Глава 23. Макария

— Нет, ну не мразь ли?! — прошипел Аид, швыряя на землю пучок дымящейся травы.

— Кто? — оживилась Макария. Она стояла ближе всех, чтобы лучше видеть — ну интересно же!

— Твоя плодородная бабушка, — конкретизировал он, зачем-то закатывая рукава. — Хотя какой там может быть спрос, в ее голове никогда не было мозгов. О Ананка, мать твою за ногу и об Ось, я так хотел обойтись без этого!..

Аресовы дети принялись тревожно переглядываться, но Макария не отводила взгляд от Владыки. Тот явно что-то задумал, и она боялась пропустить реализацию этих грандиозных замыслов. Как хотелось бы ей тоже учинить что-нибудь эпичное и коварное! Но дочь Персефоны умела ждать.

Минут пятнадцать уж точно.

Аид протянул руку в пустоту, словно ждал чьего-то неведомого рукопожатия; черты его лица заострились, странно и жутко; с губ слетали беззвучные слова. Он колдовал… нет, Геката учила Макарию колдовству, но это было не оно.

Он словно звал кого-то.

Что-то.

И что-то откликнулось, прорезало насквозь фальшивое голубое небо, обнажая багровую тьму так, словно в голубом покрывале прорезали багровое окошечко, скользнуло в ладонь Владыки Аида, устроилось там уютно, довольно ощерилось кривой адамантовой улыбкой. И эта улыбка — Макария видела — попыталась залезть во Владыку, проникнуть ему под кожу, улыбнуться его губами, отразиться серебром в его глазах.

Только из этого ничего не вышло. Не улыбка была на лице Аида — гримаса боли, и серебра в его глазах не было ни капельки — лишь бесконечная шелестящая шелком бесчисленных теней тьма.

— Долбаная Деметра, — хрипло выдохнул он, царапая ногтем серебристую рукоять серпа.

И серп в лучших традициях мерзкой, опасной и убивающей все-без-разбору фигни предложил Аиду убить Деметру. Вычеркнуть ее из реальности.

Р-раз — и ее больше нет.

— Нет, нет, нет, не надо… — это судорожно зашептала Геката, комкая в руках покрывало.

Аид обратился к ней… нет, это серп в его руках сам повернулся на ее голос, предлагая…

Ну что эта фиговина могла предложить? Убить Гекату, конечно же. Сожрать-стереть-выпить-вычеркнуть из мироздания.

— Я обмакну тебя во Флегетон, — мрачно пообещал Аид серпу, и тот неохотно развернулся обратно, как ни в чем не бывало улегся в ладони хозяина.

Макария пнула замершую Трехтелую в голень и послала Аиду жизнерадостную улыбку. Наверно, это должно было быть ужасно, вот остальные Аресовые детишки побросали оружие и позамирали в позах нервных античных статуй, но дочь Персефоны что-то не пробирало.

— Забудешь, кто здесь хозяин, — все тем же многообещающим тоном продолжил Аид, — и я отдам тебя гекантохейрам. Тобой будут чистить уши до скончания времен.

Макария и не думала усомниться в реальности угрозы, да и серп тоже. Адамантовая улыбка потускнела и затихла, притворившись обычной сталью.

Аид вскинул руку с серпом и резко взмахнул им крест-накрест.

И мир перестал существовать.

Исчезло небо, исчезла трава, кусты, башни, деревья, исчезли многочисленные Неистовые Аресы, все это рухнуло, обнажая пульсирующие багровые стены.

Из алой дыры впереди пробивался свет.

— Не стойте как идиоты! — завопил Владыка. — Идите быстрей, пока я держу, оно только вошло во вкус!

Аиду не было нужды уточнять. Геката принялась вытаскивать ошалевших пленников Ареса из, собственно, Ареса, Макария бросилась ей на помощь. Вдвоем они быстро опустошили чрево Войны, и Трехтелая вопросительно оглянулась на Аида. Тот кивнул.

— А ты собираешься уконтрапуцкать его серпом? — на всякий случай уточнила Макария.

Хотя намерения Владыки, в принципе, были видны невооруженным глазом. Они же намерения серпа. А если то, что сказал Аид про убийство серпом, было приукрашено не больше чем в десять раз, его в лучшем случае следовало завернуть в парадный пеплос и снова отправить в таком виде к смертным.

А в худшем случае заворачивать следовало вообще всех присутствующих.

И тут Аид ее удивил.

— Еще чего, — прошипел он с таким видом, будто сам не верил, во что говорил. — Много чести. Только не из-за Ареса и Деметры.

— Держись, Владыка, — усмехнулась Геката. — Тебе нельзя его убивать. Убивать это скучно, а мы хотели повеселиться!

С этими словами она схватила Макарию за плечо и рванула вперед, к свету.


***


Персефона медленно шла по горной тропе; острые камешки впивались ей в ноги, порой даже ранили до крови; колючие травы, напротив, будто отшатывались, опасаясь доставить ей неудобство. Где-то там, за горой, гремел невидимый пока водопад. Минта с Деметрой остались за поворотом — последние шаги Персефона должна была пройти одна.

С каждым шагом, с каждой капелькой божественного ихора на острых камнях, с каждым уколом боли — для нее было непривычно ходить без обуви — дочь Деметры должна была отпускать все то, что ранило ее прежде.

Ей следовало отпустить и Макарию, потерянную навеки, и Гекату, которая никогда больше не сварит какое-нибудь интересное зелье и не испытает его на смертном, на тени или даже на боге. Ей следовало отпустить Ареса, которого, кажется, так и не постигнет ее месть. Саму месть, сами мысли о чудовищной несправедливости, об ужасе и отчаянии ей тоже следовало отпустить.

Поднимаясь по горной тропе, Персефона ревела как девчонка, и вместе со слезами уходила и боль, и горечь.

Должны были уходить.

Какой-то частью сознания она понимала, что никуда им не деться, и если и можно отпустить и забыть, то не так, не так, не зачарованной тропой, ведущей к источнику Канаф, не болью в израненных ногах и не слезами обиды на мать, которая отняла у нее последний кусочек надежды. Должен был быть другой вариант, только Персефона его не видела.

Полдня назад Персефона уже сказала: ладно. Будь по-твоему, мама. Раз в своей ненормальной материнской любви ты лишила меня надежды когда-нибудь увидеть то, что мне так дорого, раз ты не можешь понять, что я тоже мать, и готова на все, чтобы спасти своего ребенка или хотя бы отомстить за его гибель, и думаешь только о том, чтобы я кому-то там не досталась — тогда будь по-твоему. Я слишком устала бороться со всем миром, что с верхним, что с подземным, и даже с тобой, поэтому — забирай. Я искупаюсь в этом проклятом источнике, верну мертвым мойрам подаренное мне имя — Персефона — и вновь стану Корой, Весной, Девой.

Так решила бывшая царица, и теперь, немного успокоившись, она по-прежнему не собиралась отказываться от своего решения. Зачем ей цепляться за свое имя, за свою прошлую жизнь, если в ней не осталось ничего, что можно любить?

Все, что ей требовалось — отпустить. Отпустить Макарию, Гекату, Подземный мир со всеми жителями и бывшим царем, отпустить свою месть и свою надежду. С открытым сердцем принять новую жизнь.

Но это было непросто.

Камни, кусты и травы, тропинка между огромных камней, исцарапанные руки и ноги, рев водопада и капли воды на щеках, сброшенные одежды, мимолетное прикосновение к синякам на бедрах, струи воды, низвергающиеся с высоты не очень монументального храма, смешивающиеся с водой из источника Канаф в небольшом озере.

Вода в источнике холоднее льда. Нет, она, кажется, сама — жидкий лед, и Персефоне никогда не понять Геру, которая когда-то окуналась сюда каждый год. Блики солнца отражаются от воды, режут привыкшие к полумраку глаза. Вот этот солнечный зайчик — улыбка Макарии, этот — негромкий, вкрадчивый смех Гекаты, помешивающей какое-то зелье в огромном котле, а вот — пристальный, внимательный взгляд черноглазого скифского воина. Как же он говорил?..

«Я должен подарить тебе что-нибудь».

Подземный царь Аид с его обещанием не отнять, а подарить, так и остался неразгаданной тайной. Если у всего есть цена, то сколько должна была стоить его улыбка, чтобы заставить Деметру не просто действовать, а пойти на сделку с Аресом, с мразью, мучавшей ее дочь почти тысячу лет?..

Персефона встряхнула головой, набрала в горсть воды и умылась.

Отпустить мысли о матери было несложно — куда сложнее было не думать, не вспоминать пристальный взгляд Аида, его прохладные пальцы на ее плече.

И голос — негромкий, как шелест покрывала Нюкты.

«И если у меня ничего не получится, пожалуйста, постарайся не…».

Договорить он не успел — да тут и не нужно было договаривать. Персефона и без того понимала, о чем он просит.

И вот сейчас, после всего, что он для нее сделал, она собиралась наплевать на его последнюю просьбу.

Но эту горечь, горечь от невыполненных обещаний, тоже следовало оставить в прошлом.

Ей просто следовало провести черту.

То, что было, уже не вернуть — нужно думать о будущем. О своем новом предназначении.

Персефона задержала дыхание и нырнула. Ледяная вода обожгла ее тысячей иголок, но потом стало теплее, и она поплыла к водопаду. Она чувствовала, как вода исцеляет синяки и царапины, освобождает мысли от горьких обид и лечит душевные раны. Не все, далеко не все мог исцелить чудесный источник, но Персефона все равно почувствовала себя обновленной.

Хотя почему «Персефона»? Теперь она была Корой.

Загрузка...