Солнечный пёс

ГЛАВА 9

В сентябре у Попа не возникало сомнений, что он сможет продать полароидную камеру. Его занимало другое: как скоро и за сколько.

Дэлевены что-то говорили про сверхъестественность, и Поп не стал их поправлять, хотя и знал, что «Солнце-660», по классификации пси-инвестигейтеров, относится к разряду паранормальных явлений, а не сверхъестественных. Если бы Меррилл сказал им об этом, то Дэлевены могли задуматься: «А почему, собственно, владелец маленького магазинчика подержанных вещей так хорошо знаком со столь специфической терминологией?» А Поп действительно хорошо знал и терминологию, и весь предмет, потому что это знание приносило большую прибыль: он очень неплохо зарабатывал на группе людей, которых ласково звал «мои Спятившие».

Именно Спятившие прослушивали пустые комнаты с помощью дорогой звукозаписывающей аппаратуры, потому что свято верили в невидимый мир и хотели доказать его существование. Или так же упорно стремились пообщаться с друзьями или родственниками, которые покинули этот мир (они говорили только так: «покинули», поскольку друзья и родственники Спятивших никогда не могли бы просто «умереть»).

Спятившие не только владели и пользовались ведьмиными досками, они регулярно разговаривали с «проводниками» в «ином мире» (не небеса, не ад только «иной мир»), которые связывали их с друзьями, родственниками, королевами, умершими рок-звездами, даже с архизлодеями. Поп знал одного Спятившего из Вермонта, который дважды в неделю беседовал с Гитлером. Гитлер много чего понарассказывал. Оказывается, он предлагал заключить мир в январе 1943 года, но сукин сын Черчилль отверг его предложение. Гитлер также сказал Спятившему, что Пол Ньюмен — инопланетянин, родившийся в пещере на Луне.

Спятившие так же регулярно собирались на сеансы, как наркоманы посещали своих пушеров. Они покупали хрустальные шары и амулеты, которые гарантированно приносили счастье, они организовывали общества и занимались изучением домов, в которых обитали привидения. Они фиксировали все постукивания, перемещения по воздуху столов и стульев и, разумеется, появление призраков. По дотошности и терпению с ними могли сравниться только орнитологи.

Большинство из Спятивших черпали в своем занятии положительные эмоции. Некоторым не везло. К примеру, одному господину из Уолфборо. Он повесился в знаменитом Текамсе-Хаузе, где в восьмидесятых и девяностых годах прошлого столетия хозяин днем кормил бродяг, а по ночам закусывал кем-то из них в подвале своего дома. Кости бросал на пол. Он убил и съел, по разным подсчетам, от двенадцати до тридцати пяти человек. Этот господин из Уолфборо оставил записку, которую положил на свою ведьмину доску: «Не могу выйти из дома. Все двери заперты. Я слышу, как он ест. Испробовал все средства. Ничего не помогает».

«И ведь бедняга действительно думал, что слышит», — сказал себе Поп, узнав эту историю от человека, которому верил.

Был еще господин из Данвича, штат Массачусетс, которому Поп однажды продал «горн духов». Этот господин отправился с рупором на кладбище. Что он там делал, осталось загадкой, потому что последние шесть лет этот господин провел в Камере для буйнопомешанных в Аркхэме. На кладбище он уходил черноволосым. Утром его нашли кричащим от страха и седым как лунь.

Одна женщина в Портленде потеряла глаз во время сеанса с ведьминой доской. Мужчина в Кингстоне, штат Род-Айленд, потерял три пальца на правой руке, когда неожиданно захлопнулась задняя дверца автомобиля, в котором двое подростков покончили с собой. Старушка оказалась в Массачусетской мемориальной больнице после того, как во время спиритического сеанса взбесившаяся кошка, Клодетт, откусила хозяйке ухо.

Во что-то Поп верил, во что-то — нет. Духи, сеансы, хрустальные шары, горны духов — ему все это было до лампочки. С точки зрения Реджинальда Попа Меррилла, все Спятившие могли бы провалиться в тартарары или улететь на Луну.

Но, разумеется, после того, как один из них выложит энное количество хрустящих купюр за камеру Кевина Дэлевена.

Поп называл этих фанатиков Спятившими потому, что большинство из них (иногда ему так и хотелось сказать — все) вышли на пенсию, купались в деньгах и просто умоляли, чтобы им пощипали перышки. Если ты соглашался потратить пятнадцать минут, кивая и поддакивая заверениям в том, с какой легкостью они могут отличить настоящего медиума от самозванца, если ты соглашался те же четверть часа слушать какие-то малопонятные звуки, доносящиеся из динамиков магнитофона, изображая на лице благоговейный восторг, тогда ты без труда мог впарить им за сто долларов пресс-папье стоимостью в четыре доллара, рассказав, что какой-то мужчина увидел в нем свою умершую мать. Стоило только улыбнуться, и они выписывали тебе чек на двести долларов. Стоило только сказать доброе слово, и они выписывали чек на две тысячи долларов. А если улыбку сопровождало слово, они просто протягивали тебе чековую книжку и просили написать требуемую сумму.

Поп всегда с легкостью обводил Спятивших вокруг пальца.

Но с камерой Кевина вышла осечка.

Поп не держал в кабинете картотечного ящичка с маркировкой: «Спятившие». Не было у него ящичков «Нумизматы» и «Филателисты». И картотеки не было. В лучшем случае на ее роль претендовала старая записная книжка, которую Поп постоянно носил в заднем кармане брюк и которая, как и бумажник, в конце концов приняла форму его ягодицы. Свои архивы Поп держал там же, где и все подобные специалисты: в голове. Ему приходилось иметь дело с восемью Спятившими. Самым богатым из них был удалившийся от дел промышленник по фамилии Маккарти.

Этот миллионер жил на собственном острове в двенадцати милях от побережья. Он не доверял лодкам, катерам или яхтам, а потому нанял пилота, который при необходимости доставлял его на материк и обратно.

Поп поехал к мистеру Маккарти 28 сентября, через день после того, как приобрел камеру у Кевина (он, конечно, не расценивал сие деяние как ограбление: мальчик в конце концов собирался разнести камеру вдребезги, так что лично Поп ни в чем не ущемил права Кевина). До частной взлетно-посадочной полосы к северу от Бутбей-Харбора Поп добрался на своем стареньком, но отлично работающем автомобиле. Потом, сцепив зубы, прищурив глаза, ухватившись за стальной ящик, в котором лежала полароидная камера «Солнце-660», и сжавшись в комок, он со страхом ждал того момента, когда «бичкрафт» Спятившего, попрыгав по кочкам земляной взлетной полосы, поднимется в воздух. А потом думал только о том, что они вот-вот рухнут вниз. Это путешествие он уже проделывал дважды, и каждый раз клялся себе, что больше на такое не отважится.

Вскоре они уже летели над Атлантическим океаном, от поверхности которого их отделяли какие-то пятьсот футов. Пилот трещал без умолку. Поп кивал и изредка поддакивал, но мысли его были заняты совсем другим.

Наконец впереди показался остров с коротенькой посадочной полосой и просторным особняком, сложенным из блоков известняка и бревен. Пилот бросил «бичкрафт» вниз, оставив желудок Попа трепыхаться в воздухе над ними. Они крепко ударились о землю, но самолет, к изумлению Попа, не развалился, а покатился вперед и замер, не доехав до края полосы.

Убедившись, что остался жив и невредим. Поп прежде всего подумал о том, что Бог — еще одна выдумка Спятивших… по крайней мере на время перелетов в этом ужасном летающем гробу.

— Отличный день для полета, не так ли, мистер Меррилл? — спросил пилот, откидывая трап.

— Лучше не бывает, — буркнул Поп и поспешил к дому, в дверях которого, широко улыбаясь, уже стоял его Спятивший.

Поп пообещал показать «самую удивительную вещь, которую ему довелось видеть», и Седрик Маккарти сгорал от нетерпения. «Ему достаточно одного взгляда, чтобы ухватить наживку», — решил Поп. Однако сорок пять минут спустя он возвращался на материк, не замечая тряски и воздушных ям, в которые то и дело нырял «бичкрафт». Мысли Попа были о…

Он нацелил полароидную камеру на Спятившего и сфотографировал его. В ожидании, пока проявится первая фотография. Спятивший сфотографировал Попа… и когда полыхнула вспышка, не услышал ли Поп Меррилл чего? Не услышал ли он низкого, приглушенного рычания черного пса? Или причиной всему — старческое разыгравшееся воображение? Однако…

Седрик Маккарти, удалившийся от дел промышленник, а теперь номер один в списке Спятивших, с детским любопытством наблюдал за процессом проявления, а когда наконец изображения стали четкими, на его лице отразились недоумение и даже презрение. И безошибочная интуиция Попа, отточенная пятьюдесятью годами уговоров, мягкого убеждения, намеков на наличие другого жаждущего покупателя, подсказала, что его обычно надежные методы на этот раз не сработают. В мозгу Седрика Маккарти вспыхнул большой оранжевый трафарет: НЕ ПОКУПАТЬ.

Но почему?

Черт побери, почему?

На фотографии, сделанной Попом, белый блеск, подмеченный Кевином, превратился в зуб. Только не в зуб, а в клык. На фотографии, сделанной Маккарти, появились и соседние клыки.

«У этой чертовой собаки не пасть, а медвежий капкан», — подумал Поп. Перед мысленным взором возникла своя же рука, попавшая в эту пасть. Собака не кусала руку, не вцепилась в нее мертвой хваткой, а просто отхватила, как отхватывает двуручная пила тонкую ветку. А если собака вцепится ему в пах? Если…

Но Маккарти что-то сказал и ждал ответа. Поп посмотрел на потенциального клиента, и последняя надежда на успешное завершение сделки растаяла как дым.

Спятивший, который мог провести с тобой весь день, пытаясь вызвать дух твоего дорогого, безвременно ушедшего дяди Неда, исчез. Его место занял другой Седрик Маккарти: трезво мыслящий реалист, который двенадцать лет подряд входил в публикуемый журналом «Судьба» список самых богатых людей Америки. И не потому, что ему досталось приличное наследство, которое он не растратил, а приумножил: Маккарти был гением прикладной аэродинамики и с большим успехом реализовывал свои знания на практике. Конечно, по богатству он не мог сравниться с Говардом Хьюзом, но в конце жизни и не обезумел, как Хьюз. Правда, если речь шла о пси-феномене, Маккарти тут же становился Спятившим. Вне этой области он был акулой, рядом с которой Поп Меррилл выглядел жалким карасем, лениво плавающим в мутном пруду.

— Извините. Немного отвлекся, мистер Маккарти.

— Я сказал, что это весьма занимательно. Особенно если учесть, что снимки чуть разнесены во времени. Как это делается? Камера в камере?

— Я не понимаю, о чем вы говорите.

— Нет, не камера. — Маккарти, рассуждая сам с собой, взял «Солнце-660» и потряс у уха. — Скорее какой-то лентопротяжный механизм.

Поп смотрел на Маккарти, действительно не понимая, о чем тот ведет речь… только видел, что трафарет «НЕ ПОКУПАТЬ» все еще стоит перед глазами его Спятившего. Вынести эту чертову тряску в самолете (а ведь скоро лететь назад), и все зря. Но почему? Почему? Он-то был убежден, что клиент купит, на все сто процентов. Маккарти поверил бы Попу, скажи он, что Бруклинский мост — спектральная иллюзия из «потустороннего мира». Так почему?

— Пазы, ну конечно! — радостно воскликнул Маккарти. — Пазы! Кольцевой конвейер на блоках с встроенными пазами. В каждом пазе полароидная фотография этого пса. Временной разрыв предполагает… — он еще раз внимательно рассмотрел фотографии, — …да, собаку могли снять на пленку, а затем каждый кадр перенести на отдельную полароидную фотографию. Когда нажатием кнопки высвобождается затвор объектива, снимок вываливается из паза и появляется в щели. Затем батарейка поворачивает несущую ленту на один шаг устанавливая следующий паз напротив щели… и voila!

Улыбка сползла с лица Маккарти, и мистер Умелец внезапно увидел человека, который, возможно, шел к богатству по трупам своих конкурентов… причем миллионеру это нравилось.

— Джо доставит вас обратно на материк. — Ледяной, безразличный голос. — Получилось у вас неплохо, мистер Меррилл… — И Поп вдруг понял, что этот человек больше никогда не назовет его просто по имени. — На этот раз вы перегнули палку, хотя уже давно дурачили меня. На сколько вы меня надули? Все остальное, что вы мне продали, такая же дрянь?

— Я не надул вас ни на цент. — Что-что, а лгать Поп умел. — Я не продал вам ни одной подделки и сейчас абсолютно уверен в том, что это действительно необычная камера.

— Меня от вас тошнит. — Маккарти брезгливо поморщился. — Не потому, что я вам доверял, я доверял и другим мошенникам и лжецам. Не потому, что вы брали мои деньги. Слава Богу, их у меня предостаточно. Тошнит меня потому, что такие люди, как вы, в темные века пытались научными методами объяснить пси-феномены. А привело это к тому, что теперь над теми, кто занимается этим серьезно, смеются и считают их чокнутыми. Утешает только одно: такие, как вы, рано или поздно совершают роковую ошибку. Вас обуревает жадность, и вы пытаетесь продать даже такую вот нелепицу, как эта камера. Я хочу, чтобы вы покинули мой остров, мистер Меррилл.

Поп сунул трубку в рот дрожащей рукой достал спичку. И тут же палец Маккарти ткнулся ему в грудь. Глаза Спятившего горели ледяной яростью.

— Если вы разожжете эту гадость, я прикажу Джо вынуть ее у вас изо рта и высыпать угли в ваши штаны. Поэтому, если не хотите покинуть мой дом с поджаренной задницей, я бы рекомендовал…

— Что вы такое говорите, мистер Маккарти? — заблеял Поп. — Эти фотографии выскочили из камеры непроявленными. Проявление шло у вас на глазах!

— Такую эмульсию может составить любой ребенок с помощью набора химических реагентов стоимостью в двенадцать долларов, — холодно ответил Маккарти. — Это не тот состав, который использует фирма «Полароид», но достаточно близкий. Ты экспонируешь полароидные фотографии или изготавливаешь из кадров кинопленки, затем в обычной фотолаборатории покрываешь своей эмульсией. Выскакивая из камеры, они выглядят, как любая непроявленная полароидная фотография. Серый квадрат в белой рамке. На свету эмульсия домашнего приготовления претерпевает химические изменения и становится прозрачной или испаряется, открывая картинку, сделанную заранее. Джо?!

Прежде чем Поп успел произнести хоть слово, сильные руки подхватили его и вынесли из гостиной. Впрочем, он и не хотел ничего говорить. Среди всего прочего хороший бизнесмен должен знать, когда проиграл. Хотя старику и хотелось крикнуть:

«Когда какая-то крашеная дура с хрустальным шаром, заказанным в журнале „Судьба“, заставляет летать книгу, лампу или нотный лист по темной комнате, вы млеете от восторга, а когда я показываю вам камеру, которая выплевывает фотографии из другого мира, вы вышвыриваете меня за дверь! Вы просто спятили, в этом нет ни малейшего сомнения. Ну и черт с вами! В море есть и другая рыбка!» Насчет другой рыбки Поп не ошибся. 5 октября он сел в свой автомобиль и поехал в Портленд навестить Сестер-Вонючек.

Так он называл двух однояйцевых близняшек, которые жили в Портленде. Лет восьмидесяти, выглядели они старше Стоунхенджа. Обе непрерывно курили «Кэмел» с семнадцати лет, о чем с радостью сообщали всем своим знакомым. И никогда не кашляли, хотя на двоих выкуривали в день шесть пачек. Изредка покидая особняк из красного кирпича, они выезжали в свет на «линкольне-континентале» выпуска 1958 года, который очень смахивал на катафалк.

За рулем лимузина сидела чернокожая женщина, ненамного моложе Сестер-Вонючек. Женщина-шофер то ли была глухонемой, то ли обладала талантом, дарованным Богом только избранным: молчаливостью. Точного ответа Поп так и не узнал. У старушек она работала добрых тридцать лет: управляла их автомобилем, что-то стирала, косила траву на лужайке, подстригала зеленые изгороди, иногда относила к почтовому ящику письма, написанные Сестрами-Вонючками бог знает кому. (Поп не знал, допускают ли чернокожую женщину в дом, потому что никогда не видел ее там и за все это время ни разу не слышал, чтобы это удивительное создание произнесло хоть слово.) Особняк красного кирпича располагался в районе Брэм-Холл, который в Портленде играл ту же роль, что Бикон-Хилл в Бостоне. В последнем, как известно, Кэботы говорили только с Лоуэллами, а те — лишь с Господом Богом, но Сестры-Вонючки и их немногочисленные сверстники твердо знали, что Лоуэллы «бросили» себе отводку через несколько лет после того, как Диры и их портлендские одногодки провели в городке основную линию связи.

Разумеется, ни один человек в здравом уме не назвал бы старушек Сестрами-Вонючками, глядя в их одинаковые сморщенные личики. Лишь в той компании, где отсутствовали болтуны и сплетники, они становились Сестрами-Вонючками. Звали же их мисс Элиусиппус Дир и миссис Мелиусиппус Веррилл. Их отец, дабы продемонстрировать, что он не только истовый христианин, но и человек незаурядной эрудиции, назвал дочерей именами двух из трех близнецов, которые стали святыми… только все трое были мужчинами.

Муж Мелиусиппус умер давным-давно, в сорок четвертом году, во время морского сражения в заливе Лейте, но она оставила себе его фамилию, задав этим всем друзьям и знакомым нелегкую задачу: определять, кто из сестер мисс Дир, а кто — миссис Веррилл. Впрочем, старушки предпочитали, чтобы их называли не по фамилиям, а по именам. Причем имена эти должны были слетать с языка так же легко, как дерьмо вылетает из смазанной вазелином задницы. Стоило ошибиться раз, они дергали носиком, и на шесть месяцев такой человек впадал в немилость. После повторной ошибки этого человека в красный особняк больше не допускали.

По пути Поп постоянно повторял про себя их имена: «Элиусиппус. Мелиусиппус. Элиусиппус и Мелиусиппус. Да. Все так». Камера, уложенная в стальную коробку, покоилась на сиденье рядом.

Как выяснилось чуть позже, ему повезло лишь в том, что при обращении к Сестрам-Вонючкам он не допустил ни единой ошибки. Остальное пошло наперекосяк. Желания приобрести камеру у них оказалось не больше, чем у мистера Маккарти… хотя Поп, потрясенный до глубины души встречей с промышленником, с самого начала намеревался снизить цену на десять тысяч долларов, то есть запросить всего лишь пятьдесят процентов от суммы, которую поначалу надеялся выручить за камеру.

Пожилая чернокожая женщина собирала граблями листву, обнажая, несмотря на октябрь, зелененький, как сукно бильярдного стола, газон. Поп ей кивнул. Она посмотрела на гостя, сквозь него, и продолжила свое занятие. Поп нажал кнопку звонка, и в глубинах дома что-то звякнуло. Особняк, в котором проживали Сестры-Вонючки, уступал многим старым домам Брэм-Холла, но все равно производил впечатление. Возможно, своей мрачностью. Звон, казалось, плыл по комнатам и коридорам, вызвав у Попа неожиданную ассоциацию: телега, собирающая мертвецов, медленно катится по улицам охваченного чумой Лондона, и возница бьет в колокол и кричит: «Выносите мертвых из домов! Выносите мертвых из домов! Ради всего святого, выносите мертвых из домов!»

Сестра-Вонючка, открывшая дверь через сорок секунд, казалась не только мертвой, но и набальзамированной: мумия, в рот которой кто-то ради шутки сунул дымящийся «бычок».

— Меррилл. — Темно-синее платье, подсиненные волосы.

Слово это она произнесла тоном, каким великосветской даме положено говорить с торговцем, который забрел в их дом по ошибке. Но Поп видел, что ее, как и этого сукина сына Маккарти, разбирает любопытство. Просто Сестры-Вонючки родились в Мэне, выросли в Мэне и намеревались умереть в Мэне, тогда как Маккарти приехал откуда-то со Среднего Запада, где не учили с детства умению не сказать лишнего слова.

Тень мелькнула в дальнем конце холла. Вторая сестра. Да, уж очень им хочется знать, чего это мистер Меррилл к ним приехал! У Попа даже появилась надежда слупить с них двенадцать тысяч. А может, и все четырнадцать.

Поп знал, что он может спросить: «Имею я честь говорить с мисс Дир или с миссис Веррилл?» Вежливо, корректно. Но, уже имея дело с этими мешками костей, Поп знал, что Сестра-Вонючка, открывшая дверь, ничем не выразит своего неудовольствия, однако на сделке он потеряет никак не меньше тысячи долларов. Они очень гордились своими экзотическими мужскими именами и проявляли большую благосклонность к тому, кто пытался произнести их правильно, чем к трусу, избирающему более легкий путь.

Поэтому, мысленно помолившись Господу, дабы тот не дал языку подвести его. Поп с головой бросился в омут: «Вы Элиусиппус или Мелиусиппус?» Выражение его лица однозначно говорило о том, что ему все одно: Элиусиппус и Мелиусиппус или Джоан и Кейт.

— Мелиусиппус, мистер Меррилл. — Столь быстрый переход от «Меррилла» к «мистеру Мерриллу» совсем убедил Попа, что все пройдет гладко. — Не соблаговолите войти?

— Премного вам благодарен. — И Поп вошел в мрачные глубины особняка Диров.

— О Боже! — вырвалось у Элиусиппус Дир, когда полароидная фотография начала проявляться.

— Какой же он страшный! — добавила Мелиусиппус Веррилл с нескрываемыми отвращением и страхом.

Пес становился все ужаснее. Поп не мог этого не признать. Заметил он и кое-что еще: время в полароидном мире ускорило свой ход.

Поп усадил Сестер-Вонючек на софе для демонстрационного снимка. Яркая вспышка на мгновение осветила комнату, превратив ее в связующее звено между миром живых и миром мертвых, в последнем из которых существовали два этих реликта.

Только на фотографии, выползшей из щели, проявилось изображение не Сестер-Вонючек, застывших бок о бок на софе, а черного пса, полностью повернувшегося мордой к камере и невидимому фотографу, который продолжал снимать это чудовище. Теперь уже все зубы попали в кадр, пес чуть наклонил голову. «И будет пригибать еще ниже во время прыжка, — подумал Поп, преследуя две цели: прикрыть уязвимое место на шее и занять наилучшую позицию для того, чтобы безошибочно вгрызться в жертву и вырвать из нее основательный клок плоти и костей».

— Как это ужасно! — Элиусиппус поднесла мумифицированную руку к своему горлу.

— До неприличия! — эхом откликнулась Мелиусиппус, зажигая новую сигарету от окурка; рука ее так дрожала, что она едва не прижгла уголок рта.

— И абсолютно НЕ-ОБЪ-ЯС-НИ-МО! — торжествующе добавил Поп, думая: «Жаль, что тебя здесь нет, Маккарти, говнюк ты эдакий. А так хочется, чтобы был! Вот две дамы, которые много чего повидали, не думают, что эта камера жалкая подделка».

— Она показывает то, что уже случилось? — прошептала Мелиусиппус.

— Или то, что должно случиться? — спросила Элиусиппус тем же благоговейным шепотом.

— Не знаю, — ответил Поп. — Наверняка я могу сказать только одно: мне довелось много чего повидать, но такое я вижу впервые.

— Меня это не удивляет! — воскликнула Элиусиппус.

— Меня тоже! — не отстала от нее Мелиусиппус. Поп чувствовал, что разговор вот-вот зайдет о цене, а это вопрос деликатный для всех, особенно для Сестер-Вонючек. Когда дело доходило до торговли, они требовали чрезвычайно нежного обхождения, словно две девственницы (впрочем. Поп полагал, что по крайней мере одна в таком состоянии и пребывала). Он уже собирался произнести ключевые слова «У меня и в мыслях не было продать вам эту камеру, но…» (трюк, конечно, старый как мир, но всегда срабатывающий со Спятившими. Им нравилось слышать такие слова, как маленьким детям нравится слушать одни и те же сказки). Но не успел, так как заговорила Элиусиппус:

— Я, конечно, не могу выражать мнение моей сестры, мистер Меррилл, но мне будет как-то не по себе, если вы… — пауза, — будете показывать нам то, что привезли с собой, предварительно не убрав с наших глаз эту камеру… или как там называется эта жуткая штука. Если вас не затруднит, унесите ее обратно в машину.

— Абсолютно с тобой согласна. — Мелиусиппус затушила наполовину выкуренную сигарету в пепельнице, напоминающей рыбу.

— Фотографии призраков — это одно, — продолжила Элиусиппус. — В них есть определенная…

— Величественность. — вставила Мелиусиппус.

— Да! Величественность! Но этот пес… — Старушку даже передернуло. — Он словно готов выпрыгнуть из фотографии и укусить кого-то из нас.

— Нас всех, — поправила сестру Мелиусиппус. До последних фраз Поп уже подумал, что сестры сделали первый ход в тонкой игре, итогом которой станет цена покупки. Да только одинаковый тон, их одинаковые голоса, неотличимые, как фигуры и лица, говорили об обратном. Камера «Солнце-660» паранормальная, тут сомнений у них не было, но слишком паранормальная для их восприятия. Они не торговались. Сестры-Вонючки не притворялись, не вели сложную игру, чтобы сбросить цену. Когда старушки говорили, что им не нужна камера, производящая на свет Божий такие странные фотографии, сие именно это и означало. И уж естественно, они не хотели верить, что Меррилл намеревался продать им эту камеру и только ради этого приехал.

Поп оглядел гостиную. Совсем как комната старухи в «ужастике», который он однажды смотрел по видео, жуткое барахло под названием «Сожженные подношения», в котором здоровяк средних лет пытался утопить сына в плавательном бассейне, причем оба полезли в воду одетыми. Комната героини была набита фотографиями. Они стояли на столах и каминной доске в разнообразных рамочках, они покрывали стены так плотно, что из-под них едва проглядывали обои.

О гостиной Сестер-Вонючек он такого сказать не мог, но фотографий хватало и здесь. Число их едва ли превышало сто пятьдесят, но в маленькой и темной комнате казалось, что их в три раза больше. Некоторые Поп видел лишь мельком, другие знал лучше, потому что сам же и продал их Сестрам-Вонючкам.

Всего «фотографий призраков», как называла их Элиусиппус, в коллекции сестер было гораздо больше: никак не меньше тысячи. И разместили их в остальных четырнадцати комнатах особняка. Поп видел их все. Он относился к тем нескольким счастливчикам, кому Сестры-Вонючки показали всю экспозицию. Но в гостиной они держали самые ценные фотографии.

Жемчужина коллекции стояла в гордом одиночестве на «стенвее» под высокими окнами. На ней труп левитировал в присутствии пятидесяти или шестидесяти обалдевших от ужаса родственников и друзей, пришедших, чтобы проводить покойного в последний путь. Разумеется, это была подделка. Любой десятилетний ребенок, нет, даже восьмилетний, сразу бы понял, что это подделка. В сравнении с ней фотографии танцующих эльфов, которые так удивили Артура Конан-Дойла в конце его жизни, казались шедевром. В общем, оглядывая гостиную, Поп отметил только две фотографии, которые не попадали в категорию откровенных подделок. Требовалось более тщательное исследование, чтобы определить, как их сработали.

Однако эти две древние старушенции, которые собирали «фотографии призраков» всю жизнь и объявили, что являются ведущими экспертами в этой области, сейчас — когда он показал им не просто паранормальную фотографию, но паранормальную камеру, которая не ломалась после хитрого фокуса, как та, что «сфотографировала» женщину-призрак, наблюдающую за охотниками на лис, они повели себя как девочки-школьницы на фильме ужасов. Эта камера могла фотографировать и фотографировать. Интересно, сколько денег они потратили на эти подделки? Тысячи долларов? Десятки тысяч? Сотни…

— …показать нам? — спросила Мелиусиппус. Поп Меррилл заставил свои губы разойтись в улыбке.

— Покорно прошу меня извинить. Засмотрелся на ваши сокровища, вот мои мысли и пошли гулять сами по себе. Наверное, такое может случиться с каждым из нас.

— Нам по восемьдесят три года, но мысли у нас не «гуляют», а разум у нос чист как стеклышко, — с явным неободрением ответила Элиусиппус.

— Свежевымытое стеклышко, — добавила Мелиусиппус. — Я спросила, не хотели бы вы показать нам новые фотографии… разумеется, после того, как унесете отсюда эту ужасную штуку.

— Уж не помню, когда мы видели действительно хорошие новые фотографии. — Элиусиппус закурила очередную сигарету.

— Прошлым месяцем мы ездили в Провидено, на конгресс паранормальных явлений, — начала Мелиусиппус, — и хотя лекции нам понравились…

— …мы узнали много интересного…

— …среди фотографий преобладали подделки. Даже десятилетний ребенок…

— …семилетний…

— …понял бы, что это подделка. Вот мы и… — Мелиусиппус запнулась, на ее лице отразилась обида. — Я удивлена, мистер Меррилл. Должна признаться, мистер Меррилл, я даже озадачена.

— И я хотела сказать то же самое, — поддакнула Элиусиппус.

— Почему вы принесли эту ужасную вещь? — дуэтом спросили Мелиусиппус и Элиусиппус.

У Попа возникло такое сильное желание ответить: «Потому что я не знал, какие вы трусливые сучки», — что на какое-то мгновение он даже решил, будто озвучил эту фразу, и застыл в ожидании истошных криков.

Мысль о том, что ужасные слова произнесены, прожила, может, доли секунды. Но потом, когда Поп у себя дома лежал без сна среди десятка тикающих и такающих часов, он часто жалел, что Сестры-Вонючки не услышали и этого, и многого другого.

Разумеется, инстинкт самосохранения не позволил ему раскрыть рта. Да, Поп Меррилл получил бы безмерное удовлетворение, поставив Сестер-Вонючек на место, но удовлетворение это длилось бы очень недолго. А вот если бы погладил их по шерстке, чего, собственно, они и ожидали, потому что всю жизнь этих миллионерш гладили по шерстке и облизывали, у него оставалась бы возможность и дальше всучивать им «фотографии призраков», зарабатывая на этом немалые деньги. Потому как ему не верилось, что в ближайшие годы старухи умрут от рака легких или еще от какой болезни.

В конце концов, в списке были и другие Спятившие, хотя список этот, который Поп освежил в памяти после злополучного посещения Седрика Маккарти, стал намного короче. Двое умерли, а еще один учился плести корзины в роскошной частной психиатрической клинике, куда принимали только баснословно богатых и безнадежно безумных.

— Вообще-то я привез камеру просто чтобы вы смогли взглянуть на нее. Что я хочу сказать, — торопливо добавил он, увидев, что сестры разом подобрались, — мне же известно, сколь сведущи вы в этой области.

Сестрички мгновенно расцвели, обменялись самодовольными взглядами. Попу очень хотелось смочить пару пачек сигарет бензином, засунуть в их тощие старческие задницы и чиркнуть спичкой. «Вот тогда бы вы задымили. Задымили, как заводские трубы» — вот что он хотел сказать.

— Я думал, что вы посоветуете мне, как быть с этой камерой, вот что я хочу сказать, — закончил он комплимент.

— Уничтожьте ее, — без запинки ответила Элиусиппус.

— Я бы воспользовалась динамитом, — добавила Мелиусиппус.

— Сначала кислотой, потом динамитом, — уточнила Элиусиппус.

— Точно, — кивнула Мелиусиппус. — Камера опасна. Не нужно даже смотреть на этого дьявольского пса, дабы понять, что к чему.

Однако она посмотрела. Обе они посмотрели. И у обеих лица перекосило от страха и отвращения.

— Я просто чувствую исходящее от нее зло! — воскликнула Элиусиппус, совсем как школьница, играющая колдунью в «Макбете». — Уничтожьте ее, мистер Меррилл. До того, как произойдет что-то ужасное. До того, как, возможно, я подчеркиваю, мистер Меррилл, возможно, она уничтожит вас.

— Да будет вам. — Попу от этих слов действительно стало как-то не по себе. — Это уж перебор. Что я хочу сказать, вы же видите всего лишь камеру.

— Несколько лет назад планшет оставил нашу бедную Колетт Симиню без глаза. А ведь планшет — это всего лишь кусок фибрового картона, — заметила Элиусиппус Дир.

— Но только до тех пор, пока, глупые, глупые люди не начинают хватать его руками и не пробуждают его, — добавила Мелиусиппус.

Слова иссякли. Поп поднял камеру за ремень, не касаясь ее самой, убеждая себя, что делает это только ради спокойствия Сестер-Вонючек, и встал.

— Что ж, вы — эксперты.

Старушенции просияли.

«Да, — решил Поп, — приходится отступить. Делать нечего… во всяком случае, пока. Но моя песенка еще не спета. Не выгорело здесь, выгорит в другом месте».

— Не смею более отнимать у вас время, и я, конечно же, не хотел причинять вам какие-либо неудобства.

— Но вы и не причинили! — Элиусиппус также встала.

— В эти дни у нас так мало гостей! — Мелиусиппус последовала ее примеру.

— Положите камеру в автомобиль, мистер Меррилл, — продолжила Элиусиппус, — а потом…

— …возвращайтесь и выпейте с нами чаю.

— Хорошего чаю!

Более всего Попу хотелось выбраться из этого дома, сказав на прощание: «На кой хрен мне ваш чай. Не хочу больше видеть ваши постные рожи». Но он поклонился и ответил вежливым отказом:

— Я бы с удовольствием, но, к сожалению, у меня назначена еще одна встреча. Я бываю в Портленде не так часто, как хотелось бы. («Если уж ты солгал один раз, чего уж на этом останавливаться», — говаривал Попу его отец, и этот совет Поп принял близко к сердцу.) — Он взглянул на часы. — Я уже опаздываю. Вы, девочки, заставили меня забыть о времени, и, по моему разумению, я не первый мужчина, с кем такое случилось.

Сестры-Вонючки захихикали и одинаково покраснели, словно две очень старые розы.

— Да ну что вы, мистер Меррилл! — воскликнула Элиусиппус.

— Пригласите меня еще раз. — Поп улыбнулся так, что едва не достал ушей кончиками рта. — Пригласите меня, и я приеду прежде, чем вы успеете моргнуть.

Он вышел из дома, кто-то из старушек быстро закрыл за ним дверь. «Должно быть, они боятся, что солнечный свет повредит их поддельные фотографии призраков», — мрачно подумал Поп, посмотрел на чернокожую женщину, которая все еще сгребала листья, и нажал на спуск. Импульсивно, как некоторые бросают автомобиль на встречную полосу, чтобы задавить перебегающего дорогу скунса или енота.

Губы у чернокожей женщины дрогнули, и, к удивлению Попа, она начертила рукой в воздухе знак, отгоняющий дьявола.

Он сел в машину и задним ходом покатил с подъездной дорожки. Когда бампер уже завис над мостовой. Поп обернулся, чтобы посмотреть, свободна ли дорога, и его взгляд невольно упал на только что отснятую полароидную фотографию. Она еще не полностью проявилась, еще остался молочный налет, свойственный всем проявляющимся полароидным фотографиям.

Однако Поп Меррилл увидел достаточно, чтобы сердце его чуть не выскочило из груди.

Случилось то, что предугадал Кевин. Собака закончила поворот и теперь двинулась к камере и к тому, кто держал ее в руках… А держал-то камеру он, не так ли? Он, Реджинальд Мэрион Поп Меррилл, поднял камеру и сфотографировал чернокожую женщину, работавшую в саду. Словно обиженный ребенок, которого отец отлупил ремнем, расстреливает из своей мелкашки бутылку, поставленную на заборе, потому что не может пристрелить отца, но должен как-то дать выход распирающей его злости.

Пес приближался. Юный Кевин понял, что произойдет потом, и опытный Поп понял бы, если б призадумался над этим. Но не призадумался, потому что мысли его были заняты одним: как бы заработать на камере. И только теперь ему стало окончательно ясно, откуда исходит главная угроза.

Она приближается. Поп застыл в ужасе. Господи, она приближается! Эта собака приближается.

Но собака не просто приближалась: она нападала.

Тело пса вытянулось. Грудь увеличилась в ширину, грудь с могучими мышцами.

Зубы стали больше. Длиннее. Острее. Попу внезапно вспомнился сенбернар Джо Камбера, Куджо, тот самый, что загрыз Джо, старика Гэри Первера и Большого Джорджа Баннермана. Собака взбесилась. Она загнала женщину и мальчика в автомобиль, и через два или три дня мальчик умер. Вот теперь Поп гадал: не такое ли видели они перед собой теми долгими часами в раскаленном на солнце автомобиле? Не эти ли мутные, красные глаза, длинные острые зубы… Его размышления прервал гудок. Поп вскрикнул, сердце его часто-часто забилось. Фургон по широкой дуге объехал его седан. Водитель высунул в открытое окно кулак с поднятым вверх средним пальцем.

— Сам пошел… сучий сын! — выкрикнул Поп. Начал выворачивать руль, ткнулся задними колесами в бордюрный камень на противоположной стороне улицы, случайно нажал клаксон и лишь после этого уехал. Но, миновав три квартала, остановил машину у тротуара и сидел за рулем минут десять, ожидая, пока руки перестанут дрожать.

На том и закончился визит к Сестрам-Вонючкам.

Следующие пять дней Поп обдумывал, на ком из оставшихся Спятивших остановить свой выбор. Сумма, которую он рассчитывал получить за камеру (двадцать тысяч долларов — от Маккарти, десять — от Сестер-Вонючек, хотя ни в том, ни в другом случае до обсуждения цены дело не дошло), уменьшалась по мере приближения к концу списка. Наконец он остановился на Эмори Чаффи, зная, что тут он может рассчитывать максимум на две с половиной тысячи.

Чаффи, надо сказать, так и остался для Попа загадкой, как и все Спятившие, с которыми приходилось иметь дело Попу не один десяток лет.

Эмори Чаффи верил в «потусторонний мир», но только его отличало полное отсутствие воображения. И просто удивительно, что в такой голове могли возникнуть какие-то мысли о «потустороннем». Более того, этот человек еще и платил немалые деньги за некие объекты, имеющие отношение к тому, другому миру. Вот это Попа просто поражало. Так что Поп поставил бы Чаффи в начало списка, если бы не одно удручающее обстоятельство: денег у Чаффи было куда меньше, чем у любого из богатеньких Спятивших Попа. От большого семейного состояния, доставшегося Эмори Чаффи, остались самые крохи. Поэтому запрашиваемая за камеру цена снова резко упала.

Поп свернул на заросшую травой подъездную дорожку когда-то одного из лучших летних коттеджей у озера Сибаго, а теперь ставшего одним из самых обшарпанных коттеджей (особняк Чаффи в Брэм-Холле продали для уплаты налогов пятнадцать лет назад) и подумал: Если кто-то и купит эту чертову камеру, так только Эмори.

Единственное, что тревожило Меррилла, и тревожило все больше и больше по мере того, как он опускался по списку потенциальных покупателей, так это демонстрационная часть. Он мог сколько угодно расписывать достоинства камеры, но даже такой болван, как Эмори Чаффи, не стал бы выкладывать денежки только за слова.

Иногда Поп думал, что допустил серьезную ошибку, попросив Кевина отснять все эти фотографии, чтобы сделать из них видеофильм. Скорость времени в нашем мире (как и Кевин, Поп все-таки считал этот мир реальным) и в другом, полароидном, была разной. В полароидном время текло более медленно… Но не ускорялось ли оно по мере приближения собаки к камере? Поп склонялся к мысли, что ускорялось. Чтобы зафиксировать движения собаки вдоль забора, требовалось несколько фотографий. Теперь же каждая последующая не оставляла никакого сомнения в том, что расстояние между собакой и камерой резко сокращается. Словно время в полароидном мире старалось догнать время в мире реальном, стать с ним синхронным.

Конечно, и в этом не было ничего хорошего. Но беда не приходит одна.

Он же имел дело не с бездомным псом, черт побери!

Поп не знал, кто это, но нисколько не сомневался, что совсем не собака.

Он думал, что имеет дело с собакой, когда видел, как та обнюхивала забор, который теперь остался в добрых десяти футах позади. Она выглядела собакой, правда, злобной собакой, и когда повернулась к камере мордой.

Но теперь Поп видел в ней существо, которого никогда не было ни на сотворенной Богом Земле, ни даже в аду Люцифера. Вот это очень тревожило старика: те немногие, кому он показывал фотографии, ничего такого не видели. Они неизменно морщились, говорили, какой же это отвратительный, мерзкий пес, но не более того. Ни один из них не предположил, что пес в камере Кевина превращается в какое-то чудовище по мере приближения к фотографу. По мере приближения к линзам, которые могли служить неким барьером между тем и этим мирами.

Поп вновь подумал (как когда-то Кевин): Но пес никогда не сможет выпрыгнуть в наш мир. Никогда. Потому что эта тварь — ЖИВОТНОЕ, жуткое, страшное, маленьким детям кажется, что такие вот прячутся в шкафах и углах, когда мама выключает свет. Но это всего лишь ЖИВОТНОЕ, а потому случится следующее: будет последняя фотография, на которой получится размытое пятно. Если этот дьявольский пес прыгнет, а именно это он и собрался сделать, то камера или сломается, или в белой рамке будут только черные квадраты, потому что нельзя фотографировать с разбитыми линзами. А тот, кто держит камеру в руках, наверняка ее выронит, когда на него прыгнет этот пес, и камера разлетится на куски. Чего еще можно ждать от пластиковой коробки при ударе о бетонную поверхность?

Эмори Чаффи вышел на облупившееся крыльцо в блейзере, который когда-то был густо-синим, но после многих чисток принял серый оттенок униформы лифтера. Высокий лоб Эмори Чаффи уходил вверх, плавно переходя в лысину и исчезая под редкими волосами. Его широкая улыбка выставляла напоказ гигантские передние зубы, которые придавали ему сходство с Багсом Банни[5], только катастрофически поглупевшим Багсом.

Поп взялся за ремень камеры (Господи, как же он ее ненавидел!), помахал Эмори рукой и ответил вымученной улыбкой.

Дело, в конце концов, есть дело.

— Уродливая псина, не так ли?

Чаффи изучал почти полностью проявившуюся полароидную фотографию. Поп, радуясь искреннему интересу и любопытству Чаффи, подробно рассказал, на что способна камера. Потом Поп протянул ему «Солнце», как бы приглашая сделать снимок.

И Чаффи, сверкнув зубастой улыбкой, навел камеру на продавца.

— Только не меня, — затараторил и замахал руками Поп. — Меня фотографировать не надо. Я бы предпочел, чтобы мне в голову целились из ружья, а не из этой камеры.

— Да уж, вы знаете, как продать товар! — восхищенно ответил Чаффи и повернулся с камерой к панорамному окну, из которого открывался великолепный вид на озеро. (За годы, пока семейство Чаффи проматывало накопленные в первой мировой денежки, вид этот нисколько не изменился.) Спятивший нажал на спуск.

Камера зажужжала.

Попа передернуло. Он обратил внимание, что теперь его передергивало всякий раз, когда он слышал это негромкое жужжание. Он еще пытался контролировать себя, но понял, что это бесполезно.

— Да, сэр, один и тот же ужасный пес, — повторил Чаффи, вглядевшись в проявленную фотографию, и Поп не без удовлетворения отметил, что зубастая улыбка наконец-то сползла с его лица.

Камера умела сгонять улыбки.

И все же он понимал, что Чаффи не видит того, что открылось ему, Попу Мерриллу. Впрочем, он не очень удивился: был к этому готов. Ему, конечно, удалось удержать на лице маску бесстрастности, но внутри все тряслось от страха. Поп отдавал себе отчет в том, что, откройся Чаффи истина, бедняга после первой же фотографии бросился бы со всех ног к ближайшей двери.

Пес (конечно, не пес, но надо же как-то его называть!) еще не прыгнул на фотографа, но уже готовился к этому. Задние лапы напружинились, тело приникло к потрескавшемуся тротуару. Чем-то пес напоминал Попу подростка за рулем мощного автомобиля, стоящего на светофоре. Ему не терпится сразу рвануть с места, он уже давит на педаль газа, чтобы, отжав сцепление, бросить машину вперед, обжигая широкие шины о шершавый асфальт.

Морда собаки стала неузнаваемой. Огромный злобный глаз, черный нос с двумя ноздрями-дырами. И вроде бы из ноздрей валил пар, как дым из жерла вулкана. Может… может быть, у меня опять разыгралось воображение? Какая разница, думал Поп. Ты продолжай щелкать затвором объектива или дозволяй другим людям щелкать затвором объектива, и все узнаешь, не так ли?

Но он не хотел этого узнавать. Поп взглянул на этого черныша, со шкурой в репьях, шерстью, торчащей дыбом, хвостом, похожим на некое средневековое оружие. Взглянул на тень, отбрасываемую фотографом, и увидел, что она тоже изменилась. Одна из ног-теней отступила назад, отступила далеко, даже с учетом восходящего или заходящего солнца. Почему-то Поп решил, что солнце заходит и скоро полароидный мир провалится в ночь.

Фотограф в том мире наконец-то понял, что объект съемки не собирается спокойно позировать; в его намерения это и не входило. Он хочет есть, а не оставаться на месте.

Есть и — возможно, пес сам этого не понимал — покинуть полароидный мир.

А ты это выясни, язвительно сказал внутренний голос. Давай! Продолжай фотографировать! Вот все и узнаешь! В ИЗБЫТКЕ! Мало не покажется!

— И вы, сэр, потрясающий продавец. — Эмори Чаффи, похоже, говорил уже давно, но Поп уловил только последнюю фразу.

И тут же вспомнил о Маккарти.

— Если вы думаете, что это какой-нибудь фокус…

— Фокус? Отнюдь! Ни в коем разе! — Зубастая улыбка снова вернулась к Чаффи, и он развел руками. — Но боюсь, о покупке мною этого конкретного предмета не может быть и речи, мистер Меррилл. Я очень сожалею, но…

— Почему? Если вы не думаете, что эта чертова камера — ловкая подделка, тогда почему не хотите ее купить? — Поп и сам был удивлен своей яростью.

Он никогда так не говорил с потенциальным покупателем. И едва ли заговорит вновь. Но очень уж ему хотелось отделаться от этой хреновины.

На лице Чаффи отразилось недоумение, словно он не знал, какими словами должен объяснить очевидное для него решение. В этот момент он напоминал старательного, но не очень способного учителя подготовительной школы, который старается научить умственно отсталого ребенка завязывать шнурки.

— Но камера же ничего не делает, не так ли?

— Ничего не делает? — Поп уже кричал. Он и представить себе не мог, что способен до такой степени потерять контроль над собой. Что с ним сталось? Или на него так влияла камера?

— Ничего не делает? Вы что, ослепли? Она же фотографирует другой мир! Делает фотографии, которые фиксируют происходящее в другом мире, куда бы вы ее ни наводили в нашем мире. И этот… это… это чудовище…

Ну вот. Все-таки перегнул палку. Слишком далеко зашел. Он это ясно видел по взгляду Чаффи.

— Но снимает всего лишь собаку, не так ли? — спросил Чаффи тихо, успокаивающим тоном. Тоном, которым пытаются умаслить сумасшедшего, пока медсестры бегут к шкафчику, где хранятся шприцы с успокаивающим.

— Да. — В голосе Попа звучала усталость. — Всего лишь собаку. Но вы же сказали, что она отвратительная и злобная.

— Совершенно верно, совершенно верно, сказал, — слишком уж быстро согласился Чаффи, и Поп подумал, что оторвет голову этому болвану, если его улыбка станет еще шире. — Но… вы, конечно, понимаете, мистер Меррилл… какую проблему представляет собой эта камера для коллекционера. Серьезную проблему.

— Нет, боюсь, что не понимаю, — ответил Поп, хотя, пройдя весь список Спятивших, список, который поначалу казался таким многообещающим, уже начал соображать, что к чему. Уже представлял себе, какой букет проблем таит в себе эта полароидная камера «Солнце-660». Что же касалось Эмори Чаффи… кто знает, о чем тот мог подумать?

— Одно дело — фотографии призраков. — Попу хотелось задушить Чаффи за этот педантичный тон. — Но это не фотографии призраков. Это…

— Это и не обычные фотографии!

— Абсолютно с вами согласен. — Чаффи чуть нахмурился. — Но что это за фотографии? Трудно сказать, не так ли? Я вижу перед собой обычную камеру, которая фотографирует собаку, готовящуюся к прыжку. И как только собака прыгнет, она исчезнет из кадра. После этого возможны три варианта. Камера начнет выдавать обычные снимки, фотографировать то, на что ее наводят. Она может больше ничего не фотографировать, потому что ее единственная задача заснять эту собаку — выполнена. Или она может и дальше фотографировать белый забор и неухоженную лужайку за ним.

Чаффи помолчал. Видимо, подбирал слова, затем продолжил:

— Я думаю, кто-то может появиться на фотографии, через сорок снимков или через четыреста, но только если фотограф не изменит угол наклона камеры, а раньше он этого не делал, и в кадр попадут только ноги. — И тут Спятивший развеял последние надежды Попа. — Разумеется, мистер Меррилл, вы мне показали такое, чего я никогда не видел. Нет никаких сомнений, что это паранормальное явление, но очень уж скучное.

Искренность ответа Чаффи побудила Попа повторить вопрос, хотя он и опасался, а не решит ли Чаффи, что у него помутилось в голове.

— Так вы полагаете, это обычный пес?

— Ну конечно же! — В голосе Чаффи слышалось легкое удивление. — Дворняжка, и с отвратительным характером. — Он вздохнул. — Эти фотографии не будут восприняты серьезно. Я имею в виду, что не будут восприняты серьезно теми, кто не знаком с вами лично, мистер Меррилл. Людьми, которые не знают о вашей честности и надежности в такого рода делах. Это очень похоже на фокус, знаете ли. Причем не очень-то ловкий фокус. Что-то из набора начинающего иллюзиониста.

Две недели назад Поп начал бы яростно возражать. Но случиться это могло лишь до того, как его практически вышвырнули из дома мерзавца Маккарти.

— Ну что ж, раз это ваше последнее слово… — Поп поднялся и взял камеру за ремень.

— Мне очень жаль, что вам пришлось ехать сюда из-за такой мелочи. — Губы Чаффи вновь разошлись, обнажив огромные зубы. — Я как раз собирался приготовить сандвич, когда вы подъехали. Не составите мне компанию, мистер Меррилл? Сандвичи я готовлю очень вкусные. Добавляю хрена и бермудского лука. Это мой фирменный секрет. А потом…

— Я — пас, — с тяжелым вздохом прервал его Поп.

Как и в гостиной Сестер-Вонючек, у него возникло жгучее желание поскорее убраться отсюда. Поп определенно испытывал аллергию на те места, где он играл, но не выигрывал. Что-то в последнее время число таких мест резко возросло. Слишком резко.

— Я уже пообедал, вот что я хочу сказать. И мне пора домой.

Чаффи добродушно рассмеялся:

— Лишняя нагрузка на организм ни к чему.

— Вот-вот, — кивнул Поп и, простившись, покинул дом, сырой и холодный (каково в нем в феврале, Поп и представить себе не мог); казалось, что никогда еще старик Меррилл не испытывал такого наслаждения от свежего хвойного воздуха.

Поп сел в машину, завел мотор. Эмори Чаффи в отличие от Сестры-Вонючки, выпроводившей его за порог и тут же закрывшей дверь, словно она боялась, что солнце превратит ее в пыль, как вампира, стоял на крыльце, раззявив рот в идиотской улыбке, и махал рукой, словно отправлял Попа в океанский круиз.

И тут, не думая, точно так же, как он сфотографировал чернокожую старуху, сгребающую листья. Поп щелкнул Чаффи и разваливающийся дом, последнее, что осталось от семейного состояния. Он не помнил, как взял камеру с пассажирского сиденья, куда с отвращением ее бросил, прежде чем захлопнуть дверцу, не помнил, каким образом «Солнце» вновь оказалось в его руках и как он нажимал на спуск. Услышал лишь жужжание механизма, выталкивающего из корпуса очередную молочно-серую фотографию. Звук этот безжалостно ударил по его нервным окончаниям, заставив Попа взвыть от боли. Такое бывает, когда внезапно касаешься чего-то очень холодного или очень горячего.

До него донесся смех Чаффи; сфотографировать его напоследок — отменная шутка. Но, прежде чем Поп выхватил фотографию из щели, он вроде бы услышал глухое рычание, как если бы он сидел под водой, а невдалеке проплыл мощный катер с мотором. И на мгновение Меррилл почувствовал, как камера раздулась у него в руках, словно ее распирало гигантское внутреннее давление. Поп открыл бардачок, бросил туда фотографию и захлопнул крышку так быстро, что прищемил палец.

Нервно подал машину назад, едва не врезался в одну из елей, что росли вдоль подъездной дорожки, и долго еще в ушах у него стояли раскаты смеха Эмори Чаффи: «Ха! Ха! Ха! Ха!»

Сердце стучало в груди, в голове кто-то колотил кувалдой, вены на висках вздулись и бешено пульсировали.

Постепенно Поп взял в себя в руки. Пять миль, и маленький человечек в голове опустил кувалду.

Десять миль (почти половина расстояния до Касл-Рока), и успокоилось сердцебиение. И тогда Поп сказал себе: «Ты не будешь смотреть на нее. НЕ БУДЕШЬ. Пусть эта чертова фотография там и лежит. Незачем тебе смотреть на нее и незачем тебе делать новые фотографии. Время списать эту хреновину на убытки. Пора сделать то, что ты не позволил сделать мальчику».

Дорога вывела его к Касл-Вью, со стоянкой для автомобилей и обзорной площадкой, с которой открывался незабываемый вид на западную часть штата Мэн и половину штата Нью-Гэмпшир. Поп свернул на стоянку, заглушил двигатель, открыл бардачок, вытащил фотографию, которую сделал помимо своей воли. Точно так же лунатик не знает, что делает во сне. Фотография, разумеется, полностью проявилась. Химические реагенты под молочно-серым квадратом сработали как обычно. Темнота или свет, для полароидной фотографии никакого значения это не имело.

Псевдопес сжался, как пружина, изготовившись к прыжку. Клыки стали до неприличия огромными. Как губы могли скрывать такую пасть? Как пес мог жевать такими челюстями? Не собака, а прямо-таки пещерный медведь. Такой собачьей пасти видеть Попу не доводилось. Заболели глаза, снова начала раскалываться голова. Даже мелькнула мысль, уж не сходит ли он с ума.

Почему бы не избавиться от камеры прямо сейчас? — внезапно подумал Поп. Проще простого. Вылез из кабины, подошел к парапету, бросил вниз. И все. Прости-прощай.

Но сие было бы деянием импульсивным, а Поп принадлежал к племени трезвомыслящих. Душой и телом, вот что я хочу сказать. Он ничего не делал под влиянием момента, чтобы потом не сожалеть, и…

Если ты этого не сделаешь, потом пожалеешь, шепнул внутренний голос.

Но нет. Нет и нет. Человек не может идти против своей природы. Это неестественно. Он должен подумать. Убедиться, что это правильное решение.

Поп нашел компромисс — выбросил фотографию и быстро уехал. Минуту или две его мучил приступ тошноты. Потом ему полегчало. Вернувшись в магазин, Поп достал из кармана связку ключей, нашел нужный, отомкнул дверцу ящика, в котором хранилось «самое дорогое», уже хотел положить туда камеру, но рука зависла на полпути. Перед его мысленным взором возникла колода для колки дров, ясно и отчетливо, словно на фотографии.

Он подумал: «Что значит — человек не может идти против своей природы? Чушь собачья, и ты это знаешь. Человеку не свойственно есть землю, но ты съешь целую миску, если прикажет тебе другой человек, вдавив в твой висок дуло пистолета. Ты прекрасно знаешь, что пора сделать то, что сделал бы мальчик, если б ты ему не помешал. В конце концов, ты в это денег не вкладывал».

Вот тут запротестовала другая часть его мозга: «Вкладывал, конечно, вкладывал, черт побери! Мальчишка разбил совершенно новую полароидную камеру. Правда, по незнанию, но это ничего не меняет. Она же стоила сто тридцать девять долларов!»

— Бред какой-то! — пробормотал Поп. — Дело-то не в этом! Не в деньгах!

Нет, уж конечно, не в чертовых деньгах. Это он мог признать с чистой совестью. Поп мог себе позволить такую трату. Поп многое мог себе позволить, включая собственный особняк в Брэм-Холле, аристократическом районе Портленда, и новенький «мерседес» в гараже. Поп, конечно, никогда не думал о таких покупках, предпочитая складывать свои денежки в кубышку, но это не означало, что он не мог купить дом и автомобиль, возникни у него такое желание.

Нет, дело не в деньгах. Речь шла о том, что важнее денег. Не хотелось выглядеть дураком. Поп принципиально не хотел выглядеть дураком, а если такое случалось, то долго не находил себе места, словно человек, под одежду которого забрались красные муравьи.

Взять, к примеру, тот чертов проигрыватель. Когда Поп выяснил, что торговец антиквариатом из Бостона, по фамилии Донахью, нагрел его на пятьдесят баксов, продав граммофон «Виктор-Графф» модели 1915 года (потом выяснилось, что это более распространенная модель 1919 года). Поп недоспал на добрые триста баксов, строя планы мести (один изощреннее другого). Как же он честил себя! Еще бы, его, Попа Меррилла, какой-то горожанин обвел вокруг пальца, словно мальчишку! Иногда он представлял себе, как этот мерзавец рассказывает своим партнерам по покеру о том, с какой легкостью он все это провернул, что такой деревенщине, как Поп Меррилл, можно всучить и Бруклинский мост, потому что у того не найдется другого ответа, кроме: «Сколько?» А потом они все покатывались от хохота в клубах сигарного дыма (почему-то он всегда видел их сидящими за столом).

Вот и эта история с полароидной камерой ужасно давила на Попа, но он еще не хотел поставить в ней точку.

Пока не хотел.

Ты спятил, корил его внутренний голос. Только сумасшедший может продолжать эти игры.

— Я просто так не сдамся! — пробормотал Поп, окруженный тикающими и такающими часами. — Будь я проклят, если сдамся!

Это не означало, что он и дальше не будет ездить по округе, пытаясь сбыть эту чертову камеру, но вот использовать ее по назначению старик точно не собирался. Поп полагал, что осталось еще три «безопасных» снимка, может, даже и все семь, но лично сам в испытатели не рвался. Отнюдь.

А что-то могло и подвернуться. Как знать. И едва ли камера причинит кому-то вред, если будет лежать в запертом ящике, не так ли?

— Разумеется, нет, — согласился Поп сам с собой, положил камеру, запер ящик, сунул ключи в карман и повернул табличку на двери надписью «ОТКРЫТО».

На данный момент мистер Меррилл решил волнующую его проблему.