаточно далеко. Он, пожалуй, потеряет сознание. Да и проверить надо, только ли в ноге дело. Ты, Надя, иди в сторону. Вон туда. — И он мотнул головой. — Здесь до загородной Школы воспитания Человека много ближе. Приведи оттуда кого-нибудь нам в помощь.

— Там Никитенок! — почти обрадовалась Надя, сразу же устыдившись проявления чувств.

— Ну он-то не поможет, — усмехнулся старый Крылов.

— Я бегу, бегу… может быть, не разучилась еще бегать.

И она помчалась вперед, изредка оборачиваясь на несущих и теряющего сознание Галлея, слабо обнявшего за шеи товарищей.

Расположенная за городом, в огромном парке, Школа воспитания Человека, где закладывались основы нравственности и познаний островитян, к счастью, не пострадала от недавнего землетрясения.

Надя бежала и думала: а что, если старшеклассники вместе со своими педагогами и воспитателями еще не вернулись из города, где помогали его восстановлению? Тогда помочь будет некому.

Она знала, как много школьники сделали там, и понимала, что этот их общинный труд окажет большое влияние на их будущие характеры.

Надя подбежала к воротам кованой вязи (конечно, Демокритова работа) и увидела, что ей навстречу мчится ватага малышей, среди которых звездная мать сразу узнала своего Никитенка.

Он выскочил за ворота первым и повис у матери на шее, покрывая ее лицо поцелуями.

От него же она узнала, что все старшие и дяди-воспитатели вместе с учителями в городе, достраивают разрушенные дома.

— А нас, маленьких, не берут, — недовольно закончил он.

По лицу матери он сразу понял, что она огорчена.

— Почему? Почему? — дергал он ее за серебряный скафандр, который так любил.

Надя объяснила, что произошло с дядей Васей, которого несут сюда на руках дедушка Крылов и дядя Федя.

— Им очень тяжело, но еще тяжелее Галлею, — вздохнула она.

Никитенок выслушал с повышенным вниманием, отразившимся на его личике: в подросшем ребенке уже угадывалась несравненная красота его погибшей на другой планете матери.

— Подожди, мама. Мы сейчас! — вдруг заявил он и стал отдавать столпившимся ребятишкам краткие и совсем не детские указания. Они смотрели на него с открытыми ртами, но, поняв, бросились врассыпную.

Через короткое время к воротам были поднесены несколько длинных жердей и одеял. Ребята, выбрав подходящие жерди, стали неумело мастерить носилки.

Надя хотела помочь им, но подошедшая воспитательница приложила палец к губам, дав понять, что ребятам надо позволить сделать все самим.

И пусть неуклюжие, но все же носилки вскоре были готовы.

Надя поняла, что если воспитательницы помогут, то нести Галлея на таких носилках будет несравненно легче.

Однако она не учла силу детского воображения и изобретательность своего Никитенка.

Она не сразу уяснила, зачем появились здесь четыре детских трехколесных велосипедика.

Когда же увидела, что концы жердей укрепляют на сиденьях велосипедиков, чтобы везти их, то изумлению ее не было границ.

И странное сооружение, сопровождаемое ватагой галдящих малышей, двинулось по дороге.

Крылова и Федорова, несущих Галлея, совершенно мокрых и усталых, они встретили, когда те только что вышли на дорогу.

От галдежа детей Галлей пришел в себя.

Увидев странное сооружение, на которое его стали перекладывать, он сделал над собой усилие и, улыбнувшись, сказал:

— Однозначно, Гулливер среди лилипутов.

Взрослые не без умиления наблюдали, как маленькие спасатели повезли свой «трофей» по дороге к Школе.

Никитенок приставал к матери:

— Кто такой Гулливер?

— Это очень большой дядя, попавший к очень маленьким людям, — объяснила она.

Никитенок подумал и глубокомысленно произнес:

— Мы все станем большими.

Глава 7 ЗВЕЗДНАЯ ВАХТА

Один в космосе!

Совершенно один во Вселенной!

Никого и ничего вокруг!

Беспредельность пространства способна внушить заброшенному в космос человеку леденящий ужас.

Одинокий космонавт в корабле не ощущает ничего подобного. Он в замкнутом пространстве, его защищают стены, перед ним приборы с движущимися стрелками, мигают сигнальные лампочки. А главное, в иллюминаторе — необъятная громада Земли, над которой летит корабль. И человек уже не одинок!

Но совсем иное, когда вокруг НИЧЕГО НЕТ и всюду неизмеримо далекие, пристально смотрящие звезды. Далекий земной шар и Луна воспринимаются уже как общая двупланетная система: Солнце, хоть и огнедышащее, с короной из извивающихся языков, не затмевает соседние звезды, а, медленно перемещаясь от созвездия к созвездию (из-за движения наблюдателя по собственной орбите), лишь заслоняет рассыпанные огоньки более ярким диском. При всем величии светила, оно, как и крошечный человечек в скафандре, — ничтожная пылинка в сравнении с далекими пылающими в небесах гигантами.

На устойчивую околопланетную орбиту выведен был двухмодульный звездолет. Он не обегал земной шар, а вращался около его оси вместе с ним, всегда находясь над одной и той же точкой земной поверхности.

Гнетущее чувство космического одиночества испытывал Никита Вязов всякий раз, когда покидал жилой модуль, чтобы пролететь в космическом скафандре сто километров вдоль буксирного каната, соединяющего жилой модуль с тяговым. Там действовала установка, использующая внутривакуумную энергию, передавая ее на остров Солнца направленной антенной, которую Никита вместе с Андом успели установить.

Бедняги Анда уже нет!.. А какой был молодец! Как быстро научился управлять космолетом, на котором они вместе проделывали путь между модулями, чтобы проверить работу автоматики и использовать направленную энергоантенну для радиосвязи с Землей.

Но посадке космолета научить его было негде! И в этом — причина несчастья!.. Теперь удел Вязова — вечное космическое заключение: ведь нет космолета, чтобы вернуться на Землю…

Дискообразное тело, с одной стороны освещенное Солнцем, издали напоминало месяц — Луну в последней четверти. Никита через наружный люк проник внутрь и разместился за пультом управления, принимающим приказы по кабелю из жилого модуля, откуда Никита управлял энергостанцией. Предстояло проверить работу автоматов.

И так придется делать не один год… Может быть, не одно десятилетие… Никита поспешно закончил работу и выплыл наружу, стремясь к огромной направленной антенне. Еще в самые первые дни ему пришло в голову использовать ее для устойчивой радиосвязи с Землей.

И сейчас наступал назначенный час. Там, внизу, ждут его вызова. Кто будет сегодня у аппарата на острове Солнца? Крылов, конечно, как всегда; может быть, и Федю с Галлеем услышит. Но сегодня хотелось поговорить с Надей.

И когда он сразу услышал ее голос, сердце звездонавта сжалось. Но угадала ли она по голосу овладевшую мужем тоску?

Она угадала! Неизвестно каким чувством, каким излучением, телепатией или биотоками!..

— Ты сегодня не в себе! — сказала она.

— Да вроде нет, сонет сочинял. — И чтобы отвлечь Надю, он прочел ей свое творение:

После паузы Надя сказала:

— Ты, я вижу, Никита, стихи сочиняешь только меж звезд. Помнишь сонет о «Надежде».

— Это было написано о тебе…

— А я… хоть и люблю летать, предаюсь науке приземленной, хотя Пьер Ферма считал ее прекраснейшей и наиболее изящной из наук.

— Наука о целых числах?

— Ты помнишь? Спасибо. Хотелось тебе рассказать, что мне удалось найти. Но вот беда! Где мне взять на острове Солнца стадо в триста быков?

— Триста быков? — удивился Никита. — Развлечь меня решила?

— Ничуть. Дело в том, что, когда Пифагор доказал свою знаменитую теорему о квадрате гипотенузы равной сумме квадратов катетов, он принес Зевсу в жертву двести быков.

— Значит, ты, по меньшей мере, доказала, что три куба равны четвертому кубу. Поэтому тебе для третьей степени и требуется не двести, а триста быков.

— Как ты догадался! У тебя там чувства обострились! Правда, Пифагор начинал с египетского священного треугольника: З² + 4² = 5². Он доказал, что таких равенств бесконечное множество. Уже при Платоне знали, как вычислить каждую из «пифагоровых троек». А вот кубы… Платон уже знал, что З³ + 4³ + 5³ = 6³, но сформулированную впоследствии Эйлером теорему о кубах никто не доказал.

— Эйлер простит тебе это?

— Не смейся надо мной. Я попробовала, и мне удалось. Теперь дело за тремястами быков. И за тобой…

— У нас здесь есть единорог, быков вроде не видно. Не знаю, как тебе помочь.

— Очень просто. Запомни формулы, которые я тебе скажу. И в жилом модуле займись на досуге, проверь…

— Ты думаешь, смогу? Говори, запоминаю.

Надя продиктовала Никите свои формулы. И это был, пожалуй, самый странный разговор Земли с космосом. Но Никита прекрасно понял, зачем Надя это сделала. Ей нужно было направить мысли Никиты на исследования. Он проверит ее выводы, а там… а там задумается и над другими законами математики или Природы.

И тонкий расчет женщины оказался безошибочным. Этот ее разговор с Никитой круто изменил жизнь звездного отшельника…

Надя рассказала о Никитенке: о том, как, учась в Школе воспитания Человека, он вместе с другими малышами помог пострадавшему по время камнепада в горах Галлею; о том, что в Школе воспитания Человека на первом месте труд и выдумка, всячески развивается инициатива каждого — и никакого принуждения. Тем более что с этих лет им неизвестна ложь. И еще узнал Никита, что Бережной нежданно нашел себя.

Выздоровев, он не вернулся на остров Солнца, а остался среди своих «внуков», как в присущей ему украинской манере называл он их (в пятидесятом поколении!). Более того, женился на сестре Эльмы, на Весне-сестре, вернувшей, как он считал, его к жизни, и таким образом стал мужем вождя племени одичавших потомков, которых поклялся поднять и приобщить к культуре.

Никите предстояло не одичать, а найти себя, как сумели это сделать на Земле его соратники.

И решающую роль в судьбе Никиты сыграла шутка Нади по поводу стада в триста быков, ее математическое открытие, которое предстояло проверить.

И это сознание, что его Надя сейчас на большей высоте, нежели он, летающий над Землей, в сочетании с последними строками собственного сонета, где он призывал к познанию основного закона Природы, заставили его вдруг по-иному взглянуть на зияющую вокруг пустоту.

Да пустота ли это? Как могла бы работать энергостанция тягового модуля, посылая живительный поток на Землю, если бы вакуум не был материален? Ведь не «вечный двигатель» работает на тяговом модуле. Скорее уж «перпетуум мобиле второго рода»! Нарушений законов Природы нет! Высвобождается энергия, заключенная в каждом кванте вакуума, состоящего из «слипшихся», но вибрирующих частичек вещества и антивещества. Они взаимно компенсируют свойства друг друга. Потому и предельно прозрачен, и проницаем вакуум, не выдавая своей материальной сущности, не обладая ни массой, ни электрическим зарядом — ничем, кроме способности передавать от одного вибрирующего кванта к другому с присущей такому явлению световой скоростью электромагнитные колебания (свет и радиоволны). Но, разделив квант вакуума на вещество и антивещество, а потом выделив энергию связи их ядер и электронных или позитронных оболочек, получают в тяговом модуле внутривакуумную энергию, которая в 10³⁸ раз превосходит атомную.

И все эти отдаленные сгустки вещества: звезды, планеты, туманности — всего лишь отклонения от состояния вакуумной материи, ее флуктуации. И скрытая масса вакуума несопоставима с ничтожной массой выделившегося из него вещества и антивещества видимой Вселенной.

Размышляя об этом, Вязов почувствовал себя на грани великого познания сущности Природы.

— Ну как ты там, Никитушка? — послышался голос Крылова. — В мыслях наших ты постоянно с нами.

— Летаю, командир, устали не знаю, — бодро отозвался Никита. — Все вдоль вашего буксирного каната на энергостанцию, при которой сторожем состою.

— Ну-ну! Тоже мне сторож! Живешь-то как? Где устроился? Прошлый раз все меня слушал, о себе ничего не рассказал.

— Все нормально! Спасибо вам, Алексей Иванович. Второй уж том, пожалуй, благодарностей вам пора бы написать. За ваш жилой модуль. Живи в нем да радуйся!

— Так ты поведай, где радуешься? В прежней ли своей каюте поселился?

— Да нет, — уклонился было от ответа Никита.

Не хотелось ему признаваться, что тяжко ему стало в былой каюте. Картина на стене с Девой-воительницей на белом коне…

— Поселился я, опять спасибо вам, командир-конструктор, в придуманном вами центрофугальном вагончике. Разгоняю его, как предусмотрено, пока центробежное ускорение не сравняется с ускорением земной тяжести, прижав меня к полу, как там, у вас, на Земле. И любуюсь через переднее окно, как бежит мне навстречу бесконечный рельсовый путь, и не ощущаю, что мчусь внутри обода диска. Сижу себе да посиживаю. Продуктов вы мне на две жизни припасли. Брожу по всем трем комнатам вагончика. И соображаю, как же мне конец окружности найти, по которой катаюсь? Недаром еще в Древней Греции окружность считалась совершенной фигурой, чуть ли не божественной.

— Все шутишь, Никитушка?

— Без всяких шуток, командир. Потому в вагончик я переселился, что не хочу здесь слабаком стать, в невесомости нежась. Кто его знает, сколько пробыть тут придется.

— Это уж наша забота. Зря ты к вечному отшельничеству приноравливаешься.

— Не зря, командир. Мне теперь эта невесомость — в наслаждение. Такую легкость полета ощущаю… Даже жаль, что в рейсе мы попользовались ею самую малость.

— Как раз за эту малость при субсветовой скорости и пролетели на Земле печальные столетия.

— Ну а у вас-то там как, Алексей Иванович? Печали нет? Жаль, с Бережным не поговорить. В неудобном месте люди Город Руин построили, а потом довели до разрушения. Вот у него печаль так печаль: вождем племени своих правнуков стал!

— Весна, жена его, в ожидании ребенка нашла нужным власть ему передать.

— Ну, Весна Закатова, тайная его любовь, воплотясь вновь через тысячелетие, ему, конечно, нужна. Но власть-то зачем?

— Чудак ты, пустынник космический! Он же ответственным себя считает за одичание людей.

— Мне бы тут не одичать!

— Занятие, дружище, себе найди. Книг там невпроворот.

— Да, вы уж постарались оснастись экспедицию. Как бы мне еще и третий том благодарностей не написать.

— Что-нибудь другое напиши.

— Хотелось бы…

— Что? Мыслишки есть?

— Впечатлений вроде бы пока набираюсь. Царем природы все хочу себя почувствовать, пока в космосе витаю. Да что все обо мне да обо мне! Вы лучше скажите, как Никитенок?

— Растет всем нам на радость. На эсперанто лучше всех нас лопочет. Надя тебе про него рассказывала уже… Федор с Галлеем, да и Надя с ними технический университет открывают. Специалистов волновых энергостанций готовить надо.

— Конечно надо, вот и мне по своей ниточке космической Ариадны домой возвращаться надо. Взгляну только, как тут кванты вакуума раскалываются.

— Успеха тебе и счастливого пути.

— Ни бугров, ни ям на дороге не будет. Гарантирую! — отшутился Вязов и закончил связь, подавив горечь разлуки.

Возвращаясь к жилому модулю, он опять вглядывался в светящуюся бездну.

«Что ж, становись царем природы, познавай ее, вот она перед тобой, даже у ног твоих!» — пошутил сам с собой и задумался всерьез.

По каким законам переходят кванты в вещество? Очевидно, законы эти просты и едины!

С какого конца подойти к ним?

Он подлетал к огромному, яркому с освещенной стороны и черному с другой диску. И вспомнил, как приближался звездолет к родной планете.

Его друзья выбирали тогда с помощью электронного телескопа место для посадки космолета на изменившей свои очертания суше.

Он шутливо посоветовал им воспользоваться опытом инопланетян, которые давным-давно уже совершили посадку где-то вблизи развалин Стоунхенджа, древнейшей обсерватории, научив людей принципам ее постройки.

«Стоп! — сказал он себе. — Здесь что-то есть! В случае удачи принесем в жертву не стадо быков, а целое созвездие Тельца».

Пройдя шлюз и освободившись от скафандра с движком, он поплыл в библиотеку, чтобы найти нужные книги, не полагаясь на свою память.

Стоунхендж! Сооружен людьми в каменном веке на Британских островах за четыре тысячи лет до звездного рейса. Могли ли невежественные люди самостоятельно закодировать в плане сооружения параметры Солнечной системы? Пентаграмма! И любитель астрономии Терешин, потом объединившийся с ученым Авинским, опубликовали, кажется в 1985 году (найти бы этот ежегодник «На суше и на море»!), статью о пентаграмме Стоунхенджа! «Невозможные знания» закодированы в ней!

Так не искать ли корни знаний у инопланетян древности? Не были ли им известны первозаконы Природы, о которых он задумался?

К величайшему сожалению Вязова, найти нужную литературу о работах Терешина или Авинского ему не удалось. И Никита решил проделать все сам и докопаться до истины. Он засел в своем вагончике, погрузившись в увлекательное занятие.

Не без иронии вспоминал «отшельников» древней Индии, которые добровольно замуровывали себя в каменном мешке, а вход заваливали снаружи тяжелым камнем: еду и воду для них раз в день ставили у небольшого отверстия. И замурованный погружался в самопознание, углублялся в себя.

Нет! У Вязова и другие задачи! Надины формулы верны. Это ему удалось доказать. Теперь надо проанализировать, как построена пентаграмма. Ну конечно! Универсальность ее — прямое следствие того, что она исходит из непреложных для всей Вселенной соотношений, длины окружности к ее диаметру! Еще в древнем Египте знали, что впоследствии названное архимедовым число «пи» равно 22/7! И если построить вписанный в окружность одиннадцатиугольник и соединить середину одной из сторон с концами противоположной, то получатся две величины: 11 — число сторон фигуры — и центральный угол α между этими линиями.

Не сразу, а после долгих и мучительных, однако увлекательных исследований пришел он к тому, что эти константы лежат в основе всего сущего. Ему пришлось стать и геологом, и химиком, и биологом, и физиком-ядерщиком, не говоря уже об астрономии, изучая найденные в библиотеке книги. И Вязов сам поражался стройности своих выводов. Может быть, он повторял былые исследования? Во всяком случае, в его время эти первомодули не считались общепринятыми. Что ж! Зато теперь он сможет обогатить покинутых им людей!

Вязов определил, что угол а равен одной одиннадцатой длины окружности, то есть 32,72 (в периоде) градусов! Это позволило построить триаду с кратными основными числами:

Эти числа соответствовали, к радости Вязова, основным размерам микро- и макромира. Этим константам, сгруппированным в кратные им каскады и группы, в конечном счете подчинены все величины: и физические, и биологические, земные и даже космические!

Так для увлеченного ученого-отшельника промелькнули годы!

Тогда и состоялся у Никиты знаменательный для него разговор с Надей.

Начал он с обычной шутки:

— Ну как там твое бычье стадо?

— Не приняты у них здесь жертвы! Благодарю тебя за проверку, твоя доля — по меньшей мере сотня быков.

— Мне другое придется в жертву принести, созвездие Тельца, что ли…

— Тогда раскрывайся. Догадываюсь, что за шутками твоими стоит.

— Что ж, придется тебе выслушать мой новый неуклюжий сонет. Времени у меня для творчества более чем достаточно.

И он прочитал Наде свое творение, которое имело для них свой особый смысл.

— Никита! Что я слышу? Зачем ты говоришь о своей кончине в космосе? Разве нет у тебя друзей на Земле?! Мы доберемся до звезд и вызволим тебя!

— Доберетесь? Без космолета не доберешься.

— Люди острова Солнца уже многое могут. Волновые станции построены! Приступаем к плавающей волновой станции с передачей энергии на сушу электромагнитными волнами, как от твоего тягового модуля. Уже задумались над проектом космолета. Ведь его мой отец, командир Крылов, когда-то проектировал для нашего рейса.

— Верю, верю. Благо для веры доказательств не требуется.

— Мы тебе докажем. Но что ты хочешь доказать? На что намекаешь в своем сонете, говоря о ликующем человечестве?

— Тогда повесь свои уши на гвоздь внимания и вооружись письменными принадлежностями. Разговор будет длинный.

— Я готова, готова, Никита, родной мой!

И Никита вкратце поведал о своей вдохновенной работе: о пентаграмме Терешина — Авинского; об альфаметрике с универсальным углом ос, который встречается во всех естественных образованиях непосредственно или в кратном виде: наконец, о вытекающем из всего этого МОДУЛЕ ВСЕЛЕННОЙ, приложимом ко всему сущему.

И казалось ему, что говорит он не только с Надей, но и с женщиной-ученым из инопланетного подземелья. И образы двух женщин слились у него в одно любимое существо, перед которым Никита раскрывал свою душу.

— Не зря, не зря провел ты космическим отшельником все эти годы! — воскликнула Надя. — Ты напишешь книгу и будешь диктовать ее мне во время каждого сеанса связи. Мы издадим ее на Земле, и на обложке будет написано: «НИКИТА ВЯЗОВ» и цифра «11», с подзаголовком: «Модуль Вселенной». — И она продолжала увлеченно: — Один экземпляр мы обязательно отвезем в Город Руин, который, кстати сказать, стараниями командира Бережного из руин поднимается. И мы с ним и с Эльмой поднимем твою книгу на верхний этаж Дома до неба и водрузим ее в древний книжный шкаф «доисторической библиотеки».

— Книга в шкафу, да еще на семьдесят втором этаже — это здорово! Но дело не только в книге. Я ведь в сонете про клад Земли говорил.

— Да, да! Что ты имел в виду? — заинтересованно спросила Надя.

— Пентаграмма, с которой я начал, обладала удивительными свойствами. Я подумал, а что, если представить ее в трех измерениях? И получил занятную фигуру «пентоид» — наверное, его надо назвать авеноидом в честь его первооткрывателя, Авинского. Эта фигура, как я подозревал, должна была обладать не меньшими определяющими свойствами, чем двухмерная пентаграмма.

— И что же? — торопила Надя.

— Долго я мучился. Тот же Авинский, древний ученый, подсказал. Знал я, что он геолог и не мог пройти мимо того, что на нашу Землю можно наложить в виде скелета ПЕНТОИД. И в каждом узле его будет наибольшее напряжение, и именно там должны находиться важнейшие залежи ископаемых богатств: руд, нефти, газа. И попробовал я приложить пентоид-«авеноид» к былой географической карте, вернее глобусу земному, и представь себе…

— Не мучь, не мучь! Что получилось?

— Полное совпадение узлов пентоида с наибольшими скоплениями ископаемых богатств Земли, известных в нашем прошлом.

— Теперь география планеты изменилась…

— Тем важнее найти новые месторождения в узлах пентоида.

— И ты сделал это?

— Как сумел. На этот раз тебе придется меня проверять. За стадом быков дело не станет. На руду выменяем!

— Вот это да! — обрадовалась Надя. — Давай исходные данные, я сейчас же займусь этим. Ведь мы обогатим наших потомков!

— Для новой географии используйте снимки, которые мы делали со звездолета, облетая вокруг Земли.

— Галлей сохранил их. Никита, ты гений!

— Ну вот еще! Я прочитал тебе, кого в зеркале увидел. Словом, гений от безделья.

— Ну не скажи! Отец гордился бы тобой, как гордимся мы все! Наш Никитенок, или Никитий, как его теперь зовут, мечтает о подвиге зрелости, когда он повторит плавание Колумба, чтобы еще раз открыть Америку. И я ему подскажу, где находятся там узлы твоего пентоида и где он найдет не золотые россыпи Эльдорадо, а куда большие богатства для современного человечества. Они уже плавают под парусами на искусственном горном озере волновой гидростанции, где плотина носит имя нашего Галлея, но не в память того, что его засыпало камнями во время разведки, а за его предложение использовать особенности тех мест и взрывами вызывать камнепады, которые быстро объединятся в плотину. Так и произошло. Хотя Вася и хромает с тех пор.

— С такой головой, как у него, ноги — дело второе. Как бы я хотел похромать рядом с вами.

— Теперь уже недолго! Не зря, не зря мы вернулись на Землю!

— Ну, я еще пока не вернулся. Живу в чащобе звездной, брожу по тропинкам памяти и даже грешу поэзией, хоть и не по годам, казалось бы.

— Возраст человека определяется не сединой, а способностью что-то искать, мыслить, делать других счастливыми.

— На это отвечу двумя строчками одного из своих сонетов.

— Ну конечно! Другим я тебя и не представляю.

— Так как? — спросил на прощание Никита. — Бороду сбривать или нет?

Надя рассмеялась в ответ.

И этот ее смех, как показалось Никите, рассыпался в звездных потоках, среди которых он висел в материальной, но не ощутимой пустоте, несказанно счастливый…

Послесловие к третьей части

Она спросила своего исполненного важности собеседника, привычно прихорашиваясь перед зеркальцем:

— И что же вы скажете?

— Прежде всего, выражу благодарность автору.

— Вот как? Это с вашим-то скептицизмом?

— Благодарность за то, что он свел нас.

— Допустим, как вы любите говорить. И только за это? — не без лукавства спросила она.

— Еще за то, что он рассказал кое-что интересное для нас с вами.

— Откуда вы знаете, что меня интересует?

— Предполагаю, что суть открытий Вязова, сделанных в космосе, вам небезразлична.

— В его судьбе меня, как женщину, интересует другое. Вы ошиблись. Уверена, что его «открытие» — выдумка автора.

— Кажется, мы поменялись ролями. Оказывается, писатель в открытиях Вязова ничего не выдумал.

— Вот как? — равнодушно произнесла она.

— Когда он принял меня, я попросил его рассказать о Терешине и Авинском, реальных или выдуманных.

— И что же?

— Александр Петрович позволил мне включить магнитофон.

— И у вас с собой эта запись? Что же вы молчите, невозможный человек! — в нетерпении воскликнула она.

— Тогда слушайте.

И они услышали голос писателя.

«В конце апреля 1973 года, возвращаясь домой, я обнаружил в своем почтовом ящике тетрадь, исписанную каллиграфическим почерком, но без подписи. Это был математический анализ плана древнейшего сооружения Стоунхенджа. Будучи действительным членом Московского общества испытателей природы, я попытался было обсудить эту рукопись на секции физики, однако из-за ее анонимности обсуждение не состоялось. Девятого же мая, в День Победы, в моем почтовом ящике оказалась вторая тетрадь с продолжением работы: помимо пентаграммы, построенной на вписанном в окружность одиннадцатиугольнике, показывалась ее универсальность. По-видимому, об этом знали древние. Так, на одной из знаменитых картин Дюрера наряду с другими магическими символами изображена пентаграмма. А в конце мая появилась и третья тетрадь, где речь шла уже о едином модуле (108) для микро- и макромира. А на следующее утро раздался телефонный звонок. Неизвестный признавался, что это он написал о Стоунхендже, и спросил: „Неужели это ерунда?“ Я ответил, что ознакомил с его работой крупного ученого, заслуженного деятеля науки и техники профессора Михаила Михайловича Протодьяконова, и ему проблема показалась серьезной. Тогда неизвестный попросил разрешения посетить меня. Это было в разгар интереса к „летающим тарелкам“, когда я вместе с покойным своим другом Феликсом Юрьевичем Зигелем, был зам. председателя недолго просуществовавшего Комитета по неопознанным летающим объектам. Мне были знакомы множество „фактов“ и „наблюдений“ НЛО контакта людей с их пилотами (в США), с описаниями и рисунками маленьких человечков в скафандрах, вполне человекоподобных. Можно понять мое состояние, когда я, услышав звонок и открыв входную дверь, увидел перед собой человечка ростом метр с небольшим, „вполне человекообразного“, не карлика, не лилипута, а просто пропорционально уменьшенного. Он назвался Валентином Фроловичем Терешиным, офицером в отставке, а ныне программистом ЭВМ. Я удивился, вспомнив, что в армию людей ростом менее полутора метров не берут, и усомнился в своем глазомере. Мы тотчас поехали к профессору Протодьяконову, в ту пору заместителю директора Института физики Земли Академии наук СССР. Когда Михаил Михайлович стал проверять выводы Терешина, применяя тригонометрию, то, к удивлению нашему, выяснилось, что исследователь Стоунхенджа о тригонометрии понятия не имеет. На мой вопрос на обратном пути: „Как это может быть?“ — Терешин загадочно ответил, что все написанное им в тетради внушено ему теми, кто находится около Земли. Он показался мне странным: отклонил предложение Протодьяконова работать над проблемой Стоунхенджа в его лаборатории на должности инженера, оставшись, как потом выяснилось, бойцом охраны подземных складов под Новым Арбатом. Однажды он принес мне „оду о числе „пи““; позже в журнале „Наука и жизнь“ была опубликована его статья, написанная в соавторстве с Протодьяконовым о неизвестном прежде методе вычисления архимедова числа.

Еще позже Терешин сообщил, что разгадал математическую задачу жрецов храма бога Ра, которую те задавали претендентам на жреческое звание, замуровывая их до получения ответа в каземате с колодцем Лотоса. Так появился наш совместный с Терешиным рассказ „Колодец Лотоса“, где соавтор мой пожелал принять псевдоним „Мариан Сиянии“, объяснив, что явился ко мне, прочтя мой давний рассказ „Марсианин“. Все предложения выступить с докладом о своих исследованиях Стоунхенджа Терешин отклонял. Я счел необходимым свести его с ученым, кандидатом геолого-минераловедческих наук Владимиром Ивановичем Авинским (из Куйбышева). Их совместную статью удалось поместить в ежегоднике „На суше и на море“. Так пентаграмма впервые увидела свет. К сожалению, Терешин исчез из виду, объявившись в городе Пучеже, вдали от железных дорог, где работал то печником, то зав. отделом кадров совхоза, то у токарного станка. Однако он еще раз поразил меня, прислав из Пучежа прекрасный очерк-исследование о местном изобретателе-самоучке, прошедшем путь от бурлацкого сына до редактора „Петербургских новостей“, — Зарубине, оставившем такие изобретения, как пантограф и электропривод к подводным лодкам. Мои попытки заинтересовать этой рукописью издателей успеха не имели, ибо в пору застоя Зарубин в списках заслуживающих внимания людей не числился. Последним известием от Терешина была его телеграфная просьба помочь ему постричься в монахи. Меж тем Владимир Иванович Авинский продолжал начатое исследование и пришел к поистине примечательным выводам. Пентаграмма оказалась приложимой к самым различным областям и действительно позволила Авинскому найти основной модуль Вселенной, вызвав интерес и у нас, и за рубежом. Так, в 1989 году на Лондонском научном симпозиуме ему присудили за это исследование первую премию; тот же результат ожидал его в Чикаго».

Магнитофон умолк.

— Как загадочно! — воскликнула она. — Значит, то, что открыл «отшельник в звездном мешке», — реальность! Но что вы скажете о реальности будущего — Городе Руин и острове Солнца?

— Видите ли, — важно ответил он. — Я не счел возможным напоминать автору, что среди ученых нет единогласия в оценке последствий, скажем, «парникового эффекта». Приходилось слышать даже утверждения, что он благодатен для планеты.

— Какая чепуха! Климат уже меняется. Последние наши «полузимы» — предвестники возможной катастрофы, о которой и предупреждает роман.

— Меняется климат? Я познакомился недавно с любопытной точкой зрения на то, что потепление в зимние месяцы в Европе вызвано запуском крупных космических ракет в США и на Байконуре. И даже встреча в море, на кораблях, близ Мальты двух президентов была сорвана штормом, вызванным стартом космического корабля с мыса Канаверал.

— Однако в Вашингтоне намечена Всемирная конференция по поводу тревоги о «тепличном эффекте».

— Вот теперь узнаю вас: впереди, на лихом коне; и достойная пара воительницы на картине в семейной каюте звездонавтов.

— Автор вернулся со звезд на Землю. Вернемся и мы. Что вы думали о Городе Руин, я знаю, а что скажете об острове Солнца?

— Боюсь, что защита скомпрометированных коммунистических идей, начиная с самого Кампанеллы, затруднительна.

— Эх вы, маховик несчастный! Главного не заметили — что идеи эти могут быть воплощены на ином нравственном уровне, нам не привычном.

— Имеете в виду мир без лжи?

— Вот именно! Хотели бы жить в таком мире?

— Если с вами, то…

— И я не солгу, что согласна с авторской мечтой.

— Я просто хотел напомнить: идеи утопического социализма скомпрометированы в глазах европейцев.

— Неверно считать порочными сами идеи. Можно говорить лишь о негодяях, которые, прикрываясь ими, вершили свои злодеяния, и не где-нибудь, а в той же Европе. Сколько зла сотворено, скажем, под прикрытием имени святых идей первого коммуниста планеты Иисуса Христа! А ведь его апостолы возглавляли общины первых христиан, по сути коммунистические.

— Даже Библию не пощадили!

— Не только Библию или испанскую инквизицию надо вспомнить, но и всю летопись гитлеризма. Прикрываясь угодными толпе идеями «жизненного пространства», бюргерского благополучия и собственного превосходства, Гитлер лгал. Именем народа, который дал человеческой цивилизации Гёте и Гейне, Бетховена и Моцарта, Шумана и Шиллера, наконец, Канта, Гегеля, Маркса и Энгельса, — от имени этого великого народа он творил злодеяния, перед которыми меркнут испанская инквизиция и папизм средних веков.

— Тоже вспомнили фюрера! Да он был всего лишь учеником усатого вождя всех времен и народов. Разве мог неудавшийся художник додуматься до того, чтобы, скажем, выслать целый народ из его родного края, устроив у себя же в стране голод с вымиранием миллионов? Нет! Примеры с «лагерями смерти», если вы о них вспомните, уступят «государству бессмертных лагерей», которое само обнесло себя стальным занавесом снаружи и колючей проволокой — изнутри. Ученые ныне спорят не о миллионах, а о сотнях миллионов, погибших якобы во имя воплощения светлых идей.

— Да поймите вы! И в нашем случае не идея плоха, а негодяи, прикрывшиеся ею! — запальчиво перебила она.

— При всей своей женственности, вы не уступите в твердости гранитному монументу со скульптурами мыслителей, атакуемому безумным маховиком вроде меня!

— Да, я одобряю и эту главу! — с вызовом сказала она.

— В смелости вам не откажешь.

— А вам бы хотелось разбить этот монумент? Отказаться от всего, во что и сами верили? Изменить идеям во имя бытовых интересов?

— Бытовые интересы? А разве социализм — это не устроенный быт?

— Такое узкое определение выкорчевывает саму философскую суть понятия об общественном устройстве, исключающем возможность эксплуатации человека человеком.

— И даже во имя интересов государства?

— Если оно бесконтрольно! Если присвоенной «прибавочной стоимостью», добытой трудом миллионов, «вожди» распоряжаются не для блага народа, а в интересах стоящих у власти.

— Мне хочется напомнить вам одну арию.

— Какую арию?

— Разумеется, в современной интерпретации. Слова и музыка Бородина. Ария «князя Галицкого из райкома Князеигоревской области».

— Хватит. Дело не в обкомах, а в безнравственных «галицких», которые стремились туда пролезть и пролезали.

— Знаете, моя милая оппонентка, хорошо, что мы с вами не депутаты. Иначе сессии с нашим участием были бы бесконечными. Вернемся к тысячелетию, которое наступит после нас. Допустим, на острове Солнца, где чтут близкие вашему сердцу принципы, люди не одичали совсем. Скажите, каково, например, нашей современнице попасть туда?

— Я бы поступила так же, как она.

— Это уже похвала. И так же предпочли бы Никите, этому богатырю и рыцарю, тщедушного очкарика? Впрочем, я тоже ношу очки и не знаю, носил ли их Галлей. Но «очкарик» — понятие символическое.

— Я оценила бы любовь вопреки всему. Мне кажется, что настоящая любовь — всегда только вопреки. Вспомните «Гранатовый браслет».

— Вот как? Вы вселяете в меня надежду.

— Не хотите ли вы сказать, что вопреки расхождению наших взглядов?..

— Именно это я и хотел сказать. Могу добавить, что горячность в споре вас весьма красит.

— А о чем мы спорим? О романе?

— Пожалуй, скорее о жизни.

— Пожалуй, я впервые согласна с вами.

— Тогда вернемся к роману. Кстати, вы прочитали эпилог?

— Нет еще. Я торопилась на нашу встречу.

— Торопились? Это уже хорошо! Так прочитайте.