Смерть птицы

Под землей тихо и спокойно. Тепло, сыро и темно. Под землей черви, медведки, сороконожки, мокрицы, Муравьиная Королева, жабьи норы и кроты. Узловатые, искрученные артритом корни с тонкими бледными кончиками, природные камни там и сям, случайные человечьи скелеты в обнимку со смертельными тайнами и зарочными кладами. Ниже — черный горючий камень и бурая жирная нефть, почитаемая темными народами за кровь Земли; реки, текущие с ленивой, уверенной медлительностью неизбежной смерти — у них нет берегов, нет начала и конца и они полны черного песка; подземные горы, растущие к поверхности, словно новые зубы на смену отжившим и стертым о тучи и небо. Под ними — могилы старых богов, имен которых не помнят даже они сами, и пространства, принадлежащие сущностям, вовсе не имеющим имен. Еще ниже беззвучно бурлит сферическое море жидкого огня. У этого моря нет дна, но есть центр. Там, в раскаленной пульпе планеты, неизменная миллиарды лет, безразличная к жизни, смерти и времени, пребывает, не ведая снов и не зная горя, крупица космической пыли. Соринка, вокруг которой выросла жемчужина Земли.

Так под землей. На земле убивали Птицу.

У красноармейца Алексея Птицы в деревне под Рязанью осталась мать. И вдовая старшая сестра Мотря с малышом. И брат, и дядькина семья, и дед с бабкой. Лютая смерть попыталась обойти Птицу и прорваться к его родным, чтобы навсегда разлучить их. Но красноармеец не хотел разлуки. Поэтому Алексей Птица бросился к амбразуре дота и закрыл ее своим молодым телом. Немецкие пули с яростью били его в грудь, и ему казалось, что это не пули, а тяжкий железный молот вступил с ним в борьбу. Первым же ударом молота его едва не отбросило от амбразуры, и Птица схватился крепкими руками за случайные скобы по бокам от дыры. Держась за них, он прижался еще крепче со всей отчаянной силой, проснувшейся сегодня в нем. Снова и снова крушил невидимый немецкий пулеметчик своим молотом тело Птицы, но уже не сдвинуть было солдата с его нового поста. Птица не боялся этих ударов, он улыбался серому шершавому бетону перед лицом, потому что чувствовал — удары становятся слабей, видно выдохлась злая фашистская сила в войне с русским солдатом. Он не знал, что вражеский молот проделал в его крестьянском теле большую красную дыру, и от того он не ощущает прежней силы ударов. Кровь текла по груди, по животу и по ногам, и лилась прямо на лицо вражескому молотобойцу, застя взор. Боли совсем не было, это чувство Птица потерял где-то в войне. Иногда оно находилось, но непременно во время привалов или случайного сна, в бою же боль терялась опять. Ум Птицы оставался сейчас живым, хотя крови в его голове было уже совсем мало, и Птица радовался, что может помочь товарищам своим ловким поступком. Он представлял молотобойца внизу, его жестокое лицо, иступленные глаза, ищущие наших солдатов и не могущие разглядеть их за телом находчивого красноармейца. От радости Птица заплакал, прижавшись щекой к бетону. Левым глазом он видел кусок бело-серого неба с маленькими черными облачками разрывов, а ниже — бегущих по полю бойцов из своего батальона. А правый глаз был так близко к бетону, что ничего не видел, кроме маленькой щербинки от неметкой русской пули. От слез Птица слабел, но слабел и молотобоец — удары его стали совсем легкими. Слабость Птицы была нежной и теплой, а слабость врага — красноармеец чувствовал это — испуганной и жалкой. Руки бойца все еще держались за скобы, но в этом уже не было нужды: пули пролетали сквозь него, не встречая препоны. Наконец тело Птицы разучилось жить, и он умер.

Страх смерти много сильнее самой смерти. Птица незаметно, в пылу войны, одолел страх и теперь смерть ему была неопасна и безразлична.

Первым делом он проверил дот. Заглянул в отверстие, из которого торчал ствол пулеметной машины и увидел мертвого фашиста. Враг лежал на земляном полу, раскинув руки. Осколком мины ему порвало лицо; из кровавой мешанины торчал клок усов. На правой руке у фашиста было золотое кольцо. Птица не стал тратить свою жалость на врага и стал смотреть дальше. Патронов к пулемету не осталось, а ничего из оружия Птица больше не нашел. Он обыскал фашиста, забрал зажигалку и флягу с водой. Больше делать тут было нечего, и красноармеец пошел к своим.

Дыру в груди Птица попытался запахнуть гимнастеркой, но не вышло, она тоже прохудилась от пуль. Кровь запеклась и почернела. Ветер дул сквозь бойца, превращаясь в его теле в тихий печальный свист. Птица шел вслед за солнцем и ему было грустно. Он думал, как же теперь он будет воевать, выдадут ли оружие взамен утерянного, определят ли паек. Еще он думал, что рано умер и теперь не сможет вернуться к родным, не сможет жениться, родить детей, построить своими руками будущее своей страны. Все-таки смерть обманула его и разлучила с теми, кто был дорог его простой душе.

Постовой Платонов увидел в сумерках фигуру, бредущую из тыла.

— Стой! — потребовал он.

Птица узнал Платонова.

— Это я, Птица, — сказал он.

— Струсил? Отлежался? — спросил бдительный Платонов.

— Убили меня, Платонов.

— Беда, — посочувствовал постовой. Он достал кисет, листочки отрывного календаря, добытого в бою у фашистов. Скрутил папиросу.

Птица подошел и сел на землю. От самокрутки он отказался. Представил, как дым пойдет из дыры, и не захотел курить.

— Как мне быть, товарищ? — спросил Птица.

— Надо к комиссару идти, он разберется, — рассудил Платонов.

— Думаешь, в тыл не сошлют?

— Небось оставят.

— Зачем же я Родине нужен мертвый?

— А чтобы живых не растрачивать. В атаку можно вперед послать, в разведку тоже. — Платонов пригляделся к ране. — Питание можно не отпускать, и сто грамм на тебе сэкономить. Много пользы, — уверенно заключил он.

У Платонова выходило складно, и Птица почувствовал надежду и бодрость. Даже про сэкономленные сто грамм было не обидно, ведь достанутся они не кому придется, а красноармейскому бойцу. Они еще немного поговорили, Платонов обещал непременно разыскать после войны родню Птицы и помогать им, чем сможет. Скоро Платонова сменили и он ушел спать, а Птица отправился к комиссару.

Батальонный комиссар Кольцов не был природой приспособлен к политико-воспитательной работе. Его тяготили обязанности, возложенные долгом, он любил романтические стихи и мечтал о далеких путешествиях. Еще он мечтал самолично взорвать немецкий танк. Но в тяжелое для всего народа военное время было не до грез и приверженностей. Потому сейчас он не спал, как того просил измученный организм, а писал речь, которая завтра воодушевит на подвиг солдат. Голова его была полна порохового дыма, горячего железа и слез по убитым товарищам. Он вспоминал и Птицу, поэтому, когда Птица зашел в блиндаж, он радостно вскрикнул:

— Живой!

— Убитый, — сказал боец и показал на дырявую грудь, где больше не билось сердце.

Комиссар был молодой человек и материалист, поэтому не верил в хождение мертвых. Его военный опыт и литературный багаж подсказывали, что мертвым положено лежать на земле и смотреть стеклянным взором в хмурое небо под печальный клекот улетающих журавлей. Но и отрицать, что застенчиво мнущийся, отводящий глаза человек с изуродованным телом — Птица, тоже было против правды. И Кольцов стал бороться с замешательством административным способом.

— Документы сохранил? — спросил он.

Птица похлопал себя по карманам, достал красноармейскую книжку.

Комиссар полистал ее, подумал и спрятал в планшет. Птица промолчал, только крепко сомкнул потоптанные каблуки и вытянулся прямее. Тогда Кольцов, вопреки принятому минуту назад в уме решению, достал документы и вернул их красноармейцу. «Ну и чорт с ним! Был бы сволочью — давно б показался», — решительно сказал он сам себе.

— Будешь воевать! — отрубил он.

Птица отдал честь и развернулся чтобы уйти, но комиссар окликнул его:

— Погоди, еще одно. Похоронку, раз уж ты… — он запнулся, но закончил решительно, — похоронку все равно придется слать.

Красноармеец совсем не думал об этом, а теперь, подумав, ощутил с отчетливой ясностью, что старая мама похоронки не переживет.

— Нельзя похоронку, товарищ капитан! — он прижал руки к груди и тут же одернул — было неприятно.

— Раз убитый — делать нечего.

— А я ей напишу, что живой!

Выходило нехорошо. Кольцов задумался.

— Подам как пропавшего без вести. Но и писем чтоб не писал. Договор?

— Договор, товарищ батальонный комиссар!

Оставшись один, Кольцов вновь склонился над бумагой с завтрашними словами. Теперь у него получалось легко и стройно, теперь он точно знал, что будет завтра говорить бойцам. Единственная заминка вышла когда он решал как назвать новое явление. Сначала он написал «боевое советское привидение», потом сообразил, что от такой формулировки за версту несет поповством, зачеркнул и написал «Одухотворенный Человек».

Нового обмундирования не дали. Поставить одухотворенного, да еще и пропавшего без вести на довольствие не получалось. Сбрасывались батальоном. В новой форме никто из несведущих не отличил бы мертвого красноармейца от еще живых его товарищей. Только снеговая бледность пугала слабодушных, но бледность службе помехой не была. Мешала дырка. В нее, даже прикрытую гимнастеркой и шинелью, задувал ветер, и Птица, хоть не чувствовал хода, но постоянно ощущал раздражающе-бесконтрольное движение воздуха внутри себя.

На третий день Кольцов сам свозил его в полевой госпиталь. Главный хирург, подполковник Гульба долго рассматривал черную дырку, тянул носом, отщипывал кусочки и изучал их под микроскопом. Он приставлял к мертвому телу стетоскоп, стучал по холодным коленям мозолистой костяшкой пальца, светил в глаза, дважды измерял температуру разными термометрами. Птица с волнением наблюдал за действиями врача, ему опять было страшно за свое будущее, он опасался, что ему запретят военную работу. Наконец хирург вытер руки, аккуратно убрал микроскоп, сжег в лотке отщипнутые фрагменты, достал из железного шкафа градуированный флакон, налил полный стакан, залпом выпил и разрешил воевать.

Птица счастливый вышел, а Кольцов задержался. Видя, что комиссар не уходит, подполковник налил полстакана и ему.

— Он ведь мертвый? — прямо спросил Кольцов.

Военный хирург Гульба был мудрым человеком, поэтому ответил осторожно, стараясь хотя бы в букве не противоречить основным постулатам ленинизма:

— Он находится в термодинамическом равновесии со средой. Он не разлагается, и химические процессы в нем не происходят.

Комиссар правильно понял подполковника.

— Что же с ним делать?

Но Гульба ничего не ответил, в это время привезли сгоревшего в фашистском огне танкиста и стало не до разговоров.

Вернувшись в батальон, комиссар внес в имя Птицы в список погибших. А потом вписал его еще в один список. А на следующий день отвез оба списка в штаб дивизии и долго-долго доказывал что-то дивизионному комиссару.

Похоронное письмо мама Птицы так и не получила.

— За проявленный героизм, санинструктор второй роты сержант Кац Федор Семенович, награждается медалью «За боевые заслуги». Поздравляю!

— Служу Советскому Союзу!

— Наводчик ручного пулемета третьей стрелковой роты, рядовой Птица Алексей!

— Я! — Птица сделал два шага и замер.

— За проявленную беспримерную храбрость в бою за населенный пункт Буденовка, рядовой Птица награждается медалью «За отвагу». Посмертно. Поздравляю!

— Служу Советскому Союзу!

Если бы Птица мог дышать, он бы задохнулся от восторга. Он стоял перед строем товарищей и испытывал чувство гордости за свою страну, которая рождает таких славных героев. Размышляя о себе в героическом смысле, он в тоже время думал не о своем подвиге, а о бесповоротной готовности к подвигу советского солдата вообще; он видел эту готовность в обстоятельном Платонове, пылком Кольцове, хмуром Гульбе, и в тот момент, когда матовое зимнее солнце полировало тонкими лучами его новенькую медаль, Птица понял окончательно и точно, что фашистам не победить, и с какой бы яростью, каким неистовством ни терзали они Страну Героев, победа останется нашей. И поняв это, Птица закричал:

— Ура!!!

И крик подхватила рота, подхватил батальон, подхватил полк, подхватила дивизия, подхватил фронт, подхватила страна. И услышало небо.

Месяц за месяцем воевал одухотворенный боец Птица.

Служба мертвого ничем не отличалась от службы живых. Птица ходил в долгие ночные караулы и быстротечные отчаянные атаки, рыл окопы для живых и могилы для мертвых, стрелял по фашистам, прятался от штурмовиков под маскировочной сетью, травил байки у вечернего костра.

Он проявил смекалку и приспособился курить, не вдыхая дым глубоко, а пережевывая его во рту, и пить, не глотая водку, а удерживая ее под языком маленькими порциями, покуда она не впитывалась куда-то в его мертвом организме. От пищи Птица отказался и голода больше не испытывал, чему многие завидовали. Он больше не спал, потому что заснувшему смертельным сном, поддельный сон живых не нужен.

А по утрам на лицо Птицы выпадала роса.

Многие в батальоне и раньше слышали о мертвом бойце, а после награждения узнали и все. Пытливые домогались правды: откуда в обычном человеке взялись силы жить после смерти? Птица не мог объяснить, но желающим разрешал смотреть дырку.

Однажды вечером к костерку, у которого грелся Платонов и сидел для компании Птица, подсел бывший политический штрафник, кандидат философии Гольдштейн и попросил показать смертельную рану. Птица расстегнул гимнастерку, стал ближе к огню. Через дырку Гольдштейн увидел языки пламени, стреляющие искрами в небо, кусок палатки и лес вдалеке.

— Надежно убили, — сказал он со знанием дела.

— Уж да, — ответил Птица, застегиваясь.

— Что же в тебе такого особенного, что остался небо коптить?

Птица хотел пожать плечами, но из темноты раздался голос:

— Грешный он, вот и нет ходу на небо.

К огню вышел неприятный и завистливый человек Кузин. Он давно держался Птицы, веря в его удачливость и надеясь на ее долю для себя. Он сел рядом с Платоновым и стал без спросу ковырять палкой в костре, выискивая картошку. Платонов ничего не сказал, чтобы не прослыть жадным, но отодвинулся от густомясого Кузина и прислонился плечом к холодному Птице.

— На небо — ладно, — сделал вид что согласился, Гольдштейн, — а земля почему не принимает?

На это Кузину было нечего ответить, его представления о загробном мире ограничивались упованием на Рай после смерти, и иных исходов он не видел. Он промолчал, сделал вид, что занят картошкой, достал из кармана спичечный коробок с солью, посыпал, спрятал назад. Дым от костра беспрепятственно уплывал в небо, будто бравируя своей безгрешностью.

— Почему же я грешный, — вступился Птица за себя. — Я Родину любил, жил по правде, воевал без обмана и умер по-честному. Где здесь грех?

— Ты в Бога не веришь!

— Так нет же его, чего в него верить? — удивился Птица.

— Вот в том и грех.

Платонов не выдержал.

— Ты, Кузин, прекращай агитацию! Скажу вот Кольцову, что каламутишь, разлагаешь общественное мнение — только тебя и видели.

Кузин набычился. Резким движением ковырнул костер, выкатил еще одну картофелину. Ничего не сказал.

Гольдштейн скрутил козью ножку, протянул Птице.

— Что ты чувствуешь, Алексей, после смерти?

— Много чувствую разного. Чувствую правоту нашей войны, чувствую победу над фашистами — нескорую, но неминучую, чувствую горе по друзьям убитым и радость по живым людям, ненависть к врагам. Силу правды своей чувствую. Все важные чувства со мною остались, а лишнего больше не чувствую.

— Какого же лишнего?

— Голода, усталости, страха. Отчаяния, слабости, боли. Сомнений.

— Легко тебе, стало быть?

— Совсем легко. Кажется, взлетел бы сейчас, только ногами оттолкнуться посильнее — и в небо. Да держит что-то, не пускает…

— Грехи… — вставил Кузин, полушепотом.

— Не грехи, — сказал Гольдштейн. — Миссия.

— Какая-такая миссия?

— Предназначение. В мировой литературе такие случаи неоднократно описывались. Но они с диалектическим материализмом плохо сообразуются, потому считаются антинаучными и вредными.

Про диалектический материализм в колхозе рассказывал партгрупорг, но Птица тогда ничего не понял и потому не понял и сейчас. Однако загадка собственной одухотворенности волновала его, поэтому он слушал Гольдштейна.

— Обычно, — продолжал между тем Гольдштейн, — дух человека умирает вместе с телом. Что происходит с телом известно всем, а куда девается дух — загадка.

Гольдштейн говорил про Рай, но не хотел высказывать этого вслух, чтобы не совпасть в убеждениях с неприятным Кузиным.

— Но бывают случаи, когда от мертвого тела остается живой дух, называемый «привидением». Дух этот бесплотен и невидим. Он не покидает мир живых, пока не исполнит миссию.

— И в чем миссия? — спросили одновременно Птица и Платонов.

— У каждого духа миссия своя. Отомстить обидчикам за смерть, закончить важную работу, совершить что-нибудь значительное.

Птица задумался. Молотобоец-обидчик давно мертвёхонек, поле недокошенное в деревне даже вспоминать смешно. Да и чего значительного может совершить простой русский солдат, к тому же убитый насмерть.

Платонов нашел еще одну закавыку:

— А где же «бесплотен», если его потрогать можно?

Для проверки он ткнул Птицу в твердый бок.

— Случай необычный, — согласился Гольдштейн. — Я думаю так: возложена на Алексея особая миссия, которую не может выполнить бестелесный дух, потому дух и одухотворил собою убитый организм. Кольцов это понял тоже и потому правильно назвал — Одухотворенный Человек.

С той поры стал искать Птица свою миссию. Шли месяцы. Погиб под гусеницами романтический Кольцов, так и не успев взорвать свой заветный танк. Погиб хирург Гульба — фугасная бомба попала в операционную и останки подполковника похоронили купно с останками неизвестного бойца, которого он сшивал. Умирали навсегда и бесповоротно люди, которых знал и любил Птица, а его миссия оставалась неразъясненной.

В полковом листке красноармеец прочитал заметку о себе. Корреспондент, которого Птица никогда не видел, подробно и со знанием дела обсуждал «феномен Одухотворенности». Заметка была написана в хорошем смысле, но версия «одухотворенности» у корреспондента выходила иная, чем у Гольдштейна. По его мнению, в убитого красноармейца поселилась душа Родины, чтобы подмочь живым своим сыновьям. Рассказывал автор и об иных случаях одухотворенности. Например, о летчике, что разбился с самолетом, но и мертвым продолжал бить фашистов. Четыре раза мертвый летчик ходил на таран, многажды горел и уже совсем превратился в головешку, но продолжал воевать. Приводились истории и вовсе нелепые, в частности, о безголовом комиссаре, который, лишившись основного органа, не оставил общественно-политических обязанностей.

Птица радовался, что он не один такой на белом свете, и продолжал искать то, для чего он оставлен с живыми.

К Днепру вышли в сентябре сорок третьего. Фашисты укрепились на правом берегу и держались с такой силою, словно почувствовали под собой родную землю. Могучая река несла воды неторопливо и тихо, но больше ничем не могла помочь своему народу. Предстояла кровавая переправа.

Маленький отряд капитана Краюхи перебрался на вражеский берег ранним утром на плотах из бочек и рыбацких лодках. Захватить плацдарм, закрепиться, обеспечить переправу — такой был приказ. И советский офицер Краюха собирался приказ выполнить, хоть и сделать это было невозможно. Он экономно рассадил бойцов по укромным позициям и приказал им беречь свои жизни на пользу стране и убивать врага помногу и надежно.

К полудню из всего отряда осталось четырнадцать человек, а к трем часам — шесть. Тогда Краюха приказал радисту вызывать подмогу. Ему было стыдно, но, оглядываясь на реку, он видел, что понтоны возведены только до середины, и не удержать ему этого кусочка берега. Это понимал и доброволец Платонов, который лежал в цепких малиновых кустах недалеко от Краюхи и одной рукой стрелял в немцев, а другой прижимал к раненому боку пилотку.

Птица вызвался добровольцем. В одухотворенном виде он еще не пытался плавать и немного опасался переправляться на плоту — вдруг случится утонуть и лежать на дне между жизнью и смертью до нового потопа? Но война шла на том берегу и оставаться на этом было стыдно. Кузин вызвался тоже — боялся отпускать везучего. Еще набралось сорок человек.

Фашистская артиллерия без роздыха дубасила по реке. Широкий, наскоро сложенный неумельцами плот из свежего дерева сидел в воде низко и почти не слушался. Гребли чем придется, сильно, но не в такт. Медленно-медленно плот двигался к правому берегу. Сперва вдоль понтонов (уставши ждать драки, с понтонов прыгнули еще трое бойцов), потом — по открытой воде. Снаряды падали в воду справа и слева, с каждой минутой все ближе.

— Пристрелялись, гады, — сказал Гольдштейн, вытирая воду с лица мокрым рукавом.

— Не убьют, не бойся! — весело сказал Птица. — Там же наши ждут, Платонов и Краюха.

— И оттого не убьют?

— Конечно.

— Врешь ты! — зло сказал Кузин. От страха у него раскрылись глаза и он понял, что никакой удачи Птица ему не принесет а ждет его, Кузина, скорая гибель.

— Не вру. Мы — подмога. Пока мы к ним плывем, они будут держать берег. Мы уже им помогаем. Не бойся, Кузин.

Но Кузин боялся, он был надтреснутый человек и с каждой минутой страх все сильнее разъедал его душу.

Платонов давным-давно открыл надежный способ воевать и не быть убитым. Главное в бою думать о другом. О чем угодно, только не о смерти и войне — тогда выживешь и победишь. Платонов пытался научить этому товарищей, но ни у кого не получалось так хорошо думать о другом, и многих убивали. Тогда Платонов решил, что у всякого солдата — свой способ выживать в бою, и учить перестал. Его же самого умение не думать о войне спасало не раз.

Когда убили Краюху и радиста, Платонов переполз к старой толстой березе, удобно выпроставшей корни из-под земли, и стал думать о том, как он после войны поедет в Москву. Как он обойдет весь Кремль вдоль стены, рассмотрит каждую башню, будет слушать Куранты — бом-бом-бом, увидит Ленина, может быть, увидит Сталина. Как он спустится по электрической лестнице к подземным поездам метро, как поднимется и выйдет на незнакомой улице и встретит незнакомую девушку, как они пойдут в парк есть эскимо и кататься на каруселях, и как ничто больше не сможет помешать его счастью…

Уже убили всех, только один Платонов держал плацдарм, от которого зависел в эти минуты исход всей войны.

Плот рассыпался от близкого взрыва, когда до берега было еще метров двести. Половину бойцов пришибло бревнами, а кто не умел плавать, утоп сам. Кое-как сгрудили вместе что поймали и, навалившись, поплыли дальше.

Кузин совсем растерял остатки храбрости. Когда далекий фашистский пулеметчик начал стрелять по остаткам плота, он решил, что Родина не стоит его жизни. «Зачем мне умирать? — спросил себя Кузин. — Что изменится, если сейчас я выберусь на берег и брошусь навстречу безжалостным пулям? Ведь какая получится подмога из нас — он пересчитал глазами оставшихся — восьмерых? Плюнуть и растереть. На один зуб фашистам. Не хочу!»

Решив так, он отпустил бревно, за которое держался и нырнул. Под водой Кузин бросил винтовку, снял гимнастерку с документами в кармане, сапоги. Плыть сразу стало легче и Кузин позволил течению отнести себя подальше от опасного места. Он почти выбрался на берег, когда шальная пуля, выстреленная совсем в другого человека, попала ему голову. Кузин пошел на дно и навсегда исчез из памяти живых и мертвых.

Птица помог выбраться Гольдштейну на берег. Философский кандидат был ранен в правую руку, из ладони струйкой била кровь. Больше никто не спасся. Впереди в близком пролеске, были слышны выстрелы.

— Это Платонов держится, нас ждет! — сказал Птица. — Пойдем, товарищ, поможем ему.

Они побежали по голому пляжу, Птица впереди, Гольдштейн — за ним. Невидимый враг стрелял по ним из леса и удивлялся, что никак не может попасть. А Птица чувствовал, что пули, одна за одной, вонзаются в его тело и толкают назад. Бежать от этого было неудобно, но останавливаться — еще хуже.

«Как хорошо, что в меня попадают, хитро мы с товарищем придумали спрятать живого за мертвым», — радовался Птица на бегу, хотя ничего они не придумывали и мертвый прикрывал живого лишь по случайности, точно так же живой мог сейчас прикрывать мертвого. А через мгновение это стало уже не важным. Пуля пронзила одежду Птицы, пролетела через дырку в теле и убила Гольдштейна в живот.

Платонов символично лежал под березовым деревом. Ему было рано умирать. Надо было дождаться подмоги. Платонову было стыдно, но он так устал воевать, что уже не верил в подмогу. Ему стало казаться, что он один на белом свете ведет бой с фашистами и не дает им мордовать Родину. И вот теперь его человеческие силы на исходе, не помогает больше испытанный способ, и нужно умирать.

Его ранили еще дважды — в правое плечо и в левую ногу. В ногу было не страшно, Платонов знал, что она больше не пригодится, а плеча было жалко — отнялась рука, и теперь он не мог перезарядить автомат. Это была последняя капля. Платонов зарыдал. Он плакал от обиды, размазывая по щекам слезы бессилия, он всхлипывал и рычал, подобно дикому зверю, и кусал корни березы, не зная как еще выразить свое несогласие со смертью. Но, плача, Платонов не забывал и стрелять, чтобы не проиграть войну раньше времени.

Таким его и увидел Птица: лежащим почти на спине, некрасиво вывернутым в прицельной позе, рыдающим, окровавленным, но еще живым.

— Вот и подмога, Платонов, — сказал Птица, устраиваясь в корнях рядом с товарищем.

Они еще долго стреляли по фашистам из своего надежного места. Птица помогал Платонову заряжать автомат и прикрывал его с той стороны, где засел меткий вражеский снайпер. Потом Платонов перестал стрелять, и в следующий миг на берег хлынули наши войска.

Птица почувствовал, что сила, не дававшая ему взлететь в небо, отступила. Он взглянул в последний раз на мертвого Платонова, оттолкнулся ногами от мшистого корня и взмыл над землей. Над лесом плыли комковатые серые облака. Над ними, на высоте, недоступной даже орлам, начинались Небеса. Выше, за самым высоким и счастливым Седьмым Небом, светило яркое и честное Солнце. Дальше простирался бесконечный космос вселенной, в самом сердце которого горел вечный огонь. К этому огню, неторопливо и уверенно, плавно взмахивая могучими крыльями, летела душа Птицы.

Так над землей. На земле Платонов открыл глаза.