Сокровище аббата Томаса

— Думаю, мне придется это перевести, пробормотал себе под нос любитель древностей, закончив переписывать вышеприведенные строки из довольно редкой, отличавшейся многословием и невнятностью содержания книги под названием «Sertum Steinfeldense Norbertinum».[1] — А коли так, пожалуй не стоит откладывать.

В результате довольно скоро из под его пера вышел приведенный ниже перевод.

Цель, которую в настоящий момент ставил перед собой исследователь старины, заключалась в том, чтобы проследить происхождение и местонахождение витражных окон церкви Стейнфилдского аббатства. Вскоре после революции[2] большое количество витражных стекол из упраздненных монастырей Германии и Бельгии оказалось переправленным в нашу страну, где теперь их можно увидеть украшающими приходские церкви, соборы и домашние часовни. Стейнфилдское аббатство относилось к числу «наиболее значительных из недобровольных дарителей» (я позволил себе воспроизвести не слишком изысканную формулировку, использованную антикваром), и большая часть ранее принадлежавших ему витражей без особого труда поддавалась идентификации благодаря упомянутым портретным изображениям, многочисленным надписям, так или иначе указывающим на названную обитель, а также основным сюжетам, представлявшим собой иллюстрации к нескольким, строго определенным, повествовательным циклам.

Однако отрывок, с которого я начал настоящий рассказ, натолкнул знатока древностей на мысль об ином способе идентификации. В одной домашней часовне (чьей именно не так уж важно) ему случилось приметить три большие (каждая во весь оконный сегмент) фигуры, явно выполненные одним и тем же мастером. Тогда об их происхождении он мог сказать лишь одно: стиль указывал на работу немецкого мастера 16 в. Но эти фигуры представляли собой — возможно, это вас удивит — Iob Patriarcha, Iohannes Evangelista, Zacharias Propheta,[3] причем каждый из них держал в руках книгу или свиток с надписью, видимо его собственным изречением. Антиквар, разумеется, заметил надписи, прочел и немало подивился тому факту, что они отличались от всех известных ему текстов Вульгаты.[4] Так, на свитке Иова читалась надпись: «Auro est locus in quo absconditur (вместо conflatur)»,[5] на книге Иоанна «Habent in vestimentis suis scripturam quam nemo novit (вместо in vestimento scriptum)»[6] и лишь на свитке Захарии был помещен неискаженный текст «Super lupidem unum septem oculi sunt».[7]

Прежде наш исследователь никак не мог понять, что побудило автора изобразить этих трех персонажей вместе. Никакой исторической, символической или доктринальной связи между ними не просматривалось, и ему оставалось лишь предположить, что они представляли собой часть существовавшей некогда галереи изображений пророков и апостолов, занимавшей, скажем, весь верхний ряд окон какой-нибудь просторной церкви. Однако прочтение отрывка из Sertum[8] позволило взглянуть на все по-иному: имена персонажей, красовавшихся на окне часовни лорда Д., не раз поминались вместе стейнфилдским аббатом Томасом фон Эшенхаузеном, и скорее всего данное стекло было изготовлено где-то около 1520 года для южного придела церкви аббатства. Наверное, то предположение, что оно представляло собой часть отделки, выполненной по указанию и под наблюдением аббата Томаса, не было бы излишне смелым, а подтвердить или опровергнуть его вполне мог дополнительный скрупулезный осмотр. Будучи человеком, располагавшим свободным временем, мистер Сомертон почти без промедления отправился в паломничество к вышеупомянутой часовне, где его догадка нашла полное подтверждение. Мало того, что стиль и техника исполнения полностью соответствовали предполагаемому месту происхождения изделия, так вдобавок на другом окне часовни (купленном, как удалось выяснить, вместе с первым) обнаружились геральдические знаки аббата Томаса фон Эшенхаузена.

В ходе своих исследований мистер Сомертон то и дело вспоминал слухи о спрятанных сокровищах, и чем дольше он размышлял, тем более очевидным становился для него тот факт, что загадочный ответ, который давал аббат всем спрашивавшим о кладе, непосредственно связан с изображением на окне аббатской церкви. А уж надпись на свитке праведного Иова определенно должна была иметь отношение к тайне аббатского золота.

Пребывая в уверенности, что аббат оставил потомкам зашифрованные указания, позволяющие найти сокровищницу, он скрупулезно зафиксировал все детали изображений и, возвратившись в свою беркширскую усадьбу, провел не одну ночь и сжег в лампе не одну пинту масла, вновь и вновь всматриваясь в чертежи и рисунки. Спустя две или три недели мистер Сомертон приказал своему слуге укладывать вещи, объявив, что они ненадолго отправляются за границу. Куда, в данный момент, последуем за ними и мы.

Чудным осенним утром мистер Грегори, викарий Парсбери, решил прогуляться перед завтраком пешком, рассчитывая подышать свежим воздухом и встретить по пути почтальона. И та и другая цель оказались достигнутыми. Еще не успев ответить на первый десяток простодушных вопросов, которыми засыпали его увязавшиеся за ним юные отпрыски, он увидел почтальона, вручившего ему, помимо прочей почты, письмо с иностранной маркой (за обладание которой между юными Грегори разгорелась борьба). Впрочем, адрес был явно нацарапан рукой англичанина, хотя и не очень грамотного. Равно как и приведенный ниже текст.

Читателю остается лишь попытаться представить себе удивление, смущение и спешные сборы в дорогу, ставшие результатом прочтения этого своеобразного послания, написанного слугой джентльмена из Беркшира в Лето Господне 1859 года. Мне остается лишь сообщить, что в тот же день мистер Грегори добрался до города, а затем отплыл пароходом в Антверпен, откуда, уже поездом, прибыл в Кобленц. Добраться оттуда до Стэйнфилда также не составило труда.

Выступая здесь в качестве рассказчика, я нахожусь в невыгодном положении, поскольку сам в Стэйнфилде никогда не бывал, а из рассказов обоих действующих в настоящей истории лиц я смог почерпнуть лишь общее представление об этом населенном пункте как о месте унылом и решительно ничем не примечательном. Рядом со старинной, но лишившейся первоначального облика в результате неоднократных перестроек, церковью располагались внушительного размера полуразвалившиеся строения, относившиеся, главным образом, к 17 веку, когда многие монастыри на континенте приобрели черты стиля барокко. Желания потратиться на поездку туда у меня не возникло, ибо, хотя в действительности местечко могло оказаться и привлекательнее, чем описали его мистер Сомертон или мистер Грегори, там и вправду не было почти (а то и вовсе) ничего интересного, кроме разве что одной вещи.

Гостиница, в которой остановился английский джентльмен со своим слугой, оказалась в Стейнфилде единственной, так что по приезде в городок мистеру Грегори не пришлось тратить время на поиски. Уильям Браун встретил его у дверей. Образцовый слуга из Беркшира, принадлежавший к славной породе истинно английских камердинеров, коих отличают длинные бакенбарды и полнейшая невозмутимость, сейчас явно чувствовал сея не в своей тарелке: ни дать ни взять вынутая из воды рыба. Одетый в легкий твидовый костюм, он, с явным беспокойством, если даже не раздражением, нетерпеливо переминался с ноги на ногу, очевидно пребывая в полной растерянности. При виде «честного английского лица» верный слуга испытал безмерное облегчение, однако подобающих для выражения этого чувства слов найти не смог и просто сказал:

— Ну, сэр, я, стало быть, рад вас видеть. И хозяин мой, он тоже обрадуется.

— Как твой хозяин, Браун? — нетерпеливо спросил Грегори.

— Благодарю вас, сэр, думаю, ему получше. Но ему этак досталось… Надеюсь, он хотя бы малость поспит.

— Да что с ним такое, Браун? Из твоего письма я ничего не понял. Произошел несчастный случай?

— Прямо и не знаю, сэр, стоит ли мне рассказывать. Хозяин настаивал на том, что должен рассказать все самолично. Но кости целы — думаю, уже за это мы должны благодарить Бога…

— А доктор что говорит? — перебил его мистер Грегори.

К тому времени они уже подошли к двери спальни мистера Сомертона и говорили вполголоса. Оказавшийся впереди Грегори, нашаривая дверную ручку, случайно пробежал пальцами по панели, и его вопрос-таки и остался без ответа, ибо в этот миг в комнате раздался ужасный крик.

— Во имя Господа, кто там? — донеслось оттуда затем. — Браун, ты?

— Да, сэр, это я. И со мной мистер Грегори, — поспешно откликнулся Браун, и вздох, которым были встречены его слова, выдавал глубокое облегчение.

Когда мистер Грегори вошел в занавешенную, чтобы больного не тревожили лучи полуденного солнца, комнату, он с удивлением увидел на обычно спокойном, ясном челе своего друга испарину, а в глазах неприкрытый страх. Не вставая с кровати, он протянул ректору дрожащую руку и произнес:

— Дорогой Грегори, как я рад тебя видеть! — Слова эти прозвучали более чем искренне.

После пятиминутной беседы мистер Сомертон стал, как отметил впоследствии Браун, «больше похожим на себя, чем за все последнее время». Он осилил весьма плотный обед и уверенно заявил, что в ближайшие сутки вполне сможет прокатиться в Кобленц.

— Но только ты, дорогой Грегори, должен будешь кое-что для меня сделать, — заявил он с не понравившимся викарию чрезмерным возбуждением. — Не спрашивай… — тут же добавил Сомертон, положив руку на рукав собеседника чтобы тот не прервал его. — Не спрашивай пока, что именно и зачем мне это нужно. Я еще не готов к объяснению. Оно может отбросить меня назад, свести на нет благотворное влияние твоего приезда. Сейчас скажу одно: никакого риска для тебя не будет. Браун тебе покажет… надо просто вернуть обратно, на место… Нет, еще не могу. Ты не кликнешь Брауна?

— Хорошо, Сомертон, — ответил мистер Грегори, направляясь к двери, — Я не стану просить никаких объяснений, покуда ты сам не сочтешь нужным их дать. А коли дело такое легкое, так и говорить не о чем: завтра с утра им и займусь.

— Спасибо, дружище. Я не сомневался, ничуть не сомневался в том, что могу на тебя рассчитывать. Ты даже не представляешь, как я тебе благодарен. А сейчас мне нужно перемолвиться словечком с Брауном.

— Мне уйти? — спросил мистер Грегори.

— Вовсе нет. Боже мой, конечно же, нет! Браун, завтра с утра (правда, ведь, Грегори, ты не против того, чтобы встать спозаранку?) ты отведешь господина викария туда… ну, знаешь, что я имею в виду (слуга понимающе кивнул), и вы вернете это на место. Понимаешь, о чем речь. Оно лежит на ступеньке, там, где мы его оставили… — Пару раз сглотнув, — видать, у него так пересохло в горле, что он не мог вымолвить и слова, — Браун снова кивнул. — …Бояться нечего, никакой опасности нет. Вернете, и на этом все. Только вот еще, мой дорогой Грегори: моя признательность возрастет стократ, если не станешь допытываться у Брауна что к чему. Надеюсь, что самое позднее завтра к вечеру я смогу поведать тебе всю историю с начала до конца. Ну а теперь, дружище, спокойной ночи. Браун будет ночевать в моей спальне, а тебе я посоветую запереть на ночь дверь. Да, обязательно запри. Местные всегда запираются — и они правы.

На том они расстались, и если мистера Грегори и будила пару раз какая-то возня за его запертой дверью, то это вполне можно было списать на усталость с дороги и интерес к загадке. Однако он навсегда остался в уверенности, что слышанные им за время от полуночи до рассвета дважды или трижды звуки ему не померещились.

Поднялся Грегори с зарей, и вскоре они с Брауном отправились в путь. Надо признать, что, хотя просьба мистера Сомертона и вызывала некоторое недоумение, выполнить ее не составило ни малейшего труда: спустя всего полчаса дело было сделано. Правда, в чем оно заключалось, я, до поры, умолчу.

Тем же утром, только лишь чуть попозднее, уже почти полностью оправившийся мистер Сомертон покинул Стейнфилд, а вечером, то ли в Кобленце, то ли в каком-то другом промежуточном пункте их маршрута, во исполнение данного другу обещания начал свой рассказ. Слушал его и Браун, но для меня так и осталось невыясненным, понял ли слуга, в чем ему довелось участвовать. Сам Браун этого не скажет, а строить догадки мне не с руки.

Вот история, поведанная мистером Сомертоном.

— Вы оба в общих чертах знаете, что эта моя поездка была предпринята с целью прояснить кое-что, связанное со старинным церковным окном, найденным мною в домашней часовне лорда Д. Так вот, можно сказать, что отправной точкой всей истории стало прочтение мною отрывка из одной старинной печатной книги… — Тут мистер Сомертон вкратце изложил то, что нам с вами уже известно.

— Во второе посещение часовни, — продолжил он, — я поставил перед собой задачу взять на заметку все, что возможно — не только детали изображений и надписи, но даже царапины и прочие, пусть даже случайные, отметины. Но начал я с начертаний на свитках. Не сомневаясь в том, что надпись на первом из них, свитке Иова, гласящая «Есть место, где спрятано золото», изменена по сравнению с подлинником в бесспорной связи с укрытым кладом я взялся за искаженный текст из Иоанна: «На их одеяниях начертано то, что неведомо никому». Естественно, вы вправе полюбопытствовать: а имелись ли на одеяниях оных святых какие-либо начертания? Отвечу, что ничего подобного я не заметил: облачения всех трех фигур представляли собой мантии, причем у каждой имелась бросающаяся в глаза и не слишком ее украшающая широкая, неровная черная кайма. Вполне возможно, это заставило бы меня оставить поиски, как оставляли их прежде стейнфилдские каноники, но вмешался случай. Дело в том, что окно оказалось изрядно запыленным, и когда лорд Д., заглянув в часовню, увидел мои почерневшие руки, он послал за слугой, чтобы тот прочистил стекло метлой. Ну а в метле, должно быть, торчал гвоздь или что-то в этом роде: во всяком случае когда слуга прошелся ею по кайме одной из мантий, осталась длинная царапина, а под ней, как мне показалось, что-то желтело. Попросив слугу на минутку прервать работу, я взбежал наверх по стремянке, чтобы поближе рассмотреть это место. Оказалось, то, что я принимал за безобразную кайму, представляло собой слой копоти, или сажи, поверх желтой основы. Копоть эта легко счищалась. Я поскреб основательнее, и, вы, наверное, не поверите, (впрочем, нет, конечно же, вы уже догадались) обнаружил две или три отчетливо выписанные на желтом фоне заглавные буквы. Тут уж, сами понимаете, какой меня охватил восторг.

Сообщив лорду Д. о находке, которая может представлять интерес, я попросил разрешения довести расчистку до конца. Он предоставил мне полную свободу действий и к тому же (что, должен признаться, меня порадовало) вскоре ушел по своим делам. Я продолжил расчистку, оказавшуюся совсем несложным делом, сажа оттиралась легко, и спустя всего пару часов я удалил ее с одеяний всех трех фигур. И разумеется, в полном соответствии с надписью на книге апостола Иоанна, на этих одеяниях было «начертано то, что никому неведомо».

Теперь не могло быть ни малейших сомнений в том, что я на верном пути, однако «начертанное» следовало еще и прочесть. В процессе расчистки я нарочно старался не делать этого, приберегая удовольствие напоследок, когда текст откроется полностью. Но когда это произошло, дорогой друг, я едва не выругался от огорчения. Вместо внятной надписи моему взору предстал бессмысленный набор букв. Вот они: Иов: DREVICIOPEDMOOMSMVIVLISLCAVIBASBATAOVT

Св. Иоанн: RDIIEAMRLESIPVSPODSEEIRSETTAAESGIAVNNR

Захария: FTEEAILNQDPVAIVMTLEEATTOHIOONVMCAAT.H.Q.E.

Несколько минут я чувствовал себя так, словно уперся в глухую стену, однако же разочарование владело мною недолго. Набор букв несомненно представлял собой криптограмму или шифр, который, принимая во внимание время создания, не должен был оказаться слишком сложным. Я принялся тщательно срисовывать литеры и в ходе этой работы нашел еще одно подтверждение тому, что и впрямь имею дело с шифром. Скопировав буквы с облачения Иова, я, дабы удостовериться, что ни одной не пропустил, пересчитал их, а пересчитывая, приметил на краю каймы нацарапанные чем-то острым знаки. Латинские цифры XXXVIII в соответствии с числом букв. А поскольку подобные знаки нашлись и на двух остальных сегментах окна, для меня стало очевидным, что художник делал надписи, следуя строгим указаниям аббата Томаса и, скорее всего, как и я, пересчитывал литеры, чтобы не ошибиться.

Думаю, вам нетрудно представить, сколь скрупулезно принялся я осматривать каждый дюйм стекла после этого открытия. Естественно, и надпись со свитка Захарии — «На одном камне семь глаз» — не была оставлена без внимания, однако мне представлялось, что она относится к некой пометке на камне, каковой может быть обнаружен на месте захоронения сокровища. Так или иначе, скопировав решительно все, что только было можно, я вернулся в Парсбери, чтобы на досуге заняться разгадыванием шифра. О небо, что за муки мне пришлось претерпеть! Поначалу, считая себя очень умным, я надеялся без труда обнаружить ключ в какой-нибудь старой книге о тайнописи, и особые надежды возлагал на труд являвшегося современником аббата Томаса Иоахима Тритемиуса «Steganographia». Помимо нее мною были заказаны такие сочинения, как «Cryptographia» Селениуса, «De Augmentis Scientiarium» Бэкона[9] и некоторые другие. Ничего не откопав, я решил испробовать принцип частоты повторяемости букв, причем рассматривал их и как латинские, и как немецкие. Увы, этот метод также ничего не дал. Мне не осталось ничего другого, как начать просматривать все мои рисунки и записи заново, в надежде на то, что оставив шифр, аббат оставил к нему и ключ. Цвет и узор одеяний определенно не содержали подсказки, на заднем плане не виднелось никаких, способных послужить ориентиром деталей ландшафта, и я пришел к выводу, что указания, если они есть, надо искать в позах фигур. Опишу их. Иов держал свиток в левой руке, а указательный палец правой воздел вверх. Иоанн также держал книгу с надписью в левой руке, а два перста правой сложил в благословляющем жесте. Свиток Захарии также был в левой руке, правую пророк поднял, как и Иов, но вверх указывал не одним, а тремя пальцами. Итак, — рассуждал я, — у Иова поднят один перст, у Иоанна два и у Захарии три. Не здесь ли сокрыт ключ? И скажу тебе, дорогой друг, — мистер Сомертон положил руку на колено Грегори, ключ был сокрыт именно здесь. Правда, сначала от меня ускользало, что здесь к чему, но после двух-трех попыток все встало на свои места. После первой буквы надписи следовало пропускать одну букву, после следующей две, а уже после этой — три. Теперь взгляните, что у меня получилось. Я подчеркнул буквы, которые сложились в слова.

DREVICIOPEDMOOMSMVIVLISLCAVIBASBATAOVTRDIIEAMRLESIPVSPQDSEEIRSETTAAESGIAVNNRFTEEAILNQDPVAIVMTLEEATTOfflOONVMCAAT. Н. Q. Е.

— Видите этот текст: «Decern millia auri reposita sunt in puteo in at…»[10] Далее следовало неоконченное слово, начинающееся с буквосочетания at. Это было уже неплохо. Я попробовал применить тот же принцип к оставшимся литерам, а когда он не сработал, решил, что наличие точек после трех последних из них возможно является указанием на какую-то иную систему. Кроме того, мне вспомнилось, что в «Sertum», в книге, с которой все началось, имелось упоминание о колодце: аббат соорудил «puteus in atrio» (колодец во дворе). Вот и нашлось слово, начинавшееся на at — atrio. Следующим шагом было переписать оставшиеся буквы, опустив уже использованные. Результат вы можете видеть на этом листке:

R V I I O P D O O S M V V I S C A V B S B T A O T D I E A M L S I V S P D E E R S E T A E G I A N R F E E A L Q D V A I M L E A T T H O O V M C A. H. Q. E.

Теперь я уразумел, что три первые нужные мне для завершения слова atrio буквы оказались в числе первых пяти литер строки. Поначалу меня несколько смутило наличие сразу двух i, но потом я сообразил, что повторяющиеся литеры будут использованы в оставшейся части надписи. Вы могли бы и сами повторить мой результат: после первого, если можно так сказать, «круга» получилось следующее: «…rio domus abbatialis de Steinfeld a me, Thoma, qui posui custodem super ea. Gare a qui la touche».

Тайна была раскрыта полностью: «Десять тысяч золотых монет заложены в колодец во дворе аббатских покоев в Стейнфилде мною, Томасом, каковой приставил к ним стражу. Gare a qui la touche (Берегись, кого она коснется)».

Должен заметить, что последние слова являлись одним из девизов аббата Томаса: эту фразу, хотя грамматически она не вполне верна, я нашел и на другом окне лорда Д., где она соседствует с аббатским гербом.

Скажи на милость, кто на моем месте смог бы удержаться от искушения отправиться в Стейнфилд и попытать счастья? По-моему, никто. Я, во всяком случае, не смог, а потому прибыл сюда со всей быстротой, какую предоставляют нам достижения современной цивилизации, и поселился в той самой гостинице, где ты меня нашел. Должен признаться, что при всем своем воодушевлении я не был свободен от дурных предчувствий и опасений. Вполне могло статься, что какой-нибудь счастливчик по чистой случайности наткнулся на аббатский клад до меня. И, — тут его голос заметно дрогнул, — скажу откровенно, меня несколько тревожило туманное упоминание о страже. Но если позволишь, об этом я пока говорить не буду.

Использовав первую же возможность, мы с Брауном принялись исследовать территорию монастыря. Поскольку я представился любителем старины, интересующимся историей обители, мне не удалось уклониться от посещения церкви, хотя не терпелось оказаться в совсем другом месте. Впрочем, было любопытно взглянуть на оконные проемы, где раньше красовались знакомые мне стекла, — прежде всего, на восточное окно южного придела. Удивительно, но среди ажурного кружева вставных сегментов сохранилось и несколько старинных стекол: был там и гербовый щит аббата Томаса, и маленькая фигурка со свитком; и то и другое с надписями «Oculos habent, et поп videbunt» (Имеют очи, но не узрят), представлявшими, как я понимаю, насмешливый выпад аббата в адрес его каноников.

Но, разумеется, прежде всего я стремился найти покои аббата. На существовавших планах обители указаний о местонахождении таковых не имелось: можно было предположить, что во времена Томаса они, как и здание Капитула, находились в восточной части монастырского комплекса, либо же, подобно дормиторию, или «братскому корпусу», примыкали к трансепу церкви. Понимая, что излишние вопросы могут выдать мой интерес к сокровищу, я попытался выяснить, что мне требовалось самостоятельно, и эта задача оказалась вполне разрешимой. Искомое место — запущенный, окруженный с трех сторон полуразвалившимися строениями двор, старинное мощение которого едва угадывалось под сорной травой, — обнаружилось к юго-востоку от церкви. Ты, Грегори, побывал там сегодня утром. Заброшенность этого места, равно как и тот факт, что, несмотря на близость от гостиницы, на него не выходили окна ни одного жилого строения — к востоку от церкви простирались сады и выгулы для скота, — как нельзя лучше способствовали осуществлению моих замыслов. Должен сказать, что в тот вторник, в бледно-желтых полуденных лучах, старинный камень казался особенно прекрасным.

Колодец ты видел и сам понимаешь, что на его счет у меня не могло быть особых сомнений — конечно, тот самый. Сооружение, должен сказать, примечательное. Наружная отделка сруба не иначе как из итальянского мрамора, да и резьба, наверное, выполнена итальянцем. Ты, наверное, помнишь, там есть рельефные изображения Елизара, Ребекки, Иакова, открывающего колодец для Рахили, и тому подобные. Никаких криптограмм с подсказками аббат там не поместил.

Само собой, сооружение было исследовано мною с живейшим интересом: квадратный наружный сруб с отверстием, арка, к которой крепилось колесо, ворот для подъема бадьи: все это находилось в неплохом состоянии, ибо забросили колодец не так уж давно. Естественно, я не мог не задаться вопросом относительно его глубины и возможности попасть внутрь. Глубина, полагаю, составляла от шестидесяти до семидесяти футов, что же касается второго пункта, то создавалось впечатление, будто аббат поставил перед собой задачу привести поисковиков к самому входу в свою сокровищницу, ибо, в чем ты мог убедиться самолично, в кладку вмурованы внушительные каменные глыбы, ступенями, по спирали спускающиеся в глубь колодца. Все складывалось одно к одному, так что мне трудно было поверить в свою удачу. Зная, куда мне предстоит лезть, я запасся мотком хорошей веревки, широкой тесьмой, чтобы обвязать тело, распорками, за которые можно было бы держаться, фонарем, свечами и аншпугами.[11] Все это уместилось в один-единственный баул и не должно было вызвать никаких подозрений. Зная, что ворот колодца в рабочем состоянии, а моя веревка достаточно длинна, я решил перекусить и отправиться за сокровищем.

Правда, когда хозяин гостиницы услышал за столом о моем намерении около девяти часов вечера в сопровождении слуги отправиться делать (Господи, прости мою ложь!) набросок аббатства при лунном свете, он весьма удивился. Но о колодце ни до того, ни во время этого разговора я ничего не спрашивал, ибо тогда полагал, что знаю о нем не меньше любого из местных, а сейчас, — тут он поежился, — уж всяко не желаю знать больше.

Сейчас, Грегори, мы подходим к кульминации всей истории, и хотя мне очень не хочется вспоминать об этом, полагаю, что раз уж такой разговор зашел, лучше всего излагать события по порядку. Около девяти вечера мы с Брауном, прихватив мой баул, покинули гостиницу, не привлекая ничьего внимания, ибо выбрались оттуда через выходившую в ведущий к окраине селения проулок калитку на заднем дворе. Добравшись до колодца минут за пять, мы присели на сруб и прислушались, желая удостовериться, что за нами никто не следит. Стояла тишина: лишь на восточном склоне, за пределами нашей видимости, переступали копытами пощипывающие травку кони. Лучших условий нельзя было и пожелать: подсмотреть за нами никто не мог, а великолепная, полная луна давала достаточно света, чтобы мы смогли как следует приладить веревку к вороту. Потом я надежно обмотался под мышками тесьмой, пропустил под нее веревку, конец которой крепко привязал ко вмурованному в кладку кольцу, и мы вдвоем — Браун с зажженным фонарем, а я с аншпугом — принялись спускаться, осторожно нащупывая ногами каждую следующую ступеньку. При этом я обшаривал взглядом стенки колодца в поисках каких-либо меток.

Спускаясь, я вполголоса считал ступеньки, но даже добравшись до тридцать восьмой, не заметил ничего, кроме, может быть, некоторой неровности кладки. Ни надписей, ни изображений, ни каких-либо других указаний не было и в помине. Мною овладела растерянность: уж не была ли вся затея аббата с тайнописью всего-навсего искусной мистификацией? На тридцать девятой ступеньке лестница кончилась. С тяжелым сердцем я остановился на тридцать восьмой и в свете фонаря, который держал стоявший на пару ступеней выше меня Браун, принялся заново, с величайшей тщательностью, осматривать стенки.

Меток так и не обнаружилось, но один участок стенки показался мне то ли более гладким в сравнении с соседними, то ли… Короче говоря, выглядевшим как-то иначе. Недолго думая, я стукнул по этому месту аншпугом и услышал звук, наводящий на мысль о пустой полости. Правда, услышать подобный звук внутри колодца вовсе немудрено, однако им дело не ограничилось. Мой удар отколол от стенки здоровенный кусок штукатурки, а на открывшемся под ним камнем, было что-то выбито. Я проник в тайну аббата, дорогой друг, и даже сейчас думаю об этом с гордостью. Еще нескольких ударов хватило, чтобы отбить оставшуюся штукатурку, и моим глазам предстал плоский, размером примерно в пару квадратных футов, камень с вырезанным на нем крестом. Меня снова охватило разочарование, но только на миг: уверенность вернулась ко мне, благодаря случайному замечанию старины Брауна. Если я не запамятовал, он выразился так: «Экий крест чудной, ровно из глаз составлен».

Я выхватил у него фонарь и с глубочайшим удовлетворением удостоверился в том, что крест и вправду составлен из семи глаз: четырех по вертикали и трех по горизонтали. Как и следовало предполагать, надпись с третьего свитка — «На одном камне множество глаз» — тоже получила объяснение. Но вместе с удовлетворением пришла и тревога, поскольку, коль скоро все указания аббата оказались точными, следовало помнить и предупреждение о «страже». Но как бы то ни было, зайдя столь далеко, отступать я не собирался. Без лишних размышлений я окончательно очистил камень от штукатурки и подцепил его аншпугом. Он подался без труда, ибо, как выяснилось, представлял собой довольно тонкую и легкую, такую какую под силу поднять одному человеку, плиту. Аккуратно, чтобы не треснула, я положил эту плиту на ступеньку, полагая, что, возможно, ее надо будет вернуть на место. Что-то — возможно, боязнь, как бы изнутри не выскочило какое-нибудь чудище, — заставило меня постоять несколько мгновений ступенькой выше, но ничего не произошло. Я зажег свечу и осторожно поставил ее внутрь открывшегося хода, чтобы заглянуть туда, а заодно проверить, нет ли там каких вредоносных газов. Последние, видимо, и впрямь скопились в некотором количестве под плитой и чуть не загасили пламя, но скоро развеялись, и свеча стала гореть ровно. За отверстием находилась расширявшаяся налево и направо камера или пещера, в которой — свеча позволяла это увидеть — лежали какие-то округлые предметы, походившие очертаниями на полные мешки. Непосредственно в проходе ничего не было. Не желая больше медлить, я протянул руку — длина лаза позволяла дотянуться до камеры — и стал шарить внутри… Браун, дай мне стопочку коньяку. Секундочку, Грегори, сейчас я продолжу… Итак, с правой стороны мои пальцы наткнулись на предмет, на ощупь более всего напоминавший туго набитый мешок из гладкой кожи. Опасения это не внушало, так что я потянул находку на себя (будучи довольно тяжелой, она подалась легче, чем можно было ожидать) и, когда уже вытаскивал ее из прохода, задел локтем свечу. Она упала, пламя загасло, но это не помешало мне заняться подъемом этой штуковины наверх. И тут, внезапно, Браун вскрикнул и побежал вверх по ступеням, унося с собой фонарь. Почему — он сейчас сам объяснит. Малость перепугавшись, я уставился ему вослед и увидел, как он, задержавшись на мгновение наверху, отошел на несколько ярдов. «Хорошо, сэр», — донеслись до меня его негромкие слова. Мне не оставалось ничего другого, кроме как в кромешной тьме пытаться выволочь наверх тяжеленный мешок. Что почти удалось. Я уже собрался перебросить его через край колодезного отверстия, но тут мешок соскользнул мне на грудь и обхватил меня руками за шею.

Грегори, дорогой друг, я говорю истинную правду! Полагаю, мне довелось испытать ту крайнюю меру ужаса и отвращения, какую только может вынести человек, не лишившись рассудка. Постараюсь, хотя бы в общих чертах, поведать тебе, что я ощутил и пережил. Повеяло жутким запахом плесени, к моему лицу прижалась чья-то холодная физиономия, по телу заелозили во множестве липнущие и цепляющиеся к нему конечности — то ли руки, то ли ноги, то ли щупальца. Я закричал (по словам Брауна, — «взвыл словно зверь») и свалился со ступеньки, на которой стоял.

Свалилось вниз и страшилище. К счастью, веревка была закреплена надежно, а славному старине Брауну хватило и самообладания, и силы, чтобы вытащить меня из колодца, а потом еще и доставить в гостиницу. Думаю, ему самому будет нелегко рассказать, как все это получилось, а мне и подавно. Наши инструменты он, надо полагать, припрятал в каком-нибудь из стоявших вокруг колодца разрушенных строений. Конечно, мое возвращение в таком состоянии не могло не привлечь внимания, но сам я тогда ничего объяснить не мог, а Браун ни слова не знает по-немецки. Поутру мне пришлось сочинить историю, будто бы, осматривая аббатство, я оступился, упал и сильно ударился: кажется, моему рассказу поверили. Ну а сейчас, перед тем как продолжу, я хочу, чтобы ты послушал Брауна. Браун, расскажи господину викарию то, что ты рассказывал мне.

— Стало быть, — явно нервничая, негромко заговорил слуга, — оно вон как было. Хозяин, он внизу стоял, в дырке той шарил, а я, значит, фонарь держал. И чую, будто что-то сверху в воду плюхнулось, хотя, может, оно и померещилось. Глянул я наверх — а оттудова на нас чья-то рожа таращится. Я вроде как крикнул и припустил по лестнице вверх, а фонарь мой прям в ту рожу и светил. Ох, скажу вам, сэр, и гадкая же она была. Злющая страшно, и как будто смеялась Но вот ведь какое дело — бежал я, сколько было прыти, а как добрался до верхотуры — страхолюдины-то и нет. Как не бывало. А ведь смыться за это время никто бы не мог. Только долго гадать, кто там был да куда делся, мне не пришлось: хозяин внизу как взвоет! Глянь, а он болтается на веревке. Ну а дальше он вам уже сказал: вытянул я его и оттащил в гостиницу.

— Ну, Грегори, как вам история? — промолвил Сомертон. — Можете вы предложить этому вразумительное объяснение?

— Все это так жутковато и необычно, — отозвался викарий, — что просто диву даешься. Однако единственное объяснение, какое приходит в голову, это что кто-то устроил в колодце ловушку и явился взглянуть, как она сработала.

— Именно так, Грегори, именно так. Мне тоже ничего другого на ум не идет, ежели вообще можно говорить об уме человека, впутавшегося в такую историю. И я думаю, это должно быть аббат… Ладно, хватит. Больше, в общем-то, рассказывать нечего. Ночью мне было совсем худо, и Браун не отходил от моего изголовья. К утру не полегчало: я не мог даже встать. Доктора в этой дыре не сыщешь, да и вряд ли он смог бы мне помочь. Я велел Брауну написать тебе, а сам вынужден был остаться здесь на вторую ночь, которая оказалась еще хуже первой. Я испытал еще больший страх, чем тогда, в колодце, потому что там испуг был мгновенным, а тут пришлось дрожать до утра. Представь себе, Грегори, всю ночь кто-то караулил за моей дверью. Мне даже казалось, будто их было двое. Пока не рассвело, я не только слышал шумы и шорохи, но чуял запах — тот самый, кошмарный запах плесени. А ведь всю одежду, в которой лазил в колодец, я снял и велел Брауну выбросить. Но запах был тот же, что и в колодце, и шел он из-за двери! Правда, едва забрезжила заря, все шумы смолкли и запах развеялся, однако это лишь уверило меня в том, то за мной охотятся порождения тьмы, не выносящие солнца. А еще у меня почему-то возникла уверенность, что если вернуть тот камень с крестом на место, оно или они оставят меня в покое и утратят силу, пока кто-то не откроет лаз снова. Ни послать туда Брауна, ни, тем более, рассказать все кому-нибудь из местных я не мог, потому и обратился к тебе.

Вот и вся моя история. Если она покажется тебе бредом, тут уж ничего не поделаешь, но надеюсь, ты мне поверил.

— Поверил, — отвечал мистер Грегори, — у меня просто нет выбора. Я вынужден верить! Я ведь видел и колодец, и камень, и, кажется, даже приметил сквозь лаз мешки. К тому же должен сказать тебе, Сомертон, что прошлой ночью кто-то караулил и за моей дверью.

— Так, наверное, и было, Грегори, но теперь, надеюсь, все позади. Кстати, не расскажешь ли о твоем посещении этого дурного места?

— Да тут вообще-то нечего рассказывать. Мы с Брауном без особого труда приладили камень на место, и, Браун, как ты и хотел, надежно закрепил его клиньями. Сверху мы замазали это место глиной, и, думаю, теперь оно выглядит так же, как вся остальная стенка. Только вот одно: рассматривая резьбу на облицовке колодца, я приметил изображение, которое ты, кажется, упустил. Ужасное, гротескное существо, более всего напоминающее жабу, а рядом была высечена надпись, знаешь какая? — DEPOSITUM CUSTODI.[12]