Соперник Цезаря

I

Клодий вышел из дома уже после полудня. Патриция сопровождали два клиента, у каждого на кожаной перевязи висел через плечо меч; рукоятки задиристо топорщили толстую ткань плащей. Сам Клодий был в тоге и без оружия.

На улице его поджидали: едва он переступил порог, как к нему кинулась девочка, если судить по одежде и манерам – служанка. На самом деле она была уже взрослой – лет пятнадцати или шестнадцати, но маленького роста и худенькой. Девушка вложила Клодию в ладонь вощеные таблички. Патриций глянул на печать и торжествующе изломил бровь. Прочитав послание, несколько мгновений смотрел куда-то мимо служанки и улыбался.

Потом тряхнул головой, глянул на девушку все так же торжествующе и сказал:

– Передай два слова: «Я буду».

– А письмо? – шепнула она, косясь на клиентов.

– Что – письмо?

– Домна просила его вернуть.

Ногтем Клодий стер несколько слов на воске, после чего вернул таблички посланнице, прибавив серебряный денарий.

– Не подведи меня, Абра! – шепнул в розовое ушко.

Девушка покраснела, обещающе улыбнулась и вприпрыжку унеслась по улице, будто, в самом деле, была еще малым ребенком.

– Идемте, скорее! – повернулся Клодий к клиентам. – Час далеко не ранний.

– Куда нам торопиться, позволь узнать? – спросил клиент Гай. Слова он выговаривал нечетко: его губа, разбитая пару дней назад в драке, только начала подживать. – Уж не на праздник ли Доброй богини? – Он захохотал, находя шутку удачной – на таинствах Доброй богини присутствовать мужчинам строжайше запрещалось.

– А ведь точно, сегодня же Бона деа! – подхватил второй клиент. – Женщины собираются в доме претора Цезаря в Субуре, как я слышал. Хоть бы одним глазком поглядеть, что они там вытворяют.

– Я, кстати, свою конкубину[54] расспрашивал, хотел узнать, что там происходит, а она молчит, и ни гу-гу, хотя обычно трещит без умолку. У меня такое чувство, – Гай понизил голос, – что она ничегошеньки не помнит. Такое может быть?

– Не может, – отозвался Клодий. – Им просто стыдно рассказывать, что там творится. Если не веришь, спроси у Цицерона, мы к нему как раз направляемся.

– Цицерон, что, баба? – еще громче заржал Гай.

– Нет, но он утверждает, что знает все на свете.

Цицерон только что купил дом у богача Красса.

Дома на Палатине в тот год стоили безумно дорого. Цицерону казалось, что после этой покупки все его осуждают и все завидуют – одновременно.

Привратник, похожий на большого лохматого пса, открыл перед гостями дверь. Атрий украшали четыре колонны, по краю отверстия в потолке шел узорный фриз. На зиму отверстие затянули тентом, и потому в атрии было темновато. Но даже в полумраке сиял золотом шлем статуи Минервы.

Едва гости явились, как в атрий вышла Теренция. За ее спиной маячила служанка с трехлетним Марком на руках. Малыш был занят: он пыхтел от старания, пытаясь сорвать с шеи золотой амулет.

– Рано что-то вы пожаловали, доблестные мужи, – проговорила матрона с издевкой в голосе. – Обед у нас подают только после захода солнца – у мужа плохой желудок, и он заботится о своем здоровье, в отличие от беззаботных гуляк, которые готовы набивать брюхо с утра жирными колбасами и ветчиной.

– Нет, нет, ни кусочка ветчины! – запротестовал Клодий. – Я с клиентами ел лишь вчерашний хлеб да пил воду из Теплого акведука. И потом, я тоже очень беспокоюсь о желудке и не возьму в вашем доме в рот ни крошки. Но мои спутники не прочь чего-нибудь перехватить. Как насчет вина и лепешек с сыром? По-моему, с кухни тянет именно сырными лепешками.

– Я же сказала: у нас утром не готовят. А сырный пирог подают на десерт. Никто не начинает обед с десерта.

– Так пусть хоть дадут яиц, испеченных в золе!

Теренция не ответила и удалилась, всем своим видом показывая, что ни лепешек, ни вина, ни яиц гости не дождутся. Не то чтобы гости были голодны, но беседа всегда приятна, если хозяин велит принести кувшин хорошего вина – хиосского или фалерна.

– Врет, причем бессовестно, – подвел итог проигранной дискуссии клиент Гай. – Вот поэтому я и не женюсь – чтобы на своей собственной кухне не красть хлеб с сыром.

– Ну да, пока ты воруешь на чужих.

Клодий и его спутники миновали атрий и, отдернув занавеску, ввалились в таблин. Марк Туллий отложил папирусный свиток и приподнялся на ложе, опершись локтем на подушку. Консуляр[55] изрядно располнел за последний год, наметился второй подбородок, и вокруг рта появились мясистые складки. Впрочем, эта дородность ему шла, скрадывала провинциальную суетливость. Красивая голова Цицерона чем-то напоминала львиную морду, что украшала бронзовый подлокотник. Секретарь Тирон расположился на низкой скамеечке и записывал на вощеных дощечках замечания хозяина. Бронзовое стило в его пальцах так и летало.

– А, Публий, друг мой, что же так редко заходишь? – радушно встретил гостя Цицерон. – Я как раз редактирую мои речи против Катилины для издания. Не только сенаторы, что были в тот день на заседании в храме Согласия, а весь Рим должен узнать, что именно я своим мужеством и бдительностью спас Республику от преступников. Мне приходилось надевать панцирь под тогу, ибо жизни моей угрожала нешуточная опасность.

Нетрудно было разгадать замысел консуляра: едва опасность миновала и пугающие слухи улеглись, как зазвучали голоса, осуждающие казнь сторонников Катилины. Так что Марк Туллий спешил оправдаться.

– Тебе и сейчас угрожает опасность. – Клодий уселся в плетеное кресло, его спутники – на бронзовую скамью для двоих. – В такие дни особенно ценится помощь друзей.

– Ах, Публий, Публий! Настоящих друзей у меня слишком мало. Разве что ты, да еще Помпоний. Остальные лишь притворяются друзьями и не ценят оказанные благодеяния. А ведь я спас их всех, с их имуществом, женами, детьми. И что же, от многих я слышу доброе слово? Приходится самому заботиться о славе. Помпея в те памятные дни не было в Риме, но он непременно должен узнать о моем мужестве при подавлении заговора. Я намерен выступить в присутствии Помпея с речью о моем консульстве.

– Зачем? – Клодий удивленно приподнял бровь.

Вопрос обескуражил Цицерона. Уж не насмешничает ли Публий Клодий? Цицерон глянул на молодого человека с подозрением. Тот был совершенно серьезен. Разве что глаза… Но по глазам Клодия ничего не понять – в них всегда дерзкий вызов и затаенная насмешка. Даже какого цвета они – не разберешь, то ли светлые, то ли темные. Глаза мудреца и подлеца одновременно.

– Помпей Магн больше солдат, нежели политик, но его мнение ценится высоко в Риме, – заметил Цицерон.

– Марк, да ты трусишь! – рассмеялся Клодий. – Что с тобой?

– Я чувствую себя таким одиноким, – признался консуляр. – Вокруг столько злобы. Знаешь, какой день самый счастливый в моей жизни? Да-да, тот декабрьский день, когда я подавил заговор. Рим на мгновение стал единым, как всегда в час опасности. Но тот час миновал, и вновь все смотрят друг на друга волками, думают лишь о деньгах и подличают, подличают…

Цицерон внезапно замолк.

– Говори! – попросил Клодий. – Я люблю слушать, когда ты так говоришь.

– Да что там! – Цицерон махнул рукой. – Надеюсь, боги, покровители этого Города, вознаградят меня за мои заслуги.

Секретарь тем временем продолжал писать, как будто и не было никакого разговора в таблине. Клодий приметил это, подался вперед и вырвал из рук Тирона табличку и стило. Попытался прочесть написанное, но не смог: вместо привычных латинских или греческих букв на воске змеились незнакомые закорючки.

– Что это?

– Мой шифр, доминус. Для быстроты записи. Значков много, пятьдесят шесть тысяч, зато я успеваю записывать за говорящим почти дословно.

– Не надо за мной записывать! – Обратным концом стила Клодий разровнял воск. – Я сам излагаю свои мысли. Так надежнее.

– Мой Алексид, оставь нас. У нас будет очень важный разговор, ведь я угадал? – Цицерон понимающе улыбнулся.

– Разумеется.

– Тирон, пусть подадут нам вина. Скажи, что доминус велел. – Цицерон повысил голос, но было сомнительно, что приказ исполнят. Теренция наверняка распорядилась не открывать погреб. На кухне слова «доминус велел» – пустой звук. Теренция хорошо помнила, какое приданое она принесла в дом супруга.

– Есть одно дело, которым я хочу заняться немедленно. С надеждой на твою поддержку, – сказал Клодий.

– Так о чем же речь? А, подожди, подожди. Послушай вот это! – Цицерон схватил со стола свиток и развернул. – Какие замечательные выражения, оцени: «Я уже давно увидел, что в государстве нарастает какое-то страшное безумие, и понял, что затевается и назревает какое-то зло, неведомое доселе…» Ну, как? Это моя «Четвертая речь против Луция Сергия Катилины».

– Какая жалость, что сам Катилина эту речь не слышал!

Цицерон пропустил мимо ушей ехидное замечание.

– Так вот, о моем деле, – продолжал Клодий. – Хочу выставить свою кандидатуру в народные трибуны.

Цицерон изумился:

– Но ты не имеешь права! Народным трибуном может быть только плебей.

– И что?

– Ты из патрицианского рода! – В голосе Цицерона прозвучала несмываемая зависть.

– Плебеи давным-давно заседают в сенате и становятся консулами. Почему бы патрицию не стать народным трибуном? А мое происхождение… Ничего не стоит переделать меня из патриция в плебея, раз я этого хочу. Я просто-напросто откажусь от своего патрицианского звания и объявлю себя плебеем.

– Не получится. Ты можешь стать плебеем только путем усыновления. А это совсем не просто. Для усыновления взрослого человека требуется издание специального закона с участием понтификов. Столько формальностей…

– Их можно преодолеть, – улыбнулся Клодий. Запас лести и терпения у него заканчивался. – С твоей помощью.

– Разумеется, многие помнят, что мое консульство оказалось спасительным для римского народа. И все же твое дело безумно сложное. Где же Алексид? – вздохнул Цицерон. – Боюсь, Теренция не пустит его в погреб. Милая женушка слишком печется о моем здоровье.

Кожаная занавеска таблина заколыхалась, и Тирон внес кувшин и четыре чаши.

– Я не стал обращаться к виночерпию, а сам разбавил вино, – пояснил секретарь.

– Мой Алексид, ты умница! – воскликнул Цицерон. – Он, кстати, сортирует все письма, хранит черновики и корреспонденцию, которую я получаю. Готовит к изданию.

– Посмертному, – фыркнул Клодий, и надо сказать, что Цицерону не очень понравилась шутка.

– Я подумаю о твоих словах, – отвечал Цицерон, нахмурившись. Фраза вышла еще более двусмысленная, чем у Клодия.

– Да нечего тут думать, надо действовать. В народном собрании меня любят, я без труда выиграю выборы.

– Зато сенат относится к тебе настороженно.

– Насколько я помню, ты сам говорил, что сенат – это сборище твердолобых равнодушных лентяев. Так зачем перед ними заискивать?!

– Но почему именно народным трибуном? Ведь тебя избрали на следующий год квестором.[56]

– Власть народного трибуна огромна. Моя тетка была замужем за Тиберием Гракхом. Так что я, можно считать, наследник Тиберия и Гая Гракхов.[57] Кому же еще быть народным трибуном, как не мне!

– Гай Гракх – бунтарь и ниспровергатель. Незачем ему подражать.

– Кому же можно подражать?

– Катону.

– Катону? Которому из них? Катону-Цензору или его потомку, тому, что уговорил тебя казнить пятерых римских граждан без суда?

Красивое полное лицо консуляра обмякло, губы дрогнули.

– Я спасал Республику, – заявил он, но без прежней уверенности.

В этот миг на Цицерона навалилось ощущение пустоты и безысходности, кто-то невидимый и злобный жарко дохнул в шею, будто готовился вонзить зубы. Знаменитый оратор вдруг увидел себя на форуме перед трибуной, с которой так часто выступал. Прямо перед ним на стене трибуны, как раз между двумя рострами, была прибита отрубленная голова. Цицерон вгляделся. О, боги! Это была его собственная голова, с растрепанными волосами и небритыми щеками, из полуоткрытого рта вывалился позеленевший язык. Цицерон поднял руки и понял, что головы у него на плечах нет…

Консуляр резко дернулся и очнулся. Неужели он заснул на миг и видел ужасный сон?

– Мы с тобой друзья, Марк Туллий! – услышал он будто издалека голос Клодия. – Раз мы друзья, то должны обмениваться друг с другом благодеяниями. Помни, что теперь твоя очередь: я спас тебе жизнь год назад!

Марк Туллий кисло улыбнулся.

– Твой род – один из самых знаменитых, Клодий. И ты хочешь его покинуть. Это же безумие!

– Нет, это не безумие! – Клодий вскочил и чуть не опрокинул одноногий столик. – Не безумие! Я не цепляюсь за мелочи и не страдаю тщеславием. Мне плевать, буду я именоваться патрицием или плебеем. Я хочу быть народным трибуном. А ты, сиятельный, должен мне помочь!

– Мой друг Клодий! – покачал головой Цицерон. – Ты слишком юн и не понимаешь, что нельзя разрушать древние традиции. Традиции, как канаты, удерживают нашу Республику… – Цицерон замолчал.

– От падения, – подсказал Клодий. – Ты ведь это хотел сказать? «От падения». Но и от движения вперед – тоже. Марк Туллий, мы с тобой должны освободить колосс от лишних пут. Пусть он движется, пусть живет. Марк Туллий, помоги мне, я помогу тебе, и…

Цицерон отрицательно покачал головой:

– То, что ты предлагаешь, невозможно. Я не могу разрушать Республику. Это слишком больно.

– Да о чем ты болтаешь! О чем! – Клодий схватился за голову. – Это же формальность! Мне надо стать народным трибуном, значит, я стану плебеем. И что же, после этого у меня будут другие глаза, уши, волосы, я стану трусливее или смелее? Это пустая формальность. Я даже имени не поменяю.

– Тем более.

– Да чтоб тебя Орк сожрал! – в сердцах воскликнул Клодий и выбежал из таблина. Вслед за ним выскочили и его клиенты.

С хозяином остался лишь верный Тирон.

– Доколе! – воскликнул Цицерон и, взяв чашу из рук Тирона, сделал несколько жадных глотков. – Доколе… – повторил он, но уже тихо и растерянно. Разбавленное вино в чаше плеснулось и едва не пролилось.

– Хорошее начало для речи. – Секретарь вновь примостился на своей скамеечке, тщательно разровнял воск на дощечке, изготовил стило.

– Да, да, я помню. Когда я воскликнул «Доколе!», сенаторы прямо-таки вздрогнули. – Цицерон провел ладонью по лицу. – Что скажет обо мне история через шестьсот лет? Я боюсь этого больше, чем пересудов современников. Как бы через эти шестьсот лет заслуги Помпея не показались выше, чем мои! – Тирон изобразил на лице крайнее недоумение. «Как можно такое подумать?!» – так и кричали его изломленные брови. – О да, я славолюбив, приятно знать свои недостатки, – извинительно улыбнулся Цицерон. – Хотелось бы еще при жизни насладиться своей скромной славой. – Он вновь взял со столика свиток. – Хочет стать плебеем! Потомок Клавдия Слепца – плебей! Вот мерзавец! – В голосе консуляра невольно прозвучало восхищение.

II

Выскочив из дома, Клодий скорым шагом прошелся вдоль беломраморного портика, внезапно нагнулся, подобрал кусочек угля, упавший из корзины углежога, и размашисто написал на колонне:

«Цицерон – тупица!»

Отступил на шаг. Полюбовался. Перешел к другой колонне и на ней тоже оставил граффити:

«Цицерон – убийца римских граждан!»

Клиенты переглянулись.

Клодий отряхнул руки от угольной пыли и рассмеялся. Хорошее настроение к нему вернулось.

– Место здесь удачное. Красс знал, где строить. Но если присоединить соседний участок, можно выстроить большой дом с перистилем, а в портиках сделать комнаты. Как ты думаешь, Гай?

– На какие деньги? Говорят, Цицерон заплатил Крассу за этот дом три с половиной миллиона сестерциев.

– Ерунда. Я богат, а скоро буду еще богаче. Кстати, я забыл купить одну вещь. Гай, зайди на форум и подыщи в Старых лавках кифару.

– Кифару? – изумился тот. – Ты что, решил играть на кифаре?…

– Почему бы и нет? Постарайся, выбери приличную.

– Сто сестерциев, – сказал Гай.

– За одну кифару?

– За хорошую кифару.

– Ты наглец, Гай! Я же вижу, что ты меня нагло обкрадываешь!

– Доминус, я тебе служу. Хорошая кифара стоит больше сотни.

– А плохая?

– Двадцать.

– Тогда купи плохую.

III

Фамилия Клодия давно привыкла к странному поведению своего господина. Еще до службы в армии на Востоке он был известен дерзкими выходками, но когда возвратился, то вовсе стал непредсказуем. Лукулл его ненавидел – да и как еще относиться к родственнику, который поднял мятеж в войсках и потребовал передачи командования Помпею Великому?

Однако старшая сестра, супруга Метелла Целера, волоокая красавица Клодия, братом была довольна. О близости брата с сестрой по Риму ходили самые темные слухи. Рим, который в те годы ничем нельзя было удивить, был все же удивлен. О Публии Клодии говорили все и постоянно. Рассказывали о его приключениях и драках, любовных связях и скандалах. Случалось ему переодетым, в сопровождении гладиаторов, шляться по самым грязным тавернам, пировать в обществе вольноотпущенников и пролетариев, беглых рабов и убийц. Он ел вместе с ними чечевичную похлебку и бобы, мог бросить кабатчику серебряную монету, мог и золотой, а мог и ничего не заплатить, да еще угостить ударом дубины – если кабатчик был недостаточно почтителен с его друзьями. Так, месяц за месяцем, путешествуя по тавернам, инсулам и лупанариям, Клодий сделался народным любимцем. Ни перед кем не заискивая, не меняя манер и привычек, патриций стал своим для бедняков и беглецов, их другом и братом. Но при этом никто ни на миг не забывал, что Клодий – аристократ, наследник известного имени, хотя патриций был не прочь высмеять тех, кто был ровней ему по рождению, и никогда не презирал тех, с кем пил дешевое вейское вино в грязных тавернах.

Так что зимним вечером никто из домашних не обратил внимания на женщину-кифаристку, что вышла из дома Клодия после заката и куда-то направилась по темным улицам, закутавшись с головой в шерстяной гиматий. Никто не освещал ей дорогу, – лишь на расстоянии следовал мужчина в сером плаще. Порой женщина спотыкалась, как будто сандалии были неудобны, или оборвались ремешки.

Два подвыпивших вольноотпущенника увязались за нею. Но один тут же получил по зубам и, захлебываясь кровью, сел на мостовую. Второй благоразумно отступил. Вдоль улицы лепились друг к другу лавки, днем здесь кипела жизнь, торговали дешевой снедью и дорогой заморской дичью, железным товаром и притираниями; тайком можно было приобрести запечатанный флакон с колдовским зельем. С наступлением сумерек толпа редела, но и сейчас немало ставень и дверей было приоткрыто: тут до утра просиживали беглые рабы и бродячие философы за чашей дешевого вина, а лупанариев в этом районе было куда больше, чем ювелирных лавок на Священной дороге. Одним словом, Субура. Богачи здесь селились редко, и женщине в одиночку на этой улице не следовало появляться после захода солнца. Но кифаристку как будто не волновали опасности Субуры.

Наконец женщина очутилась перед дверью большого дома. У входа горел полотняный фонарь, но привратника не было видно: на скамейке сидела старуха, закутавшись в темные тряпки, и клевала носом. В этот дом только что вошли две нарядные матроны, и дверь была приоткрыта. Кифаристка огляделась по сторонам и спешно, почти бегом, вошла. Старуха дернула головой, просыпаясь, хотела крикнуть вслед, но передумала, лишь плотнее закуталась в шерстяную тряпку: на улице было холодно.

– Абра! – позвала кифаристка слишком низким для женщины голосом.

В атрии горело несколько светильников, стояли две жаровни с раскаленными углями, так что было почти светло. Желтки-отражения плыли в маленьком бассейне в центре атрия. Интерьер, как в любом доме патриция: мозаичный пол, ровно оштукатуренные стены с растительным узором в этрусском стиле, ряды полок с восковыми масками предков; каждая маска несла печать сходства, доведенного порой до карикатурности. Бронзовая табличка, прибитая под маской, сообщала, что знаменитый предок совершил в своей жизни много лет назад.

– Я здесь! – откликнулась юркая служанка. Она поджидала гостью в атрии, делая вид, что плетет гирлянду из виноградных листьев. – Идем скорее, я спрячу тебя в своей комнате. Там подождешь. – Она огляделась.

– Помпея… – начала было кифаристка.

– Она придет! – Абра ухватила гостью за руку и потянула за собой в глубь дома. – Но не сейчас. Сейчас слишком опасно. Она обещала мне золотой, но я до смерти боюсь. Если тебя увидят…

– Подожди! Неужели ты не дашь мне глянуть хоть одним глазком на таинства Доброй богини?

– Тише! – в ужасе пискнула служанка. – Таинства давно начались. В перистиле уже соорудили шалаши из виноградных листьев. Вот-вот начнутся жертвоприношения за римский народ.

– Очень интересно.

– Там же весталки, – в ужасе прошептала служанка, чувствуя, что с гостьей ей не сладить. – С ними лучше не встречаться, а то…

– Я – женщина… – со смехом отвечала кифаристка.

– Тише, Клодий! – взмолилась Абра.

Дерзкий патриций, не обращая внимания на ее испуганный шепот, отдернул кожаную занавеску и шагнул в таблин. Здесь не было светильников. Но сквозь решетку на двери можно было заметить отблески оранжевого – в перистиле, куда выходила дверь, горели факелы.

Дом полнился звуками – звучала музыка, слышались голоса. И повсюду шаги – легкие, женские. Аромат благовоний, то усиливаясь, то ослабевая, проникал сквозь решетку двери. Абра поневоле последовала за Клодием. Ее маленькие ножки, обутые в сандалии из мягкой кожи, неслышно ступали по мозаичному полу. Мужчины покинули дом еще утром, и до окончания таинств Доброй богини вход им сюда был строжайше запрещен. Даже мальчикам, даже рабам.

– Подержи-ка! – Клодий сунул в руки Абре кифару.

Одна струна лопнула, издав протяжный звук. Служанка испуганно ахнула, а Клодий рассмеялся.

И приоткрыл дверь во внутренний садик.

Из таблина видны были колоннада перистиля, мраморная статуя нимфы и расставленные рядами жаровни. Над красными углями вились фиолетовые струйки дыма. Отсветы огней плясали на колоннах. Плеснула вода в бассейне, зазвенели кимвалы, а следом раздался протяжный звук, от которого дрожь пробежала по телу, – скрежет, вой и перезвон одновременно. Послышались голоса, поющие какой-то гимн – протяжно и в то же время торжественно. Две женщины: одна уже немолодая, другая – лет двадцати, – бросали в жаровни шарики фимиама. Запах курящихся благовоний сделался почти приторным. Из-за угла, огибая перистиль, появилась женщина с глиняным сосудом в руках. Ее белые одежды развевались, выбеленные мелом лицо и руки сливались с тканью.

– Очистительный огонь! – выкрикнула смотрительница огня. – Коснись очистительного огня.

Жаровни, поставленные слишком близко друг к другу, вспыхнули, грозя подпалить развевающиеся ткани.

Весталка?

Клодий шагнул в перистиль. Сзади чуть слышно ахнула Абра. Пальцы ее пытались схватить дерзкого за гиматий, но соскользнули.

Клодия заметили.

– Ты опаздываешь, – строго заметила матрона, смотрительница огня, и подала лжекифаристке чашу с каким-то напитком.

Старинная глиняная чаша была полна до краев. Темная, почти черная жидкость.

«Не вино, – подумал Клодий, – похоже больше на кровь. Отравленная кровь…»

Но пахло не кровью – жидкость источала пряный травяной запах.

– Пей! – отрывисто приказала матрона.

Он сделал глоток. Один, потом второй. Ничего не произошло. Жидкость была горьковатой и терпкой и казалась жирноватой. Она обволакивала губы и нёбо. Каждый глоток был труден.

Молоденькая служанка ухватила Клодия за руку и повела с торжественным и важным видом. Звук кимвалов сделался громче, прерывая заунывную и простую, как вой ветра, мелодию флейт. Клодий почувствовал, что дрожит. Ему показалось, что он подступает к какому-то важному барьеру, границе, Термину,[58] переступит и…

Странное чувство восторга его охватило. Ему мнилось – он господин Рима, покоривший даже римских богов. Женщины делали ему какие-то знаки – и он понимал их смысл. Кровь билась в висках, и возбуждение – чисто физическое, плотское – охватывало его все сильнее. Каждую женщину он готов был обнять, каждую – оплодотворить. Уже не бассейн, а целое озеро было перед ним, и в центре – шалаш из виноградных листьев.

Навстречу ему шла Помпея – прекрасная, дерзкая, с бесстыдной улыбкой на полных губах. Она взяла его за руку и провела по узкому мостку, раздвинула полог из виноградных листьев.

– Помпея, прекрасная Помпея, – пробормотал он заплетающимся языком. – Ты позвала, я не смог устоять.

– Ты рискнул? Ради меня? Неужели?

Он обнял ее почти грубо, поцеловал в шею. От нее пахло сирийскими благовониями. В темноте и тесноте шалаша вдруг сделалось жарко и душно. Мир волновался и плыл куда-то. Тело Помпеи обжигало.

– Раз больше негде встретиться, только здесь, – я пришел сюда. Меня ничто не остановит. И никто.

– Старуха Аврелия следит за каждым моим шагом. А мы здесь… – Она самодовольно хихикнула.

– Что вы прячете от мужчин, скажи?

– Нет, я не могу.

– Богиня незримо присутствует здесь и сейчас, так ведь? В каждой женщине…

«Я буду в эту ночь обладать богиней. Отныне она будет помогать мне в любом начинании!..» – закончил он про себя и жадно впился в губы Помпеи. Верил ли он в то, что говорил? Еще полчаса назад – нет. Рука скользнула по бедру, задирая платье. На Помпее не было набедренной повязки. Он коснулся пальцами Венериного холмика, женщина застонала. Виноградные листья шуршали при каждом их движении.

Из шалаша Клодий выбрался первым, одернул платье, бегом перебежал по узкому мостку. Теперь он не слышал музыки – лишь протяжное заунывное пение на одной ноте. Соблазн глянуть, что же происходит, стал еще сильнее…

Неожиданно кто-то положил руку ему на плечо. Он резко обернулся. Слишком резко – его качнуло. Перед ним стояла немолодая женщина, в полумраке он не мог различить ее лица, но сразу догадался, что это Аврелия, мать претора Гая Юлия Цезаря, в доме которого проходили таинства.

– Сегодня я руковожу обрядами, – сказала матрона строго. – Я тебя не приглашала. Кто ты?

– Я… – Клодий постарался изменить голос и говорить фальцетом. – Я пришла к Абре. Я – самая лучшая кифаристка в Риме.

– Кифаристка должна играть, здесь ей делать нечего. Здесь только самые уважаемые матроны. Идем-ка в таблин, я укажу тебе, где быть, – потребовала Аврелия и повела лжекифаристку назад в таблин.

Клодий не пытался бежать. Пока.

Абра при виде Аврелии и переодетого патриция забилась в угол таблина, не в силах вымолвить ни слова, и лишь кусала пальцы.

Клодий улыбнулся и поправил ленточки в завитых волосах, старательно изображая дешевую кокетку.

– Я тебя не помню. – Аврелия попыталась развернуть странную гостью к свету, что лился из атрия. – С кем ты? Кто тебя позвал?

В таблин вошли две служанки с факелами и охапками срезанных виноградных лоз. Сделалось еще светлее. По стенам, расписанным коричневым по красному фону, заметались тени. Факел ярко осветил лицо Клодия, при всей своей красоте далеко не женственное. Краска на губах и искусственный румянец на щеках не могли изменить дерзкого патриция до неузнаваемости.

– Это же Публий Клодий, – ахнула Аврелия, узнав, наконец, незваного гостя.

– Мужчина! – заорала служанка и, выронив охапку виноградных лоз, бросилась в перистиль. От факела в ее руке во все стороны сыпались искры. – Кощууунство!

Ее спутница упала на колени возле двери, шепча:

– О, Добрая богиня, прости нас, прости, прости…

Клодий метнулся в атрий. Аврелия шагнула за ним.

Из перистиля неслись крики:

– Сюда! Сюда! Мужчина! В доме мужчина!

Клодий кинулся к наружной двери и едва не упал: ноги вдруг перестали повиноваться. Пять или шесть женщин ворвались в атрий. Одна держала в руках палку, другая – кинжал.

– Бешеный! – пискнула одна из служанок.

Маленькие ручки принялись колотить его, толкать, щипать. Кто-то вцепился в волосы. Лис, забравшийся в курятник, произвел бы меньший переполох – а тут визг, крики, ахи, охи, беготня, мелькание факелов, хлопанье дверей. Испуганное ойканье при столкновении друг с другом. Кто-то опрокинул светильник, масло разлилось. Вновь визг, крики, шипенье вылитой в огонь воды.

– Святотатство! – В атрий в развевающихся одеждах вбегали все новые и новые участницы таинства.

Клодий рванулся, оставляя в руках женщин клочья ткани и ленты, и оказался на улице. Дверь за его спиной захлопнулась. Клодий упал на мостовую. Патриций с трудом поднялся и зачем-то пытался приладить на место оторванный лоскут платья. Провел ладонью по лицу – щека была в крови, ногти какой-то разгневанной матроны оставили кровавую полосу. Клодий погрозил неведомо кому кулаком и пошатнулся. Улица подевалась куда-то. Все сделалось пурпурным – будто перед глазами Клодия натянули драгоценную ткань. Губ не разлепить, рот горел, внутри жгло, будто наглотался углей.

– Зосим! – крикнул Клодий, и верный помощник отделился от стены соседнего дома. – Помоги мне. Они напоили меня какой-то дрянью… и чуть не убили. Смешно, правда?

– Стоило ли так рисковать? – Зосим ухватил господина одной рукой, второй перекинул руку Клодию вокруг своей шеи. – Зачем?

– Стоило! – упрямо пробормотал молодой патриций. – Три Венерина спазма – ради этого можно рискнуть.

– Смуглянка, что ты выкупил из лупанария, клялась самой Венерой, что бывало и пять…

– Вот болтунья! Но там рабыня, а тут… Если мне нравится красотка, я не могу себе отказать. Ни себе, ни ей. Она – моя. – Он вновь едва не упал, Зосиму стоило большого труда его удержать. – Чем же меня они опоили? О боги, кажется, я сейчас умру. – Клодий расхохотался. – Ты бы видел, как она смотрела на меня. В присутствии мужа смотрела на меня…

I

Итак, наступил год консульства Марка Пупия Пизона Кальпурниана и Марка Валерия Мессалы Нигера.

Римляне считают года по консулам. В консульство такого-то и такого-то… А как иначе прикажешь считать? Есть еще счет от основания Города. Но что могут сказать цифры? Ну, к примеру, 693 год от основания Города. И что это означает? Столько-то лет прошло с тех пор, как на берегу Тибра, на холме Палатин поселился братоубийца Ромул, вскормленный молоком волчицы. Говорят, прошлой ночью на форуме видели волка. Не к добру знак. Впрочем, никто доброго от будущего не ждет. Смутные времена. Двадцать лет, как отгремела гражданская война между Марием и Суллой. Десять лет назад фракиец Спартак грабил Италию и жег усадьбы, а в сенате все те же споры и опять драки на форуме.

Другое дело – связывать года с именами консулов. Каждый год приобретает человеческое лицо. У одного – круглое, всегда чуточку наивно-удивленное лицо Помпея Великого, у другого – встревоженная, но непременно с печатью раздумья физиономия Цицерона.

Итак, в консульство Марка Пупия, ну и того, второго Марка… Оба консула равны, нет ни первого, ни второго. Значит, два Марка вершили дела в Риме, и все шло хуже некуда.

II

В маленькой каморке под черепичной крышей летом стояла удушающая жара, а зимой было холодно, так что зуб на зуб не попадал. Зато пятый этаж – комнатенка дешевая – если можно назвать малой плату, которую собирает в Календы старик-управляющий. Эта инсула на Авентине,[59] как многие другие, принадлежала Марку Крассу Богатому. Накупил Красс домов по всему Риму и теперь сдавал замученному жизнью люду, что стекался в Рим в поисках милостей богачей и нетяжкой службы. Что можно заработать нынче на земле, если Сицилия завалила Италию дешевым хлебом? Вот и обживают потомки победителей Ганнибала уродливые островки из камня и дерева в столице мира.

Жильцы внизу пользовались жаровней, – дым поутру просачивался сквозь щели в каморку Зосима, и по этому запаху он узнавал, что пора вставать.

– Зосим! – слышал вольноотпущенник сквозь сон, но проснуться не мог. – Зосим! – надрывался голос.

Ненавидя себя и весь мир, обитатель инсулы приоткрыл глаз.

Крошечный огонек едва теплился в носике бронзового светильника. На улице темно, сквозь щель в ставенках не видно ни зги.

– Вставай, лентяй! – ревел кто-то на улице.

Зосим вскочил с кровати, на пол с одеяла слетели вощеные таблички и стило. Хорошо хоть пузырек с чернилами стоял на сундуке. Зосим распахнул ставни. Внизу топтался какой-то человек с факелом. Зосим узнал гладиатора Полибия.

– Чего тебе? – зло крикнул Зосим. – Сейчас, верно, третья стража еще.

– Четвертая уже пошла. Идем к патрону, дело важное есть.

– Я же утром в Интерамну[60] ехать должен.

– Забудь про Интерамну. Спускайся.

– Чего сам не зашел, а вопишь под окном?

– Так привратник брусом дверь заложил и ни за что открывать не хочет.

Зосим подобрал таблички и стило, сложил все в объемистый сундук. Там уже скопилось немало заполненных и запечатанных табличек. Отдельно в кожаном чехле лежал свиток пергамента.

Зосим захлопнул крышку сундука и стал одеваться. Натянул две шерстяные туники, поверх – плащ. Не забыл про перевязь с мечом. Светильник догорел и сам погас – Зосим всегда наливал столько масла, чтобы оно выгорало к утру и не надо было убивать огонь.

Уже в темноте запер дверь на ключ; спустился по шаткой лестнице, грохнул кулаком в каморку привратника.

– Дверь запри, я ухожу.

Старик выполз, держа в руках сальную свечу. Верно, давно зажег – еще когда Полибий стал в дверь ломиться. Свечу зажег, но дверь не открыл.

– И что тебе не спится? На салютации[61] торопишься? – Старик ухмыльнулся, демонстрируя желтые крупные зубы. Не преминет напомнить, что Зосим – вольноотпущенник и до смерти привязан к патрону.

– Не перед тобой отчитываюсь! – Зосим откинул брус с двери и вышел.

Полибий переминался с ноги на ногу: сам он выскочил из дома, накинув на одну тунику короткий плащ, и теперь изрядно замерз.

– Дело важное? – спросил Зосим.

– Боялся, что ты уедешь утром, вот и пришел до света, – отвечал Полибий. – Зачем ты вообще из дома патрона ушел? Платишь бешеные деньги за свою конуру. И каждый раз бегать за тобой… Доминус обратно зовет – иди, в доме будешь жить.

– Свободным себя почувствовать хочу. У свободного человека свое жилье должно иметься.

– Чушь какая! Мне, к примеру, ни своего жилья не надо, ни свободы. У Клодия всегда можно лишний асс выпросить. И в случае чего за хозяйской спиной укрыться. Свободного бы меня три раза уже распяли. Самое важное – это подходящего господина отыскать и сделаться ему необходимым.

С Авентина на Палатин путь не такой уж и далекий, но при этом как будто из одного мира переходишь в другой, огибая каменный мыс Большого цирка. С островов бедности – в цитадель роскоши и богатства.

Начинало светать. В лавках, что облепили Большой цирк, хлопали, открываясь, ставни. Кутаясь в лоскутные накидки и яростно зевая, навстречу спешили рабы – кто к фонтану за водой, кто к булочнику за горячим хлебом. В вестибуле Клодия теснились пять или шесть человек – клиенты, пришедшие на салютации, ожидали, когда привратник распахнет перед ними двери в атрий и допустит к патрону. Среди прочих выделялся дородностью Потид. Физиономия у него была круглая и сдобная, как луна в полнолуние.

– Факел ровно держи. Как стоишь, как факел-то держишь? – ругался Потид, награждая худосочного мальчишку-раба оплеухой. – Новую, ни разу не стиранную тогу чуть не сжег.

Рассказывали, что у Потида есть свои корабли, торговля вином, просторный дом, молоденькая жена, смугляночка из Вифинии. Начинал этот Потид в рабском сословии, ублажая господ в постели. Потому как в юности был красавчик, что твой Ганимед. Много чего рассказывали про Потида.

Полибий три раза грохнул кулаком в дверь. Потом еще раз постучал – потише, и привратник тут же впустил его и Зосима в атрий. Прочие остались дожидаться у дверей.

Возле мелкого бассейна в центре атрия – две мраморные скамьи с пестрыми подушками, а между ними – одноногий мраморный столик. На бронзовой подставке висели пять или шесть светильников. Было светло и дымно. И почти тепло, не то что в этой проклятой инсуле, где можно лишь тайком от привратника внести наверх жаровню с углями. Может, в самом деле, вернуться и жить при хозяине?

Зосим уселся на мраморную скамью. Мальчишка-раб, в чистой белой тунике, завитой и нарумяненный, принес две чаши с горячим разбавленным вином, подслащенным медом, и лепешку.

– Так что ж за дело такое? – спросил Зосим, разламывая хлеб пополам.

Полибий не ответил, он смотрел на мозаику на полу – волчица тащила раненую лань. Помнится, у хозяина была такая шутка: он вдруг изображал страшный гнев, кричал: «Откуда здесь кровь?» и указывал на мозаичные алые пятна, что тянулись за ланью. Рабы, подыгрывая хозяину, кидались губками вытирать кровь. Клодий всегда смеялся, если дело было при гостях, то – особенно громко.

– А помнишь… – начал Полибий и замолчал.

– Как мы кровь с тобой вытирали? – отозвался Зосим. – Конечно, помню.

– Нет, не то. Помнишь, как ты говорил мне: «Если свободу получу, то все дела прежние брошу и буду историю Республики писать. Сейчас, – говорил, – такое время, – что каждый день особенный. События по часам надо записывать, каждую фразу ловить». Говорил? – то ли с укоризной, то с насмешкой спросил Полибий.

– Говорил, – признался Зосим. – Что из того?

– Отчего тогда не пишешь?

Зосим покачал головой:

– Так ведь, когда ты раб, мнишь, что свободу получишь и станешь большим человеком. Я ночами, бывало, не спал, все мечтал, как заживу свободным.

– Как же, помню, – еще больше скривился Полибий. – Все бормотал какую-то чепуху, мне спать не давал, пока мы с тобой из Киликии домой плыли.

Зосим вскочил, зашагал по атрию. Восковые маски знаменитых Клавдиев, казалось, наблюдали за ним с любопытством.

– Все не так получилось! Не так! – выкрикнул Зосим почти с отчаянием.

– Почему? – Полибий наивно округлил глаза.

– Не так… – повторил Зосим упавшим голосом. – Деньги нужны. Сестерции, ассы. За комнатку заплатить. Ну и…

– И золотые, – поддакнул ехидно Полибий и самодовольно хихикнул.

Зосим устало махнул рукой. Золотые? Ну да, золотом все нынче в Риме бредят. Из провинций деньги в Рим привозят в огромных ивовых корзинах. Но только много ли золотых видал Зосим? Чужих – да. И немало. Патрон ему доверял. А своих? Был один-единственный, подаренный Клодием и истраченный на пергамент. Зосим почему-то решил, что должен писать свою историю на дорогом пергаменте, а не на хрупком папирусе. Он помнил тот первый день наутро после получения свободы. Как, приняв от патрона в подарок десять сестерциев, бегал он по Риму, прижимая шапку вольноотпущенника к груди, в поисках жилья для свободного человека. Ветерок холодил только что обритую голову, и, может быть, оттого казалось Зосиму, что сам он с этого дня другой, и Город должен стать другим, и все должны стать другими. И вот-вот начнется какое-то совершенно невозможное, счастливое житье. Немедленно, сейчас!

Но не началось.

Дверь в атрий отворилась, вошел Клодий в тщательно уложенной тоге, как и положено патрону являться на утренний прием клиентов. Цирюльник только что выбрил его – на щеке алел свежий порез.

Клодий швырнул Зосиму весьма увесистый кошель. Ну вот, опять в руках чужое золото.

– Держи, здесь сотня золотых. Наймешь самых отчаянных парней, готовых на любое дело. К примеру… – Клодий помолчал. – К примеру, готовых прогнать судей с форума во время судебного заседания.

У Зосима, привыкшего, кажется, ко всему, сам собой открылся рот.

– Что случилось? – с трудом выдавил он.

– Меня будут судить.

– За подкуп на выборах?

– За кощунство на таинствах Доброй богини. – Патриций саркастически хмыкнул: – Жизненно важный вопрос: совершил ли кощунство Публий Клодий, когда в женских тряпках явился на празднества Доброй богини, или нет?

– Может быть, сенат замнет это дело?

– Как же! Лично был в сенате, каждому кидался в ноги, – Клодий говорил об этом как о чем-то очень забавном. – Но сенаторы в ужасе и со дня на день ожидают дождя из раскаленных камней. Все беды оттого, что возросло нечестие, – бормочут оптиматы. Поскольку дела в Риме идут фекально, то пора заняться лечением нравов. И начать надо с меня. Я виноват во всем! Впрочем, причина такого выбора ясна: не уважаю сенат, зато популярен в комициях.[62] Потому оптиматы и жаждут моей крови.

– Тебя точно осудят. Зарежут свинцовым мечом, – вздохнул Зосим.

– Не так все страшно. Алиби уже придумал: скажу, что был в это время в Интерамне, в своем поместье. Кавсиний Схола обещал на суде подтвердить.

– Цицерон не выдаст? Ты был у него в тот день.

– Тут бояться нечего, – уверенно заявил Клодий. – Разумеется, в сенате он громче всех трубит о справедливости. Но даже Марк Туллий не может забыть, что я спас ему жизнь. Теперь его очередь мне помочь.

– Надо судей подкупить, – как некое откровение предложил Полибий. – Побольше им денег раздать.

– А, больше денег! Замечательно! Что я, по-твоему, Марк Красс Богатый? Я только что потратился на выборы в квесторы. Через год, когда вернусь из Сицилии, любой суд куплю, а сейчас могу купить пару шлюх в лупанарии – на большее свободных денег нет. Я бы выдал судьям векселя, да они не возьмут. Только золото. Кредит мне закрыли даже самые прожженные аргентарии[63] – боятся назад не получить заем. Если меня признают виновным, то объявят вне закона, а имущество продадут в пользу какого-нибудь храма. Эта сотня золотых – подарок любимой сестрицы – все, что у меня есть.

Зосим невольно вздохнул: он был уверен, что хозяин ни в каких богов не верит. Ни в Юпитера, ни в Добрую богиню. В Тартар – и в тот не верит. И это плохо.

– Может, брат Аппий даст тебе в долг? – предположил Полибий.

– Сестерциев десять, может, даже двадцать. На большее не рассчитываю, – хмыкнул Клодий. – Рядом с братом Аппием Марк Красс Богатый – сама щедрость. Вот если бы Красса немного потрясти. Не получилось. Только что от Богатого принесли письмо с отказом.

– Постой-ка! – Зосима вдруг осенило. – Вольноотпущенник Гортензия Гортала говорил, что его патрон раздражен шумихой вокруг Таинств. Гортензий считает, что делу не стоило давать ход.

– Взять Гортензия в защитники? Можно, конечно. Он судей заговорит до смерти.

– Надо взять у него денег.

– Деньги? У Гортензия? Но он не поддержал меня в сенате.

– Зато поможет тайком.

Клодий задумался.

– А ведь ты прав! Клянусь Геркулесом, ты прав. Гортензий обожает компромиссы. – Клодий хлопнул Зосима по плечу. – Гортензий Гортал – человек богатый. Что ему какой-то миллион или два! Сегодня же отправимся к Гортензию. Жаль, всех судей на эти деньги не купишь. Одного… двух, не больше. Но мы наймем сотню сплетников, они мигом разнесут по Риму, что я подкупил всех. Представляешь? Толпа, уверенная, что суд подкуплен, будет ждать только оправдательного приговора. Орать, угрожать, требовать. Весь Город будет с утра до вечера твердить, что мое оправдание предрешено. Меня не посмеют осудить, иначе толпа растерзает сенаторов. Нравится план? – У Клодия загорелись глаза.

– То есть ничего не дать, а всем сказать, что дали? – Зосим от подобной наглости онемел. – Тогда осуждение покажется не просто несправедливостью – а подлостью. Толпа подобного не простит.

– Именно! Слушай, Зосим, возвращайся-ка в дом. Ты нужен мне. Тебе в голову светлые мысли приходят чаще, чем всем остальным паразитам, вместе взятым.

Зосим и сам не знал, почему вспомнил о Гортензии Гортале. Просто вспомнил, и все. Может быть, потому, что в начале говорили о Цицероне. А уж если помянули Цицерона, то непременно помянут и Гортала. Они как братья Кастор и Поллукс, как Сцилла и Харибда, – всегда друг подле друга, два самых знаменитых оратора Рима.

– Ну что ж… Гортала я сумею убедить, – усмехнулся Клодий. – Вы же распустите слухи, что народ нападет на судей и разграбит их дома, если меня признают виновным. На каждом углу кричите, что пролетарии готовы умереть за мое доброе имя. Как только судей назначат, пишите на стенах их домов угрозы. Говорите всем и каждому, что плебс простил сенаторам смерть Катилины, но осуждение Публия Клодия не простит.

III

Стоило пожалеть о нелепой авантюре с осквернением таинства. Но Клодий ни о чем не жалел. Помпея нравилась ему, и он получил ее. Краткий миг Венериных утех… Но что длится дольше? Власть? Миг власти над этим Городом так же краток, как Венерин спазм. Но столько людей, не безумных, а, напротив, пожилых и солидных, стремятся наверх с жадностью, столь же ненасытной, как похоть Приапа.

Теперь Клодий мог встретиться с Помпеей в любой момент, потому как Цезарь с женой немедленно развелся после скандала. Милашка Помпея, тебе не повезло! Грустишь, прячешься, не выходишь из дома. Оказалось, что Цезарь тебя не любил. Ради первой жены Гай Юлий готов был рискнуть жизнью. А ради тебя, Помпея, рисковал Клодий своим добрым именем, которого у него никогда и не было.

Нет, с Помпеей Клодий встречаться не будет. Зачем? Все уже было: холод зимнего вечера, объятия в шалаше, угроза разоблачения, пьянящий напиток, от одного глотка которого весь мир перевернулся. Тот вечер не повторить. Нелепо искать наслаждения, которые миновали, – это как секрет коринфской бронзы, разгадать который уже никому не дано.

Сладостное приключение, из которого Клодий вышел обвиняемым, а Цезарь – свободным от брачных уз, не может иметь продолжения. Клодий был почти уверен теперь, что Цезарь ловко воспользовался скандалом: по Риму поползли слухи, что супруга тяготила великого понтифика.

Помпея – дальняя родственница Помпея Великого, но вряд ли ее судьба обеспокоит знаменитого полководца: Помпей и сам, вернувшись с Востока, развелся с женой, ибо поведение супруги Великого во время отсутствия мужа было отнюдь не безупречно. Теперь они оба – завидные женихи, Цезарь и Помпей. Один – патриций, другой – плебей, отнюдь не из знатных. Но ситуация в римской аристократии запутывалась год от года. Кто здесь знатен, а кто – выскочка, кто с кем в родстве и кто чей враг – разобраться в этом уже не каждому было под силу. Чтобы понять происходящее, Клодий порой рисовал на вощеных дощечках схемы со стрелочками. И всегда в этих схемах присутствовали Цезарь, Цицерон, Помпей и Красс.

Цезарь – претор прошлого года, он должен ехать в Дальнюю Испанию[64] – управлять провинцией. Но выехать не может из-за предстоящего суда над Клодием. Цезарь – аристократ, со всеми ровный в обращении, доброжелательный, образованный, но порой склонный к внезапным авантюрам. Чего хочет этот человек, многие гадают, подозревая великие замыслы. Но точно не знает никто.

Потом – Цицерон. Он выскочка, его отец – безвестный всадник из Арпина, не замеченный на политическом поприще, занимавшийся всю жизнь своими сельскими угодьями. Для всех в Риме Цицерон – «новый человек». Но, несмотря на это, он был избран консулом, ему удалось подавить заговор Катилины. Теперь он всем рассказывает о достигнутых успехах. И чем больше рассказывает, тем больше его ненавидят. Единственный верный союзник Цицерона – его брат Квинт, гневливый, вспыльчивый человек, который возвысился лишь благодаря старшему брату. В свое консульство Марк Цицерон протащил Квинта в преторы, и теперь бывший претор Квинт Цицерон управляет провинцией. Однако сенат к Цицерону благоволит. Прекрасный оратор и писатель отменный. Если, разумеется, говорить о его прозе, не о стихах. Его речи идут в книжных лавках нарасхват. Цицерона можно терпеть, пока он полезен, и его можно использовать. Но надо учитывать, что Цицерон не любит Цезаря и льнет к Помпею.

Итак, перед нами Помпей Магн – то есть Великий. Любимец легионов и народа, выдвиженец Суллы, победитель пиратов и Митридата, прекрасный фехтовальщик и смелый боец. Говорят, даже будучи раненым, он сумел спатой[65] отрубить руку своему противнику, а в другой раз, метнув издалека пилум,[66] убил начальника вражеской конницы. С войсками он управляться умеет, спору нет. И вот Помпей, стоявший во главе прекрасной армии, после походов на Востоке, после разгрома Митридата и побед на Кавказе распустил ветеранов по домам, пообещав им в награду землю, которой у Помпея не было, и явился к Риму в гордом одиночестве. Потому что так требовал закон, а Помпей Магн законы не нарушал. Но сенат отнесся к Помпею холодно – сенаторам уже давно мерещится, что победитель хочет захватить власть. Теперь Помпей не велик, а жалок. Теперь он сидит в своем загородном доме и дальше Марсова поля[67]не ходит, потому как домогается триумфа,[68] и за сакральную линию померия путь ему заказан.

Сенат демонстративно не обращает внимания на все претензии Помпея. Пусть ждет дальше.

Есть еще Марк Красс Богатый, победитель Спартака. Но это особая тема.

Рассуждая о римских делах, Клодий налил в серебряную чашу вина и сделал большой глоток. Несколько мгновений он смотрел остановившимся взглядом на огонек, что дрожал в носике бронзового светильника.

Да, Зосим прав, весталок оскорблять не стоило. Из-за мальчишеской выходки теперь Клодия могут уничтожить. Хотя сами блюстители старины давным-давно уже не верят ни в каких богов, их благородный гнев – напускной и фальшивый. Это больше всего бесило Клодия.

Ладно, хватит размышлений. Клодий отставил чашу и хлопнул в ладоши – подал знак, что пора впустить истомившихся клиентов в атрий.

На церемонии патрон не просто выдает ассы каждому клиенту – он совершает утренний ритуал с тщанием, как и все ритуалы в своей жизни. Патрон одаривает без снисходительности или презрения, клиент принимает дар, не заискивая и не унижаясь. Ибо это всего лишь обмен благодеяниями: в свое время клиент отблагодарит патрона, окажет нужную услугу в нужное время, и все их взаимоотношения – это постоянный обмен дарами, а деньги – всего лишь самые удобные и самые любимые римлянами дары.

Последним получил свои двадцать пять ассов Потид. Ростовщик поблагодарил. Клодий кивнул в ответ, делая вид, что верит в нежные чувства Потида.

– Ты среди аргентариев теперь в большой силе, – заметил Клодий.

– О нет, мое состояние вовсе не велико, – сладеньким голоском проговорил Потид. Боялся, что от богатого клиента патрон потребует дорогой подарок – статую в атрий, или что-нибудь из серебра, огромное блюдо, к примеру.

– Да мне нет дела, каково твое состояние, – поморщился Клодий. – Я и сам человек не бедный. Если прошу в долг, то не меньше миллиона. Можешь мне дать миллион, Потид?

– Что ты, доминус, помилуй! Откуда у меня такие деньги? – Клиента прошиб холодный пот – ростовщик отлично знал, что Клодий долг ему не вернет.

– Ладно, оставь миллион себе, так и быть. Скажи-ка лучше другое: каковы долги Цезаря?

– Это тайна. Он многим должен.

– И все же?

– Говорят, велики, – потупил очи Потид. Потом оглянулся, приник к уху патрона и шепнул: – Разные ходят слухи, одни говорят – двадцать пять миллионов сестерциев, другие толкуют о ста миллионах. И будто бы из этих ста восемьсот талантов[69] – неотложные.

– То есть около двадцати миллионов. Многовато, клянусь Геркулесом.

– Да я про то же. Но Испания – богатая провинция.

– Ты сам ссужал Цезаря?

– А вот это тайна, – строго и даже укоризненно проговорил клиент. – И так о Цезаре слишком много болтают. К тому же всякие глупости. К примеру, кое-кто хочет потребовать, чтобы Цезарь заплатил долги до отъезда. – Потид усмехнулся одной половиной рта. Он-то сам требовать с Цезаря не будет ни асса. Но другие не так прозорливы. Могут Цезаря в Испанию не пустить.

– Что же ему делать?

– Хорошо бы найти человека, скажем даже, очень богатого человека, который мог бы за Цезаря поручиться.

– Красс?

– Ну, зачем же называть имена?!

Да, кроме Красса при таких долгах за Цезаря поручиться больше некому. Значит, Цезарь сделает Красса своим союзником. Это надо иметь в виду. Красс рядом с Цезарем – неприятно.

– Никак, ты чего-то боишься, Потид? Или кого-то?

– Богов боюсь. Боги завистливы. – Ростовщик вздохнул. – Увидят, что человек счастлив, нашлют беду; увидят, что город богат, и приведут под его стены завоевателя.

– Значит, ты боишься за Рим? – Клодий изобразил удивление.

– Боюсь, доминус.

– А за меня боишься?

– Конечно, доминус.

– Тогда передашь судьям «подарки». Всего около двух миллионов.

– У меня двух миллионов нет! – задушенно выкрикнул Потид.

– Деньги мои. Ты будешь всего лишь посредником.

– Два миллиона… Откуда? – изумился Потид.

– А вот это моя тайна. – Клодий улыбнулся.

Он был уверен, что Потид начнет немедленно расспрашивать про эти два миллиона, и слух тут же пойдет гулять по Риму. Это все, что ему сейчас нужно. Никаких двух миллионов он передавать не собирался.

I

Он, не стесняясь, приходил к ней в дом. А чего ему стесняться? Она его сестра. Он – Клодий. Она – Клодия. Рабы смотрели на него подозрительно. У всех рабов в ее доме лица профессиональных шпионов. Пусть смотрят. Ничего особенного не происходит. Брат зашел навестить сестру рано утром. Заглянул в малый атрий. Потом они ушли в спальню. Что из того? Может, им надо поговорить наедине. Она сбросила столу.[70] Этого никто не видит. Он скинул тогу. И это не страшно. Дверь заперта. Пусть слуги подслушивают за дверью. Что они услышат?

У Клодии спальня с окном, забранным узорной деревянной решеткой, с мягким ложем, достаточно просторным для Венериных забав. Простыни заранее надушены сирийскими духами, на подушки положены венки из весенних цветов.

Весь прошлый год Клодий часто бывал у сестрицы: муж ее Квинт Метелл Целер в те веселые деньки сидел в Цизальпинской Галлии наместником и встречам этим не мешал. Теперь, вернувшись, был на супругу весьма сердит. Ибо до него дошли слухи… Нелепости, право. Брат навещал сестрицу – разве это возбраняется?

– Ты страшный человек, Клодий, – шепчет сестра.

– Ты страшная женщина, Клодия, – шепчет брат.

Она плотоядно усмехается и подмигивает ему. Закидывает руки за голову и выгибается дугой. В ее повадке есть что-то змеиное. Кожа у нее светлого оттенка, но все равно рядом с нею Клодий кажется белокожим. Он треплет ее густые волосы с золотистым отливом, распускает по плечам.

– Я же просила! – Она в гневе отталкивает его руки. – Я же просила…

Глаза ее так и горят. В глубине – синие болотные огоньки. Он опять испортил ее прическу. Служанка старалась, укладывала, а потом Клодия долго смотрелась в полированное серебряное зеркало, любуясь работой своей искусной Псекады. Клодий за миг все разрушил. Есть часы, а время отсчитывают клепсидры. Но как узнать, какой длины миг? Падение одной капли? Двух? Десяти? Миг, когда вода останавливается. То есть время перестает течь. Да, Клодий испортил прическу Клодии. Потому что терпеть не может этих нелепых хохолков надо лбом.

– Эта прическа делает тебя похожей на курицу. А я люблю куриц только в жареном виде.

Хмурит брови сестрица. Брови у нее черные, густые.

– Как ты смеешь так говорить? – Она оскорблена и колотит кулачками ему в грудь.

Он ее постоянно оскорбляет. Каждый раз, когда они предаются Венериным усладам, он говорит какую-нибудь гадость. Это ее возбуждает. Она царапается и кусает его губы. И визжит так, что даже самому последнему глупцу ясно, чем занимаются в спальне брат с сестрой.

Он оскорбляет ее и злит за их ненужное родство, которое порождает слухи. Она оскорбляет его и злит за то, что рядом с нею он выглядит шалопаем-юнцом. Рядом с другими она кажется юной красавицей, подле брата – солидной матроной. Он в отместку заставляет ее стонать и извиваться в его объятиях и, покусывая мочку ее уха, шепчет:

– Ты спишь с родным братом, дорогая.

Она стонет во время Венериного спазма, вырывается, шипит, как змея.

– Дурак! Какой же ты придурок… Зачем ты прокрался на таинства? Неужели ради этой дурочки Помпеи? Ради нее оскорбил богиню.

– Я не оскорблял богиню, сестрица. Я ее ублажил. Она давно не знала настоящей мужской любви. Ваши женские ласки – это маловато.

– Надо было мне отправиться на праздник и зарезать тебя в доме Цезаря – вот это точно бы понравилось богине.

– А тебе?

– Мне тоже.

У Клодия есть еще две сестры. Вторую кличут Клодией Младшей. Бывшая супруга Лукулла, с которой богач-гурман развелся, как только вернулся с Востока. По Городу ходят слухи, что Клодий спит со второй сестрой тоже. Но это ложь. То есть вторая сестренка, может, и рассказывает об этом, чтобы во всем сравняться со старшей, но ему даже целовать ту, вторую, неприятно. Но приходится. А третья, Терция… Не будем о ней говорить. Терция – вдовица. Поговорим о старшей, о ней есть что сказать.

Клодию Старшую прозвали Квадрантией после того, как очередной любовник прислал ей кошелек, полный мелких медных монет – квадрантов.[71] Она не осталась в долгу: натравила на оскорбителя своих ухажеров, и наглеца сильно изувечили. Но прозвище Квадрантия прилипло к ней намертво. Клодия всегда ссорится с бывшими любовниками – такая у нее натура. Любовь мгновенно переплавляется в ее страстном сердце в ненависть, причем ненависть лютую и куда более долгоживущую, чем любовь.

Помни об этом, Клодий, помни, хотя ты ей и брат.

– Тебе пора в суд, братец, – шепчет сестрица. – Тебя там ждут.

– Я не тороплюсь.

– Вдруг тебя объявят вне закона? Обвинение-то серьезное. Святотатство. Не печалься. Если поселишься в Массилии,[72] я буду изредка тебя навещать. Я – любящая сестра. – Она усмехается, проводит язычком по губам. Он бы проучил ее за эти слова, да времени уже нет.

– Не приговорят, – отвечает он, закутываясь в тогу. Самому тогу надеть практически невозможно, специально обученная для этого рабыня укладывает складки. Но сейчас никого звать нельзя. И Клодия помогает брату.

– Ты так уверен, что все обойдется?

– Абсолютно. – Он целует ее в губы – как и положено целовать сестру. Она кусает его за ухо – как не положено сестре.

II

За те месяцы, что Клодий носил траурные одежды и не стригся, находясь под следствием, его каштановые волосы отросли до плеч. Теперь ему не пришлось бы пользоваться фальшивыми локонами, чтобы выдавать себя за женщину. Полагалось еще и не брить бороду, но Клодий, никогда не выполнявший предписаний буквально, демонстративно брился каждый день, причем так чисто, что казалось, будто борода у него не растет вовсе. Ему исполнилось тридцать, но многие принимают его за мальчишку. Пульхр, Красавчик, Смазливый – его родовое прозвище всякий обыгрывал на свой лад. Что касается траурной тоги, то Клодия нисколько не смущал ее темный цвет. Да, римляне каждой мелочи придают значение. Претендент на магистратуру носит тогу из отбеленной шерсти, то есть утверждает, что он такой же белый и чистый, и от этой белоснежной тоги родилось и явилось в свет слово «кандидат». Всаднику полагается тога с узкой пурпурной полосой, сенатору – с широкой. Да и сам пурпур в зависимости от цвета тоже бывает аристократический и плебейский. Аристократический – дорогой и алый, как кровь, а плебейский – дешевый, фиолетового оттенка, почти черный.

Эти тонкости порой Клодия немало веселили. А порой донимали и приводили в бешенство.

Сейчас Клодий демонстративно не спешил. На Верхней Священной Дороге, возле храма Ларов, Клодий полюбовался выставленными на продажу цветами. Потом стал спускаться к форуму, и цветочников сменили ювелиры. В одной из этих лавок Клодий купил дешевое колечко – железное, с золотой звездочкой. Он любил посылать такие вещицы любовницам из знатных семейств. Может, подарить это колечко Помпее? Только зачем? Прибережем для какой-нибудь другой развратной самочки. Клодий миновал Фабиеву триумфальную арку и вышел на форум. Он вел себя так, будто явился узнать новости у сплетников, что вечно сидят под рострами, да заглянуть в Старые лавки. А трибунал, установленное на нем кресло председателя, скамьи вокруг и предстоящее судилище – не имеют к нему никакого отношения. Но толпа, которая следовала за Клодием, не стала бы сопровождать его во время посещений ювелирных лавок.

Да, железное колечко – это все, что сейчас Клодий может себе позволить. После этого судебного процесса Клодию пора записываться кому-нибудь в клиенты, приходить с утра на салютации и умоляюще заглядывать в глаза – не пригласят ли на обед. Поразительно, какими жадными становятся пролетарии, если только почуют, что можно урвать кусок. Более алчными бывают только судьи.

Цезарь уже пришел, сделал вид, что немного раздосадован происходящим – и только. Как будто все это его и не касалось – не в его дом пробрался Клодий, не за его женой, правда, уже бывшей, волочился. Чем быстрее суд закончится, тем лучше для Цезаря. Из-за этого суда он никак не мог уехать в Дальнюю Испанию, куда был назначен пропретором. Если правду говорят, что его долг вырос до ста миллионов сестерциев, то Цезарь очень рискует.

Тем временем толпа на форуме все росла, и это были отнюдь не сторонники обвинения. Подумаешь, кощунство, гнев богов! Римские боги никого нынче не пугают, римлян волнует только собственное благополучие. И еще – невиданные богатства, которые привозят с Востока: изысканные лакомства, яркие ткани, драгоценные камни. Чтобы их покупать, всем нужны сестерции. Как можно больше сестерциев. Тысячи, миллионы. Не полные кошельки, а полные корзины денег. Не стоит осуждать людские слабости – лучше ими воспользоваться. Судьи – тоже люди. Солидные граждане, у которых есть жены, обожающие жемчуг, взрослые дочери на выданье и сыновья, отягченные долгами.

Клодий отошел наконец от лавок и занял место на скамье для подсудимого. Рядом с ним – адвокаты.[73] Среди них – старший брат Аппий Клавдий. Средний брат Гай, скотина, не пожелал явиться.

В принципе, Клодию не стоит волноваться. Свидетели все за него. Кто его может выдать? Цезарь, который прекрасно помнит о похищенном письме? Или Цицерон, который чуть ли не каждый день клянется в дружбе? Вот и проверим, на кого из вас можно полагаться, квириты. Все жители Рима благодаря стараниям нанятых Зосимом людей давно уверены, что судьи все до одного куплены. Так что им эту репутацию волей-неволей придется оправдать. Тем более что у дочки одного появилось предорогое жемчужное ожерелье. У жены другого – великолепные серьги и новая лектика.

Речь обвинителя Клодий мирно продремал – тот говорил долго, нудно и ни о чем. Наконец вызвал свидетелем Гая Цезаря, великого понтифика.

– Тебе, Цезарь, известно что-нибудь о связи обвиняемого Публия Клодия с твоей супругой? – сурово нахмурил брови обвинитель.

Толпа притихла. Все ждали, что скажет Цезарь. Его ответ мог разом решить судьбу Клодия.

– Нет. По существу дела мне ничего не известно. – Таков был ответ свидетеля.

– Есть ли у тебя какие-нибудь претензии к Публию Клодию?

– Нет. Я же сказал: мне ничего не известно.

– Но почему ты развелся со своей супругой Помпеей?

– Потому что даже подозрение не должно коснуться супруги Цезаря.

Пока свидетель говорил, было очень тихо, но едва умолк, как ропот одобрения волной покатился по форуму.

«Даже тень… тень подозрения», – передавали зеваки на разные лады фразу Цезаря.

– Только посмей тронуть нашего Клодия! – вдруг выкрикнул кто-то, разом перекрыв гомон толпы.

Судьи обеспокоились, стали перешептываться. Все труднее им было соблюдать степенность, самый примитивный страх отражался на лицах.

– Нам нужна охрана, – заявил один из судей, нервным движением расправляя складки тоги.

– Разумеется, им необходима охрана, – громко сказал Аппий, – чтобы не отняли ту кучу денег, что им заплатили. – Эта его шутка уже несколько дней анонимно гуляла по Городу, и каждый острослов приписывал ее себе. В конце концов, наверняка скажут, что это слова Цицерона – ведь нынче все остроумные фразы приписывают «Спасителю отечества».

Клодий обернулся и помахал толпящемуся на форуме народу. В ответ раздался радостный рев – огромное существо по кличке «Римский плебс» рыкнуло угрожающе. Если что, Зосим тут недалеко, в толпе. И, разумеется, меч при нем. Да и ребята вокруг не робкие. Заседание можно сорвать в любой момент. Но не стоит, все подготовлено и будет разыграно акт за актом. Даже если сейчас на форуме появится Добрая богиня и заявит, что Клодий ее изнасиловал, ей не поверят.

Тем временем очередь дошла до Цицерона.

Клодий глянул на старого друга и ощутил смутную тревогу. Не исключено, что Цицерон сейчас начнет распевать старую песню об изгнании Катилины и забудет, что перед ним не Катилина, а хороший парень Клодий, которому надо помочь в трудный час.

– Тебе известно что-нибудь об этом деле? – спросил обвинитель важно.

– Известно, и очень хорошо. Я видел Клодия за три часа до того, как он появился в доме Гая Цезаря. Разумеется, он не сообщил мне о своих намерениях, – заявил «Спаситель отечества».

– Ты видел в третий день до декабрьских Нон Публия Клодия в Риме? – оживился обвинитель и встрепенулся, как зверь, почуявший кровь.

– Именно. – Цицерон приосанился.

По форуму покатился гул. Толпа подалась к трибуналу. Клодий нахмурился. До этого мгновения он был уверен в победе, как всегда, но тут что-то в глубине души дрогнуло. А что если осудят? Конфискуют имущество и… Нет, невозможно. Он придушит этого надутого дурака Цицерона!

Марк Туллий поглядел на обвиняемого самодовольно и свысока. Как видно, он был чрезвычайно доволен собой и своей поразительной честностью. Кто из богов внушил ему замечательную мысль так высказаться? Уж не сама ли Фемида?

– Публий Клодий говорит, что был в Интерамне, в своем поместье, а это в ста милях от Рима. Кавсиний Схола это подтверждает, – вступил в разговор защитник Клодия. – Прошло столько времени, как ты можешь помнить, сиятельный, что было в тот день?

– Как же я мог забыть! Он приходил ко мне, и мы вместе долго вспоминали памятные декабрьские Ноны моего консульства, когда я стяжал бессмертную славу.

– Может, ты и меня видел в те самые декабрьские Ноны, а не в третий день до нынешних? – выкрикнул со своего места Клодий. – Ведь я охранял тебя во время заговора Катилины! Я спас тебе жизнь!