Спасти князя

ГРИГОРИЙ ПАНЧЕНКО

СПАСТИ КНЯЗЯ

ГЛАВА I

- Нет, Творение не завершилось, царство Бога не

дано, его надлежит построить, как строите Вы после

купания маленькие песчаные города на берегу реки.

Этот мир - влажный речной песок, а в построении

каждый из нас участвует вместе с Богом, хотя и не

наравне с ним - говорил рабби Ху шим, меряя шагами

тесную комнату. В бочонке с водой мокли розги, но

они скорее предназначались для успокоения совести

кого-либо из старост синагоги, буде он заглянет в

хедер. Ученики сидели широко раскрыв глаза и

слушали, как завороженные. Они всегда так слушали

рабби Хушима, вне зависимости от того, рассказывал

ли он о строении мира или предлагал отгадать, как

переправить в легком челне волка, козу и сноп

неомолоченной пшеницы.

Сквозь потайной глазок робби Хушим бен Каниз со все большим удивлением разглядывал ночного посетителя. Это был ...норманн? Да, по-видимому, норманн. Как он оказался здесь, столь далеко на юго-востоке? И почему... Человек-глыба, черный силуэт в мертвом лунном свете, снова поднял кулак и трижды ударил по двери - будто рассекая врага от плеча к бедру одним взмахом. Застучали доски, едва не ломаясь. Так, пора открывать, не то он сейчас примется рубить дверь. Интересно, на каком наречьи с ним обьясняться? Едва ли ему знакома латынь, а тем более фарси или иврит. Но рабби Хутшим так и не успел разомкнуть губы. Пришелец опередил его: - Ты Хушим, сын Канизов, наставник жидовинский? - Ты не ошибся, путник. Кем бы ты ни был, прошу - взойди и будь моим гостем. Он ответил на том же языке, на котором был задан вопрос, ответил прежде, чем успел распознать его. Но когда распознал, изумление его удесятирилось, хотя по крайней мере стало ясно, откуда взялся этот викинг. Не викинг даже, а, как их там называют, варяг. Но в том то и дело! Добро бы еще из средиземноморья, тогда он, по крайней мере мог оказаться в охране какого-нибудь купца (хотя с каких это пор купцы разьезжают ночью?). С севера же, из земли русов (Гардарики, страна городов - так зовут ее варяги) сюда вообще еще никто и никогда не добирался. Тем более пеший одиночка. Впрочем, совсем не обязательно ему быть одиночкой, да и пешим не обязательно быть... - Взойди же, гость мой, и пригласи своих спутников. Я не богат, но хлеб и вино у меня найдутся, а в доме все-таки теплее, чем в ночной степи. Варяг недобро усмехнулся: - Последний из моих спутников, жидовин, лежит где-то среди ваших проклятых холмов в двух днях пути отсюда и вороны давно выклевали ему глаза, потому что я не смог снарядить его на пир к Одину как подобает. Зато еще пятерым шелудивым псам тоже не видать погребения. Слово "Жидовин" в устах варяга не содержало оскорбления, но рабби Хушим поморщился. Однако поправлять гостя было неучтиво, а в данном случае - и не безопасно. Значит, это действительно были они... Когда Стражи Границ из войска правителя Шапури, задыхаясь от ужаса, рассказывали о битве с воином-зверем, рабби Хушим еще тогда подумал про скандинавских берсеркеров, которые в пылу схватки воют и рычат, брызжа пеной, не замечая ни ран, ни усталости. Всадники, потеряв чуть не половину своего состава (не пятерых, а восемь, даже девять: четверо удержались в седлах, их домчали до Шапури живыми и рабби Хушим вместе с шапуровскими знахарями лично перевязывал их страшные раны, но спасти удалось лишь одного) - так вот, всадники долго не решались подойти вплотную к убитому. И так и не решились, потому что вдруг снова раздался звериный рев и из темноты бешеным прыжком вынесся еще один двунногий медведь, сжимая визжащий меч обеими руками. Нельзя сказать, чтобы Стражи поворотили коней: кони сами галопом унесли их от жуткого места. - Как позволишь называть тебя, воин? - Асклинд Кривоустый. А раньше звали Асклинд Прекраснолицый - варяг снова усмехнулся и рабби Хушим понял, почему эта улыбка показалась ему недоброй. То есть она действительно была такой, но впечатления усиливал рубленный шрам, идущий от ноздри до подборотка через угол рта. - Садись у огня, Асклинд, а я пока позабочусь о твоей лошади. Варяг с грохотом обрушился в кресло, чуть не развалив его. Тут же извлек из ножен меч, воткнул его по правую руку от себя. - Мой друг Фьордсала отправился в Вальгаллу о дву конь, с моей лошадью в поводу. А когда мы год назад выезжали из Кийев-гарда, нас было три дюжины человек и каждый вел за собой подсменного коня. Дорого стоит посмертная воля князя, но законы побратимства - превыше всего. " Посмертная? какой же сейчас год по христианскому счислению? А-га..." - Ты был среди варягов, служивших конунгу Свендислейву? - последние два слова он произнес на скандинавский манер. В тусклом свете очага было видно, как Асклинд медленно поднял глаза на рабби Хушима и надолго задержал взгляд. Тяжелый взгляд, одновременно холодный и обжигающий, как смертельно отточенный клинок. - Э, да ты не прост, хозяин... Теперь мне ясно, почему князь просил добираться имено к тебе. Одно скажу: был я ему побратимом, а не слугой. Служба кончается со смертью господина, а в побратимстве нет господ и оно не кончается никогда. Рабби Хушим промолчал. Видимо, ему вообще следовало побольше молчать, чтобы не допустить очередную бестактность. Трудно понять, что именно викинг может счесть за таковую. - Прежде чем мы продолжим разговор, гость мой Асклинд, прошу тебя: вкуси мой хлеб и отпей освященного вина. Он взял со стола нож и тут же рукоять меча скакнула в ладонь варяга. Рабби Хушим даже не посмотрел на Асклинда: медленно и торжественно он резал высокий круглый хлебец на ломти. Впрочем, опасность была не так велика, потому что другую руку он будто невзначай опустил на полку рядом со столом, где находились две совершенно безобидные с виду палочки. Каждая размером в локоть, соединены шнуром длиной в ладонь и никому здесь неведома их сила. Это левая рука - в правой нож - но рабби Хушим был левша, что не раз помогало ему до его прихода в Шапури и чего не знал Асклинд, да и вообще никто здесь не знал. Здесь и сейчас. Однако варяг и сам опомнился. - Извини, хозяин. Очень уж многие за последний год подымали на меня сталь - едва ли не чаще, чем за всю прошлую жизнь. Извини... Меч он все же не убрал в ножны, а снова вонзил в пол. ...Трапезу они завершили быстро - не так-то много было, чего есть. Против ожидания, Асклинд отказался от вина. Скорее всего он боялся захмелеть: хмель и сон одолевают усталого чело-века мгновенно, а усталость его была тяжела и страшна. Но от постели он тоже отказался. Как змея выползает из кожи, стянул через голову панцирь, долго негнущимися пальцами развязывал шнуровку и наконец ( пахнуло прелой тканью, потом, давно немытым телом) обнажил грудь. Не помяни он раньше Одина, рабби Худшим мог подумать, что на груди у него висит ладанка. Но нет - это был шитый бисером кожаный мешочек. Довольно большой. - Держи.- На стол лег вытершийся по сгибам кусок пергамента. Тонкий, хорошей выделки, очень дорогой материал, в одном месте, словно язвой, насквозь прободенный треугольным отверстием ( вокруг запеклись темные пятна). И мешочек продырявлен, а на Асклиндовой рубахе неровная клякса: когда-то красная, теперь бурая. На груди, надо думать, тоже есть шрам треугольной формы. Даже панцирь не спас... - Что это? - Грамота тебе княжая. Прочти. - Очаг погас, а при лучине темно. Может быть, утра подождем, гость мой? - До утра еще дожить надо - и мне, и тебе (рабби Хушим покосился на пристольную полку, но варяг, похоже, не угрожал - это так в его изложении прозвучала мысль о бренности всего сущего),- Читай, чтоб я это видел, хозяин. Хушим бен Каниз вставил новую лучину, развернул пергамент и начал читать, щурясь на едва различимые строки. Мгновенье спустя он бросил на гостя быстрый взгляд, но тут же опустил глаза и больше не отрывался от текста.

* * *

"Привет Наставнику - от Предводителя! Андрей, ты - последний, кому я посылаю письмо, и крайне маловероятно, что оно до тебя дойдет. А если и дойдет, то года через два после моей гибели. Код я за эти десятилетия подзабыл, но по-русски можно писать спокойно: нынешняя форма разговорного языка весьма далеко отстоит от Реальной, а о письменности и говорить излишне. Нет времени вдаваться в подробности, их ты сам узнаеш у посланца. Короче, я попал в ловушку, которая признается лишь теоретически. Трудно представить, что я и мой нынешний реципиент совпали вплоть до атомарной структуры, но, в общем, сходство между нами оказалось достаточно велико, чтобы пошла синхронная волна. Так что прав оказался профессор Рудаков со своей теорией синхронизации биополя, а не Гвалириши. Можеш передать ему мои поздравления (Рудакову Леониду Сергеевичу в смысле) - жаль только что его правоту мне пришлось испытать на своей шкуре. При наложении я находился вне мимикрино, а так как события мне удалось взять под контроль лишь через месяц, то капсулы на прежнем месте уже не было - она, разумеется, откочевала черт знает куда, избегая контакта с материальными обьектами. Да и бесполезно: ведь за мной капсула не последовала, а значит - прервалась связь и внутрь мне не попасть. Может быть, это и хорошо. Не для меня, само собой, а для Обьективной Реальности. Дело в том, что слило меня в одном теле отнюдь не с рядовым представителем эпохи. С кем именно - ты или уже понял, или поймеш чуть позже. Так что теперь мне приходится играть положенную ему историческую роль. А это нелегкое дело, совсем нелегкое... Но теперь - все. Роль сыграна,путь пройден до конца и режиссер, которого нет, обьявляет финальную сцену. Сегодня, когда я заканчиваю этот лист, остается два дня пути до бухты Малый Вранголимен, где из года в год ремонтируем мы суда во время черноморских походов. Стоянки там не миновать: потрепала нас буря. Значит, еще несколько суток отдыха, починки лодий, если печенеги не нападут сразу, и ..... Никто в войске не верит, что нам предстоит бой с хаканом Курей, что мы вообще с ним встретимся. Действительно, судя по времени и месту, печенегам совершенно нечего делать в этих краях. Но они здесь будут. Навряд ли, кстати, их наняли византийцы - ромеям как раз хотелось меня сохранить, иначе они бы не выпустили нас из Доростола (там положение наше было не трудным, как вскоре скажут летописи, а попросту безнадежным. И ведали об этом по обе стороны крепостной стены). Однако в чем бы ни ошибались летописцы, сам факт моей гибели вместе со всей дружиной, конечно, не измышлен. Даже при учете того, что дело было (будет) близь устья Днестровского, а не на порогах Днепра, и двумя годами ранее. Это ведь, по сути, единственное полностью достоверное событие в жизни моего реципиента: не венчался, не крестился, неизвестно когда родился... Так что в моем расположении где-то неделя,а скорее - дней пять. После чего моя теменная кость пойдет на чашу для вина. Об этой чаше давно мечтает хакан Куря и вскоре его мечта исполнится. А ошибались летописцы во многом... Выше я говорил, что ты - последий, с кем я пытаюсь связаться. Это не совсем так. Сразу после наложения я отправил весточку в княжество Анамнаянджи придворному учителю фехтования Па Рао - а это ведь тоже ты. Несколькими годами позже пытался наладить связь с Сибирью, где в тот момент пребывал Ытален Йонка (он же Эннече Асев,доктор медицины и наш с тобой однокашник). Тогда же писал Орасу Монтаньи, в обитель Сен-Жак. И уже во время греческого похода почти безнадежно пробовал вступить в контакт с царьградским кузнецом Михаилом (не знаю его лично, это кто-то из группы Джонсона). Каждый раз приходилось снаряжать настоящую экспедицию и ни одна из них не то что не вернулась но, видимо, не добралась и в один конец. Или все-таки добралась? Тогда, значит, База не дала "добро" на изьятие? В таком случае передай нашему (или своему, если я уже в списках не числюсь) начальству следующее: кассету мне удалось сохранить. Я как включил ее вскоре после наложения, так она всю мою здешнюю жизнь, двадцать с лишним лет и работает на запись. А мое положение уникально. Не учитель в жалком периферийном городишке (извини, я не имел в виду тебя) - глава государства ( ну, пусть протогосударства еще). Вдобавок совершавший походы едва ли не во все концы нынешней Ойкумены. Информация, хранящаяся в моей кассете (да и в моей голове, раз уж на то пошло) - не имеет цены. Я не зря помянул летописцев... Скажу так: прийдется пересматривать очень многие, если не все концепции, связанные с эпохой 8 - 10 го веков. Письмо я передаю начальнику моих телохранителей. То есть это официально Асклинд - начальник телохранителей, а на деле он мой друг из ближних и названный брат. Ему, конечно, моя просьба тоже покажется безумием. Но он ее выполнит. Если выйдет живым из боя, на что у него шансов поболее, чем у кого-либо еще, но тоже немного. И если сумеет преодолеть тысячи километров, что вообще из разряда чудес. Чудо произошло. Иначе бы ты не читал эти строки. Жду. Писано в лето 647-е, или 971-е от рождества Христова. Точнее, в осень где-то начало октября.

Твой друг Руслан, он же Предводитель, он же..."

Последнего слова не было. Именно сюда ударил ограненный наконечник стрелы,- ударил, легко пронзив железо панциря, толстый войлочный нагрудник под ним и упруго дрогнул, входя в живое мясо напротив сердца. Хорошо еще, что на пути оказался пергамент, смягчивший его уже ослабленную мощь. А впрочем, рабби Хушим, он же Наставник, он же Андрей Волков, сотрудник Института Времени, и так знал это слово. Не слово - имя. Святослав, великий князь русский.

* * *

Он поднял глаза на своего ночного гостя и вздрогнул. но тут же понял, что ничего страшного не произошло. Асклинд Кривоустый спал, повалившись на спинку кресла и расслабленно откинув голову назад - так, что в мерцающей полутьме казалось, будто голова его отсечена. Только неслышно подрагивал кадык в такт дыханию.

* * *

- ...И снова тот же самый лучник выехал вперед и пустил третью стрелу. Неплохим стрелком он был, не промахнулся , сын собачий. Ударила она князю точно в глаз, под налобник шлема...- Асклинд тяжело выдохнул. Зубы стиснул, губу закусив; - Я и еще несколько, сохранившие лошадей, бросились к убийце и долго играли с ним в догонялки среди конной лавы. В конце-концов нас вынесло на открытый простор, но из живых осталось лишь двое. Он и я. И вот тогда.... Он вырвал оружие из досок пола и огладил ладонью клинок. Огонь полыхнул на железе кровавым отблеском, словно живой разбегаясь по лезвию. - Как же ты сам уцелел, гость мой Асклинд? Варяг медленно сжал пальцы и вдруг крутанул меч так, что ветерком повеяло по дому. - Обвиняешь меня в трусости, хозяин? - Мой друг Свендислейв не выбирал себе трусливых побратимов. И никогда трус не пробьет себе дорогу от Кийев-гарда до Шапури. Асклинд опустил клинок, подумал немного и спрятал его. Наконец-то спрятал в ножны, а не воткнул справа от себя. - Ну, хоть ты один понял это, хозяин... Возле лодий никого в плен не брали, так у всех распалились сердца. Но я был далеко, оторвался, чтобы отомстить за своего брата по крови. Опутали меня, окрутили в пять арканов. А потом я у них долго в плену был - и видел как пьют они вкруговую из окованного золотом черепа...В ту самую ночь зарубил своего охранника его же саблей, поймал коня, ушел в степь. Не догнали.... А в Киев-гарде сын князя, Вальдемейр, уже в право свое вступил. И знал все откуда-то - только про чашу костяную не знал, но узнав, так и не возжаждал ее у хакана отбить либо выкупить. Не очень - то ласково меня принял он, хоть я и был единственный среди живущих, кто оставался рядом с побратимом моим и отцом его до последнего его вздоха. Но мне его ласка и не нужна была - спасибо, хоть ватагу собрать не препятствовал. - Последняя воля отцовская ему ведома? - Нет.- Асклинд белозубо оскалился - и никому не была ведома, даже Фьюрдсале, другому моему побратиму. Кто бы пошел со мной, про такое услышав?! Я и сам-то себе не верю... Вдруг, даже не прощаясь, он шагнул к выходу. Только когда он уже взялся за дверь, рабби Хушимм понял, что сейчас они расстанутся. - Ты уходиш, не отдохнув и не взяв припасов на дорогу, гость мой? - Нет - варяг ступил в ночь за порогом - Дорога моя пройдена, а на оставшийся кусок припасы не нужны. - И куда же ты теперь пойдешь? - Не знаю... А впрочем, могу догадаться - во тьме снова бело сверкнул оскал зубов - Я отправляюсь к моим друзьям и названным братьям... Далеко не меньше сотни выстрелов из лука. Это если вверх стрелять! - Подожди хоть до утра, гость мой Асклинд - Стражи Границ, как волки, ночью зорче! Гость мой! В ответ донеслось пение. Безумец, ему бы идти неслышным шагом, а он пел во всю глотку! Наверное, о кораблях, парусах и веслах, о льдистых фюрдах Скандинавии, хазарейских заводях на реке Итиль и золотых бухтах Понта Эвксинского, в равной мере дрожащих от ужаса либо щетинящихся копьями при виде четкого строя змееголовых драккаров вперемешку с крутобокими лодьями... Последствия не заставили ждать . По ночной степи, стелясь над землей пролетел далекий свист, смутный отзвук перекликающихся голосов, потом... Потом - жуткий, нечеловеческий крик, лязг сгибающегося железа, высокое ржание раненой лошади... Рабби Хушим ждал, вслушиваясь во тьму. Его вдруг замучил бессмысленный вопрос: сотня полетов, если вверх стрелять, это сколько же будет, какой ему мыслится высота свода небесного? ...Мимо его дома рысцой протусил конный отряд - несколько седел были пусты. Передний из всадников нес пику на выставленных вперед руках, как бы стрямясь держать ее от себя подальше. Даже не саму пику, а бесформенный черный предмет на его конце. Предмет этот проплыл вплотную рядом с окном и рабби Хушим отшатнулся, различив в предрассветной мгле ассиметричную улыбку...

* * *

РАЗДЕЛ "ПОТЕРИ", N 107

Руслан Милетич, 2241-2266 (?). Сотрудник И. В., магистр исторических наук (2264), амплуа - "ПРЕДВОДИТЕЛЬ". 3 самостоятельных погружения (в т.ч. одно - безвозвратно), 8 опубликованных работ, из них 2 - отчет-анализы. Один из авторов т.н. "Теории свободного внедрения" (см.раздел "Апокрифы"), получивший статус "условно-допустимой" в 2263-66гг. Во время очередного погружения (Реально - 6/4 2266, Обьективно - 9 - 11 вв; разброс обьясняется принципиальным отказом сторонников ТСВ предварительно уточнять хронокоординаты, а так же отсутствием показаний фиксатора капсулы - см. ниже) пропал без вести. Мимикринная капсула с пережженной энергосетью и полностью стертой памятью фиксатора обнаружена в стратосфере 7/5. 2266; географическое положение соответствует среднему течению Волги, однако представляется в значительной мере вторично-смещенным. Спасательные рейды 2266, 67,70 гг. не имели успеха. Тем не менее в 2273 по настоянию и при личном участии сотрудника А.Волкова был предпринят еще один рейд - столь же безуспешный. Факт смерти не вызывает сомнений. Однако обстоятельства ее до сих пор остаются неясными.

* * *

ОТСТУПЛЕНИЕ ПЕРВОЕ: ОБ "ОБРЕЧЕННЫХ КУЛЬТУРАХ"

Было так: о войне с применением какого-то особо разрушительного оружия (кажется... да-да, ядерного; правильно) в прошлом говорили всерьез, но все же несколько отвлеченно. "Всерьез" - потому что все было: и испытания, и детально проработанные планы... И генералы, вдумчиво морщась, склонялись над картами... И два города легли во прах, мало что в чисто военном отношении доказав своей кончиной... А "отвелеченно"... Отвлеченность заключалось в том, что никто не знал, как все это будет если будет - на самом деле. Узнать можно было, лишь попробовав. А попробовав - и вовсе ничего не узнаешь. Некому будет узнавать... Потому, должно быть, и желающих не нашлось. И сейчас, три века спустя, тоже - желающих не находилось. Поэтому о возможности хроноплазма, сбоя во Времени, вновь говорили отвлеченно. Гипотез - масса была. Но теории - ни одной. И - слишком велика будет плата за ошибку, чтобы рисковать... А с другой стороны - что делать? Вообще отказаться от перемещений, намертво привязав себя к собственному хронопласту? Не получится. По многим причинам не получится. Одна из этих причин - не единственная, но главная - тупик, в который упрется цивилизация. Не все решаются признать само наличие данного тупика. Однако это, как сказали бы последователи одного из вымерших философских течений, обьективная реальность. (Уж не отсюда ли пошло традиционное разделение Времени на два истинно или мнимо независимых слоя: Реальность (происходящее) и Обьективность (произошедшее)? Нет, едва ли. А впрочем... Хотя, не все ли равно!). А что делать если, например, космические перелеты, вопреки множеству прогнозов, так и не осуществились? Может, и осуществляться еще в разумный срок, лет через 50 или 200, но уже сейчас ясно, что и это невозможно без того, чтобы приручить Хронос, овладеть его тайнами. Пространство без Времени необоримо... В своем же хронопласте - тесно. Тесно не жить. Тесно творить. Конечно, можно углублять и доводить до совершенства знания, полученные в этой Реальности, но... Ладно. Сколько уж раз об этом говорено... Короче говоря, не получается. Очевидно, глубина без широты не существует: либо вообще, либо еще, либо для нас - таких, как мы есть, в теперешнем нашем состоянии. Жаль. А с другой стороны, подставить под удар свой мир, свою Реальность, создать условия, при которых она может просто исчезнуть, как исчезает ток после разрыва цепи - хорошо ли? (Ну разумеется, совсем не обязательно, что все произойдет именно так. Может возникнуть паралельная реальность, "квази-что-то там", не вспомнить многоэтажную формулу... Может вообще ничего не случится, сгладится эффект воздействия, исчезнет, как сглаживаются, исчезают на зеркале пруда круги от брошенного камня. Может... Вот именно - "может". Не та ситуация, чтобы оставлять место сомнению). И тогда был рожден термин - "обреченные культуры". Временной поток, какова бы ни была его природа, обладаает изрядной степенью инерции - уж это-то установлено наверняка. Чтобы вывести его в иное русло - если это в принципе осуществимо - требуется воздействие немалой силы. Этой силы намеренно не будет прилагать никто. А о случайных воздействиях при работе в обреченных культурах можно не беспокоиться. "Обреченность", звучащая в их названии - не метафора... Это значит, что в скором времени данная культура перестанет существовать, будет уничтожена. Причем уничтожена будет даже не как "культура"(этнос, племенная группа или другое системное образование) - а целиком. Вместе с ее носителями... Только так можно не беспокоится, что мысли, слова и действия тех, чья жизнь в Обьективности была потревожена твоим вмешательством, не окажут влияния на будущее. Естественно, по настоящему обреченными могут быть лишь периферийные образования. Это сильно ограничивает возможность исследователя. Но есть и иной аспект... ...Неписанный кодекс велит исследователю оставаться в рамках "обреченной культуры" до тех пор, пока не прервется ее существование. Лишь в самый последний момент - когда сойдет на дремлющее селение ледово-каменный зверь лавины или обрушится частокол под напором врага... Это называлось - "Завершение". Именно так, с большой буквы. Любили в хронослужбе многознаительно-чеканные формулировки. Но - мало кто решался дождаться Завершение. И даже дело не в том, что гибельный финал грозил жизни самого исследователя - это-то как раз была проблема решаемая... Тот, кого называли рабби Хушим бен Каниз знал, когда оно произойдет - его Завершение. Знал - и это было тяжелее всего. Хотя то, чему надлежало произойти в Шапури, вовсе не являлось первым Завершением в его жизни. "Будем надеятся, и последним оно не окажется. Потому что теперь у меня есть, как минимум, еще одно дело, которое нужно завершить".

ГЛАВА II

...Говорят,что когда в одно из селений пришел

бродячий врач, за которым устало брели несколько

подростков, несших кто поклажу, кто короб с

лекарствами, один из молодых поселян подошел к нему

и предложил взять его в ученики, обещая хорошо

заплатить и быть покорным.

Но лекарь отказал ему, сказав, что, во-первых,

плата и покорность - не лучшее начало для

ученичества, а вовторых, для наставничества ему

отпущен в этом мире неполный год, а за это время

будущего врача обучить невозможно. Поселяне сочли

слова лекаря шуткой, ибо никто не может знать,

какие сроки ему отпущены. Тот возразил: никто не

ДОЛЖЕН этого знать. И удалился.

Это - Малый Врангалимен, Малая Варяжская Бухта. Есть еще просто Врангалимен. Но последнее название уже ведомо многим. И название, и место. Поэтому ни к чему нам туда заходить. Когда чужие глаза и уши прознают и про теперешнюю стоянку, мы уйдем и из нее, в какой-нибудь очередной Врангалимен - скажем, Новый. Никуда мы отсюда не уйдем. Никто. На берегах Эвксинского Понта многие заводи еще получат прозвища "Варяжского", заслуженно или незаслуженно. Но уже помимо нас. Это - здесь. Я не собираюсь идти на киевские земли - там сидят мои сыновья, стремительно мужающие волчата (ну, не мои - предшественник, к счастью, успел оставить свой хромосомный набор),- поэтому отпадает бой на порогах Днепра. Не собираюсь я и возвращаться "в греки", зимовать в летописном Беловодье (нет, кстати, там никакого Беловодья, просто не существует) - это будет воспринято как нарушение договора и вот тогда-то на нас обрушится вся мощь ромейского войска. Путь мой лежит в град Преславец, столицу Приморской Руси. Дальше он, путь этот, безостановочно проляжет по воде, так что если кто и осмелится потревожить наши лодьи, то уже никак не легкая степная конница. Значит - здесь. Удобнее момента не придумаешь. Суда лежат на берегу табуном морских змеев (деревяный стук доносится от них - меняют ломанные ребра-шпангауты), их враз не оснастить, не спихнуть...Люди измотаны многодневной греблей, они, конечно, не повалятся совсем уж беспечно, выставят часовых, да и прочие будут спать с мечем в изголовье - но все же, все же... И надежды никакой нет. Иначе уже прибыли бы, не тянули до последнего. Значит, не дошел Асклинд. Не дойдет, вернее. Правда, возможен другой вариант. Вовсе не обязательно в Шапури сейчас действительно находится пост. Могли его отменить: ведь известный мне план имеет четвертьвековую давность. Могли его снять: ведь Прекраснолицый поспеет (не поспеет!) уже вплотную к Завершению, ведь немногие решаются дождаться самого Завершения... Правда, Андрюшка как раз из таких (и я был из таких) - но он за эти годы мог изменить свои планы, даже изменить амплуа, а то и вовсе... И над моим посланием недоуменно сморщит лоб самый обычный, Обьективный раввин.. И еще один вариант возможен. Пост не снят, Асклинд не сгинул в пути, доставил пергамент по адресу и сотрудник Института - Андрей либо другой кто - прочел его. А вот об этом лучше не думать. Ни к чему. Да и бесполезно. Это - здесь... Дважды стукнул в тишине дубовый молот, потом - еще раз. И умолк - ночь подступила. Я лежу в глубокой золотой лохани и чувствую, как цепенящую мишцы усталость медленно растворяет нагретая вода. Не будь эта посудина из золота, я бы не решился открыто поместить ее в шатре своем: ванна - символ изнеженности (интересно, для чего она предназначалась прежними хозяевами - купались, крестили, подавали целиком зажаренную дичь?). А так, пожалуйста - не роскошь, а часть военной добычи. "...И Хлодвиг сказал, указывая на чашу: "Храбрейшие воители, дайте мне вне дележа вот этот прекрасный сосуд". И согласились с этим те, у кого был здравый смысл, но один легкомисленный и вспыльчивый воин с громким криком поднял секиру и разрубил чашу, промолвив: "Ничего из этого не получишь, кроме того, что полагается тебе по жребию". Все были поражены, но Хлодвиг промолчал, затаив в груди скрытую рану..." Да, промолчал. Но через год, на военном смотре, придрался к тому воину за небрежение к оружию - и взмахом своей секиры развалил ему череп от темени до зубов: "Так поступил ты с чашей!". Между нами полтысячи лет и тысячи километров, но сходна ситуация. Хлодвиг, предводитель франков, давших название стране - но сами они не французы и вообще не совсем еще народ, а разноплеменная воинская прослойка. Я же - предводитель русов (именно русов, приморских русов - не русских), которые... Предводитель... Мыла нет - вместо него комок пенящейся глины, пропитанный благованиями. И этой глиной, смывая вьевшийся пот, грязь и свечную копоть, меня натирают узкие девченочьи руки... - Повернись, мой повелитель, чтобы я могла отмыть тебе спину. Я поварачиваюсь. Глина пенясь, окутывает лопатки - от нее исходит тонкий аромат мирта, благородных смол, еще чего-то... Потом по спине проходится губка, мягко и нежно, но с рассчетливой, бережной силой... Конечно, бесполезно выговаривать ей за "повелителя", все равно будет звать так. Вот уже два года зовет - из тех почти четырех, что мы вместе. И раньше бы звала, да неведом был ей язык. Как это случилось? Тогда в Преславец как раз прибыл очередной торговый корабль - булат, шелка, невольники... Ну, шелк у них не брали вовсе: не к лицу он воинам, разве что сам я как-то, оттянув растерявшемуся купцу пояс штанов,под дружный хохот кметей сыпанул туда горсть золота, цену шелкового плата и тут же порвал надвое драгоценную ткань, обернул в нее ступни ног. И, присев, чтобы надеть сапоги поверх обмоток, различил в невольничей толпе лицо. А различив, задержал на нем взгляд. И все, ничего более. Когда я под вечер пришел в оружейную, где ночевал с ближней дружиной, я сперва удивился перемене - отгородили мое ложе занавесью из шкур. Только одернув эту занавес, я увидел и понял. Увидел. Понял. Ценный товар молодые рабыни, завозят их даже из самых дальних краев - из земель ципьских, с берегов Черного моря... Настолько ценный, что им не клеймят тела и даже не бесчестят дорогой - девы стоят больше. Кто-то проследил за моим взглядом, прочел мысль, невысказанную мысль, в которой я сам себе не признался. Швырнул ли проследивший торговцу пригоршню монет, как я - или приставил к горлу острограное железо? Это неважно. Важно то, что она ждала меня, сидя на ложе-скамье под развешенным в ряд оружием. И из одежды на ней оставалась только цветная лента в волосах... Девочка это была, даже не девушка - вряд ли больше четырнадцати. Сейчас она тоже по нашим меркам совершеннолетней не считается. А здесь в этом возрасте уже можно иметь сына или вести счет убитых тобой людей на десятки. Раньше вступают в жизнь. Раньше и выходят. (По каким "нашим" меркам, дубина?! Забудь, забудь об этом, нечего бередить!). Ох и пожалел: наверно, проследивший-за-взглядом о своем поступке!. Еле заметно, паутинным касанием, ее пальцы гладят длинный рубец - с такой осторожностью, будто это все еще зияющая рана. Нет, в битве я не поварачивался спиной, просто сверху, из крепостной бойницы низверглось копье, глубоко вспоров мышцы вдоль хребта. И не выжить бы - но она знала целебные травы и знала, как сшивать шелковиной живую плоть. "Точки жизни", нажим на которые способствует лечению тоже были ей ведомы - кто научил, когда успел? Не знаю, не говорили мы о прошлом, словно не было его. Словно жизнь наша началась с той ночи. Ночи Одернутого Занавеса. ...Тогда я опустился на волчий мех рядом с ней, обнял за вздрогнувшие плечи и до утра сидел, щекоча дыханием ухо, шептал слова, непонятные ей, не запомнившиеся мне, но ласковые, успакаивающие. Вокруг разноголосо храпели воины (спят или прислушиваются?) - и ничего у нас не было в ту ночь. И в следующую ночь не было, хоть я и перебрался из оружейной в шатер (зароптали дружиннички, один даже шутку скабрезную отпустил - но не договорил ее, шутку, ибо нелегко шутить с челюстью разбитой...). Я мог уже позволить себе такие штуки в хлодвиговом духе - мог, да не очень, не безоговорочно. Поэтому назавтра, благо как раз штурм предстоял (ничего себе - "благо"!), я весь бой был в первом ряду, первым же ступил на первую осадную лестницу, своим примером одушевляя... Ну и нарвался - на копейщика справного, рукастого. (Интересно, настоящий князь, из Обьективности - с ним бы как? Он навряд ли бы Звездочку внимания удостоил: иной стандарт красоты, не для десятого века, тот дурень именно по этому поводу прохаживаться начал - начал и подавился своими зубами... Впрочем, раз не взглянул - значит, и незачем ему было так на рожон лезть, престиж свой подтверждая. Стало быть, не встретил его тот копейный бросок, не возникла нужда в искусном лекаре. Ну да, все правильно. Бесполезное это дело - Время на ошибках ловить). Жар был, липкая муть, по углам толклись живые тени - и вдруг все как-то разом прекратилось. Я осторожно повернулся на бок - подживающая рана тоненьким уколом напомнила о себе, но и только - и увидел перед собой ее детское лицо, осунувшееся, с синевой под глазами. Она сразу заплакала, легко и как-то освобожденно. Обеими руками я осторожно притянул ее к себе, ощутил ее неловкие, непривычные обьятья - и никто не услышал ее вскрика... (Лишь потом я понял, что обернись дело иначе, разделила бы она со мной не ложе, а погребальный костер). - Сядь, мой повелитель. Струя прозрачной воды льется сверху. Потом тончайшая льняная простынь холодит чистую кожу. И уже не в воспоминаниях, а наяву она шагнула ко мне. Я принимаю в себя птичью хрупкость ее тела - и вот я забыл о том, кто я и откуда, забыл о вплотную подступившей гибели, да и вообще обо всем забыл...

* * *

Время, Время летит галопом, как газель от пардуса, бьется красной рыбой на мелководье, сечет железным ливнем... Все было, есть и будет одновременно, все идет насквозь - туман, фантом, но подлинна кровь и смерть - и жизнь тоже подлинна. Есть у Времени резерв прочности, как-то выправляет оно само возникающие мелкие ошибки (или кто их выправляет?) - но тем страшней и неукоснительнее ложится его магистральный путь. Хронопласт, пласт земли глинистой, что давит на крышку гроба... а в гробу лежит упырь с открытым левым глазом и налитыми кровью губами, может он встать, вспаривая все эти пласты над ним нависшие, если сердце у него не пробили осиной, тонким осиновым копьецом. Не упырь- навий, навье - так зовут непокойных покойников, мертвецов, лишенных погребения или тех, чья гибель была необычна, нелегка была гибель. Станет ли навьем человек, павший в бою? Не станет, это честная смерть. А если над телом его надругались, если его мозг, как пища, вывален в пыль на прокорм тонконогим степным собакам? Как, не поднимусь ли я, не начну ли бродить среди живых, алча соленой красной водички из человеческих жил? Или надлежит мне шататься по ночам, ужасая встречных снесенной до глаз головой, в поисках своего черепного свода? И карать страшной смертью тех, кто посмел отхлебнуть из него вина? Какая чушь, какая глупость лезет в мысли... Жаль. Очень жаль. Себя жаль, еще двоих-троих, делящих с собой Время и Место. Но больше себя, больше них жалко знаний. Знаний! (Да, даже так. Впрочем, я всегда это понимал, только осознать смог лишь после наложения. Хоть чем-то оно на пользу пошло... В конце-концов, жертвуем же мы своими жизнями в обмен на знания! Статочная цена...) ... Когда все перемешалось в едином бурлящем котле - славяне, иранцы, остготы, еще дюжина малоизвестных племен да полдюжины вовсе неизвестных, образуя сложную, причудливую мозаику; когда можно встретить, например, раскосого широкоскулого викинга, носящего славянское имя, говорящего на тюркском языке и творящего молитвы Ахурамазде; когда названия одних земель, городов, даже племенных групп сплошь и рядом переносятся на другие, им вовсе не родственные; когда крещенные воины мажут вырезанной на распьятьи фигурке губы человеческой кровью, искренне полагая, что свершают богоугодное дело, когда 1смерд сел 1на пферд, а конунг - на комонь 0невозможно разобраться в этом хитросплетении стороннему человеку. А разбираться будут, для этого и создан Институт. Значит, будут жертвы, случайные и бессмысленные, как в бездну рухнет громада ресурсов, энергии, сотни, если не тысячи человеко-лет квалифицированного труда... И лишь веке в двадцать шестом Реально, переступив через погибших, полностью перестроив методику погружений и структуру Института, приблизятся к тому уровню понимания, которым я обладаю сейчас. Только приблизятся, не достигнут... - Повелитель мой, ты стонеш - к тебе пришел дурной сон? Позволь, я развею его...

* * *

- Княже! А, княже! Проснись. - Что? - (ладонь моя нащупала в изголовье костяную рукоять, сжала) "Уже" - Чего - "уже"? - Уже печенеги? - Какие здесь печенеги, откуда, княже? Там караульщики какого-то поймали, к тебе ведут. - Что, утра подождать не могли? Такое я мог сказать только спросонья. "Какой-то", оказавшийся в потаенной, секретной бухте, да еще всего через несколько часов после нашего прибытия - новости не из малых. Посланец? Скорее, лазутчик. Сейчас проверим. "Ведут" - стало быть, живым взяли. Это хорошо. Только тут я огляделся. Тай-бо рядом уже нет - значит, она неслышно поднялась еще до моего пробуждения, перешла к мальчику и кормилицам. - Так что, сюда вести или как? Поскольку я уже проснулся, эти слова воин произнес в полный голос - и тут же в шатре по соседству захныкал разбуженный ребенок. - Потише говори-то. По лицу гридя прокатилось недоумение. Снова моя оплошность, что-то я совсем размагнитился. Да, ладно, уже недолго... - Светильник запали - вон там кресало. Ну, ввести его. Ввели. Задержанный стоит меж двух гридей, на них и на меня посматривая без страха. Он среднего роста, среднего возраста, да и одет во что-то среднестатистическое - невозможно определить кто он и откуда. Правда, одеждой эта усредненность и завершается: лицо его - это лицо книжника, к такому бы лицу и руки слабые, в чернильных пятнах - но тело дышит скрытой пружиннистой силой неутомимого ходока, если не рубаки. Да, такой вполне может высмотреть и толково описать слабое место в обороне, покрыть за день - пешком, верхом или на ладье - десятки верст, а при случае и снять часового. ("Оружие было при нем?" - " Нож да посох долгий" - " Как, махаться не пробовал?" - "Пусть бы попробовал только...") - Слушай меня, пришелец. Ты все равно заговоришь, уж поверь мне, так говори лучше сразу. Где те, что были с тобой, сколько их, комонные вы либо при челнах? Пленник и впрямь сразу заговорил, но словами непонятными, хотя и с отзвуком знакомым. Толмача, что ли, позвать? Без толку, ибо толмач знает больше языков, чем реципиент мой, а не чем я сам. И тут - словно Небесный Бог пронзил меня своей огненной стрелой. Потому что теперь пленный говорит по русски,- но не в Обьективной, а в Реальной форме языка. - Да, немало пришлось тебе пережить, если ты не только интерлингву забыл, но и меня в лицо не помнишь. Ты сам-то тоже на себя не похож: вместо запорожского чуба, как считалось традиционно - гребень волос вдоль темени... Но все-таки я тебя сразу узнал, Предводитель. Красным пляшущим светом выкрашено было его лицо, лица воинов, да и мое, должно быть, тоже. Со стороны мы все, наверно, напоминаем идолы языческих божеств вокруг горящего на жертвеннике огня. Но некому глянуть со стороны. - Здравствуй, Наставник. Здравствуй, Андрей, Волчара, здравствуй! Гриди отшатнулись, пораженные невиданным: как в бою схватываются медвежьим зацепом, сжали друг друга в обьятиях их вождь и безвестный пленник. Но это были обьятья дружбы, а не борьбы.

ГЛАВА III

- Гласят законы Ману; даже в пылу битвы не пора

жай ни оказавшегося на земле, ни стоящего со

сложенными руками, ни евнуха, ни безоружного,ни

говорящего "Я твой", ни сошедшегося в схватке с

другим, ни раненого, ни отступающего. Многие

махараджи плохо слушали своих учителей, еще

большему числу их учителя говорили лишь то, что они

готовы были услышать. Но ты запомни сказанное на

ближайщие пять лет.

- Почему только на пять, Учитель? Вместо ответа

тот вышел на террасу и долго стоял там, щурясь на

закатное солнце. И когда ученик понял, что он задал

глупый вопрос, на который не полагается ответа

вот тут-то и последовал ответ.

- Потому что на больший срок тебе вряд ли удастся

это сделать, Ананси. Мальчика не звали Ананси, но

ему очень нравилось это прозвище, вывезенное

учителем из краев, где люди черны и курчавоволосы.

И означало оно - "паучок".

Фитилек, чадя, плавал в жировой плошке, а остальные светильники были погашены. Но все равно они сидели, почти прижимаясь друг к другу и переговаривались едва слышно - словно кто-то мог их подслушать, словно кто-то здесь и сейчас мог понять их речь. - Я уж и не ждал никого. Но все равно, конечно, свинством было тебя не узнать, хоть ты и в биогриме, в бороде, да еще и цвет волос сменил. - Ладно , прощаю, так уж и быть. Мы ведь к тому же и расстались еще желторотиками, от роду меньше лет имевшими, чем с тех пор прошло ... - Надо сказать, удивил ты меня своими аппартаментами. "Ни котла, ни шатра не имяше, но попону подстлав и седло в головах". - В начале так и было. Впрочем, и сейчас я из одного котла с дружиной хлебаю, да и шатер мой коврами не устлан, как видишь. - А Па Рао - это не я, это родовое имя того раджи, у которого я учительствовал. - Это мгновенно произошло, я даже не успел включиться. Причем ведь гипотеза синхронизации не общепризнана, я ее вспомнил с трудом и не сразу, так что можешь представить... - Все в порядке. Ребята? Целы,целы все, весь наш выпуск, не беспокойся. Живы и здоровы, привет тебе шлют. Да, и Бьярне тоже. Ладно, давай лучше о тебе поговорим. - А я и отвык уже. Даже не вижу себя в Реальности. Ох, неужели... Смирный шепот выкатывающихся на песок волн перекликался с шепотом человеческим, гасил его и одновременно как бы порождал - словно все звуки истекали из одних уст. Высокая смуглая девочка, неслышно ступая босыми ногами, принесла им новую порцию дурманящего напитка (он так и назывался - "дурман"; нечто горячее, терпкое, с медом и брагой), пряча лицо от незнакомца, опустила чаши на столик и тут же шагнула назад, в полутьму шатра. - Да, моя - Руслан ответил на незаданный вопрос. - Красивая кобылка, правда? Покажись господину своему и другу его, Тай-бо, Звездочка! Девочка-женщина шагнула в круг мерцающего света. Андрей видел только ее узкую спину: не решаясь взглянуть на него, она стала лицом к своему хозяину. Хозяину или...? - Покажи себя! - (странный жест последовал: будто схватив что-то у груди, руки разошлись в стороны и разжались, отпуская схваченное). Медленно, птицей, расправляющей крылья, она повторила это движение - и ткань сползла с ее плеч. Лишь сейчас Андрей понял, что она неодета, в спешке набросила на себя какое-то покрывало. - Повернись! Едва заметные бисеринки пота изморосью выступили по телу и язычек пламени отблескивал на них жемчужно. Она была открыта вся - от тонкой шеи с мягко пульсирующей жилкой, крутых холмиков грудей до темного мыска под животом...Только лицо она продолжала скрывать в ладонях, так плотно их прижав, что пальцы будто судорогой свело. - Уходи. Она даже не подхватила упавшую накидку. Перестук ног, гибкий разворот бронзовокожей статуи, вдруг обретшей подвижность - и они остались вдвоем. Мгновенье спустя что-то со звоном обрушилось в черноте, скрывавшей глубь шатра, куда призраком метнулась женская фигура. - Зачем ты так... Обидел девочку. Тот, который князь, встал со своего места (резкое и одновременно по-кошачьи мягкое движение прирожденного бойца - даже сейчас он бойцом оставался). Теперь он возвышался над сидящим, как корабельный ростр). - Просто она - моя, понимаешь - МОЯ. Целиком, душой и телом моя. А насчет обиды - ты и не знаешь, что это такое, никто из вас этого знать не может... - Уж передо мной-то права собственности мог бы и не демонстрировать. Потом - что это значит: "ни один из ВАС?" - Да, из вас. Что, не согласен с термином? - и опять-таки словно огромная дикая кошка ("легок, аки пардус" - было сказано о Святославе. Выходит, не о Святославе это было сказано...) тот, который был князем, согнулся, будто изготовив тело к броску. Вовсе он не собирался бросаться, просто полувраждебный поворот разговора автоматически выставил его в боевую стойку. Не нажать бы случайно на спуск-но поди угадай,вдруг именно подчеркнутая корректность окажется спусковым крючком. - Счастье твое, что я не согласен. " Передай нашему (или своему, если я уж в списках не числюсь) начальству следующее...". Числишься ты в списках, в НАШИХ с тобой списках... князь Руслан! И - спущена насторожка. Зверем взревел от этих слов бывший князем, прыгнул к стене, где висело оружие - и словно подхваченная его рыком из темного угла, из-за вороха мехов взметнулась еще одна тень. Закрывая пол-неба, блеснул широкий меч - Андрей едва успел отклониться. Немногое можно было сделать в его положении (он все еще сидел, при первом рывке князя не вскочил с места, надеясь образумить его уязвимостью позы), но он сделал и они с этим, из темного угла, покатились по земле в ближней схватке. Прильнуть к нему, как рысь к вепрю, превзойти мощь умением, обезоружить... Почти удалось, но незащищенная спина ждет удара, вот он - и резкий поворот, острие копья, царапнув кожу между лопатками, входит в земляной пол. Второй удар мог быть смертельным: нельзя отпустить того, кого скрутил и отбиваться трудно, его удерживая. Но откуда-то сбоку возникло гнутое лезвие, сухой хруст - наконечник так и остался в земле с половиной разрубленного древка. Сначала Андрей глянул на блеск стали, потом - в другую сторону. Кривой клинок хазарской сабли был в ладони князя, а вот копейный обломок... Она так и не успела одеться но, кажеться, не сознавала в этот момент своей наготы. Древко держит обеими руками (и правильно держит- так, как положено в бою), вот тут-то Андрей и рассмотрел ее лицо Мудры были те, кто дал ей имя "Звездочка". Китаянка? Ну да, Тай-бо "Осенняя звезда", Венера. Тот, который был князем, быстро и непонятно сказал что-то. Мышцы удерживаемого обмякли, расслабляясь и Андрей в свою очередь расцепил хватку. Еще несколько секунд в воздухе висело тяжелое и опасное, как боевая сталь, молчание, потом схваченный воин первым рассмеялся. Нет, не рассмеялся - захохотал, брызжа слюной, ударяя себя по ляжкам и откидывая в изнеможении львиногривую голову. Это была разрядка бешенства и двое мужчин, стоявших друг против друга в напряженных позах, сначала недоуменно уставились на него, а потом их самих разобрало. Только что страшное произошло между ними, былого уже не вернуть, однако теперь они заходились смехом до слабости, до икоты. Позже каждый из них будет вспоминать эту сцену, но каждый по-своему. Легонько стукнуло дерево об утоптанную землю. По полу катился тупой обрубок древка, а Осенней Звезды уже не было - лишь снова дрогнула чернота. - Ну, ты и здоров - как медведь здоров, пришелец - тыльной стороной кисти воин смахнул набежавшие слезы.- Ты первый, кто одолел меня, из мною встреченных, да еще голорукий - оружного. Нам теперь остается одно: либо уж биться насмерть, либо заполнить половину чаши вином, остальное долить нашей кровью и выпить в две глотки. Не довелось нам стать братьями по рождению, так станем ими по крови. Что скажешь на это? - Ты тоже силен, Асклинд, и сила твоя не глупая, так что в моей победе вини судьбу - не меня. Я не прочь промочить горло вином пополам с кровью. Но скажи сам - могу ли я стать братом тебе, не становясь братом твоему брату? Асклинд только глазами моргнул. Лицо его вдруг показалось детским - да он и был ведь ребенком, испытанный в бессчетных боях витязь. По меркам Реальности, во всяком случае. Большим ребенком, забавляющимся, как испокон века все подростки, военными игрушками... - Как ты... Откуда ты знаешь? Князь вдруг обнял викинга за бычью шею, притянул к себе, шепнул что-то на ухо. Тот поднялся, цепко обводя шатер взглядом. - А над моими словами ты подумай, пришелец. Я ими бросаться не привык. Похоже, будь у шатра дверь, он бы хлопнул ей. А так разве что пинком отшвырнул материю поглога - и исчез во тьме.

* * *

- Это тоже обида легкая, она уже сегодня пройдет. Конечно, он из моих приближенных, так что некую этическую норму я нарушил, его отсылая. Ну что ж... - Я вижу, ты-то действительно знаешь, что такое обида. Он тебя хоть на поединок не вызовет - или это все-таки не положено? - Все-таки не положено. Хватит об этом. За вспышку свою извиняться не буду - это реципиент, не я... - В том-то и дело. - Я же сказал - хватит. Лучше расскажи, как вы меня забрать планируете. - Не знаю, Руська... Честное слово, не знаю. - Что значит "не знаю"? Тебя же за чем-то сюда послали ведь! Я спрашиваю план какой? Итак, не миновала его чаша сия... Прийдется отвечать, причем отвечать правду. Хотя, судя по предшествовавшему, результат может оказаться непредсказуем. - А никакого плана нет, Руслан. ПОКА нет - это дополнение должно было смягчить убийственный смысл первых слов, но вряд ли смягчило,- И никто меня сюда не посылал, сам собрался. Сам же я, убей меня, не представляю, как мы сможем тебя изъять, не вмешавшись в ход истории сами - или не положив при изъятии десяток наших. А возможно, и то и другое сразу... И - ничего не произошло. Тот, который князь, продолжал сидеть, как сидел. Лишь закаменели руки на подлокотниках резной византийской работы. - Ты о кассете им сказал? - голос того, что был князем, звучал так же твердо, как и раньше. Даже более твердо, вот оно что. Вообще Андрей ждал этого вопроса. А вот чего он никак не ждал - это что о кассете будет спрошено в первую очередь. - Я не понял, Руслан - ты за кого, собственно, нас принимаешь? - А за кого же мне вас принимать... Твоя кассета с тобой сейчас? Приготовься - сейчас запишешь несколько ключевых моментов. Андрей только плечами пожал. Конечно, была у него кассета - роговая бляшка с грубым узором, украшение одежды. Не роговая, само собой: это маскировка. И готовиться ему было совершенно нечего, запись произойдет автоматически, помимо его воли. В этом даже некоторое неудобство... - Я дам малый формат. Подвинься-ка сюда. Конечно, уставом не положено просматривать запись в Объективности, но ведь и ты, поди, не всегда устав блюдешь. - Не всегда... Его кассета была выполнена в виде шейной гривны ажурного золота - ну да, не князю бояться разбойников. Это оправа, разумеется, изготовленная уже здесь по особому заказу: сама кассета представляла собой невзрачный камушек в глазнице крылатого льва. ...Изображение возникло между ними внезапно, как солнце, показавшееся среди ночи. Во всяком случае, для любого постороннего наблюдателя из здешнего хронопласта было бы это столь же немыслимым, невозможным чудом. Да и те двое, кто сейчас напряженно вглядывались в квадратик голубого света, тоже сперва отшатнулись, себе не поверив. Один не привык к такому зрелищу в Объективности, другой же вообще не видел ничего подобного за четверть века. Хотя это в искусственном изображении - глазами же он видел все. Именно это и видел он... ...Рослый, холеный красавец в клетчатом хитоне-далматике - он кажется еще выше, поскольку мы смотрим на него с точки, расположенной чуть пониже ключиц: как раз там находится матово блестящий глаз грифона. Говорит негромко (впрочем, звук приглушен), взвешенно, словно чеканя каждое слово. Лицо его обронзовело маской аристократической надменности - и внезапно быстрый, с откровенным любопытством взгляд из-под тяжелых век. ("Цимисхий это, император". "А на каком языке вы общаетесь?" "На греческом".) ...Тяжко захлопываются крепостные ворота ("Доростол. Только что с вылазки вернулись"), плотная масса человеческих тел - - словно единое тело, даже в беге сохраняющее строй. А со стены тревожно кричат, машут руками и мы вместе с еще несколькими воинами взлетаем наверх по шатким мостикам. Внизу под нами гребцы торопливыми взмахами гонят палубные лодки вплотную к стенам, под защиту выставленных на них баллист - издали же, пеня мутную воду, медленно надвигаются византийские суда с тремя рядами весел вдоль бортов. Медью блестят уставленные вперед тараны, кованная медь покрывает бока корабельных башен и медно высверкивают какие-то невообразимые раструбы на них. Это устройства для метания знаменитого греческого огня, каждая брызга которого прожигает тело до кости. ("Что это у тебя все война..." "А что у меня еще в жизни было-то? Сейчас чуть пораньше попробую.") ...Конная фаланга замерла , но из ее рядов, отпустив поводья вырывается бешеный ромей, воющий не хуже берсеркера ("Опять на битву попало..." "Ничего. Это Анемас?" "Да, если Льву Диакону верить. Мне же он, как сам понимаешь, не представился") - вихрем швырнуло в стороны тех, кто заступил ему дорогу, летит чья-то рука вместе с плечом, меч ромея превращается в сияющий ореол... Все темнеет - поле зрения заслонил поднятый щит, потом удар, клинок проходит сквозь брызнувшие щепой доски... Небо опрокинулось, дальше взгляд идет с земли. Кто-то верхоконный заслоняет нас ("Это только ушиб, не рана даже. Броня зело крепка была"), видно лишь его широкую спину, вот он пошатнулся и видно, как с головы его на две стороны падает расколотый шлем - но удержался в седле и всю силу своего удара послал вниз, на затянутую кольчужной сеткой шею вражеской лошади. Валится конь, увлекая за собой всадника - и тут же сомкнулось над ним озеро пехотинцев. ("Асклинд". "Тут вы и побратались?" - "Нет, кровь мы смешали давно, лет десять тому, когда штормом лодью опрокинуло. Плавали мы полсуток, друг друга поддерживая, и не уцелеть бы нам врозь.") Минута за минутой - и месяц за месяцем, год за годом летят в обратном направлении. Не каждый миг блестит железо и льется кровь, далеко не каждый, но все же... ...Дружина расступается, образуя полукольцо, кто-то смеется, кто-то было продолжает разговор, но соседи пихают их в бока - - мол, слушайте. " Аз, Святослав, великий князь русский, аки и отец мой Ингвар и дед мой Хродрик..." ("А на самом деле деда моего, скорее всего, звали Хельге- - Олег то есть. Тот самый, Вещий. Нет, никакой гробовой змеи в конском черепе, все обычным путем. Впрочем, они и сами толком не знали. Это после пира было, когда и не вспомнить - кто, с какой наложницей , от чьего семени... Но если по внешности судить, то и отец мой, и я даже..." "Деда твоего совсем не так звали, а отца - тем более. Не звали, а зовут: они живы. И вот на них ты действительно похож внешне") И вдруг - оба вздрогнули. Горит город, несколько воинов распято держат за руки - за ноги, поднимают над собой женщину. Разрывают на животе одежду, богатое княжеское одеяние Дунайской Болгарии. И над этим животом, огромным животом, уже опустившимся в предродовом ожидании, нависает наша рука с широким лезвием. А рядом стоят трое гридей, один держит иглу с дратвой, двое же других - обезумевшую, извиваюшуюся в руках кошку. Ее и вошьют в утробу женщины на место исторгнутого плода. Мигнув, исчезло изображение. Тот, который был князем, тяжело дышал сквозь стиснутые зубы. На него страшно было смотреть. - Ну что, что, что ты молчишь? Не понравилось, кажется необычным, да?! А это сплошь и рядом в теперешнее время бывает - и с той и с другой стороны, и просто резня, и ТАКОЕ, и похуже... тоже бывает... Андрей помолчал немного. Но когда заговорил, голос его был спокоен. - А зачем,собственно, ты оправдываешься? Я и сам эти годы не в дошкольном учреждении провел, видел и слышал многое, с тобой сравнимо. Твоя дружина ведь на добрую половину состоит из викингов, а оставшиеся нравом не тише, иначе не бывать бы им в дружине - ушкуйник стоит варяга. Мы оба знаем, что викинги, взяв город, подбрасывают в воздух грудных детей и ловят их на копья, даже не из особой жестокости, а так - душу потешить Ну и прочее в том же духе. И все, кроме разве что матерей этих младенцев, считают это если и не совсем рядовым то, в общем, нормальным делом. А отцы уж точно считают: они и сами готовы кое-кого при случае... на копье поймать... (И,как вспышка перед глазами - воспоминание сотни полторы человек стоят на коленях,молятся неслышно...Почти все они старики и дети вперемешку, мужчины оказали сопротивление, и их нет. Женщин тоже не видно, во всяком случае молодых и красивых - их куда-то отогнали, может им и повезет, если это везение...Верхоконник в тюрбане, с покачивающимся поперек седла длинным копьем - да, именно копье у него, хотя это другой год, другое место, другие обычаи,- негромко спрашивает что-то у одного из седобородых. Тот даже головы не повернул в ответ. Тогда конный заговаривает с подростком (это один из твоих учеников и у тебя словно мохнатый паук пробежал по коже холодными лапами). Мальчишке не по силам сохранить бесстрастие, он дрогнул, ссутулился,но не прервал молитвы. Это несколько удивило всадника, он даже помедлил минуту - но вот он махнул своим, гарцующим вокруг коленопреклоненных, перехватил оружие для удара, желтой стеной поднялась пыль, а когда она развеялась... Вот так. А ты и другой твой ученик смотрели на это из-за полуразрушенной стены. Впрочем, он не смотрел, ты закрыл ему глаза ладонью. На жаргоне хроноисследователей это называлось "Завершение". Уже седьмое Завершение за твою жизнь, еще более исковеркавшее душу, чем все предыдущие. Три недели назад свершилось оно, через месяц после гибели Асклинда. Который все еще жив и падет в бою лишь два года спустя. Впрочем теперь ему будут даны другие сроки.) - "Видел и слышал " - но не творил. В смысле лично не творил, чистоту свою соблюдая,- тот, который князь, усмехнулся одним ртом,- "Твоя дружина" - но не ты; такой подтекст следует, верно? А ведь я - князь-конунг, вот какое у меня теперь амплуа, но не просто "предводитель". От меня ждут совершенно определенных поступков. Дружина ждет, ждет Объективность, а значит - и Реальность тоже. Вы, чистоплюи, ждете. И каждый из вас век мне должен быть благодарен, что не оказался на месте моем. Потому что пришлось бы - куда денешься - делать все тоже, что и я творю. Доброе и злое . Отважное и постыдное. Только и разницы, что ты бы это делал, в большей степени себя переламывая - но тем хуже! Хотел Андрей сдержаться и сдержался почти. Именно что "почти". - Ты, я вижу, весь целиком уместился в этой разнице. Как, не тесно? И снова ничего особенного не произошло. Однако на этот раз не только пальцы на поручнях кресла закаменели, но и лицо на мгновенье превратилось в гранит. Тот, который князь, встал. Протянул руку к золотому грифону, сжал его в кулаке. - Этот кусок я сотру - сказал он, не пуская в голос никаких эмоций И вынул из гнезда грифоний глаз, ощупывая его внутреннюю сторону: "Сейчас... А, вот оно". - Стой, что ты делаешь! - Андрей не завершил движения, так как князя уже не было рядом с ним. Был он теперь возле боковой стенки - как раз той, где висело оружие. Улыбался холодно: - Ты сиди, продолжай сидеть, а то,знаешь ли... У меня сейчас реакция, может, и похуже твоей, но вполне сопоставима. Вот ты и выдал себя: кассета тебе нужна, информация, на меня самого вам плевать. Андрей действительно остался сидеть, словно в оцепенении. Потом он встал, зачем-то потрогал роговой кружок на своей рубахе. И сделал шаг не в сторону князя, а вон из шатра. - Куда? - тот, что был князем, следил за ним... - Да куда-нибудь, где людей нет. Не здесь же мимикрино вызывать. - Мимикрино...- голос князя будто дрогнул. - Ты ведь не сделаешь этого, правда, Руслан?. - Нет. Не сделаю. - Значит, я мог бы и не напоминать об индивидуальном коде. Никого, кроме меня, не пропустит - во всяком случае, вопреки моей воле. Главное уже было сказано и понято. Теперь оба могли не прибегать к осточертевшей дипломатии. - Вопреки твоей воле...Убедил, не буду. - И не получится, сразу тебе говорю. Так что же, отпускаешь меня или крикнешь гридям? Тот, который князь, промолчал. Ему тоже было нелегко ставить точку. - Побудь со мной... И - опустил глаза,сказав это.

* * *

...Они прибыли на рассвете, когда небесная чернота переходит еще даже не в синий, а в густо-фиолетовый цвет - и сквозь эту фиолетовую пелену вдруг различимы становятся силуэты коней, поставленные торчком копья и оскаленные морды чудовищь на корабельных носах, когда роса садится на кольчугу, когда предутренний сон, будто расплавленное золото, тяжелит веки. Впрочем, караульные не спали. Не спали и еще два человека в лагере. - Рано...- тот, кто был князем, встал и поежился от сырости - - О, сын Сварожий, зябко мне... Так рано, говорю. Ты сообщение вечером отправил они что, за несколько часов все уладили? - Не сходи с ума, Руслан - Андрею не было холодно, на нем был плащ из медвежьей шкуры. Единственная теплая одежда в шатре - и ее получил именно он по законам гостеприимства, хотя гость он здесь или пленник... - А, ну да ,конечно... Реальность - Объективность, это и месяц мог пройти...- И сразу же без малейшего перехода: - Асклинд! - ("Слышу, родич!" - откликнулась темнота) - - Сколько их? Оружные? Пускай обождут. ("Или зазвать их сюда?" - "Лучше не надо. Один из них может оказаться не наш - так обычно и бывает. И заранее не узнать, кто именно".) Асклинд возник в проеме входа. Вид у него был озадаченный. - Они тебе бронь дощатую привезли, родич. Говорят,Цимисхия дар. "Бронь дощатая" - это, конечно, панцирь. Одно из требований, другим был слохемовский меч. Он еще не знает, что доспехи его не спасут. - Далеко мы ушли от Царьграда, чтобы василевс мне вдогонку дары слал. Впрочем, неси. И мечи их принеси мне тоже. ("Я же сказал , Руслан, слохем ты не получишь" - "Как знать...") Снаружи гулко хрупнул металл по металлу . Потом - еще какие-то звуки, вдруг зло и отрывисто загомонили голоса. Андрей вскочил, но тут-то все и смолкло. - Один не отдавал. Но у него сабля была - Асклинд снова стоял перед ними. И он бросил эту саблю не устеленное мехом ложе, два прямых меча бросил рядом. В другой руке у него был тяжело звякнувший сверток, его он не стал бросать, а бережно положил: это - дар, не добыча. Тот, который князь, осторожно провел пальцем по сабельному лезвию, тронул глубокую зарубку. - Это я ударил - тут же сообщил Асклинд. - Хорошо. Раз они такие легкие на руку ...- ("Один. И он уже не легок") ... Ну, все равно - он с ними был. Так вот, пригляди за ними, за оставшимися. - ...Если ты хочешь, чтобы я говорил с тобой, положи оружие - сказал Андрей, едва только они снова оказались вдвоем. - Не волнуйся. Да, вижу, это явно не слохем. И те два тоже. Так, может, и броня - не броня? А? Андрей пожал плечами: - Броня есть броня, это ведь защита, не нападение. Можешь для проверки надеть ее на меня и рубануть...раз уж сабля еще в твоей руке. - Могу. И это могу, и многое другое. На, держи. Андрей поймал брошенную ему саблю. Вот он и вооружен, хотя соверщенно не понятно, что из этого следует. А князь уже в панцире, от шеи до середины бедер облившем его тусклым блеском вороненного металла. Выпукло оскалились львиные морды наплечников, скалится в улыбке лик Медузы Горгоны на животе и застыла стальная улыбка на маске-личине шлема. - Ты похож на статую Командора. (Действительно, похож - только белки глаз по-живому блестят в отверстиях личины. Сюда и влетит печенежская стрела. Вот сюда, в глазную орбиту...) - Или на древнего ящера. Или на музейный экспонат. "Знатный витязь IX-X века." Ну, руби меня. Андрей не вздрогнул. Именно этого он и ждал. - Ты уверен? - Не уверен - то есть в том, что "броня есть броня". Но лучше бы это оказалось так. Для четырех человек лучше. "Вот именно - для четырех, пятого уже успел вычесть. Я, ты и те двое. А может, трое все-таки, может, он только ранен, связан или оглушен?" И отказаться нельзя. Медлить нельзя тоже. - Что, коленки дрожат? Сам не уверен? Или уверен - но не в том? И - свершилось. Андрей сам не заметил, как нанес удар. Но звенит железо, львиная морда плюнула искряным фонтаном, в ладони у него только рукоять клинок высоко взлетел над головами, он переломлен в надрубе и крутится в воздухе, блеснув под первым лучом солнца и он сам как солнечный зайчик, как кривой ручей, как... Прямо перед лицом - другое лицо, странное и страшное, искаженное застывшей ухмылкой, глаза - черные провалы без света, без проблеска, но оттуда , как в дурном сне, одна за другой горизонтально вылетают прозрачные капли. Вот капля попала на губу, ожгла ее соленым... Вылетают? Нет, падают вниз, просто он лежит навзничь. Он лежит и над ним склонилось это лицо...лик...личина... Так! Видимо, сознание он все-таки не терял, просто на несколько секунд перестал воспринимать окружающее. И снова они сидели, почти прижимаясь друг к другу, и снова шептали что-то, слышное им одним, и все было как прежде... Нет, как прежде не было и теперь не будет никогда. - ...Они думали - я тебя зарубил. Вбежали на звук, ты - лежишь... - ...Не знаю, как. Наверно, оттесним тебя от своих, закроем конями - ты уж не сопротивляйся... - ...Асклинд помешает? Да, с него станется. А может ... Ну, убивать не скажу, но - ранить? Он ведь все равно покойник, как и все... - ...Забыл? Кто-то же должен рассказать о чаше- черепе. Немного, да и не мало. Во всяком случае, исторический факт. Так что он не покойник и даже ранен серьезно не может быть - плена не выдержит, побег совершить не сумеет. Пусть ему и не ехать теперь за тысячи верст, но ведь все остальное по-прежнему в силе... - ...Ох, только бы, только бы - видишь, какой я стал. Забери меня отсюда, забери, за... Потом они вышли наружу, из полутьмы на свет и мгновенно ослепли - солнце уже успело набрать силу. Шатер окружала плотная толпа - угрюмая, настороженная, готовая ко всему, она все-таки слегка сбросила напряженность при виде Предводителя. Тут недавно произошло...да, именно это и произошло. Чуть подальше, возле коновязи, высятся четыре лошади, на спинах двух из них застыли всадники (так и не сошли с седла, не спешились). На третьей всадника нет. На четвертой - и не было. Третья лошадь до отказа натянула привязь, храпит испуганно, роняя пену с уголков губ; неподалеку от нее прямо на землю комом брошена рогожа, из-под которой торчат чьи-то ноги без сапог. Ропот изумления прошел по толпе, когда Предводитель, конунг, князь, архонт, великий каган - собственноручно придержал гостю стремя. А потом своими же руками подал каждому из тех двоих ранее взятые у них мечи. Это была небывалая честь. - Здравы будьте, мужи - витязи! Да станет легка ваша дорога! Пауза. - И ты здрав буди, княже - наконец ответил передний. Второй вообще промолчал, только дернул повод лошади - не своей, третьей...

* * *

Асклинд настиг их, когда они подъезжали к гряде холмов. Они еще издали увидели одинокого всадника и придержали своих коней,позволив догнать себя: раз один - значит, не на битву едет. С другой стороны, почему он в полном боевом облачении? - Ну что, незнакомец - помнишь мои слова? Подумал? - Подумал, Асклинд. - Тогда - на твое усмотрение. Не должен жить враг, победивший меня. Либо он прервет здешнюю жизнь, либо перестанет быть врагом. Что выбираешь, меч или нож? Он обоеручно выхватил оружие и одновременно полыхнули белые вспышки клинков в руках двух из троих, стоявших напротив него. Молодцы ребята, хорошо тренированы, с отменной реакцией. Им бы еще ситуацию чувствовать... Меч был как меч, а вот нож был необычен. Руническая надпись шла от острия до рукояти:

Клятва свободнорожденным дана Над звонким железом и рыхлой землей. Да буду я им, а он - мной Слово мое - из слова его

- Выбираю нож - устало сказал Андрей. ...Они надрезали друг другу запястья и подождали, пока кровь дойдет до закраины кубка (Этот кубок Асклинд привез с собой, ровно как и флягу с вином, теперь опорожненную). Затем каждый отпил ровно треть кисло-соленой смеси, оставшуюся треть выплеснули на землю, призывая ее в свидетели.

...Удар ниже плеч, что я наношу, Удар выше плеч, что я наношу, Женщина с волосом цвета льна, Из лона которой я вышел в мир, И доблесть медведя и мужество льва, Три раза по девять сраженных врагов, Для каждой из будущих битв моих, И брага хмельная и музыки звук, На пире, на свадьбе, на похоронах И тяжкий чеканный и мягкий металл, Что сталью в заморских краях был добыт, Высокая мудрость старинных слов, Записанных рунами в Книге Норн Пусть будет все это на двоих, Превыше крови, веры и клятв, Пусть будет все это пополам, Пока не кончится здешний мир, Пока не кончится этот век Железный, вьюжный и волчий век, Век расщепленных щитов, мечей Секир и алчущего огня...

(Двое конных, не шевелясь в седле, наблюдают древний обряд братания братания их нынешнего спутника с тем, кто лишил жизни спутника прежнего. Кочевник он был, этот прежний, почти дикарь, сам в прошлом многократный убийца - как же кочевнику без этого и повел он себя глупо даже по меркам объективности, больно уж не вовремя гордость взыграла... Но - доверился им, сопровождал, своим присутствием охраняя от собственных же единоплеменников. Разговаривал, шутил и смеялся, пел заунывные песни. Делил с ними сушенное мясо из одного подсумка и воду из одного бурдюка. А теперь лежит поперек лошадиной спины, завернутый в рогожу и из этого свертка все каплет и каплет не загустевая, темная кровь, такая же, как заполнила кубок)

Пускай скует воедино цепь, Пусть нас скует воедино цепь, Цепь из шума кошачьих шагов, Цепь из зренья червей земляных, Цепь из отзвука крика рыб. И из скорости роста скал; И будут звенья ее крепки - Крепче, чем посвист совиных крыл Прочней, чем женская борода...

Один из произносивших слова древнего обета знал их, другой - нет. Сперва он просто повторял за своим будущим побратимом, но сейчас... Сейчас они словно сравнялись, говорили в один голос - - одним горлом, одними губами. Так, как пили недавно кисло-соленое... И действительно - положен предел для прочности любой вещи из существующих. Единственное, что не имеет такого предела - это вещи несуществующие... Неразрывны будут узы, сплетенные из таких нитей.

* * *

Теперь мы стали братьями, чужеземец - сказал варяг. - Не чужеземец, а брат мой. Асклинд - так буду звать теперь я тебя, когда рядом не будет посторонних ушей... И замер выжидающе. Намек был ясен - братание включает и обмен именами для смешавших кровь. Вот оно что - а ведь ему даже неизвестно... Случая как-то не представилось. - Ты знаешь мое имя, Асклинд Кривоустый, мое - прошлое и свое - нынешнее. Я - тот, кому ты должен был бы вручить княжье послание, что висит у тебя на груди в расшитом бисером мешочке. Теперь этот долг с тебя снят. Варяг, которого еще минуту назад звали Асклиндом, бережно вытер испещренное знаками лезвие, вложил его в ножны. - Ты - странный человек, брат мой и тебе открыто многое. Я не спрашиваю, откуда тебе ведомо про мешочек: ведь даже мой другой брат - тот, что дал это послание - не видел, куда я его прячу. Но об одном я тебя все-же спрошу. Почему ты назвал меня Кривоустым? Степь звенела ковыльными стеблями, перекликалась птичьим криком - высоко в небе галочья стая рисовала замысловатый узор чернью по лазури. - Это моя ошибка, брат мой Хушим. Я знаю, твое прозвище... - Нет. Может, ты и сам думаешь, что просто ошибся - даже наверняка думаешь так, ибо братьям не лгут. Но сейчас Норна Скульд, в чьих руках будущее, говорит твоими устами. Прощай. - Прощай, брат... Уже поднявшись на холм, Андрей оглянулся в последний раз. Асклинд Прекраснолицый все еще не сел на коня - будто каменная глыба на скифском кургане, он одиноко высился в степи. Стоял и задумчиво рассматривал снятый с головы норманский шлем... - Возьмите пластырь, Андрей Григоревич - кровь течет еще... - Не надо. У него - нет пластыря.

ГЛАВА IV

- Несведущие считают суфиев постигнувшими

истину. Всех нас, носящих серый плащ дервиша, они

готовы назвать суфиями и в этом нет беды. Но если

кто-нибудь скажет любому из вас: "Ты - суфий", и

вы поверите в это - отвернитесь от него, от

сказавшего, ибо он лжец.

Сказав это, Ибн Салах усмехнулся, да и те, кто

его слушал, не сдержали улыбок.

- А сам ты, Мудрейший? А мы, твои ученики?

поднялся один из них, из слушателей.

- Сам я не называю себя суфием, да и Мудрейшим

не называю,- Ибн Салах смотрел на него уже без

всякой улыбки.- А вас я не называю своими

учениками. Вы - ученики моих слов и своих мыслей,

которые будут вызваны к жизни этими словами.

И добавил чуть слышно:

- У меня совсем немного учеников...

Но смысл этой фразы ускользнул от слушавших.

Степь, степь - насколько хватает глаз. Если не поднимать глаза слишком высоко. Тогда дробно и часто, словно пеннные гребни волн, колышутся верхушки высокотравья, способные укрыть коня вместе со всадником, а ниже и с иной частотой ветер качает слитное тело травы, подобное самой волне. Дремучие травы, какими они были и сто и сто тысяч лет тому, травы-лес, тайга, джунгли, травы - мир для мелких земных тварей. Бесконечная жизнь кипит, колобродит в них, не прикращаясь ни на миг. Древняя и дикая, она родилась раньше, чем пришел человек, и не заметит его ухода, она меряет свои шаги иным отрезком Времени. И те двое, что идут сейчас сквозь ковыль, могут иметь на своих плечах и плащи из безоньих шкур, и запыленные кольчуги, могут иметь и силикалевую ткань. Раннее утро, поэтому идущие стряхивают росу с травяных стеблей. Они действительно затянуты в силикаль спортивных костюмов. В руках у первого складная тренога с белым кругом мишени (черный лик нарисован в центре странный и страшный, непонятно, человеческий ли?). А второй... Да, второй несет предмет, скорее подходящий эпохе бизоньих шкур и кольчуг. Степь, степь - насколько хватает глаз. Если не поднимать глаза слишком высоко. Но подняв, сразу увидишь вдали гигантскую, до стратосферного уровня, ажурную конструкцию энерголинии, похожую на колонну клубящегося пара, еще какие-то высотные сооружения, еще...

* * *

С такого расстояния мишень казалась совсем крошечной, а рисунок на ней был и вовсе неразличим. Так, черная клякса какая-то. - Сколько до нее? - спросил тот из двоих, что повыше. Его напарник прищурился, отчего глаза его стали еще более узкими. - Метров 200 будет, однако. Это, однако, втрое меньше, чем могло быть, но раза в четыре больше, чем тебе на деле прийдется. - Однако! - Что? - "Однако". Ты забыл добавить, сибиряк. Низенький чуть смущенно улыбнулся. Он, конечно, ерничал, имитируя "северный" говорок, что сошел на нет задолго до его рождения - и еще не возник к тому моменту Обьективности, когда он работал в анадырском устье. Просто ему хотелось хоть немного растормошить своего спутника, потому что в глазах у того будто застыла тяжелая неподвижная ртуть. И это, кажется, ему удалось. Или нет ? Он осторожно глянул на высокого и понял, что - нет. - Чего косишься ? - спросил высокий. Он вроде бы глядел на мишень, но этот взгляд не остался для него незамеченным. - Однако, иначе смотреть не умею. Моя - чукча! - второй оттянул уголок века почти к самому виску, увеличивая и без того немалую раскосину. Тут уж его собеседник действительно не выдержал, рассмеялся: - Ох, Эни, добрая твоя душа... Скажи, ты по своей инициативе меня от мыслей паршивых отвлекаешь - или поручили тебе? - Ты считаешь, что одно противоречит другому, Ондре? - эти слова низенький произнес очень тихо. "Эни" - это была еще студенческая кличка, имя-заменитель, производное от Эннече (также, как "Ондре" - от Андрей), усеченно-архаично-стилизованное историки же все-таки. Им тогда все это казалось очень мудрым и многозначительным. Впрочем, другие юные историки обычно пользовались заменителями, вытесанными из фамилии Андрея (уж больно она для этого подходила!), но Эннече - не мог. Все-таки он северянин был подлинный, во всяком случае по предкам и на все, связанное с волками, у него была своя реакция: темная, необьяснимая, засевшая разве что не в генах. Парно сверкающие точки в мерцании зимней ночи... шорох коротких когтей о настовую корку... - ... Нет, не считаю. Значит, и поручили, и сам решил. Только, видишь ли, все это ни к чему. Я полностью согласен с тем, что предложенный вариант, не будучи идеальным - оптимален. Согласен я и с тем, что выполнять его лучше, честнее именно мне. И я - выполню, черт побери его совсем! Но дело это гнусное. Ты-то хоть это понимаешь - или для тебя это как новая тема для статьи? "Изъятие по нестандартной методике..." - Ну, зачем ты так... Я ведь тоже ему не посторонний... - Да, конечно. Институтское братство... Альма Матер, Матерь ее... Мачеха, своих детей пожирающая! Сколько из нашего выпуска похоронили - троих? Вот и считай - почти десять процентов, таких прфессий вообще нет, гладиаторы мы, понимаешь?! А оставшиеся такого нанюхались, что впору этим троим завидовать. За себя уж точно ручаюсь,говоривший вдруг с каким-то всхлипом вцепился себе в волосы; казалось, еще секунда - и заплачет. - Слушай, если ты с таким настроением отправляешься, скоро мы будем завидовать четверым. Как минимум! - голос Эннече был холоден, словно зимний воздух, когда, сорвав одежду, пляшет вокруг костра в искуссно разыгранном шаманском экстазе - а у костра лежит больной под медвежьей шкурой, рядом же недобро застыла толпа его единородцев - клубами вырывается из их ртов морозный пар, закаменели пальцы переднего на оружейном древке и нет у тебя полной уверенности, что Реальный транквилизатор подействует. - В жизни не думал, что прийдется наставлять Наставника. Ну-ка, не разочаровывай меня, Ондре! Он уже говорил не как помощник - а ведь он был именно помощником в их паре. И в данном конкретном случае ему лишь надлежало обеспечить психологический комфорт при подготовке к Рейду. Да и вообще, хотя были они одногодки, друзья и сокурсники, хотя даже тень подчиненности отсутствовала в их отношениях - всегда Эннече относился к Андрею как учителю, как к Учителю даже. Или как к Наставнику... И никого они из своего выпуска не хоронили, даже тех троих. Не до похорон было, их и вовсе никто из Реальности мертвыми не видел. Сарбазан, амплуа "Торговец" (его студенческое имя-заменитель было "Седой" из-за белой пряди на виске). Витас, амплуа "Лекарь" и Ольга, амплуа "Сивилла". Прервалась связь - и все. Недавно в этом списке еще одно имя было... Впрочем, официально оно еще не выведено из списка. ...Наставник уже был прежним, уже смотрел по-прежнему. Да, Наставник теперь его хотелось назвать именно так. - Спасибо, Эни. Ты отлично выполнил роль Утешителя, еще лучше - роль Прерывателя Истерик. Давай вернемся к сценарию. Он поклонился, поднял с земли лук, положил хвостовик стрелы на тетиву ("А головка какая ? Ага, гексаэр..."), поднял оружие до уровня лица ("Ох, трудно мне поверить в гипнопедию - я-то сам всю жизнь по-другому знания давал... Не бойся, это я так шучу") - все это медленно, медленно, а потом и вовсе остановился, не выстрелив. - Ну, что там еще ? (как море, колыхались стебли под ветром и было похоже, что белый круг мишени тоже колышется на них, смещаясь, то вверх, то вниз). - Смотри,- Наставник показал глазами. Очертания мишени изменились. Птица? Да, небольшая пичуга сидит на ее узком ребре, покачивается и взмахивает крыльями, ловя равновесие. - Попадешь? - негромко спросил Эннече. - Сдурел, Эни? Я по птичкам не... - А у нас их ели - Эннече сделал вид, будто не заметил осечки,- Даже таких маленьких. Ну, что ты хочешь - в голодное время любой кусок мяса в цене, а голод там гость не из редких. Наставник скрипнул зубами. Эннече даже не увидел, как он натянул лук - и стрела пошла над вершинами трав, пробором раздувая их надвое. Пичуга, должно быть, заполошно щебетнула, когда хлесткий удар сотряс опору под ней - сорвалась и растаяла в небе комочком ужаса. ...Последние шаги Эннече пробежал, поэтому оказался возле мишени первым. - Ого! Насквозь! Вот это да! - он двумя руками поднял пластиковый круг с черным ликом на нем. - Ты, паря, белку в глаз бить можешь, однако! Сказал - и сам осекся на этот раз. - В глаз...- повторил Наставник. - Да, в глаз. Желательно в правый, хотя - как сможешь - теперь Эннече говорил подчеркнуто деловым тоном, напрочь исключая все эмоции. Наставник с усилием выдернул стрелу, посмотрел на окривевший рисованный лик. Зачем-то глянул на просвет в шестиугольную дырочку (колышется волна-трава, но вдруг - проступило что-то смутное - мерещится или?..) Нет, не мерещилось. Когда он шагнул туда, раздвигая ковыльную стену, Эннече сделал какое-то движение - то ли его задержать, то ли себя по лбу хлопнуть в досаде. Опомнившись, пошел вслед за ним. Невысокий бугор, свежеобложенный дерном - даже символическая ограда не разделяет его со степью. Над бугром, прямо в воздухе - человеческая фигура, призрачная, полупрозрачная. Таким и должен быть стационарный стереомираж. Человек, которому принадлежит эта фигура, пеший, но судя по развороту, по неуловимо остановленному движению - кажется, вот-вот, гикнув, взлетит на лошадь, которой нет. Где-то лет тридцать ему. Искривленные голени всадника, корпус ссутулен, лицо - ни интеллекта особого, ни яркости чувств, заурядные черты. Лишь глаза навек остановили будто бы горькую усмешку. Движимые ветром травянные стебли проходят сквозь него, не встречая сопротивления. Нечему их останавливать в теле миража. - Это - он? - Это - он. - Так вот ты какой... Двое из плоти и крови долго смотрели на третьего, призрачного. Потом одновременно повернулись, пошли прочь переговариваясь: - А почему здесь? - Почему бы и не здесь, раз уж в Реальность захватили. Все-таки степь, чистое поле... - Я имею в виду - мишень почему здесь установил, чуть не на могиле? Меня зачем сюда привел? Очередной психотест, элемент подготовки, да?! - Потому что забыл.- Эннече уже откровенно постучал себя по лбу.- Потому что дурак. А дурак- я из-за забывчивости моей, а ты - из-за этого предположения дикарского. Так что мы друг друга стоим! - Забыл... А я ведь тоже забыл о нем, жизнь за меня отдавшем. И вижу-то его впервые - тогда уже тканью обернули, а раскрыть, посмотреть, я не захотел. Да там ничего от лица и не осталось, наверно... - Не так мрачно - он тоже был из "обреченных", тоже тебя не видел жизнь за тебя сознательно отнюдь не отдавал. А в том, что пришлось ему умереть сам виноват! - Нет, это мы виноваты...- Наставник смотрел не на собеседника, а прямо перед собой и говорил тоже скорее с самим собой, продолжая давний спор. - Мы... Перед ним виновны и перед нами, неизвестно, перед кем тяжелей вина. Эннече поморщился. Да, это действительно был давний спор, давний и беспредметный. - Слушай, прекрати... Я ведь не забыл твои пятилетней давности диспут с этими стартерами по поводу "мы - не - должны - подвергать - испытанию наш - гумманизм - даже - примерами - из - далекого - прошлого". Ты их тогда хорошо отбрил, я твои доводы до сих пор помню. Повторить? - Не надо. - Наставник странновато улыбнулся. - Я еще не готов спорить сам с собой...Доводы мои, безусловно, неопровержимы - я их хорошо в свое время обдумал. - Ну, так какого же ты черта?! Думаешь, тебе сейчас тяжелее всех? (И снова Эннече осекся, потому что - и в самом деле ведь тяжелее. И сейчас, и прежде. Не случайно ведь очень не многие осмеливаются взвалить на себя ношу Наставников). Ответа не последовало. Остаток пути они прошли молча. Солнце уже поднялось высоко и по дороге до флаера их комбинезоны успели обсохнуть от росы.

ГЛАВА VI

- Можно ли не дать знание достойному?

- Нельзя, потому что это невозможно: достойный

получит знание. Столь же невозможно не дать знание

недостойному: Он не способен его взять.

- Признаться, не понимаю тебя, собеседник. Наша

община платит тебе за то, чтобы ты учил тех, кого к

тебе приводят - а не тех, кто приходит со стороны,

без договоренности с нами.

Ответа не последовало, и староста, пожав

плечами, перешел к обсуждению других вопросов.

...Бились днем, бились вечером, ночью тоже бились - выбирая цель по свету звезд или новорожденной луны, посылая стрелы на лязг железа, на стон, на шорох, разве что не на запах... И вот пришло утро, а с ним пришла смерть. Орда металась, словно единое живое существо, в страшном танце обессиливая противника. Так пляшет вокруг сохатого оголодавшая волчья стая - не подставляясь под убийственной силы удары, покрывая ранами, лишая передышки... И такой танец затеят века спустя воины Чингиса и первых Чингисидов вокруг китайских, русских, чешских, немецких полков. Нет у печенегов железной монгольской дисциплины, нет и могучего лука с костяными накладками. Полководца, равного Субудэю, тоже нет. Но число их велико, а стаей не только волки лося - вороны беркута одолевают. Хотя кто здесь ворон, кто орел... - Олав, Збручко, Корчун, назад! Назад, сказано! Поздно. Трое верховых бросились в самоубийственную атаку - копья в наклоне, ноги до каблука вбиты в стремя... Будто палицей по хляби болотной ударило: лавина расступилась - и сомкнулась, поглотив горстку, все, не видно их, нет их. - Прочие - сомкнуть щиты! Сомкнуть! Что стоишь, орясина?! Но "орясина" не стоит - медленно шагнув из строя, дружинник повернулся (мертвый взгляд голубых глаз, и в смерти сохраняющий безмерное удивление случившемуся) - и рухнул навзничь прежде, чем остановила свою дрожь стрела, пробившая ему горло. Рябь прошла по стене червленных щитов и она в который уже раз замкнула разорванный край, поглощая возникшую брешь. Но поглотив, стала еще на звено уже. Стена щитов... Живая крепость. Мы можем стоять за ней долго, но стоять вечно не сможет никто. Сдвинемся с места - быстро погибнем. А сейчас гибнем - медленно... Воздух темен от летящих стрел - так бывает при пролете саранчевых туч (знаю, видел на реке Итиль). "...И была та саранча подобна коням, снаряженным на войну, и лица ее лица человеческие, а брони ее - брони железные... А шум ее крыльев подобен стуку копыт множества коней, погоняемых к битве." Что бы ни стояло перед мысленным взором Вестника Апокалипсиса, свои видения он облекал в доступные современникам образы. На сей раз - в образ парфян, конных лучников, как раз тогда потрепавших римские легионы. "...И дано той саранче не убивать людей, а лишь ранить их, причиняя мучения. Муки же от нее - подобны мукам от скорпиона, когда ужалит он человека. И будут люди искать смерть, но не найдут ее; пожелают умереть, но гибель убежит от них..." Да нет, и убивает тоже, но - прав апостол - чаще ранит, терзает живую плоть, принося гибель именно от этих ран, не мгновенную, злую. Не бежит та гибель от людей - но идет к ним медленным шагом. Очень медленным. Куда там укусу скорпиона - иной по часу и больше терпит в себе зубчатую железку (а то и две, три) и уж стоит по щиколотку в собственной крови, едва ли не моля раз за разом налетающих всадников целиться точнее. Будет ли услышана его мольба, или и без новой раны вдруг разом встанет сердце, но раз за разом же отлетают души, истомленные медленной смертью. Отлетают, чтобы пировать в высоких чертогах вместе с сонмом веселых и воинственных богов, сражаться звонким оружием, не причиняющим боли и ласкать небесных дев: валькирий, радуниц или ассури - каждый зовет их по-своему. Некоторые - таких мало - носят знак креста. Им Загробье мыслится примерно так же, но на пути к нему лежит суд Бога Единого, Страшный Суд - которого не будет, как не будет небесных дворцов Вальгаллы и надоблачной гридницы Рода - Световида. Хотя... - Да будет вам по вере вашей, други-братья мои. Каждому - по его вере. Да будет ... (А что будет мне? Ничего... В этом я несчастливей остальных. Впрочем, мне-то не предстоит сегодня гибель... Не должна предстоять!) Очередная стрела ударилась в мой доспех - и хрустнула, как если бы была она настоящей саранчей, крылатой и шестиногой. Я неуязвим, но лошадь подо мной приходилось менять уже трижды. Эта - последняя; больше свободных коней нет. Их и сначала немного было, сколько там можно в лодью уместить... Кто-нибудь, конечно, уступит мне своего коня, но это не тот дар, который принимается. - Кона-а-з! - позвал дальний голос. Печенег! Не разобрать, молод он или в летах - гарцует верхом далеко, чуть дальше даже, чем можно для верного выстрела. Переговоры? Или... Смотрит он не на меня, куда-то влево, но там никого нет... Не должно быть, по крайней мере. - Прими гостинец для своего щенка, коназ! И - в одно движение - взметнул лук, отвел жильную тетиву, выстрелил. Быстрее, чем отдергивается рука, коснувшись расколенного угля. И до того мгновения, пока посвист стрелы не оборвался глухим стуком, я не мог понять, какую цель он избрал. Трехлетний мальчик, который должен был сидеть в шатре и который в шатре не усидел, без звука, без стона покатился по утоптанному грунту, словно тряпичная кукла. Страшно вскрикнула женщина, подхватывая на руки обмякшее тельце, но тут же оборвался крик - вторая стрела ударила ей в шею. - А это для твоей суки, коназ! Что было потом - не вспомнить. Кажется, он сразу поворотил коня. Кажется, я пустился за ним, а следом - вся еще оставшаяся конница и столь внезапным был наш натиск, что мы их достали. Их, но не его: он мудрый, хитрый, опытный волк и поймать его не легче, чем волка степного. Кажется, я рубил, не чувствуя рук, словно туман кромсал (гро-ох, гро-ох - меч раз за разом ударяет о седельную кожу, сквозь этот туман проходя) и вокруг мои воины черт знает что выделывали своими клинками. Но и сейчас я оставался полковдцем, Предводителем. Я поймал, не смог не поймать даже сквозь звенящую боль миг, когда надо возвращаться. Потому что иначе не вернется никто. И я привел их - тех, кто остался - к пешей фаланге, так не свершив месть. Кто же, кто знал об этом, кому это было нужно, зачем, почему?! И почему я, старый дурень, не сказал о них Андрею - не сказал ему, что у меня есть жена и сын... Он видел Звездочку - но, наверно, подумал, что она согревательница ложа мне, не больше. А я - я, подонок средневековый, все сделал, чтобы его в этом не разубедить! Брячислава же, Брячко, Брячика, кровь мою и плоть мою, я так ему и не показал, даже не упомянул о его существовании - устыдился неведомо чего... (Трехголосо вопят сзади няньки-кормилицы - не стройным погребальным плачем, а по-бабьи, взахлеб, рухнув на колени над лежащими. Волчья страва, коровищи - не уследили, валялись небось носами в землю!! Но и впрямь женщины цепенеют от смертельного посвиста, да и мужики иные ведь...) Да нет, не "неведомо чего" устыдился я - ведомо мне про то. Не меня стыд прошиб - двойника моего, который я и есть, который не муж, не отец - воин и вождь, князь... Предводитель... Но что можно было сделать? Да, ЧТО МОЖНО БЫЛО СДЕЛАТЬ?! Изъятие всегда одномоментно, слишком велик риск. Значит, мы должны всегда находиться вместе, иначе никак... Но не мне же - в шатре и не им - на поле брани! (А боль рвется криком из горла, словно кипящий свинец, заполняет мозг и только этими мыслями, этим с юности привычным анализом я берегу себя от спасительного мрака безумья). Впрочем, стоит ли беречься? Куда как легче дать волю своему горю и бешенству, дать коню шпоры - и свалить стольких, скольких успеешь, прежде чем повалишься сам... Кассета! Золотая гривна поверх брони - тускло и бесстрастно взирает на бойню матовый глазок грифона. Вот что, вот что держит еще в этом мире, а вовсе не желание самому остаться живым. Это долг посильнее долга Предводителя, сильней долга любви, долга родительского... Действительно сильнее? Отдать бы Тай-Бо кассету - но тогда они просто сорвут грифона с ее шеи, не думая даже спасать никого. Знаю, с них станется, разве что Андрей сам бы усовестился - ну, так помимо него... Зачем, мол, нам еще одна пара реликтов ... И действительно - зачем? А я, тоже реликт, такой как я есть зачем, для чего?! Не взять в их поход тоже нельзя было - разорвут в клочья, и при мне-то косились... "Нас на бабу променял" - и неистовый Стенька швыряет в воду персиянскую княжну, сам швыряет, не доверяя это чужим рукам, но и не пытаясь их, руки эти, остановить. Я - остановил. И вот... Кодекс чести времяпроходца: не отпускать свои чувства в хронопласте, намертво зажать их, как лошадь в узде железной. К черту кодекс, к черту честь, будь проклята эта узда - девочка моя, мальчик мой... - Княже, круто стало! Спеши сам на берег, там челн малый спрятан, на человека единого... - Ты что, в голову язвен есть?! Молчи, коль умом скорбный, молчи, зарублю! Была, была надежда - не трогают иной раз степняки женщин с детьми, не из милосердия, конечно же, просто незачем им это. И тогда - даже не рабство, а вольная и равная для всех из-за своей примитивности жизнь в кочевом племени. Жизнь тяжелая, обычно и недолгая, но... Давай же, выезжай еще раз, меткий лучник, постарайся убить меня - ведь именно это главная твоя цель, не женщины-дети, те две стрелы ты просто так, от злобы своей, пустил раньше времени, вполне мог бы и потом, когда закроются уже мои глаза... значит, постарайся меня убить, а для этого подскачи как можно ближе, ведь ты уже понял, что издали мой доспех стрела не пробивает (не пробьет и в упор, но тебе незачем это знать). Ну, подскачи, ты ведь так уверен в точности своего прицела. А тогда - если повезет, я возьму тебя живым и уж будь спокоен: даже за оставшиеся мне минуты выведаю, кто тебя послал - хотя не добраться мне теперь до него, пославшего... - Кона-аз! Ходи сюда, коназ! Дождался. Благосклонна ко мне судьба на прощание. Даже битва приутихла - многие с обеих сторон следят, как мы медленно съезжаемся в опустевшем вдруг поле. - А вот это тебе, коназ! Прими, коназ, дар сыновий, дар сына твоего третьего - прими, коназ! И тут понял я все, вмиг понял и послал вперед скакуна, а печенег высоко вскинул лук, лицо целью избрав (ничего, я весь закрыт, не в глаз же он попадет) - и не было звонкого удара о железную маску, лишь туго всплеснул разрываемый воздух на локоть в сторону от моего шлема. Потому что приземистый конек под печенегом вдруг резко прянул, едва не вышвырнув его из седла (уронил оружие, повис на конской шее, за гриву держится), брыкаясь как безумный, понесся куда-то. В крупе у него, прямо над репицей хвоста, трепещет оперенное древко. Кто стрелял? Есть у нас еще сколько-то лучников, но они могут разить только спереди. Выходит, кто-то из войска Кури-хакана?! Сгустившаяся конная масса выдавила каплю: прямо на меня, не остерегаясь, выезжает еще один печенег на гнедой лошадке. Что-то в нем не так... Вот оно - лук он держит зеркально, в правой. Левша? Ну и что? Лица не разглядеть пока, но он все ближе, ближе... Да! "Не знаю - наверно, конями загородим, ты уж не сопротивляйся..." Я-то сопротивляться не буду, но вот уже мои кмети мчат сюда во весь опор, с ними как? Ох, раньше бы, раньше, друзья-современники! А сейчас впору и вовсе швырнуть вам гривну, а самому остаться, незачем мне это все... Однако что-то никто не спешит меня загораживать, да и невозможно это при таком раскладе. Всадник на гнедой лошади левой рукой оттянул тетиву. - Андрей! - только и успеваю крикнуть я.

* * *

Сквозь броню и одежду в живот, под нижние ребра вошла стрела. Боль, боль, уже не души, а тела - неизвестно, какая страшнее. Князь не успел упасть - кто-то подхватил его сзади, сам спешился и мягко опустил скорченное болью тело на примятый ковыль. Взвыли кочевники, кидаясь вперед, но с такой яростью ударили по ним верхоконные, так грозно тронулась с места пешая дружина, выставив копья на укол (случилось это ближе к строю, чем к печенегам) - что те смутились, придержали атаку. Тот, кто уберег князя от падения, склонился над ним, осматривая набрюшную пластину панциря - женский лик в кайме волос - щупалец. Потянул было стрелу, торчавшую из глазницы этого лика, но она не подалась. Второй раз и пробовать не стал: удастся ее извлеч, нет ли - все равно... Ухом прильнул к губам лежащего, ловя последний шепот. Не расслышав, сорвал с головы шлем (с его головы, не со своей, сам он еще из боя не вышел) - ...Сын мой, друг мой...- только и смог разобрать. - К шатрам его отнесите - крикнул подоспевшим отрокам. Лошадь князя стояла на месте, не убегая. Хороший конь, смирный и резвый, у магометан отбит. - Жди меня, родич! И вскочил в золоченое седло.

* * *

- ...К шатрам отнесите... А я все не могу понять, кто это - на нем тоже шлем с маской, иной чем у меня: шлем норманнский а маска персиянской выделки. Не помню таких у ближних воев - они и доспехи-то из гордости не всякий раз надевают... Вот уж совсем лишняя мысль. Уложили на плащ, за четыре угла его - и понесли. "Бросьте, я убит" - хочу крикнуть им. Но тут меня опять скрутило: жутко, немыслимо, я представить себе не мог, что бывает такая боль. Как будто кошка, ворочаясь в моем животе, четырехлапо рвет когтями внутренности.

* * *

Князя опустили на ложе, задернули полог. Он доживал последние минуты. А все объяснялось очень просто: ослабленная пластина. Даже не сама пластина, а определенные точки на ней. Плюс наконечник повышенной твердости, плюс лук более мощный. Теперь дикая кошка, терзавшая плоть изнутри, словно задремала, напоминая о себе лишь при шевелении. Не на долго, само собой - скоро она возобновит свою работу. Если раньше с победно-яростным кличем не ворвется степняк в бараньей шапке и торопливым взмахом не отделит голову от туловища. Заодно и выяснилось, отчего хакан Куря отклонился от своего обычного маршрута - ему бы сейчас свой род к месту зимовки вести, а не на побережье, к бухте Малый Вранголимен. Да и не знал он про эту заводь, не мог знать. Значит, узнал. Значит, нашлось кому рассказать, намекнуть, даже заплатить... Хоть он и без платы готов: рассорились русы с печенегами, так рассорились, что дальше некуда - а ведь еще недавно вместе шли воевать болгар. И этот "кто-то", намекнувший - не византиец (сталось бы, да не нужно). Совсем не византиец он... Ну да, все логично: нет резона щадить отца и брата младшего, если старшего брата не пощадит. Старший же брат Ярополк, первый сын князя, вскоре будет убит по приказу сына третьего. Того сына, которого степняки зовут Удельмиром, варяги - Вальдемейром, а составители былин дадут ему прозвище "Красно Солнышко". Владимир, сын князя и рабыни, равный апостолу. Да, называли его сказители Красным солнышком, но нигде и никогда, ни в одной былине, не смогли себя превозмочь и предать личности его и поступкам блеск солнцеподобный, оправдывающий прозвание. Кроваво-красным выдался им этот блеск даже сквозь глыбу веков... То-то Свенельд, воевода старый, что при Ингваре еще был воеводой, иную дорогу выбрал! "Не ходи, княже, сим путем, с печенегами нынче мира нет..." - "Ничего, вуйко мой, мира нет, да и печенегов там не будет" - так ответил ему князь, потому что должен был так ответить, должен был избрать именно тот путь, погибельный. Должен... Кому, зачем, перед кем долг? Догадывался Свенельд или знал точно? Если последнее - почему намек себе позволил? Или, наоборот, почему не высказался яснее? Глупый вопрос, понятно - почему. Он еще Равноапостольному,кажется негласно послужить успеет, выслужит у него великую награду - изгнание, а не гибель... Впрочем, пока что третий сын не равноапостольный, не христианин даже. Он вообще проблемы свои постарается сперва решить, перестроив язычество, и одним из начальных деяний его станет принесение в жертву Перуну, дотоле в Киеве не почитаемому, юного варяга, что крещен был по греческому обычаю. Хлынет на жертвенник кровь из разъятого горла христианского мальчишки - с этого и сделает первый шаг реформа религии, венцом которой станет принятие Закона Греческого, истинно верного, Православного... Примет великий князь эту веру, как умный и хитрый языческий вождь принимает покровительство могущественной силы. Даже такого запала у него не будет, что у того же вождя франков Хлодвига тремя веками раньше: "О, Распятый Боже, даруй мне победу в этой неравной битве, и я поверю в Тебя!" - не будет такой битвы... "А сам-то ты - лучше, что-ли? А тот мир, выстроенный потомками Хлодвига и Владимира, откуда пришел ты - лучше? Другу своему стрелу в печень - вот и решение проблемы, не надо рисковать, не надо затрачивать усилия на Изъятие. Проще их на научный эксперимент пустить, чем на спасение реликта очередного, которого нужно будет кормить, учить-переучивать, ужасаться его до мозга костей въевшимся нравам... А кассета - что ж, кассету и с мертвого тела можно снять. Даже легче, чем с живого ... Нет, не видать вам кассеты, братья-современники, ни к чему вам новые знания! И пусть утеря этих знаний совсем немного задержит ваш разбег ввысь или в пропасть. Ну что ж, хоть насколько-то... Сил хватило, только чтобы донести руку до груди и уронить на узорчатый металл. Потом кисть, будто сама, пятиногим жуком вползла, ощупала грифонью голову. И - указательным пальцем (считывается индивидуальный рисунок биополя) - нажать и повернуть. Есть. Вспыхнул глаз грифона, словно раскаленный уголек или звезда падучая. Вспыхнул и погас. "Вот так и моя жизнь сейчас оборвется - ни у тех, ни у других, в одиночестве..." В одиночестве? БОЖЕ МОЙ, ДА ВЕДЬ ТОЛЬКО ТАКИМ ОБРАЗОМ Я СМОГ ОКАЗАТЬСЯ СОВСЕМ ОДИН! И тут боль, задремавшая было, снова зубчатыми крючьями впилась в его тело, обрывая мысли, туманя сознание... Поэтому князь не увидел как, возникнув прямо из воздуха, спрыгнули на пол люди. И не было ему дано понять в тот миг, верна ли его догадка.

* * *

Без шума все-таки не обошлось: задетый в спешке бронзовый светильник упал и со звоном покатился. Но это уже ничему не мешало и влияния ни на что не оказало никакого. ...Когда двое гридей, карауливших у входа снаружи, на звон ворвались в шатер, они увидели неподвижно распростертое тело - медленные осенние мухи без опаски ползали по широко открытым глазам. И поняли они, что князь их умер только что. Были они неправы, так как Великий князь Святослав прекратил свое земное существование уже давно, свыше двадцати лет назад. То же, что распростерлость перед ними в шатре, не могло умереть, ибо оно и не жило никогда вовсе. Это был биоманекен, который на уровне познаний X века не подлежал отличению от человеческого трупа. И тут за их спинами, нарастая, прокатился слитный рев множества глоток, волной перекрывший конский храп, смертный стон, посвист стрел и лязг стали. И гриди обернулись, выставив копья навстречу собственной гибели. На тринадцатом часу боя орда смяла фалангу.

ГЛАВА VII

- Ты славно потрудился, Предсказатель, два года

благодаря тебе мы не знали голода. Но все-таки скажи:

почему ты не хочешь спросить у звезд, когда нам сеять

хлеб в этот раз?

- Сейте, когда вздумается - ответил Предсказатель

даже чуть грубовато, что не было на него похоже. На

вопрошающего он при этом не смотрел. (Он знал, что

никому здесь не дожить до сбора урожая, поскольку уже

движется в их сторону орда воинов Темучина, а

правителю этих территорий не хватит благоразумия,

чтобы покориться, и не хватит сил, чтобы

сопротивляться. Но причину своего знания Предсказатель

объяснить не мог. И не объяснил).

При полной скорости лошадиного скока воздух превращается в сплошную упругую стену почти осязаемой плотности и кажется невозможным оторваться от гривы коня, на которой лежишь ничком и посмотреть назад. Но ты все-таки оторвался, посмотрел. Ну, так и есть, человек восемь, а то и больше - не разобрать в поднятой бесчисленными копытами пыли. Отстают? Приближаются? Не приближаются и не отстают, держатся вровень. Плохо. Ты надеялся, что погоня не сможет преследовать тебя сквозь мечущуюся цепь воинов Кури, (сам-то ты прошел меж них, не вызвав подозрений) - но, видимо, цепь оказалась уж слишком мечущейся. А может быть и нет... Это ведь сейчас их восемь, начать же погоню могло два-три десятка. Предполагалось, что тебе придется сделать всего один выстрел (а уже сделано два), но боекомплект был полон. Пара колчанов по обе стороны седла, еще один - за спиной, между лопаток. Достаточно, чтобы отбиться от сотни: у тяжеловооруженного воина нет ни малейших шансов против конного стрелка, что и покажут через три столетья монголы, преодолев извечную анархию кочевников. Но это - если разить наповал... Бросив поводья на седельную дугу, ты правой рукой поднял лук, вновь ощутив его гибкую тяжесть. Фигурки сзади вдруг закричали что-то яростное (слов не разобрать, шум ветра в ушах - а потом жуткий, звериный вой, всколыхнувший старые воспоминания). Ох, глупец - они же тебя наверняка хоть раз теряли из виду, прорубаясь сквозь печенежский строй и теперь не могли быть полностью уверены, что гонят именно убийцу своего князя... Убийцу спасителя... Изобрази правшу - глядишь, и отстали бы. Передний всадник на вороном коне полностью закрыт длинным щитом - разве что в голову, но это исключено, "Щит же долог, яко минет ребра коневи..." Ребра коневи! И исчезло все. Остался изгиб лука, цепкое напряжение зажавших тетиву пальцев, взгляд - прищур вдоль оперенного древка. И цель, пляшущая на уставленном острие, тоже осталась. Удар тетивы, секунда ожидания - вороной споткнулся, но только прибавил ход. Что это?! Нет не промах - на конском боку распустился трехлепестковый цветок оперения. А рука уже скользит за спину, выбирая другую стрелу. Снова удар, снова ожидание - и опять конь дрогнул всем телом, словно от укуса слепня. Но, как не останавливает укус слепня, не остановила его и вторая стрела. Он, по сути, уже почти мертв - но весть об этом дойдет до его тела не раньше, чем через несколько минут. Не тот колчан! Левая рука - не за спину, а к бедру, в горловину седельного колчана. Вот он, наконечник-срезень, выемчатая лопатка в четыре пальца шириной, которым бьют неокольчуженного врага или крупного зверя на охоте. Он перекусывает при встрече кость, рубит, а не протыкает внутренности, а попади в плечо или руку - снесет напрочь, оправдывая свое название. Третья стрела вошла вплотную к первым двум, так близко, что все три раны можно было накрыть ладонью. И от третьего удара рухнул вороной скакун. А следующий всадник уже рядом. И щит, точно такой же, закрывает его от сапог до подбородка. С ним - иначе. Во втором из седельных колчанов самые тяжелые стрелы - их венчает наконечник-томар, притупленный и массивный, как зубило. И - в галоп, навстречу преследователю свою мохнатую лошадку; тот привстал на стременах, изготовив оружие для удара; выстрел, глухой деревянный стук - седло опустело. Томар не пробил кленовую доску, но страшная сила соударения, удвоенная встречным разгоном, снесла всадника с лошадиной спины. Не разбился? Нет, вот он вскочил, тянет лук из горита. Ого! Высокий свист летящей стрелы - ты еле успеваешь пригнуться. Задетая ей шапка бараньего меха, сорвавшись с головы, исчезает среди ковыльных стеблей. Жаль - туда, в шапку, был вшит стальной колпак, единственная твоя броня. Доспехи у печенегов редкость, их обладатели в основном принадлежат к воинской элите - а таких знают в лицо, да и всего их здесь десятка три, считая самого хакана. Почти этими же словами ты обьяснял эту мысль сопровождающему, но теперь приходится ее повторить, обьясняя самому себе, почему ты остался без защиты. Впрочем, толку от колпака было чуть: разве что макушку закрывал. Следующую стрелу ты перехватил в полете и крутанул ее свободной рукой, показывая (сзади - снова звериный рев). И все-таки надо гнать отсюда, а то зацепят тебя или лошадь. А гнать уже трудно: оставшаяся шестерка успела взять тебя в полукольцо, отжимая к заросшему густым кустарником склону. Ничего, прорвемся. Стрела просвистела, опалив перьями щеку. Оказывается, слишком много внимания ты уделил спешенному: на этот раз бьет кто-то из шестерых, бьет с коня. Или арбалет у него? Еще одна стрела летит, едва не настигая первую. Нет, лук... Кто же ты, стреляющий на всем скаку? Рыжий викинг, в совершенстве овладевший навыками степного боя? Или русоволосый киевлянин, с детства привычный к открытому полю и лучной охоте? А может быть, черный, как сажа, узкоглазый тюрок, соплеменник тех, что подстерегли вас в будущем Беловодье? Кем бы ты ни был, я тебя не убью... Все вы варяги - если не по крови, то по жизни, для всех вас хлеб - война, и жена - война, и любимое дело - война. Никто теперь не вспомнит вашего рода, из которого иной ушел, иной бежал, а иной был изгнан - ваш род теперь дружина. Мало кто из вас родился на той же земле, что ваш князь - а хоть бы и так, сейчас вы бьетесь не за родную землю. Все вы способны на безумную храбрость и лютую жестокость одновременно, для всех вас, от христиан до язычников, рай находится на конце вражеского меча, который после славной битвы исторгнет душу из тела. Но не ждите от меня этой услуги! Даже если кто-нибудь из вас переломает себе кости, когда я свалю его лошадь - это все-таки будет не то... Впрочем, все вы обречены, никому не увидеть сегодняшний закат солнца - но все равно, все равно, все равно... Потому что вот ТАК - глядя глаза в глаза, заведомо зная, что именно убьет, не оглушит и не ранит - оборвал человеческую жизнь только один из моих друзей, Педро Лирроварроа. А убил он двоих: неведомого баскского юношу в Ронсенвальском ущелье 778-го года, и себя - в Барселоне года 2354-го. Впрочем, есть и еще один друг... был... (Все эти мысли промелькнули в твоем мозгу мгновенно - единым пластом. Едва ли за это время стрела, сорвавшись с тетивы, преодолела бы половину своего лета). ...Стрелял по тебе пеший, стрелял всадник, замыкали петлю остальные всадники, а ты все кружил по степи, выжидая удобный момент. Но этот момент наступил - и конный коротко вскрикнул, махнув в воздухе кистью левой руки, которую пернатая игла намертво пришила к луку. А еще одного - в колено. Мало? Тогда - в правое плечо, сквозь кольчугу. Ну куда ты мчишься, ты уже не боец! А, ч-черт! Раненый, видимо, намеревался сшибить тебя с налета, используя коня как единственное еще доступное ему оружие. Ты едва успеваешь послать его огромной лошади срезень в морду, прямо в храп - под обрез налобника. Вот и еще один конь лег... Жалко. Говорят, лошади Реального хронопласта шарахаются от тех, кто только что вернулся из рейда. Будто чувствуют они запах крови - высокоразвитого млекопитающего вида Homo Sapiens, или вида Equs Caballus, или еще какого-нибудь вида, ведь кровь высокоразвитых зверей пахнет одинаково крови, которую могли пролить возвращающиеся. Могли, даже если не пролили... А от Педро шарахались они не первые несколько суток, а все оставшееся ему время - вплоть до того дня, как он... Люди - не лошади. Люди не шарахались, держали себя в руках - во всяком случае, внешне. Но может быть у тех, кто cам вынес себе приговор, обостряется зрение? И вот теперь ты убиваешь коней, чтобы не убить всадников. А ведь всадники обречены, лошади же - имеют шанс уцелеть. Знают им цену степняки, и иной раз стремятся захватить их невредимыми даже в ущерб сражению... И хватит об этом. Следующий всадник отварачивает в сторону. Испугался? Для варяга этот глагол не имеет первого лица... Не все ли равно - главное, проход из окружения открыт. Ты все ждал излетной стрелы от пешего лучника, но ее не было. И, оглянувшись в очередной раз, ты понял причину этого. И понял, почему отвернул ближайший всадник и куда делись остальные, уже давно, много секунд, не показывающиеся в поле зрения. Клубы пыли, хвостами тянущиеся сзади, не были оказывается, подняты погоней. Пыль вздымала погоня за погоней - смуглые всадники на таких же, как у тебя, мохнатых низкорослых лошадках. Их было много, несколько десятков и иенно с ними сейчас завертелись в бешенной схватке оставшиеся преследователи. При таком раскладе схватка эта, конечно, продлится недолгие минуты. А хоть бы и дольше - для тебя они уже не представляют ни интереса, ни опасности. Во всяком случае, не должны представлять... Теперь надо лишь отдалиться за пределы видимости (в степи - это довольно много) и вызвать капсулу мимикрино, все это время незримо следующую за тобой в нескольких метрах от земли. И битва, угасающая за твоей спиной, окажется делом далекого прошлого - столь далекого, что в общем-то, все равно, когда и какую смерть приняли ее участники. Год, пять, даже пятьдесят лет спустя, захлебнувшись кровью, хлынувшей из рассеченных легких, или мелким стариковским кашлем... Все равно? Сзади - резко - топот. Будь стрела на тетиве, ты бы успел ее пустить, а сейчас только и оставалось тебе, что выбросить навстречу уару правую руку. Хрустнул древопластик лука, хрустнул и переломился, но остановил клинок. Их действительно было больше, чем восемь. Девятый, похоже, слегка отстал - и, срезая угол, оказался вне фронта атакующих печенегов. Что же ты не поможешь своим собратьям, Девятый? Неужели тебе важнее отомстить, чем спасти? Впрочем, ни спасти, ни спастись тебе не удастся. Будем надеяться, что не удастся и отомстить. Девятый снова занес меч, но ты уже обнажил свой. Это меч-кончар, длинный и узкий почти до четырехгранности, предназначенный для укола сквозь наборную броню. Самый азиатский из всех клинков, который позже с кочевниками-венграми проникнет на Запад и станет самым европейским оружием, символом Европы - шпагой... Твой противник размахивается обеими руками, отшвырнув щит. Типично варяго-росская тактика: сильный, с широким замахом рубящий удар - "и рассече на полы до седла". Хорошо это делать в бою, но опасно - на поединке, когда обученный фехтовальному искусству противник стережет каждое твое движение... А вдвойне опасно - при отсутствии непроницаемых рыцарских лат или ведомых лишь самурайству виртуозных навыков мгновенной рубки кэн-дзюцу. Впрочем, ни рыцарь, ни викинг ни витязь ныне еще не постигли, чем разнятся бой и поединок. Да и рыцарским латам еще лет четыреста, как не быть. И когда в 1242-м году князь Александр выведет на лед Чудского озера свои полки против троекратно меньшего числа ливонцев, положит у них мертвыми два десятка рыцарей да несколько сот кнехтов, сиречь вооруженных слуг, в обмен на уж никак не меньшее число своих ратников, вынудит остальных к отступлению и представит этот бой как невиданную победу, оправдывающую его право шагать к великокняжескому престолу по головам сородичей - так вот, даже в том году ливонцы будут облачены в те же кольчуги и панцири, что и их противники. А вот самураи как будто уже рубятся иенно так - хотя это пока отнюдь не кэн-дзюцу, потому что классический кэн, меч-сабля, появится тоже еще века через полтора... ...Скрежет, звон - только искры полетели. Ты поймал варяжский клинок в расщелину гарды и вырвал его поворотом кисти. Тут бы и конец тебе, Девятый - будь я тем, за кого ты меня принимаешь. Натяни же поводья, сбавь ход, дай мне уйти - неужели ты ничего не понял?! Сбавил ход. Сбавил, но вот уже снова настигает - конечно, жеребец под ним трофейный, арабских кровей. У печенегов такие кони есть, но они тоже принадлежат воинской элите. А что за оружие теперь у него, у Девятого - меча ведь он лишился? Длинноручный топор, боевая секира. Видать, была приторочена к седлу. Топор слабее меча - кто бы иначе ковал мечи, дорогие и трудоемкие - однако в щель гарды его не захватишь. Можно перерубить древко, но не пригоден для этого кончар. Эх, саблю бы взять, как советовали (к черту комплексы!) - но ведь и вправду печенежские сабли плохи для обороны, ими только раненных добивать... А можно сделать то, для чего кончар как раз пригоден и чего требует сейчас до автоматизма оттренированная рука и тело. Так требуют они, что на мгновенье едва не пересилили мозг: нырок, глубокий выпад, упругая дрожь сопротивления, прокативающаяся от кончиков пальцев до плеча, узкое лезвие, дымясь, выскакивает между лопаток - оно насквозь пронзило железную скорлупу вместе с ее содержимым... А потом - свободный разгон степи до ближайшего холма, за которым можно вызвать капсулу. И плевать, что где-то далеко за спиной грязный, нечесанный, жестокий и свирепый воин, который все равно вот-вот будет убит, уставит стекленеющие зрачки вслед безвестному кочевнику. Кочевнику, что всю жизнь учил людей и никогда людей не убивал, сколько сражений ему не пришлось пережить... Тяжелый, хлесткий удар, который едва удалось отвести. Значит, ты все-таки не сделал этого. Секира еще вниз шла, продолжая движение, а ты уже свободной рукой ухватил ее пониже обуха и чуть не вырвал. Но все-таки не вырвал, не сумел отнять умелым воином был Девятый... Теперь он будет рубить во всю длину топорища, не приближаясь. А когда один только бьет, а другой только защищается рано или поздно плохо прийдется защищающемуся, сколь бы искусен он ни был... Удар - лезвие проходит мимо, но дерево рукояти тяжко обрушивается на плечо. Ну же, сейчас еще можно ткнуть, вот он как раз открыт... Но ты не пронзил Девятого - а, коротко взмахнув мечем нанес ему секущий удар. Метясь не в горло, не в глазную щель наличника (странно - но была на твоем противнике сплошная маска-личина; редкость это для варяга!) - а по самому наличнику этому на уровне рта. Рана в лицо - это кровь, это болевой шок. Иногда - это позор. Иногда уродство на всю жизнь (сколько там ее осталось, жизни той...) Но не смерть это! И ты увидел, как узкая полоса кончара прорубила маску шлема, выплеснув наружу пенисто-алый поток. А прорубив - переломилась, как давеча переломился лук. Велика была прочность клинка, но не безгранична: очень уж узок он был, тонок,легок... Да ведь и мощь удара - не мала! Не мала и прочность маски: даже сейчас цепким взглядом профессионала ты распознал иранскую работу, иранцы же - кузнецы из лучших... Главное же - никак не предзначался кончар для рубки. Не было это предусмотрено теми, кто готовил снаряжение. Зато одно знали они наверняка: нельзя, чтобы оружие заметно превосходило образцы хронопласта! (Слохем - не сломался бы... Но не мог это быть слохем, и довольно об это!) Ну так что же, Девятый? Довольно с тебя? Нет... Зияет щель в закрывающей лицо маске и красное, пульсируя, брызжет оттуда. Но не отстал преследователь: видать, не раз уже был он прежде ранен, умеет не замечать боль, прикрываясь от нее неистовством берсеркера, словно щитом. И тяжкая секира в его руках занесена для очередного удара. А у тебя нет оружия. Лишь бесполезный обломок кончара. И, словно в насмешку - три почти полных колчана, бесполезных после утраты лука. Да еще где-то недосягаемо далеко, за голенищем сапога - короткий кривой нож, столь же бесполезный для конной схватки, как стрела без лука и кончар без острия. И - ни единой пластины брони на теле. И онемело зашибленное плечо. И хрипит загнанная Ашина, не в силах оторваться от преследователя. Всем распорядилась судьба напоследок... Сама распорядилась, независимо от твоего желания. Что же - это, должно быть, лучше, чем убивать! ...Последний кадр из касеты "Ронсенваль": блеск стали - и между плеч фонтаном встает кровяной столб... "Нет, не смотри туда, отойди за стену, чтобы нас никто не видел, верь мне - они нас не найдут..." Страшно искаженное лицо твоего друга Педро, глядящее из затянутой петли (он не желал себе легкой смерти, поэтому не принял яд, не застрелился)... "Сюда, махараджа, ученик мой, сюда, Паучек - и не бойся, что бы ты ни увидел, и не трогай ничего, пока я тебе не скажу, что это тронуть можно..." Ытален-Эннече обеими рукаи поднял мишень смеется: "Ты, паря, белку в глаз бить можешь, однако!"... Руслан-Предводитель-Святослав, перегнувшись с седла, распаривает живот беременной болгарке..."Отвернись от него, ибо он лжец" - и веселое удивление на лицах слушателей... Все это пролетело мгновенно. Оказывается, правду говорят, что в такие моменты успевает вспомниться вся жизнь. Ты смотрел, как взлетев высоко, до самого неба, медленно опускается полумесяц секиры.