Соль

БАРЛЕЙ

Это продолжалось двадцать шесть месяцев. Неужели так долго? Да нет же, наверняка меньше. Я все эти годы жил в командном бункере, провел там гораздо больше времени, чем в любом другом месте. Но наша война принесла Сенару славу, Бог и свобода победили. Сомневавшиеся были, как всегда, но такие люди никогда не остаются долго при своем мнении.

Наша нация — самая сильная и гордая из всех. Нас выбрал Господь, чтобы через наши руки придать форму новому миру. Но война ужасна, мы все пострадали от нее.

Да, пострадали все — от самых бедных до самых богатых и знаменитых. Все мы молились, чтобы хватило силы выстоять, у всех возникал страшный вопрос: а стоила ли овчинка выделки? Не много ли жизней отважных мужчин положили мы на этой пусть славной, но все же кровавой войне?

Однако война была неизбежна и необходима. Никто не сомневался. Я смотрю сейчас на соль — соль, которая нас окружает, и молю Бога дать мне ответ, что означает сей ландшафт. Я всегда думал, что Соль — это место для слез, но теперь изменил свое мнение. Что, если бы соль потеряла свой вкус?..

Война стала приправой к пище. Без нее наша жизнь напоминала бы утомительное бесконечное брожение по кругу: посадка растений и сбор плодов, брак и рождение детей, взросление, старение и смерть. Но война дала нам цель, интерес, возбуждение. Пища приобрела специфический вкус. Как соль необходима в организме, так и война — в теле и политики, и жизни вообще. И теперь я могу вознести хвалу Богу за то, что Он выбрал такой подходящий символ нашего существования. Планета — это ребус в божественном замысле.

Вот уже полтора года прошло, как моего Жан-Пьера нет со мной. Его сразила игла снайпера: неведомый стрелок, словно трус, из-за угла выполнил свою задачу, которую нашептал ему на ухо Змий! Спрятался в темноте на безопасном расстоянии и отравил счастье Эдема…

После этого я пребывал в ярости несколько недель. Крушил мебель в своем бункере в приступе гнева и бесконечного горя. Выл как животное. Мои генералы вылетели из кабинета в ужасе, когда я голыми руками отбил край деревянного стола. Позже — воспоминания все еще причиняют боль, которая мешает мне вести повествование, — сидел в ванной комнате при кабинете. Сидел на полу, в неясном свете ламп, и рассматривал себя в зеркалах на потолке и дальней стене.

Какое жалкое зрелище: старый, бледный мужчина с гротескными чертами. И все же во мне обитала жизнь. А в молодом прекрасном Жан-Пьере уже поселилась смерть…

Думаю, я ненадолго потерял рассудок от горя, по крайней мере не вполне осознавал свои действия. Враги заявляют, будто я приказал немедленно отравить все Персидское море и взорвать пару атомных бомб в основных точках Северных гор. Смешно. Даже если мне и пришла в голову такая разрушительная акция, которая наверняка повлекла бы за собой незамедлительный ответ со стороны двух оставшихся персидских наций, мои генералы разумно проигнорировали бы подобный приказ. Только вот я не могу поверить, что говорил такое. Не могу поверить, что мог использовать свою власть для принятия столь пагубных решений.

С другой стороны, мне кажется, что мои враги были не прочь испортить отношение народа к своему вождю. Естественно, я бы никогда не пошел в своем гневе дальше разгрома собственного кабинета.

Но горе действительно поглотило меня.

Я санкционировал постройку (стоившую немало денег, потому что новые программы для фабрик нуждались в тщательной проработке, в прежнем обеспечении обнаружились грубые ошибки) нескольких технических средств для боевых действий в горных условиях.

На северных территориях у нас возникали неразрешимые проблемы: спутники мало чем помогали в получении информации, автомобили и грузовики не могли проехать в горах, на самолетах же не было ни необходимого разведывательного оборудования, ни надежных платформ для установки достаточно мощного оружия. Это означало, что мы вынужденно обходились некоторым количеством пеших патрулей в районе, который противник знал куда лучше, чем мы. Неудивительно, что наши солдаты погибали во множестве несчастных случаев.

Итак, я приказал создать техническое средство, достаточно маневренное, чтобы прокладывать себе путь среди горных пиков, и в то же время достаточно надежное, чтобы выстоять и послужить защитой людям в бою. Затратив огромные средства мы спроектировали и построили низколетящий аппарат с тяжелым бронированием, который стал известен под названием «Сенарский боевой самолет 7», или СБС-7. Он поможет нам наконец завершить войну — войну, которую мы уже выигрывали, снова и снова, но которая не желает прекращаться.

Однако решить все проблемы с вводом СБС-7 в строй оказалось не так легко. Мы произвели четыре аппарата, прежде чем обнаружили неполадки в их двигателях, и в результате получили кошмарную катастрофу, которую наверняка все видели по телевизору. Так что техникам пришлось в срочном порядке переделывать СБС-7, и запустили их в производство на шесть месяцев позже, чем планировали.

И этот дурацкий промах в конструкторской разработке стоил мне жизни моего любимого Жан-Пьера! Если бы ему дали новый самолет, он патрулировал бы территорию на нем. А так из-за глупой ошибки он лишился авиационной поддержки и продолжал руководить пешим отрядом…

Жан-Пьер отправился в поиск через несколько минут после окончания утреннего Шепота — к тому времени его подчиненные уже принесли мне отчеты — и три часа двигался по опасному району.

На четвертый час он встретил группу людей и обменялся с ними несколькими выстрелами, но наша огневая мощь превосходила вражескую, и свора разбойников в панике отступила. Конечно, мой Жан-Пьер последовал за ними. Может, его заманили в ловушку? Неужели эти дьяволы намеренно вели его за собой, завлекали все дальше в глубокие темные горные пещеры? Но мы не можем добавлять в рассказ собственные домыслы, как бы правдоподобны они ни были. Он собрал людей и бросился в погоню, настиг противника в считанные минуты и начал преследовать их по пересеченной местности.

Жан-Пьер — не подумав, по словам одного лейтенанта и мудро — словам другого; но ни один из них не понимал храбрости моего мальчика так, как я, — превосходная смелость совершенная чистота, — так вот, потом Жан-Пьер последовал за врагом в горную пещеру и попал под сильный перекрестный огонь.

В отчетах не указывается, как восприняли это солдаты. Точно так же не передают сухие факты и остроту ситуации и внезапное жуткое осознание опасности, бесшумный блеск игл в наполненном солнцем воздухе.

Я ощущаю близость к его душе, когда переживаю заново этот момент.

Итак, Жан-Пьер попытался отступить, но обнаружил, что вражеский отряд обошел его с тыла. Многие из наших людей получили тяжелые ранения. В отчетах говорится, что солдаты падали, утыканные иглами, и, даже умирая, не переставали стрелять.

Умение и навыки Жан-Пьера позволили его группе перестроиться. Сенарцы начали прорываться сквозь заслон. Потом наши отступили, а что бы на их месте сделали вы под постоянным огнем, преследуемые многочисленным отрядом противника? Сенарцы отошли в образцовом порядке и, в конце концов, прорвались на открытое место — холм, спускавшийся к берегу моря, откуда уже можно было увидеть новый город.

Три четверти наших солдат мы потеряли, ни один не избежал ранения, но мой Жан-Пьер выжил и смог провести своих людей к побережью с подобающим достоинством. В том-то и насмешка судьбы. Когда до первых строений остались считанные метры, за несколько минут до торжественной встречи, в тело нашего великого воина вонзилась игла.

В отчетах происшествие отразили в деталях, еще раз подтвердив, что трагедия иногда прячется под маской комедии. Говорят, наши бойцы вышли на соляную пустошь. Что им осталось несколько сотен метров до главных ворот в город, что они уже ясно видели лица друзей, стоявших там, когда Жан-Пьер — солдаты, конечно, не называли его по имени, но я не могу заставить себя испортить повествование, обозначая моего дорогого мальчика военным званием и только, — внезапно споткнулся и растянулся на земле, как ребенок. Наверное, кто-то даже засмеялся. Солдаты — известные весельчаки. Но Жан-Пьер не поднялся.

Потом лейтенант наклонился к нему, чтобы помочь встать, но через секунду выпрямился и отшатнулся назад, крича от боли. Над ним тоже некоторые начали смеяться, но вскоре всем стало вовсе не до смеха.

Лейтенанта ранили иглой в плечо, а мой любимый Жан-Пьер умер, ему выстрелили сзади в горло, игла торчала из адамова яблока на полметра. И здесь я покидаю его, пока товарищи бросаются на землю, ищут прикрытие и открывают ответный огонь — но вот куда? — пока его товарищи, с которыми он дрался бок о бок с такой яростью, разбегаются от него в разные стороны. Как мог снайпер выбрать именно Жан-Пьера? Его нельзя отличить от подчиненных по одежде, потому что мы не собирались давать врагу шанс обезглавливать наши отряды в самом начале боя. Он носил ту же темно-синюю военную форму, ту же маску на все лицо, что и простые солдаты. Как злобный Змий узнал, кого укусить, чтобы причинить столько боли? Сатана поймал удачу за хвост; Божьи создания несчастны, потому что их судьбу нельзя предугадать. Так сказал один мой знакомый религиозный деятель. Верю ли я ему?

Верю ли я ему? Какая разница. Мой мальчик, мой дорогой мальчик все равно мертв.

Но война должна продолжаться. Весь народ нельзя лишить свободы только из-за смерти одного, пусть величайшего в истории, человека.

Я приказал привезти тело Жан-Пьера домой и на собственные деньги устроил пышные похороны. Я проследил, чтобы его заключили в соляную глыбу. Он был героем! Тело героя нельзя просто закопать в компост, чтобы потом на нем росли какие-то овощи! Мои враги, в Сенаре, кажется, не могут никак понять это разделение людей: говорят, закон для всех один! Ирония судьбы! Кто защищал этот самый их закон, который они так превозносят? Именно он.

Я посещал его могилу сегодня утром, перед тем, как писать это.

Но горечь не покидает меня. Когда я думаю о толпах радостных сенарцев, которые собрались на церемонии при закладывании первого камня первого фундамента в нашем городе, меня шокирует и лично задевает слишком малое количество людей, присутствовавших на похоронах. Враги рассказывали мне, что многие не пришли в знак протеста против продолжения войны, против самого факта существования войны! Ложь. Как легко страшная болезнь разъедает тело политики. Но я все еще вижу небольшую группу истощенных, бледных людей у гроба, оскорбление для великого человека. Мало кто удосужился явиться, но те, которые все же пришли, носили такую ободранную одежду, что казалось, сами лохмотья выражали протест, а исхудавшие руки и ноги, опавшие, похожие на обтянутые кожей черепа, лица взывали к мятежу. Народ — это часть моего существа. Поэтому я не трону их. Но он все равно останется лучшим.

ПЕТЯ

Я умираю.

Теперь боль почти нестерпима, водка мало помогает. Но я боролся и продолжаю бороться.

Я стал тем, кого раньше презирал всем сердцем, и, кажется, поступил правильно, потому очень многие погибли. Теперь привычка командовать стала моей второй натурой, я спокойно говорю «владеть» и «иметь». Так и проходит война. Последние птицы умерли вчера. Лишь немногие сумели пережить сенарскую атаку, они сидели в маленьких клетках. Но и эти создания долго не выдержали. Последняя коноплянка потеряла все свои перья и в конце концов отказалась есть.

Многие люди мигрировали на северное побережье и прижились в какой-то мере в Смите. Меня это не касается. Некоторые остались с нами в горах. Но алсиане изменились, никто не похож на себя прежнего. Мы заразились иерархической заразой — или по крайней мере так мне показалось. Мужчины и Женщины живут парами, они остаются вместе во время вынашивания и рождения ребенка. Мне кажется, в этом все же есть что-то противоестественное.

Я боролся и боролся. Недавно у меня отказали ноги. Рак проник в лимфатические вены и узлы, а лечение не давало ожидаемых результатов. Руки все еще функционируют, но ноги увяли и почернели — может, даже больше от медикаментов, чем от самой болезни. Немного от меня осталось.

Несколько месяцев до операции ходить на ногах означало переживать муки агонии — казалось, что суставы наполнились кислотой. Конечности распухли и выглядели отвратительно. Теперь, после больницы, мои ноги привязаны к груди, я напоминаю маленькую аккуратную посылку и потому езжу на спине Гамара, моего старого друга.

Гамар — крупный мужчина, хотя сейчас и потерял большую часть волос из-за проклятой радиации. Но он до сих пор сохранил недюжинную силу и носит меня с легкостью, как рюкзак за плечами. Война окончательно сделала из меня талисман с магической силой, люди счастливы думать о себе как о моих подчиненных, моих созданиях.

Гамар, конечно, умер, но вы знаете об этом. Он носил меня по насквозь простреливавшемуся пространству, а я командовал бойцами, указывая на одну из новых сенарских летающих машин.

Противник разработал скверную конструкцию. Аппараты взлетают, но потом садятся и остаются без движения, так что мы можем взобраться на них и уничтожить механизм. Однажды нам удалось провернуть такую операцию, а потом повторяли ее много раз. Мы отвлекали внимание неприятельских солдат от большой каменистой насыпи, а в это время еще один отряд алсиан пробирался туда обходными путями. Мои бойцы разрушили летающую машину, что было достаточно легко, потому что мы знали слабое место этих аппаратов. Но Гамар упал, вместе со мной на спине. Он получил иглу в легкое, сама по себе рана не была смертельной, но кровь проникла в его легкие, а потом в рот; она заполнила маску, и Гамар захлебнулся.

В другое время я стянул бы с него маску и позволил сплюнуть кровь и продышаться, потому что воздух в горах содержит не так много хлора. Но сегодня в атмосфере слишком много этого ядовитого газа: враг применял аппараты, которые выпускали его на поле боя. Их маски превосходят по качеству наши, и даже если сенарец теряет ее, у него остается вживленный носовой фильтр, так что они приноровились использовать хлор как оружие. Мы действительно теряли много людей из-за этой их тактики. С алсиан спадали защитные респираторы или маски наполнялись кровью, как у Гамара, или рвотой.

Дурацкая смерть.

Однако мы разрушили машину и убили много солдат, так что день, несмотря ни на что, удался. А Гамар умер, но я скоро присоединюсь к нему.

Каждый день, убивая очередного сенарца, я благодарю своего Бога за то, что он подарил мне еще один шанс отправить на тот свет больше врагов. И я уверен, что когда придет смертный час, в моем сердце будет только злость от того, что я не прожил еще один день и не убил еще кого-нибудь.

Нам удалось захватить еще три иглоружья и несколько тяжелых многозарядных пистолетов в том бою, в котором погибли Гамар, Капал и еще три человека из нашего отряда.

Перебирая в памяти эти события, я заметил любопытную вещь. Она относится к довоенному времени. Мне пришло в голову, что война очень быстро и легко становится образом жизни, она предоставляет все, в чем нуждается человеческое существо. Она становится материальным и одновременно духовным коконом, который плотно окутывает людей. Становится смыслом дальнейшей жизни. Вы четко понимаете, что делать и как это делать, война приводит мысли в порядок. Это конец дня и начало мудрости, это левая рука и правая. Я почти рад тому, что умру, прежде чем война закончится, потому что в мирное время мне будет нечего делать.

Больше всего меня беспокоит боль в самих костях. Мои руки распухли, зубы шатаются и выпадают из десен. Однажды их вывалилось сразу несколько, но теперь я ем по большей части хорошо приготовленных соляных угрей, плоть которых можно разжевать и голыми деснами, а еще пасту и разнообразные супы. У меня пока что сохранились волосы, в отличие от многих воинов.

Через некоторое время после начала болезни я обнаружил, что боль на самом деле только помогает вести войну. Есть всего лишь шаг от чувства безнадежности и страданий к внезапной вспышке энергии и яростной способности убивать, где боль выступает в качестве стимула. Преодолеть этот шаг становится все труднее, но я пока справляюсь.

Теперь я должен уснуть. Вот что поможет мне.

Сон.

Я видел больше снов, чем обычно. Кажется, мой разум пытается расположить события в упорядоченную цепочку, наводит чистоту, прежде чем окончательно угаснуть. Кто знает? Иногда я засыпаю только для того, чтобы внезапно проснуться. Я ощущаю, как мир наплывает на меня толчками, цепляет меня, а потом я вспрыгиваю в мучительном спазме в реальность. Мои сны в основном о свистящих иглах, о людях, умирающих рядом со мной, о вони и боли войны. Но если боль пустила корни в моих сновидениях, то в бодрствующем воображении поселилась красота, чистая и непорочная.

Но потом я вдруг задаю себе вопрос: это ли есть война? Иногда воспоминания смешиваются в странную комичную мишуру: война в цирке, война с воздушными шарами и неземными цветами, война, идущая на ослепительно белой земле, среди пиков взбитых сливок. Я чувствую, как мое тело съеживается, вжимается само в себя, и это происходит так быстро, что у меня появляется ощущение падения: и вот от меня остается только маленькое пятнышко, человек размером с пшеничное зернышко. Вот он я — среди крохотных кристалликов соли, со всей их геометрической точностью линий. Вся вселенная наполнена ими, загромождена, задушена кубами и сферами, ромбами и пирамидами, и все они в свадебном белом, в похоронном белом. А я продолжаю сжиматься, пока мой мир не превращается в пространство между формами. Я бегу по острому краю квадратной крупинки, потом перепрыгиваю на огромный соляной шар. Неясные громадные белые формы вырисовываются на фоне непроглядной черноты.

РОДА ТИТУС

Это Руби рассказала мне об утонувшем мальчике. По ее словам, он играл со своими друзьями на одном из кораблей, лазал по заброшенному корпусу, нырял с палубы в воду. Они использовали это судно, что вполне естественно, потому что оно находилось вдалеке от берега и, соответственно, вдалеке от кусков твердой соли, которая там собиралась. Но его погубила именно глубина. Он нырнул, и маска свалилась с его лица прямо в море, а на поверхности воды очень много хлора, мальчик вдохнул ядовитый газ и пошел ко дну.

Вначале меня охватило жуткое, почти физическое чувство ужаса от этой истории, как будто чья-то рука сжала сердце и впилась в мою плоть ногтями. Отчасти повлияла манера Руби рассказывать. Ее широкое лицо покраснело, когда она поспешно добиралась через главную площадь в офис: подруга выглядела очень возбужденной.

Конечно, Руби тоже пребывала в ужасе, но при этом производила впечатление человека, обрадованного, что ему перепал такой лакомый кусочек информации. Помню, я как раз подумала: смерть маленького мальчика ценна тем, что дает повод проболтать весь вечер в офисе. Но возможно, мне стало плохо потому, что, помимо моей воли, вести поглотили меня, заставили сердце биться быстрее. Это все новости и, конечно, окружение, кучка суетящихся вокруг женщин. Они заразили меня своим настроением. Вместе с остальными я кинулась вон из офиса вниз по главной дороге к берегу моря — смотреть, как военные водолазы вытаскивают тело на сушу.

У меня оказался с собой платок, и я постоянно промокала им глаза. Неясный жар, разлитый в воздухе, только подчеркивал чувство полнейшей уместности слез, плакали абсолютно все. Я не говорю, что рыдала только потому, что это делали все остальные, это не совсем так. Просто казалось, что кто-то свыше даровал нам смутное разрешение плакать, и открылся кран, давление соленой воды ослабело, и влага нашла выход.

Однажды на Земле — как прекрасно звучат эти слова! Как они подкупают молодых людей, с которыми я, бывает, разговариваю… — однажды на Земле, на отцовской ферме, я видела, как ветеринар обращается с овцами. Животные жаловались на боли в кишечнике. «Жаловались» — это как раз подходящее слово, потому что именно это овцы и делали: блеяли от неприятных ощущений в желудке и желания избавиться от боли. Они все лежали на боку, и у каждой овцы живот жутко раздулся, как будто растянулся от грандиозной, кошмарной беременности. Только вот когда я подошла и потрогала одну из бедняг — мне как раз исполнилось девять или десять лет, — брюшко и не напоминало об уютной мягкости животика моей мамы, в котором все еще прятался мой братик. Овца была горячей и твердой, плоть вообще не продавливалась, только давала мучительное ощущение абсолютной натянутости. Я помню, как испугалась, что овцы начнут взрываться; не такая уж глупая мысль, как потом подтвердил ветеринар. Когда врач прибыл, прилетев из-за холмов, он сказал, что времени терять нельзя.

Со смешанным чувством восхищения и мистического ужаса я прижалась к коленям отца и начала смотреть, как ветеринар делает свою работу. Вот что он предпринял: достал из своей сумки шприц, потом снял стеклянный цилиндр и бросил его обратно, так что в руках его осталась только игла и открытый пузырек на ее конце. Потом пошел от овцы к овце, протирая у каждой небольшой участок вздутого живота и осторожно вводя иглу. И как только он это проделывал, слышалось шипение, когда закупоренный внутри воздух выходил наружу, а живот опадал и сдувался до тех пор, пока не превращался в пустую кожаную сумку под шерстью.

Ветеринар шел от овцы к овце, и самое удивительное, что, как только живот принимал нормальные размеры, каждое животное вспрыгивало на ноги и продолжало выполнять свою неизменную задачу — пережевывание травы, росшей на холме. В глазах ребенка вся эта операция превращалась в маленькое чудо.

Позже ветеринар вместе со мной скормил каждой овце какую-то таблетку, которая помогала предотвратить дальнейшее появление запоров. Между делом он по-доброму разговаривал со мной. Я думаю сейчас, что тот мужчина, возможно, немного побаивался моего отца, и эта милая болтовня с ребенком стала средством общения с великим человеком без обращения к нему напрямую. Он был грозным человеком, мой отец, — по крайней мере с чужими людьми.

Но воспоминание об овцах пришло ко мне в тот день, у края воды, потому что такое в некотором роде ощущение производили слезы. Присутствовала та же самая физическая необходимость, смешанная с немного постыдной, даже абсурдной и вульгарной, пустотой. Мои слезы давали выход непереносимому внутреннему напряжению, поэтому я могла одновременно ненавидеть их за унижение, за показную печаль, как будто они были внезапно вырвавшимся неприличным звуком. И все же я чувствовала такую благодарность за то, что они скатывались по щекам, что даже почти молилась про себя. День выдался пасмурный, солнце только начинало слегка светить, приближаясь к горизонту. На берегу собралась внушительная толпа.

— Следовало бы потопить эти суденышки, — высказалась Руби.

Клара, стоявшая рядом со мной, промычала что-то в знак согласия.

— Они опасны. Дети всегда бегают туда, потому что берег запружен соляными льдинами.

— А так как они все же дети, — добавила Руби, — то обязательно хотят идти одни, без взрослых.

— Они не могут потопить корабли, — обронил кто-то из толпы.

Это была женщина, которая не работала в нашем офисе и поэтому, возможно, не привыкла к публичному проявлению цинизма, чем у нас отличались все.

— Может, их еще будут перестраивать. Возможно, они станут первыми кораблями сенарского морского флота.

Суда начинали строить как большие баржи, которые использовались в перевозках товаров из Сенара в другие государства побережья, когда дороги стали опасными из-за террористов. Но корабли, во-первых, не совсем правильно построили, во-вторых, на них тратили слишком много денег, поэтому, когда алсианская угроза стала достоянием прошлого, проект заморозили.

Думаю, официальные власти действительно видели в этих кораблях инвестиции в будущее Сенара, которые в один прекрасный день принесут прибыль, но мне кажется, мало кто верил в эту сказку. Только посмотрев на них, на ущерб, причиненный бесконечными ветрами, на ржавый металл, можно догадаться, что они никогда не превратятся во что-нибудь полезное, так и останутся покрытыми коррозийными пятнами платформами, качающимися на волнах.

Но как только один человек сказал что-то о Великом сенарском флоте, сразу же отпало настроение придираться к решениям правительства. Фраза придала случаю оттенок нервозности, и мы почувствовали себя маленькими детьми, которые ворчат на установленные родителями правила.

— И все же, — заметила Руби, повторяя избитое клише, с которым уж никто не станет спорить, — все же как это ужасно, когда погибают дети.

— О да, да, — согласилась Клара.

И снова начала всхлипывать. Руби тоже заплакала. Я последовала их примеру, все так же наполовину стыдясь, наполовину радуясь публичному проявлению чувств.

Думаю, у меня в воображении сложился определенный образ утонувшего мальчика, совершенно спонтанный, когда Руби прибежала в офис с новостями. Помню, я представила себе своего брата Зеда в шести — или семилетнем возрасте. Знаете, такое существо с кожей цвета разбавленного виски и тонкими как веревки ногами. Я видела его танцующим в желтом солнечном свете на Земле, смеющимся и дурачащимся.

От Зеда всегда исходили какие-то флюиды. Отец воспитывал его в строгости, потому что он был мальчиком, а с другой стороны, всегда баловал меня, потому что я — девочка. Иногда Зед прятался за моей спиной, как будто моя хрупкая женственность могла защитить его. Он рос подвижным мальчиком, постоянно смеялся, бегал, прыгал; но мой отец отличался строгостью и бескомпромиссностью скалы. Такой же сильный, как и холм, около которого как будто с молчаливого согласия природы раскинулась ферма; такой же высокий, как городской дом, в котором мы проводили зиму, — шестиэтажный, возвышающийся над всей улицей гигант. Думаю, именно поэтому я вспомнила о Зеде, потому что сочетание слов «мальчик» и «утонувший» вызвало мысли о подвижности постоянно меняющей форму воды, которой обладал мой брат.

Но потом толпа внезапно умолкла, а лодка двинулась к берегу, неся с собой только пустое разочарование. Водолаз, привязанный к лодке сзади, сам добрался до пляжа, он тащил на себе выловленное тело, которое по пути разбивало твердую корку собравшейся у берега соли.

Утопленник, по моему мнению, оказался скорее мужчиной, чем мальчиком. Позже я узнала, что ему было четырнадцать, он неделю не дожил до своего пятнадцатилетия. Слезы вдруг высохли. Он — не мальчик, но мужчина.

Люди тащили лениво изгибавшееся тело от края прибоя, с волос и кончиков пальцев юноши капала вода, оставлявшая на берегу ниточку следа. Внезапно меня затошнило от вида утопленника, и я отвернулась.

Наверное, вам покажется странной такая реакция при мысли о мужчине, о мертвом мужчине. Я всегда ценила мужчин, мне нравилось быть среди них. Я любила мужские компании, их разговоры и в то же время презирала банальность отношений между женщинами. Но теперь я чувствую себя изгоем в мире противоположного пола. Теперь моей вселенной стал наш офис и женщины, которые там работают.

В любом случае в городе не так много осталось мужчин, лучших забрала война. Но после того, что со мной произошло, мои отношения с ними сломались, как кость, и место перелома до сих пор обжигает болью.

Время от времени меня поражает красота отряда мужчин, марширующих вдоль по дороге, их ноги двигаются точно в соответствии с определенным ритмом. Но дальше, как в случае с утонувшим мальчиком, мысль о том, что я могу с легкостью перевести человеческое существо из разряда «мальчиков» в разряд «мужчин», приводит меня в абсолютное отчаяние.

Руби не заметила, как я отвернулась. А даже если заметила, то наверняка решила, что меня расстроила смерть молодого человека. Руби никогда не понимала, насколько непостоянны мои чувства. Скорее, ей даже не приходило в голову, что человека одновременно могут раздирать совершенно разные эмоции. Она видит мир слишком прямолинейно.

Позже, в офисе, Руби сказала:

— Я говорила кое с кем из толпы. Ходят слухи, что ему оставалось всего несколько недель до призыва в армию.

— Я слышала что-то подобное, — согласилась Клара. — Он не дожил всего несколько дней до пятнадцатилетия.

— Ужасно, — добавила я, хотя вовсе не чувствовала грусти. Но Руби и Клара обменялись многозначительными взглядами.

Когда бы я ни сказала что-либо о мужчине, они считают мои замечания полными смысла, даже если я ничего особенного не имела в виду. Наверное, ждут не дождутся, когда я объявлю о своей неожиданной помолвке. Да к тому же недоумевают, почему так долго тяну с подобными новостями.

После путешествия прошли годы, говорят они. Такая красивая женщина, как ты, не должна так долго ждать. Я, конечно, знаю, что когда они говорят «красивая», на самом деле добавляют про себя «не такая красивая, какой ты была раньше». Моя грудь обвисла, я располнела. Начала неосознанно трогать себя за шею и руки в душе, оттягивая кожу и давая ей вновь вернуться на место. Она занимает прежнее положение, но далеко не так быстро, как раньше. Это все, конечно, только из-за возраста. Просто старая кляча, как говорит Руби — о своем состоянии, естественно: она никогда не позволяет себе обращаться ко мне в подобной манере.

Руби биологически исполнилось шестьдесят с чем-то лет, а мне только перевалило за сорок, поэтому она больше походит на старую клячу, чем я. Но у нее есть муж, который, кстати, младше нее и, по слухам, постоянно ввязывается в скверные истории. Он офицер интендантской службы и потому держится в стороне от фронтовиков. «Тоже неплохое место», — обычно высказывается по этому поводу Руби, а потом вспыхивает до корней волос от того, что ей приходит в голову такая антипатриотическая мысль.

Интересно, что бы сделал Андер, если бы пережил путешествие. Может быть, настоял на отправке его на фронт? Думаю, да, потому что он испугался бы, что иное поведение опозорит его навечно. Более того, мне кажется, из него получился бы хороший солдат.

Когда отец представил меня Андеру, я заключила, что последний — один из «людей» папы. Эта неясная толпа никогда на самом деле не разделялась в моем воображении на отдельных людей: скорее я видела в ней череду сменяющих друг друга мужчин в военной форме или одинаковых костюмах, которые иногда появлялись в нашем городском доме. Чем они занимались, или, точнее, какое отношение имели к отцу, я никогда не смогла бы выразить в словах.

И тем не менее мне казалось совершенно естественным, что у отца есть свои «люди», откуда опять же логически вытекало, что они на порядок ниже его по положению. Отец был высоким мужчиной: не слишком мощный телом, он держался настолько напряженно, что производил впечатление мускулистого гиганта. Большинство людей, которых я видела рядом с ним, едва доставали макушкой до его плеча.

Андер тоже оказался маленьким пухлым человечком с прядкой кудрявых волос на лысой голове, которые напомнили мне о нескольких волосках, остающихся на дне ванны, после того как вытянут пробку и спустят воду. Даже я смотрела на него сверху вниз. Наверное, еще в самый первый день меня поразило, что отец вопреки обыкновению познакомил меня с Андером, тогда как никогда не утруждал себя представлением других своих людей. И только по прошествии целых суток я попыталась хорошенько вспомнить мужчину, когда пришло понимание, что его наметили в мои будущие мужья. Конечно, отец предпочел не распространяться на эту тему, так что я догадалась обо всем сама.

Мне тогда исполнилось двадцать пять. Я никогда всерьез не думала о замужестве. Или, если быть более точной, думала о замужестве, все девушки знают, что рано или поздно, как и большинство женщин, выйдут замуж, но никогда не собиралась заключать брак прямо сейчас. Я не отличалась влюбчивостью. Соответственно и мысли о браке были почти абстрактными.

Конечно, я мечтала долгими вечерами о грандиозной свадьбе, о своем собственном доме и других подобных девчоночьих вещах, но роль жениха в этих фантазиях обычно играла какая-то воображаемая и не совсем отчетливая мужская фигура. Кажется, он обладал чисто условными чертами: высокий, стройный, темноволосый, в синей форме; наверное (мне трудно вернуться к временам до Андера и точно припомнить), этот мужчина не существовал в реальном мире.

Например, я никогда не мечтала о том, чтобы выйти замуж за какого-то знакомого. И когда Андер в первый раз, запинаясь, поздоровался со мной, мое сердце осталось равнодушным и пустым, как если бы передо мной стояла пожилая женщина. Я ответила на его приветствие, а потом мы немного погуляли по саду. Мне казалось, что я просто мило беседую с ним. Да впрочем, я на самом деле всего лишь мило беседовала; просто Андер воспринимал это как нечто большее, чем обыкновенная вежливость.

Когда гораздо позже, на следующий день, после череды осторожных папиных намеков, я догадалась, что Андер собирается вернуться и попросить моей руки, меня охватила паника. Первым делом я инстинктивно решила взбунтоваться против уготованной мне судьбы, но это означало пойти против отцовской воли, а такое я себе не позволяла с самого раннего детства, поэтому никакого опыта в борьбе с родителем не имела. И к тому же — воспротивиться решению отца? Это казалось настолько нереальным, что я даже не могла представить, как буду действовать. На ум приходили только крайне туманные, чисто символические пути решения проблемы. Я тщательно обдумала, как бы Андер смог оскорбить отца, а потом начала в деталях представлять гнев, обрушивающийся на несчастного жениха. Но такой план ничего не решал.

Итак, я ушла в свою комнату на верхнем этаже, легла на кровать и попыталась еще раз вспомнить внешность Андера поподробнее.

Он был до того невзрачным, что я едва ли заметила его лицо, поэтому его черты воспроизводились в воображении с трудом. Маленький рост. Тело состоит из шаров, но не сдувшихся, которые бывают у толстых людей, а из серии твердых компактных валиков лба, подбородка и шеи. Он был практически лысым, его голова сверкала, как розово-красное яйцо. Губы выпирали вперед.

Я никогда не протестовала против поцелуев, но когда вспомнила пухлый рот Андера, одна мысль о касании моими собственными тонкими губами такого жирного рта показалась мне отвратительной до тошноты. Мужчина ниже меня ростом! Все нелепые девичьи фантазии, мечты, которые посещают девушек в самом юном возрасте, восставали против этого образа: неужели я не заслуживала принца на белом коне? Мужчину выше меня, одного возраста со мной? Красивого мужчину? Я только благодарила судьбу за то, что Зед отбыл тогда в отдаленный военный лагерь, потому что он обязательно начал бы дразнить меня, театрально выражать свое отвращение к браку с Андером и в конце концов наверняка довел бы до слез.

Но подобные мысли каким-то образом сумели успокоить меня. Я могу держать себя в руках. Через два дня Андер вернулся, он нервничал даже больше, чем в прошлый раз. Мы опять пошли гулять в сад, где он, покашливая и заикаясь, пытался двести разговор к интересующему его делу. А я сидела рядом, и внезапно мне пришла в голову одна мысль. Андер был, как обязательно отметил бы Зед, достаточно страшный, и даже его некрасивость не имела четких отличительных черт. В городе можно найти сколько угодно таких же лиц и нелепых, неуклюжих фигур. Но, несмотря на всю внешнюю непривлекательность, в нем чувствовался мужчина, личность. Я уставилась Андеру прямо в глаза, что его очень смутило, и подумала про себя, что когда-то он, должно быть, слыл красавцем. Он попросил моей руки в сорок четыре года, но я представляла его в семнадцати — восемнадцатилетнем возрасте.

Глаза Андера сияли голубым светом. На самом деле его смущение, краска, залившая щеки, только шли на пользу, потому что позволяли и без того ярким глазам гореть огнем. Я представила его молодым, стройным — наверное, — с буйной шевелюрой на голове, а потом подумала о тех же самых глазах на юном лице. Почему глаза никогда не стареют? Почему все человеческое тело не состоит из той же самой субстанции, которая позволила бы нам сохранять красоту и в пожилом возрасте? Я подумала про себя, что черты Андера можно описать не словом «красивый», но скорее «мужественный», и тогда я бы назвала их совершенными.

После свадьбы мы отправились на медовый месяц в круиз на тридцатиметровой яхте, которую нам одолжил друг отца. Поехали только я, Андер, два матроса и капитан. Но пока мы плыли, приставая к разным берегам, вдоль африканского побережья, я начала открывать для себя другую сторону своего новоприобретенного мужа.

Прежде Андер был болезненно застенчивым, неловким и заторможенным: рядом со мной, в прогулках по саду, он размочаливал ветки от нервозности или ронял вилку во время обеда. Теперь же, в радостный яркий первый месяц нашего брака, он лазал по яхте как обезьяна. Обнажился до пояса, открыв те же редкие, завитые волоски на груди, что и на голове, и носился вверх-вниз по палубе.

Меня это зрелище страшно угнетало, сама не пойму почему. Вроде бы повод находился только для веселья; как будто мой муж скинул жабью кожу и открыл свою истинную сущность, как будто вся его неуклюжесть была лишь искусной игрой, и вот теперь он показал, как проворен на самом деле. Наверное, я злилась, потому что какая-то часть моего разума надеялась получить в мужья человека ниже себя, а его поведение рушило все надежды.

В общем, я места не находила от гнева, и эмоции выходили в визгливых криках якобы обеспокоенной жены: «Дорогой, спускайся вниз, ты можешь упасть оттуда!» Или: «Нет, не делай этого, ты свалишься за борт, а тут наверняка есть акулы!»

После медового месяца я на самом деле получила собственный дом, на двести метров ниже по авеню от папиного дома. И так как мне было нечем заняться, а домашнюю работу выполняли слуги, то я просто каждый день проходила это расстояние и оставалась в более знакомом и привычном месте. Отец иногда встречал меня и шутил, что я наверняка сбежала из дому. На самом-то деле такая мысль действительно приходила мне в голову. Не то чтобы муж оказался злым и жестоким. Мне кажется, он, наоборот, представлял собой образцового супруга. Но между нами всегда присутствовала какая-то неловкость, он никак не мог сбросить с меня покров отчужденности.

В некотором роде такое взаимонепонимание образовалось из-за неподходящего времени для свадьбы. Первые три года нашей совместной жизни совпали с исполнением давней мечты об организации путешествия — экспедиции сюда, на Соль.

Желание Андера участвовать в путешествии, его старания уладить свои дела на Земле перед отъездом, собрать достаточно денег для нашей жизни в новом мире — все это как-то поблекло для меня из-за перипетий семейной жизни, которая уже не являлась на самом деле моей, по крайней мере не полностью моей.

Зед отказался ехать на новую планету, категорически отказался. Отец же настаивал, что мы обязательно должны полететь, все мы. В доме происходили жуткие скандалы, во время которых папа кричал, что армия так и не научила Зеда дисциплине, а брат визжал, именно визжал, ему в ответ какие-то непристойности. И это только те споры, на которых я присутствовала: должно быть, когда я возвращалась к мужу, они разве что не дрались друг с другом.

Единственной ниточкой, которая удерживала семью в целостности, было нежелание Зеда покидать родительский дом и жить собственной жизнью. Отец, казалось, был частью наших тел, и мы не могли найти альтернативы его воле, как не могли бы найти замены сердцебиению.

В конце концов Зед покорился, сдался, спасовал перед железной волей отца. Все его крики и оскорбления иконы, которой оставался для нас отец, как будто иссушили и обессилили брата. Так что все мы начали готовиться к отъезду.

Путешествие стало кульминационным моментом всей папиной деятельности: вот где пригодились связи с высшими военными чинами. Некоторое время после смерти отца Зед чувствовал себя обязанным, к несчастью, поехать на новую планету. По его словам, он летел, чтобы посвятить свою жизнь постройке нового мира как монумента в память о папе. «Он показал нам путь, отец указал нам землю обетованную, он был Моисеем, и Бог забрал его у нас», — именно так и говорил Зед.

Мое собственное горе настолько отличалось от страданий брата, что все его слова казались мне пафосным бредом. После двух недель мелодраматических речей, рыданий и неистовства Зед поутих, успокоился и даже, по-моему, стал немного старше. Он решил не ехать. Зед просто не мог отправиться в путешествие. Почему он должен положить прекрасную жизнь на этот дальний неведомый мир? Почему он должен подвергать себя опасностям дикой инопланетной природы? Брат никогда не предлагал мне остаться, потому что знал, что мой муж собирается лететь, и, соответственно, мой долг следовать за супругом.

Недавно я начала сомневаться в правильности своего решения. А надо ли было мне ехать на Соль? Сама структура вопроса предполагает отрицательный ответ, но я на самом деле не знаю, что и думать по этому поводу. Когда я вспоминаю о Зеде, все еще живущем — надеюсь! — на Земле, о том, как мы с ним болтали, то на меня наваливается настоящая ностальгия по Дому. Зед — последнее, что осталось у меня во всей Вселенной после смерти папы. Но потом я начинаю размышлять о старой планете, и брат начинает казаться мне таким же недостижимым, как отец.

Андер умер во время анабиоза. Я оплакивала его даже больше, чем отца, но опять же потому, что очень много людей погибло во сне и на корабле витало слезливое настроение. Общее горе заражает так же сильно, как смех. И, положа руку на сердце, скажу по правде, что плакала вовсе не по мужу. Все мои слезы предназначались отцу — силе, которая сквозила во всех его движениях, во всех словах. И сердцу, которое не смогло выдержать переполнявших его эмоций и поэтому взорвалось, отбросив папу от стула на книжные полки, оставив его лежать на полу неподвижно, с бумагами, свалившимися на грудь…

Я едва ли оправилась после смерти папы тогда, хотя мое горе и не было видно окружающим. Одним из способов борьбы с отчаянием стало основание Женской лиги Сенара, которая удержала меня от дьявольского соблазна отказаться от путешествия. Нашему Вождю нравилось видеть во мне что-то вроде живого выражения мнения женщин, если только вы можете себе представить, что я имею в виду. И я старательно работала на благо Лиги, пытаясь загнать как можно глубже в подсознание тот факт, что я на самом деле не люблю женщин, и уж точно не уважаю их.

Оглядываясь назад — Лигу прикрыли почти сразу после того, как Сенар окончательного утвердился на Соли, — мне кажется, что я использовала организацию как специальное средство, которое ввело меня в круг мужчин, позволило мне завоевать их одобрение. День, когда я впервые встретилась с Вождем, стал самым счастливым в моей жизни. Но если именно в этом и состояло назначение Женской лиги Сенара, тогда получается, что я в какой-то мере обманывала всех. Я молилась и просила Господа указать мне путь. Возможно, ответом Бога стало выведение ситуации из-под моего контроля. Потому что, как только началась война, необходимость в Женской лиге отпала.

Действительно, парадоксальный факт. Сегодня можно прогуляться по главной площади и получить ощущение, что в Сенаре живут одни женщины. Даже те немногие мужчины, которые слоняются по улицам города, приобрели какую-то женственность. Старые и согнутые годами, спесивые мужчины, все закутанные в дорогие плащи, все в преувеличенно больших галстуках, вместо простой синей униформы молодых солдат. Или же больные мужчины, раненные и изувеченные. Они чересчур заботятся о своей внешности, чем и напоминают женщин. Постоянно останавливаются у зеркальных витрин магазинов подолгу изучают свое отражение и поправляют пустой рукав, и без того аккуратно прикрепленный к карману.

О, я не хочу ничем обидеть героев Сенара, которые пожертвовали своим здоровьем в битве за родину, но именно такие мысли приходят мне в голову, ничего не поделаешь. Женщины тоже искалечены, но так как наши раны не видны внешне, то они и остаются незамеченными. Их просто игнорируют.

На прошлой неделе Руби ворвалась в офис, всем своим существом излучая радость.

— По телевизору сказали, что все закончилось! — сказала она. — Война закончилась!

Меня так и подмывало рассмеяться в ответ на эту новость и спросить: «Как, опять?» Но если я позволю себе саркастические замечания, Руби либо ничего не поймет и решит, что я говорю серьезно, либо — если каким-то образом разгадает истинное значение моих слов — серьезно обидится. А так как моя подруга безоговорочно верит Вождю, она не видит никакого противоречия в том, что войну в одночасье объявляют оконченной, выигранной, и в то же время продолжают бои. Каждое заявление о победе наполняет ее детской радостью.

Похоже, я выставляю Руби какой-то недоразвитой идиоткой, а она ведь вовсе не такая. Думаю, подружка с такой легкостью проглатывает официальную версию событий, потому что ее мысли находятся слишком далеко от политики. Она думает о каждодневной работе, о том, что приготовить мужу на ужин, какие программы посмотреть на выходных по телевизору. Ей нравится сплетничать о частной жизни людей — женщин, естественно, потому что кроме женщин в Сенаре больше никого не осталось, — которая не имеет никакого отношения к официальной жизни государства. И возможно, это дает ей спокойствие, защищающее от жестокостей внешнего мира.

Например, после случая с утонувшим мальчиком мы пришли втроем в офис и начали болтать о происшествии.

— Какой трагический случай, — говорила Клара, — ему бы наверняка вживили носовой фильтр после пятнадцатилетия, не правда ли?

— Да, — ответила Руби, — это спасло бы ему жизнь.

— Четырнадцать, — продолжила Клара. — Такой трагический возраст для смерти. Так много еще впереди.

Мне захотелось уточнить: да, впереди — армия и его собственный труп, утыканный вражескими иглами, как дикобраз истекающий кровью на соли.

Но естественно, ничего такого я не сказала. В любом случае Клара и Руби думали вовсе не об этом.

— Остается так мало достойных молодых людей, — посетовала Руби. — Теперь еще одним меньше.

— Молодые мужчины в синей военной форме… — мечтательно проговорила Руби.

Это было не предложение, а просто обрывок мысли, но Кларе оно говорило о многом. Она согласно кивнула и хмыкнула в ответ. Потом обе они посмотрели на меня.

Я уверена, что они считают меня странной. Их удивляет, насколько иногда я не укладываюсь в привычную жизнь Сенара и то, что я не одобряю войну.

Наверное, моя характеристика Руби покажется вам ехидной. Когда бы я ни бросала вызов ее банальности, она всегда вспыхивает от едва сдерживаемого гнева и говорит мне прямо — что, впрочем, высказывала уже тысячу раз намеками и недомолвками, — что меня не было в городе той ужасной ночью, когда враги в первый раз бомбардировали Сенар. Что я не пережила этот кошмар и потому у меня нет права иметь собственное мнение по данной теме. Может быть, она права. Естественно, были и другие бомбардировки, одна из которых вышибла все окна в офисе и опрокинула нас, зажимающих рты руками, на пол. Но я все равно до сих пор чувствую, что война — это то, что произошло, когда я уезжала из города.

После смерти Андера я обнаружила, что у меня довольно много денег, чтобы жить красиво и комфортно. Именно этим и занималась первое время. Большую часть времени я проводила в церкви; вначале помогала финансировать и строить собор с большим окном из стеклопластика с видом на Галилею. Позже появилось множество обязанностей, связанных с церковью. Я много часов уделяла молитве. Однако после возвращения повалившейся дипломатической экспедиции в логово врага перестала вообще чем-либо заниматься. Я сидела дома и в буквальном смысле смотрела в стену. Или выходила на улицу, пренебрегая радиационной опасностью, и наблюдала за спешащими мимо меня людьми. На деньги можно купить высшую степень подавленности, как, впрочем, и определенное право на лень.

Но чем ярче разгоралось пламя воины, тем меньше денег у меня оставалось. За три недели произошло три девальвации, банки со скоростью света объявлялись банкротами (а в них находилась большая часть моих сбережений). В то же время стоимость продуктов взлетела до поразительных высот. Утренние цены на целый порядок отличались от вечерних, поэтому люди привыкли заменять обед завтраком — который стал таким образом главной трапезой, — чтобы сэкономить немного денег.

У меня появились новые объекты для наблюдений на улице: худые оборванные люди, в особенности элевполийские бездельники и рабочие, женщины, чьи фиксированные зарплаты после вычета налогов не позволяли больше покупать еду. Некоторые из них пытались начинать просить милостыню, но за это «преступление» им грозила высылка из города. Так что большинство просто слонялось по улице, как будто надеясь, что милосердное солнце подарит им рак и прервет наконец череду страданий.

Не то чтобы на мое состояние сильно повлияли финансовые экзерсисы или повышение цен на продукты, хотя положение все-таки осложнилось, не буду спорить. Но в обрушившихся несчастьях я увидела знак судьбы, божественное указание и начала действовать соответственно.

Я нашла работу в офисе при Сокровищнице: не в одной из брокерских компаний, где все только и делают, что ругаются и кричат по телефону. Для меня это было бы слишком. Нет, я работаю в Официальной Сокровищнице. Работа довольно легкая, а я достаточно квалифицированный специалист, чтобы меня сразу же без возражений приняли на должность главного секретаря. Но на самом деле здесь делать в общем-то нечего, кроме тех случаев, когда происходят встречи в сенате или парламенте и требуется срочное финансирование заседаний а зарплата маленькая: Руби и Клару содержат мужья, а у меня есть мои сбережения. Мое наследство. Я наверняка не выжила бы только на зарплату.

Но вот что мне хотелось бы особенно отметить: я работаю сердце одного из важнейших институтов нашей демократии. Но чувствую ли при этом свою причастность к миру большой политики? Нет. Вместо этого просто сижу в офисе целый день с Руби и Кларой и слушаю их болтовню. Иногда проглатываю не слишком лестные едкие замечания, которые могут их обидеть. Вечером возвращаюсь в пустую квартиру, если только не иду на службу в церковь. Очень часто прихожу на работу раньше всех, потому что дома делать нечего. В таких случаях я обнаруживаю в офисе вежливого молодого элевполийца, который довольно плохо знает общий язык, и болтаю с ним. Он приходит еще до восхода солнца, драит и отскребает весь офис разными чистящими средствами, которые ему приходится покупать самому. Но когда бы парень ни увидел меня, бедняга сразу опускает глаза, потому что боится, что я прикажу его депортировать.

Не думаю, что он зарабатывает достаточно, чтобы позволить себе даже самую скудную пищу, и все же мне кажется, ему лучше оставаться в Сенаре, чем вернуться в хаос родного города. Ему около тридцати, я полагаю: худой молодой парень с бородой. И все же я думаю о нем как о мальчике, а не как о мужчине. Для меня это важно: нелепое смещение определений — мальчик, мужчина, мужчина-мальчик, мальчик-мужчина.

Иногда, разговаривая с этим мальчиком, чье имя так и не запомнила, я вижу, как он медленно высвобождается из своего панциря, на лице появляется улыбка, открывающая зубы, когда его неправильные с грамматической точки зрения слова складываются в забавные замечания. Но потом я слышу, как внизу хлопает дверь и голос Руби разносится по коридору.

Я хмурюсь и отсылаю мальчика взмахом руки. Ничего хорошего не случится, если меня застанут за беседой с элевполийцем. Руби будет в шоке. И как раз перед тем, как он отворачивается и уносит свое ведро и другие принадлежности в специальный ящик под лестницей, я замечаю, как его лицо возвращается к прежнему несчастному выражению. Сейчас, когда я пишу эти строки, смутное чувство печали закрадывается в мою душу. Но в то же время, если быть честной, под грустью скрывается затаенное ликование, потому что в моих силах поднять мальчика с колен только для того, чтобы снова унизить.

Как-то раз Сокровищницу посетила жена одного из старших офицеров. Наверное, у нее была какая-то официальная причина для прихода, подготовка оснований для военной ревизии или что-то в этом роде. Но на самом деле она явилась покрасоваться перед нами тремя. Посетительница знала Руби по Клубу офицерских жен, а в наших краях оказалась — по ее словам, — чтобы купить новый палантин.

Ее звали Пэл. Крупная женщина со слабым скелетом, который стонал под тяжестью плоти каждый раз, когда она двигалась. Кожа имела странное сходство с деревом — не волокнистая, а скорее пятнистая, — напоминающая лосося по цвету, но, может быть, такой эффект ей придавал макияж. Она надела мешковатое темно-коричневое платье-костюм, которое шелестело, как мертвые листья, когда женщина жестикулировала, или клала ногу на ногу, усевшись на стул. Палантин оказался просто загляденье: тщательно выделанная искусственная норка.

— Ну же, — с придыханием уговаривала она, — потрогайте мех.

Мы потрогали мех:

Пэл стояла перед нами, вытянув обе руки в стороны, как на распятии, палантин укутывал ее от кончиков пальцев левой руки до правой, покоился на ее полной шее.

— Ну не чудо ли? — требовательно вопросила она. Мы все одобрительно загудели.

Потом Пэл села обратно. До войны мы, наверно, предложили бы ей чашечку чая. Но этот напиток в офисе не водился уже больше года.

— Он прекрасен, прекрасен! — повторяла Руби. — Но зачем ты его купила, дорогая Пэл? Он нужен для какого-то события или ты просто решила порадовать своего милого мужа?

— Ну, — сказала Пэл доверительным тоном, — я еще ничего не знаю наверняка, но мой муж сообщил мне, что на следующей неделе намечается маленький прием. И что мы с ним можем оказаться в одной комнате с — только не говорите никому — с Вождем!

Она откинулась назад на спинку стула, на лице было написано: «Ну и что вы об этом думаете?»

Я посмотрела на Руби. Увидела, как она вспыхнула, ее лицевые мускулы заходили ходуном. Присутствие на приеме вместе с Вождем — прекрасная возможность на долгое время стать предметом восхищенных вздохов знакомых и незнакомых людей. Руби искала какой-нибудь способ затмить собеседницу или на худой конец урвать кусочек ее счастья от предстоявшего визита.

На самом деле к Кларе к первой вернулся дар речи.

— О! Я так вам завидую! — наивно восхитилась она. — Мне бы очень хотелось увидеться с Вождем.

— Рода с ним встречалась, — немного быстрее, чем надо, выпалила Руби, — правда ведь, дорогая? И даже не раз, насколько я знаю.

Пэл сделала значительную паузу, прежде чем повернуться ко мне.

— Это правда? — выдохнула она. — Вы на самом деле видели его?

Я почти собралась обреченно вздохнуть, но вовремя сдержалась.

Дело в том, что каждый раз, когда я рассказываю свою историю группе женщин, повествование рано или поздно переходит от славного общения с Вождем к грязи и пеплу последующих событий. В действительности мои новые друзья из церкви скоро обнаружили эту связь и предпочли вообще не поднимать тему на публике. Но Руби недалекая особа. В тот момент она видела только возможность поразить прекрасно одетую богатую леди из высшего общества. Позже, когда разговор неминуемо достигнет больных моментов, она запнется, покраснеет и почувствует себя полной дурой. Но из-за своей природной недальновидности Руби не могла предсказать неприятного развития событий.

— Да, — подтвердила я, — на самом деле так и было.

— Какой он? — нетерпеливо спросила Пэл. — Я однажды видела его, когда он произносил речь перед толпой народа. Я думала тогда, что наш Вождь настоящий мужчина.

На мгновение я позволила себе понадеяться, что воспоминания Пэл уведут ее в сторону и мне не придется пересказывать мою собственную историю. Но она запнулась на последнем слове, как будто внезапно поперхнувшись.

— Но как вы с ним познакомились? По какому случаю? Это было связано с делами Сокровищницы?

— Она встречалась с ним наедине, — авторитетно заявила Руби.

— Неужели?

Я помолчала, но потом с безнадежностью поняла, что от экзекуции мне не отвертеться.

— Это случилось до войны, — начала я. — Он инструктировал меня по поводу установления контактов с врагами. С Алсом. Вождь попросил меня представлять наш народ в дипломатической миссии.

После моих слов повисла тишина. Я почти видела ход мыслей на лице у Пэл. До нее медленно доходил смысл фразы.

— Так это были вы? — воскликнула она, выкатив глаза в крайнем изумлении. — Вы и есть та женщина, которая поехала в Алс? Господи, я бы никогда не подумала…

Мне пришло в голову, что последнее ее замечание прозвучало довольно глупо, если учесть, что Пэл в первый раз увидела меня всего несколько минут назад. Но может, я слишком придираюсь к словам. Люди всегда так говорят. Я уже собиралась было замять разговор, вернуться к обсуждению персоны нашей гостьи, спросив ее что-нибудь про новый палантин, но она, не давая мне опомниться, тут же добавила:

— Но разве вас не взяли в плен? Я слышала, вас подвергли пыткам.

Последнее слово «пыткам» прозвучало полузадушено, интимно-задыхающимся тоном. Как будто до Пэл наконец дошло, что вопрос немного неуместен.

В комнате внезапно стало очень холодно. Я почувствовала непреодолимое желание наорать на эту женщину, на всех женщин, собравшихся вокруг. Я захотела, чтобы ее спокойное выражение легкой жалости на лице преобразовалось в недоумение. Если бы я могла несколькими словами заставить ее окунуться головой в океан боли, чтобы она почувствовала на своей шкуре, что испытала я. Как будто, собиралась прокричать я, о таких вещах можно разговаривать с совершенно незнакомыми людьми! Но внутри меня невидимая рука захлопнула дверь, и вся чернота и разрушительная сила, вся неудержимая злость оказалась запертой за тяжелыми замками. У этого не было имени, просто «это».

После того как «это» произошло, после того как я вернулась с Алса, меня допросили. Несколько военных офицеров предупредили, что мне придется пройти данную процедуру, когда принесли кофе. Их большие глаза, приоткрытые рты при виде моей разорванной рубашки, которую я до сих пор не успела переодеть, при виде всех моих синяков. Они принесли мне кофе и рубашку из армейских запасов, слишком большую и грубую, чтобы чувствовать себя в ней комфортно, но я все равно надела ее.

Естественно, я знала, что такое «допрос», не такая уже невежда. Но в моем состоянии, странном смешении полного спокойствия и крайней степени тихой истерики, я не совсем хорошо понимала обращенную ко мне речь. Мне показалось, они говорят о предмете женского белья. Слово с интимным значением, которое употребляется только среди своих, а если и возникает в разговоре с чужими людьми, то проскальзывает как бы мельком, незамеченным.

Пока я сидела там, в маленькой военной комнатке, в воображении нарисовалась яркая картинка того, как меня лишают этого предмета женского белья, насильно раздевают, и я начала нервно дрожать. Какая-то часть моего разума пыталась сохранить трезвость мысли, убеждая: «Не говори глупости, Рода, твои страхи нелепы, это твои люди, твой народ, они помогут тебе». Но все время, которое я провела в части, целых три дня, прежде чем меня отпустили в город, мне удавалось сдерживать истерическое желание кричать и биться в слезах только активными попытками «заморозить» себя изнутри. Думаю, не будет преувеличением сказать, что никогда в моей жизни я так не нуждалась в силе.

На допросе мне задавали вопросы о том о сем. По большей части их интересовала способность алсиан воевать — они назавали их тогда «анархистами», только гораздо позже сформировалась привычка говорить «враги». Но когда меня попросили сказать о моей дороге на юг, на несколько минут повисла неловкая тишина. Военные принесли мою старую изорванную рубашку и положили на стол передо мной, как будто она должна была свидетельствовать против меня.

Я уставилась на рубашку, чтобы не видеть мужские лица. Твердила про себя, пытаясь успокоиться: «Это твой народ, твои люди, они хотят помочь тебе». Потом постаралась рассказать свою историю. Самым важным на свете тогда казалось не дать себе заплакать. Но как только я подошла в своем повествовании к самому тяжелому моменту, слезы сдержать все равно не удалось. Слова застревали в горле. Один из мужчин спросил меня тоном, который, по его мнению, выражал уважение, но для меня звучал как явный ужас:

— Вас… изнасиловали?

В одном слове он выразил все, случившееся со мной. Выражение было настолько емким, что мне не понадобилось детально рассказывать о несчастье, все сразу стало понятным. Во всех последующих разговорах я использовала ее: меня изнасиловали. Но это только слово, многосложный замок, который всего лишь запирал всю боль и страхи внутри, не давал им вырваться наружу. А за невидимой дверью звучал плач и стоны.

В офисе в тот день меня охватило демоническое желание кричать на незнакомую женщину, выплевывать слова, которые я никогда прежде не позволяла себе использовать (и даже в этом документе не могу употребить их). Но подобное желание исчезло так же быстро, как и появилось. Дело в том, что какая-то часть меня прекрасно знала, что место, освобожденное в минутном взрыве, заполнится впоследствии чувством вины и раскаяния. Поэтому я промолчала и только опустила глаза.

— Как ужасно! — сказала Пэл. Потом повторила еще раз: — Как ужасно!..

Руби нахмурилась. Мне подумалось, что она чувствовала себя одураченной, как если бы ее гордость от работы и дружбы с женщиной, которая на самом деле встречалась с Вождем, оказалась ничем не оправданной. Не важно, что испортил все какой-то неведомый алсианский мужчина, на деле получалось, что во всем виновата именно я. Наверное, в идеале Руби хотелось иметь подругу, просто встречавшуюся с Вождем, без всяких неприятных последствий. Но из-за того, кого я собой представляла, что случилось со мной, Руби попала в ловушку, в которой ее недолгое сияние счастья и гордости обрекалось на неизбежное поругание, на осквернение тем, что мы, женщины, даже не решаемся назвать вслух.

Я решила попытаться спасти остатки Рубиной радости и заново начала прерванный разговор — вовсе не потому, что мне хотелось говорить дальше, я бы лучше вообще помолчала.

— Я видела его только два раза, — сказала я. — Ну, еще раз во время общего собрания, но с глазу на глаз только два раза. Он всегда вел себя очень любезно.

Естественно, только произнеся последнее слово, я обнаружила, что оно вовсе не отражает мое впечатление о человеке. Не то чтобы оно совершенно не подходило характеру Вождя, на самом деле он был таким: любезным, чересчур вежливым и предупредительным, что создавало эффект отдаленности, обычно возникающий при общении с мужчиной, который не имеет никаких связей с женщинами, не интересуется противоположным полом.

Но слово не отвечало ожиданиям Пэл и Руби, они собирались услышать от меня детальное описание Вождя. Они хотели большего.

— Ну и каков он все-таки? — подтолкнула Пэл.

Я почти сдалась, у меня на самом деле не осталось сил продолжать сопротивляться их жадному интересу. Упорное молчание только ухудшило бы мое положение. Поэтому я добавила:

— Он великий человек. Это действительно чувствуешь, когда находишься рядом. Вы буквально воочию видите, сколько судеб зависит от него. Знаете, у него столько энергии, просто удивительно.

Или что-то подобное, все эти фразы я повторяла тысячу раз на посиделках в офисе или на вечеринках в разговорах с женщинами.

И Пэл вздохнула с облегчением, ее напряженное ожидание момента, когда мое невысказанное страдание ворвется во всей своей уродливости в обсуждение личности Вождя, к счастью, не оправдалось.

— Я всегда говорила, — заключила она, — я всегда говорила что он — великая личность.

Ко мне приходило несколько снов об утонувшем мальчике-мужчине. В некоторых из них именно я топила его, засовывая рубашку ему в рот, так что он задыхался и бился под моими руками. Я просыпалась после этих снов в кошмарном состоянии, вся в поту, крича и ловя воздух ртом.

После пробуждения в моей голове проносилась серия панических картин — кажется, разбито окно и я вдыхаю полные легкие хлора… а может, это горит дом? — прежде чем мне удавалось окончательно прийти в себя.

Но кошмары возвращаются каждую ночь. Мне кажется, мое единственное лекарство — молитва. Наверное, только в церкви я могу спрятаться от мира мужчин, мира войны, и там укутаться в успокаивающее тихое бормотание. Война — ужасная вещь: это общество, уходящее на дно.

Но вот ведь ирония судьбы: даже моя религия — и та не осталась неизменной. Теперь моление всех остальных кажется мне неправильным, показным, поэтому все чаще и чаще я хожу в церковь в рабочие часы, когда там почти нет людей. Потихоньку сбегаю из офиса.

Наверное, слишком большой смелостью будет сказать: «Я услышала глас Божий!» Скорее ко мне пришло озарение, оно пробралось в мои мысли темной ночью. Я всегда считала, что мое видение Бога совпадает с мнением моего народа, моего Вождя. Но война предоставила случай пересмотреть свои убеждения. Оказалось, что для врагов Бог — это всего-навсего отражение их собственного «я», кошмарная тень страсти и желаний, восседающая на темном престоле. Естественно, что на фоне такого богохульства сенарская вера выглядит достаточно справедливой. Но недавно меня осенило: для моего народа Бог — собирательный образ, что-то вроде воли, сдерживающей вместе действия тысяч; как частички света, падающего на стену, или стайка рыбок с блестящей чешуей, которая поворачивается из стороны в сторону в прозрачной воде подобно единому организму.

Наш Вождь воплощает эту волю: получается, что он и есть наш Бог. Божество — это то, что поглощает всех нас. Но чем дольше длится война, чем больше я мучаюсь, тем реже думаю о Боге в таком смысле. Мне кажется, цель веры — не сочтите мою фразу богохульством — цель веры — не раствориться в Боге. Он является тем, что объединяет нас, Он — мембрана, которая определяет меня как мыслящее существо, а не беспомощное, неясное создание.

Внутри меня есть нечто, не прекращающее бесконечные поиски, тщательно сохраняющее все эмоции и переживания, оно найдет в конце концов суть Бога. Это нечто олицетворяет постоянное усилие выжить, несмотря на все ужасы мира, воплощает желание не сломаться. Великая драгоценность, вонзившаяся в мое тело: острые грани ее иногда ранят мои нежные внутренности, но она все же бесценна. Я чувствую, как моя душа прижимает к себе вместилище невообразимого сокровища, которое каждый старается отобрать у меня. Охрана этого сокровища и есть цель нашего существования.

Не потерять шанс вознестись на небеса и преподнести Всевышнему свой Дар.