Совершенно не обязательные смерти

Расторопша (очищает печень)

С самого начала замок не уставал нас удивлять. Сюрприз номер один: мы здесь живем. Сюрприз номер два: крепостные стены с бойницами. Нам потребовалось немало времени, чтобы все изучить, – а как иначе, если комнат в замке больше, чем пальцев на руках и ногах у двух человек, при условии, что у одного из них семь дополнительных конечностей. Брайан показал нам лишь часть – «главные» помещения, так он их назвал. Библиотеку, спальни, ванные комнаты, кухню, голубую каминную, красную каминную, свой кабинет. В том, что касалось обстановки, отец Брайана придерживался традиций, и Брайан решил ничего не менять.

На стене его кабинета красуется герб. А на притолоке – кое-что похуже. На первый взгляд эта штуковина напоминает маленький сморщенный кулак. Но я почему-то сразу догадалась, что это отрубленная голова. Мне бы испугаться, но вид у нее был донельзя грустный. И эта грусть стала своеобразной глазурью на самом странном кексе, который я когда-либо ела, – кексе нашей жизни в замке. Я сказала Кэтлин, что голова, скорее всего, фальшивая. Не могла же она быть настоящей.

По словам Брайана, очень даже могла.

Кэтлин считает, что это круто. И соответствует эстетике замка. Как мечи и рыцарские доспехи, которые мы обнаружили в маленькой комнате позади туалета на первом этаже. Но доспехи – всего лишь одежда. А эта высушенная голова когда-то принадлежала живому человеку. Теперь же она торчит над дверью и таращится на нас пустыми глазницами размером с отпечатки больших пальцев. Длинные волосы висят, словно пришитые. Заметив наш интерес, Брайан рассказал, как изготавливали такие головы. Сначала делали надрез на задней стороне шеи, кожу с волосами аккуратно стягивали с черепа и выскабливали жир. Под веки помещали специальные семена, потом накрепко их сшивали, а губы скалывали булавками. Затем заготовку вываривали и сушили на камне, вылепливая черты вручную, пока плоть была еще влажной. Можно было сотворить кого угодно. Мальчика. Девочку. Нечто.

И завершающий штрих – присыпать пеплом.

– Где ты достал эту штуковину? – спросили мы нашего отчима, который неожиданно оказался коллекционером сушеных голов.

– Отец привез из путешествия. – Брайан улыбнулся. – Говорят, она защищает от врагов. Отрубаешь им головы, высушиваешь и держишь при себе, чтобы их призраки тебе служили.

Он пошевелил пальцами, давая понять, что это всего лишь шутка. Но мне вдруг стало зябко.

– Какой-то невеселый обычай, – сказала я, представив усталого призрачного раба.

– Согласен. – Брайан коротко улыбнулся. – К счастью, теперь люди таким не занимаются. И головы делают из шкур животных, чтобы продавать туристам.

– А кто это был? – спросила Кэтлин, глядя на пугающий сувенир так, будто встретила подругу, но никак не может вспомнить ее имя.

– Какая-то девушка, – пожал плечами Брайан. – Я ничего о ней не знаю. – Он замолчал, а потом добавил, обращаясь скорее к самому себе: – И не уверен, что хочу знать. Меньше знаешь – крепче спишь.

Брайан улыбнулся мне, словно рассчитывал, что я его пойму. А я подумала обо всех тех случаях, когда знала слишком много. Обычно благодарить за это стоило Кэтлин. Она делилась со мной секретами людей, которые вряд ли пришли бы в восторг от того, что я лезу в их жизнь. Всякими грязными тайнами. Но здесь все было чисто. Слишком чисто, чтобы это было делом рук одного Брайана.

– А кто поддерживает порядок в замке? У нас что, теперь есть слуги? Мне кажется, нужен по меньшей мере один слуга, чтобы здесь все не заросло грязью, – спрашиваю я сестру, ковыряя ноготь, – побелевшие заусенцы напоминают бородки у самого основания пера, но по мягкости с ними, конечно, не сравнятся.

– Прекрати чудить, Мэдди, – выразительно смотрит на меня Кэтлин. – Слуги будут судачить.

– Нет у нас никаких слуг. Иначе они бы встретили нас, выстроившись у центральной лестницы, – отвечаю я, представляя, как неловко это было бы.

Если честно, я рада, что у нас нет прислуги, а то пришлось бы целыми днями общаться с чужими людьми. Фу!

– Но теперь я заинтригована. Я бы не отказалась пошалить с симпатичным дворецким по имени Хиггинс. Он обучил бы меня науке любви, и я бы использовала ее, чтобы удачно выйти замуж.

– Возьми меня, Хиггинс! – вздыхаю я, поглаживая садовую лопатку, словно пенис. – Увы, боюсь это не сработает. И не советую тебе эксплуатировать слуг, дорогая. Это недостойно высшего общества.

– Кому какое дело, что там принято в высшем обществе, Мэд? Мы нувориши… Вот только имя я выбрала не слишком сексуальное, – пробормотала она. – Но менять уже не буду. Как и Хиггинса, который обеспечивает меня свежим постельным бельем и крышесносными оргазмами.

– Но, Кэтлин, а как же Ултан? Неужели ты разобьешь сердце простому деревенскому парню?

– Не нужно меня стыдить, – фыркает Кэтлин.

– Как можно пристыдить того, у кого и стыда-то нет? Но могу я попросить тебя не слишком кричать во время оргазмов? У нас все-таки смежные комнаты, а я сплю очень чутко.

Обдумав мои слова, Кэтлин кивает:

– Досексорились.

Мы с Кэтлин решаем пересадить растения из нашего сада в замковую теплицу. Снаружи она напоминает большую шкатулку для драгоценностей: зеленые линии реек, квадраты дымчатого стекла. С крыши кружевной шалью свисает испанский мох.

Я везде натыкаюсь на трупики серо-коричневых мокриц – то целые, то практически истертые в пыль. Мама зовет этих похожих на крошечные баллоны насекомых «поросятами». Они так и кишат под мертвым деревом. Этот замок чем-то напоминает гробницу. Для одного человека он слишком велик. Да и для четырех, если уж на то пошло. А тут еще маленькие покойники по углам – лежат аккуратно, будто из вежливости приползли сюда умирать.

Уперевшись ладонями в землю, я ищу, куда бы пристроить маленький саженец платана. Я вырастила его из крылатого семечка в стаканчике из-под йогурта. Мама говорит, у меня легкая рука, совсем как у папы. А я не вижу в этом ничего сложного: сначала читаешь, что нужно растениям, а потом обеспечиваешь их всем необходимым. Я сразу замечаю, если растения плохо себя чувствуют. У меня глаз наметанный. А может, мне просто нравится лечить. Возня с растениями заменяет мне йогу, практики осознанности и прочие штуки, которые в школе советуют как средство от тревоги. А кто виноват, что мы тревожимся? Часть ответственности точно лежит на школе. Но я люблю ухаживать за зелеными ростками. Они во многом похожи на нас. Им тоже требуются пища, пространство для жизни и воздух для дыхания. А еще чтобы их не обижали.

Кэтлин разбирает спатифиллумы. В горшках они разрослись, как мята, и тесно сплелись корнями. Она раздирает их, как стервятник тушу.

Я накрываю ее руку своей:

– Давай я сделаю.

– Ты будешь вечность копаться. – Сестра мотает головой. – Я хочу поскорее с ними покончить и продолжить исследовать замок.

– Но, Кэтлин…

– Что? – Она чуть приподнимает верхнюю губу в своей обычной манере, как кошка, которая демонстрирует зубы, просто чтобы ты знал, что они есть, и поостерегся.

Я осторожно зарываюсь пальцами в землю и аккуратно освобождаю спутанные корни. Кэтлин, не отрываясь, глядит в телефон; мою сестру захватило сияние экрана. На теплицу опускаются сумерки, и я вижу, как свет отражается в белках ее глаз. Сейчас Кэтлин напоминает инопланетянина. Создание из другого мира. Прекрасную аномалию. Она улыбается, и ее зубы поблескивают, как маленькие жемчужины. Наши зубы до сих пор по размеру не больше молочных. Мы вообще очень миниатюрные. Но если начинаешь на это жаловаться, тебе советуют заткнуться и съесть бутерброд. Справедливо, конечно, но иногда хочется самой доставать до верхних полок.

Теплицу освещает вереница светодиодных ламп. Выглядит потрясающе. Идеально для свадьбы. Даже обидно, что скромный «большой день» Брайана и мамы уже позади.

– Представляю, какие грандиозные вечеринки мы тут будем закатывать, – мечтательно произносит Кэтлин. – Позовем всех друзей из Корка. Не прямо сейчас – Брайан не любит незнакомых гостей. Но думаю, мы сможем его убедить.

Под «мы» Кэтлин иногда подразумевает себя, а иногда меня. Я тяжело вздыхаю. Ненавижу вечеринки. Они заканчиваются тем, что кто-нибудь обязательно блюет в мусорное ведро. А я придерживаю их за волосы и уверяю, что текила тут ни при чем. И что все будет хорошо. Что я ничего не скажу их маме/папе/сестре/кузине Джоан. Если честно, мне даже нравится приглядывать за пьяными. Помогать им извергать наружу разноцветное содержимое желудка. Предлагать воду. Хорошая практика для будущего доктора. Все лучше, чем подпирать стенку и думать, что с Кэтлин мне не сравниться.

Кто-то смотрит на нас из сада. Это подобно злобной акуле надвигается Маму. Ну то есть я думаю, что это она. Волосы цвета соли с перцем убраны в длинную тугую косу. Она одета в коричневый рабочий халат, который словно кричит: «Я ваша новая родственница-натуропат». Я люблю коричневый цвет, но мне не нравится, как он на ней сидит. Или мне не нравится сама Маму. То, что она и халатом, и каждым своим шагом напоминает: наш дом – это прежде всего ее дом. Я закатываю глаза. Теперь и Кэтлин замечает тетку Брайана.

– Маму! – восклицает она с таким видом, будто ей выпала карточка «Шанс» в «Монополии», и жизнерадостно машет.

Я тяжело вздыхаю. У Маму темные серо-синие глаза и вид совсем не дружелюбный. Такая может и укусить. Или, что еще хуже, втянуть нас в светскую беседу.

– Не маши ей. А то она захочет с нами поболтать.

– Не захочет, – уверенно отвечает сестра. – У нее взгляд человека, который ненавидит людей.

– И все-таки незачем искушать судьбу, – продолжаю я настаивать на своем. – Ты только посмотри на ее лицо. Сразу видно, та еще мегера.

Маму врывается в теплицу. В звуке ее тяжелых шагов я слышу не раздражение, но желание продемонстрировать, чьи это владения. Своим топотом Матушка сообщает нам, что это ее земля, а мы вторглись на чужую территорию. И она позволит нам остаться, но злоупотреблять гостеприимством не стоит. У этой женщины на редкость красноречивая походка. Большинство людей своими шагами могут выразить лишь донельзя простую мысль, вроде «Привет! Я иду отсюда туда, и вам совершенно нечего бояться».

Я скучаю по звукам шагов в нашем старом доме.

Крупный ворон слетает вниз и устраивается на козырьке теплицы. Можно подумать, Маму приплатила ему, чтобы сделать свое явление более эффектным. Ворон смотрит на нас, раскрыв черный клюв.

Маму тоже сверлит нас взглядом.

– Здравствуйте, Маму, – говорит Кэтлин. – Симпатичный халат.

Я пытаюсь пнуть ее в голень, но она уворачивается.

– Мы близняшки, – говорит Кэтлин, словно нас так зовут.

Какая же она все-таки сволочь. Будто без подсказки никто не сообразит. Однажды на вечеринке у нас дома Кэтлин зачем-то прокричала мне с другого конца комнаты, что вагины самоочищаются. Вообще ни с того ни с сего. Хотела бы я об этом забыть.

Маму складывает садовый инвентарь в черное ведро. Хватает совок, недовольно рычит и бросает на землю. Повезло, что у инструментов нет чувств, не то она обзавелась бы кровными врагами. Ворон следует за Маму, переступая по рейкам теплицы. Я почти чувствую, как острые когти царапают дерево. Мы с Кэтлин молча наблюдаем за Маму, словно идет церковная служба и произнести хоть слово – значит грубо нарушить торжественность обряда. Атмосфера в теплице накаляется. Я осторожно отрываю лист с ближайшего лаврового дерева. Совсем маленький. Зеленый кроха. Сминаю его до хруста, а потом подношу к носу и, зажмурившись, вдыхаю.

Когда я открываю глаза, Маму смотрит прямо на меня.

Я не отвожу взгляда, и в конце концов она отворачивается. Но прежде чем покинуть теплицу, Маму быстро хватает что-то в углу. То ли веревку, то ли хвост – я не успеваю разобрать. Наконец за ней закрывается дверь.

– Это было странно, – говорю я сестре в надежде, что Кэтлин различит в моих словах смятение и неприязнь. – Неужели она будет здесь все время околачиваться?

– Мэдлин, – Кэтлин сосредоточенно обрывает и складывает листья, – нам жить в этом замке еще года два, не меньше. Кто-то должен возить нас в деревню. Дай ей шанс. Ты же видела, как ловко она ловит мышей.

– Так она мышь поймала? – спрашиваю я, но Кэтлин не снисходит до ответа, она слишком занята: провожает взглядом нашу новую родственницу.

Ворон (или ворона – сложно определить, когда снизу ничего не болтается) раскрывает крылья и летит за Маму черным лоскутом в сгущающихся сумерках.

На лице Кэтлин проступает восхищение, она произносит одними губами:

– Круто.

– Неужели? – фыркаю я и зарываюсь руками в богатый жирный компост.

Пожалуй, в нем растениям самое место. Сейчас зима, но так они получат все шансы ее пережить. Уж я-то об этом позабочусь. С правильными инструментами и грамотной подготовкой можно добиться впечатляющего результата. Как правило.

Кэтлин показывает мне сложенный лист:

– Смотри, лебедь. Совсем как я. – Она вытягивает шею и встряхивает волосами.

Моя сестра всегда знала, что она красивая. Ну хоть одной из нас повезло. Уверена, уже завтра она найдет в Баллифране одиннадцать друзей. То есть подружится со всей деревней. Не удивлюсь, если ее изберут мэром.

Во внутреннем дворе замка почти стемнело. Мы работаем в теплице, окруженные хищными растениями и суккулентами. Возле каждого – аккуратная табличка с неразборчивой черной подписью. Должно быть, тоже Маму постаралась. Хоть она и ушла, но продолжает мелькать на краю наших жизней. Или, наоборот, это мы мелькаем.

Темные громады гор тянутся к усеянному звездами небу. Кажется, будто кто-то выгрыз кусок мира, оставив лишь кромешную черноту. Прикусив язык, я ровняю землю. Растениям нужно время, чтобы прийти в себя после пересадки. А еще вода и тепло. Рассеянный солнечный свет. Внимание. Забота.

Я смотрю на Кэтлин. Моя сестра – воплощение самонадеянности и бахвальства. Я так хочу, чтобы она была счастлива здесь. Но сомневаюсь, что сама смогу. Не уверена, что буду счастлива хоть где-то. Мы обе знаем, что я не того поля ягода.

– Мэд? – окликает меня Кэтлин.

Ясные добрые глаза, идеальные стрелки. Я зажмуриваюсь. Бесполезно сравнивать нас. В этом нет никакого смысла.

Снова задеваю ногтями руку. Земля и кровь. Как же все странно.