Снежный мост

***

Мальчик был болен.

Но не это так волновало его мать. Он часто болел, и она уже привыкла к тому, как его глаза затуманивались лихорадкой. Иногда, когда жар спадал и опасения были позади, она втайне радовалась его недомоганию. Она могла ни с кем его не делить. Его учителей отсылали. Его руки и ноги, отяжелевшие от сонливости, странным образом казались более здоровыми, чем обычно, — крепкими и уверенными. Он был хилым созданием. Высоким для своего возраста. Большие глаза. Костлявый. Она считала, что, повзрослев, он станет красивым.

Его отец не соглашался. Возражения звучали беспечно, почти с любовью: для отца это было поводом похвалить любовь сына к книгам.

— Не красивым, — говорил ее муж, когда они были одни в своей спальной комнате и огонь в очаге почти гаснул. — Мудрым.

— Он не может стать и тем, и другим?

— О боги, надеюсь, нет. Одного из этих качеств будет достаточно.

Она вздохнула, вспоминая этот разговор. Она сидела у постели сына, стараясь не помять платье. Когда она положила руку на его подушку, мальчик, переворачивая страницу, приник к ее ладони. Он не поднял глаз от своей книги. Его плечи и лицо были напряжены. То, что тлело внутри него, не было лихорадкой.

Она погладила его по темным волосам.

— Время подходит. Карета ждет.

— Еще немного.

Ее рука ныла от неудобного положения и веса мальчика. Она изменила позу.

— Не уходи, — попросил он.

— Арин. Я должна.

Он дернулся в сторону.

— Почему? Лишь потому, что этого хочет Анирэ? Все, чего она хочет, — это обглодать принца. Она — паучиха.

— Не думаю, что паучихи обгладывают.

Он резко захлопнул книгу.

— Тогда лисица. Злая, коварная лисица.

— Этот бал важен для твоей сестры. Мы с твоим отцом должны посетить его вместе с ней, а о тебе, пока нас не будет, позаботится нянечка. — И все же ей не хотелось оставлять Арина. Ее задерживал не его недуг, который уже почти отступил, а злость, сдерживаемая и дрожащая. — Что твоя сестра сделала?

Он перекатился и спрятал лицо в подушку.

— Ничего, — услышала она приглушенный ответ.

— Если ты скажешь мне, я тоже тебе кое-что расскажу.

Он повернулся так, что с белоснежных холмов подушки на нее уставился серый глаз.

— Кое-что?

— Секрет.

Теперь он смотрел на нее в оба глаза.

— Секрет… и сказку?

— Маленький хитрец. Ты хочешь, чтобы я увлеклась сказкой и забыла про бал. Что подумает королевская семья, если меня там не будет? Тебе не нужны сказки. У тебя есть книга. — Но тут она повнимательнее посмотрела на то, что он читал, и нахмурилась. — Говори, — сказала она более строго, чем намеревалась. — Что Анирэ сделала?

— Она сказала, что помнит, как я родился.

— Верно.

Ее дочь была на десять лет старше сына и сейчас уже превратилась в молодую женщину.

— Она сказала, — прошептал Арин, — что я родился в год смерти. Что, перед тем как дать мне имя, ты ждала несколько месяцев, чтобы мои именины выпали на год другого бога.

— Что ж. — Она повертела в пальцах свою серьгу с изумрудом. — Да. Все матери в тот год делали это. — Кроме, разве что, тех немногих, кто полагал, что, рожденные в год смерти, их дети однажды станут воинами. «Но кто, — содрогнувшись, подумала она, — захочет этого?» — Как глупо волноваться из-за этого, Арин. Важно имя, не рождение.

Однако целых две поры он оставался без имени. Он родился в расцвет знака смерти.

Она отвела взгляд от бледного лица мальчика.

— Анирэ сказала, что я родился скелетом.

Ее взгляд метнулся обратно к нему.

— Что?

— Она сказала, что я был одни кости. Суставы моих пальцев казались жемчужинами.

Теперь уже ей пришлось скрывать злость.

— Анирэ сказала, что ты молилась богам, чтобы они дали мне плоть, — продолжил он. — И они дали, но недостаточно. Поэтому я такой тощий.

— Милое дитя, это неправда.

— Я знаю, что это неправда! — Но серые глаза Арина блестели страхом, и что-то в нем уловило, что она заметила это. Затаившаяся до этого мгновения ярость прорвалась сквозь его ужас и освободилась. — Я ненавижу ее.

— Неправда.

— Правда, — сказал он. — Ненавижу!

— Шш. У тебя и так болит горло. Хочешь потерять голос?

Он глотнул воздуха и подавился им. По его щекам потекли слезы.

— Я ненавижу ее, — хрипло сказал он.

Она тоже сейчас испытывала к своей дочери не самые добрые чувства. Сказать ребенку такой ужасающий бред!

— Пусть карета подождет. Я расскажу тебе и сказку, и секрет.

От слез его ресницы слиплись, а лицо блестело.

— И то, и другое?

— Да, — заверила она его и взяла в руки книгу, которая лежала на постели. Заголовок был написан на другом языке — и это ей понравилось. — Я точно смогу предложить тебе что-нибудь получше этого.

Он уже прекратил плакать.

— Мне нравится эта книга.

— Как тебе может нравиться что-то, написанное валорианцами?

— Валорианцы интересные. Они другие.

— Да, другие.

Один лишь вид напечатанных на страницах слов чужого языка заставил ее ощутить страх. Она никогда не была в Валории, но все знали, каковы люди в этой стране: безбожные, жестокие. Кровожадные. Даже женщины там воевали. Она не могла этого представить. И ходили слухи…

Она отложила книгу.

— Итак, сказка.

Теперь Арин затих. Он благодарно прикоснулся к ее ладони и вложил свои пальцы в ее. Она насладилась этой небольшой долей тепла, которое укрылось в ее руке, подобно птичке.

— Расскажи мне о том, как были созданы звезды, — попросил он.

— Ты слишком мал для этой сказки.

Он отнял свою руку.

— Я пережил восемь зим.

— Да, именно.

— Я уже знаю это историю, амма. Я просто хочу услышать ее, переданную твоим голосом. — Когда она замялась, он сказал: — Ты знала, что валорианцы считают, будто звезды — это искры, которые вылетели из-под копыт несущихся галопом лошадей?

От этих слов ее сердце заколотилось сильнее. Однако ее стране можно было не опасаться Валории. Между Гераном и Валорией стоял горный хребет. Остальная часть Герана была окружена водой, и геранцы повелевали морями. «Мы в безопасности», — подумала она.

— Я слышал, что валорианцы едят золото, — сказал мальчик.

— Нет, конечно, нет.

Или это правда? Она не знала, сколь далеко заходило их варварство. Поедание золота казалось совершенно безобидным, по сравнению с резней на южных островах. Она слышала, что валорианцы пролили реки крови. Те, кого они не убили, были угнаны в рабство.

Она гадала, сколь много Арин знал о войнах за геранской границей.

— А теперь лежи тихо, — сказала она, — и слушай. Не перебивай.

Успокоившись, он откинулся на подушки.

— Хорошо.

— Давным-давно в горах жил юноша, который пас коз. Его дни были полны звона колокольчиков и цокота козьих копытцев по отколовшимся от скалы камням. Ночи тогда были темнее, чем сейчас, — беззвездные и беспросветные. И лишь луна, подобно драгоценному камню, висела посреди холодного небесного шелка. Пастух жил в одиночестве. Его сердце пребывало в спокойствии. В своих молитвах он обращался к каждому богу.

Но он не всегда был одинок. Дни становились короче и холоднее. Тяжелые серые облака цеплялись за скалы и рвались в клочья. Сам ли пастух оставил своих близких или они его? Никто не знает. Но в уходящем тепле осени он вспоминал о них. В первом холодном зимнем ветре он слышал звон голосов. Он говорил себе, что это козьи колокольчики. Возможно, так и было.

Она посмотрела на своего сына. Он знал о ее слабости к сказкам. И это, в конце концов, была всего лишь сказка. Однако она бы предпочла, чтобы он выбрал более счастливую.

— А дальше? — спросил мальчик.

— Он был беден. Его обувь прохудилась. Но он был более стойким, чем казался, и у него был дар. Ледяным розовым утром он выбирал из потухшего очага обугленный прут. Он выходил наружу, где было светлее. Иногда он использовал стены своей хижины; у него не было бумаги. А иногда он выбирал отвесный склон утеса, позволяя камню придавать картинам углем новые измерения. Он рисовал. Его ладони становились темными от угля; он возвращал к жизни воспоминания, бросал тень на потерянные лица и движением мизинца смягчал изображения того, что когда-то знал.

Вокруг него топтались козы. Кроме них, некому было рассматривать его рисунки.

Но снега их увидели: выпал первый зимний снег. Он накрыл своей белой ладонью изрисованный камень. Он ворвался в хижину пастуха. Он крутился у двери, будто из любопытства желая узнать, не скрывались ли внутри другие картины.

По коже пастуха пробежали мурашки. Возможно, ему следовало остаться дома.

Но он не остался. Он отправился пасти коз. Он рисовал. И снега пришли за ним.

В те дни боги и богини жили среди людей. Пастух сразу узнал ее. А разве мог не узнать? У нее были серебряные волосы. Ясные, как лед, глаза. Бледные голубые губы. Казалось, будто воздух вокруг нее звенит. Это была богиня снегов.

Арин сказал:

— Ты кое-что забыла.

Но она не забыла. Чуть помедлив, она произнесла:

— Богиня улыбнулась и показала заостренные алмазные зубы.

— Я не боюсь, — сказал Арин.

Но как рассказать сыну остальное? О том, как богиня молча следовала за пастухом, так близко, что на его плечах образовывался иней? Он рисовал для богини снегов, и при виде его картин из ее глаз сыпались замерзшие алмазные слезы и стучали по камням. Пастух с нетерпением ждал ее каждое утро. Ему начало нравиться, когда стучали зубы. Когда она появлялась, воздух становился прозрачнее и холоднее. Дышать было тяжелее. И все равно пастух жаждал этой болезненной чистоты.

Когда ее не было рядом, он вспоминал о козах. Наверное, он пах, как они. Был теплым и глупым, как они.

Однажды богиня прикоснулась к нему. Ее прикосновение было настолько холодным, что обжигало. Его челюсти сжались.

Богиня отстранилась, а затем приблизилась еще раз. Теперь это было мягкий шепот, с которым снега обволакивают мир, изменяя его. Мягкий снег перьями падал на землю. Богиня спустилась к пастуху.

Снова пришел жгучий мороз. Пастух умолял богиню, чтобы она ужалила его.

Она ушла. У нее не было другого выхода: либо покинуть его, либо убить. И пастух снова остался наедине со своими козами и потемневшими палочками, которыми он изрисовывал стены своего горного жилища.

— Они стали друзьями, — сказала, наконец, мать.

— Не друзьями, — укоризненно поправил ее Арин.

Мальчик читает книги не по возрасту, это было ясно. Мать нахмурилась, но сказала только:

— Больше он не видел богиню. Лишь то, что видели остальные смертные: снежинки, безупречные белые кружева. Он наблюдал за снегом днями, он наблюдал за ним ночами… когда мог. Лунный серп становился все тоньше. А затем пришла ночь, когда луна и вовсе исчезла. Эта ночь была столь же черной, насколько снег был белым. Пастух ничего не видел. Я хотела бы сказать тебе, Арин, что он произнес свои молитвы как обычно, вспомнив каждого бога, но в эту ночь он пропустил бога луны.

Он проснулся от того, что возле его хижины под чьими-то шагами скрипел снег. Он знал, что это не его богиня — она перемещалась со свистом или беззвучно, — но в горах путники встречались редко, поэтому пастух вышел из хижины, чтобы встретить гостя.

Это был мужчина — или казался мужчиной. Пастух не верил своим глазам или же ночной гость был видением. Его очи были черными — нет, серебристыми, нет желтыми, или это оранжевое пламя? Он был скорчившимся или огромным? Или даже это был не он, а она?

Пастух моргнул и, хотя еще не узнал гостя, понял, кто мог ответить на его зов.

«Ты хочешь быть с моей сестрой», — сказало божество.

Щеки юноши вспыхнули.

«Нет, не смущайся, — сказало божество. — Она хочет того же. И я могу сделать так, чтобы это свершилось».

Боги не лгут. Но пастух покачал головой: «Это невозможно».

«Смертный, да что тебе известно? Ты слишком далек от царства богов. Тебе нужен мост, чтобы подняться на небеса. Там другой воздух. Ты тоже там станешь другим. Почти таким, как мы. Я могу построить для тебя этот мост. Тебе нужно только согласиться».

Пастух с опаской спросил: «Этот мост убьет меня? Или я останусь жив?»

Божество улыбнулось: «Ты будешь жить вечно».

Юноша сказал «да». Он бы согласился в любом случае, он бы выбрал смерть и снега, но его учили, что с богами не заключают сделки, не задав правильных вопросов.

Ему следовало отнестись к этому серьезнее.

«Вечером мы встретимся снова, — сказало божество, — и вместе построим мост».

«Вечером?»

Это казалось ужасно нескоро.

«Ночью я сильнее».

Ты должен понимать, что юноша вовсе не был глупцом. Он обладал острым умом, чувствительным к деталям, и, если бы разговор был не о его утраченной богине, а о чем-то другом, он бы обязательно что-нибудь заподозрил. Но, когда мы слишком чего-то хотим, мы не можем ясно мыслить. Он забыл об упущении в своих молитвах прошлой ночью. Он не ожидал, что это упущение могло превратиться в пропасть, достаточно широкую, чтобы поглотить его.

Как и было обещано, вечером странное божество появилось снова. Хоть на небе по-прежнему не было луны, пастух видел без труда: божество сияло. — В некоторых версиях сказки божество приказывало юноше раздеться на замерзшей горе догола и застенчиво требовало поцелуя, но получало отказ. — Божество прикоснулось ко лбу юноши, и тот в последний момент осознал, что заключил сделку с луной. Он понял, что сам нашел свою погибель. Но теперь он уже ничего не мог поделать.

Юноша начал расти. Его кости трещали. Его суставы выворачивались. Мышцы растягивались и рвались. Он изогнулся во тьму. Горы внизу были совсем маленькими. Он оставил свою плоть позади. Все было так, как обещал бог луны: он вознесся в царство богов… но сам стал мостом, перекинувшимся через ночное небо.

Так же, как и смертные, боги не могут любить мост. Появилась богиня снегов, прошла по мосту и расплакалась. Ее слезы падали и замерзали. Яркими жгучими искорками они рассыпались по небу. Они образовывали узоры, картины, которые рисовал для богини пастух. Поэтому мы видим созвездия. Звезды рассказывают о его воспоминаниях, которые теперь принадлежат и ей тоже. Мы все еще видим их, когда смотрим ночью вверх, на черный мост, покрытый снегом.

Арин молчал. Выражение его лица прочесть было невозможно. Мать гадала, почему он попросил ее рассказать именно эту сказку. Его глаза казались старше, чем он был на самом деле, но его рука, которой он прикоснулся к ее сатиновому рукаву, — совсем маленькой. Арин играл с материей, наблюдая, как она колыхалась и блестела. Мать осознала, что все-таки забыла о бале и ожидающей карете.

Пришло время уходить. Она поцеловала сына.

— Анирэ выйдет замуж за принца? — спросил Арин.

Она подумала, что теперь поняла, почему его интересовала эта сказка.

— Не знаю.

— Она уедет и будет жить с ним.

— Да. Арин, братья и сестры, даже боги, могут быть жестоки друг к другу. Поэтому ты попросил меня рассказать сказку о богине снегов и ее брате-сестре луне? Анирэ дразнит тебя. Она может вести себя бездумно. Но она любит тебя. Когда ты был ребенком, она так нежно держала тебя на руках. Иногда отказывалась отдать тебя мне.

Его обеспокоенный взгляд опустился, и он тихо сказал:

— Я не хочу, чтобы она уезжала.

Она отвела с его лица волосы и стала говорить ему ласковые и нужные слова и готова была отправиться на королевский бал с легким сердцем, но Арин мягко взял ее за запястье.

— Амма… пастух ведь не был плохим, правда?

— Правда.

— Но он был наказан.

Она сказала беспечным голосом:

— Все мальчики должны помнить свои молитвы, верно?

— А если я буду помнить, но как-то еще прогневаю богов?

— Дети не могут прогневать богов.

Широко раскрыв глаза, так что ей была четко видна их серебристая радужка, он спросил:

— Я родился в год смерти, но не был отдан ей. Она не прогневалась?

Внезапно она в полной мере осознала, чем на самом деле привлекла его сказка о богах.

— Нет, Арин. Правила ясны. Я имела право дать тебе имя тогда, когда пожелала бы.

— Что, если я принадлежу ей все равно, когда бы ты меня ни назвала?

— А что, если так и есть, и это значит, что она держит тебя в своих руках и никому не позволит причинить тебе вреда?

Мгновение он молчал, а потом пробормотал:

— Я боюсь умереть.

— Ты не умрешь. — Она заставила свой голос быть жизнерадостным и уверенным. Ее сын воспринимал все слишком близко к сердцу и был нежным до глубины души. Это волновало ее. Ей не следовало рассказывать эту сказку. — Арин, ты помнишь про секрет?

Он слегка улыбнулся.

— Да.

Она собиралась рассказать ему, что кошка повара родила котят. Но что-то в его осторожной улыбке тронуло ее сердце, и она наклонилась к его уху. Она сказала то, что никогда не следует говорить ни одной матери, однако это было правдой. Гораздо позже, когда к ее горлу прижимался валорианский кинжал, и до последнего нажатия оставалось мгновение, она вспомнила об этом и была рада, что не промолчала.

— Тебя я люблю больше, — сказала она.

Она положила ладонь на его теплый лоб и благословила его сны. Затем она еще раз поцеловала сына и вышла.