Служитель милосердия

Лес оборвался внезапно, без постепенного перехода молодой поросли и дикого кустарника. Тропинка выводила прямо на поля, расчищенные и распаханные считанные годы назад и ещё не до конца выглаженные ежегодной обработкой.

Син замер в тени последних деревьев, прикрывая ослеплённые глаза мозолистой ладонью и смаргивая невольные слёзы.

Поле шумело, как ласковое море, вольготно раскинувшись под бездонной синевой летнего неба. Ласковый ветерок гонял волны цвета светлого янтаря и окутывая жарким и аппетитным запахом спелой пшеницы. Всё дышало таким покоем, что само прибытие чужака в белом казалось кощунством, грубым диссонансом в слитной гармонии жизни.

От запаха созревших колосьев вмиг подвело живот. Син никогда не жаловался на стряпню дежурных по храмовой кухне, но меню лесной обители не баловало разнообразием, лишь изредка разбавляемое подношением какого-нибудь паломника. Но никому и в голову не приходило принести просто буханку хлеба или совсем чуть-чуть муки.

Наконец последняя влага вытерта с глаз рукавом, а круговерть разноцветных пятен в глазах рассеялась, позволяя осмотреться. Деревенька со времён его последнего визита успела разрастись почти втрое. На пригорке у реки лениво поскрипывала свежим колесом новенькая мельница, а сама речушка обзавелась вполне сносным мостом. Несколько новых домов было сложено из необожжённого кирпича и дикого камня, а парочка щеголяла совсем уж неприличной роскошью — городской черепицей.

Почти всё немалое население деревни дружно работало на уборке вызревшей пшеницы. Издалека не было видно — каждый на своём участке, или на общем, что означало бы, что у деревни объявился хозяин. Востроглазая молодёжь уже заприметила пришлого и слегка присмирела, осторожно поглядывая в его сторону и поминутно проверяя остроту кос, вил и серпов. Правда, опробовать эти полезные орудия на чужаке пока никто не рвался.

Син тщательно оттряхнул свою ранее белоснежную рясу, не особо, впрочем, надеясь избавиться от зелёных следов листвы, подтянул пояс и зашагал к деревне, размеренно покачивая дорожным посохом, вскинутым на плечо.

Деревенские жители с удовольствием забыли бы о том, что храм смерти находится всего в паре дней пешего пути, но большинство жрецов в белых рясах и почти все паломники проходили именно здесь. В лучшем случае проходили — а в худшем пытались что-нибудь купить, перекусить или заночевать, пугая встречных рясами цвета савана или траурными белыми повязками.

Случалось, на смиренных служителей спускали собак или нападали с первым, подвернувшимся под руку. Исчерпывались подобные инциденты по-разному. Некоторые из таких происшествий потом долго с ужасом обсуждались обывателями и истово замаливались и искупались жрецами. Ведь всякому живому творению отмерен свой срок и своё время придти в объятья богини тишины. Есть лишь два греха перед богиней — лишить кого-либо жизни раньше срока — или продлить жизнь после рокового часа.

Син спокойно следовал своим путём, сопровождаемый настороженными взглядами и охранительными жестами. Женщины и дети старались убраться с пути заранее, многие прятали лица, бросали горсти пыли вслед: «Прах к праху. Иди своей дорогой и не посягай на живое. Пусть твоя могильная богиня поскорее заберёт тебя!»

Деревенская корчма, куда истосковавшийся по приличной пище жрец свернул почти неосознанно, представляла собой на редкость гротескное сооружение. Она несколько раз перестраивалась, расширяясь по мере роста числа жаждущих, и изначальные глиняные стены переходили в каменные и кирпичные всех сортов и расцветок. Крыша вообще являла собой безумную мешанину дерева, соломы и черепицы, с беспорядочно распределёнными печными трубами и аляповатыми флюгерами. На фоне всего этого варварского великолепия грубо намалёванная двухцветная вывеска, изображавшая мертвецки пьяного толстяка с пивной кружкой на голове, выглядела скромно и почти изысканно. Последним штрихом сего колоритного заведения было название, тщательно начертанное на бронзовой табличке вычурными буквами, просто и со вкусом — «Усталий трушенник». Оставалось только надеяться, что кулинарное искусство здесь распространено шире, чем грамотность.

На пороге заведения Сину поневоле пришлось остановиться. Весь проём двери занимал огромный парень, чьи испещрённые шрамами кулаки и сломанный нос выдавали любителя потасовок. Жрецу не приходилось жаловаться на рост и телосложение, но мордоворот был выше на голову и почти на треть шире. Вдобавок и тяжёлый кастет, вместо традиционной дубинки вышибалы, мог заставить задуматься и кого покрепче.

Парень чуть развёл руки в стороны и выжидающе замер, нехорошо осклабившись. Из корчмы доносились нестройные выкрики завсегдатаев, которых даже страда не смогла отвлечь от любимого занятия. В выражениях они не стеснялись, предвкушая скоротечную расправу местного чемпиона над оголодавшим жрецом.

Син не собирался унижаться, пытаясь переубедить хамоватого забияку словами, ни демонстрировать свои боевые навыки. Он давно изжил бесполезную гордость, да и не станешь калечить каждого глупца на пути. В последний раз вдохнув дразнящие ароматы выпечки и жаркого, жрец двинулся от корчмы, сопровождаемый разочарованными воплями и оскорблениями посетителей.

— Ну давай, ходи отсюдова, червястый! Нам таковские тута не нада. Неча с добрыми людями под одною крышей жрать, пущай твоя богиня трупастая тебя гнилой сиськой кормит! Небось, не развалилася покуда?

Син споткнулся на ровном месте и медленно развернулся. Посох будто бы сам собой крутанулся и принял позицию для боя. Бывают всё же обделённые природой! Оскорблять саму смерть, будто собирается жить вечно.

Парень взметнулся навстречу, перемещаясь куда быстрее, чем можно было бы ожидать от его громоздкой фигуры. В левой руке забияка сжимал тусклый кастет, правую выставил чуть вперёд, взгляд неотрывно прикован к посоху, мелькающему в быстрых руках жреца.

Из двери и окон злачного заведения высунулась целая коллекция омерзительных пьяных харь, свистом и улюлюканьем поддерживая местного забияку.

Почти минуту противники кружили на месте, почти не сближаясь, на каждый рывок вышибалы следовало едва заметное движение посоха — и мордоворот отскакивал, получив очередной болезненный ушиб. Вскоре громила взмок от пота, лапищи распухли от бесчисленных ссадин, а грязная рубашка разошлась по швам, но о прекращении бессмысленной потасовки и не думал. Возможно, рассчитывал, что его молодость и физические данные позволят вымотать немолодого жреца.

— Господин, не обращайте внимания на дурака! Пойдёмте, у меня найдётся еда получше, чем в этом притоне.

Тонкие женские пальцы осторожно коснулись рукава жреца, а в следующий миг он едва не сбил с ног женщину, уворачиваясь от кастета. Посох крутанулся в руках и заходил ходуном, нанося хлёсткие удары обеими концами: колено — плечо, кисть руки с кастетом — лодыжка, шаг вперёд, вслед за падающим противником и вдогонку: переносица — живот.

Пьяные хари с громкими разочарованными возгласами вновь скрылись в корчме, стайки детей разбежались так же быстро, как и объявились на месте происшествия. Поверженный здоровяк лежал прямо на пыльной дороге, тяжело дыша и пытаясь ухмыльнуться, хотя больше всего ему хотелось бы свернуться в клубок и заскулить от боли. Об извинениях не могло быть и речи. Люди, настолько обделённые разумом, никогда не признают своих ошибок.

Син обернулся к женщине, ожидая увидеть на ней траур. Только скорбящие родственники пытаются задобрить жрецов безмолвной богини, в надежде на её снисхождение к недавно усопшим.

Совсем ещё молоденькая девушка, лет восемнадцати — девятнадцати, одета хорошо, хоть и небогато. Никаких следов траура. Волна вьющихся волос, налитая фигурка, похоже, настоящая красавица — или будет ею, когда заживёт распухшее от побоев лицо.

Девушка быстро прикрыла лицо волосам и потянула жреца за собой. По неуверенным движениям провожатой было понятно, что лицом изверг, поднявший руку на красавицу, не ограничился. В каждом её шаге была боль — привычная, покорная, будто ставшая частью её сущности.

Син редко сталкивался с бытовыми отношениями, но легко мог понять, что происходит. Привычная трагедия женщины, вышедшей замуж за животное в обличье человека, избиваемой по поводу и без повода, просто для того, чтобы муж мог почувствовать себя более сильным или значимым. Такой привычный кошмар мог продолжаться годами, потому что сами жертвы очень редко пытались что-нибудь изменить, доказывая всем вокруг и себе в первую очередь: бьёт — значит любит.

Домик, к которому женщина привела жреца, был старым, ещё глинобитным, но опрятным и крепким. Син, решивший было, что здесь его попросят урезонить буйного супруга, уже с порога понял настоящую причину. Здесь была разлита боль, многократно превышающая ту, что постоянно испытывало молодое тело женщины. Тяжёлый запах подсказал, что здесь происходит грех второго рода.

Древний старец лежал в беспамятстве на единственной кровати, и его иссохшее тело так и кричало о чудовищной боли. Старик должен был умереть ещё полгода назад — но кто-то, может быть из лучших побуждений, вмешался, не думая о последствиях. Изношенное тело молило о покое, болью расплачиваясь с хозяином за надругательство.

Син в три шага оказался над кроватью и провёл руками над страдальцем. Грубые заклятья гнилыми нитями разорвались от одного прикосновения. Ну а теперь — возложить руки на впалую грудь и призвать Великую Утешительницу.

Юная женщина в ужасе вскрикнула и с неожиданной силой схватила жреца за руки, когда измождённое тело вытянулось с облегчённым вздохом.

— Что Вы делаете!? Так нельзя!

— Не бойся, милая, всё правильно. У него будет время попрощаться и…

— К-ХАК ТЫ-Ы ПОСМЕЛА!

Распахнутая страшным ударом дверь с силой ударилась о стену и повисла на одном навесе. Девушка привычно юркнула в угол, сжавшись там в комочек и прикрывшись руками. Объявившийся супруг ничем не уступал давешнему вышибале — ни ростом, ни разворотом плеч, ни бездной глупости. Громила был голым по пояс, весь красный и в поту — должно быть, бежал всю дорогу с поля, как только какая-то «добрая душа» сообщила, что жена повела жреца смерти к деду.

Син поднялся навстречу мордовороту, твёрдо решив, что кое-кому придётся умереть раньше, чем поднять руку на женщину в его присутствии.

— Я попросил её. — Голос старика, с трудом приподнявшегося над своим ложем, оказался неожиданно звучным. — Я не мог больше терпеть!

— Ета шлюха не хотела боле за тобой ходить! — Взъярился верзила. — И не мысли её боронить, лянивая сука завсегда хнычет, а толку ни на медяшку! Хде ребятёнок, з-за ково я и жанился?

Из угла донеслись сдавленные рыданья. Старик собирался с силами для достойной отповеди, но Син не стал дожидаться слова патриарха.

— Её ребёнка убил ты!

— Чево?! — Физиономия верзилы была просто неприспособленна для того, чтобы выражать такие сложные чувства, как изумление или возмущение, хотя честно сделала попытку. — Бреши да не забрехивайся, червячий жрец! Не было никакого ребятёнка, шоб мне лопнуть, сам глянь — намедни год майнул апосля жанитьбы, а пузо у ней так и не вздулося!

— Просто ты слишком много бил её по животу, скотина! Ты искалечил девчонку, она уже не раз после первого не может удержать дитя в себе. Если так всё оставить, то и нынешнее чадо двух недель от роду не увидит света!

Задавленные всхлипывания в углу почти стихли. Молодая женщина, судя по внешнему виду была недалека от обморока. Супруг выглядел, в лучшем случае, чуть-чуть смущённым. Старик без сил откинулся на постель, затем поднял костлявую руку и поманил громилу.

— Она хорошая девочка, никогда её больше не обижай. — Здоровяк с готовностью кивнул, всем своим видом выражая почтительную покорность. — Ты огорчил меня, малыш, если бы не твоя грубость, я бы успел увидеть правнука.

Необъятные плечи парня ссутулились, губы задрожали и вся физиономия выразила такую муку, что Син невольно восхитился его артистизмом… или же сокрушительным авторитетом умирающего.

— Отвезёшь жену в город, пусть посмотрит хороший целитель… А пока помоги мне выбраться из этой берлоги, хочу ещё раз увидеть солнце. И позовёшь всех, кто хочет попрощаться.

Звероподобный внук с удивительной нежностью поднял на руки старика и понёс на улицу. Уже на пороге умирающий обернулся к жрецу.

— Спасибо, тебе, командир. Кому, как не тебе оказать последнюю милость страждущему.

У Сина зазвенело в ушах, как от сильной пощёчины. Прошло больше пятидесяти лет, а кто-то всё ещё способен узнать его не постаревшее лицо. Но сам он не в силах вспомнить этого человека, совсем ещё юнцом успевшего послужить под его началом солдатом или офицером. Он почти поддался искушению выйти следом, всё объяснить, оправдаться, скорее в своих глазах — но есть ли смысл в этом, если то, в чём его подозревали тогда, сейчас близко к истине.

Молодая женщина, быстро успокоившаяся после ухода грозного супруга, отёрла слёзы передником и принялась хлопотать по хозяйству. Залюбовавшийся её быстрыми, отточенными движениями жрец не сразу понял, что выстраивающаяся на столе разномастная снедь предназначается ему.

С трудом оторвав взгляд от горячего, только что извлечённого из печи хлеба, он попытался вежливо отказаться, но почти насильно был усажен за стол. Так же без особых церемоний у него была отобрана котомка с сомнительной свежести припасами, немедленно отправившимися в лохань для свиней. Прежде чем он собрался что-нибудь сказать, котомка вернулась к нему прилично растолстевшей, приятно пахнущей домашней выпечкой и копчёностями.

На любые возражения был только один ответ — дедушка любит гостей, а званый гость — почти родственник.

Уже смакуя поджаристую корочку, Син вновь развернулся, с удовольствием наблюдая за великим таинством приготовления целой горы разнообразной снеди, в который раз удивляясь, как в одном человеке могут сочетаться уверенная сноровистая хозяйка и забитая до животного состояния девчонка.

— Дедушка так любит гарбузовые пирожки… Он… он ещё успеет их попробовать? Я ещё смогу с ним по… поговорить?

— Он ещё успеет увидеть закат. — Уверенно отозвался Син. Сокрушительная воля старца, пожалуй позволит ему и на рассвет взглянуть, но обнадёживать не стоит.

Молодая женщина сосредоточенно кивнула и всецело отдалась своей странной работе — подготовке поминок по ещё живому человеку.

Уже поднявшись из-за стола, Син некоторое время сомневался, но затем махнул рукой на условности. Как знать, какой целитель попадётся супругам, может быть, тот самый болван, который сковал и перепутал жизненные токи старика вместо того, чтобы убрать болевые ощущения умирающего. Или он сделал это намеренно?

Безмолвно ожидавшая хозяйка сперва отпрянула, когда жрец одной рукой обнял её за талию, ладонь другой положив её на живот, но затем замерла, глядя ему в лицо широко распахнутыми глазами, не в силах унять мелкую дрожь. Это ведь очень просто — подправить и восстановить жизненные токи, вновь возвращая естественные возможности молодому женскому организму. Благословение богини прошло через его руки и сердце, одним могучим потоком выжигая все последствия издевательств супруга, всё, что неправильно срослось и приняло неестественные формы, мгновенно заменилось здоровыми тканями. Напоследок мощь, рвущаяся через него, ласково коснулась искры жизни, тлеющей внутри матери и раздула её до крепкого огонька.

Как только жрец опустил руки, испуганная женщина отскочила назад, в ужасе держась за живот. Хозяйка знала только то, что через неё прошли волны жара и боли, что-то сместившие внутри — а что можно ожидать от жреца смерти, знает любой мальчишка.

— Госпожа благословила твоё дитя, живущая. Твой ребёнок здоров и проживёт столько, сколько отмеряла дарительница. Сделай всё для того, чтобы её дар не пропал без следа.

Син быстро собрался, забросил на плечо потяжелевшую котомку и подхватил свой посох. Уже на пороге его настиг слабый и дрожащий голос женщины.

— Благодарю Вас, господин. Пусть удача сопутствует Вашему пути.

Она не поверила его словам, и это пожелание — простой жест вежливости. Что ж, тем приятнее будет сюрприз для супругов у целителей. Главное, чтобы авторитет патриарха даже после смерти удерживал нрав скорого на расправу внука.

Покидая деревню, жрец почти не привлёк внимания обитателей. Старик пользовался среди местных огромным уважением, и сейчас, казалось, вся деревня забросила свои дела и явилась к дому. Умирающий сидел на ступеньке порога и для каждого находил доброе слово или напутствие.

— «Открой мне двери своего тела, мой дорогой. Мы очень давно не покидали храм, я хочу посмотреть на мир живущих».

Син расслабился, распыляя волю и разум, наслаждаясь полным единением со своей повелительницей. Непривычного человека, наверняка до смерти напугала бы такая ситуация, ведь сам он отошел в сторону, предоставив полный контроль над своим телом и всеми органами чувств богине. Он чувствовал и разделял ничем не замутнённую радость Госпожи, наслаждающейся возможностями мира смертных. Такие моменты почти оправдывали трагедию его должности.

Иерархия служителей милосердия была проста и незатейлива. Первое посвящение давало всего лишь право видеть. «Глаза Смерти» всего лишь передавали информацию Дарительнице и Собирательнице, чтобы она знала о грехах и бедах живущих. Не всем известно, что в отличие от прочих богов, Смерть слепа, и проявляет справедливость и милосердие только тогда, когда имеет представление о ситуации за счёт глаз посвящённых.

«Длани Смерти» — посвящённые следующего уровня — являли собой волю богини, проводя её силу через себя и используя её для искоренения грехов и помощи страждущим. В отличие от первопосвящённых, эти жрецы были обязаны носить свои саваноподобные одеяния и регулярно возвращаться в храм, где суд равных и высших проверял чистоту духа носителей силы.

Высшими жрецами были «Супруги Смерти», не более одного единовременно, двери в мир для своей Госпожи, разделяющие её чувства и ответственность, бессмертные и проклятые. Тысячи и тысячи высших застыли на границе миров, слишком дряхлые, чтобы пошевелиться в своих окаменевших и медленно разрушающихся телах, неуязвимые и непобедимые стражи храма, со временем теряющие разум и дар речи, слишком дорого заплатившие за любовь Госпожи.

Син не желал такого, да и вообще никакого бессмертия. В его планы входило хотя бы отчасти искупить свой грех, умереть в должный срок и возродиться вновь, как и положено живущему по милости её. Но очередной супруг Смерти не мог больше поддерживать дыхание своего бренного тела, его дух был в смятении и не отвечал паломникам. Длани выбрали новым высочайшим Сина, и Госпожа подтвердила их выбор, впервые вступив в его тело, и навеки соединив с собой. Он получил немалые знания и невообразимую мощь, отныне став земным воплощением богини, но отныне, являясь её частью, уже не мог однажды покинуть этот мир и принять последнее утешение. Теперь утешать и решать приходилось ему.

Жрец замер на месте, когда контроль над телом безо всякого предупреждения вновь вернулся к нему. Зудящие ноги и натёртое котомкой плечо говорили о долгом пути. Пришлось некоторое время осматриваться, чтобы определиться на местности. Госпожа, очевидно, наслаждалась этим миром несколько дней, продолжая начатый им путь — прямо перед глазами хмуро возвышалась столица государства Зарем, древний город Сайпир. Вот только в сотне шагов от него, примерно в полпути от городских ворот, стояло несколько гвардейцев, явно поджидающих именно его.

Госпожа, как водится, предоставила с проблемами разбираться супругу. Хотя, с другой стороны, всё, что она способна была сделать для самозащиты — просто забрать жизни нападающих, что противоречило её убеждениям. Для того и существовало жречество — не только для коррекции, но и для ограничения могущества повелителей. В отличие от самой богини, её смертные и бессмертные слуги имели много способов разрешения конфликтов. Вообще-то, если бы Син сам управлял своим телом до последнего момента, он бы заранее ощутил опасность и скрытно прошёл бы в город через другие ворота, но теперь поворачивать обратно означало потерю достоинства, а по жрецам нередко судят о божестве.

Перегородившие дорогу гвардейцы только на первый взгляд выглядели внушительно — огромные, с ног до головы облачённые в доспехи, с массивными боевыми топорами или широкими мечами на поясах и с шипастыми щитами за спиной. Но под массивными шлемами были простодушные деревенские физиономии, туповатые и сонные, а сами бронзовые доспехи не блистали качеством. Последним штрихом были движения горе-солдат, тяжёлые и неуклюжие, выдававшие едва обучившихся держать оружие провинциальных увальней. И это — гвардия?!

Уверенность государственных громил слегка поколебалась, когда замерший было жрец продолжил свой путь, даже не пытаясь обойти поджидающих на дороге, напролом. Солдаты заоглядывались на кого-то, полностью закрытого могучими фигурами вояк, но тот не соблаговолил вмешаться, и голос пришлось подать конопатому парню с неровной стрижкой, оказавшемуся прямо на пути незваного гостя.

— Ну ты того, мертвяк незакопанный! Не лезь, куды не ждали! Тута кто захотит — и сам скопытится, без всяких! Жизню мы тута почита… почитаем, точно! А ты и ва-аще без нужности!

Жрец спокойно протиснулся между бронированными остолопами и зашагал к городу, игнорируя как речь, так и самих пылких почитателей жизни. Остолбенение гвардейцев, сражённых беспримерной наглостью пришельца, прошло довольно быстро. Сразу несколько громил бросилось вслед за ним — и вновь замерло. Син остановился и повернулся в их сторону, с неприкрытым интересом разглядывая дальний холм поверх блестящих шлемов.

После тщательного обозрения того же холма, гвардейцы, наконец, пришли к выводу, что над ними просто издеваются, Могучая лапа протянулась, чтобы сгрести невысокого жреца за рясу, но быстро убралась, схлопотав увесистый шлепок дорожным посохом. В следующую минуту действо на дороге со стороны могло показаться странным танцем. Дюжие гвардейцы, всё сильнее свирепея, пытались дотянуться до жреца, в глубокой задумчивости покачивающего перед собой посохом — и по очереди выплясывали от боли, вздымая дорожную пыль и держась за ушибленные места.

Меч одного из гвардейцев с ржавым скрежетом покинул ножны — и вновь вернулся на место после резкого окрика. Главного в этой банде недоучек Син определил сходу, а его авторитет можно было оценить по готовности, с которой распалённые вояки отхлынули от жреца.

Лощёный молодой офицер в сияющей, как зеркало, кольчуге и ярко-жёлтом шёлковом плаще выглядел довольно неуместно на пропылённом тракте. Вплоть до самой стычки его смазливое юное лицо выражало только смертельную скуку. Хотя само недоразумение вызвало у него лишь отстранённый интерес, сейчас от него веяло азартным ожиданием.

— Да пребудет с Вами милость силы, коей Вы служите, благородный жрец! — Полы яркого плаща едва заметно качнулись, что должно было изображать любезный поклон. — Как Вам было указано ранее одним из моих подчинённых, наше королевство официально поддерживает учение Жизни, и, в связи с этим, крайне неодобрительно относится к визитам служителей враждебных… культов.

— Не предъявит ли любезный милорд Королевский указ, запрещающий таковые визиты? Или хотя бы предписание главы городской стражи?

Офицер поморщился, когда против него оказалось обращено его собственное оружие — до оскорбительности выспренная речь и до отвращения слащавая улыбка, из тех, что впору лечить крепким тычком в зубы. Но разве молодой вельможа и воин способен изменить свои планы только потому, что жрец оказался чуть умнее и храбрее середнячка из людского стада.

— Такового указа не существует. Но, как взрослые мужчины, чьё различие в статусе не является непреодолимым, мы можем разрешить наш спор другим способом. Здесь и сейчас, если не возражаете!

Офицер эффектно отбросил плащ за спину и стремительным движением выхватил меч из ножен. Будь Син в настроении, он бы с удовольствием похлопал — должно быть, молокосос на отработку этих движений потратил не меньше времени, чем на фехтовальные упражнения. Даже статуи былых королей и полководцев, которым это положено по должности, не способны были выразить всем телом такое героическое самолюбование и снисходительное ожидание противника.

Простодушные физиономии гвардейцев сияли от восторга. Этим вчерашним крестьянам, должно быть, и в голову не приходило, что офицер никогда не подгоняет их пинками под зад не из-за безупречных манер, а просто не желая пачкать начищенные сапоги.

Гнусному жрецу полагалось удалиться в неприличной спешке, или красиво умереть в краткой схватке с одним из лучших фехтовальщиков королевства. Син зло усмехнулся, оценивая свободную стойку противника и качество ухоженного дорогого клинка.

Нет, не было истинно жреческого смирения в душе былого воина. Значит, с первоклассным боевым мечом без всяких намёков на бутафорию — против дорожной палки? Ты заслужил свой урок, мальчишка! Ты уже умеешь убивать и разбираться в оружии, так учись же разбираться в людях! Будет тебе дуэль.

Син прямо на дорогу стряхнул котомку с плеча и рядом уронил свой посох.

— Меч! — приказ, обращённый к ближайшему из верзил, щёлкнул ударом хлыста. Гвардеец, даже не задумываясь о том, вправе ли требовать этого жрец, покорно вложил рукоять в требовательную ладонь.

Худшего оружия Сину видеть ещё не доводилось. Грубой ковки низкокачественное железо без всякого намёка на баланс, с едва намеченной заточкой и сплошными полосами ржавчины. Для понимающего человека не то, что сражаться, даже владеть такой гадостью было бы стыдно.

Солдат едва успел убрать ногу от брошенной в пыль позорной железки.

— Строгое взыскание! Отстранён от службы без сохранения жалованья, пока не приведёшь в порядок личное оружие! Если эта дрянь ковалась в гарнизоне — кузнеца под трибунал, если торговая поставка — каптенармуса! Через три дня — смотр оружия всего подразделения. Выполнять!

— Подтверждаю, — процедил сквозь зубы офицер. Породистое лицо побелело от унижения, на щеках медленно наливался лихорадочный румянец. С едва слышимым шорохом покинул ножны и широкий боевой нож, удобно устроившийся в левой руке мальчишки. Со своими солдатами он разберётся позже, а вот виновнику его позора простой царапиной не отделаться!

На долгую минуту воцарилась гробовая тишина. Наказанный гвардеец уныло плёлся к городским воротам, волоча за снятый пояс поруганное оружие. Остальные обливались потом, как на ядовитую змею глядя на вновь требовательно протянутую руку жреца. Офицер зверел на глазах.

Положение спас пожилой денщик, подошедший откуда-то со стороны ворот и молча предложивший своё оружие. Простой, но добротный клинок настоящего ветерана, тщательно наточенный и вычищенный, с аккуратной накладкой у самой гарды для улучшения баланса.

Син несколько раз взмахнул мечом, привыкая к новому оружию, затем занял позицию перед противником.

Офицер уже не мог сдерживаться, мгновенно отсалютовал и перешёл в быструю атаку.

После долгого перерыва первый поединок — всегда самый трудный, пока не включится память тела, не расслабятся отвыкшие от напряжения связки, а лёгкие не войдут в привычный ритм. Надо отдать должное и противнику — тот атаковал с бешеным напором, в отличие от классической школы, пытаясь достать и нижние части тела, не брезгуя подножками и пинками. Один раз ему почти удалось связать своим мечом оружие Сина, чтобы без особых церемоний ткнуть ножом в бок.

С трудом увернувшись, жрец перебросил клинок в свежую руку и сам перешёл в атаку, резко меняя стиль. Первый разрез на кольчуге объявился уже на третьем выпаде. Денщик удивлённо присвистнул, гвардейцы же даже не поняли, отчего так изменился в лице и ушёл в глухую оборону их лихой командир.

Син ощущал только нарастающее раздражение, уничтожая морально этого героя от провинции, вновь и вновь рассекая дорогую кольчугу и не чувствуя ни малейшего удовольствия. Доведённый до бешенства своей беспомощностью, мальчишка наплевал на защиту, атаковал грубо и беспорядочно, задыхаясь и размазывая пыль и пот по лицу. После очередного промаха, отбросил в сторону нож и перехватил меч обеими руками, вкладывая всю силу в тяжёлые удары. Любой ценой дотянуться до ненавистного жреца, изрубить его в клочья, затоптать ногами, стереть с лика земли, утолить жажду мести, вызванную небывалым унижением…

Очередной промах — падение на колено, кончик меча упёрся в землю — и короткий удар врага, ломающий клинок у самой рукояти.

Офицер почти минуту оставался в том же положении, остановившимся взглядом вперившись в расколотый меч, затем медленно поднялся и побрёл в город, безразлично выронив рукоять в пыль и вытирая лицо полой плаща. Гвардейцы зашагали следом, почти столь же удручённые. Кто-то из них зло пробурчал что-то об обломках стоимостью в два годичных жалованья, но никто так и не нагнулся за мечом.

— Он поймёт, — мягко сказал денщик, возвращая в ножны собственное оружие. — Хозяин совсем не плохой мальчик, просто избалованный. Он ещё будет благодарен тебе за урок, я точно знаю.

Син со вздохом подобрал посох и котомку. Почему вроде бы умные и сообразительные люди не способны воспринимать простые вещи? Его ведь даже не пытались расспросить о цели путешествия! Почему приходится силой пробиваться к здравому смыслу?

Та старательность, с которой стража у ворот игнорировала незваного гостя, явно выдавала их осведомлённость о результатах недавнего поединка. Не мешают пройти — и ладно. Зато простой люд реагировал даже слишком бурно: люди прятали лица и ныряли в подворотни, делали охранительные жесты и хватались за обереги, провожали взглядами, исполненными ненависти.

Улица перед жрецом застывала в тишине и превращалась в разворошенный улей позади. Не опасливая недоброжелательность, а откровенная, чистая ненависть. Вновь придётся принимать крайние меры. Ну а для начала — постараться, чтобы злые голоса за спиной не превратились в неудержимый рёв разъярённой толпы, не стоит строить из себя мученика, принимая на себя возмездие за чужое зло.

Неторопливым шагом, не меняя темпа, не оглядываясь и не показывая, что идущие следом за тобой имеют к тебе хоть какое-то отношение, задать по незначительному вопросу каждому встречному стражнику, кинуть монетку нищему, купить пирожок на углу. Дружески кивнуть встречному жрецу иной веры, рысью умчавшемуся в переулок, обойти вокруг фонтана, полюбоваться на памятник. Не показать неуверенности, поднимаясь по ступеням, ведущим во дворец, не вытирать пот со лба — если его вскоре не пустят, останется только красное пятно на камнях дворцовой площади.

Нет, если бы только он мог умереть по-настоящему, эта ситуация могла бы оправдать его перед госпожой, но беспомощное и мучительное лишение тела, плюс незавершённое дело, которое может оказаться и не по зубам преемнику…

— Прошу аудиенции Его Величества! — не допустить ни одной фальшивой ноты в голосе, он здесь по праву, и как бы здесь не относились к белым рясам, если правитель не дурак, распоряжения уже даны. — Дело государственной важности.

Равнодушная тишина. Это уже не деревенская гвардия, на страже у входа — личная охрана короля, зеркала полированных доспехов и невозмутимые лица стойких бойцов, для которых даже смерть — часть рутинной работы. Этих не смутишь и не переубедишь с нахрапу.

Из прохладного полумрака входа выметнулся молодой жрец в зелёном облачении, потрясающий плетью плюща. Весь увешанный цветами, с теми же цветами, вытатуированными на лице и руках, он бы выглядел забавно, если бы не безумные глаза фанатика и брызги слюны, сопровождающие его речь, больше похожую на вопли бешеного животного.

Толпа, заполонившая площадь, восторженным рёвом поприветствовала появление служителя самого популярного в городе культа. Кто-то даже попытался завести гимн жизни, но большинство было настроено скорее агрессивно, чем жизнеутверждающе. Если бы зелёный жрец просто обратился к толпе, то легко решил бы свою проблему, но глаза фанатика способны видеть только врага, а не склонный к компромиссам разум не способен найти обходной путь.

Обвиняющие речи вылетала из зелёного вместе с хлопьями пены, такие же рваные и сумбурные. Вежливо слушающий Син понял только то, что он воплощение всемирного зла, и только когда последний из белых ряс будет уничтожен, люди станут жить вечно, в радости и счастье.

Не отделяя слов от дела, жрец хлестнул своим плющом, как боевым хлыстом, целя в лицо. Сину не составило труда поймать и вырвать странное оружие, что произвело на врага и толпу ошеломляющее впечатление. В наполненной тяжёлым дыханием сотен людей жрец спокойно свернул растение и повесил на шею зелёному. Уже позднее он выяснил, что эти растения, просто схожие с плющом по виду, на редкость ядовиты, и безнаказанно их могли касаться только служители жизни. И ещё он сам, конечно. Единение с Госпожой давало некоторые ощутимые преимущества.

Цветочного жреца трясло как в лихорадке. Он размахивал руками и призывал кары небесные и земные на голову «оскорбителю жизни», но его слабенькая жреческая магия не была приспособлена для боевых действий.

Син уже подумывал о том, чтобы оглушить сумасшедшего, чьи несвязные проклятья только будоражили толпу, когда появились уже знакомые действующие лица.

Через толпу двигалась группа людей. Сперва Син решил, что у него слишком разыгралось воображение — эти комично простодушные физиономии, преисполненные чувства собственного достоинства под гвардейскими шлемами, щеголь-офицер, закутавшийся в жёлтый плащ едва не с головой, незаметный денщик. Что встретившим его у ворот неудачникам делать у дворца?

Тем не менее, этот странный отряд протиснулся через толпу, как не странно, нимало не вызвав возмущения. Казалось, люди даже успокоились, только из дальних рядов доносилось какое-то бурчание, всё нарастающее, подхватываемое всеми, пока не оформилось в слово, громогласно, хором, выкрикиваемое толпой снова и снова: «Фурими! Фу-у-ри-и-ми-и!». Гвардейцы скалились и махали руками, денщик чеканил шаг, как на параде, и только мрачный офицер шагал, как против яростного ветра, наклонившись вперёд и придерживая плащ, скрывающий останки кольчуги.

Покосившись на зелёного оппонента, даже на его фанатичной физиономии Син обнаружил одобрительную улыбку — и прозрел. Оказывается, несдержанный фехтовальщик популярен в городе. Не иначе, все присутствующие, не зная предыстории, ожидают, что сейчас мальчишка нашинкует его сталью под предлогом поединка и решит общую проблему. Как же измельчали нравы, если героем считается забияка, расправляющийся с непопулярными людьми. И, между прочим, не прячет ли парень под плащом новую острую игрушку?

Тем обиднее, должно быть, сборищу было видеть, что храбрец прошёл мимо незваного гостя, не удостоив его даже взглядом. Фурими — так, вроде бы звали молодого офицера, спокойно поднялся по ступенькам и с недоумением посмотрел на зелёного жреца.

— Что здесь происходит? Какой-то праздник? Или Вы, старший попечитель жизни, решили устроить богословский диспут на дворцовых ступенях?

Зелёный слегка смутился.

— Этот богопротивный поклонник смерти посмел требовать аудиенции у Его Величества! Я испугался за нашего доброго владыку и попытался прогнать негодяя! А он… он посмел выхватить у меня священное растение! И вот!

Жрец с такой обидой показал на свёрнутый вокруг шеи плющ, что Син с трудом удержался от улыбки. Улыбнулся, было и офицер, но тут же ещё плотнее запахнулся в плащ и вновь помрачнел.

— Тем не менее, Вас не просили никого изгонять, не правда ли? Как раз сегодня дядя устраивает общую аудиенцию. Не вижу, почему бы нам всем не поучаствовать.

— Но Ваше Высочество! Такой риск не оправдан…

— Будьте оба моими гостями. Я беру на себя ответственность, и вполне уверен, что Ваши опасения преувеличены.

Не слушая дальнейших возражений, офицер прошёл мимо расступившихся стражей, оставив свой отряд снаружи и лишь на миг задержавшись, поджидая жрецов.

В полумраке коридоров, где никто не мог рассмотреть его лица, Син, наконец, позволил себе улыбнуться. Ситуация сложилась достаточно забавная, хотя и опасная. Зелёный жрец разобижено пыхтел где-то позади, не иначе, опасаясь, что «богопротивный поклонник смерти» попытается что-то украсть. Впереди шагал племянник здешнего правителя, самый натуральный принц, которого Син уже успел выставить неумехой на скоротечной дуэли. Теперь ещё осталось, чтобы правитель оказался одним из его давних, недоброй памяти, знакомцев, и его путь завершится в дворцовой темнице.

Тем не менее, вероятность такого совпадения была ничтожной, и Син даже не задержался на пороге, вслед за офицером шагнув в толпу, явившуюся на аудиенцию.

Тронный зал поражал простотой, должно быть, правитель отличался скромностью — или просто имел хороший вкус. Стены были облицованы светлым резным деревом, пол — тёмными породами. Широкие распахнутые окна заливали зал светом, в отличие от свечного полумрака, обычно царящего в таких местах. Трон, стоящий на небольшом возвышении, и представлял собой скорее удобное деревянное кресло, обтянутое мягкой дорогой тканью. Сейчас на троне был только церемониальный головной убор правителя — облегчённый и со вкусом украшенный резьбой и сапфирами боевой шлем наместника. Сам скромно одетый правитель, которого Син узнал только по пышной свите, спокойно прогуливался по залу, по очереди разговаривая с гостями.

Таких аудиенций Сину видеть ещё не доводилось. Мало того, что сам правитель, наверняка ранее бывший просто наместником этой провинции, ставшей государством, не сидел надутым и расфуфыренным павлином на своей жёрдочке, а гулял по залу, как с ровней говоря с каждым, так и в свите его было всего пара разнаряженных надменных вельмож, остальные — писари, секретари, министры, на ходу решающих любой поднятый вопрос и немедленно претворяющих решение в дело. Должно быть, удержав падающую в руки после падения Ва'аллона власть, новоявленный правитель не потерял голову от лести, а решил извлёчь полезные уроки из чужого печального опыта. А может быть, нынешний правитель, унаследовал или отобрал власть у прежнего наместника, вновь повторявшего эти ошибки. Выглядел он, во всяком случае, от силы, лет на пятьдесят.

Ждать пришлось достаточно долго, хотя кое-кто из свиты заметил Фурими в компании жрецов, но правитель не собирался нарушать размеренный ход аудиенции, и их очередь подошла, когда большинство пришедших по делу людей уже покинули тронный зал, оставив только придворных, чьим единственным занятием были пустопорожние разговоры.

— Фурими, рад тебя видеть, мой мальчик! Тем более в такой странной компании. Или ты тоже явился с каким-то вопросом? Надеюсь, ты не убил кого-нибудь из несдержанной на язык знати?

Кто-то из писарей хихикнул, многие из скромной свиты улыбались, зато у разряженных вельмож вид был кислый. Должно быть, прецеденты были, и среди знати воинственный принц пользовался куда меньшим успехом, чем у простонародья.

Офицер уважительно поклонился.

— К счастью, моя сегодняшняя ошибка не привела к ненужным жертвам, Ваше Величество. И в другое время я действительно хотел бы обсудить с Вами слабую подготовку гвардии, как рядового, так и офицерского состава. Но сегодня мне больше хотелось бы знать, с каким вопросом пришёл к Вам на аудиенцию этот достойный жрец.

Фурими легко шагнул в сторону, перемещаясь из просителей в свиту, чем вызвал целую волну перемещений среди придворных и заслужил не один неприязненный взгляд. Очевидно, здесь существовала какая-то скрытая борьба за право находиться поближе к королевской особе, а несносный родственник, конечно, и знать ничего не хотел о такой суете.

Его Величество перевёл взгляд на жрецов. Если верить доброжелательной улыбке и добродушному лицу правителя, можно решить, что имеешь дело с недалёким простаком, но Син очень хорошо помнил, что перед ним — властитель совсем ещё молодого государства, где любой благородный потомок рухнувшей империи свою кандидатуру на трон мнит куда более достойной. А то, что власть этого человека держалась явно не на клинках, предполагало немалые способности.

— При всём уважении к служителю жизни, мне кажется, что достойным жрецом был назван незнакомец в белом. Не подскажет ли нам незнакомец, как ему удалось столь быстро завоевать уважение моего племянника? До сих пор мне казалось, что это можно проделать только с помощью оружия — если, конечно, вы им владеете лучше него. Или он оказался сражён Вашим ораторским даром?

Жрец коротко поклонился. Вообще-то монархам, даже чужим, кланяются в пояс, но духовенство признаёт выше себя только своих богов, и достаточно разумные венценосцы не стараются с этим бороться. Теперь постараться побыстрее покончить с интересом к собственной особе и перейти к делу.

— Меня называют Син, Ваше Величество, и я занимаю пост высшего жреца Дарительницы и Собирательницы. К моему глубокому сожалению, мне не удалось произвести достаточного впечатления на уважаемого Фурими одними словами. К счастью, удалось обойтись без печальных последствий нашего спора.

Король хитро улыбнулся.

— Очень интересно. Насколько я знаю племянника, без потасовки не обошлось, но то, что вы оба на своих ногах говорит о многом. А ещё — имя… Син — ведь означает «грех» на древнем наречии? А твоя богиня признаёт только два греха, так что вместе с приличным владением оружием… Как считаешь, Фурими, наш сегодняшний гость хорошо владеет оружием?

Офицер, занятый своими собственными горькими думами, ответил не сразу.

— Боюсь, мне трудно судить об этом. Всё, что могу сказать — что намного лучше меня…

А затем медленно, нехотя, отбросил плащ за спину, выставляя напоказ всё ту же, безнадёжно изуродованную кольчугу.

Единый вздох ветерком пронёсся по залу, разбился на шепотки разговоров. Видимо, у племянника короля была прочная репутация непобедимого бойца. И, судя по всему, задиры. Слишком уж много довольных лиц оказалось в зале, гораздо больше, чем встревоженных и сочувствующих.

Король был ошеломлён не меньше прочих. Он даже неверяще потрогал одну из прорех на кольчуге, с трудом удержал ругательство, уколовшись о разрубленное кольцо, и быстро спрятал руку за спину.

— Что ж, мой мальчик, я давно говорил тебе, что наши армейские инструктора слишком много мнят о себе, да и тебя чересчур захваливают. Оказываются, при храме смерти есть мастера посерьёзней. Может мне стоит обрядить их в белое и послать поучиться?

Венценосец стремительно обернулся к жрецу:

— Отлично! Вы ведь были последними на аудиенцию? Значит, у нас ещё есть время выслушать рассказ о том, как мастер оружия возглавил храм как там? Дарительницы и собирательницы? С делом можно и подождать!

Син пытался возражать, но его Величество уже устраивался на своём кресле. То ли по незаметному для несведущего жреца приказу, то ли по договорённости по залу быстро прошлись слуги с подносами, разнося горячительные и охладительные напитки для всех желающих.

Свита, очевидно, привычная к быстрым решениям своего правителя, охотно брала напитки и располагалась поудобнее. Те, кто считал себя слишком занятым для рассказа непопулярного жреца, спокойно вышли. В гневе умчался зелёный жрец, но Фурими остался стоять у трона, вновь запахнутый в плащ по горло, мрачный и отстранённый.

Можно было ещё отказаться под каким-либо благовидным предлогом, Син не любил говорить о своём прошлом. Скорее всего, никаких неприятных последствий не последует, но и о помощи придётся забыть.

Король уже смотрел с вежливым нетерпением, ожидали и прочие, и жрец обречённо вздохнул.

Воспоминания… Они никуда не уходят, просто поджидают где-то на задворках памяти, пока знакомое слово, жест или даже запах не заставят их вновь проявиться. И чем неприятнее и больнее вспоминать — тем проще вновь погрузиться в пучину лет. Лица друзей, врагов, учеников и сослуживцев, обвиняющие, оскорбляющие, скорбные и обезображенные болью и смертью. Лица тысяч мертвецов, живущих только в его памяти и не желающих прощать. Всё то, что заставляло его работать до беспамятства, выжимая из себя все силы и умения в безнадёжной попытке искупить хотя бы часть греха, ставшего его именем.

— События, что заставили меня стать служителем милосерднейшей, начались шестьдесят семь лет назад, когда мне было чуть за сорок.

Кто-то из придворных недоверчиво присвистнул:

— Да ты и на пятьдесят не тянешь, низкородный! Явился от своей повелительницы червей торговать вечной молодостью, так придумай чего поубедительнее!

Сразу несколько болванов из родовитых, но неумных попытались развить затронутую тему, но венценосец раздражённо хлопнул ладонью по подлокотнику, обрывая поток остроумия.

— Это были последние годы расцвета великого королевства Ва'аллон, достигшего почти божественного могущества в правление мудрого и справедливого владыки С'лмона. Уверен, вы слышали это имя, ведь нынешнее ваше королевство было одной из провинций благословенного королевства.

В тронном зале царила гробовая тишина. Кто же в пределах между небом и землёй не слышал это имя — из страшных сказок и предостерегающих проповедей жрецов. Имя, которое стало проклятьем, страшилка для детей, способная заставить поседеть взрослого.

— Ни до, ни после, люди не создавали ничего прекраснее небесных башен Ва'аллона, ни один город в мире не может даже мечтать о таком величии. Из всех пределов приходили алчущие мудрости, из всех стран прибывали корабли и караваны, везущие золото и меха, пряности и драгоценные камни, чтобы обменять всё это на изделия мастеров, не имеющих себе равных в мире. Все языки мира звучали на базарах и улицах города, все чудеса мира и вся его мудрость были только там. Это был центр вселенной, и весь мир почтительно склонялся пред ним. Но величайшим чудом и сокровищем благословенного города был его правитель — С'лмон мудрый, знающий все языки мира, С'лмон справедливый, чьи законы не делали различий между бедным и богатым, местным и приезжим, С'лмон златоязыкий, одной речью обращающий смертельного врага в преданного друга, способный вознести на небеса блаженства одной похвалой и низринуть в бездну отчаянья порицанием.

Но я не занимался торговлей и не служил государю — по древней, неписаной традиции, мастера служат лишь своему искусству на благо и во славу страны, и потому даже не облагаются налогом. Не было тогда равных школе Летящего Клинка, во главе которой много лет стоял мой престарелый наставник, чьё имя я не вправе назвать. А я был младшим мастером и любимым его учеником, вторым клинком Ва'аллона. В школе летящего клинка учились люди, позже ставшие знаменитыми воителями и героями, у нас приобретали непревзойдённое мастерство инструктора дворца и гарнизонов, и только мой мастер имел право назначать мастеров во все остальные боевые школы.

Однажды посланец самого справедливого призвал меня во дворец, и сам Величайший удостоил личной беседы скромного мастера. Он не приказывал — традиции защищали меня, он просил проявить патриотизм, надеть доспехи и стать одним из его офицеров, защищающий светлое государство в недавно начавшейся войне. Я пытался отказаться — мастера не участвуют в мирских конфликтах и не скрещивают клинки с теми, кто не способен противостоять их искусству. Но пролились золотые речи — и из дворца вышел уже не чуждый мирских страстей мастер, а пламенный патриот, облачённый в офицерский плащ.

Наставник был расстроен, но переубедить не пытался, вся его мудрость не могла превозмочь яда золотых речей. Мы ведь были простыми бойцами, не искушёнными в сладких речах и тонкостях дворцовых интриг. На прощанье учитель подарил мне один из своих мечей, скованных для него величайшим оружейником Ва'аллона и не имеющий цены, один из тех легендарных клинков, что рассекают кость, как воду, а доспехи — как сукно. И ещё он спросил, стоит ли сражаться за старика, продлевающего свою жизнь за счёт чужих. Это был первый раз, когда я даже не пожелал прислушаться к словам наставника.

Во дворце тогда действительно было несколько людей, старящихся вдвое быстрее обычного, такой ценой сводя на нет старение самого С'лмона, который выглядел на пятьдесят при втрое большем возрасте. Говорят, этому заклятью научил придворных чародеев жрец Смерти, опутанный золотыми речами Справедливого. Среди жертвующих своими жизнями были только кровные родственники С'лмона, гордящиеся выпавшей на их долю честью. Всё было добровольно и на благо государства.

Пять нескончаемых лет я провёл в кровавом тумане. Казалось, что весь мир сошёл с ума. Каждый царёк или вождь считал своим долгом бросить войска на светлое государство, чтобы остановить разрастание Ва'аллона, а может — просто поживиться его сказочными богатствами. Меня называли героем в Ва'аллоне и проклинали, как чудовищного демона в сопредельных государствах. Я не желаю называть своё истинное имя, ставшее боевым кличем Ва'аллонских войск, но прозвищем моим стало Жнец, а меч мой прозвали Ветром Смерти.

На лицах, обращённых к Сину, читались ужас, восхищение, ненависть. Придворные незаметно для самих себя распределились, те, что похрабрее — выдвинулись вперёд, заслоняя собой правителя, более робкие предпочли переместиться поближе к выходу.

Офицер в изрубленной кольчуге, который, казалось, безучастно изучал витражи, не обращая внимания на рассказ жреца, опустил глаза и едва заметно улыбнулся. Одно дело — потерпеть поражение от руки безызвестного жреца, и совсем другое — уступить непобедимому демону из страшной легенды. Глядишь — ещё хвастаться будет поединком.

— Я уже носил генеральские регалии, но по-прежнему шёл в атаку рядом с простыми бойцами, не вмешиваясь ни в управление армией, ни в государственную политику. Я устал от смерти, которую нёс врагам во славу Ва'аллона, и ждал лишь завершения войны, чтобы подать Справедливейшему прошение об отставке. Мне было уже сорок семь, и стало уже совсем не просто сражаться целыми днями, скакать к месту следующей битвы, а в краткие периоды затишья обучать солдат и офицеров своему искусству.

Мы усмиряли ретивых правителей и приводили их под руку С'лмона, отражали набеги варваров, наказывали бунтующие провинции — войнам не было конца, ведь я тогда не знал, что их провоцирует сам С'лмон. Я всё ещё верил в его справедливость, и не мог понять ожесточения врагов, не понимал, отчего такой разброд в войсках, и почему всё меньше рекрутов появляется из Ва'аллона, великому государству было ещё очень далеко до истощения.

Пришедшая с посыльным весть помутила мой разум. Восстание в Ва'аллоне! Казалось, что весь народ разом сошёл с ума, раз восстал против Справедливейшего. Тогда я ещё и не подозревал, что послужило тому причиной.

Недовольство росло и ширилось постепенно. Народу надоели войны, возмущало, что торговля почти замерла — кто торгует с врагом, что ночами стало опасно выходить на улицы — тайные люди правителя могли в любой момент схватить за любое, мнимое или истинное преступление — а наказанием в любом случае было смертоносное касание мага, вливающего твою жалкую жизнь в нескончаемый поток, хранящий тирана. Последней каплей стали постоянные пропажи детей, ведь преступников уже не хватало. Новорождённые младенцы после наложения заклятья за день умирали от старости, взрослых хватало на час-два. Ни закупленные за границей рабы, ни пленные, захватываемые в череде никому не нужных войн, не могли компенсировать растущие потребности С'лмона. Как кровожадный безумный бог С'лмон требовал всё новых и новых жертв, и был неистощим на идеи, откуда ещё взять жизни, чтобы обманутая смерть не нагнала его самого.

Но ещё находились глупцы, не желающие видеть истины, и отчаянно защищающие правителя. Опасные глупцы, вроде меня самого.

Я был в ужасе, разозлился на остальных генералов, ничуть не потрясённых этим известием. Они не посмели мне помешать. Я собрал весь резерв, не принимавший участия в битве, забрал и всех, кто ещё мог сесть в седло после изматывающего боя.

Почти неделю мы неслись, загоняя лошадей и конфискуя новых — именем повелителя. Я до последнего человека забирал солдат из гарнизонов городов, зачастую бросая ещё лояльных граждан на милость мятежников, обходил стороной восставшие города, чтобы не терять и часа драгоценного времени, мои войска сходу сметали лошадьми всех, кто пытался нас задержать, терпя чудовищные потери и не задерживаясь, чтобы помочь своим раненым и похоронить убитых. Для меня весь мир сузился до дороги, ведущей в Ва'аллон, в единственную цель — успеть защитить Справедливейшего. И я успел…

Великий город лежал в руинах, от вони трупов было почти невозможно дышать. Там, где сражались не только сталью, но и магией, обрушились даже небесные башни. Мои собственные солдаты говорили, что боги покарали Ва'аллон за жестокость и тщеславие, устроив в нём ад на земле. Но дворец ещё держался, осажденный бесчисленными ордами мятежников, не прекращавших штурм ни днём, ни ночью.

Я атаковал всеми силами, хотя многие мои солдаты падали от усталости, но мятежники бежали, не зная, что со мной только малая часть не самой большой армии. Безоружные люди бросались на тяжёлую конницу, пускали в ход зубы и ложились прямо под копыта, любой ценой стараясь нас задержать. Красавицы из знати срывали с себя одежду, обещая любовь тем, кто покинет тирана, священники даже враждующих храмов призывали верных не становиться на сторону чудовища С'лмона, проклятого в жизни и смерти. В тот день мой клинок впервые лил кровь стариков и женщин, и даже детей, и лишь моя воля удержала войско — пусть и не целиком. Мы прорвались и влились в гарнизон дворца, удвоив силы защитников и на время вернув им боевой дух.

Мудрейший сказал: «Моя жизнь в твоих руках, герой» — и мой меч пролил реки мятежной крови. Я стал демоном и для своей страны.

Четыре дня и пять ночей мы сдерживали напор обезумевшей мятежной толпы. Я спал, когда падал от усталости, ел, когда мне совали что-нибудь в рот, или просто уже не мог терпеть боль в желудке. Но не все были готовы умереть за С'лмона, а странные слухи о его последних указах и действиях наносили раны опаснее, чем оружие мятежников. На моих глазах защитники дворца срывали свои знаки и королевскую символику и били в спину ещё верным, открывали ворота и подавали руки лезущим на стены бунтовщикам.

С горсткой своих солдат, преданный дворцовой стражей, я вёл бой в покоях дворца против недавних союзников и граждан Ва'аллона. Многие ещё верные бойцы умерли или едва держались на ногах после яда, подложенного в последний ужин, приготовленный дворцовой прислугой, несколько было убито наложницами самого С'лмона!

Правитель перебрался в караульную перед подземной темницей и подвалами. Там было довольно припасов на долгие годы, а попасть туда можно было только одним путём. Увидев этот пробитый в скале коридор в три шага шириной, извилистый и с неровными стенами, я понял, что пришёл мой час. Здесь против меня противники могли сражаться только по одному, а стрелы или дротики мало что могли сделать.

Я отослал в караульную оставшихся верными три десятка бойцов, и занял позицию. Был рассвет пятого дня, и к ночи должна была подойти основная часть моей армии, которую генералы вели с вызывающей неспешностью, вступая в стычки с каждым мятежным гнездом. По остальным войскам информации не было совсем. Всё, что требовалось от меня — это продержаться целый день в поединках один на один, окончательно войдя в легенды, или умереть, не увидев результатов своего провала.

Возможно, вы слышали эту легенду о страже, в которого вселилась сама смерть, защитившая Пожирателя Детей. Эту легенду следовало писать кровью. Кровь лужами плескалась под ногами, текла по стенам, брызгами разлеталась по потолку. Мятежникам регулярно приходилось оттаскивать трупы, чтобы сделать очередную серию попыток смести меня с пути. Те, что ждали своей очереди, могли видеть, но не могли вмешаться.

Моими союзниками стали полумрак коридора и его изгибы, изученные мною в совершенстве неровности пола, неубранные тела и скользкие лужи крови, низкий потолок, заставляющий пригибаться тех, кто был выше меня хотя бы на полголовы. Я наполовину обезумел от запаха крови и криков жертв, и сражался с воображаемыми врагами наряду с настоящими.

Эти отчаянные фанатики уже знали, что армия на подходе, и только я остаюсь препятствием на пути к тирану. Они шли и умирали, многие даже не пытаясь сражаться, бросались на меня, надеясь, что именно их тело зажмёт намертво непобедимый меч, именно их безвольная туша, располосованная человечьим мясником, станет непосильной ношей для изнуренных усталостью рук, их предсмертный крик окончательно исторгнет разум из последнего защитника. Ведь безумец не вспомнит, что надо уйти за угол, когда заносят для броска нож. Но величайшие усилия и самоотверженный героизм не привели ни к чему большему, чем несколько царапин на моём нагруднике.

Ближе к вечеру поток обреченных стал ослабевать. Всё больше времени проходило между краткими поединками. Я чувствовал разъедающую их нерешительность, видел холодный пот, проступивший на ненавидящих лицах. Я теснил их, заставляя отступать после каждого трупа, отвоёвывал потерянные утром шаги, с точностью до биения сердца зная, когда нахлынувшая паника погонит неорганизованную толпу прочь. Прочь из подвала, из дворца и из города, и я, наконец, смогу отдохнуть…

Ожидающие смерти с готовностью прижались к стенам, пропуская редкого на данный момент жаждущего поединка. Сгорбленный и исхудавший, дряхлый до изумления, с коричневым и морщинистым, как печёное яблоко, лицом — как же ты сдал за эти годы, наставник. Но всё так же тверда рука, держащая меч — близнец того, который он подарил любимому ученику, никогда ещё не проливавшему кровь…

Не помню, какими словами я пытался переубедить старого упрямца, не желая сражаться против наставника, как умолял спрятать оружие и перейти на «верную» сторону. Грозного старца не тронули б даже золотые речи С'лмона. Он сказал: «Это ты на неверной стороне. Брось меч и позволь мне исправить твою ошибку». Я принял боевую стойку, чувствуя смятение и ужас, который, должно быть, испытывали мои противники. И наставник произнёс так тихо, как только мог: «Ты предал меня — не смей больше называть моё имя! Ты предал себя и Ва'аллон — забудь о своём! Умри, безымянный…»

Сам бой я не помню. Знаю только, что моя сила и опыт бывалого убийцы, его старость и слабое зрение — ничто не могло помешать искусству величайшего мастера мира. И я совсем не уверен, что победил. На мне было девять опасных ран, на нём — только одна, доконавшая дряхлого старца. Я стоял над ним на коленях, пошатываясь от слабости, когда он внезапно улыбнулся и благословил меня перед смертью: «Ты всегда был упрямцем, малыш. Теперь тебе придется самому искупать свою ошибку».

Может быть, его кровь на моих руках избавила меня от наваждения. Я впервые задумался о том, стоит ли даже С'лмон стольких смертей, и отчего мирный и ленивый народ Ва'аллона так возненавидел ранее обожаемого правителя. Но позади стояли мои самые верные бойцы, и я был не вправе предать их.

Не знаю, как мне удалось подняться на ноги. Весь коридор пропах ужасом, перебив даже запах крови. Я шагнул вперёд и принял боевую позицию — и мятежники бежали, бросая оружие, сворачивая шеи на крутых ступеньках и заражая паникой всех во дворце. Всё, что я смог сделать, прежде чем утратил сознание — приказал похоронить наставника в королевской усыпальнице вместе с его мечом.

Поздно ночью армия вступила в разрушенный город.

Восстание было подавлено с немыслимой жестокостью. К смерти приговаривались все, хоть косвенно имевшие отношение к мятежу, а также их родственники до третьего колена, не взирая на возраст и прежние заслуги. И своей смертью эти несчастные служили правителю. С'лмону было нужно очень много жизненных сил, чтобы поддерживать своё противоестественно молодое тело.

Я медленно угасал, не желая бороться за жизнь. Меня навещали только несколько боевых друзей, да врач, ненавидящий меня, как символ всего зла, обрушившегося на привычный мир, но вынужденный использовать всё своё искусство исцеления, поскольку заложниками моей жизни были его дети.

Происходящие перемены приводили в ужас. Правитель вёл себя, как неразумный жестокий варвар в захваченном городе, разоряя и терроризируя население. Войскам нельзя было доверять — их перетасовали и отправили вести бесконечную войну на границе. Ядро же внутренней армии составляли наёмники, северные варвары.

Эти бесстрашные гиганты в мехах, с белой, как брюхо рыбы, кожей и светлыми волосами, густо растущими по всему телу и даже на лицах, признавали только силу. Они были счастливы служить за железное оружие человеку, победившему саму смерть. Их сердца были подобны окаменевшей воде, что покрывает их родные края, и от них бесполезно было ждать милосердия в чужом городе.

Варварам было обещано, что их возглавит кровавый страж, человек, убивший тысячи врагов за один день. Они ходили поклоняться в так и не отмытый коридор, ставший для них святыней, местом кровоточащих стен и приносили туда кровавые трофеи, добытые в поруганном городе. Но только северные безумцы восхищались мной — весь остальной мир желал мне самой мучительной смерти, но не более, чем того хотел я сам.

И однажды я решил, что моё желание осуществится. Жрец Смерти пришёл ко мне, непонятным образом проскользнув мимо стражи. Я молил прекратить мои мучения — но нежданный посетитель сказал, что сначала мне придётся искупить свою вину перед богиней, и вместо долгожданного покоя на меня обрушилось двойное посвящение. Я стал дланью Смерти, чтобы её воля обрушилась на святотатцев.

Исцелённый телом, но с обращённой в пепел душой, я прошёл по руинам родного города, увидев лишь разорение и нищету. Немногие живущие в развалинах в страхе разбегались, увидев мои регалии. Земля по щиколотку была покрыта пеплом, так волшебники побороли заразные болезни. Лишь одна небесная башня, почерневшая и изуродованная ещё подпирала небо, и только у самого дворца продолжалась прежняя жизнь, праздничная и яркая, как цветы в пустыне.

Волосатые гиганты кланялись мне до самой земли и наперебой предлагали свои топоры и молоты взамен того «жалкого ножика», что висел у меня на поясе. Их удивляло, как таким несерьёзным оружием можно убить стольких врагов. Придворные блюдолизы проклинали меня в спину и славили в лицо. Слуги отворачивались и обходили меня стороной, как будто один взгляд на меня мог привести к смерти. Ненависть этих людей была настолько ощутима, что, казалось, её можно пощупать рукой. Но мне нечего было бояться в Ва'аллоне, страх, который отныне сопровождал меня повсюду, хранил надёжнее доспехов и магии. Только самого С'лмона ненавидели больше, чем меня, но и он не мог вызвать такого страха.

Ненависть ранила больнее клинка. Она смотрела на меня десятками взглядов, шипела приглушенными проклятиями из-за углов. Я никогда не был слаб настолько, чтобы ненавидеть, но и сам не привык вызывать ненависть. Если бы те люди в коридоре не пытались меня убить, а просто давили такой ненавистью, я, наверное, не продержался бы весь срок. Сошёл бы с ума или покончил бы с собой, как бы я не верил в тот миг в свою правоту. А сейчас всё это угнетало вдвойне ещё и потому, что теперь я не мог верить ни во что. Я хотел только, чтобы золотые речи успокоили моё сердце, и убедили в том, что вся эта кровь пролилась не напрасно.

Тронный зал был прекрасен как никогда. Во многих коридорах и залах дворца ещё не загладили следы войны. Стены были покрыты шрамами от жарких схваток, засохшая кровь и изломанная мебель дополняли картину. Но тронный зал был слишком велик и неудобен для сражений, и оттого избежал общей участи. Если что-то и было похищено мародёрами, то давно было компенсировано за счёт уцелевших украшений из других помещений. Приходилось щуриться, поскольку нельзя было найти места, не украшенного драгоценными металлами и камнями. Даже варвары — телохранители, маги — советники и сонм придворных были раззолочены до неприличия. Должно быть, те, что праздновали здесь свою кровавую победу, не хотели вспоминать, что творится за пределами этих стен.

Но всех прекраснее был сам С'лмон. Я не в силах описать его одеяние, да и сам он выглядел неземным созданием, как будто его черты текли, струились, оставляя впечатление чего-то невероятно прекрасного и бесконечно юного. Он выглядел спустившимся с небес богом, и мне трудно представить, сколькими жизнями это оплачивалось.

Я оказался перед подножием трона, между мной и правителем были только телохранители и маги. Мудрейший обратился ко мне — и впервые золотые речи не подействовали. Может, кровь учителя служила противоядием, или неразбавленная ненависть, которой меня окатывали по дороге, но я более не был слепым орудием С'лмона. Я стоял перед ним в глубоком поклоне и не мог решиться. Решение приняли за меня.

— На нём печать Смерти! — выкрикнул один из магов, и весь зал содрогнулся. Впервые за время своего правления правитель не нашёл, что сказать, он казался похожим на ребёнка, пытающегося проснуться от кошмарного сна.

По его знаку волосатые варвары бросились на меня, завывая от счастья. Они хотели бы служить под моим началом, но ещё желаннее для них было померяться силами с величайшим воином мира. Маги бормотали свои заклинания.

Даже тогда я бы скорее всего предпочёл бежать, а не сражаться, но в этот миг увидел удивительно красивую женщину, что ранее безучастно сидела у ног мудрейшего. Мне доводилось видеть её несколько раз, когда она приходила полюбоваться успехами своего молодого супруга, бравшего уроки в нашей школе. Я помнил, каким счастьем озарялись их юные лица, когда они смотрели друг на друга. Пол школы теряло всякий интерес к занятиям, когда красавица присаживалась на скамью для ожидающих, и я мог найти только одну возможность, как она могла оказаться среди наложниц С'лмона. Когда она взглянула на меня, как будто тёмное покрывало тоски сорвали с этого изумительной красоты лица.

Должно быть, для неё, единственной во всём дворце, я не был демоном, теперь ещё и отмеченным смертью. Для этой совсем ещё юной женщины я стал светлым воспоминанием о лучшей жизни, мудрым и терпеливым наставником её обожаемого мужа.

И я не побежал. Волосатые гиганты, чьей чудовищной силе и свирепости не мог противостоять ни один воин Ва'аллона, для меня не стали серьёзным препятствием. Слишком тяжёлыми были их чудовищные секиры, слишком медлительными были распухшие от мускулатуры тела. Их сталь выла и грохотала, разбивая плитки пола и опорные колонны в безуспешных попытках зацепить не скованного доспехами противника, мой же меч прошептал только по слову для каждого варвара, погружая их в вечный сон. Вся схватка потребовала меньше времени, чем я о ней рассказывал.

Маги тоже делали всё что могли. Огонь и лёд бушевали вокруг меня, выросшие прямо на гранитных плитах растения хватали за ноги. На меня бросались призванные из чуждых человеку стран чудовища и ожившие мертвецы, но мой меч, оборвавший столько жизней и проливший реки крови, уже не был обычным оружием. Одного касания хватало, чтобы оживлённые мертвецы вновь обрушивались грудами мёртвой плоти, а чудища в страхе обращались в бегство. И должно быть, сама печать смерти не позволяла разбушевавшимся стихиям причинить мне вред. Весь этот кошмар сопровождался оглушительным шумом, в основном состоящим из визга женщин и проклятий мужчин.

Дворцовые стражники попрятались, в ужасе бежала часть магов, министры и советники искали укрытия среди колонн и трупов. И ни один лизоблюд или придворный не осмелился преградить путь Жнецу. Я шёл к трону, как будто меня притягивали прекрасные глаза наложницы, всё ещё не зная, что мне делать с С'лмоном.

Я не знаю, что за заклятие использовал тот самый старый маг, что рассмотрел на мне печать смерти. У самых ступеней трона я внезапно утратил всякую возможность шевелиться, застыв, как муха в янтаре. Старый чародей стоял на ступеньку ниже трона и протягивал ко мне дрожащие от напряжения ладони. Воздух вокруг меня постепенно мутнел, становился всё тяжелее и гуще, будто бы превращаясь в жидкость. Мне уже было тяжело стоять, лёгкое одеяние превратилось в неподъёмные доспехи, а тяжесть почти невесомого меча выламывала руку, но те же чары не давали мне даже изменить позу. Возможно, если бы магу дали завершить начатое, кости переломались бы под собственной тяжестью, а может, до меня сначала добрался бы один из расхрабрившихся придворных, вспомнивших о личном оружии в миг, когда я стал беспомощнее ребёнка. Но в благословенном Ва'аллоне, где магия достигла немыслимых высот, даже уличный мальчишка знает лучший способ помешать магу в его работе.

Прекрасная наложница внезапно оказалась прямо за спиной у мага, поправ все традиции и приличия, предписывающие этим живым украшениям сидеть смирно и безмолвно, ни в коем случае не заслоняя собой лик правителя. Полупрозрачная накидка пала на С'лмона, на миг обнажая тело божественной красоты, вновь скрывшееся от жадных взглядов придворных под волной распустившихся волос. Прежде чем успели вмешаться правитель или другие наложницы, тяжёлая золотая заколка коротко вспыхнула пламенем рубинов и нанесла удар.

Я смог сделать незавершённый шаг, но мне потребовались нечеловеческие усилия, чтобы заставить двигаться почти раздавленное чарами тело. Забыв про меня и про растёкшееся безобидным туманом заклятье, маг медленно повернулся к трону. В его затылке экзотичным гребнем топорщилась заколка.

С оглушительным визгом бросились наутёк остальные наложницы. Грязно и необычно красноречиво ругался правитель, с трудом выпутывающийся из накидки красавицы. И только сама виновница переполоха бесстрашно стояла на своём месте, гордо развернув плечи и глядя только на меня с едва заметной улыбкой, в этот миг, как никогда похожая на статую богини победы.

Маг не успел отомстить своей обидчице. Даже самые короткие заклинания требуют времени для исполнения, а к трону вело лишь семь ступеней. Привычная точность ещё не вернулась ко мне, пришлось бить с размаху, как какому-то наёмнику, но совершенное оружие позволяет даже неумехе творить чудеса. Голова с золотым гребнем отделилась от тела, а я поспешил отвести жадное до крови лезвие, так как красавица наклонилась ко мне.

Поклон превратился в падение, которое я не успел прервать, всё ещё одеревеневший и неловкий. На миг меня опутало ароматное облако волос, но только когда роскошная грудь оказалась у меня на ступнях, я увидел изукрашенную рукоятку ножа правителя между золотистых лопаток женщины. Именно в тот миг я по-настоящему возненавидел С'лмона. Раньше всё зло, что он творил, для меня было только доводами разума. Но на этот раз, всё было слишком личным. Я ведь тоже втайне завидовал счастливому избраннику красавицы.

Говорят, правитель тоже был неплохим бойцом. Мне этого так и не довелось узнать. Между нами больше не было ни чести, ни уважения. С'лмон не успел ни подняться с трона, ни взяться за своё оружие, а я уже вбил свой меч ему в сердце по самую крестовину.

Зрачки правителя распахнулись вратами боли, но он жил! Его руки сжали мои запястья с нечеловеческой силой, и жизнь стремительным потоком потекла из меня.

Сразу стало очень холодно. Как будто раньше я был заполнен пламенем, а теперь его вытягивали из меня, не оставляя ничего, кроме промозглой пустоты. Совсем недавно я мечтал о смерти, но представлял её совсем не так! Не было никакого желания кормить своей жизнью вампира, высосавшего все соки из государства. Из последних сил я выкручивал кисть руки с мечом, проворачивая лезвие в ране, не ставшей смертельной, но, кроме мучительного стона пронзённого правителя, других последствий не было.

Изнемогая от слабости, я опустился на колени у трона, признавая поражение. Всего моего мастерства и магии клинка не хватило, чтобы победить бессмертного. С улыбкой на лице, С'лмон вытянул меч из тела и небрежно отбросил. Те подхалимы, у которых хватило храбрости не сбежать из тронного зала, радостно завопили. А затем безжалостные, раскалённые пальцы вновь впились в меня, вытягивая то немногое, что у меня осталось от обрывков жизни.

Но милосердная смерть не приходила. Последние крохи жизни уже перетекли в правителя, но дыхание не прерывалось, а кровь продолжала свой путь по телу. Просто я вдруг почувствовал себя очень лёгким, готовым отделиться от измученного тела, но что-то мешало мне. Печать Смерти! Печать, наложенная жрецом, которую я до того не замечал и не осознавал, намертво сковавшая мои тело и душу до особого распоряжения богини. Печать обжигала сильнее рук врага, всё ещё не понимающего, почему никак не умрёт упрямый мятежник.

А в следующее мгновение я ощутил это впервые. Она смотрела моими глазами и вкладывала частичку силы в моё истощённое тело. Милосерднейшая была со мной, и теперь я не мог потерпеть поражение. Повисшие плетьми руки поднялись и легли на запястья С'лмона, и правитель заорал от ужаса, ощутив присутствие страшной богини. Судорожным движением он сбросил бессильные руки и пнул меня в лицо, отбрасывая от себя на ступеньки.

У меня не было сил даже правильно сгруппировать тело, я должен был переломать себе все кости на крутых углах ступеней трона, но упал неожиданно мягко. С трудом повернув голову, я понял, что лежу на телах мага и наложницы, лишь рукоять ножа оставила синяк на спине.

Ненависть придала мне сил. Тело красавицы стало для меня символом Ва'аллона, изнасилованного и уничтоженного мерзавцем, даже сейчас старающимся уйти от ответа. В глазах пылали огненные круги, в голове стучали кузнечные молоты, во рту был привкус крови, но всё это не имело никакого значения. Важны были только руки, медленно отталкивающие тело, поднимающие его ввысь. Одна ладонь плотно лежала на костлявом трупе чародея, вторая неловко скользила по мокрой от крови ступени, я не посмел использовать для опоры тело женщины. Именно эта рука и нащупала что-то ещё более холодное, чем моё обессиленное тело — верный клинок, так неосмотрительно отброшенный С'лмоном на ступеньки.

Должно быть, ничего человеческого не было уже на моём лице, когда я, тяжело опираясь на меч, вновь встал перед троном. Золотые слова, изрекаемые С'лмоном, без всякого смысла стучались в мои уши. Единственная магия, которой он владел, ничего больше не могла вытянуть из моего тела. Я был мечом, жаждущим крови врага, и не думающем о цене и последствиях.

И враг бежал в страхе. Возможно, С'лмон ещё мог отсрочить свою гибель, сумей он покинуть тронный зал. Волосатые наёмники изрубили бы моё измученное тело, и жрецу пришлось бы искать кого-то другого для этого деликатного поручения. Но должно быть, сегодня был неудачный день для тиранов. Правитель споткнулся об голову старого мага и неловко упал у самого трона, так что мне оставалось сделать только шаг.

Лёгкий, как пёрышко, клинок сейчас казался мне неподъёмным грузом. Двумя руками ухватившись за одноручную рукоять, я раз за разом колол и рубил визжащую и бьющуюся груду окровавленного мяса, ещё недавно бывшую изысканным правителем. Прекрасное лицо утратило всякий намёк на разум, ухоженные руки, которыми он пытался остановить бритвенно-острое лезвие, превратились в обрубки. Но это создание не умирало!

Беспорядочно брыкающиеся ноги С'лмона подсекли меня, и я опёрся на клинок, прикалывая окровавленное тело к полу. Сил извлечь оружие уже не было. Я стоял на коленях у тела бессмертного врага, не в силах завершить начатое.

— Просто отдай его мне, — сказала богиня, вновь заполоняя всего меня.

И я положил ладони на бьющееся тело и подарил правителю печать смерти, посвящая его милосерднейшей. Незримые для всех, кроме меня, врата, распахнулись, втягивая не только душу, но и само тело бессмертного. Больше всего на свете мне хотелось в тот миг шагнуть следом, навсегда оттряхнув с ног грязь смертного мира, но богиня не позволила. Только ветер вырвался из закрывающихся врат — это возвращались в мир силы и жизни, выпитые С'лмоном.

Распались цепи заклинаний, и сотни людей, связанных с правителем, вновь помолодели, а некоторые, умершие меньше часа назад, даже воскресли. Я вновь был полон сил, и смог вернуть в ножны кровожадный клинок, но чуда не свершилось. Убитые обычным оружием к жизни не вернулись. Единственная, заслуживающая жизни и счастья во всём этом дворце, всё так же лежала на ступенях трона.

Меня не интересовали богатство и почести. Не бросив даже взгляда на корону, которую пытались мне вручить подхалимы, я ушёл из дворца, унося собой только тело красавицы, завёрнутое в королевскую мантию. Ушёл, оставив за собой груды тел и трон с вбитым в спинку окровавленным ножом, трон, на который так никто и не посмел усесться, поскольку непобедимый безумец бродил по королевству.

Я не знал ни имени красавицы, ни её рода. Даже мужа её мог вспомнить только по прозвищу, а по обычаю, имя мужа высекалось на саркофаге, рядом с собственным именем умершей. И потому, во дворцовом склепе на её саркофаге высекли имя богини победы, а вместо имени мужа — моё собственное, которым я больше не собирался пользоваться.

У Сина перехватило дыхание. Во рту пересохло от долгого рассказа, но слуги не торопились предлагать питьё. Он мог бы ещё немало рассказать о себе. О том, как ещё годы был разящим клинком храма, вылавливая разбежавшихся магов и правителей, мечтающих о бессмертии, оплаченном другими. Мог рассказать о храме, где несли службу раскаявшиеся грешники и не желающие жить праведники. Мог рассказать о Милосерднейшей — но нужно ли им это?

— Я хотел бы увидеть этот меч, — тихо прошептал обиженный Сином офицер. В напряжённой тишине его голос разнёсся по всему помещению, заставив вздрогнуть и поёжиться многих придворных.

Син пожал плечами.

— Это оружие теперь обладает особыми свойствами. Как и многие другие могущественные вещи из храма Дарительницы и Собирательницы, они переданы на хранение ей самой. Я мог бы попросить её вернуть меч мне, но думаю, если я сделаю это прямо здесь, меня неправильно поймут.

Правитель рассмеялся, призывая и прочих последовать своему примеру, но этот смех был натянутым, а кое у кого и вовсе, скорее истеричным. Мало кому, кроме настоящих ценителей, хотелось поближе знакомиться с проклятым оружием. С них вполне хватало и одного присутствия его хозяина.

Син вовсе не добивался такого эффекта, но в очередной раз люди боялись смотреть ему в лицо, становились неестественно вежливыми и доброжелательными, при том всей душой желая поскорее убраться от него подальше.

— Так чем мы можем помочь верховному жрецу? — поинтересовался правитель. В отличие от своих придворных, он прекрасно владел как лицом, так и голосом. Только блестящее от пота лицо, да неестественно резкие движения выдавали его нервозность.

Жрец вежливо поклонился, не менее остальных присутствующих желая перейти к делу.

— Я не хочу ни на минуту отягощать никого своим присутствием, Ваше Величество. Всё, что мне необходимо — это точные сведенья о всех известных Вам случаях появления нежити в вашем государстве.

Правитель с некоторым удивлением покосился на одного из своих министров — толстого, потного коротышку, сейчас явно желающего оказаться где-нибудь в другом месте. С видом обречённого на немедленную казнь, придворный приблизился и что-то зашептал на ухо правителю. Что-то, явно не приводящее в восторг его самого, и мгновенно выведшее из себя короля.

Его Величество был разъярён не на шутку. Под его испепеляющим взором толстяк рухнул на колени и едва не растёкся по полу. Умей он, наверняка просочился бы куда-нибудь ещё ниже.

— Изумительно! — Прорычал правитель, брезгливо вытирая ухо. — Жрец, явившийся за несколько дней пути, знает о бедах нашего государства больше, чем я! Мне не торопятся докладывать о вампирах и упырях, о съеденных подданных и потерянных солдатах, предпочитая поведать об успехах скотоводов и происках соседей!

Гневный взгляд прошёлся по трусливо сгибающимся придворным и чиновникам и упёрся в жреца.

— Это ведь обязанность Храма Смерти, не так ли — следить за тем, чтобы всякая пакость не выкапывалась обратно? Но с одиночными тварями разбираются войска и жрецы других богов, ты же соизволил явиться, когда целая армия неупокоеных разоряет деревни! Неудивительно, что твой культ непопулярен в народе. А сейчас, наверняка, ещё будешь клянчить средства и войска, чтобы исправить свои просчёты!

Мгновенно выведенный из себя жрец не замедлил с ответом.

— У него сарай горит, а он соседа костерит! В твоём поганом королевстве за год сгинули три жреца второго посвящения! Нас гонят и преследуют, не позволяя выполнять свою работу, а слушают безумцев, мечтающих о бессмертии! Ну так идите к некроманту, уж он обеспечит полужизнь на века — в рядах его армии!

— Некроманта!? А не ты ли перерезал всех?

— Всех, кто не спрятался среди твоих тупых фанатиков!

Король со жрецом самозабвенно орали друг на друга, большая часть придворных, пользуясь ситуацией, спешно покидали опасное место. Толстяк умудрился выскочить одним из первых, так и не выпрямившись в полный рост.

— А может, ты сам всё и подстроил? Прошёлся по погостам, погодил с недельку, а теперь явился со своими требованиями? Мне тебя даже казнить не придётся, всего лишь объявить народу… Глядишь, и покойники вернутся на свои места.

Жрец нехорошо усмехнулся.

— Воля твоя, Государь. В твоей власти уничтожить моё смертное тело — и навсегда восстановить против себя храм. Уже сейчас никто из жрецов не желает связываться с твоими фанатиками, так что, если со мной что-нибудь случится, возвращать мёртвых в могилы будешь сам.

Правитель не выдержал и ринулся на жреца врукопашную. С треском отлетела застёжка плаща, в гневе сорванного Его Величеством, коротко вякнул ушибленный придворный, некстати оказавшийся на пути, разом шагнули к центру бесстрастные телохранители, до сей поры надёжно скрытые в затенённых нишах…

Син прикрыл глаза, готовясь к неизбежному. Он, пожалуй, мог бы вырваться из дворца — а может, и из города, но это ничего бы не исправило. Его дурацкая гордость вновь испоганила всё дело. Остаётся только надеяться, что правителю хватит благоразумия удовольствоваться парой ударов по физиономии дерзкого мерзавца, не доводя до необратимых последствий…

Фурими, клещом вцепившийся в плечо правителя, храбро принял на себя первый порыв гнева венценосца. Молодой офицер стойко выдержал увесистые удары и поток брани, хотя побелевшее лицо и до хруста сжатые кулаки показали, сколько терпения потребовалось принцу, чтобы промолчать и не ответить ни на один из ударов.

Наблюдая, как офицер бесстрастно помогает ослабевшему после вспышки бешенства дяде добраться до трона, жрец пересматривал первое мнение о Фурими. Пожалуй, мальчик и правда герой. Победить свою гордость гораздо труднее, чем страх, ненависть или гнев. Уж это Син знал не понаслышке.

Несколько томительных минут в тронном зале царила тяжёлая тишина. Телохранители вновь укрылись в своих нишах, немногие придворные, по долгу службы или ещё какой-либо причине не покинувшие опасное место во время суматохи, застыли безмолвными статуями. Только Фурими, отошедший к окну, как можно незаметнее прижимал тяжёлую монету к разбитой губе.

Правитель грузно повозился в кресле, устраиваясь поудобнее и спросил, не поднимая глаз на собеседника:

— Что тебе потребуется, чтобы как можно быстрее разделаться с мертвечиной?

Весь зал облегчённо вздохнул и зашевелился. Фурими спешно развернулся, то ли желая получше слышать, то ли опасаясь возобновления скандала. Едва слышно звякнула оброненная принцем монета.

— Информация, Ваше Величество. Мне нужно найти того, кто тревожит мёртвых, и разобраться с мерзавцем. И ещё гарантии того, что мне не будут мешать — другие жрецы и подстрекаемый ими люд.

Правитель мрачно усмехнулся.

— Информация. Теперь я вижу, зачем нужны шпионы в своём отечестве. Мои заботливые министры могли бы протянуть до самого появления войска нежити под стенами столицы… Фурими! Будь добр, проследи, чтобы жрец получил всё, что пожелает. И отряди с ним самых надёжных бойцов. Пусть проследят, чтобы никто не мешал жрецу — и чтобы он завершил работу.

Щеголь непринуждённо поклонился, чуть шевельнув плащом.

— Если не возражаете, Ваше Величество, я хотел бы сам сопровождать уважаемого жреца. Моё знание королевства и связи могут оказаться бесценными в этом деле.

Правитель язвительно усмехнулся:

— Ну да, конечно, опыт, связи… Надоело сидеть в городе? Надоели пиры и придворные, светские приличия и мирная жизнь? Твою б храбрость да к рассудительности моего наследника… Отправляйся, куда сам хочешь, и может хоть в этот раз тебе оторвут твою дурную голову! Убирайтесь все, приём окончен!

Небольшой отряд выехал ранним утром. Син в очередной раз восхитился предусмотрительностью ненаследного принца. Фурими выбрал очень удобное время, чтобы вывезти из города непопулярного жреца. В этот рассветный час лишь водоносы да хлебопёки уже трудились, и им недосуг было устраивать шум из-за белой рясы. Попадались, правда, драпированные плащами силуэты, торопливо прячущиеся при виде отряда, то ли воры, то ли возвращающиеся домой любовники. Но этим тем более не нужен шум.

По старой привычке, верховный жрец сам осмотрел лошадей и снаряжение. Хороший офицер не забывает о таких вещах, ведь от этого может зависеть жизнь и выполнение задания. Здесь Фурими тоже оказался на высоте. Должно быть, именно постоянные отлучки принца, а не небрежение, довели до такого состояния вверенное ему подразделение. Во всяком случае, сейчас среди спутников в большинстве своём мелькали не зелёные гвардейцы, а тёртые невозмутимые ветераны, отлично снаряжённые и вооружённые до зубов. Неказистые, но надёжные, как старый армейский ремень, самая подходящая компания для бесстрашного до глупости героя.

Раздражение у Сина вызывали только прицепившийся репьем старший попечитель жизни — тот самый зелёный фанатик, хотя уже без цветов, да пару молодых парней из числа «золотой молодёжи», избравших Фурими кумиром. С другой стороны, весь этот шёлк, бархат и блеск украшений мог просто маскировать прирождённых бретёров и авантюристов. Ведь в самом офицере Син тоже здорово ошибся.

Конечно, жреца не приводила в восторг вся эта компания. Изначально он собирался решить всё максимально быстро и тихо, а сейчас с ним было больше двадцати человек. С другой стороны, верхом доберутся быстрее, а компания Фурими давала надежду, что вчерашние проблемы с фанатиками жизни не повторятся. Если бы ещё где-нибудь потерять этого зелёного жреца, от ненавидящих взглядов которого уже свербело в затылке.

Дорога оставляла желать лучшего. Что и неудивительно, после падения империи в большинстве провинций до сих пор идут свары и борьба за власть. Сомнительно, что и здесь всё прошло тихо и гладко. Та же аккуратно мощёная столица представляла исключительную редкость, но королевской власти ещё не хватало сил, чтобы поддерживать имперское наследие по всей территории.

Син слишком долго не покидал храм, и сейчас только вздыхал, глядя на заброшенные поля и сгоревшие дома. Это ведь была достаточно многолюдная провинция, и даже война, прокатившаяся по этим местам, не должна была разогнать всех. Лишь изредка попадались прохожие, испуганно отбегающие в придорожные кусты. Да что там, даже разбойников не было в таких удобных для лихого люда лесах.

Неоднократно приходилось объезжать завалы, в одном месте дорогу затопила сменившая русло река, во многих местах камень покрытия растащили местные жители для хозяйственных целей. Хорошо хоть, что было достаточно сухо, иначе лошади вообще б не давали никакого преимущества в скорости.

Двигались обычным способом конных войск. Три малых перехода быстрой рысью, один малый переход быстрым шагом с лошадьми в поводу. И никто не жаловался на взятый темп, не ёрзал в седле, не стенал над сбитыми ногами и не хромал. Просто удивительно.

По ходу Фурими несколько раз пытался завести речь о мечах, боевых искусствах и воинской подготовке. Но жрец жизни ревниво переводил разговоры на духовное совершенствование, преимущества его культа и многочисленные пороки носителей никому не нужной смерти.

На привал остановились задолго до темна, и возражать смысла не имело. Действительно, утомлять лошадей без нужды глупо, вдруг уже завтра придётся за куем-то гоняться — или убегать самим. Солдаты сноровисто занялись лошадьми, устройством ночлега и ужина, без особых церемоний указав, что господам не стоит марать руки простой работой.

И, конечно, скучать ему не пришлось. Принц со товарищи спешно переоделись и вытащили тренировочные мечи. Ну кто бы ещё сомневался. Син всё же надеялся, что его грозная репутация отпугнёт назойливый молодняк, но когда героев волновали мелочи вроде старых грехов и вероисповедания?

— Мастер Син, прошу принять меня, Фурими в ученики и учить своему высокому искусству по мере сил!

Приятели явно желали того же, но собирались сначала посмотреть на реакцию жреца. Вдобавок, один постоянно оглядывался на зелёного жреца, начавшего какой-то ритуал по поводу захода солнца. Сегодня, судя по злобной физиономии жреца жизни, несчастному светилу довелось выслушать ругательств и проклятий не меньше, чем положенных по обряду славословий.

Син усмехнулся. Пожалуй, принц действует чересчур прямолинейно.

— Вы жаждете приобщиться к служению Дарительницы и Собирательницы, молодой человек? Но храм всегда открыт для чистых душой. Те, что пришли с миром, могут не страшиться вечных стражей. И нет необходимости в обучении, чтобы принять первое посвящение. Вы желаете этого?

Молодые дворяне шарахнулись от протянутой руки, как от корявой конечности прокажённого. Фурими поморщился, но отбегать не стал.

— Вы лукавите, мастер. Не хуже любого на этой поляне, Вы знаете, что я имел в виду искусство владения мечом. И боги здесь ни при чём.

Едва присевший, Син вновь поднялся, глядя в глаза принцу.

— Вы тоже должны кое-что понимать, Ваше Высочество. Я жрец. Все мои желания, цели и усилия направлены лишь на служение Дарительнице и собирательнице. И школа Летящего Клинка заслуживает забвения, как и любое другое искусство, созданное для убийства.

Зелёный жрец одобрительно кивнул, затем спохватился и вновь скорчил гримасу брезгливого осуждения. В адрес то ли иноверца, то ли Солнца отправилась особо яркое выражение. Любопытно, может светило краснеет по вечерам именно из-за таких вот обрядов?

Фурими сдаваться не собирался.

— После падения Ва'аллона и так слишком многое потеряно. Неужели Вы хотите, чтобы и это искусство кануло в небытие? Мир несовершенен, и люди будут убивать друг друга. Но высокое умение можно применять, чтобы спасти и защитить как можно больше людей! Использовать во благо королевства!

Син с удовольствием похлопал.

— Хорошо сказано, мальчик. Но ты убеждаешь не того человека. Я слышал золотые речи С'лмона, и научился противостоять им. Я уже сражался во имя империи, и тем ускорил её падение. Стоит ли защищать людей, от которых самому непросто спастись. И нужно ли что-то делать во благо королевства, где расплодилась нежить, а жрецов Дарительницы и Собирательницы рвёт на части фанатичная толпа.

Позабыв про ритуал, а может, всё же закончив, зелёный жрец ринулся в драку. Фурими перехватил его в последний момент, хотя явно предпочёл бы и сам поучаствовать в наказании наглеца.

— Я могу поклясться, что буду использовать это искусство только во благо? Или дело в средствах? Я готов заплатить любые деньги за обучение, Вам лично или храму… Дарительницы.

— Мне не нужны никакие клятвы. Искусство убивать никогда не применяется во благо. А храм не нуждается в средствах.

— Но любой культ нуждается в последователях!

Один из приятелей принца вступил в разговор настолько неожиданно, что спорщики невольно умолкли, с недоумением глядя на непрошеного помощника.

— Ведь ты на это намекал, жрец, предлагая первое посвящение? Это твоё условие, смертоносное искусство доступно лишь последователям смерти?

Син покачал головой и отвернулся. Если Фурими вызывал симпатию своей прямотой и искренностью, то этот крепыш с азартом в глазах и надменной миной на лице — только раздражение.

— Тебе не обмануть нас, жрец! Я видел сам, как жрица в белом сражалась мечом! Одна, против разъярённой толпы, окружённая со всех сторон. Я видел это, так не мог бы сражаться даже сам Фурими! С площади унесли больше десятка тел, и ещё больше отправили к лекарю. Если бы у стражников не нашлось метательных ножей, она бы ушла, прорвалась бы через толпу к переулку.

Син повернулся к болтуну. Ему казалось, что волна холода поднялась от сердца и ударила в голову. Во рту появилась горечь, ногти до боли впились в сжатые кулаки. Мало кого в жизни ему хотелось убить так, как этого заносчивого кретина.

Поёжившись под ледяным взглядом жреца, дворянин продолжил уже не так уверенно:

— Если уж баба способна на такое, что говорить о настоящих мужчинах! Я согласен принять это твоё посвящение, и даже носить белое — если ты будешь учить меня.

— Храм не настолько нуждается в последователях, чтобы вербовать их такими способами. — Собственный голос, скрипящий и ломкий, испугал жреца. — И менее всего мы нуждаемся в таких, как ты! А если ты ещё раз посмеешь упомянуть о той женщине, я совершу грех первого рода! Пошёл прочь, шваль!

Как ни странно, у гордого аристократа хватило ума не пытаться продолжать разговор. Сина, наконец, оставили в покое.

Он сидел в полном отупении, и даже когда в руки сунули миску с жидкой кашей, жевал бездумно, не ощущая вкуса и ничего не видя перед собой. Почему это ударило так больно именно сейчас? Не тогда, когда он узнал о её смерти. И не бессонной ночью после этого. Он был готов услышать об этом в любой момент, но почему именно сейчас это укололо так безжалостно?

Может, потому что равнодушный негодяй так азартно описывал твой последний бой. Тебе никогда не хватало смирения, как и мне, впрочем. Но я смирился со смертью, ведь мы давно едины с госпожой, а ты так любила жизнь… И как знать, может быть, именно твой последний бой так помог мне. Эти люди ведь хотели убить и меня. Но боялись. Ведь первые напавшие умерли бы наверняка, если уж женщина так легко сеяла смерть.

В смешанном свете луны и костра танцевал силуэт. Нет, не танцевал. Когда-то, десятилетия назад, он тоже тренировался похожими методами. Фурими? Ну кто ж ещё… Вспыхивали призрачными искрами капли пота, маслянисто отблескивало лезвие меча.

Син невольно покосился на остальных и тут же уловил блеск белков глаз. Смотрели все. Пожалуй, сам Син и в молодые годы постеснялся бы отрабатывать движения на глазах такой аудитории, но он никогда не был так красив, как принц. И никогда не был так мускулист и крепок. Пожалуй, учитель был бы недоволен. Сила тоже нужна, но увлечешься силой — потеряешь в скорости.

Син быстро выяснил, где ему постелили и стал укладываться спать. Но заснуть ему не дали. Тяжело дышащий человек присел рядом, вкладывая клинок в ножны.

— Скажи, что я делаю неправильно?

Люди вокруг устраивались на ночь, кто поближе к костру, кто подальше. На часах оставались сразу двое — но и отряд немалый. Одному лишь Фурими неймётся.

— Я не прошу тебя учить. Просто скажи, где я ошибаюсь? Мой наставник умер три года назад. Я считал, что моя защита идеальна — но ты так легко проходил её. И сейчас, я видел как ты хмуришься, глядя на тренировку.

Син тяжело вздохнул. И увидел же, глазастый! Пожалуй, проще ответить, чем препираться на ночь глядя.

— Ты слишком много уделяешь внимания верхнему горизонту. Один финт снизу — ты парируешь — и открываешься. И слишком полагаешься на силу. Я тебя ловил на глубоких выпадах, когда хватило бы отмашки.

Отчего-то не было злости. Неужели ему так не хватало этого — учить, поправлять, наставлять? Или просто слишком долго он не встречал людей, похожих на него. Когда-то его тоже поправляли. А он торопился и старался узнать — почему? Отчего не прошёл верхний выпад? Почему парирование по наклонной предпочтительнее? И когда учитель, наконец, покажет следующее движение?!

— А ещё ты слишком концентрируешься на себе. Ты уже наработал навык, теперь тебе надо концентрироваться на противнике. Если бы ты лучше чувствовал меня, пропустил бы вдвое меньше выпадов.

Неподалёку возбуждённо сопят приятели принца. Зря, конечно. Он даже по походке видел, что им далеко до своего кумира. Если будут бездумно следовать — их собственная беда.

— Скажи, мастер… Кем тебе приходилась та женщина?

Не зря всё-таки Фурими называют героем. Он так храбр? Или настолько глуп? Хотя скорее, просто очень хорошо чувствует людей. Злость перегорела. Хотя тому, другому, Син всё же не спустил бы.

— Приходилась? Никем… И всем. Встретились почти тридцать лет назад. Просто пятнадцатилетняя девчонка. Я освободил её в числе прочих из темницы одного любителя долгой жизни. Рабыня откуда-то с востока. Ни знакомых, ни родни. Хлебнула лиха от души. Там, среди прочих обречённых, сволочей хватало, что хотели напоследок от жизни всё получить. А женщин всего несколько было…

Он помнил, как будто всё произошло не годы, а часы назад. Мерзкий, провонявший дерьмом и смертью барак. Разбегающиеся существа, почти утратившие сходство с людьми. И оставшиеся. Среди трупов и грязи. И завидующие мёртвым.

— Пристроил у добрых людей — пошла следом. При храме прижилась, готовила, убирала. И всё время рядом. Говорила, что задолжала мне жизнь, старалась во всём помогать. Сама стала жрицей второго посвящения. Защищала, как могла, пришлось учить, чтобы не бросалась закрывать собой.

Заскорузлые бинты, тонкие горячие пальцы, ловящие его руку. «Не грусти, господин, мне в радость боль, полученная вместо тебя. Я живу для тебя. Я служу госпоже только потому, что служишь и ты. Не уходи к себе сегодня».

— Она стала вторым клинком храма. Выполняла ту же работу, что и я. А когда меня выбрали высшим — и вместо меня. Случалось, мы не виделись годами. И только недавно, от другого жреца, я узнал, что у нас есть общий ребёнок. Дочь. Храм не подходит для детей, и она нашла для ребёнка хорошую семью. Она так хотела сына, но не получилось. А месяц назад пришла в это королевство, чтобы избавить вас от нежити…

— И то же будет со всеми служителями смерти, — буркнул зелёный жрец и испуганно сжался. Правда, уже через мгновение приподнялся и стал недоумённо оглядываться. Но тот, кто наградил его затрещиной, признаваться не пожелал.

— Глупец! — Син даже не рассердился. — Она выполняла свой долг. И где бы она не была, не жалеет ни о чём. Это живые тоскуют и печалятся о мёртвых, а мертвые счастливы. Дарительница и Собирательница — гостеприимная хозяйка.

Говорить больше было не о чем. Тишина разрывалась только треском костра. Дыхание людей постепенно выравнивалось — и Син тоже начал засыпать. Тёмный силуэт принца, неподвижно сидящего у костра, поплыл. Должно быть, вспоминает свой неудачный бой в свете полученных советов. И, возможно, действительно знает, что проигранный бой для ученика бывает полезнее выигранного.

Сон пришёл, долгожданный и тяжёлый. Такое с ним случалось нередко. Он знал, что это сон, что говорит с мёртвыми. И это было горько и больно. К нему приходили друзья и знакомые, погибшие жрецы и даже незнакомые люди. Все те, что не завершили дела в мире живых, рвались обратно, спрашивали, требовали. А Син был вратами, переходом между мирами, и имел право решать.

В храме было легче. Там всё происходило наяву, и паломники имели возможность поговорить с мёртвыми, а мёртвые — передать весть в мир живых. Там, в заповедной долине, под охраной стражей вечности, это выглядело обычным ритуалом. А вот сон невозможно контролировать.

Туман нереальности, рябь и холодный ветер вторгшейся в его сон души. Белый камень храма, мерцающий и лоснящийся в свете луны, бледные силуэты стражей, тех несчастных, что когда-то тоже были верховными жрецами, могущественные, надёжные и безумные. Многие жрецов побаивались этих грозных призраков, большинство из которых даже не было людьми. Но ей не было дела до посторонних. Она и при жизни мало интересовалась мнением окружающих и всякими там условностями.

Мягкие губы коснулись его губ, тонкие руки обняли, обманчиво хрупкое тело прижалось с отчаянной силой.

— Прости меня, любимый. Я не хотела тебя огорчать. Я держалась, сколько могла, не приходила, знала, что тебе будет больно. Прости…

— Прости и ты меня. Я… я сам не понимал, как много ты значила для меня… Если бы я знал, то пошёл бы вместе с тобой. Но я привык… Ты сняла с меня эту ношу, и я совсем забыл, как это грязно и мерзко — защищать людей.

— Нет. Хорошо что тебя там не было. Ты бы не смог убивать — а было нужно. Эти люди — они хуже мёртвых. Мёртвые жаждут, они не имеют души. А те были живы — но их души заплесневели и сгнили. Даже Госпоже будет непросто очистить их. А ты — живи! Ты слишком много думаешь о прошлом, живи ради будущего. А если… если сможешь, навести нашу дочь. Я ошибалась, скрывая её от тебя. Она уже взрослая, и скоро подарит нам внука. Посмотри на них — и живи. Если тебе нужна причина — живи ради них, как я жила ради тебя!

Син молча обнимал тонкую фигурку своей… жены? Соратницы? Ученицы? Стараясь не думать, что сталось с этим телом в реальности. Она была так привычна, надёжна, близка — но это последний раз, когда он видит эти чёрные косы и глаза непривычной формы. Она не сможет больше придти, а он не посмеет звать сам. Мёртвых не стоит тревожить без нужды. Она вновь возродится — но лишь Госпожа будет знать в каком теле. И не будут помнить — но это лишь к лучшему.

Маленькие руки упёрлись в грудь и оттолкнули. Чёрные глаза вспыхнули тревогой.

— Опасность! Я чувствую смерть рядом с тобой. Нет, не благую Госпожу — неестественную. Проснись, быстрее!

Син попытался пробудиться, но тяжкая пелена сна лишь заколебалась, удерживая.

— Проснись! Встань и сражайся, высший жрец! В бой, первый клинок!

Маленькая, но жёсткая ладонь ударила неожиданно больно и хлёско. Ещё раз, и ещё. Боль была так… реальна.

Син резко сел, голова кружилась, перед глазами плыли круги. Почему было так тяжело просыпаться, ему что, подлили какой-то дряни в пищу? Отчаянно ржали лошади, пытаясь сорваться с привязей, но никто не успокаивал ездовых животных.

Костёр прогорел, но ещё не остыл, люди вокруг спали. Хотя не все. Вот кто-то склоняется над спящим товарищем…

— Эй, что случилось?

Тёмная фигура одним, очень плавным, но быстрым движением, развернулась и придвинулась к нему. Вспыхнули багровым пламенем глаза на неестественно бледном лице. И накатило ощущение неправильности. Это существо должно смирно лежать в земле, а не расхаживать среди живых. И смерть — не естественная, а жадная, беспокойная, успевшая уже схватить кого-то из его спутников.

— Тревога! Поднимайтесь!

Неловко отброшенное одеяло падает в кострище и тут же занимается. Верный посох поднят для атаки. Люди вокруг стонут, ворочаются, не в силах пробудиться, как он только что. Хотя, это и к лучшему.

Враг не торопится. Живой мертвец как будто плывёт, так плавны и неторопливы его движения. Нехорошо, ой как нехорошо. То ли кто-то при дворе снюхался с некромантом, и вампир послан по их души, то ли нежить расплодилась уже так, что в дне пути от столицы на них наткнулись по чистой случайности.

Бледная рука уверенно перехватывает посох и ломает одним движением. Опытный, мерзавец. Холодные пальцы властно хватают воротник и подтягивают. Рот распахивается гораздо шире, чем дано человеку, клыки небольшие, но отчётливо видны на фоне чёрной, омерзительно воняющей кровью, пасти.

А это ты зря. Знал бы ты, какие ощущения уготовлены мертвецу, попробовавшему на вкус кровь Супруга Смерти. Но шею ведь попортит, недоумок, лучше уж обычным способом.

Привычное усилие — и ладонь легко бьёт в грудь врага. Ударь он в полную силу — и мертвец даже не заметил бы его трепыханий. Но это малая печать Госпожи. Для живых — первое посвящение, а для мёртвых…

Вопль боли громом прозвучал в лесу. Тварь, после смерти способная ощущать лишь жажду, рухнула на колени и ногтями впилась в грудь, там, где проступил невидимый у живых символ. Куда и делась величавая плавность движений, то, что с рёвом каталось по земле, больше не походило на человека.

Син торопливо оттащил пару беспробудных соратников подальше, чтобы не пострадали. Силуэт на земле стремительно менялся, перетекал из формы в форму, но Госпожа уже наложила руку на принадлежащее ей, и печать упрямо держалась, не покидая мёртвой плоти.

Рядом кто-то приподнялся, и в ужасе уставился на бьющегося в агонии вампира. С ругой стороны от костра послышался шелест покидающего ножны клинка. Должно быть, чары нежити утратили свою силу. Но сколько же сил собрал мертвец, если так долго противостоит властной хватке Госпожи, и сколько людей поплатились жизнями, утоляя его неугасимую жажду!

Как будто в ответ на заданный вопрос, лес затрещал, зашумел, топот множества ног окончательно разогнал ночную тишину. Слуги вампира, слишком шумные и тупые для ночного нападения, мчались на помощь хозяину.

Мертвец медленно поднялся на ноги. Обрывки одежды только оттеняли бледную и какую-то прозрачную кожу. Глаза утратили багровый отблеск, а лицо выражало только удивление. Рот беззвучно приоткрылся — но сеть трещинок стремительно окутала всё тело бедняги. Серые струйки брызнули из трещин — и мёртвое тело рассыпалось, измельчаясь вплоть до невесомой кучки праха.

— Что здесь… — начал было объявившийся рядом Фурими, в одной набедренной повязке, но с обнажённым мечом в руках. Но сам перебил себя, глядя на что-то за спиной Сина. — Тревога! К оружию!

Воинство вампира, омерзительно воняющее и разлагающееся чуть ли не на ходу, наступало. Около полусотни упырей, несчастных жертв кровососа, одержимые всё тем же голодом, мчались на лагерь неуклюже, но целеустремлённо. Отвратительные, но не слишком опасные на вид, до тех пор, пока не покажут свою сокрушительную силу и равнодушие к ранам.

Солдаты спешно строились, готовясь к бою. Никто не впал в панику, даже когда обнаружилось, что три соратника уже не встанут со своих лож, а часовые уже не откликнутся. Зелёный жрец бормотал молитвы, дрожащими руками разматывая своё растительное оружие, против такого врага ещё менее действенное, чем острая сталь.

Син глубоко вздохнул. Он сам истреблял утративших чувство меры магов, но как бы сейчас пригодился кто-то из этих тщеславных повелителей стихий. Лучший способ разделаться с большим количеством неупокоенных — открыть пошире двери своего тела, чтобы дыхание Госпожи коснулось нежити. Но рядом с ним эти храбрые и беззащитные живые люди. Пока живые…

«Верни мне моё оружие, Госпожа!» — слова просьбы вырвались сами. Он ведь так не хотел вновь браться за страшный меч, но пальцы уже сомкнулись на такой привычной и надёжной рукояти.

Син стремительно бросился навстречу врагам. Чем дальше от союзников он перехватит упырей, тем меньше шансов, что какая-то из тварей прорвётся к строю живых.

Кто-то из бойцов пытался его перехватить, ещё несколько собирались двинуться следом, поддерживая атаку, но были остановлены кратким приказом Фурими. Принц лучше всех понимал ситуацию.

— Тот самый меч! — в возгласе кого-то из аристократов детский восторг боролся с разочарованием. Ничего удивительного. Лёгкий тонкий клинок выглядит далеко не так эффектно, как массивные изукрашенные мечи дворян. Да и выглядело тонкое лезвие не лучшим образом, покрытое несмываемыми чёрно-красными пятнами и полосами.

Сам бой занял совсем немного времени. Упырям далеко до вампиров. Они бездумно кидаются на врага, не заботясь о тактике, мешают друг другу, и нисколько не заботясь о защите. Основная опасность здесь — чудовищная сила этих бестолковых созданий. Первый же удар сломает несколько костей, а если упадёшь — уже не поднимешься. Этот подвид нежити неуклюж, но не медлителен.

Проклятый меч укладывал врагов с первого удара. Правда, приходилось следить, чтобы обрушившиеся тела не мешали передвижению. Так что мертвецы оказались равномерно распределены от леса и почти до самого костра.

Уже через пару минут последний мертвец упокоился, и не выспавшийся жрец вогнал страшное лезвие в землю по гарду в очередной бесполезной попытке очистить старую кровь.

Солдаты немедленно взялись за свертывание лагеря, хотя до утра было ещё далеко. Никому не хотелось продолжать сон рядом с мертвецами. Похоронить всех было невозможно, тем более, что многие были на поздних стадиях разложения. Хоронили только своих — двоих часовых и троих выпитых вампиром во сне.

Когда Син потребовал, чтобы головы отделили от тел и хоронили отдельно, едва не возник бунт. Да и после вмешательства Фурими ветераны ругались и вздыхали, не слишком-то веря тому, что их сослуживцы способны выбраться из могил и придти в гости.

Затем возник другой скандал. Син твёрдо сказал, что дальше с ним отправятся только те, кто согласится на первое посвящение. Печать смерти даёт живым немало преимуществ перед мёртвыми. Во всяком случае, магия неупокоенных будет не так эффективна, да и погибшие не смогут обратиться против живых. А если учесть, что это ни к чему не обязывает…

Если робкий приятель Фурими, решительно отказавшись от посвящения, засобирался обратно, то зелёный жрец желал продолжать путь со всеми, «оставаясь чистым перед силами Жизни».

Препирательства постепенно перерастали в религиозный диспут, в которых Син никогда не был силён. Храм Дарительницы и Собирательницы не нуждался в проповедях. Остальные вмешиваться не спешили, Даже если кто-то не был согласен с зелёным, вслух об этом говорить не спешил. Жрец Смерти сделает своё дело и уйдёт, а им жить в королевстве, где зелёные подчинили или изгнали все другие верования.