Солнце живых

Ленкин отец погиб двенадцать лет назад, когда мы с ней еще не были знакомы. Но я о нем слышал и даже знал в лицо. Кто тогда не знал капитана Ухова. ЧП планетарного масштаба. Сейчас-то уже подзабыли астронавис, который падал на Париж. Потом рассчитали: примерно раз в пятьсот лет такая авария могла произойти. Вот, произошла. Да еще над Парижем.

В городе, конечно, к моменту падения не оставалось ни души. В радиусе сотни километров — тоже. Все, что можно было сделать, сделали. Капитан покидал борт последним.

А он взял и не покинул. Отстрелил спасательный модуль с экипажем и взорвал астронавис прямо в атмосфере, в верхних слоях. На землю ни один обломок не упал.

Никто этого не понял. Потому, наверное, и постарались скорее забыть. Зачем надо было себя убивать? Ну, Париж. Заново бы отстроили, отреставрировали. А капитану уже никакая генная реконструкция не поможет.

Редко в наше время люди умирают. Отвыкать начали.

…Вернувшись в город, я первым делом направился к Ленке. Купил по пути большую розу. Обожает. Говорит, шипы у них крупные.

Так и заявился: цветок в руке, находка века — под мышкой.

От розы Ленка просияла, а на ящик — ноль внимания. Я рассудил, время будет, ночь длинная.

А день только клонился к вечеру. Народ тучами реял над улицей, то и дело ныряя в окна высоток и временами едва-едва не задевая горгулий на вираже. В предзакатном небе мерцал на своей орбите международный Астерум Терциус, где-то за крышами наверняка прятался и Секундус.

Ленка взахлеб рассказывала про музейную практику в Питере, в запасниках Этнографического. Словно решила выплеснуть в несколько минут все, что накопила за три месяца. «Ты представляешь, шкуры выносишь проветривать, а им двести лет! А дихлофосом от них! Потрясающе!» Надо слышать, как она говорит своим низковатым голосом: «П'трясающе!» — и в глазах точечки.

Притихла, когда я вплотную занялся ее волосами. Они у Ленки роскошнейшие. Косу можно заплести чуть ли не в руку толщиной. Люблю это делать.

А по телевизору прогрохотал ролик «Дракулы Брэма Стокера» в постановке Копполы. Ленка вспрянула. Ей нравился Кеану Ривз.

Очень удачный анонс.

Своевременный.

— А как ваша экспедиция? Ну-ка, выкладывай! Что откопали? Взаимность трансильванок?

— Нет там никаких трансильванок. Где мы работали, вообще не живут. Глухие леса. Туда и заходят редко-редко.

— Правда, что ли?

— Ага.

— Классно! Вот уж не думала!

— Как будто сама не боишься.

— Ну, нет! Не ври!

— Ночью? В деревне? Когда я в окно заглянул?

Был такой случай. Уговорил водителя автобуса, который там даже не останавливается, потом еще километра четыре пешком. Еле нашел.

— Ты — это не считается.

Препираться с Ленкой одно удовольствие. Но я достал из кармана сувенир.

— Пуля?

Да, пуля. Старинная. Только не серебряная, а свинцовая. Как Ленкино колечко — мой подарок на четырнадцатое февраля.

— Потрясающе!

— Тебе на память.

— Ой, а точно настоящая? — Она перекатывала кусок свинца с ладони на ладонь.

— Нет. Захар стянул из дома бабушкин столовый прибор, и мы все лето отливали подделки. Народный промысел.

Ленка аккуратно отложила пулю в сторону. Подобраться я не успел, и меня легко опрокинули на двуспальную кровать. Очки тут же слетели. Я уворачивался от Ленкиных ноготков, и мы оба отскакивали от бортиков, как бильярдные шары. И конечно, в финале битвы на нас обрушилась кроватная крышка.

А ведь я сказал почти правду. Захар действительно хотел провезти в экспедицию свинцовые пули, а заодно и самопал. Потом раздумал. А вот железные ножи имелись у всех. Даже у Бу. И цианид: шприцы на два кубика в нагрудном кармане: в случае чего снял колпачок — и вперед.

От цианистого калия еще никто не умирал. У Захара и насчет вампиров возникли сомнения, но идея принадлежала Бу, а тот в этих вопросах авторитет.

Приподняв крышку, я обнаружил, что уже ночь, а «Дракула» идет. На экране как раз возник сам граф — Гэри Олдман. Пальцы аристократа сжимали осиновый кол.

Ленка выбралась следом и принялась расчесывать свое непослушное богатство. Кровать у них антикварная, давно пора сменить на одну из тех, где крышка медленно смыкается створками, а не грохает, когда не надо, обдавая спрессованным воздухом.

Но в этом доме все — память.

Ван Хелсинк крался за Дракулой с ножом наготове. Я сразу вспомнил, как Захар показывал нам с Бу приемы против броска вампира.

Ленка тем временем совладала с прической и добралась таки до ящика. Я пресек попытку его открыть и для начала потребовал еще гемо-колы.

Пока она, заинтригованная, возилась на кухне, осматривал комнату. За лето почти ничего не изменилось. Стопка учебников на латыни. Коробка из-под последней версии «Фенестри» /лат. «окна»/. Коперниковская медаль отца. Видели когда-нибудь? С одной стороны портрет самого Коперника, с другой — селеноцентрическая схема мира.

Ленка вернулась с колой. Слышал, опять пошла кампания против биотехнологий. А «зеленые» в ответ выбросили лозунг: «Нам нечего терять, кроме пищевых цепей!».

— Готова?

Захара в свое время передернуло. Ленка просто удивилась.

— Сначала нашли много свинцовых пуль. Потом остатки библиотеки.

— Такая книга одна?

— Да. Жалко, плохо сохранилась.

— Но там есть?..

— Есть.

— Я одну видела. В Эрмитаже.

— Как тебя пустили? Небось самый дальний подвал…

— Женские хитрости.

— Потрясающе! — сказал я.

Кроме Эрмитажа в мире всего два экземпляра. В Британском музее и в Лувре.

Ленка потянулась к ящику.

— Лучше не трогай! Бу уже обжегся. Краска там, что ли, токсичная. Может, серебро добавляли.

Я и сюда, если честно, не потащил бы. Но Ленка всегда этим интересовалась. Даже странно.

— Переживу!

Взяла книгу. Ничего не случилось. Половины страниц не было, но самое главное осталось. То, чего уже лет двести не найдешь ни в одном сборнике мифов Древней Греции.

Ленка профессионально перелистывала за верхний правый угол.

— А тебе не попадет?

— Не должно. Я ведь только показать взял. Знаю, как это важно для тебя.

— Да. — Нашла гравюру. — Спасибо.

Человек, прикованный к скале. Само по себе зрелище неприятное. Если бы на этом неприятности и заканчивались. Почти все экземпляры мифа о Прометее были уничтожены еще во времена Трансформации или сразу после. Дошедшие до нас найдены и сданы в музеи уже потом. Вы про них, наверное, и не слышали.

Потому что контакт с ними реально опасен. Настолько реально, что из этого даже не получилось раздуть сенсацию, как из проклятия гробницы Тутанхамона. Там дело оказалось в серебряных украшениях, оставленных, по всей вероятности, специально для грабителей могил.

А болезни тех, кто имел дело с Прометеевым мифом, необъяснимы. Даже в наш не особо страдающий век.

— Поздравляю, — сказала Ленка с нулевой интонацией.

— Поздравлять надо Бу. И Арнольдыча. Но это не все.

— Не все? — Подняла глаза. Впервые с момента, как открыли ящик.

— Мы нашли кладбище.

Пожалуй, и не знаешь, где тут находка номер один. Кладбищ не отыскивали уже лет сто. Я имею в виду не мемориалы вроде Пер-Лашез, а настоящие захоронения.

Пришел мой черед рассказывать.

— …В Трансильвании, наверное, дольше всех был обычай хоронить прямо в кровати и приколачивать крышку.

Наш Арнольдыч, кстати, этой темой занимался. Его статья о том, что фиксация крышки мотивировалась именно суеверным страхом перед вампирами, наделала немало шуму.

— А что сказал гениальный Булгаков?

— При Арнольдыче лучше не повторять.

— Ну-ка, ну-ка!

— Опять развернул в свою пользу.

Из-за своих завиральных идей Бу поругался с Арнольдычем еще на дипломе и не попал в очную аспирантуру. Арнольдыч мужик ого-го, кафедру создал, тему вампиров пробил, но к нему же подход нужен.

— Короче… Бу решил, что все это вообще элемент их культуры.

— Их?

— Да. Не нашей.

И снова у Ленки странная реакция. Будто вспомнила что-то печальное. Взгляд ушел в сторону, губы поджались.

В наших с Бу концепциях много сходного. Я тоже уверен: вампиры — нечто большее, чем легенда. Но считаю, что они и неандертальцы — одно и то же. Люди вытеснили их, как более жизнеспособный вид. Те были всеядны, жрали даже друг друга; кроманьонцы совершеннее. Кровь — концентрация жизни, эволюционно прогрессивный способ питания. А с переходом на биотехнологии никто, кроме гурманов, не пьет животную. Укус давно стал частью любовной игры, не более.

Однако Бу занесло намного, намного дальше. Я сам постоянно твержу: наука нуждается в большом взрыве. А он уже изготовил чертеж бомбы.

Первый тезис Бу: вампиры не просто параллельная ветвь гоминид, а прямые предки людей. Это еще ладно, можно принять, поспорить.

Второй же тезис ввел Арнольдыча в состояние первобытной свирепости. Хотя он сам заразил нас тайной вампиров.

Так вот. По версии Бу, люди стали людьми совсем недавно. Никак не сотни тысяч лет назад. Всего пару веков. Собственно, и вурдалаки не вымерли, а растворились среди нас. Активные точки на сонной артерии якобы не только эрогенная зона, а рудимент древнего механизма очеловечивания.

В общем, дедушка Фрейд плачет по нашему Бу. На кафедре его пока терпели: кроме как к безумию гипотез, придраться больше было не к чему. Всю жизнь круглый отличник, а латинский, по-моему, был его родным языком в одной из прошлых (греческий — в другой).

Трансформация, вещал Бу, не столько социальное явление, сколько биологическое. Именно эволюционный скачок дал нам быстрый научно-технический прогресс и конец насилия в преступных формах.

Все это я не раз передавал Ленке.

— …Я не говорила, как чуть было не раздумала идти на истфак?

— Нет.

— Прочитала роман фантаста, Дика. «Человек в Высоком Замке». Ну, про то, как Наполеон все-таки победил и завоевал весь мир.

— Я знаю, читал.

Ленка вдруг перепрыгивает с темы на тему.

— А чем ваш Булгаков объясняет сам скачок?

— Ничем. Здесь у него пробел. Я же тебе говорил: все было по-другому. Мы приобрели новые способности и захватили жизненное пространство.

— А вы не думали… Если наоборот?

— Что — наоборот?

— Не приобрели, а потеряли?

Великая Трансформация! Эта мне женская логика!

— Нет, Лен. Так не бывает. Побеждает тот, кто сильнее. У кого чего-то больше.

— Больше в одном, меньше в другом.

— В чем, интересно?

— Подожди, — Ленка встает и подходит к шкафу. Отодвигает рамку с отцовской медалью. Ничего себе, там у них, оказывается, сейф. Тоже антикварный. Я сначала хотел отвернуться, но потом решил: и мне ведь от нее, в общем, прятать нечего. Да и неспроста она это делает у меня на глазах.

Ленка возвращается с книгой. И опять старинной, но хорошо сохранившейся. Куда лучше тех, что нашли мы.

— Лен…

— Их не три. И не четыре. Просто об этой никто не зал.

— Откуда она у вас?

— Семейная реликвия.

С ума сойти. У Ленки дома книга из индекса запрещенных. На русском языке, на котором не пишут со времен Трансформации. Этак у кого-нибудь может быть и совсем уже легендарная, Арнольдыч говорит, у нее даже названия нет — просто Книга по-гречески.

— Как…

— Да легко. Никто особо не интересовался. Кроме нас с папой.

— И… ни с кем ничего не было?

— Иммунитет.

— У тебя тоже?

— С детства. Ты же видел.

— Привыкла держать ее в руках?

— Нет. Привыкла о ней думать.

— Что?

— Подожди, — Ленка кладет свою книгу около ящика и садится на кровать. — Ты в Эрмитаже был?

— Был.

— Почему наше искусство не смотрится рядом с тамошним?

— Ерунда. Мы просто приучены, что оно такое… великое.

— Ладно. А сколько лет прошло с первого полета в космос?

— По-твоему, я не знаю?

— Ну, сколько?

— Девяносто восемь… Нет, девяносто семь. Правильно?

— Правильно.

— Не зря я в этот дом хожу.

У Ленки в глазах опять появились точки. Но… другие точки. Не как обычно.

— Девяносто семь. — И голос другой, жесткий. — Ни одной высадки на Марс. Мы только строим станции. Один орбитальный город за другим. Топтание на месте, а не космонавтика!

Давно ее такой напряженной не видел. Пожалуй, даже никогда.

— Лен, я-то в чем виноват? Ты вообще куда клонишь-то?

Но Ленка продолжила игру в вопросы и ответы.

— Зачем нужен индекс запрещенных книг?

— Для безопасности, вот зачем.

— Это понятно. А откуда опасность? Почему никто даже не пытался выяснить, что это за книги, которые физически нельзя читать? Просто взяли и запретили…

— А то мало нам СПИДа…

Вот это и правда интересно. Двести лет бессильны перед одним-единственным вирусом. Всего-то снижает иммунитет к серебру, содержащемуся в организме. И зачем нам еще одна напасть? Хотя бы и гипотетическая?

— А еще, — Ленка воткнула новый вопрос, — почему мы можем спокойно смотреть фильмы ужасов, но не можем на эту древнюю фигуру — распятие?

— Наверное, древние лучше киношников умели действовать на нервы.

— А я думаю вот что…

И Ленка сказала, что она думает. Получилось не хуже, чем у Бу. Наше сознание, по ее словам, не выдерживает неких идей. Не может принять. Потому люди и страдают психосоматическими расстройствами, когда вычитывают эти идеи из запрещенных книг. И чем таких идей больше, тем разрушительнее книга.

— …Как называется то, что сделал Прометей?

— Кража.

— Нет, не то. Он знал, что может его ждать, и все равно сделал.

— Я что-то не улавливаю…

— Он пожертвовал собой. Совершил само-пожертвование.

— Ну и слово. На «самоудовлетворение» похоже.

Мне показалось, Ленка захотела меня ударить. А она продолжила говорить, но уже безразличным тоном:

— Это их миф. Не наш. Они обладали способностью к жертве… и к риску. Каждый, если хотел, мог стать больше самого себя. А мы — это только мы.

Ленка отворачивается и смотрит в шкаф, на медаль капитана.

Мог ли кто-нибудь из летающих снаружи подумать, о чем мы здесь разговариваем? Хотя на улице уже никто не летает. Ночь. Солнце не отражает луны. Если бы не затемнение окна…

Сидим.

Ленка молчит. Я придвигаюсь к ней, обнимаю сзади и целую в плечо. Ленка не шевелится. Но и не отталкивает.

Я поднимаюсь губами к мочке ее уха и шепотом прошу прощения. Наконец, она оборачивается, и мы перемещаемся в лучшее место сейчас — на потолок. Ленкины волосы скользят вниз, и она запрокидывает голову, открываясь мне.

Телевизор послушно переворачивает изображение на сто восемьдесят. Фильм уже кончился, и по экрану стекают титры под песню Энни Леннокс. Моя любимая, между прочим. «Cantilena amatoria ad vampirum» /лат. «Любовная песня для вампира»/. Раскачиваясь в такт мелодии, мы с Ленкой готовимся обменяться самым дорогим.

Тоже ведь своего рода жертва.

Только безопасная.