Сны Персефоны

Сон первый: нарциссы и гранатовый сок

…весна… цветущий луг…

– Мама, а почему у нас не растут нарциссы?

Девушка положила голову на колени молодой и ослепительно красивой женщины. Толстая коса цвета спелой пшеницы обвивала её высокий чистый лоб, ветер плескал светло-желтый пеплос. Идеально очерченные полные губы трогала мягкая улыбка.

Женщина нежно погладила девушку по медно-рыжим волосам и ответила:

– Зачем они тебе, доченька? Нарциссы надменны и холодны. Они никогда не станут любить тебя так, как… анемоны… Взгляни, как они тянутся к тебе! Ждут ласки от богини весны.

Девушка поднялась, расправила хитон из тонкого зелёного хлопка и вздохнула:

– Анемоны ветрены и непостоянны. Они любят всех. То ли дело завоевать нарцисс.

В её зелёных, как свежая весенняя трава, глазах отразился азарт.

Женщина мягко улыбнулась и покачала головой:

– Ох, милая Кора, лучше держись подальше от этих цветов. Нарциссы красивы только внешне. Но то опасная красота – внутри они полны ядовитой слизи. Они отравят тебя. Ты умрёшь и попадёшь к Аиду.

Кора рассмеялась серебристо и звонко:

– Мамочка, я же Богиня Весны! Я бессмертна! Точно не умру от цветочной слизи!

И она вновь порывисто обняла мать.

Деметра поцеловала дочь в чистый лоб и попыталась отогнать дурное предчувствие. Чтобы заглушить его, Богиня Плодородия страстно прижала к груди своё единственное и обожаемое дитя…

И не видела, как широко распахнулись глаза Коры: за спиной матери вырастал огромный нарцисс. Его стебель раскалывался, и на землю вытекала ядовитая слизь – она аспидом ползла всё ближе и ближе между зелёных трав, гнутым кинжалом взблёскивая среди цветов… Наливалась, алела и пахла… дурманяще и смертельно – гранатовым соком…

Я просыпаюсь, лихорадочно хватая ртом воздух. Слишком цепкий, слишком леденящий ужас выползает за мной из того сна. Никогда не досматриваю его до конца, но точно знаю, чем он закончится: гранатовый сок, смешанный со слизью, доберётся до Коры, пропитает её, и с этого момента каждый шаг её будет отравлен и смертелен. Поступь богини Подземной Весны – шествие чудовища, коему нет равных.

Я задыхаюсь, потому что страх удавкой сжимается на горле.

– Сейчас же спать! – раздаётся над ухом приказ. Такому можно только беспрекословно подчиниться. Меня обнимают сильные руки и утаскивают на подушку, бережно укутывают одеялом. – А Фобетора1 поймаю – такой кошмар ему устрою…

Низкий бархатный голос действует успокаивающе. Устраиваюсь поудобнее в надежном кольце рук, прижимаюсь к горячему мужскому телу и смыкаю веки. Теперь страшные, но вещие сны не придут. Муж всегда закрывает надежнее любого щита. И всегда держит крепко, не отпустит, не отдаст никому. Даже тому чудовищу, что ворошится у меня внутри. Ему – особенно.

Я знаю…

***

…утро серое, как глаза Афины.

– Пасмурно, – говорит она.

– Осень… – пожимаю плечами. Смотрю на неё – подругу юности2, вечно молодую мудрость и войну, чуть усталую и печальную. – Значит, отцу не скажешь?

В утреннем кафе пусто. У барной стойки, уткнувшись в айфон, сидит юноша-бармен, рядом скучает, пытаясь заглянуть ему через плечо, ярко накрашенная официантка. Тихо гудят лампы дневного света. Слишком тусклые, чтобы разогнать полумрак, в котором тонконогими оленятами маячат столики и стулья.

– Нет, – говорит Афина и качает чашечку густого кофе тонкими, но сильными пальцами. – Мы не хотим свадьбу. Тей говорит, вечер только для самых близких…

Тей у неё мудрый и вещий, всегда был таким, за то Зевс его и недолюбливал. А их союз уж точно не одобрит. Значит, свадьба рискует превратиться в побоище. Правильно, лучше вот так, тихо. Только близких… Интересно, кто они?

Она отвечает на незаданный вопрос:

– Позовём тебя с Аидом, Афродиту с Гефестом – без них никак, друг Тея же. Пару ребят-учёных из отдела ядерной физики.

– Смертных?

– Да, смертных, – она гордо вскидывает голову. – Ты что-то имеешь против?

– Я – нет, – заверяю искренне, – а вот Афродита будет кривить губы.

– Или строить им глазки, – невесело и немного устало улыбается Афина, – но я думаю, мы все вместе как-нибудь с этим справимся.

Хорошо, согласно киваю и вспоминаю ещё одну подругу юности:

– А Артемиду?

Афина отрицательно мотает головой:

– Она не простит. Я ведь предаю ваш обет.

В этом веке – сумасшедшем, вечно спешащем и вечно опаздывающем, веке мнимых свобод и неисполняемых правил – Артемида нашла себя. Здесь она активно возглавляла феминистские организации, проводила феминистские конференции и устраивала феминистские шествия. Сумасшедший век, где женщины идут войной на мужчин, забывая, что между ними может быть только одна война – на ложе любви. Меня Артемида простила – более-менее. В конце концов, похищение, принуждение, ты не виновата. Афине будет сложнее. Даже то, что она давала пресловутый обет, чтобы сохранить верность своему единственному, станет слабым оправданием.

– Но ведь ей всё равно придётся сказать.

Афина устало соглашается:

– Конечно, придётся. Если узнает сама – будет хуже. А так…

Она не договаривает, но я понимаю: глаза в глаза, держа за руки старинную подругу, рассказывать будет легче, и, может статься, та даже поймёт. Афина не зря – мудрость: иногда проще сказать правду, пусть болезненную, прямо в лицо, чтобы не дать разгореться войне.

Но мне за последние тысячелетия слишком надоели войны – домашние и мировые, мудрые и глупые, – поэтому я увожу разговор в более приятное и привычное для меня русло.

– Давай выберем цветы для букета.

Афина улыбается, машет рукой.

– Нет уж, тут ты сама как-нибудь. Я совсем ничего не смыслю в цветах, хоть и росла с тобой.

Я киваю, соглашаясь, и выкладываю на стол карточки:

– Узамбарские фиалки, ветки оливы, цветущий мирт и его ягоды, хамелауциум.

– Лилии, – неожиданно добавляет она, вытаскивая карточку из стопки.

Действительно, белые лилии – символ чистоты и девственности – ей подойдут.

– Эдельвейсы, – добавляю я ещё одну картинку.

И вижу – её глаза загораются тихой радостью. Ещё бы! Эдельвейс – цветок мужества и стойкости, не зря зовут Прометеевым. Ведь он растёт высоко в горах, куда добираются только самые смелые и отчаянные. Говорят, этот цветок вырос из капель Прометеевой крови. Светлая и прекрасная звезда, которая манит людей, зовёт совершать подвиги, будоражит ум. Тею определенно будет приятно.

– Добавим крупноцветковый барвинок и листья дуба, можно и немного желудей. И цинерарию – для серебристой нежности.

Символ житейской мудрости тоже будет кстати в букете Афины.

Та с одобрением смотрит на разложенные перед ней изображения цветов.

– Это определённо будет самый красивый букет невесты. Спасибо, Кора.

Она тянется через стол и целует меня в щёку.

Тут открывается дверь, тихо звякая привязанным к ней колокольчиком, вскидывается официантка, бармен отрывает взгляд от экрана айфона, я проливаю кофе прямо на фотографии растений…

На пороге маленького городского кафе, блистая державной красотой, стоит сама Гера. В ярко-красном лёгком пальто, строгом бело-песочном брючном костюме. Темные с золотым отливом волосы собраны в высокую причёску.

Величественным шагом царицы мира она направляется к нам, игнорируя кинувшуюся к ней официантку с меню.

Присаживается на свободный стул – прямая, гордая, совершенная. Даже пролитый мной кофе мгновенно высыхает, не смея при ней марать белизну скатерти. А я поспешно отвожу взгляд, чтобы ненароком не встретиться с её глазами и не прочесть в них то, чего не следует знать посторонним о великой богине, – обречённую усталость сломленной женщины.

– Без меня хотели всё устроить, – пеняет она, впрочем, беззлобно. – Не боишься прогневить покровительницу семейного счастья, а, Афина?

Она только усмехается – кто бы говорил о семейном счастье! Что ты о нём знаешь? И отвечает прямо и гордо:

– Нет, не боюсь. Вряд ли кара будет страшнее той, которой отец уже подвергал Тея. А мне – ты не указ и не авторитет.

Гера как-то скисает. Раньше бы она вспылила, разгневалась, указывала Афине на её место и напоминала, с кем та разговаривает. Но не теперь, когда они с Зевсом расстались окончательно, и спеси у бывшей владычицы изрядно поубавилось. Облик Геры ещё хранит следы былого величия, но уже заметно, что кое-кто изрядно поизносился, как и её некогда брендовая одежда.

Я не злорадствую, хотя могла бы, скорее, мне неловко рядом с ней.

Гера накрывает ладонью раззолоченную визитку брачного агентства «Счастливая семья», уставляется в стол и замолкает. Ей нечего сказать – она и впрямь не авторитет в семейных делах. Да и может ли им быть женщина, чей супруг постоянно изменял ей с титанидами, богинями, нимфами и даже смертными, бесцеремонно притаскивая на Олимп своих многочисленных отпрысков?

Я поднимаюсь, беру сумку и плащ.

– Побегу, – сообщаю, чтобы хоть как-то прервать это гнетущее молчание, – у меня сегодня ещё одна невеста. Скоро придёт.

Чмокаю Афину в щёку, киваю Гере и бегу к выходу, но вдруг замираю, пронзённая внезапной догадкой. Медленно поворачиваюсь, уставляюсь в макушку Геры, где поблёскивает золотом черепаховый гребень, и спрашиваю:

– Как ты нас нашла?

– С.О.Б., – с неприкрытым ехидством отзывается она. – Твой муж опять активировал.

Я поспешно выскакиваю на улицу и не спешу одеваться, несмотря на противный моросящий дождь. Потому что страх ядовитой слизью растекается по телу, парализует движения и мысли.

Если Аид снова активировал «Систему Отслеживания Богов», значит, случилось что-то очень-очень плохое.

***

Своего красного «Жука» паркую недалеко от входа во флористический салон «Весенний сад».

Едва открываю дверь и вхожу, как Левкиппа, Фено и Иахе перестают отбирать цветы для сегодняшних заказов и с улыбками оборачиваются ко мне:

– Радуйся, Кора!

Для них я – всегда и вечно – Кора3. Наверное, так правильно. И им лучше меня не знать Персефоной, Богиней Подземной весны, чудовищем с отравленными шагами.

И мне нерадостно, мне страшно. Слишком много задушенных когда-то опасений повылезло из темных уголков подсознания, слишком много монстров тянет мохнатые лапы к горлу: перекрыть дыхание, замордовать, уморить.

– Радуйтесь, – отвечаю почти на автомате и бреду в кабинет.

Каллигенейя за секретарским столом всматривается чересчур внимательно, понимающе приподнимает очки. И даже фикус за её спиной, кажется, видит меня насквозь.

– Принести чего-нибудь? Чай, кофе, покрепче? – обеспокоенно интересуется моя верная стражница. Сначала её ко мне для этих целей приставляла мама, теперь она спелась с моим мужем. Чуть что со мной не так – сразу докладывает ему, словно не я её босс.

Я немного злюсь, потому что попасть от гиперопеки матери под диктаторскую заботу мужа – то ещё удовольствие. Но я не жалуюсь. Нельзя. Начнешь жаловаться на тех, кто тебя искренне любит – любовь оставит тебя. Не верите – спросите у Афродиты. Каллигенейя тоже любит меня, и поэтому я прощаю ей – моей надсмотрщице – звонки мужу, как прощала раньше доклады маме.

– Пока ничего не нужно, – мягко отзываюсь. – Скоро подойдёт невеста. Проводи ко мне.

– Хорошо.

Я вхожу в свой кабинет и падаю в кресло. Внутри всё колотится и клокочет. Руки тянутся или к телефону – позвонить, выспросить, что произошло, – или к тонкой полоске золота на безымянном пальце: стоит коснуться – и голос мужа зазвучит в голове. Никаких телефонов не надо. Но это глупо. Он обязательно расскажет всё сам. А отвлекать сейчас, когда он и так, наверное, взвинчен до предела, ещё и своими страхами с предчувствиями – эгоистично и по-детски.

А ещё Гера и этот её потерянный вид, потрёпанное величие, сломанность… Не знаю почему, но каждый раз мне стыдно перед ней. Стыдно ещё с того наказания после бунта на Олимпе…

Кора только вернулась из Подземного царства. Она уже успела переодеться в светло-зелёный хитон, вплести в волосы цветы, когда в комнату вошла мать.

Деметра шагнула к ней без обычного «радуйся» и заключила в объятия. Только теперь дочь заметила, что глаза матери полны слёз. Сейчас она чувствовала себя более взрослой, усадила Деметру на дифр4 у стены, протянула отвар из листьев мяты (замечательные успокаивающие настои выходили из бывшей любовницы мужа5).

Деметра сделала несколько больших глотков, передала дочери кубок и только тогда ответила на вопрос, о котором просто кричали глаза Коры:

– Это из-за Геры. Ты ведь слышала о заговоре?

Ещё бы ей не слышать, если Аид из-за своих олимпийских родственников потерял покой и сон. Ходил злой и нервный и на все её вопросы отвечал коротким резким «Не лезь!».

Они подолгу о чём-то шептались с Гермесом, закрываясь в мужской половине. А потом исчезали на несколько дней. Кора была уверена: муж – как всегда незримой тенью в шлеме-невидимке – вмешивался в дела своих державных братьев, которых нередко надо было осаживать и вразумлять. Но больше всего он желал незыблемости установленного порядка, бросая: «У меня тут Тартар, а они со своими…» Аид редко договаривал, она научилась понимать по обрывкам фраз.

Но в этот раз обрывков не хватало – они не удовлетворяли. Пришлось идти к Гекате. Трехтелая ведьма перекрёстков хоть и поднималась в Серединный мир исключительно по ночам, но знала порой больше, чем сами обитатели Олимпа.

На Персефону она посмотрела лукаво, обернув к ней одно из трех лиц.

– На Олимпе зреет что-то нехорошее, – проговорила она. – Ко мне присылали… За отваром… От Геры…

Персефона ходила туда-сюда по комнате Гекаты, где густо пахло травами, а в котлах дымились и булькали зелья столь опасные, что даже бессмертным не стоило приближаться к ним.

– Почему к тебе? Почему не к Гипносу?

Геката хмыкнула: ну, Владычица, ты же умная – думай!

И Персефона подумала и сама ответила на свой вопрос:

– Потому что им нужен сон более надежный, чем тот, который может плеснуть из своей чаши Гипнос.

– Верно, – отозвалась Геката, помешивая жуткое варево в одном из котлов и бросая туда лапку какого-то существа.

Персефону передёрнуло.

– И ты дала отвар? – спросила царица Подземного мира.

Геката только хмыкнула. Можно было даже не спрашивать: конечно, дала.

Трёхтелая бросила в пространство, не отрываясь от своего занятия:

– Скоро шатнётся трон Громовержца. Вот тогда-то стервятники и налетят.

– Кто ещё участвует, кроме Геры? – тон Персефоны всё больше походил на допросный, но на Гекату это мало действовало. Казалось, она забавлялась. Всем – и тем, что посылала на Олимп отвары, способные надолго усыпить верховного бога, и предстоящей сварой престолонаследников, и волнением своей Владычицы.

– Тебе лучше спросить у Гермеса. Я знаю даже не слухи, а отголоски слухов.

– Мне хватит и отголосков, – твердо произнесла Персефона, усаживаясь на высокое кресло, изящно складывая тонкие ладони на спинке и опираясь маленькими ступнями о подножье.

– Я слышала о Посейдоне и Аполлоне.

Посейдон – логично. Он вечно был недоволен своим жребием и завидовал младшему брату, гордо восседавшему на Олимпе. А вот Аполлон? Никогда бы не подумала, что под его золотистыми кудрями зреют такие коварные планы. Да и кто заподозрит в крамоле красавца-поэта с вечной кифарой под мышкой? Наверное, те, кто забывает о том, что он ещё и прекрасный лучник, который некогда убил дракона Пифона – сына Геи-Земли, едва не улетел за это в Тартар (тогда тоже вмешался Аид: «Только не в Тартар! От его песен точно все титаны разбегутся!») и провел восемь лет в скитаниях, заслуживая милость матери-Земли. Златокудрый кифаред не так прост, и в глазах его – серебряные стрелы. Для тех, кто умеет смотреть. И даже сам Гелиос-Солнце даёт ему порой управлять своей колесницей. А ведь лошадей Гелиоса не так просто обуздать и сильнейшим из олимпийцев. Значит, Аполлона тоже не стоит недооценивать. Да уж, эта троица – Гера, Посейдон и Аполлон – действительно способны перевернуть Олимп.

И что будет тогда? Чей трон шатнётся следующим? И что вообще станет с привычным миром?

От Гекаты Персефона ушла с неспокойным сердцем: оно разрывалось от волнения за мужа (Аиду обязательно придётся разгребать последствия олимпийских бунтов, он же у них главный чистильщик: весь хлам без зазрения совести можно смести в аид) и мать (только бы не полезла поддерживать мятежную сестру!)

Но куда хуже стало, когда в Подземный мир заявилась Фетида и сразу же кинулась к Аиду, который широкими шагами мерил свой мегарон и был погружен в невесёлые думы. Персефона сидела поодаль и вышивала, изредка бросая на мужа обеспокоенные взгляды.

– Они усыпили и связали его. Тысячей ремней с сотней узлов каждый. Он не освободится сам! – кто «он», пояснять не требовалось. На Олимпе все знали, что Фетида неравнодушна к Владыке небес. – Мне нужен Бриарей6.

Аид недобро сощурился:

– А двузубец не нужен? – поинтересовался ехидно и кивнул на свой символ власти, который при одном упоминании покорно лёг в ладонь.

Фетида заломила руки:

– Прошу тебя, Гостеприимный и Щедрый, помоги! Я не могу смотреть на это сборище. Они сейчас пируют на Олимпе и выбирают нового Владыку. Их надо как следует осадить!

– А дверь в Тартар кто будет держать? – невзначай поинтересовался Аид. Голос его звучал обманчиво ласково, как приливная волна, что таит в себе бурю.

Персефона поёжилась.

– Ты же у нас Запирающий Двери, – проговорила Фетида, и взгляд её при этом был совершенно чистым и незамутнённым, – ты и держи.

Вот так просто!

– Действительно, – хмыкнул Аид, – зачем я глупые вопросы задаю?.. – Он покрепче перехватил двузубец и немного устало проговорил, приглашая Фетиду следовать за собой: – Идём.

…И Персефоне вместе с Подземным миром довелось видеть подлинную ужасающую мощь Владыки Аида, в одиночку удержавшего открытым вход в Тартар, откуда так и норовили вырваться титаны, до тех пор, пока Бриарей не вернулся назад и не провозгласил в пятьдесят глоток: «Развязал!»

Когда гигантская кованая дверь, наконец, закрылась, будто захлопнулась пасть чудовища, Владыка обернулся к своим подданным. В глазах его плескался абсолютный первозданный мрак.

Мир смотрел на своего царя с ужасом и восторгом, а юная Весна – с восхищённым благоговением.

То был последний день перед тем, как она поднялась к матери. Вернее, последняя их ночь перед восьмью долгими месяцами разлуки. О, что то была за ночь!

Она хотела так многое сказать своему Владыке, но Аид заставил её замолчать самым действенным способом – жадным голодным поцелуем.

Из четырёх отведенных им месяцев они в этот раз не провели вместе и двух недель. За что Персефона невероятно злилась на бунтовщиков, и вовсе не за то, что те выступили против Зевса.

…А скоро ей стало вовсе не до разговоров – с её губ срывались только стоны, вскрики и его имя…

Теперь же мать спрашивала её: знает ли она о заговоре?

– Гера совершила глупость, что влезла в это, – честно сказала Кора. Её настораживали женщины, выступающие против мужчин. – Да – Зевс не лучший муж, но отличный царь и Владыка. Вряд ли бы Посейдон правил по-другому. – Мать недоверчиво покачала головой. – И да, это моё собственное мнение. Мы с Аидом о политике не разговариваем.

Она хотела добавить, что когда они вместе, то вообще почти не разговаривают, потому что обычно заняты другим. Но смутилась и не стала.

– Может и так, но Зевс наказал её слишком сурово7.

Кора пожала плечами:

– За глупость надо карать.

На сей раз слова были не её, но позицию она разделяла.

– Он приковал её золотыми наручниками…

…наручники…

Кора вспыхнула, отчего её медные волосы, казалось, вспыхнули ещё ярче.

В прошлую ночь её тоже приковывали наручниками к изголовью. Правда, они были не золотыми, а покрытыми нежнейшим мехом, чтобы на тонкой коже не оставалось следов.

– …а на ноги повесил наковальни…

Наковальни? На ноги? Зачем? Ноги куда лучше разводить и закидывать на плечи, а потом – обцеловывать: пальчики, изящные щиколотки, лодыжки…

…выгибаться, стонать, чувствуя свою беспомощность и его власть… принимать его – такого большого, горячего… отдаваться… растворяться…

…к утру охрипнуть от собственных криков, в которых наслаждение мешается с болью…

Она не сразу поймала обеспокоенный материн взгляд:

– Кора, ты в порядке? Ты раскраснелась, тяжело дышишь…

– Всё хорошо, мама, – смущаясь ещё больше, Кора взяла Деметру за руку и заглянула в глаза: – Чем там закончилось с Герой?

– С Герой не закончилось. Сегодня её высекли. И так и оставили висеть между небом и землёй с наковальнями на ногах…

И только тут в голове Коры все кусочки картинки стали на место: золотые цепи с наручниками… наковальни к ногам… бичевание…

Страх тонкой змейкой вполз в её сердце: женщины могут быть сколь угодно богинями, даже верховными, это не помешает мужчине наказывать их столь унизительно и жестоко.

Кора порывисто обняла мать, и так они и сидели молча и обнявшись, думая об одном – как они слабы и бесправны в этом мире.

Страх был с Корой все восемь месяцев, отравляя радость от солнца, тепла и цветов. Не танцевалось, не пелось, не веселилось. Стоило закрыть глаза – представлялась Гера с цепями на руках, наковальнями на ногах и исполосованной спиной…

***

Аид почуял её страх, едва они оказались вместе в общей спальне. Он всегда чуял его, как пес. Заглянул в глаза и ехидно улыбнулся, что вовсе не придало ей уверенности.

Но Персефона (теперь, здесь, для него – Персефона) всё же спросила:

– Ты ведь слышал о наказании Геры?

– Да, – ухмылочка на тонких губах становилась ехидной и змеиной, он надвигался, как неотвратимость, Персефона почти распласталась на постели, опираясь на локти, – и что тебя беспокоит, моя Весна?

Он резко обнажил её хрупкие плечи и стал прокладывать дорожки обжигающих поцелуев от шеи к ключицам. Как всегда, после их долгой разлуки Аид был жаден и почти груб.

Говорить и думать стало сложнее, разум затмевало звездное марево, словно кто-то набросил покрывало Нюкты8.

– Кара… – сумела всё-таки произнести она. – Если бы я… заговор… против тебя… какой была бы… кара?..

Трудно говорить, когда горячие губы зацеловывают каждый уголок твоего тела, а чуткие сильные пальцы ласкают грудь…

Он отстранился, в глазах клубилась непроницаемая первозданная тьма. А когда заговорил – тихий вкрадчивый голос напоминал змея, ползущего среди трав: ядовитого, опасного, завораживающего…

– Зевс поступил как смертный, который наказывает зарвавшуюся рабыню. Проявил слабость. Владыка должен карать так, чтобы неповадно было на века вперед.

Нежную кожу, где ещё горели поцелуи, продрала ощутимая жуть. Внутри всё немело и холодело, но Персефона всё-таки спросила:

– Что… что бы сделал ты… со мной… как Владыка?.. За заговор?..

Аид ухмыльнулся так, что и стигийские чудовища попрятались бы в ужасе.

– Я бы отдал тебе скипетр и мир, – проговорил он жутким гипнотическим тоном, – минут на десять… по времени смертных…

– На десять? – испуганным эхом отозвалась она.

– Да, – продолжил Аид, – потому что ещё через минуту мне бы уже нечего было спасать…

– Некого… – поправила она.

– Нечего, – настоял он. – Мир разодрал бы тебя в клочья…

Глаза Персефоны распахнулись от ужаса: то и вправду было карой по-владычески…

Тогда-то Аид и активировал «Систему отслеживания богов» в первый раз. Хотя придумал её ещё раньше – после того случая с Адонисом…

…из воспоминаний возвращает голос Каллигенейи, звучащий по громкой связи:

– Невеста пришла.

– Пригласи, – говорю я, откидываясь в кресле.

Входит грубая вихлястая девица. Она накрашена до неприличия ярко, а одежды на ней до неприличия мало даже с точки зрения той, что родилась и выросла в античной Греции на Олимпе, где нагота не считалась зазорной.

Невеста без приглашения плюхается в кресло напротив меня и, не поздоровавшись, выпаливает:

– Букет должен быть черно-красным.

Я даже закашливаюсь.

– Вы уверены? – уточняю на всякий случай.

– Ещё бы, – фыркает она, – я же буду выходить замуж в чёрном платье.

– Не моё дело, конечно, – вкрадчиво интересуюсь я, – но это точно свадьба? А то очень напоминает похороны.

– У нас – ритуальная свадьба.

– О, и что же за ритуал?

– Ну… мы хотим воспроизвести миф об Аиде и Персефоне. Знаете его?

Я надеюсь, у меня глаза не слишком большие и все ещё на месте, а не на лбу.

– Знакома… в общих чертах…

– Ну вот… только мы решили переиграть всё наоборот: я как бы Аид, а муж – Персефона. Он у меня милый такой, ботаник.

В моей голове сходит с оси Земля и рушится мир.

– Хорошо, – желая прекратить эту нелепицу побыстрее, тянусь к картотеке. – Давайте подберём цветы.

– Пфы… – фыркает невеста, – ничего не надо подбирать. Я уже всё выбрала – чёрные и красные розы.

– Черных роз не бывает, – робко пытаюсь воззвать к разуму.

– Ну крашеные же есть! – моя собеседница смотрит на меня, как на отсталую аборигенку.

Ладно, хочет крашеные розы на свадьбу, хочет быть Аидом (кстати, нужно будет ему сказать, что я тут его женскую испостась повстречала) – пусть.

Я оформляю ей заказ и передаю бланк.

– Девушки-флористы вас обслужат.

Она надувается, как шар.

– Я думала, вы займётесь лично.

– Мои услуги стоят слишком дорого, – кому молиться, чтобы избавиться от этого недоразумения? Я в шаге от того, чтобы призвать эриний9, Танатоса10 или мужа. Хоть кого-то.

– Сколько? – нагло заявляет девица.

Я перегибаюсь через стол и копирую ухмылочку из арсенала мужа:

– Твоя душа! – получается вполне загробно. Девица аж подскакивает на месте. – И контракт подпишем кровью.

Не знаю точно, как выгляжу сейчас, но невеста-Аид шарахается от меня так, словно реально увидела Владыку Царства Мёртвых.

– Да вы чокнутая! – орёт она и вылетает из моего кабинета, а я хохочу ей вслед зловеще и слегка истерично.

И даже не сразу слышу телефон.

Сев на место и просмеявшись, обращаю, наконец, внимание на прыгающий по столу аппарат.

– Почему ты взывала ко мне? – он начинает резко, без приветствий. А я почему-то вспоминаю о том, что вчера ночью он вот так же резко и без прелюдий брал меня. Алею. Тереблю подол узкой юбки.

– Довели, – честно признаюсь. – Тут одна невеста на собственной свадьбе решила изобразить тебя. Как я могла такое стерпеть?

В трубке недоумённо хмыкают:

– Смертные не перестают меня удивлять.

– Поработай пару дней с невестами – вообще перестанешь удивляться.

Он снова хмыкает и загадочно произносит:

– Знаешь, мне тут в голову пришла одна идея, – таинственно замолкает, давая мне проникнуться и заинтересоваться, а когда понимает, что я заинтригована, продолжает: – Собираюсь похитить одну юную и невозможно красивую Богиню Весны. Как ты думаешь, она согласится?

Улыбаюсь, и с плеч будто камень падает:

– Нет, она будет отбиваться. А возможно даже кусаться.

– Ооо, – довольно тянет, – тогда я точно должен её украсть. Давно мечтаю быть искусанным Богиней Весны.

– Не забудь нарцисс, похититель, – дразнюсь.

– И гранаты, – добавляет он, – потому что я не собираюсь её отпускать.

Душу наполняет тепло.

Нарциссы просто сладко пахнут. Гранат – просто вкусный. А мой сегодняшний сон – просто глупый. Мне не может навредить цветочная слизь… Я – Богиня Весны…

…но сейчас осень, и поэтому неприятное «С.О.Б.» всплывает в сознании, как морское чудовище из вод океана. Оно преследует меня, будто эринии, и я вздрагиваю, словно от удара их бича.

Вмиг слетает сладкий дурман речей, и привычный за сегодня страх снова сжимает горло ледяными пальцами.

– Почему ты активировал систему? – спрашиваю, замирая, потому что не уверена, что хочу слышать ответ.

Но ответ все же звучит, и он куда более пугающ, чем я ожидала:

– Пропала Сешат11.

Именно так – чётко, коротко, бескомпромиссно – и должны звучать слова Аида Безжалостного.

А красноватая ядовитая жижа с запахом граната всё же захлёстывает меня, оплетает и утаскивает в небытие.

Сон второй: лепестками чёрных роз…

…Персефона сидела на огромном троне, поджав под себя ноги, будто смертная, увидевшая мышь. Только вот девушки из Серединного мира при этом обычно громко визжат, она же не в силах произнести ни слова. Она онемела и окаменела.

Мрак – зубастый, когтистый, полный горящих голодных глаз – наползал на неё со всех сторон. Тёк чёрной рекой, извивался змеями, скользил – надвигался неотвратимо, всё ближе и ближе.

Она крепче сжимала скипетр – символ царской власти. Поднять царственный двузубец не хватало сил.

Ей нужно продержаться десять минут, всего десять земных минут… А потом – её спасут. Спасут ведь?

Но… Она же сама захотела получить власть, она сама подняла восстание. И теперь, когда недавние союзники разбежались и попрятались, разве вправе она рассчитывать на помощь того, кого предала?

Персефоне не просто страшно, она не в силах связно думать. Мысли – густые и холодные, как ледяная каша в лужах ранней весной.

Чьи-то зубы клацнули совсем близко, коготь задел раззолоченный владыческий хитон.

«Через десять минут тебя разорвут», – насмехался голос в голове.

Какую-то тварь она с воплем сбила скипетром. Но это ничтожная отсрочка, их слишком много, а она слишком слаба, её никто не спасёт…

Если только… она не обретёт мощь, если не вспомнит, что имя ей – Несущая разрушение12, если не поймёт, что на самом деле она – беспощадная богиня Подземной Весны.

Я прихожу в себя от жарких взволнованных поцелуев, которыми осыпают моё лицо, шею, ключицы. Мой муж умеет вот так – желать и переживать одновременно.

Разлепляю ресницы, перехватываю обеспокоенный взгляд чёрных, как тартарские глубины, глаз.

Он нежно берёт меня за руку, подносит её к губам, поворачивает ладонь и целует в центр.

– Почему ты боишься её?

– Богиню Подземной Весны?

Аид кивает, он застывает у моего рабочего кресла, преклонив колено.

– Она убивает.

Муж хмыкает:

– В мире монстров это отличное умение. Там нет выбора: или ты, или тебя.

– Убивая, ты сам становишься чудовищем.

То, что вспыхивает в глазах Аида, прочесть невозможно, но я различаю нотки вины и боли.

– Да, – тихо и с горечью говорит он, – нежной Весне не к лицу убивать. Лучше, если это будут делать те, кто уже давно превратился адскую тварь.

Он поднимается, тянет меня вверх, подхватывает на руки. Мгновенная вспышка – и мы стоим в гостиной нашего земного дома. Богам не нужен транспорт, чтобы перемещаться в пространстве. Колесницы – раньше, машины – теперь, скорее, чтобы не привлекать к себе лишнее внимание.

На диване, что раскинулся в центре комнаты, с попкорном сидят Загрей13 – наш с Аидом сын – и его верная подруга Макария «Блаженная Смерть». Они не замечают нас, поглощенные очередным творением Голливуда, которое плещет пёстрыми красками с двухсотдюймовой телепанели.

Аид бережно опускает меня в одно из кресел, накидывает на колени плед и лишь тогда ехидно интересуется:

– И чего вы там такого увидели, что даже нас не заметили?

Загрей оборачивается, машет мне рукой (и это матери-то, с которой не пересекался два месяца!) и, улыбаясь, говорит:

– Да смертные снова фильм про нас сняли. И ты, отец, там опять собираешься захватить мир.

Даже рожки в его чёрных волосах выглядят задорными и довольными. Или, может, меня просто всё умиляет в сыне? Ведь я так давно его не обнимала.

– А как же, – усмехается Аид, – только тем и занят.

– А Зевс, конечно, весь такой няшка, снова спасает героев, карает виновных, – дополняет Макария.

– Ну хоть тут правильно, а вот за словечки – лишаю пяти процентов премии. – Макария дуется, складывает руки на груди. Аид садится в кресло рядом со мной, переплетает наши пальцы и цыкает на незадачливых кинолюбов: – Кто разрешил покидать пункт управления?

Загрей подбирается, Макария задевает ведёрко с попкорном, которое до этого примостила на поручень дивана, и тот белой крошкой рассыпается по полу.

Продолжать Аиду не приходится: они выключают телевизор и быстренько убегают прочь. Я тянусь за Загреем, но меня удерживает Аид: успеешь ещё! Нечего баловать! Покоряюсь, склоняю голову на плечо мужу. Он перебирает мои волосы и произносит тихо:

– Сешат просто исчезла. Растворилась. Тот14 искал её всюду. Но никто даже не помнит о ней. А теперь пропадают и мифы, упоминания, любая информация, связанная с Сешат.

Грустно улыбаюсь:

– Какая ирония – исчезают записи о Богине Письменности.

– Если бы ирония, – отзывается Аид и вскидывает на меня тёмный нечитаемый взгляд: – Знаешь, что происходит с богом, когда исчезают его мифы? – Мотаю головой: нет! Но страшная догадка уже гложет. – Бог и сам начинает забывать, зачем он здесь. Забывать о своей божественности. Теряет способности. И становится…

– …смертным, – холодея, заканчиваю я.

– Да, – глухо отзывается Аид. – А мы-то наивно полагали, что нашей погибелью станут гиганты.

С гигантами было легче: там мы знали, против кого сражаемся и какова их конечная цель. А тут приходится воевать с незримым противником, разум которого – потёмки.

– Невидимка против невидимки, – невесело иронизирую я, намекая на шлем невидимости моего мужа.

– Мне бы зацепку. Хоть какую-то. Кто и зачем, – почти с отчаянием произносит он.

Я протягиваю руку, касаюсь его жёстких тёмных, как сам мрак, волос, спускаюсь на скулу, веду пальцем по щеке. Мой муж не блистает яркой красотой олимпийцев. Скорее, его черты резкие, даже немного грубые. И в сочетании с обычно мрачным, холодно-надменным выражением лица и нелюдимостью производят почти отталкивающее впечатление. Из-за чего его даже на Олимпе сторонятся. Но для меня Аид вот уже несколько тысяч лет самый красивый мужчина во Вселенной.

Он перехватывает мою руку, целует, прижимает к щеке, устало прикрывая глаза. А я любуюсь тем, как густые тёмные ресницы отбрасывают тени на высокие скулы.

– Что же мы теперь будем делать?

– Ждать, – едва слышно, на выдохе, – пока исчезнет ещё кто-нибудь.

Ожидание оказывается недолгим. Не успевает Аид договорить, как оставленный им на столе голограф вспыхивает голубым, и над столешницей появляется маленькая полупрозрачная Афродита, словно изящная стеклянная статуэтка. Захлёбываясь слезами, она сбивчиво рассказывает:

– Геба15… мы просто… по магазинам… а потом… я не успела оглянуться… исчезла…

Аид подбирается, как хищник перед прыжком.

– Оставайся, где стоишь! – рявкает он.

И Афродита, округлив испуганные лазурные, как безоблачное небо, глаза кивает, от чего золотистые кудряшки, обрамляющие идеальное кукольное личико, смешно подпрыгивают. Я отмечаю это, хотя веселиться сейчас вроде не время.

– Загрей! – на крик отца сын выскакивает, будто из-под земли. – Ты за старшего. Докладываешь мне, что происходит, каждые десять минут. Если с матерью…

Загрей, который всё это время, вытянувшись во фрунт, чеканит на каждый приказ: «Да, Вдадыка», на последней фразе хмыкает и говорит:

– Последнее мог бы не добавлять.

– Я рад, что ты всё понял, – говорит Аид, наклоняясь, целует меня в макушку и уносится в чёрном вихре.

Загрей глядит ему вслед, а потом переводит взгляд на меня. Шагает, падает на колени и на выдохе шепчет:

– Мама!

Я чувствую, как глаза начинает щипать, а в груди всё сжимается.

Порывисто обнимаю сына, треплю по чёрным волосам, нежно глажу рога, которых он так стесняется. Глупый.

Аид не позволил мне вволю натешиться с сыном. «Ты из него тряпку сделаешь! А он должен быть воином». Поэтому мой мальчик, на которого с юных лет возлагались большие надежды и свалилась огромная ответственность, рано ссутулился и стал выглядеть куда старше своих лет. Мне даже стыдно, что на вид я моложе сына. Но для Богини Весны вечная юность – дар и проклятие.

Загрей поднимается и протягивает мне руку:

– Идём, мама. Будем выполнять два поручения отца одновременно.

И мы спускаемся в подвал, а точнее – в бункер, напичканный высокотехнологичной аппаратурой. Здесь всё гудит, жужжит, пищит. За прозрачной стеной нам машет Макария. У неё на голове гарнитура, а перед глазами экран, на котором что-то мелькает.

Загрей наводит на стену затемнение – не хочет, чтобы кто-то вклинивался в наше столько редкое уединение. Ему приятно, что я просто нахожусь рядом.

Сын усаживает меня на кушетку, заботливо наливает гранатового сока. И возвращается к работе.

Я смотрю на сутулую спину, на то, как тонкие, почти девичьи, пальцы бегают по сенсорной клавиатуре, а на десятке плоских мониторов перед ним быстро сменяются схемы, цифры, таблицы, чертежи, и думаю о том, что сын отлично играет на гитаре и мечтает создать свою рок-группу. А вместо этого вынужден участвовать в бесконечных войнах, как и все мы.

Почему смертные считают, что боги проводят свои дни в бесконечных пирах и развлечениях (если речь об Олимпе) или разрабатывают планы по захвату мира (если об Аиде)?

«Знаешь, в чём смертные сильнее нас? – звучит в голове мягкий голос Тота. – Это они сочиняют мифы. Бесчисленные их варианты. И со временем они обретут статус достоверных. Настолько, что и мы начнём считать их нашими историями».

Ему самому люди надели на плечи голову ибиса. А жаль, ведь они лишили себя возможности видеть его тонкое умное лицо и янтарные глаза, в которых светятся вселенская мудрость и печаль. Он не хочет разочаровывать смертных: каждый раз, являясь им, надевает искусно сработанную маску ибиса.

Мы и сами поверим в то, что эти истории – наши.

И ведь так и есть. Потому что когда льва долго убеждают в том, что он осел, однажды он сам начинает склоняться к этому же мнению. Даже если лев – бессмертный и мудрый. Но есть кое-что пострашнее, чем потеряться в бесчисленных версиях себя – забвение. От одного этого слова мурашки бегут по коже. Потому что мы живём, пока нас помнят. И люди, и боги.

Хорошо, что в Звёздном Чертоге бесконечно вьётся, теряясь в бездне Вселенной, Скрижаль Мироздания. Там живут подлинные истории, там хранится нестираемая память.

Звездный Чертог… Тот и Сешат… Лепестки чёрных роз ковром ложатся под ноги… Тянется через весь свод сияющее полотно…

Шёл двадцатый год моей семейной жизни…

…Двадцать лет для богов что двадцать минут. Но только в том случае, если твой год не разделён на две неравные части, одна из которых – целых восемь месяцев ожидания и разлуки…

Двадцать лет, в течение которых Персефона пыталась переиграть Ананку16 и заставить растения цвести в Подземном мире. Каждый раз, спускаясь сюда, в обитель мрака и смерти, она вновь и вновь разбивала клумбы. Но цветы гибли, или же вырастали хилыми и тоже умирали через какое-то время. Но весна упряма, поэтому Персефона раз за разом повторяла свой эксперимент. Это было очень важно для неё: если в Подземном мире пробьются ростки, значит, и в ней самой сможет зародиться жизнь. Значит, сможет появиться на свет главный и самый драгоценный плод из всех, что были созданы ею – плод их с Аидом любви. Невозможной, неправильной, ненормальной, как считали все знакомые боги. Единственно нужной – для неё.

В этот раз Аид, встречая жену у входа в своё царство, таинственно улыбался, а лукавые искры, которые вспыхивали и гасли в чёрных глазах, словно метеориты в космической мгле, говорили о том, что муж что-то задумал.

– Твоё двухсот двадцатилетие, – её день рождения действительно приходился на первый месяц из тех четырёх, что отводились на подземную жизнь, – и годовщина нашей свадьбы (они поженились через три дня после того, как ей исполнилось двести лет). Подарок будет особенным. Тебе понравится.

Сказал, заинтриговал и исчез. Оставил её на попечение истосковавшейся свиты, немедленно утащившей царицу на пир. Персефона, конечно, под разными предлогами стремилась выведать в Гекаты хотя бы часть правды. Но та лишь мотала всеми своими тремя головами, поясняя:

– Такими подробностями Владыка со мной не делится. Ни с кем не делится.

Отчаявшись что-то разузнать и не дождавшись мужа, Персефона ушла в сад, где затеяла возню с розами. Новый сорт. Ей только недавно удалось вырастить их на земле. Деметра, увидев творение дочери, отозвалась однозначно: «Это чудовищно!»

Стебли роз, извилистые и мощные, были обильно усыпаны острыми шипами. А цветы – огромные, с ладонь, распускались только при свете луны. Идеально черные, бархатистые, отливавшие серебром. Персефона была уверена: они смогут расти в аиде. И сейчас возилась с ними, рассаживала, когда на талию легли сильные руки, потянули её вверх. Муж смял её губы горячим голодным поцелуем.

Когда оторвался, она ласково попеняла ему:

– У меня же руки в земле, я тебе весь гимантий17 измазала.

Он немного горько усмехнулся:

– Ты не можешь меня измазать.

Она покачала головой, по-божественному просто подумав, очистила ладошки и стряхнула мелкие комочки земли с одежды Аида. Он же всё это время блестел глазами, явно показывая, что скоро, совсем скоро случится нечто невероятное.

– Иди, переоденься, – мягко скомандовал.

И сердце Персефоны забилось от сладостного предвкушения: они раньше никогда и никуда не ходили вместе. А ей так хотелось.

– Как мне следует одеться, мой царь? – уточнила на всякий случай. Ведь ей – царице Мира Мёртвых – нельзя ударить в грязь лицом.

– Просто, но элегантно. Волосы собери в пучок и выпусти несколько локонов. Тебе так невероятно идёт.

Её захлестнуло теплом и щемящей нежностью: Аид помнит её причёски! И это раззадоривало ещё больше.

Наверное, она ещё никогда так быстро не собиралась. Когда же вышла из гинекея18, у входа в который её ждал Аид, заметила, как глаза мужа вспыхнули, словно в них опрокинулся Фленгтон.

Персефона выбрала хитон цвета зелёного яблока – под цвет глаз – с бронзовой каймой по подолу, а хрупкие плечи укрыл болотного оттенка пеплос, расшитый гранатовым бисером. В рыжих волосах – скромный серебряный гребень с яркими росинками хризолита. – Как я выгляжу? – поинтересовалась она.

Аид наклонился к её уху и прошептал бархатным тоном:

– Так, что мне хочется утащить тебя в спальню и не отпускать целую неделю.

Она заалелась: её царь так ненасытен и неутомим.

Аид же обнял её за талию, привлёк к себе и мягко распорядился:

– Закрой глаза.

Она охотно подчинилась, а когда открыла и оглянулась вокруг – забыла, как дышать.

Они стояли прямо посреди бездны Космоса. Под ногами мерцал Млечный путь. А вверху, внизу, слева, справа перемигивались звезды: оранжевые, белые, голубые, алые… Словно россыпь драгоценных камней. Раньше она считала, что красивым может быть только усыпанный цветами весенний луг. Позже научилась видеть своеобразную прелесть в и мрачных сводах Подземного мира.

Но то, что предстало её взору теперь… для этой картины было оскорбительным слово «красиво»… Само совершенство, сама первозданность искрили и сияли перед ней.

Взрывались сверхновые, унося одни миры и давая жизнь другим. Пульсировали чёрные дыры. Таинственно переливались туманности. Заверчивались в спирали галактики.

– Невероятно! – восхищённо выдохнула Персефона.

Аид стоял сзади, одной рукой обнимая тоненькую талию жены, другой – придерживая за хрупкие плечи. Их единение сейчас было таким же правильным, как и свершавшееся вокруг бесконечное таинство жизни.

Он наклонился, коснулся губами точёной шеи и сказал:

– Это только начало, моя Весна, – глаза его загадочно поблёскивали, он взял Персефону за руку и повёл за собой.

Она не противилась, потому что внутри звенела и переливалась музыка сфер. Казалось, пространство, окружавшее их, бесконечно во все стороны. Но вот Аид приложил ладонь к незримой стене, и перед ними образовался наполненный светом проём.

Он протянул руку, в которую она тут же вложила маленькие пальчики, и проговорил:

– Смелее, Весна.

И она шагнула за ним в прямоугольник света. Хотя так же уверенно пошла бы за ним и в первозданный Хаос.

За проходом оказалась огромная зала с хрустальным потолком, над которым по-прежнему взрывались и рождались звезды. Стены и своды удивительного дворца покрывал серый камень, усеянный алмазной крошкой. Горели невиданные светильники, наполняя пространство вокруг мягким голубоватым сиянием. Пол являл собой звёздную карту, из-за чего создавалось впечатление, что ты шагаешь прямо по космической бездне.

– Что это за место? – спросила Персефона. Сердце у неё в груди то едва билось, завороженное открывающимися видами, то пускалось вскачь, не в силах вместить восторг.

– Звездный Чертог, – ответил Аид так просто, будто речь шла об Олимпе.

– Никогда не слышала о нём, – честно призналась Персефона.

– Немудрено, даже среди богов лишь избранные единицы могут попадать сюда.

– И ты – среди них?

– Теперь и ты. Отныне, Весна моя, твои мистерии станут сакральными. И никто из мистов, участвующих в них, никогда не проговорится о том, что он видел.

Персефона задохнулась – если муж хотел сделать ей необычный подарок, у него это получилось с лихвой: тайные, сакральные, не разглашаемые мистерии – то, о чём на самом деле мечтали все боги! Ведь только такие ритуалы позволяли богу являться перед смертными в своём истинном обличье и величии!

Аид посчитал её достойной увидеть Звёздный Чертог, войти в него, стать частью по-настоящему божественного мира. Ведь здесь собирались боги всех земных пантеонов. Вряд ли какая-то богиня была когда-либо одарена столь щедро.

Они шли мимо сотен дверей и комнат, держась за руки, как юные влюблённые, кивали пробегавшим, пролетавшим, проползавшим мимо диковинным созданиям, а вокруг них – тёмным снегом – падали лепестки чёрных роз.

Персефона поймала один, повертела в пальцах.

– Откуда они узнали о них?

Аид пожал плечами.

– Может быть, им кто-то рассказал.

– Эти розы цветут только по ночам. Значит, если их кто-то и мог видеть, так это Геката. Но разве она вхожа сюда?

– Нет.

– Тогда кто?

– Почему ты думаешь, что только Геката выбирается на поверхность по ночам, чтобы посмотреть на цветы?

И на мгновенье в его тёмных глазах мелькнула затаённая тоска долгого ожидания.

Персефона прильнула к нему, потянулась за поцелуем, но Аид мягко отстранил её:

– О нет, Весна. Это – священное таинство. Только для тебя и меня. Я не хочу открывать его посторонним любопытным взглядам.

Он снова взял её за руку, переплетя пальцы, и они двинулись дальше по дорожке из лепестков чёрных роз, пока не остановились у огромной двери из мерцающего серебристо-голубого металла. Изящно выполненная ручка напоминала голову ибиса с длинным клювом.

За этот клюв и взялся Аид. Потом посмотрел на свою юную спутницу и произнёс:

– Ты думаешь, что видела уже всё великолепие Звёздного Чертога? – Она кивнула. – Ну что ж, тогда я буду рад тебя удивить.

Персефона вскинула голову и хмыкнула: мол, попробуй, только вряд ли что-то затмит картину рождающихся и умирающих звёзд.

И он смог.

Дверь распахнулась, Персефона шагнула через порог и так и замерла с открытым ртом.

Бесконечные стеллажи окружали её. Чего на них только не было – папирусные свитки, пергаментные брошюры, глиняные и восковые таблички…

Книги. Все, какие только можно вообразить себе.

Так выглядела Вселенская Библиотека.

На противоположной от входа стене (хотя стене ли?) струилось гигантское полотно, выходившее ниоткуда и терявшееся в нигде. По нему – не останавливаясь неи на секунду – бежали строчки.

– Свиток Ананки, – догадалась Персефона.

– Точнее, Скрижаль Мироздания, – мягко поправили её. Говоривший выступил из-за кафедры, и Персефона смогла его рассмотреть.

Молодой – лет тридцати пяти по меркам смертных, высокий – почти, как Аид, стройный и весьма изящный, несмотря на бугрящиеся мышцы гладкого тренированного тела, этот бог являл собой образец утончённой и одухотворённой красоты. Его узкие бёдра охватывала белая схенти19 и широкий золотой пояс. Светлая полоска ткани резко контрастировала со смуглой кожей. Тёмно-рыжие короткие волосы слегка взъерошены, а в золотисто-янтарных глазах, опушенных длинными каштановыми ресницами и подведённых синими стрелками, светились лукавство, ум и лёгкая печаль.

– Позволь тебе представить, моя Весна, – начал Аид, – старинного приятеля. Тот, книжный червь и зануда.

Тот улыбнулся и вернул шпильку:

– Сказал повелитель мертвяков.

Затем перевел взгляд на Персефону, и она заметила, как в его глазах мелькнуло искреннее восхищение.

– Я много слышал о твоей красоте, царица, – с лёгким поклоном сказал он, – но теперь с уверенностью могу сказать: нет слов во всех языках мира, чтобы описать твою несравненную прелесть.

Несмотря на пафос комплимента, Персефоне он оказался очень приятен, она раскраснелась и ослепительно улыбнулась ему. Но когда – испугавшись, не перешла ли грань в своём кокетстве – бросила взгляд на мужа, к удивлению, не увидела в его глазах искр ревности. И скоро поняла почему.

Послышались лёгкие шаги, и в зал вошла девушка. Тоненькая, изящная, стройная, словно драгоценная статуэтка. По её узкой спине струились чёрные волосы, отливающие серебром и перламутром, нежная кожа имела лёгкий золотистый отлив, а глаза – чернильная синева. Высокий лоб перехватывал обруч, на котором, словно диковинный цветок на тонком стебле, вздымалась звезда.

Простые белые одежды дополняли образ и ничуть не портили нежной красоты. Она подошла и встала рядом с Тотом, вежливо поклонившись гостям.

Тот положил узкую длиннопалую ладонь на плечо девушки и представил:

– Моя жена Сешат. Вот кто настоящая зануда.

Несмотря на эти подначки, Персефоне казалось, что она попала к старым добрым друзьям. Среди блестящих обитателей Олимпа Персефона всегда чувствовала себя так, будто оказалась в комнате со стигийскими чудовищами, надевшими маски красавцев и красавиц. Все юлили, интриговали, строили козни и ненавидели друг друга, скрывая ненависть за высокопарными фразами высшего придворного этикета и ослепительными улыбками.

От Тота и Сешат Персефона не ждала подвоха.

Аид приобнял её за талию и сказал:

– У моей жены сегодня день рождения. Можешь ли сделать ей подарок и позволить выбрать книгу в твоей библиотеке?

Тот повел рукой:

– Все полки в твоём распоряжении, прекрасная царица. Сешат поможет тебе.

Богиня Письменности мягко взяла Персефону под локоть и повела вглубь библиотеки. Богиня Весны поняла – от неё сейчас вежливо избавились, но она не обиделась. Пусть Аида сюда и привело дело, но он показал ей удивительный мир, и сердце юной богини переполняла благодарность.

– Какие тексты интересуют тебя, сестра?

От Сешат веяло мудростью старинного фолианта, а голос её походил на шелест страниц.

– Я хочу знать, может ли зародиться жизнь среди мрака и небытия?

Сешат улыбнулась:

– Жизнь и рождается из них. Посмотри.

Тонкий палец указал наверх, и Персефона взглянула на хрустальный свод библиотеки. Там, в абсолютной космической тьме, притягиваясь друг к другу, спрессовываясь, округляясь, крутились частички пыли. Пройдут миллиарды лет – и она станет планетой, на которой потекут реки, вырастут леса, взметнуться горы. И всё это явится из мрака и небытия.

Но Сешат всё-таки подвела Персефону к одной из полок и достала объёмный свиток.

– Вот, надеюсь, это поможет тебе, сестра. – И прижала узкую ладонь к плоскому животу Персефоны.

Та густо покраснела и тихо проговорила:

– Спасибо.

Ей так редко доводилось произносить это слово.

– Мне нужно вернуться к записям, если ты не против, – сказала Сешат, указывая на высокое бюро, где были разложены папирус и письменные принадлежности.

Персефона кивнула, уселась в кресло в углу, развернула свиток и… потеряла счёт времени.

Сешат мягко коснулась плеча и сообщила, что Аид спрашивал её, потому что им пора уходить.

Персефона поднялась, свернула свиток и направилась к выходу.

Но Сешат остановила её:

– Ты должна приложить ладонь сюда, – она указала на панель на стене, где был изображен большой круг и пять кругов поменьше, – чтобы унести эту книгу.

– Но разве это не подарок? – удивилась Персефона.

– Подарок, – подтвердила Сешат, – но книги любят учёт.

Персефона послушно прижала ладонь к панели, ощутив кожей приятное тепло.

Но вдруг стена, которой она коснулась, полыхнула красным.

– Что это значит? – слегка испугалась Богиня Весны, спешно отдергивая руку.

– Библиотека не распознаёт тебя. В тебе две сущности, две богини. Она не знает, кому из них мы отдаём книгу – Коре или Персефоне.

– И что теперь делать? – она с сожалением посмотрела на свиток. Неужели придётся его оставить?

– Идём к Тоту.

Тот быстро нашёл решение:

– Объединить, – сказал он, – Богиню Весны с Владычицей Подземного мира. Какие будут версии?

– Богиня Подземной Весны, – предложил Аид, глядя на неё чернотой космоса, в которой мерцали звезды. – Она умудряется выращивать розы в аиде.

Эту её новую ипостась Вселенская библиотека распознала и приняла.

Они вернулись домой, и пока Аид отлучился, бросив «Сюрпризы не закончились», Персефона забралась на кровать и погрузилась в чтение. Да так и заснула.

Проснулась от аромата. На столике у кровати лежала серебристо-чёрная роза. Она пахла тонко, чуть терпко и немного сладковато. На бархатной подушке красовалась… корона Владычицы. Из червленого серебра, на котором, как капельки крови, блестели рубины. Такой же рубиново-красный хитон из воздушной мерцающей ткани лежал рядом. Его украшали серебряные ленты, по которым выгибались изящные веточки, вышитые вишнёвым шелком.

Так мир и его хозяин признали её своей царицей в полной мере.

– Мамочка, куда тебя унесло? – Загрей присаживается на корточки возле моей кушетки и заглядывает в глаза.

– В плаванье по реке воспоминаний, сынок, – говорю и потягиваюсь, понимая, что заснула и отлежала себе всё на свете.

– Как ты относишься к тому, чтобы немного перекусить? – лукавым отцовским тоном интересуется он.

– Сугубо положительно, – отзываюсь я, – если только речь не идёт о нектаре и амброзии.

– Помилуй, – он закатывает глаза, – разве я могу предлагать такое родной матери? Только пицца, только хардкор!

Он подаёт мне руку, я встаю, мы успеваем сделать всего пару шагов к столу, как раздаётся… вернее, ничего не раздаётся. Наоборот, все звуки вмиг исчезают. Хотя с потолка летит штукатурка, искрит аппаратура, что-то кричит мой сын. Он увлекает меня на пол, накрывает собой. И какое-то время мы лежим так в абсолютной тишине, и я не слышу даже собственного дыхания.

Загрей шевелится, что-то говорит мне, а я вижу, как по его впалой щеке течёт ихор20. Стираю душистую жидкость и чувствую, как изнутри вздымается что-то могучее, хтоническое и очень тёмное.

Нет, убивать может не только чудовище. Убивать может и мать, защищая своё потомство. И я убью, только бы понять – кого…

Сон третий: трава без корней

Женщина уныло брела по пустынной равнине, едва переставляя ноги. Земля кругом высушена и покрыта трещинами. Кажется, будто это льдины весной. Вот-вот почва вздыбится, пойдёт земляными валами, сметёт то, что есть на поверхности – путницу в грязных рваных одеяниях.

Её волосы – некогда огненно-рыжие – сейчас выгорели и сбились, ярко-зелёные глаза потускнели и слезятся. Кожа похожа на пергамент – тонкая, изжелта-бледная, в пятнах и потёках сукровицы. Губы растрескались, как почва под её босыми израненными ступнями.

Женщина не знала, куда она идёт. Просто двигаться – вошло в привычку: без цели, без смысла, в никуда. Она не помнила ни своего имени, ни того, кто она. Она не помнила дом, и был ли он у неё вообще.

Ветер хлестал заношенными лохмотьями, в которые превратилась её одежда, и катал мимо неё шары из сухих пожелтевших растений. Женщина провожала их пустыми глазами, чувствуя странное родство. Она тоже – перекати-поле, трава без корней.

Иногда, ложась прямо на выжженную мертвенную землю и заворачиваясь в драный холщовый плащ, она желала умереть, чтобы её бессмысленное странствие закончилось. А иногда – упорно брела дальше.

Смерть почему-то оставила её, не приближалась к ней, будто тоже забыла.

Женщина уже давно ничего не ела, много дней ей не попадалась вода. Но она продолжала жить, продолжала идти. И даже вороны уже давно оставили её в покое, поняв, что им нескоро можно будет поживиться. Чёрных падальщиков испугала её не-жизнь.

Ветер усиливался, злился, налетал на тонкую фигуру, грозил замотать, унести. А может… силился что-то сказать?

Иногда ей казалось, что когда-то очень давно она могла слышать ветер. И каждый цветок. И ток воды под землёй. Что когда-то природа льнула к ней. У природы были волосы цвета спелой пшеницы, серо-зелёные глаза и тёплые руки. Когда она пела – птицы замолкали, устыженные красотой её голоса. Природе было так удобно класть голову на колени.

Но сейчас женщина не слышала ничего. Она оглохла. Звуки вокруг умерли… Вот уже много лет она двигалась в кромешной тишине.

Напрасно ветер теребил её одежды, напрасно трогал и звал.

А ещё – приходили сны. Странные сны. В них юная рыжеволосая девушка бегала по полям и танцевала среди цветов. Лёгкая, весёлая, беспечная… А потом налетал чёрный вихрь, подхватывал, отрывал от земли и уносил туда, где невозможна жизнь. Где есть только мрак и холод. И она медленно чахла, иссыхала, бледнела, как трава без корней…

Я засыпаю прямо на маленьком диване в прихожей Афининой квартирки, до гостиной так не добираюсь. Подруга заботливо укрывает меня и не беспокоит.

И вот теперь, проснувшись, обнаруживаю на столике, приютившемся у дивана, кофе и бутерброды. В квартире тихо, лёгкий сумрак, и только слышно, как тикают на стене старинные ходики. Но они не могут сказать, закончился ли сегодняшний сумасшедший день или уже начался другой? Сколько времени я проспала?

***

…помню, как медленно возвращались звуки. Как кричал сын, осторожно встряхивая меня:

– Мамочка, мама, ты в порядке?!

А я могла только плакать и шептать:

– Сынок… ты ранен… сынок…

Он ловил мои руки, заглядывал в глаза:

– Это пустяк, царапина, осколком задело. Главное, что ты не пострадала, мамочка! – и прижимал к себе, как великую ценность, которую совсем недавно мог потерять.

Мой взрослый сын. Мой защитник. Мой герой.

Потом прибежали Прометей и Афина. Тей подхватил меня на руки – я ещё не могла идти, а Афина скомандовала Загрею:

– Обопрись на меня.

Мы уже выбрались в коридор, когда сын вскинулся, вспомнил:

– Макария!

Меня посадили прямо на пол, и все рванули в соседний отсек, который, судя по прорехам в стене, пострадал куда больше нашего.

***

Макария, глупая девчонка, у неё в крови приносить себя в жертву. Наверняка кинулась на тех, кто устроил этот беззвучный погром, не позвав на помощь и не соизмерив силы.

Маленькая «блаженная» смерть. Вся в отца. Нельзя быть дочерью Геракла и не лезть в гущу событий, сломя голову. Она принесла себя в жертву мне (как будто мне когда-то приносили человеческие жертвы!), чтобы её братья Гераклиды победили ненавистного Эврисфея, потребовавшего от их отца совершить двенадцать подвигов.

С улыбкой Макария взошла на костёр, чтобы добрая Персефона подарила успех её братьям. Вспыхнула, сгорела, но не умерла. Явилась к нашему с Аидом трону – ни тень, ни человек.

«Ты не приняла мою жертву, Владычица?»

В глазах – разочарование и удивление.

«Я не принимаю таких жертв».

«И что же мне делать теперь? Я ведь не умерла…»

«Значит, найдём тебе работу в Подземном мире, – вмешался в нашу беседу Аид. – Потому что вернуться на поверхность ты уже не сможешь».

Макария тогда изрядно приуныла.

«Но как же я смогу выполнять какие-либо обязанности, я же не богиня?»

Аид даже поперхнулся: божественных дел он ей поручать явно и не собирался.

А Макария между тем продолжала:

«Мой отец, конечно, сейчас вознесён на Олимп и причислен к сонму бессмертных, хотя и был всего лишь человеком».

Я поняла, к чему она клонит. Но Аид осадил нахалку раньше:

«У нас не Олимп, мы бессмертие не раздаём».

Девушка понурила голову:

«Ну вот… А я так хотела быть полезной смертным. Когда Танатос прилетает к ним, они пугаются и рыдают. Я бы рассказала, что умирать можно с улыбкой. Умирать, принося себя в жертву за тех, кого любишь», – патетично заявила Макария, вздёргивая веснушчатый носик.

Аид хмыкнул:

«Прямо блаженная смерть».

«Именно! – обрадовалась она. – Я бы приходила к детям, к старикам, к тем, кто жил праведно и для других. Я бы улыбалась им, и они умирали бы счастливыми».

Аид опёрся щекой о кулак, внимательно разглядывая её. Я не по-владычески ёрзала на троне: мне слишком нравились рассуждения Макарии, и я уже готова была упрашивать мужа, когда он произнёс:

«Знаешь, блаженная, а в этом что-то есть».

«Царь мой, – робко вставила я, – мы не можем возложить на неё такие заботы. Она, как сама заметила, не богиня. Для этого нужно быть или в родстве с богами, или хотя бы… – я поймала суровый взгляд мужа и проглотила окончание фразы: – …спать с ними».

Аид решил по-своему.

«Всё просто – мы её удочерим».

Я хотела вставить: а как к этому отнесётся Загрей? И как вообще я могу быть матерью или хотя бы опекуном девушки, которая на вид моя ровесница? Но Владыка уже поднимался с трона и протягивал мне руку. Он всё решил, просчитал последствия, а значит, я не стану возражать.

Прямо там, в зале, где судили тени, мы объявили Макарию нашей дочерью. И мир принял наше решение, и согласился с возложенной на неё миссией, будто одобрив осознанный выбор.

Как только обряд удочерения завершился, к Макарии вернулись краски жизни – перламутром разлились по плечам серебристо-каштановые волосы, озорные искры заблестели в огромных карих глазах, а пышные губы сделались алыми. Тоненькую фигурку окутало невозможное в Подземном мире сияние.

Так Макария обрела бессмертие (первая из всех – в аиде, а не на Олимпе) и теперь несла людям блаженную смерть.

А я всё думала: кто же она – трава без корней или успешно прижившийся на дикой почве нежный росток?

Кстати, Загрей был только рад сводной сестрёнке – Макария, несмотря на довольно серьёзный божественный удел, который выбрала сама, отличалась весёлым и беспечным нравом.

А с годами я стала замечать – сын начал смотреть на неё не только как на подругу юношеских проказ, но и как на весьма привлекательную девушку. Правда, он стеснялся своей внешности, считая себя едва ли не уродом.

…и вот теперь он, бледный и растерянный, несёт её на руках, всю в потёках ихора. Она прерывисто дышит, ослабевшие тонкие руки свисают вниз, словно поникшие крылья. Сын кладет девушку возле меня и не просит, скорее, требует:

– Спаси.

Я ведь ученица Пеана и Асклепия21 – умею врачевать. И я пускаю в ход всё своё умение.

Макария приходит в себя, обнимает нас с Загреем и плачет:

– Я не успела… они так быстро…

Загрей вытирает ей слёзы, заглядывает в карие глаза, полные мягкого тёплого света, и спрашивает:

– Ты их видела?

– Смазано… Чёрные тени… Так быстро…

И я понимаю, почему Загрей подбирается и по-отцовски сжимает губы в узкую полоску: кто-то был настолько быстр, что за ним не уследила даже Богиня Смерти, а ведь их с Танатосом считают самыми быстрыми.

Вскоре появляются Афина и Прометей с каким-то предметами, похожими на голыши, мерцающие зелёным цветом. Тей выглядит озабоченным, трёт пальцами светло-русую бороду, сверкает пронзительно-голубыми глазами.

– Я в отдел, нужно разобраться, что это за штуковина.

Суёт голыш в карман потёртых джинсов и исчезает, мазнув по нам струёй воздуха.

Чуть позже Загрей и Макария тоже отбывают – докладывать о произошедшем Аиду.

Афина же, взглянув на меня, решительно заявляет:

– А ты – ко мне. У меня тебе точно будет безопаснее, чем где-либо.

И мы отбываем к ней, да я так и остаюсь в прихожей… Вроде только присаживаюсь на диван перевести дыхание, собрать мысли в кучу, постараться подумать, что делать дальше. У меня же салон, клиенты, невесты…

И засыпаю, проваливаясь в сон про женщину, бредущую по пересохшей равнине.

Я до сих пор ещё не могу отделаться от жуткой изнуряющей жажды, которая мучит меня после того сна. Добираюсь до кухни, открываю кран и пью, пью, пью… Последний раз я так хотела пить после своего похищения, когда боялась взять хоть каплю в рот в Подземном мире…

Так, наверное, хочет пить трава без корней…

Кора умирала, чахла день ото дня, бледнела и таяла… Оторванная от матери, лишенная солнечного света, замерзающая среди ледяного холода мрачного Подземного Царства…

Ненавидела ли она своего похитителя? Того, кто утащил её в этот жуткий мир?

Нет, ненависть пожирает слишком много сил, а она едва могла двигаться. Она уже даже не плакала: слёзы высохли, как русло реки знойным летом…

Она просто тихо умирала.

Кора не знала, сколько времени прошло с того дня, когда её – лёгкую и беспечную богиню Весны, собиравшую цветы в Ниссейской долине – подхватил и увёз тёмный бог на золотой колеснице, запряжённой четвёркой чёрных огнедышащих коней…

Сколько дней и ночей минуло с того ужасного мига, когда похититель, ногой распахнув дверь, втащил её, бьющуюся и рыдающую, сюда – в спальню, и бесцеремонно швырнул на кровать. Потом навалился сверху, срывая полупрозрачные одежды, которые ещё утром с таким тщанием выбирала для неё мать.

Его глаза блестели лихорадочно и страшно. Сам же он был так отвратителен. Кора ещё никогда не видела настолько некрасивых богов. Она выросла среди красоты, и уродство пугало её. Оно казалось заразным. Недаром его ненавидели наверху, даже по имени не называли, только пренебрежительно – «этот»…

Кора давилась слезами. А он осыпал жадными поцелуями каждый сантиметр её кожи, вжимая хрупкие запястья в подушку … Но шептал при этом что-то совсем неправильное, то, чего не говорят насильники и похитители своим жертвам:

– Богиня… несравненная… самая красивая… Весна… сводишь с ума… пожалуйста…

То, что следовало за «пожалуйста», она разобрала даже не сразу, но, услышав, замерла:

– …моей женой…

Тогда она перестала дёргаться и извиваться под ним. Он тоже остановился, отстранился и внимательно посмотрел на неё. Она не поняла, почему в его взгляде плескалось такое отчаяние. Ведь он – победитель. Получил, что хотел…

– Зевс отдал тебя мне. Я попросил твоей руки, и он согласился…

Вот так просто! В мире мужчин всё просто – один другому может дарить женщину, как вещь. Не спросив ни её саму, ни её мать.

Тогда-то на Кору и накатила обречённость. Она поняла, что никто не придёт спасать. Что она навек принадлежит монстру, которому её отдал Верховный Владыка. И спорить с таким решением не станет никто… Даже её бедная мать…

Кора отвернулась к стене. Она так и лежала с раскинутыми руками, разметавшимися по подушке волосами, в разорванной одежде, со следами его диких поцелуев…

Он сидел рядом и не трогал. Просто смотрел на неё, и она чувствовала эти горящие взгляды, как прикосновения раскалённого железа…

– Я трус. Жалкий трус, – горько проговорил он. – Только трус и слабак может силой принуждать женщину стать его женой…

В словах звучала горькая насмешка над собой. Но ей было всё равно. Она лишь подтвердила слабым голоском:

– Да… трус…

– Ты позволишь, – спросил он с удивительной нежностью, беря её руку и целуя запястье, где остались следы от его грубых пальцев, – всё исправить… если возможно… добиться тебя, Богиня?

Она лишь усмехнулась бледными пересохшими губами: к чему этот фарс? Потом отвернулась набок и подтянула колени к груди, ощущая, как могильной плитой на неё давит безысходность…

Она наклонился, осторожно убрал локон, упавший на щёку, обвёл пальцем контур её нежного личика, отстранился, укутал – дрожащую, маленькую, одинокую – одеялом… и ушёл.

Он заходил каждый вечер, зачем-то спрашивал, как её самочувствие. Клал на подушку бледный букетик асфоделей, извиняясь, что другие цветы здесь не растут, просил её что-нибудь поесть или выпить и уходил вновь, ни с чем…

Он больше не касался её и пальцем.

Но ей было уже всё равно… Её сознание уже путалось… меркло… становилось обрывочным и бессвязным…

«Зачем тебе нарцисс? Он отравит тебя своей слизью, ты умрёшь и попадёшь к Аиду», – звучал периодами взволнованный голос матери.

«Я не умру, я ведь Богиня», – весенним ручейком звенел её голосок.

«Моя Богиня, – шептал кто-то рядом глухо и отчаянно, осторожно беря её истончившуюся ладошку. – Пожалуйста… хоть глоток… хоть кусочек…»

Зачем она потянулась за тем нарциссом? Откуда он вообще взялся там, если у них с матерью не растут нарциссы? Он был красив, так совершенен…

«Самая красивая… Никого не видел лучше… – шептал голос. – До тебя я не знал, что значит – лицезреть Богиню… Каково это – преклоняться…»

Губы коснулись её лба. И она почувствовала: говоривший пылал от жара.

«Мне бы солнца… хоть на миг… цветы…» – пересохшими губами чуть слышно пролепетала она. Протянула вперёд тонкую ручку, ухватилось за грубую ткань одежд…

Её легко подняли, будто она ничего не весила, прижали к горячему телу – она слышала, как ухает и колотится сердце. Сердце ли? разве оно есть у монстров, что воруют девушек с цветущих лугов?

Миг, и её осторожно, как великую ценность, опустили на нежный ковер ярко-зелёной травы. Коре даже пришлось закрыться от солнца – успела отвыкнуть от него. Она приподнялась, села, опираясь на руки, и обомлела: сколько видел глаз – простиралась поляна, усыпанная красивейшими цветами, над ними порхали пестрые бабочки, густые кроны деревьев отбрасывали плотную тень, а у их корней журчал говорливый ручеёк.

– Что это за дивное место? – спросила она, жадно и полной грудью вдыхая ароматы цветов.

– Элизиум22, – невесело отозвались рядом.

Но она уже не слушала, снова наполненная энергией, как весенние всходы полны жизненных соков.

Она вскочила, закружилась, рассмеялась. Ей казалось: ещё чуть-чуть – и из-за деревьев, хохоча и передразниваясь, выскочат верные спутницы – Иахе, Левкиппа, Фено. Что строго взглянет на проказниц Каллигенейя, доплетающая красивейший венок. Что легкой и величественной поступью к ней выйдет мама…

Радостная, Кора упала в траву, раскинула руки, уставившись в безоблачно-синее небо. Потянула на себя ближайший кустик и… тот поддался удивительно легко.

Странно, мелькнула мысль. Кора поднесла растение к глазам и… даже не поверила сразу… У него не было корней…

Она вскочила и начала хватать травинку за травинкой, и те легко взмывали вверх, ничем не удерживаемые…

Тогда у неё подломились колени, и она рухнула вниз, горько зарыдала, комкая тоненькими пальчиками пучки вырванных растений:

– Трава без корней… Как я… Плохая трава… плохое солнце… слизь отравила… я умру…

Её сгребли в охапку, с силой прижимая к себе:

– Ты не умрешь. Ты богиня. Ты вернёшься к корням и солнцу, о Весна…

Потом её унесли в спальню, оставили одну, и торопливые шаги удалились прочь…

А потом пришёл мальчик – худенький, некрасивый, юркий… Он держал в руке крупный красный плод.

– Вот, – протянул ей дольку, и Кора замерла от красоты: словно драгоценные камни, поблёскивали внутри плотной корки пурпурные семена. – Не бойся, – ласково сказал он, – я Аскалаф, здешний садовник. А это гранаты. Они растут в моём саду. Попробуй. Они очень вкусные. Ты точно на земле такого не пробовала.

И Кора соблазнилась: протянула руку, выбрала четыре крупных зёрнышка и бросила их в рот. Раскусила, брызнул сок – терпко-кисло-сладкий.

– Невероятно! – восхищённо прошептала. – Я действительно не ела ничего подобного!

Парень улыбнулся:

– Здорово, что тебе понравилось, царица.

Она не обратила внимания на оговорочку, всё ещё смакуя необычный вкус фрукта, а юный садовник ушёл крайне довольный собой.

А потом… всё завертелось.

Явился Гермес, провозгласив:

– Радуйся, Кора. Ибо ты увидишь свою мать. Аид, Богатый и Щедрый, отпускает тебя.

Она не поверила, но Гермес повторил, что Владыка сам послал за ним:

– Да, и лучше тебе пойти. Твоя мать там такое творит! Ещё немного – и земля вымрет. Не будет твоих любимых цветов.

Он принёс ей нарядные одежды, присланные матерью. Она отвыкла здесь от таких оттенков – яблочная зелень, небесная лазурь, золотые отблески солнца в вышивке…

Местные бледные и зеленокожие нимфы помогли ей совершить омовение, умастили тело душистыми маслами, уложили волосы. Как приятно было ощущать прикосновение к коже мягкой струящейся ткани после того грубого рубища, в которое она заворачивалась здесь. Как чудесно было чувствовать, что волосы тяжёлой шелковой волной падают на плечи и спину. А ступни с удовольствием погружаются в сандалии.

Когда она вышла из спальни, бывшей ей тюрьмой так долго, Гермес даже присвистнул:

– Если бы Аид уже не похитил тебя, это сделал бы я.

Кора нежно улыбнулась, кокетливо опустила ресницы и зарделась. Она действительно в этот момент излучала чистую прелесть юной весны.

Но вдруг оглянулась и поёжилась: ей снова почудился тяжёлый горячий взгляд. Она ощутила его, а ещё – голод, тоску, покинутость, которые буквально наполняли пространство.

От этих неприятных ощущений хотелось поскорее избавиться.

– Идём, – сказала она Гермесу-Душеводителю, протягивая ему ладошку.

Он посмотрел на неё удивлённо:

– Разве ты даже не простишься с Аидом?

Кора покачала головой – Владыка Подземного мира был последним, кого ей хотелось видеть. За последнее время он сделался смазанным воспоминанием. И она не собиралась воплощать этот смутный образ.

– Когда мне говорили, что весна бывает жестокой, я не верил. Теперь же лицезрю её! Он призвал меня и велел увести тебя, потому что ты погибаешь без солнца. А ведь ты – его законная жена. Он мог бы оставить тебя в своём мире навсегда.

Вместе с жизнью к Коре начала возвращаться и дерзость:

– Ты полагаешь, я должна быть благодарна? Если бы он не схватил меня и не унёс сюда, не пришлось бы сейчас играть в благородство и возвращать. Идём, я не останусь здесь ни мгновеньем больше!

И вот тут выступил из-за стены недавний знакомец – Аскалаф. Гордо вскинув голову – и куда девался прежний задорный мальчишка? – он заявил:

– Эта женщина не может уйти – она съела зёрна граната.

– Что?

Появился и ещё один участник представления – Аид, оказывается, всё это время стоял рядом, скрытый своим шлемом-невидимкой. Вот почему она чувствовала его взгляды! Он надвигался на парня грозно – ещё немного и раздавит:

– Что ты сказал?

– Она съела зёрна граната, Владыка, – глаза у Аскалафа сделались совершенно круглыми, но взгляд оставался прямым и честным.

– Откуда она взяла гранат?

Кора вспыхнула от того, что о ней говорили в третьем лице, будто её здесь не было.

– Я принес, – юноша вжался в стену и весь дрожал, казалась, ещё немного, и начнёт трястись дворцовый мрамор, с которым бедняга пытался слиться. – Я старался для вас, Владыка, – поспешно заявил садовник, понимая, что сделал глупость.

Аид сощурился, недобро так, у него ходили желваки, а губы превратились в узкую линию. От одного вида Подземного Владыки все присутствующие замерли. Аскалаф же и вовсе много раз попрощался с жизнью.

Но Владыка Аид умел карать по-особенному. Буквально отодрав мальчишку от стены, он швырнул его к ногам Гермеса, рявкнув:

– Заберешь с собой. Пусть Деметре свои мотивы объяснит. Она оценит.

И Аскалаф тихо заскулил: все знали, как лютовала Богиня Плодородия, узнав, кому в жёны отдали её кровинку. А если ей станет известно, что какой-то «умелец» привязал её дочь к Подземному миру, кому-то ой как худо придётся. Легче сразу под двузубец Владыки.

– Тебя не зря называют Безжалостным, – почти с восхищением проговорил Гермес, хватая норовившего улизнуть Аскалафа за шиворот и подавая руку Коре. Та уже вложила в сильную смуглую ладонь Душеводителя свои тонкие пальчики, когда раздался усталый голос:

– А ты, Весна, забудь о зёрнах граната. Возвращайся, когда захочешь, – и совсем глухо, с осознанием невозможности и затаённой надеждой: – Если захочешь…

Она не смотрела на него, но была уверена: он не сводит глаз – таким тяжёлым ощущался его взгляд.

Кора сжала руку Гермеса, словно набираясь у него силы, и произнесла:

– Я не захочу.

И всё-таки вскинула на Аида взгляд – словно метнула изумрудные кинжалы. Но они разлетелись в осколки, ударившись о глухую чёрную стену отчаяния.

«Я знаю», – прочла она в его глазах. И покачнулась.

Гермес подхватил её и понёс к выходу из аида, но она нарушила правила этого мира, оглянулась и увидела согбенную фигуру. Он стоял на коленях, закрыв лицо руками – побеждённый, брошенный, бесконечно одинокий. И вокруг него каплями крови рассыпались зёрна граната. Она поспешно отвернулась, потому что увиденное укором давило на сердце.

Наверху мать расцеловала её. Они обе плакали, обнявшись. Кора не могла нарадоваться солнцу, свету, цветам. Настоящим, с корнями. Материнским ласкам, свежим запахам. Мать крепко обнимала её, давая понять, что никогда не отпустит. Деметра и вправду расспросила Аскалафа, кто он и зачем марает её благостный мир своим уродством, как «этот»… Выслушала дрожащего парня спокойно, почти буднично. И так же буднично превратила в ящерицу.

И поскорее увела свою дочь подальше от этого проклятого места. Чтобы та позабыла весь ужас, что ей пришлось пережить.

Но Подземный мир не желал забываться. А особенно – его Владыка. Он являлся ей каждую ночь во снах и горячечно шептал, скользя кончиками пальцев по её волосам: «Богиня… Я раньше не знал, как это – преклоняться»…

И постепенно приходило осознание.

Кора спрашивала мать:

– Тебя мужчина называл когда-либо богиней? Преклонялся перед тобой?

Деметра хохотала:

– Сотни мужчин зовут меня богиней и преклоняются. Только все они – смертные.

– Я говорю о боге.

Деметра замерла, потом тряхнула золотыми локонами и ещё раз хохотнула, но уже не так уверено:

– Ну и выдумщица ты у меня, Кора.

Только она не выдумывала.

А потом были Арес и Аполлон. Они и до похищения сватались к ней, но получили тогда решительный отворот поворот из уст Деметры. Теперь явились попытать счастья вновь.

Сначала пришёл Арес: обозвал её «девкой», заломил руки и норовил залезть под юбку. Только появившаяся вовремя Деметра спугнула его. Следующим нарисовался Аполлон: сочинял красивые стихи, сравнивал её с нежным цветком, а себя – с ярким солнцем, согревающим этот цветок. Кора не оценила столь возвышенных метафор. Мусагет удалился, бормоча, что художник всегда одинок и не понят.

К осени Кора поняла, что сердце её полно тоски по нежным прикосновениям, страстным поцелуям и такой отчаянной любви, что светилась в чёрных глазах.

Когда он вновь поднялся на поверхность, чтобы выслушать волю Зевса – а Деметра собрала целый совет богов, потому что дочери предстояло уходить в Подземный мир, – Кора сама выбежала к нему навстречу из залы, где заседали боги. Каким-то чутьём угадала – придёт! Сегодня!

И кинулась вперёд ровно в нужный миг. Выбежала и замерла, увидев: он осунулся, побледнел, под глазами лежали тёмные круги. Сейчас, освещённый ярким солнцем Олимпа, он выглядел ещё более некрасивым и неуместным здесь. Он и сам это чувствовал – сутулился, словно хотел стать совсем незаметным. Но всё-таки нашёл в себе силы улыбнуться ей. Улыбка удивительно преобразила его: он словно помолодел на несколько лет и стал таким красивым, что яркие олимпийцы меркли на его фоне.

– Я уйду с тобой, – сказала она, протянув ему руку.

Он осторожно взял её ладонь и нежно коснулся губами – перевернул и поцеловал в самый центр.

– Из-за зёрен граната? Или потому, что так решил Зевс?

– Нет, потому что ни с кем больше я не могу чувствовать себя настоящей богиней, – и она шагнула к нему, шатнулась и попала в крепкие объятия, он прижал её к себе, коснулся волос. – Потому что я хочу быть твоей женой, Аид, мой Владыка, мой муж, мой господин.

А потом они поцеловались. И пролетавшая мимо Ирида раскинула над ними свою радугу.

Так Кора обрела корни – глубокие, крепкие, надежные, и стала Персефоной – его Подземной Весной, умеющей миловать и убивать…

Афина входит почти бесшумно. Осторожно кладёт ключи на тумбочку в прихожей, проходит в комнату, не включая свет.

Я подаю знак:

– Не сплю.

Тогда она подходит и садится рядом на диван, берёт за руку. Она всегда чувствовала ответственность за меня – как за младшую сестру.

– У меня две новости – плохая и очень плохая, – невесело иронизирует, – с какой начинать?

– С менее плохой, – прошу, понимая, что не готова выслушать нечто страшное.

– Помнишь те камни, что мы нашли в разрушенном блоке Макарии?

Киваю – как же не помнить это инфернальное зелёное свечение? До сих пор не покидает ощущение тревоги.

– Они – не земного происхождения. У смертных просто нет знаний, позволяющих создать подобное. Но и не божественного.

– Какого же тогда? – спрашиваю, замирая.

– Это технологии Звёздного Чертога.

Холодею, с ужасом думая, какая же тогда ещё более плохая новость. Думаю, наверное, слишком громко, но богине, которая родилась из головы Зевса, не нужно слышать вопрос, чтобы ответить:

– Афродита исчезла. Прежде чем Аид туда добрался. Он шёл по-божественному.

– Значит…

– Только одно… Вернее, только один из нас, олимпийцев, был вхож в Звездный Чертог…

Только теперь доходит – Аид не был олимпийцем. С тех пор как он вытянул свой мрачный жребий, Подземный мир сделал его своим. Значит, кто-то должен был представлять и Олимп. Кто-то очень шустрый, успевающий везде, пользующийся иногда шлемом-невидимкой моего мужа, умеющий ходить между мирами…

– Гермес! – ошарашивает меня догадкой.

«Да», – читаю в серых глазах.

– Но зачем ему?

– Затем, – печально отвечает моя воительница, – что если соединить Слово, Юность и Любовь может получиться оружие пострашнее, чем всё то, что за последнее время навыдумывали смертные.

Да – бесшумное, мягкое, необычно привлекательное, отрывающее от жизни, уносящее на летние луга, на Элизуим, под мертвые солнца и к траве без корней…

Сон четвёртый: этот туман похож на обман…

Туман густой, как студень. Хоть режь ножом. Ей приходилось буквально раздвигать туманные хляби, чтобы сделать несколько шагов. Туман пугающ. Он – дыхание Эреба23.

Туман манил, уводил и насмехался. И юная богиня, которая пыталась найти выход, разорвать густую пелену, выбраться из-под власти наваждения, смешила его. Он знал – у неё ничего не выйдет. Туман слишком плотно обвил её своими щупальцами. Совсем скоро утащит в бездну, где она не сможет дышать. Потому что нельзя дышать, если у тебя вырвано сердце. А он – вырвет, сможет, осталось чуть-чуть…

С маленькой богиней так весело играть.

«Куда ты спешишь, Кора? – будто спрашивал он. – Остановись. Мне есть, что тебе показать».

И дразнил её картинками: то темноволосый мужчина занимался любовью с зеленокожей нимфой, то рыжеволосая девушка отдавалась прекрасному юноше посреди цветочного луга…

Кора не хотела видеть. Она закрывала глаза, мотала головой.

«Нет! Всё это неправда!»

Туман хохотал. Туман подсовывал ей новые картины – тьму, воющее отчаяние, невозможность исправить…

Кора не верила. Она убежит туда, где всё хорошо, туда, где будут тёплые объятия и страстные поцелуи. В свой стабильный Подземный мир. Ещё немного. Она сможет. Там она обретёт силу. Там она станет… «Чудовищем!» – хохоча, подытожил её мысли туман. И показал новую картину: чудовище нависает над красивым юным богом, его грудь пронзает острый железный шип, тёрн оплетает его совершенное тело колючими ветками, с алых полных губ несчастного капает ихор, а его глаза молят о пощаде. Только чудовища не ведают этого слова. Чудовища умеют только одно – убивать.

Кора упала на колени и закрыла глаза руками. Она не хочет видеть. Не хочет знать. Туман вокруг неё – неправильный, словно Мом-Кривляка24 скачет подле со своими ужимками и поддёвками. Только вот Мом, решивший как-то раскритиковать Афродиту, не нашёл в ней ни одного недостатка и лопнул от злости.

Туман ухмыльнулся: «Думаешь, бог, дитя Эреба и Нюкты, мог так просто исчезнуть?»

Кора покачала головой: изгнать голос, избавиться от ненавистного собеседника, не слышать…

Но Туман не собирался умолкать:

«Лопнув, Мом стал по-настоящему великим. Теперь он воистину вездесущ. Он может вселиться в любого – смертного или даже бога. И тот сам начнёт играть и насмешничать. Это же весело. Так весело. Вот она – истинная власть».

И тогда Кора вскинула глаза и вгляделась в туман: он переливался, менял форму – вот златокудрая красавица кривит идеальные губы в усмешке, вот бог в крылатых сандалиях прикрывает улыбку тонкой ладонью…

Им весело, а ей страшно. От насмешек не уйти, не спрятаться, они преследуют тебя, как эринии, и жалят так же больно, как их бичи.

И не стоит молить о пощаде – чудовища не знают такого слова…

В последнюю неделю сны такие, что лучше не спать. Но если я не буду спать, Аид привяжет меня к кровати. Угрожал недавно, поймав на кухне нашего «штаба», где я сидела в кресле, обхватив остывшую чашку какао. Конечно же, утащил меня в постель и лично проследил, чтобы Гипнос не поскупился, когда плескал на меня из своей чашки. И я знаю, что это не пустые угрозы – действительно ведь привяжет.

Только пусть, всё равно сегодня я не смогу уснуть: не хочу вновь и вновь возвращаться в тот кривляющийся туман. К тому же чары Гипносова настоя больше на меня не действуют.

Поэтому встаю с кровати, в который раз оглядывая нашу с Аидом новую спальню – по-военному аскетичную.

После того случая, когда в подвале нашего загородного дома произошёл взрыв, все перебрались сюда – на подземную базу. У Аида она уже давно: надо же где-то изготавливать молнии для Зевса или стрелы для Аполлона. Вот в глубине подземелий, где проходили сотни рудоносных жил, и устроилась наша база. Кроме непосредственно горячего цеха, где царствовал Гефест,25 тут ещё располагался и главный центр управления «Системой отслеживания богов». Когда Аид с Тотом её придумали и показали Зевсу, Верховный Владыка, говорят, радовался как ребёнок. Ещё бы – теперь каждого заговорщика можно вычислить заранее. У Аида, конечно, была своя причина запустить «С.О.Б.», однако распространяться он о ней не стал.

Сюда же, под землю, после примирения с Зевсом прибыл и Прометей. Несмотря на прощение, дарованное Повелителем Неба, места на Олимпе ему по-прежнему не было. Хотя там и оставалась сероглазая богиня, которая когда-то наделила дыханием его слепленных из глины человечков26. На базе Прометей отвечал за ядерную физику и генетические исследования. И Афина с удовольствием помогала ему на этом поприще. Она больше не желала оставаться для державного отца только мудрой войной, оружием, которое бросали в бой, когда требовалось. Ей куда больше нравилось трудиться в отделе исследований и целоваться с голубоглазым титаном.

Вскоре к подземной команде присоединился и Геракл. Несмотря на своё вознесение и щедро дарованное бессмертие, он чувствовал себя лишним на Олимпе. Там было слишком много позолоченной лжи, а честный и прямой герой не выносил её.

«И опять же – дочь под присмотром», – мотивировал Геракл своё появление у нас. На что Макария ответила недовольным фырканьем: никак не могла простить ему женитьбу на Гебе – невозможно считать мачехой ту, кто на вид едва ли не моложе тебя.

В общем, вот такая разношёрстная братия собралась за последние тысячелетия в Подземном Царстве. И вызовы нового времени способствовали тому, чтобы все держались вместе и придумывали методы противодействия проказам суровой реальности.

Сейчас же, когда исчезли сразу три богини и стало известно, кто стоит за этим, некоторых приходилось сдерживать в буквальном смысле – Гефест размахивал своим громадным молотом и грозился выщипать перья у крылатых сандалий кое-кого, Геракл же просто собирался с этим кое-кем поговорить по-мужски, похрустывая могучей шеей и разминания кулачищи. Тот же просто сидел в углу, обхватив голову руками, и смотрел прямо перед собой. У него не только пропала любимая жена, его предал лучший друг – ведь он доверял Гермесу как родному брату.

В общем, дела творились такие, что любой потеряет сон.

Поэтому я тащу с постели одеяло, закутываюсь в него, чтобы прикрыть пижаму с чиби-Аидиками, погружаю ноги в тёплые пушистые тапочки, на которых щерятся фетровыми зубами три морды Цербера, и спускаюсь вниз, туда, где Аид колдует возле «С.О.Б.». Сейчас, когда все его помощники повалились с ног, лап, копыт, он один остался бдить. Иногда я спрашиваю себя или трясу Гипноса: спит ли мой Владыка когда-нибудь? И никогда не получаю ответа.

Подхожу на цыпочках, кладу ладони на плечи, упираюсь подбородком ему в макушку и прикрываю глаза. С ним никогда не страшно, с ним не приходят дурные сны.

Аид берёт меня за руку, обводит вокруг кресла и тянет к себе на колени. На миг прячет лицо в волосах, потом целует в глаза и лоб. И, наконец, поддевает согнутым пальцем моё лицо и пристально смотрит в глаза.

– Твой туман прав, – говорит, считав мой сон, – бог не может исчезнуть насовсем.

– Но ты же говорил, что если исчезнут мифы – божество станет смертным…

– Да, мы так считали. Знаешь, некоторые смертные поэты, должно быть, тоже когда-то – может, во снах или как-то ещё – попадали в Звёздный Чертог.

– Разве такое возможно?

– Да, – кивает он. – Звёздный Чертог сам выбирает тех, кто может в него войти. Остальным просто не явится.

– Значит, я…

– Значит! – подтверждает он. – Так вот, один земной поэт явно побывал в Чертоге, а после написал: «Так храм оставленный – всё храм, Кумир поверженный – всё бог!»27

– И что из этого следует? – спросонья я плохо соображаю. Мне куда больше хочется просто сидеть на коленях у мужа, изредка обмениваться поцелуями и ни о чём не думать.

– Из этого следует, что даже после того как богини исчезли и пропали мифы и упоминания о них, они по-прежнему остаются богинями, а мы – ошибались. Из этого следует, что мифы можно написать заново. И такие достоверные, что и боги примут их за свои.

– Но ведь всегда остаётся Скрижаль Мироздания, где хранятся подлинные истории.

– Ровно до той поры, пока новый бог нового мира не начнёт свою Скрижаль.

– Ты думаешь, Гермес способен на такое? – сонно бормочу и трусь щекой о его чёрный с серым джемпер.

Люблю, когда Аид вот такой – домашний, в джемпере и джинсах. Одежда смертных только подчёркивает достоинства его стройной поджарой фигуры.

Аид хмыкает и снова нежно целует меня в волосы:

– Нельзя недооценивать противника, Весна. Если сомневаешься в его способностях, спроси Зевса, Посейдона, Гефеста, Афродиту, Аполлона и Ареса28. Да и потом – только одного из нас смертные назовут Трисмегистом.29 Только одного будут помнить, когда Зевса на небе сменит Единый. И он ведь уже создал свою Скрижаль. Изумрудную, как твои глаза30. И в ней нет нам места.

Я, конечно, перечитала много книг в библиотеке Тота, но мне никогда не было дела до трудов, в которых боги говорили о природе божественного. Поэтому об Изумрудной Скрижали не имела представления.

– Но если у него уже есть Скрижаль, зачем ему ещё одна?

– Изумрудная Скрижаль, конечно, великий текст, но это – писанина для избранных. Таким не поведёшь за собой массы. Смертным надо попроще и попонятнее. Нечто максимально доходчивое…

– Как фильмы, которые смотрят Загрей и Макария?

– Именно. Книги ушли в прошлое. Современности нужны красивые яркие картинки. И ты ведь прекрасно знаешь, что Гермес умеет такие создавать…

Я вздрагиваю, коснувшись воспоминания, которое столько лет гнала от себя и прятала в глубинах сознания.

– Разве, то не было глупой шуткой? – цепляюсь за тростинку, потому что водоворот дурных предчувствий уже уносит меня.

– Нет, Весна, – грустно отзывается Аид, – то была проверка, которую я провалил.

И меня накрывает тёмной и холодной волной памяти…

Разговор об изменах случился у них внезапно, когда лежали расслабленными после особенно бурной встречи. Аид играл с её рыжими локонами, обводил кончиками пальцев нежный абрис лица и, поцеловав в уголок губ, алых и шелковистых, как лепестки роз, произнёс:

– Если ты когда-нибудь вздумаешь изменить мне – Поля Мук покажутся тебе Элизиумом.

Он сказал это буднично, уловив момент, когда её мысли походили на кисель, но как только смысл сказанного всё-таки дошёл, она сузила глаза и не осталась в долгу:

– А если ты вздумаешь изменить мне, то сильно пожалеешь.

Он почему-то не разозлился, а наоборот – самодовольно ухмыльнулся:

– Всенепременнейше, моя Весна.

Потом он собственнически сгрёб её в охапку, а она так же по-хозяйски обняла его. Они только друг друга и никого больше.

Так и было до того жуткого дня, когда Гея, совокупившись с Тартаром, породила Тифона31. Задрожал небесный свод, закипели моря, скрылись в чаду и копоти высокие горы. Всё живое могло погибнуть, если бы Зевс не остановил чудовище своей молнией. Тварь, как и прочих, свергли в Тартар, за могучие кованные ворота… Туда, откуда не вырваться.

А потом…

…Деметра плакала, глядя на разрушения, нанесённые Тифоном: выжженные посевы, сгоревшие сады, погубленные поля. И Кора не смогла оставить мать в такой момент. В конце концов, у неё как у богини Весны тоже есть обязанности перед этим миром. Да и Деметре одной не справиться – это было ясно. Она – богиня всходов и посевов, природы окультуренной и приручённой. Кора же – природа дикая, сама её стихия, дающая ростку колоссальную силу, с которой тот пробивает земную корку и вырывается к солнцу.

Растить придётся много, потому что сейчас перед ней растрескавшаяся выжженная почва да раскалённый ветер, что играет сизыми шарами перекати-поля.

Она отправила Гермеса сказать Аиду, что в этом году не спустится к нему. Муж понял: кому как не ему, незримо стоящему за пультом своего центра управления во время любой заварушки, было не знать, каково сейчас Серединному миру. Да и новая «зверюшка» не желала спокойно сидеть в Тартаре: ворочалась, билась, полыхала пламенем вулканов, вздыбливала землю…

«Так будет лучше, – передал ей Гермес ответ мужа. – Делай, что должно, Весна».

И она делала. Люди возносили благодарственные молитвы Деметре и Коре за долгую пору тепла, за тучный урожай, за зеленеющие поля и рощи.

Лишь через год спустилась в своё царство прекрасная Персефона. У входа её встречала только Геката и сходящий с ума от радости Цербер.

Кинув питомцу медовую лепёшку и приласкав змеистые головы, Персефона перевела взгляд на подземную колдунью:

– Полагаю, мой царь занят судами, раз не смог встретить меня? – мягко и с затаённым волнением спросила она.

Сердце сжимало дурное предчувствие – мало ли что могло случиться с Аидом за это время. Он, конечно, бог и Владыка, но царство и так беспокойное, а тут ещё Тифон. И людей погибло тогда несчётно – с таким наплывом теней и за год не управиться.

– Да, – неопределённо протянула Геката, – занят. Идём, сама всё увидишь.

Но повела колдунья её в свой замок. Там исходил паром огромный котёл. Геката подманила Персефону ближе, кинула в дымное варево щепоть голубоватого порошка. Сначала жидкость в котле забурлила ещё сильнее, заполнив комнату густым туманом с приятным, чуть горьковатым запахом, но через несколько мгновений поверхность зелья стала идеально ровной. И Персефона увидела то, отчего внутри у неё всё вспыхнуло лесным пожаром: собственного мужа, лихо наяривающего какую-то зеленокожую пышнотелую нимфу. Её волосы, больше похожие на болотную тину, обвивали его как змеи. Мерзавка гортанно стонала, а между стонами изрекала:

– Зачем тебе эта Кора? Она тощая, подержаться не за что. Она глупая, если думает, что можно покинуть такого мужчину надолго, она…

Персефона не дослушала: сжав кулаки, она отпрянула от котла.

– Отвлеки Аида под любым предлогом, – строго, по-владычески, распорядилась она. – Я хочу поговорить с этой тварью один на один.

Геката плотоядно оскалила острые зубки. Уж она-то не была дурой из тех, кто полагает, будто весна – это цветочки да птичьи трели. Кто думает так, тот никогда не видел весеннюю бурю. И вот сейчас такая намечалась в Подземном царстве.

Геката убралась, а Персефона вновь вернулась к… подглядыванию.

Она заметила, что Аид спешно покинул свою подругу, не озаботившись даже её удовлетворением. И хотя вслед ему неслись недовольные вопли нимфы, Владыка Подземного мира, надо отдать ему должное, даже не оглянулся.

Вот тогда-то Персефона и явилась пред ней.

Незадачливая нимфа всё ещё костерила Владычицу, выпутывая из своих ужасных волос щепки и водоросли.

– Ну, здравствуй, соперница! – почти нежно пропела Персефона, приближаясь к ней.

Та вскинула на неё глаза – болотные, мутные, в куцых ресницах – и хмыкнула:

– О, прибыла царица. Только ты опоздала. Он – мой.

– Да ну? – ласково продолжала Персефона, сейчас, несмотря на свой невысокий рост, она буквально нависла над сидящей на берегу Коцита32 нимфой. – Я тебе его не отдавала.

– Он тебе не вещь, чтобы ты могла его отдать или забрать, – ухмыльнулась нимфа. – И он мой. Ты поймёшь это, когда обнимешь его. Он пропах мной, Минтой, а не тобой, нарциссная богинька.

– Богинька, значит, – этому шипению могли бы позавидовать и стигийские чудовища. – И да, он не вещь, он – мой муж, тварь. – По мере того как Персефона говорила и надвигалась, голос её креп, а сама она будто увеличивалась в размерах. – Как ты посмела коснуться моего мужа, мерзавка?! – звонкая пощёчина обожгла пухлую щёку Минты. – Ты, недостойная быть даже прахом у его ног.

И тут Минта испугалась, поползла прочь. Но делать это становилось всё сложнее – руки превращались в стебли, волосы – рассыпались мелкой листвой, ноги вросли в землю. Из Минты получилась отличная серебристо-зелёная трава, пряно и свежо пахнущая, с нежными цветами – светло-сиреневыми, оранжево-коралловыми.

«Мята», – словно жаловалась она, тихо колышась.

– Ещё как мята, – ехидно отозвалась Персефона и стала собирать букет.

Когда Аид, всклоченный и немного растерянный, в одетом наперекосяк хитоне, ворвался, наконец, в их общую спальню, Персефона ждала его, как и полагается добропорядочной жене: сидела у стены, плела венок и тихонько напевала.

Вскинув на мужа – признаться, немного ошарашенного – чистый, как умытая утренней росой зелень взгляд, она нежно улыбнулась, возложила на свои огненные волосы венок (почему цветы в нём не вяли?) и встала навстречу. Взяла за руку, заглянула в глаза.

– Мне идёт, мой царь? – тихо спросила, коснувшись тонкими пальцами венка.

– Тебе идёт всё, моя Весна, – сказал он, сгребая её в охапку. – Но куда лучше без всего.

И начал потихоньку избавлять её от одежды. Но Персефоне удалось вывернуться и чуть отстраниться от него:

– Тебе нравится запах этих цветов, мой царь? – сказала она, снова указывая на свой венок.

– Нет, Весна, – Аид уже начинал злиться, – он слишком навязчив. Из-за него я не слышу твоего нежного аромата.

– Навязчив? – удивлённо переспросила Персефона, избавляясь, наконец, от его объятий и отходя. – Разве? Не ты ли наслаждался им целый год, ожидая меня?

Аид всё понял и недобро сощурился.

– Вот как, – мягко начал он, – значит, ты всё знаешь?

Она гордо вскинула голову, радуясь, что может сдерживать слёзы. Неважно, что он сейчас с ней сделает – изобьёт, изнасилует, она всё равно скажет:

– Да, я знаю теперь, какие важные дела бывают у Владык. – Он хмыкнул, шагнул к ней, но она выкинула вперёд тонкую руку в предупреждающем жесте: – Не подходи, изменник. – Странно, но хрупкая преграда остановила его. – Как ты мог! Променять меня, меня(!), на неё? – слёзы всё-таки выступили – злые слёзы обиды и унижения. – Но теперь не придётся. Она больше не позарится на чужого мужа. Эта трава, – она швырнула в Аида пучок цветов, – твоя Минта. Наслаждайся ею, а меня – не тронь. Этими руками… что её…

Она задохнулась, сжимая кулаки.

Глаза мужа сверкнули яростью, одним прыжком, как зверь, он настиг её, схватил и впечатал в стену, а потом, зажав тонкие запястья в железном захвате над головой, впился в её губы диким поцелуем.

– Всегда… только ты… – шептал он горячечно, сдирая с неё одежду и осыпая колючими жаркими поцелуями, – я не видел её лица… только твоё…

– Мой… только мой! – задыхаясь, говорила она, жадно отвечая на его поцелуи и бесстыдно стягивая с него хитон. – Никому! Никогда! Убью любую! Уничтожу…

Аид отстранился и заглянул в его глаза, затуманенные сейчас в равной мере гневном и желанием, и вдруг – расплылся в такой довольной улыбке, словно ему только что преподнесли ценный подарок.

– Ты ревнуешь! – радостно констатировал он.

Персефона взревела, вывернулась, схватила стоявшую на столе чашу, где плавали веточки мяты, и ловко запустила в него, как диск.

– Гад! Как ты можешь радоваться?! Я и тебя убью!

Аид же, вместо того чтобы злиться, весело рассмеялся и ловко увернулся от летящего в него снаряда. Чаша разлетелась вдребезги, встретившись со стеной.

Тогда в Аида полетел нож, которым Персефона подрезала стебли цветов.

Аид поймал его на лету, откинул прочь, затем поймал и Персефону, вернее, маленькую эринию, которая кусалась, царапалась, брыкалась, и увлёк её на кровать. Прижал, впечатал в подушку запястья и навис над ней:

– Собственница! – сказал он. – Царица моя! Владычица! Знай, для меня не существует женщин, кроме тебя. Я, недостойный, оскорбил тебя, коснувшись другой. Но лишь потому, что сходил с ума от тоски по тебе. Она предложила, я взял. Ни я, ни она не стоим твоей божественной злости.

Она высвободила руки, обвила его шею, притянула к себе и прошептала на ухо:

– Не оправдывайся, любимый. Ты Владыка, а не смертный, которого жена застукала с другой.

– Повтори то, что ты сказала… – севшим голосом потребовал он, а глаза его потемнели до цвета самой глубокой бездны.

– Про Владыку? – лукаво спросила она.

– Нет, раньше…

– Любимый, единственный, самый нужный… Никому не отдам… – срывающимся тоном проговорила Персефона, и была зацелована.

В ту ночь он даже позволил Персефоне быть сверху, хотя при этом крепко, до синяков, сжимал её бёдра, контролируя процесс и задавая ритм: бешеный, рванный, жесткий, причиняющий боль – именно такой, какой был необходим ей, чтобы переплавить клокочущую злость в яркую страсть…

Тогда-то он и поверил, наконец, что любим. И Персефоне довелось видеть удивительное – сияющие тёплым светом глаза подземного Владыки и его счастливую улыбку, делавшую его очень молодым и очень красивым.

Четыре месяца Персефона купалась в любви и обожании, возвращая их в ответ. Прощаться в этот раз было особенно тяжело.

Вернувшись на поверхность, Кора всё ещё жила тем, Подземным, миром. И воздух не казался ей таким сладким, ручейки звонкими, а цветы и вовсе раздражали своей яркостью. Она часто отлучалась в библиотеку Тота, чтобы почитать в тишине, а люди сетовали: весна в этом году холодная.

Коре настолько не было дела ни до чего, что когда Иахе сообщила ей, расчёсывая и вплетая в волосы цветы, что у Афродиты новый любовник, она только хмыкнула:

– Последний, что ли.

– О нет! – патетически воскликнула подруга. – В этот раз, похоже, Киприда33 серьёзно влюблена. Да и видела бы ты этого красавчика! Наш Аполлон ему не чета!

В разговор включились и подбежавшие Фено и Левкиппа. Они наперебой стали рассказывать об Адонисе. Мол, он финикиец. Его прерогатива – летнее цветение, красота, желание. Все-все нимфы влюблены в него, но разве он посмотрит на кого-то, если ему благоволит сама Афродита.