Смерть травы

Джон Кристофер Предел напряжения

С экрана видеофона на него смотрело совсем юное лицо женщины-репортера.

— Ваши любимые занятия, директор Ларкин? — весело спросила она.

— Пить вино, заниматься своими делами, не путаясь в чужие, ну, и еще журналистика, — ответил Макс.

Лицо недоуменно вытянулось.

— Что?..

— Журналистика, — отчетливо повторил Макс. Он объяснил ей, как пишется это слово. — Поищите его значение в микрофильмотеке.

Выключив канал видеофона, он думал о пробелах в образовании молодого поколения. Как телевизионный репортер-комментатор, девушка эта, несомненно, получила приличную гуманитарную подготовку по вновь пересмотренной программе, где история была обязательным предметом. Макс вспомнил о двадцатом веке, когда оставшиеся леса были истреблены для производства газетной бумаги, океана бумаги, в котором этот век потом и захлебнулся. Но вся эта суматошная деятельность не оставила в человеческих умах никакого следа. Книг теперь никто не читал. Они продолжали существовать скорее как понятие, выполняя функции хранилищ знаний и сведений настолько устаревших или малозначительных, что их даже не сочли нужным замикрофильмировать. Что касается журналов, то они и вовсе исчезли. Три года назад из-за отсутствия спроса Управление транспорта и коммуникаций закрыло журнал, предназначенный для пассажиров последней существующей в мире железной дороги на Апеннинском полуострове. Остался один-единственный журнал — «Искатель». Его печатали в Гонконге на ручном станке и рассылали по всему свету — примерно двумстам пятидесяти подписчикам, таким же чудакам, как сам Макс.

Он взял в руки последний номер журнала, чтобы еще раз полюбоваться красотой и четкостью старинной печати. Каждую такую страницу было приятно читать, Мысль, изложенная неторопливо и логично, легко усваивалась. Это вовсе не походило на хаотические, бессвязные выкрики с телеэкрана! Очерк о мутации чомги. Очередная глава из тщательно проделанного Ян Цзу-ном анализа Тридцатилетней войны. Статья его старого приятеля Мэтью Лаберро о начальном Периоде существования «Атомикса», первой международной административной корпорации. Заметив, наконец, что телеэкран на стене все еще мерцает и оттуда несутся выкрики, Макс выключил его и, надев очки для чтения, поудобнее расположился в кресле:

«Возникновение „Атомикса“ из руин последней мировой войны фактически явилось своего рода откликом на пренебрежение, с которым приняли критику, высказанную в адрес административного аппарата. В промежутке между второй и последней мировыми войнами в число наиболее активных пацифистских или близких к пацифизму групп входили и крупные ученые-атомщики. А потому можно было ожидать, что, если из пепла войны еще суждено чудом возникнуть какому-нибудь совету по атомной энергии, то руководителями его окажутся те же самые ученые. Но время разговоров миновало, теперь все зависело от быстрых и энергичных действий. Беспомощные, начисто лишившиеся иллюзий общественные организации взирали на уцелевшие после войны центры атомной энергии с нерешительностью, переходящей от восхищения к откровенной враждебности, а подобные колебания долго продолжаться не могли. Тяга к порядку и устойчивости была так велика, что это, естественно, не могло не вызвать соответствующей реакции. И вот все большее влияние стал приобретать „Атомикс“, но только с помощью администраторов, а не ученых. Люди ничем не примечательные в мире науки, но зато обладающие способностью проникать в самые глубины человеческих взаимоотношений, — подобное качество часто сочетается с посредственными успехами на исследовательском поприще — волей-неволей оказались в первых его рядах. Там, где ученые способны были лишь теоретизировать, эти люди действовали.

Движение это охватило весь мир и выдвинуло своего признанного лидера. Отто ван Марк, до войны скромный офицер Службы безопасности на филадельфийском предприятии, поставил перед собой гигантскую задачу воссоединения перемолотых войнами, но теперь оживающих центров атомной энергии в единый всемирный картель, который мог бы не считаться со слабыми правительствами тех стран, на чьей территории он будет действовать. За два года ценой немногого числа человеческих жизней — ван Марк не отличался особой щепетильностью — он добился успеха. Существование „Атомикса“ — первой международной административной корпорации — стало общепризнанным фактом.

Ван Марк, несомненно, рассматривал учреждение „Атомикса“ лишь как первый шаг к мировому господству, в течение четырех или пяти тысячелетий дразнившему ложными надеждами многих деспотов. Сначала он хотел обеспечить оборону „Атомикса“, дабы потом самому перейти в наступление. Оборона была проста и эффективна. Он выстроил специальный корпус, который делился автоматически убирающимися щитами на изолированные секторы. Эти секторы он заполнил расщепляющимися материалами с массой чуть ниже критической. Убрав щиты, можно было обеспечить взрыв, сила которого была бы достаточной, чтобы стереть с лица земли Североамериканский континент и сделать непригодными для жизни все остальные. Главный рубильник находился в кабинете ван Марка. Судьба человечества была в его руках.

По идее, это было оборонительное оружие, но бумаги, оставленные ван Марком, ясно свидетельствовали о том, что он намеревался использовать его и для нападения. Он хотел потребовать от неустойчивых правительств разных стран, чтобы они передали ему всю полноту власти, угрожая в противном случае таким взрывом, от которого земной шар разлетелся бы на куски. И это были не пустые угрозы. Ван Марк был одержим манией величия. Но он просчитался, забыв об одной простой вещи — о случае. Как-то прекрасным июньским утром он упал с лестницы, сломал себе позвоночник и умер.

Приемник ван Марка, Ливерсон, был лишен честолюбия своего предшественника. Будучи трезвым политиком, он понимал неизбежность возникновения других столь же могущественных административных корпораций. Это его не смущало. Напротив, он считал, что во имя блага человечества монополии на атомную власть не должно существовать. Если при жизни ван Марка он поддерживал его тайные намерения, то уже в 1994 году, когда утвердились такие мощные корпорации, как „Юнайтед кемиклс“, „Лигнин продактс“ и „Агрикалчер“, он решил, что отныне опасность, возникающая из-за концентрации власти в руках одного человека, явно превосходит преимущества, которые дает эта власть. Расщепляющиеся материалы были рассредоточены, а проект ван Марка, о существовании которого знали лишь несколько его ближайших сотрудников, ликвидирован. Человечество было спасено».

Отложив журнал, Макс задумался над тем, где Мэтью удалось раскопать подобные сведения. Историю нынче никак нельзя отнести к доходным отраслям науки. Правда, он и сам изучал историю зарождения корпоративных систем, однако эти данные были для него откровением. Но ведь Мэтью Лаберро, вспомнил он, один из директоров Пенсильванского отделения «Атомикса»! Возможно, он сумел получить допуск к архивам корпорации. Тем не менее такой внезапно вспыхнувший у Лаберро интерес к истории сам по себе был загадочным. Даже среди подписчиков и читателей «Искателя», — а уж этот-то журнал никак нельзя обвинить в пристрастии к модернизму, — подумал Макс, — вряд ли найдется человек, проявляющий столь мало интереса к истории администрирования, как Мэтью. Это историческое исследование о создании первой международной организации никак не вязалось с презрительными насмешками над ней самого Мэтью.

На своем заваленном бумагами бюро Макс разыскал последнее письмо Мэтью. Но только он принялся изучать его неразборчивый почерк, как зажужжал зуммер видеофона, укрепленного на передвижной подставке. Макс нажал кнопку в ручке кресла, и видеофон бесшумно подъехал к нему. Щелкнул выключатель, на экране появилось изрезанное морщинами, пухлое лицо главного директора Хьюисона.

— Привет, Макс! — поздоровался Хьюисон. — Как у вас там жизнь?

— Холодно, — ответил Макс. — Семь градусов. К рождеству, наверное, выпадет снег. Все?

Хьюисон рассмеялся.

— А у нас снег уже идет. Прямо метель. Но дело не в этом. Вам известен «Кодекс»?

«Кодекс соглашения», к которому прибегали крайне редко, представлял собой свод правил, обеспечивающих гибкое взаимодействие различных корпораций.

— Более или менее, — кивнул Макс.

— Параграф восемьдесят первый. Право на допрос сотрудников другой корпорации. Разрешение дает директор того отделения, где работает сотрудник.

— Взаимные полицейские меры? Да, знаю.

— Нам они тоже не по душе, — признался Хьюисон. — Всем нам. Чертовски неприятный параграф. Но он существует, хотя к нему можно прибегать только тогда, когда обществу действительно угрожает опасность.

— Все это очень занимательно, терпеливо согласился Макс. — И что же?

— Кому-то, — вкрадчиво продолжал Хьюисон, — по-видимому, понадобились вы, Макс. Я просто хочу вас предупредить. Беспокоиться пока не о чем. Мы дали разрешение только на допрос. При наличии обвинения на допросе присутствует наш представитель и расследование идет по каналам «Юнайтед кемиклс».

— Спасибо, — сухо поблагодарил Макс. — От кого же явятся эти непрошеные гости?

— От «Атомикса». Беспокоиться, повторяю, абсолютно не о чем. Мы будем следить за ходом дела.

— А как насчет «опасности, действительно угрожающей обществу»? Они объяснили вам, что это значит?

Хьюисон отрицательно покачал головой.

— Это не входит в их обязанности. А «Атомикс», как вам, наверное, известно, умеет держать язык за зубами.

— Хотите знать, в чем дело? Ну-ка, подвиньтесь поближе, — лысая голова Хьюисона механически ткнулась в экран и тут же в недоумении отпрянула.

— Я держу у себя в доме жирафа с Венеры, — сказал Макс, — а разрешения на это у меня нет.

У Хьюисона было явно рассерженное лицо, но Макс выключил экран, и оно исчезло. Взяв письмо. Лаберро, Макс перечитал последние строки: «Кстати, я вновь обратился к Свифту. Удивительный писатель. Макс. Как он знал людей!»

Представитель «Атомикса» пришел один. Он был в зеленой полицейской форме со значком в виде горящего пламени на лацкане пиджака. Молодой, не более двадцати шести-двадцати семи лет, светловолосый, с несколько застенчивым выражением лица, он тем не менее производил впечатление спокойного и уверенного в себе человека. В гостиной, где они расположились, чиновник с небрежной откровенностью включил свой карманный звукоотражатель.

— Надеюсь, — сказал он, — нам не придется слишком утруждать вас, директор Ларкин.

— Я не люблю титулов, — отозвался Макс. — Называйте меня Ларкин или, если угодно, просто Макс.

— Моя фамилия Менигстайн. Что же касается дела, по которому я пришел, то не могу сказать, что это незначительный вопрос, увы — нет, хотя вас он касается лишь косвенно. Нам необходимы сведения об одном человеке, и мы полагаем, что вы в состоянии нам их дать.

— О Лаберро? — спросил Макс.

— Вам что-нибудь известно? — тотчас откликнулся Менигстайн.

— Ничего, — покачал головой Макс. — И пока я не догадываюсь, в чем дело. Но вот уже несколько лет мы с Лаберро состоим в переписке, а больше ни с кем из «Атомикса» я не знаком, — он помолчал. — Странно, почему вы предварительно не проверили все эти факты.

— Нам всегда приписывают значительно большую тщательность при проверках, чем это есть на самом деле, — пожаловался Менингстайн. — Вы, наверное, знаете, какими средствами мы располагаем. Будь у нас достаточный штат для сбора тех сведений, которые, как. думают, к нам поступают, я, наверное, не сидел бы в эту минуту у вас. Да, дело касается Лаберро. Что вы можете мне о нем рассказать?

— Как я уже упомянул, — начал Макс, — мы несколько лет состоим в переписке. То есть пишем друг другу письма, а не ограничиваемся телеграммами, как это нынче принято. Вы, вероятно, уже успели прочесть некоторые из них, а значит, вам известен характер нашей переписки. Мы оба историки-любители, мы… изучаем события. События, касающиеся человечества.

— Что вы можете сказать о характере Лаберро? — терпеливо продолжал выспрашивать чиновник из «Атомикса». Его цепкий взгляд скользил по комнате. — Нас интересуют не какие-либо особые его качества, а лишь образ мышления.

— Образ мышления? Он, пожалуй идеалист. Идеалист в моем понимании — тот, кто не только придерживается высокого мнения о себе, но и полагает, что весь мир должен быть с ним солидарен. А так как обычно люди не оправдывают возложенных на них надежд, то его можно назвать разочарованным идеалистом, — Макс в упор взглянул на Менигстайна. — Я говорю сейчас о моем старом друге. Но. как видите, я отношусь с полным уважением к вашей деятельности.

— По правде говоря, — спокойно отозвался Менигстайн, — я сам знаю Мэтью вот уже несколько лет. Потому мне и поручили это дело. Не думайте, что оно мне по душе, но все это очень важно.

— Понятно, — Макс нажал кнопку звонка в ручке своего кресла. — Надо думать, важно, если нам угрожают атомным взрывом, способным уничтожить всю планету.

Менигстайн, никак не проявив удивления, только поудобнее устроился в кресле.

— К чему дурачить Службу безопасности. Макс? — спросил он. — Вы могли бы сразу рассказать мне все, что вам известно.

— Теперь, — ответил Макс, — я, кажется, догадался. — Он взял со стола журнал и, открыв его на той странице, где начиналась статья Мэтью, подал Менигстайну. — Сложите два и два, и вы получите четыре. Это не истина, это тавтология.

Вошел Джузеппе с подносом, на котором стояли низкие бокалы, наполненные «Lacrimae Christi di Orvieto» 61-го года. Менигстайн быстро, но внимательно читал статью из «Искателя». Не отрываясь от текста, он взял поставленный рядом бокал и поднес к губам, но, вдохнув букет, помедлил и с улыбкой взглянул на Макса.

— У вас, говорят, недурной винный погреб, — он пристально рассматривал свой бокал. — Когда пьешь такое вино, грех не выпить за что-нибудь. Например, за будущее человечества?

Макс поднял свой бокал.

— Как ни странно, это то немногое, во что я верю. А пока введите-ка меня в курс дела. Неужто Мэтью действительно может сделать такое?

— Здесь все сказано, — кивнул Менигстайн и постучал пальцами по-журналу. — К сожалению, это не блеф. Как вы выразились, он… историк-любитель. Сначала штаб-квартира ван Марка находилась в Филадельфии. И именно в филадельфийском отделении Мэтью получил пост директора. Помещение, где когда-то стоял атомный реактор, последнее время служило складом для разных материалов. Никто и не помнил, каково было его первоначальное назначение. Мэтью очистил его и заполнил секторы в главной камере изотопом урана-287 с массой чуть ниже критической. Предварительно он проверил действие экранов. Теперь стоит лишь нажать кнопку, чтобы началась реакция.

— И ему удалось все это сделать так, что никто не заметил? — удивился Макс.

Менигстайн устало усмехнулся.

— Да, нашу Службу безопасности это никак не характеризует с лучшей стороны. Старая песня — в «Атомиксе» всем на все наплевать. Никому и в голову не пришло спросить, зачем туда доставляют уран.

— Еще один вопрос, — сказал Макс, — почему мы до сих пор не взлетели на воздух?

— Сложилась любопытная ситуация, — усмехнулся Менигстайн. — Поэтому-то я и сижу у вас. Обсудим ее здесь или?..

Висевшие на стене часы в футляре из севрского фарфора мелодично прозвонили семь раз.

— Если мы сейчас же отправимся в Филадельфию, — предложил Макс, — то не потеряем ни минуты. Там тоже будет семь часов. Обычно я не пользуюсь стратолайнерами, но нет правил без исключения. А в пути вы мне изложите все по порядку.

В восемнадцать сорок восемь они прибыли в филадельфийский порт, а оттуда на геликоптере добрались до расположенного на окраине города штаба «Атомикса». Накренившись на крыло, геликоптер вынырнул из зимних сумерек прямо в россыпь огней вокруг наклоненного, как обычно, на бок пилона «Атомикса». На посадочной площадке стоял высокий мужчина с холодным, напряженным выражением лица и седеющей головой. Это был Сильвестро — генеральный директор «Атомикса». Сдержанно кивнув Максу, он повернулся к Менигстайну.

— Надеюсь, у вас были основания привезти сюда постороннего человека?

Менигстайн, пренебрегая субординацией, ответил, как равный равному:

— Не более тех, о которых я уже упомянул в моем телеразговоре из Неаполя. Это директор Ларкин. Он друг Лаберро, и у него есть кое-какие идеи, которые могут нам пригодиться.

Поистине удивительно, подумал Макс, как возможность взлететь на воздух пробудила в этом молодом человеке чувство независимости. Сильвестро выслушал Менигстайна и молча повел прибывших к выходу.

— Есть что-нибудь новое? — спросил Менигстайн. Генеральный директор «Атомикса» покачал головой.

— Он дал нам неделю. Это было три дня назад. Он хочет — совершенно непонятно зачем, — чтобы мы известили людей о том, что им предстоит взлететь на воздух. Когда мы посылаем к нему кого-нибудь для переговоров, он неизменно упоминает об этом. Конец света предопределен, и люди должны это знать.

— Неделя… — начал Макс.

Сильвестро взглянул на него.

— Ководрин. Он пичкает себя ководрином. В случае нужды он сможет не спать и целый месяц. А мы не смеем его тронуть.

— А если действовать силой? Например, использовать какое-нибудь кибернетическое устройство?

На этот вопрос ответил Менигстайн.

— Вы читали его статью, Макс, — задумчиво сказал он. — Ведь это идея ван Марка, а ван Марк отличался методичностью в разработке своих планов. Вокруг письменного стола Лаберро воздвигнут барьер из фотоэлементов. Достаточно пересечь этот барьер, когда он включен, и взрыв неминуем. А он включен постоянно. Пытаясь приблизиться к Лаберро, мы должны быть предельно осторожны.

— Понятно, — кивнул Макс. Они подошли к лифту. — Я, пожалуй, пройду прямо к нему.

Сильвестро окинул его недоверчивым взглядом.

— Большого вреда от этого не будет, — угрюмо процедил он.

Помещение, где находился главный рубильник, оказалось почти пустым, лишь посредине стоял большой письменный стол, а за ним кресло. Возле самой двери, где не действовал барьер из фотоэлементов, стояло еще одно кресло. Макс с облегчением заметил, что оно широкое и удобное.

В кресле за письменным столом сидел Мэтью Лаберро. Макс пристально вгляделся в него. Друзья по многолетней переписке, они ни разу не встречались и даже не общались друг с другом по видеофону. Макс почему-то считал Мэтью высоким и удивился, увидев перед собой человека ростом много ниже себя, почти карлика. У Мэтью было худое, изрезанное морщинами лицо и мешки под глубоко посаженными глазами. Он смотрел на входившего в комнату Макса.

— Разрешите представиться, Мэтью, — сказал Макс. — Я Макс Ларкин.

Губы Лаберро растянулись в улыбке.

— За последние дни у меня здесь было вдоволь посетителей, — произнес Мэтью. Говорил он тихо, мягко и настороженно. — Философы, служители церкви и прочие джентльмены, которые прямо и откровенно признавались в том, что заинтересованы в дальнейшем существовании нашей планеты. Неплохо они придумали, заполучив вас. Значит, вы Макс? Год падения Ниневии?

— Шестьсот двенадцатый.

— Да, вы Макс. Не могу сказать, что рад встрече. При наших отношениях нам вовсе не требовалось видеться друг с другом. Быть может, вы решили, что нам следует повидаться, до того как мы… все отойдем в лучший мир? Я теряюсь в догадках, Макс.

— Нет, — ответил Макс. — Я всегда действую только из корыстных побуждений, — он помолчал, не сводя глаз с Лаберро. — Я разочарован. Я-то думал, что в одном мы единодушны: непрошеное вмешательство есть безумие.

— В ограниченных размерах — безусловно. Что же касается тотального вмешательства, так сказать, в космическом масштабе, это несколько меняет дело, верно?

— Масштабы, разумеется, не те, — согласился Макс. Он поудобнее уселся в кресло. — И давно вы задумали все это, Мэтью?

— Года три назад, — пожав плечами, ответил Лаберро. — Вскоре после того, как меня сюда перевели, я наткнулся на бумаги ван Марка. Честно говоря, первоначально мои намерения были чисто умозрительного характера. Мне хотелось выяснить, может ли человек в одиночку справиться со всем этим, то есть создать такой запас энергии, который, если ее освободить, в состоянии стереть человеческую жизнь с лица земли, — он улыбнулся. — А раз уж такой фитиль создан, то почему бы его не поджечь?

— Ваши первоначальные побуждения мне понятны, — не спеша отозвался Макс. — Мне и самому трудно было бы отказаться от возможности сыграть подобного рода штуку. Но она не из тех, которые человек здравомыслящий доводит до конца.

— Меня этим не возьмешь, Макс, — сказал Лаберро. — Могучий инстинкт самосохранения есть непременное условие продолжения жизни. Любой моральный кодекс назовет безумцем человека, пожелавшего сделать то, что намерен сделать я. Ответьте мне на один вопрос, Макс. Жизнь, по-вашему, плоская шутка или есть в ней какое-то назначение, какая-то цель? Если жизнь всего лишь шутка, то важен ли ее конец? А если в ней есть назначение, то почему не рассматривать мои действия как часть этого назначения?

— Середины, значит, нет? — спросил Макс. — Вы меня удивляете, Мэтью. А что вы скажете о цели как результате прогресса?

— «Сила жизни» Шови? Аргумент атеиста, оправдывающий его дальнейшее существование Вы меня удивляете, Макс.

— Но вы же не можете не принять это во внимание! И фамилия его была не Шови, а Шоу. Впрочем, мне понятны ваши заблуждения. Конечно, я не надеюсь, что мои слова хоть чем-нибудь помогут, но беда ваша в том, что вы становитесь все более надменным.

— Мы, читающие «Искатель», — ответил Лаберро, — сознаем свое превосходство над обычными людьми нашего времени. Но я, например, только недавно, когда в моем распоряжении оказался небольшой запас энергии, понял, насколько велико это превосходство. Вот тогда-то, занимаясь своими обычными служебными делами, я и подумал, как легко будет подвести черту под «Силой жизни» человечества, написав большими красными буквами «СТОП». Я начал присматриваться. Я не сводил глаз с телеэкрана, чего никогда не делал прежде. Да вот, полюбуйтесь сами.

Вездесущий телеэкран занимал большую часть стены слева от Лаберро и справа от Макса. Лаберро нажал одну из кнопок на своем столе, и экран ожил. Группа стройных девиц в шелковых, туго облегающих рейтузах и золотых туфельках, высоко задирая ноги, исполняла джигу под хриплый аккомпанемент мелодии весьма дурного пошиба. Камера, следуя за ними, подробно, слишком подробно, знакомила зрителя с телосложением каждой девицы.

— Филадельфия, — провозгласил Лаберро. — А теперь Голливуд.

Диктор объявил: «Приглашаем вас на „час культуры“. Великое наследие прошлого. Прежде всего, по просьбе наших многочисленных зрителей, шедевр двадцатого века — „Голубая рапсодия“ Гершвина».

Камера запорхала вокруг оркестра, особенно выделяя сладкозвучную группу смычковых инструментов.

— Лондон, — пояснил Лаберро.

Смутные фигуры метались и скользили в море тумана. А вокруг амфитеатром расположилась неистово орущая толпа. Комментатор хрипло выкрикивал: «Мяч у Рис-Уильямса! Он отдает его Джонсу. Прекрасный пас! Отличный пас! О-о-о — мяч утерян! По-моему, мяч утерян! Да, опять схватка! Какая великолепная игра!».

— Дели, — сказал Лаберро.

На этот раз телевикторина. Либерро выключил телевизор.

— Выбор сделан наугад, — заметил он. — И все это во второй половине двадцать второго века! Ну-ка, скажите что-нибудь в его защиту! Я жду.

— Я и не собираюсь его защищать, — мягко возразил Макс. — Но вы-то, вы? Неужели все это вам настолько ненавистно, что вы оправдываете свое намерение стереть жизнь с лица земли?

— В оправдании, — ответил Лаберро, — нуждаются только слабые духом. У меня же нет сомнений. Я могу это сделать, а то, что я на это способен, уже само по себе есть оправдание.

— А как же дети? — спросил Макс. — И животные?

— Не пытайтесь взывать к чувствам. Сентиментальность — признак глупости. Дети становятся взрослыми. Животные тоже умирают, и подчас мучительно. Конец всегда одинаков независимо от того, наступает ли он мгновенно или ему предшествует длительная агония.

— Тогда вспомните о себе, — проговорил Макс. — Вы готовы к смерти?

— Каждый человек, каждое живое существо, — медленно ответил Либерро, умирая, уносит с собой целый мир. Но это мир субъективный. Я же унесу с собой мир объективный, миллиард миллиардов миров. Верите ли вы, что я действительно с нетерпением жду того мгновения, когда нажму вот эту самую кнопку?

И палец Лаберро чуть прикоснулся к маленькому зеленому кружку на пульте управления.

— Да, — ответил Макс, — верю. — Он помолчал. — И вы хотите, чтобы весь мир знал о том, что должно произойти? Для чего? Из чистого садизма?

— Нет, — мрачно возразил Лаберро. — Я хочу предупредить людей. Будет несправедливо, если их не предупредить.

Макс понимающе кивнул головой.

— Ваш телеэкран подключен к видеофону? — спросил он.

— Да, — ответил Либерро. — А что?

— Соедините меня с кабинетом Сильвестро.

Лаберро секунду недоуменно смотрел на него. Потом сказал:

— Пожалуйста.

На экране появился кабинет Сильвестро. Сам Сильвестро сидел. Менигстайн стоял рядом.

— Что скажете? — спросил Сильвестро.

— Докладываю, — ответил Макс. — Подтверждаю, что директор Лаберро по-прежнему настаивает на осуществлении своего намерения. Взрыв, видимо, будет произведен в задуманное время. Необходимо тотчас принять срочные меры по эвакуации как можно большего количества людей на Марс и Венеру. Необходимо также сообщить людям о том, что должно произойти.

Сильвестро склонил седеющую, голову.

— Согласен, — он взглянул на Лаберро. — Вы подтверждаете, что в нашем распоряжении есть еще три дня?

— Мои намерения остаются прежними, — ответил Лаберро. — Три дня у вас есть.

— Вы не согласились бы на всемирную диктатуру?

— Я не дурак и прекрасно понимаю, что в тот момент, когда я покину пульт управления, от моей власти не останется и следа. Так им и передайте.

Экран погас, но Макс продолжал сидеть в своем кресле и смотреть на Лаберро.

— Вам тоже пора, Макс, — сказал Лаберро. — У вас, наверное, есть свои дела.

— Заниматься делами стоит только тогда, когда знаешь, что мир будет существовать, — ответил Макс. — Если же осталось всего три дня, то незачем, по-моему, тратить время на беготню. А мне и здесь неплохо.

— Интересно… — как-то странно протянул Лаберро. — Как вы думаете, хлынут ли сюда люди? Ускорит ли их слепая ярость назревающие события? — он помедлил. — А вдруг Сильвестро меня обманывает?

Макс, ничего не ответив, указал глазами на телеэкран.

— Верно, — кивнул Лаберро. — Это ответ.

Он включил Филадельфию. Голубой экран был чист. Звучал только голос диктора. Спокойным и размеренным тоном диктор сообщал о том, что уже произошло и что еще должно произойти. «Можно надеяться, — говорил он, — что на Марсе и Венере взрыв вызовет лишь небольшие климатические изменения, а потому с помощью скоростных космических кораблей следует эвакуировать туда как можно больше людей. Подлежащие эвакуации — их будет отбирать районная администрация — должны быть молоды, здоровы и обладать высокими умственными способностями».

— Ну и что? — сказал Лаберро. — Опять начнется взяточничество. А остающиеся будут штурмовать космодромы.

«Во избежание непредвиденных осложнений, ибо после взрыва вся солнечная система может оказаться полностью необитаемой, на новом звездоплане будет поднята и направлена к созвездию Кентавра большая группа мужчин и женщин. Что же касается остальных, то их удел — лишь ждать. Во всяком случае, существуют церкви. Коммунальные службы должны действовать до конца».

— Вот это да! — засмеялся Лаберро.

— А ведь вам не удастся полностью осуществить свою идею, — заметил Макс. — Кое-кто сумеет укрыться на других планетах, и человеческая раса сохранится. И, быть может, даже сумеет перебраться на другие звездные системы.

— Это не имеет значения, — равнодушным тоном отозвался Лаберро. — Все равно людям придется начинать все сначала — рабски трудиться, чтобы выжить в непривычных условиях. Будет ли это им под силу? Вы ведь были на Венере? Что, по-вашему, там произойдет?

— Если нет своей планеты, на что можно надеяться? Три шанса против одного, что люди там либо вымрут, либо опустятся ниже уровня аборигенов.

— И я так думаю, — согласился Лаберро. — Ну, а если им удастся выжить, в чем я весьма сомневаюсь, желаю им удачи, — он помолчал. — Надеюсь, Сильвестро не подумает, что я в последний миг разжалоблюсь? Этого не случится. И если телеэкран будет еще работать, я получу немалое удовольствие, наблюдая, как суетятся муравьи вокруг своего муравейника.

— Три дня — срок немалый, — зевая, пробормотал Макс. — Я, пожалуй, немного посплю.

Его разбудил голос телекомментатора. Лаберро смотрел передачу. На экране был зал космодрома в Нью-Хейвне. Длинная вереница молодых людей и девушек терпеливо ожидала своей очереди на посадку в международные корабли. Время от времени камера показывала, как стартует очередной корабль: вздымаясь, в дыму и пламени, он исчезал в сулящем спасение небе, Комментатор коротко, по-деловому, извещал о происходящем. Длинная очередь неторопливо продвигалась вперед. Камера метнулась в толпу: мужчины и женщины стояли неподвижно и молча следили за медленным шествием отобранных на посадку.

Лаберро переключил на другую программу. И там шла передача, посвященная текущим событиям. По-видимому, все станции в этот час всеобщего бедствия вели репортаж с мест. Показывали службу в церкви; звучала музыка тысячелетней давности, совершался еще более старинный спокойный обряд. Лица присутствуютщих были серьезны и сосредоточены.

Третья станция, которую включил Лаберро, вела передачу из музея Вейцмана. Здесь множество людей медленно переходили от одного экспоната к другому, прощаясь с шедеврами античности: вазами из Аттики, римской мозаикой, хрупкими японскими акварелями, На экране появилась самофракийская крылатая богиня победы, дважды погребенная и дважды восставшая из руин, второй раз — из руин Парижа. Ее торс, сильно поврежденный, но все еще прекрасный, заполнил весь экран.

Макс снова закрыл глаза и глубже уселся в кресле. Он дремал и, когда просыпался время от времени, видел, что Лаберро не отрывается от экрана: земной шар готовился встретить свой конец. Нарастающий темп эвакуации… Церкви, переполненные верующими… Работники коммунальных служб, спокойно выполняющие свои обычные обязанности… Мир пришел на последний неторопливый поклон к сокровищам своего прошлого… Десятки разных сцен, участники которых одинаково преисполнены смирением и стремятся к единой цели.

Лаберро смотрел на экран. А Макс, очнувшись от дремоты, смотрел на Лаберро.

Одна сцена, появившаяся на экране через восемнадцать часов после первого объявления о предстоящем конце мира, была особенно впечатляющей. Среди гигантских калифорнийских секвой телекамера отыскала семью: отца, мать, мальчика лет семи и пятилетнюю девочку. Они пробирались между гигантскими стволами — пигмеи среди великанов. Девочка вскочила на выступающий из-под земли корень секвойи и застыла на нем. Геликоптер с камерой на борту взмыл в небо, чтобы с высоты показать ее, золотоволосую, рядом с древней царицей лесов. Лаберро поспешно, слишком поспешно переключился на другую программу.

Наблюдая за ним. Макс взвешивал шансы. Он сосредоточил все внимание на самом Лаберро. и на силе, оказавшейся у Лаберро в руках. Теперь он убедился в правильности своей догадки: да, его план может быть осуществлен. Но одновременно он отдавал себе отчет и в том, что может произойти осечка. А что, если Лаберро не выдержит обещанных трех дней? Вдруг он поддастся стремительному натиску безумия? Вдруг обуявшая Лаберро гордыня увлечет его на тот, другой путь, и он нажмет маленькую зеленую кнопку? Все теперь зависело от того, насколько устойчивым окажется разум Лаберро. Да, не очень весело было коротать часы ожидания с такими мыслями в голове.

Он видел, что лицо Лаберро становится все более напряженным, значит, в его мозгу идет борьба. Он следил, стараясь не упустить того мгновения, когда напряжение достигнет предела. И это мгновение наступило, казалось бы, в самую неподходящую минуту. К вечеру второго дня Лондон навел телекамеру на одну из древних улиц города, и на экране появился резчик по дереву, сидящий во дворе своего дома. Осторожными, размеренными взмахами ножа он снимал стружку. Чтобы завершить такую работу, требовались недели, а то и месяцы, Лаберро встал. Правая рука его нерешительно нависла над зеленой кнопкой, и вдруг, вскрикнув, он выключил главный рубильник и рухнул на руки подоспевшего Макса.

— Отлично сработано, Ларкин! — воскликнул у себя в кабинете Сильвестро.

— Надо им сказать… — бессвязно бормотал Лаберро, — надо им тотчас же сказать… Они должны знать. Это удивительные люди… Они должны знать.

Макс предпочел бы, чтобы это было сделано в более мягкой форме. Но Сильвестро заявил прямо:

— Возьмите себя в руки, Лаберро. Говорить тут нечего.

— Скажите им, что все в порядке, — настаивал Лаберро. — Вы обязаны сказать им об этом.

— Включите Филадельфию, — обратился Сильвестро к Менигстайау. Шла, должно быть, та же передача. На экране под какофонические звуки мелькали женские ножки и рискованные декольте. Лаберро недоумевающе затряс головой.

— Ничего не понимаю.

— Это идея Ларкина, — сухо пояснил Сильвестро.

— Им никогда ничего и не говорили, Мэтью, — тихо произнес Макс. — И никогда бы не сказали.

— Но телепередачи!.. — воскликнул Лаберро. — Церкви… музеи… девочка в лесу… Не понимаю!

Его взгляд, как у испуганной собаки, метался от одного к другому.

— Все это было инсценировано, — терпеливо принялся объяснять Макс. — Вы были так уверены, что мы не сумеем добраться до вас за вашим письменным столом. Мы и вправду не могли. Но телеэкран остался вне вашего барьера. Его можно было трогать. Поворот выключателя — и начиналась одна из тех фальшивых передач, которые подготовило для нас телевидение. Все эти сцены, Мэтъю, были разыграны актерами.

— Телевидение поработало на славу, — заметил Сильвестро. — И я теперь вечный должник директора Сагуки.

— Но зачем вы это сделали? — продолжал недоумевать Лаберро.

— Боюсь, — ответил Макс, — что мы не слишком верили в способность человечества встретить свой конец с тем достоинством, какое изобразили опытные актеры Сагуки. Ars melior vita.[3] И было важно, чтобы вы почувствовали это.

— Другими словами, вы солгали, — вяло отозвался Лаберро.

— Разве поэма — ложь? — спросил Макс. — Мы просто предложили вам новую точку зрения. Ваша прежняя была, знаете ли, несколько предвзятой. А у человека, даже если он администратор, есть и хорошие качества. Например, он не любит мстить. Мы позаботились о вашем будущем, Мэтью. Вас переводят на другую работу. Правда, эта работа связана с физическими усилиями, но, по-моему, вы найдете в ней кое-что привлекательное. Вы отправитесь на научно-исследовательскую станцию «Лигнина» в Калифорнию, туда, где растут секвойи. Будущее в ваших руках.

Все еще не веря, с таким видом, будто его только что разбудили от кошмарного сна, Лаберро вышел вместе с Сильвестро. Менигстайн и Ларкин смотрели им вслед.

— Еще раз браво, директор Ларкин! — воскликнул Менигстайн.

— Браво, Менигстайн, — скорчил гримасу Макс.

Меннгстайн усмехнулся.

— Я понижен в должности. Опять в отдел изучения личного состава.

— Но почему? — спросил Макс.

— Я был недостаточно почтителен в разговоре с директором. Дерзкое поведение. Помните?

Макс секунду смотрел на него.

— Администраторы не мстительны, — сказал он. — Вы очень огорчены, Норман?

— Я считаю это своей личной победой, — ответил Менигстайн. — Я ухожу. Отряхну прах «Атомикса» со своих ног.

Макс вопросительно посмотрел на него.

— Я еду вместе с Лаберро, — объяснил Менигстайн, — наблюдать, как растут в Калифорнии секвойи. Это работа на всю жизнь.

Они уселись на краю украшенного резьбой письменного стола Сильвестро и, положив руки на плечи друг друга, хохотали до слез.