Соавтор

9

А вечером разошелся Ванечка.

Вытащил к костру все еще дующуюся Надю, ударил по струнам гитары:

– Эх, была бы дорога от звезды до звезды, на коне проскакал бы…

– …и туды, и сюды! – хрипло поддержал Ванечку Кубыкин.

– Вот видишь, Кубыкин, – опустил гитару Ванечка. – Говоришь, голоса у тебя нет. А голос у тебя есть, просто ты опустился.

На шум выполз из палатки Анфед. Сел не на крепкий пенек, не на скамейку, – аккуратно расстелил на сухом песке штормовку и опустился на нее. Так не упадешь, подметил про себя Веснин. А Кубыкин удивился:

– Мозоли болят?

– Да так… Немного… – неопределенно повел рукой Анфед. И хотел что-то объяснить, но Надя опять взялась за свое:

– Было что-то в воде! Я не придумываю. Скажи, Кубыкин!

– Да есть в воде всякое, – авторитетно подтвердил Кубыкин, не сводя подозрительных глаз с Анфеда. – Милка Каплицкая таз эмалированный утопила. Мне списывать теперь. Сколько на свете таких дур, как Каплицкая?

– Анфед, посчитай, – привычно попросил Ванечка.

– Я уже посчитал, – хмуро сообщил Анфед. – С Надей – две.

– Анфед!

Спортсмен отмахнулся.

Забрал у Ванечки гитару, забренчал страстно:

– Ничего такого нету, все в порядке, все ажур… Только съехали соседи и уперли наших кур… Машка бросила Ивана, Манька вышла за Петра…

Если и сегодня дождь не прольется, с ума сойдем, подумал Веснин, но от костра не ушел.

И дымные сумерки сгустились над лесом, и странно зеркально вспухло, багрово выпятилось прежде плоское море, и темный жар сумерек затопил лесистые берега, а Веснин не отходил от костра, искал объяснений.

Ну да, был лещ, но Анфед ведь не сломал ногу.

Ну да, оказался лагерь выметенным, как Красная площадь перед праздником, но ведь ни на ком это никак не сказалось.

Ну да, слышал он, Веснин, странный голос, только чего не услышишь в ночном предгрозовом, утопленном в духоту лесу?

И Кубыкин… Врет, но авторитетно… Что-то светится в глазах…

Наконец, жухлая полоска, прокаленную землю с которой он собрал в газетный пакет…

Серова бы сюда.

Серов – человек решений.

Он немедленно вызвал бы на базу своих многочисленных приятелей-физиков, а химики всегда под боком.

Все-таки Веснин встал. Но у себя в палатке устроился головой к входу, чтобы слышать голоса ребят, чтобы слышать хвастливые, но чудовищно убедительные при этом байки Кубыкина. «Вот сержант мне и говорит…»

Одно мешало Веснину – раздражение.

Увязал в чепухе, пытаясь что-то осмыслить. Терял логику рассуждений. Какая-то душная пакость клубилась в душе, будто ее, как колбу, переболтали. Видел бесконечную вереницу не доведенных до конца дел, среди них (сейчас понимал) были настоящие…

Опыт…

Что толку даже в собственном в опыте, если нет возможности его реализовать? Какой опыт поможет увидеть будущее, убедительно нарисовать будущего человека? Разве самый умный и опытный дьяк Петра Первого сумел бы дать убедительное описание российского человека, скажем, двадцатого века? Какого же черта я берусь в своих книгах описывать людей, которым жить на Земле через двадцать, через тридцать веков?

– Ты не поймешь ответа.

Нежный газовый шлейф, слабо светящийся, как тусклая радуга, вновь клубился вокруг ствола обожженной сосны. Какой смысл в таком однобоком общении? – разозлился Веснин. «Ты не поймешь ответа». А что ты сделал, я смог понять?

Расслабься, сказал он себе. Ты же разговариваешь сам с собой. На кого тебе обижаться? На собственное эхо?

Он усмехнулся.

А лещ?

А поведение Анфеда? А визг Нади?

А чистая территория? А авторитетная убедительность начальника базы?

А семь ступеней, наконец? Если я говорю с самим собой, то, может, этот второй я– из будущего? Может, он явился оттуда, где человек уже давно вечен?

Он покачал головой.

Почему человек будущего должен походить на газовый шлейф и говорить голосом Кубыкина? Почему человек будущего должен настойчиво напоминать о детстве, в котором нет ничего, кроме боли?

Разве? – подумал он.

А летний сеновал, дыра в крыше, несколько волшебных звезд в дыре? А душное сено, долгий рев коровы, пускающей с губ стеклянные струйки прозрачной долгой слюны? А молочный туман над рекой, кусочек желтого сахара к чаю, сладкая болтовня у костра и печеная в золе картошка?…

Вспомнив все это, Веснин не почувствовал облегчения. И газовый шлейф под сосной начал на глазах истончаться, таять, расползаться на туманные слабенькие волокна.

– Ты уходишь?

Иной не ответил.

– Я не успел спросить…

Иной не ответил и отчаяние вдруг охватило Веснина.

Он действительно не успел. Он же слышал голос лже-Кубыкина, пять минут назад. Что могло измениться за какие-то несколько минут?

Но он чувствовал, что-то изменилось.

Но тогда зачем все? – подумал он с еще большим отчаянием Зачем лещ? Зачем солнечная рябь в темной воде? Зачем растения, люди, микробы, звезды, галактики? Зачем молнии, духота, равнодушие Ванечки? Зачем Надин испуг? Зачем все?

– Выбери ответ сам.

– Но ведь для этого нужно пройти все семь ступеней.

Иной не ответил.

Он гас. Он рассеивался.

Реже вспыхивали зарницы, тускнело ночное небо, звезды терялись в лохмотьях наползающих с моря туч. Молния, непохожая на прежние, злобная. крючковатая, хищно скользнула над берегом, разрушив тьму. И не было больше тишины. И не было больше Иного. Только стонала обожженная сосна, только надувались, трепетали на ветру полотнища палаток. И скользнули в душном воздухе первые капли.

Хоть Анфеду повезло – не сломал ногу.

Веснин прислушивался к дождю. О каком соавтор говорил Серов? Разве есть работы, выполненные кем-то без соавтора? Разве не был соавтором Колумба тот матрос, что первым крикнул с мачты: «Земля»? И разве не был соавтором Эрстеда тот студент, который обратил внимание великого физика на странное поведение стрелки компаса, случайно оказавшегося рядом с проводами, по которым пускали ток? И разве…

К черту!

Он нащупал газетный кулек, лежавший рядом с надувным матрасом.

Горстка земли для химанализа… А можно подвергнуть химанализу душу?…

Еще не понимая, что он делает, он запустил кульком в сосну. «Ты не поймешь ответа». Может быть. Но я и не хочу его понимать, я хочу добраться до него сам! Ударившись о сосну, кулек лопнул, сухая земля глухо осыпалась на обнаженные, расползшиеся вдоль тропинки корни.

Вот и все.

Дождь замоет.

Веснину сразу стало легче.

Он слышал, как стучат капли, как душное напряжение медленно отпускает пересохшую землю. Он слышал, как закипают соки в тугих стволах, как успокаивается во сне тяжелое дыхание Кубыкина. Он даже Ванечку увидел – его птичьи аккуратные усики. И вот странно, впервые все это не вызвало в нем протеста.

То, что дождь, наконец, начался, было хорошо.

То, что неудачник Анфед уберег ногу, было замечательно.

То, что природа начинает приходить в себя, было еще лучше.

Веснин сел и медленно развел руки в стороны. Как никогда он чувствовал прекрасную силу здорового тела, как никогда чувствовал – впереди у него еще не одна ступень.

И вздрогнул.

Откуда-то из дождя, из неясного шума, производимого ветром, бесцеремонно ворвавшимся с моря в сразу качнувшийся лес, донесся невероятный, то хрипящий, как труба, то срывающийся на фальцет голос Кубыкина. Веснин даже испугался: может, Иной вернулся?

Но нет.

Сквозь кусты ломился Кубыкин.

Он материл весь мир, он лез прямо сквозь шиповник, он хрипел, как бык. А прорвавшись сквозь колючий куст, упал на колени перед палаткой.

– Эй, писатель, идем! Там Анфед сломал ногу.