Спирита: радуга над водопадом сознания

Ленор, Соломинка, Лигейя, Серафита…

О. Мандельштам

Теофиль Готье (1811–1872) умел создавать о себе легенды, но при этом и жил внутри легенды. Любитель экзотических путешествий и одновременно – античной гармонии, он создал то, что мы на ученом языке назвали бы самореферентным дейксисом, а переводя это на простой язык – умением, указывая на любую вещь, тем самым говорить что-то и о себе и о своем таланте, замечать детали и подробности. Это ни в коем случае нельзя путать с самолюбованием – любующийся собой как раз пренебрегает всеми деталями и забывает все подробности. Скорее Готье обладал способностью со строгостью математика все подводить под общий знаменатель – и бытовые впечатления, и фантазии, и моды, и вечные истины. Все это оказывалось внутри пестрой риторики, вдруг показывающей читателю свои механизмы и тем самым позволяющей посмотреть со стороны и на устоявшиеся убеждения, и на мимолетные модные развлечения.

Радикализм Готье вошел в историю Франции: его красный жилет, в котором он пришел на премьеру новаторской пьесы В. Гюго «Эрнани», стал скандальным анекдотом и одновременно первым случаем, когда спектакль сопровождается дополнительным перформансом. Готье именно так всегда и действовал: он не просто знал, любил и ценил искусство, ему нужно было, чтобы любое искусство сопровождалось каким-то другим искусством. Поэтому и разные чудачества Готье, включая любовь к сытным обедам и экзотическим путешествиям, – это просто стремление сопроводить уже известные искусства, которые могут наскучить, еще не известными, но столь же прекрасными.

Повесть «Спирита» была написана в 1865 году и, подобно многим другим произведениям того времени, публиковалась в периодике с продолжением – это было нормой тогдашних литературных коммерческих публикаций. Фоном ее написания стал роман Готье со свояченицей, балериной Карлоттой Гризи, жившей в Женеве. Карлотта Гризи была первой исполнительницей главной партии в балете «Жизель» (1841) – все ли помнят, что Готье был одним из авторов либретто? Конечно, определенные черты Карлотты отразились в главной героине, но тайная любовь писателя – не самое существенное обстоятельство.

Шестидесятые годы были временем своеобразной «глобализации»: Франция уже успела поучаствовать в опиумных войнах в Китае, и эхо этих войн слышится в китайских мотивах Готье. Литературные моды до Франции доходили очень поздно – в отличие от повестей пятидесятых годов, в «Спирите» появляется английское и американское: в частности, цитируются Эдгар По и Лонгфелло. И это неудивительно – англичане продолжали осваивать Ближний Восток и Египет, и ожидалось, что именно они откроют тайны древнейших мистерий, поэтому, например, в повести упомянут ассиро-вавилонский миф о любви богини Иштар и пастуха Дамузи.

Готье был мастером изображения «местного колорита», но при этом он, в отличие от Флобера, создавал его не с помощью деталей быта, а выводя необычных персонажей. Это говорило о том, что писатель предпочитал «буржуазный» тип знакомств, требующий взаимопонимания с самыми разными характерами – принадлежность к аристократии была для него только одной из многих возможных социальных стратегий, а не особым статусом. Стиль, присущий Готье, я называю обычно «пористым экфрасисом»: он любит описывать произведения искусства, смакуя все детали ремесла, всю золотую канитель, блеск эмалей, шуршание шелка, но в этих описаниях всегда остается место для зрителя – он успевает во время рассказа усадить читателя в театральное кресло и направить внимание на то, что в данный момент подсвечено рампой.

В повести видны отражения разных событий, и некоторые из них прямо названы – прежде всего, скандал вокруг постановок Вагнера в Париже. Вагнерианство позволило Готье вернуть трагическое в повесть: если «Аватара», повесть, также вышедшая в этой серии, строилась по законам комедии и водевиля, то в «Спирите» мы сталкиваемся с настоящей трагедией – не в журналистском смысле («произошла ужасная трагедия»), а в структурном. Трагедия – это прежде всего особое функционирование речи, когда герой, объясняя свою позицию в конфликте, озвучивает и какую-то общезначимую истину – и как раз главная героиня в ее долгом монологе и открывает такую истину, кратко ее можно выразить словами «крепка, как смерть, любовь», развернуто – только если прочитать повесть до конца.

Эммануил Сведенборг, шведский горный инженер и мистик XVIII века, чье учение кратко пересказано в повести Бальзака «Серафита», считал, что наш мир – только первая ступень в эволюции духовных миров и каждый следующий тоньше предыдущего. Событием, побудившим Сведенборга к созданию собственной мистической системы, было одно видение: однажды он объелся и вдруг почувствовал, как комната наполняется каким-то смрадом и тяжестью, как и его желудок; явившийся затем белый ангел повелел ему впредь есть меньше. Готье, гурман и рационалист, конечно, с иронией относился к этой истории, но ее тень видна в сюжетах многих его повестей. Прежде всего, конечно, в повести «Спирита» действуют белые ангелы, которые направляют события, но важна и сама идея аскезы – как общего языка, позволяющего главному герою общаться с явившимся ему духом женщины.

Эта повесть была очень современна, в частности, об этом говорят отсылки к гравюрам Гюстава Доре, который был тогда сравнительно молод и только входил в моду. Умение Доре чертить контуры так, чтобы передавать незаметный переход от физического мира к духовному, внимание к деталям, напоминавшее Готье дух английской науки о микромире, вроде «Микрографии» Роберта Гука, а также его мастерство в изображении облаков как неких духовных явлений, конечно, вдохновляли Готье при написании повести. Во многом к этой повести восходит идея, согласно которой, наблюдая за перемещением облаков, освещением неба, разрывами в тучах, можно получить какие-то духовные откровения, – косвенно ее популяризовал французский астроном Камилл Фламмарион, рационалист, требовавший, впрочем, внимательно следить за всем, что происходит на небе, ради общего вдохновенного прогресса науки (своего рода мистическое единение вокруг науки?), а в России ее подхватил, например, народоволец Н. А. Морозов, который, наблюдая за появлением солнца среди облаков и изменением небесных пейзажей, счел, что нашел ключ к Откровению Иоанна Богослова.

Спирита, иначе говоря, явившийся дух умершей, это прежде всего мыслящее существо, обладающее интуицией. Здесь Готье по сути развертывает в произвольном фантастическом сюжете то понимание «интуиции», которое создал Имманиул Кант, который понимал под этим словом скорее наблюдательность, умение смотреть на вещи независимо от их употребления. Так ведет себя и Спирита: она пишет невидимое письмо, в результате чего герою приходится не просто писать под диктовку духа, но писать за него, как бы стать заместителем духа и тем самым объединять его интуицию и свою. Герой в чем-то побаивается техники, сомневается в своих мыслях и чувствах, но сомневается и Спирита. Можно видеть в этом пародию на кантовское понимание здравого смысла, а можно – единственную возможность создать завершенный сюжет, который будет не только про «чувства», но и про «интуицию».

В отличие от героя «Аватары», который попал впросак из-за незнания языков, которыми владел прежний хозяин тела, героиня «Спириты» находится на высших уровнях мира Сведенборга – она владеет всеми языками и всеми науками. Глобализация 1860-х годов сказывается и в этом, но если бы эта повесть только рассказывала о своем времени, едва ли она была бы нам интересна. Одна из важных ее тем – способность текста подменить человека: Спирита рядом с героем, и, как он сам признается, она не за семью замками, не в башне, не взаперти, а вот – только руку протяни… но при этом ему доступны только тексты. Объяснение, почему это так, мы найдем только ближе к концу: не забегая вперед, оно в том, что когда-то в молодости герой был слишком идолопоклонником, ему нравилась пустая красота, а так как даже пустая красота дается человеку только один раз, сейчас на его долю остается лишь текст, наиболее искусственное восстановление красоты с помощью записанных слов.

Вообще, это превращение героя в сознательный медиум очень показательно. Позднейший спиритизм исходил из того, что во время спиритического сеанса держащий карандаш медиум всегда исключительно пассивен, он должен только, как электрический провод, передать с минимальными потерями все то, что сообщают духи умерших. У Готье, напротив, ставится вопрос о субъектности медиума, ведь выбор, например, орудия письма всегда остается за этим медиумом, значит, он не вполне пассивен. Средневековая философия в таких случаях говорила, что «категорема», то есть отнесение отдельной вещи к общей категории, даже для совершенно пассивного человека будет активным действием: здесь он окажется человеком деятельным и разумным. Но то, что средневековая философия решала на уровне логики, Готье решил на уровне расширения выбора: если можно выбирать инструмент письма, позу, степень внимания и комфорта, то в конце концов ты обретаешь полную свободу и в выборе стиля, и только то, что когда-то ты попал в ловушку безответной любви, делает тебя послушным слугой. Жесты в воздухе – икона незамеченной любви, а подражание этим жестам – такая же икона свободы писателя, который, выбрав сюжет, все же до конца следует его логике. Эти две иконы смотрят друг в друга как неотвратимые зеркала.

Конечно, в этой повести, как и почти во всех повестях Готье, происходит материализация метафор. Так, метафора «музыка похищает душу» присутствует у Готье постоянно, и она материализуется как действительное присутствие чужой души, чужого взгляда или чужой «интуиции» во время исполнения музыки, пришествие духов и душ умерших. Но этот мотив Гофмана у Готье разыгран иначе, не как присутствие личности композитора в музыке, но как присутствие критика. Музыка открывает критика в каждом человеке, который хоть немного способен судить о музыке, а значит, и хотя бы немного приникнуть к духовному миру, миру сильфид, ангелов, эоловых арф и пифагорейской гармонии сфер, где звуки производятся в соответствии с законами духовного мира. Поэтому то, что «музыка похищает душу», вовсе не означает, что слушатель впадает в исступление, а наоборот, что слушателю приходится разобраться, на какой ступени духовного мира сейчас находится он сам и что с этим делать.

Если обозначить проблему этой повести одним вопросом, то этот вопрос – возможна ли не какая-то «научная» оценка, а литературная или художественная критика медиумического откровения? Можно ли воспринимать написанную Спиритой автобиографию как произведение изящной словесности, со своими достоинствами или недостатками, или она только служит сюжету произведения? Если последнее, значит, главный герой несвободен и всегда будет несвободен. Но Теофиль Готье, пылкий и вольный, никогда не отрекался от свободы, а значит, если мы признаем свободу воли, мы признаем литературную и художественную критику. Говорить о стилистике и поэтике медиумического откровения так же законно, как говорить о необходимых и достаточных условиях свободы или о сферах ее проявления – не больше, но и не меньше.

Александр Марков, профессор РГГУ

Загрузка...