Сломанный мир

В приемной заместителя министра

Борух Никанорович неспешно открыл массивную дверь и зашел в приемную заместителя министра образования. Сидевшая за столом секретарша — сорокалетняя женщина, весь облик которой выдавал редчайшую стерву, попробовала мило улыбнуться, отчего стала выглядеть совсем противно.

— Борух Никанорович, как я рада вас видеть! — самым умильным голосом, на который была способна пролепетала она. — Эдуард Васильевич о вас уже несколько раз справлялся!

И уже совсем другим голосом, холодным со стальными нотками, она обратилась к сидевшим в приемной посетителям:

— Сегодня вас не примут — приехал профессор, мировое светило науки…

— Какой именно науки? — ехидно осведомился сидевший в приемной член РАН, важный старичок лет семидесяти.

— Да уж не такой, как вы, можете поверить, а научной науки! — огрызнулась секретарша и пробормотала в сторону: — И когда их только разгонят, как надоели, никакой эффективности в этой Академии Наук!

Посетители, тихо ворча, покинули приемную, а Свинчутка одобрительно сказал:

— Изольдочка, а что я тебе подарю!

— Что? — затаив дыхание, заинтересовалась женщина, которая теряла голову от волшебных сокровищ, которые дарил ей при встречах этот таинственный человек.

— Подвеску из мифрила, серебра гномов, изготовленную на рудниках Мории! — торжественно сказал профессор.

Изольда всплеснула руками и ахнула. Она очень любила читать всякие английские фантазии про миры других существ, живущих рядом с людьми. Борух Никанорович как‑то сказал ей, что миры эти существуют на самом деле, и вообще он постаревший Питер Пэн, а она в прошлой жизни была Венди, только не может вспомнить этого. В знак доказательства Свинчутка каждый раз дарил Изольде какую‑то волшебную драгоценность из какого‑то мира, в который не было доступа простым смертным. Где он на самом деле их брал? Конкретно эту подвеску профессор нашел на полу в супермаркете, где ее кто‑то потерял или бросил, так как мифрил представлял собой обычный мельхиор, а девушки в России пошли капризные. Иногда видный деятель науки любил побродить по свалкам или порыться по мусорным бакам — просто так, для удовольствия. Тогда у него собирался целый мешок сокровищ, которые кружили голову таким как Изольда, считавших, что получили неслыханный дар из Страны грез.

— Борух Никанорович! — дрожащим от волнения голосом прошептала секретарша. — Ведь это, наверное, очень дорогая вещь! Такой подарок!

— Стоит столько же, сколько центнер золота, — не дрогнув ответил Свинчутка, с таким же спокойным лицом сказавший бы, что и как тонна.

— Вау! — взвизгнула женщина и тихо спросила: — А можно я подарю вам поцелуй?

— Ну, конечно, — кивнул Борух Никанорович, которого, несмотря на то из чего он состоял, уже тошнило от сцены из «Питера Пэна», разыгрываемой великовозрастной романтической теткой в сотый раз. Вот и сейчас она, краснея, протянула ему орех.

— О, а я тогда подарю тебе орех! — заученно сказал профессор и чмокнул секретаршу в щеку, отчего та сразу же раскраснелась.

— Ладно, пойду к Эдику, а то дела, сама понимаешь… Венди, — сказал самопровозглашенный Питер Пэн и вошел в кабинет одного из тех, кто вершил судьбы образования в стране.

У заместителя министра

При виде Свинчутки заместитель министра подобострастно встал, но профессор знаком приказал ему сесть.

— Не нужно формальностей, Эдик, у нас много интересного, что нужно обсудить!

— И что же, Борух Никанорович?

— Мы решили, что пришло время окончательно подорвать авторитет образования и науки в этой стране.

— Как круто, давно об этом мечтал! — радостно воскликнул Эдуард Васильевич, которого вообще‑то мало, что могло обрадовать. — Какие конкретно должны быть наши шаги?

— Нужно провести рейтинг вузов для того, чтобы выявить неэффективные, — спокойно сказал Свинчутка. — А вот о критериях эффективности нужно подумать отдельно. Например, на мой взгляд, важным критерием является количество унитазов на одного студента. Разве не так?

— Так, конечно так! — закивал головой чиновник.

— Потом нужно больше внимания уделять не тому, что пишут ученые, а сколько они пишут. Наукометрия — исключительно полезная вещь. Мы ведь не зря еще давно сделали вброс в общественное сознание тезиса о переходе количества в качество. Так что постепенно большинство признанных ученых будут считать, что их роль в науке определяется количеством циферок в наших рейтингах напротив их фамилий…

— А если не будут?

— Значит, будут непризнанными. И вообще авторитет ученых нужно подорвать глобально. Ты обратил внимание, что последние два десятка лет мы активно раздавали липовые ученые степени?

— Так и у меня таких целых пять — российская, две американских и две европейских! — гордо заявил заместитель министра.

— Так вот, пришло время гласно заявить о том, что это безобразие, что пора вышвырнуть из науки тех, кто получал свои ученые степени за купленные диссертации, лишить постов высших чиновников за плагиат в работах, написанных на заре туманной юности, как это делают, например, в Германии. Устроить тотальную проверку на плагиат всех научных работ. Пусть не только чиновники, но и каждый мнительный ученый трясутся: а вдруг у него что‑то найдут? Пусть все думают, что хорошо не быть кандидатом или доктором наук… Пусть обвинения в плагиате или ненаучности докторам наук предъявляют те, кто сами с грехом пополам получил среднее образование, но зато имеет доступ к публикациям в массовых средствах массовой информации. Благодаря нам, конечно. Эдик, что с тобой?

— Что, и меня лишат дипломов? — прошептал заместитель министра.

— Конечно же нет! Дипломов лишат тех, чьи диссертации будут уличены в плагиате. А ты же диссертаций не писал, как же тебя можно в чем‑то уличить!

— А откуда взялись мои дипломы? — поинтересовался Эдуард Васильевич.

— В метро купил, а этот в типографии заказал, — начал было Свинчутка, но увидев, как побледнел чиновник, поспешил его успокоить: — Да ты не волнуйся, у тебя все как раз абсолютно законно, и тебя нельзя ничего лишить. У тебя были дипломы одного из государств, которые можно было нострифицировать у нас в министерстве образования, поэтому к твоим дипломам не придерешься. Тем более, что университет, который их выписал, уже разрушен при бомбежки, в результате которой погибли все архивы, в том числе электронные… Так что ты самый, что ни на есть настоящий доктор, что, кстати, подтвердили два американских и два европейских университета, выдавшие тебе докторские дипломы за то, что ты сопровождал меня в качестве «подай — принеси», когда я ездил туда читать лекции… Но довольно об этом: нужно будет разогнать и Академию Наук, общество должно понимать, что цель науки, как любого бизнеса — получение скорой и ощутимой прибыли. А фундаментальные исследования, не приносящие дохода — это платье голого короля. Нужно разъяснять, что ученые, исследования которых убыточны — или проходимцы, живущие за чужой счет, или дурачки, занимающиеся не пойми чем. Любой ларечник может быть намного значимей академика, занимающегося фундаментальными исследованиями, если его деятельность приносит больший доход. Прибыль от научной деятельности — вот основной параметр, определяющий эффективна она или нет!

— А мы сможем все это сделать? — поинтересовался Эдуард Васильевич.

— Будем пробовать. Кстати, наверное, нужно будет создать специальный орган — Чрезвычайное Министерство Образования. У тебя есть шансы его возглавить…

Заместитель министра вспомнил табличку, украшавшую дверь на кабинете Боруха Никаноровича, представил табличку со словом «министр» и аббревиатурой из первых букв, предложенного профессором для нового органа названия на двери своего кабинета, и грустно вздохнул…

Встреча в университете

После беседы с заместителем министра Борух Никанорович направился на встречу с преподавателями одного из столичных университетов, созданных при его участии в годы перестройки. Профессор Свинчутка считал этот вуз перспективным учебным заведением.

— Наше динамичное время не оставляет места для какого‑либо общения, кроме делового, — начал он, обращаясь к переполненному залу. — Мы должны понимать, что эффективно, а что нет. Модернизационные и инновационные процессы должны будут коснуться самых разных сторон наших образования и науки, которые должны стать новыми образованием и наукой, хочу вам сказать, качественно новыми. Мы получим такие знания, с которыми сам человеческий мозг не сможет справиться, сделаем качественный рывок в развитии человечества, призванного, по словам Вернадского, стать особым мыслящим образованием на планете Земля. Наше понимание всечеловечества, как мыслящего геологического образования внесет качественно иное содержание в существовавшие ранее представления об этом. Доисторические и донаучные понятие о человеческом единстве, сохранившиеся до сих пор, например, в Церкви, согласно которым каждая личность, несмотря на то, что она включена в целое, имеет самостоятельную непреходящую ценность, отойдут, наконец, в прошлое. В том мире, который строим мы личностей скоро не будет, а будут «акторы», те, кто совершает те или иные эффективные или неэффективные действия, от которых зависит его успешность и вписанность в инновационное поле создаваемого нового мира, с новой моралью, своего рода «церкви наоборот». Может быть, есть уже первые вопросы?

— Борух Никанорович, — обратился к нему один солидного вида профессор из первого ряда, — не считаете ли вы, что при таком подходе люди превратятся в своего рода винтики огромной всечеловеческой машины, лишенные даже намека на возможность по — настоящему глобально взглянуть на происходящее? То есть каждый будет выполнять свою операцию, не понимая онтологического смысла своего бытия, воспринимающий окружающий мир сугубо поверхностно. Не придем ли мы к тому, что знание, объемы которого возрастают благодаря новым инновационным технологиям, не будет связано с пониманием, что понимание происходящего вообще будет необязательно для людей, ставших, как вы говорите «акторами», и получающих подтверждения своей эффективности в виде экономических, сексуальных и иных бонусов?

— Прекрасный вопрос, — улыбнулся Свинчутка. Он пристально посмотрел на того, кто его задал, увидел что‑то, и продолжил: — Ответ на него я перенесу в практическую плоскость по отношению к вам конкретно. Потому что, как показывает мне мой опыт, те, кто боятся инновационного общества, как правило, боятся за свое место в нем. Страх, что их опыт, накопленный десятилетиями, окажется в нем ненужным, в общем‑то обоснован. Но в вас я вижу огромный потенциал, сгустки информационной энергии, содержащие в себе огромные запасы новых идей витают вокруг вас, да я просто физически это вижу. Вот и ответьте на простой вопрос: что бы вы предпочли — быть личностью, в полной мере отвечающей за то, что она сделала в 1991 и 1998 годах… — увидев, как побледнел профессор, Свинчутка понял, что попал в цель и продолжил: — или же актором, который сделает рывок к новым знаниям, для получения которых вам и идти никуда не надо, они вокруг вас кружат, получить вполне ощутимую нобелевскую премию за… ну, например, открытие научных механизмов, посредством которых осуществляется магия вуду и использования этих новых знаний для более эффективного формирования всечеловечества… Я это условно говорю, — подчеркнул Борух Никанорович, не хотевший отпугнуть тех, кто не был готов услышать все его идеи.

— Но наука, не основанная на понимании, не превратится ли действительно в форму магии? — задали докладчику второй вопрос.

— У нас много слов приобрели ярко выраженную негативную окраску, — ответил Свинчутка. — Между тем, магия имеет схожие черты с научными достижениями. Результаты последних разве не являются формой магии для большинства из тех, кто ими пользуется? Колдун, который тыкает иголкой в фигурку своего врага, имеет намного больше представлений о том, что с врагом в результате этого случится и почему, чем обычный обыватель, нажимающий на выключатель о том, что такое электричество и каким образом оно попадает в его лампочку. Так вот, колдун понимает, что он делает, обыватель нет. Кто из них прибегает к магии? Думаю, что впереди, в ходе развития нанотехнологий, мы придем к пониманию и тех процессов, которые движут в том числе и магией, а то, что они не будут понятны кому‑то, нисколько не будет говорить против них, как не говорит против электричества то, что его скрытые механизмы непонятны для многих. Ведь они же им пользуются. Так и здесь: эффективность и результативность — вот главные критерии действенности нового научного знания, которое может оказаться просто возвращением к давно забытому старому, модернизированному с учетом запросов нашей современности. И, конечно же, экономическая обоснованность, как явное доказательство результативности.

— Борух Никанорович, — обратился к лектору сидевший рядом с ним проректор университета, — у наших сотрудников много вопросов практического характера, связанных с внедрением инновационных методов образования. Например, мы слышали о намечающейся тенденции, чтобы председателем государственной аттестационной комиссии был не профильный доктор наук, а представитель работодателя. В связи с этим вопрос: откуда известно, что все выпускники пойдут именно к этому работодателю? Что это: очередной шаг к тому, чтобы доказать, что докторская степень ничего не значит? Или же — это шаг к жесткой системе распределения?

— О, Виктор Львович, какие вопросы у вас! — удивленно посмотрел на ректора Свинчутка, но ответил: — это всего лишь эксперимент по внедрению большей связи теории и практики, а также естественная защитная реакция на то, что многие из докторов девальвировали свою ученую степень. Получение докторского диплома для них — лишь форма инициации, приобщенности к определенному кругу. А работодатель — это тот, кто и должен оценивать эффективность выпускника.

— А если он не к нему пойдет? — выкрикнул кто‑то из зала.

— Не пойдет, потому что будет признан неэффективным, — жестко ответил лектор. — Вообще, система образования, которая существует в России сейчас — это пережиток сталинского тоталитаризма. В свободном западном мире, ведь все по другому. Мы говорим о рынке образовательных услуг, и мы должны сделать реальные шаги по формированию этого рынка. Например: кафедра в вузе… Нужна ли она, как некая дополнительная надстройка между администрацией и студентом? Мне представляется, что нет, это пережиток прошлого. Вполне достаточно своего рода диспетчеров, составляющих образовательный маршрут каждого студента, в зависимости от его способностей и материальных возможностей на год, или на весь период обучения в вузе. Следуя по этому маршруту, он встретится с нужными ему преподавателями, получит у них необходимые ему формы аттестации, которые в итоге проверит аттестация работодателя. И в рамках этой схемы эффективность или неэффективность каждого из преподавателей будут самоочевидны: насколько те компетенции, которые получил от него студент, востребованы работодателем?

… Встреча продолжалась еще около часа. Борух Никанорович все более недовольно смотрел на сидевшего рядом с ним проректора, который замещал попавшего недавно в больницу ректора и сейчас все более активно участвовал в дискуссии.

— Эдик, — сказал Свинчутка в телефонную трубку, нажав на знакомую кнопку на мобильнике, сразу же после того, как вышел из университета, — Виктора Львовича нужно уволить. Какие аварии, ты глупый что ли, я же тебе звоню. Для аварий есть совсем другие акторы. Нужно как‑то скомпрометировать его в глазах научной общественности, а то больно уж умный. Но не очень сильно, чтобы у него был потом шанс приползти к нам за прощением, если захочет. А мы, хотя никогда никого не прощаем, так как это неэффективно и противоречит нашему инновационному миропониманию, можем все же использовать некоторые из отработанных механизмов всечеловеческой машины в новом качестве для осуществления новых операций, в случае, если они осознают свою от нас онтологическую зависимость.

Эффективный менеджер

Из университета Борух Никанорович направился в один из институтов, имевший исключительно высокие показатели в различных мировых рейтингах. Его ректор — Херимон Павсикахиевич Бобровыхухолев, не имел никаких ученых степеней или званий, однако был признан самым эффектным менеджером в системе высшего образования по версии… По какой версии было написано на каком‑то непонятном языке, который никто не знал, а признаться в своем незнании те, кому Бобровыхухолев предъявлял свой золоченый диплом стыдились, так как он говорил, что этот документ признают лидеры мировых держав. И вручал‑то ему этот диплом Президент США, если судить по фотографии, висевшей на почетном месте в кабинете ректора.

На самом же деле надпись представляла собой бессмысленный набор букв из разных алфавитов, причем, очень разных: английские буквы соседствовали с русскими и арабскими и китайскими иероглифами… А история фотографии была еще интереснее: Свинчутка, который был вхож ко всем лидерам держав свободного мира, как‑то захватил с собой в Белый дом Бобровыхухолева. Президент не увидел ничего зазорного в непосредственной просьбе Боруха Никаноровича сфотографироваться «вон с тем придурком с дебильной рожей». Он только поинтересовался, что это за диплом у него в руках. «А это справка, что он дурак!» — сразу ответил Свинчутка. «Какая красивая!» — улыбнулся Президент. «Какой дурак, такая и справка. Он ведь то же непростой, а нужный для дела расширения границ свободного мира!»

Благодаря этим диплому, фотографии и проведенной Борухом Никаноровичем работе с руководством министерства и рекламной компании в газетах, Херимон Павсикахиевич стал ректором одного престижного института. Рейтинги его в мировых наукометрических системах постоянно росли, потому что по просьбе Свинчутки сотрудники десяти каким‑то образом зависимых от него западных университетов вписывали Бобровыхухолева и членов его ближайшего окружения в свои публикации в качестве соавторов, и делали затем ссылки на эти работы в таком множестве, что индекс Хирша у ректора института был одним из высочайших в мире.

Херимон Павсикахиевич быстро навел порядок в вузе. Он буквально за год освободил его от старой профессуры, занимавшейся неэффективными исследованиями, не имеющими подтверждения их значимости публикациями в ведущих западных журналах. Сам‑то он и его ближайшие помощники, хотя и не писали толком ничего, а один из проректоров, как поговаривали, не умел не только писать, но и читать, благодаря помощи Свинчутки, имели таких подтверждений очень даже много. И с формальной точки зрения, свидетельствовали о том, что докторская степень и профессорское звание — пережитки прошлого, что те заслуги ученого, которые были уже прошли, ничего они не значат, а нужно оценивать эффективность ученого по текущей его работе, выражающейся не в аккумулировании никому не нужных и непонятных идей, а в конкретных инновационных проектах, подтверждающихся публикациями, цитированиями и, самое главное, объемом финансирования научных проектов. Поскольку через научные проекты Бобровыхухолева отмывался общак семи крупных преступных группировок, показатели этого самого финансирования просто зашкаливали.

Свинчутку Херимон Павсикахиевич считал своим учителем.

— Сегодня по рейтингу известной британской газеты мой институт был признан более эффективным, чем МГУ! — похвастался он.

— Я тут был как‑то в таком городишке — Мухославске, — задумчиво промолвил Свинчутка. — Мне там один пьяный мужик, учитель местной школы задал вот какой вопрос: «Если газета „Голос свиносовхоза“, выпускаемая в Мухославском районе, напишет, что Гарварда, Стэнфорда и Массачусетского технологического университета вообще не существует как учебно — научных центров, то будут ли переживать те, чья жизнь связана с этими учебными заведениями?» Я ответил, что нет. И этот мужик сказал вот какую вещь: «А почему же мы должны переживать из‑за рейтингов, выдуманных этими газетами, которые никогда читать не читали, и читать не хотим?»

— К чему это вы? — удивился Бобровыхухолев.

— А к тому, что такие вот мужики и могут помешать включению российской системы образования в общее образовательное пространство свободного мира. Они смотрят в суть вещей. Впрочем, думаю, что их воспринимают лишь как посмешище даже те, кто рядом с ними, поэтому надолго они нас не задержат…

… Сэр Джеймс после очередной инъекции галоперидола вдруг с облегчением заметил, что Свинчутка его покинул. И впервые подумал, что та образовательная система, которую он выстраивал в числе прочих ведущих мировых деятелей этой сферы, не так уж и хороша, как ему до этого казалось.

Статуя единорога

— Вы обворожительны, Эльза Рудольфовна, такое ощущение, что фея из сказочных лесов Европы, не нынешней, где не осталось уже ничего сказочного, кроме сказочного свинства, а волшебной Европы, питавшей фантазии германских поэтов эпохи романтизма, каким‑то чудом попала в наш столь обыденный городишко центральной России…

Эльза Рудольфовна, сорокалетняя ухоженная дама, являвшаяся помимо всего прочего первым заместителем регионального министра культуры, со снисходительной полуулыбкой слушала невысокого мужчину, постарше ее лет на десять, являвшегося председателем местной писательской организации. Эльза, конечно, была достаточно красивой, и часто ей об этом говорили вполне искренне намного более приятные собеседники, чем Семен Иванович. А его риторические изыски были направлены лишь на одно: получить бюджетное финансирование на издание его книги стихов со странным названием «Бобровыхухоль». Если верить объяснениям Семена, то слово это символизировало сложные процессы размытости границ в современном мире, где все так зыбко и неопределенно, где слова утрачивают прежний смысл, где грани добра и зла стираются, где появляется новое понимание того, что такое любовь, брак, Родина, воспитание детей… И все это он суммировал в слове «Бобровыхухоль». Стихи были примерно такие:

И таких стихов было триста страниц, с картинками ко всему прочему. Эльза Рудольфовна, от которой зависело принять решение напечатать их тиражом пятьдесят экземпляров в тонкой обложке или тысячу экземпляров в твердой, считала и не без оснований, что стихи «полный отстой» (как она охарактеризовала их по просьбе автора первой ассоциацией, которая придет ей в голову). Однако ей не было совсем уж неприятно льстивое подобострастное ухаживание довольно малоприятного на вид мужчины, умевшего, однако, найти столько красочных и достаточно приятных слов в ее адрес, хотя бы и из‑за дурацкой книжки…

Они шли с какой‑то презентации, после которой Семен Иванович увязался проводить заместителя министра по центру города, сильно изменившегося за последние годы. Новостройки, благоустроенные дороги, красивые газоны, и — самое интересное — статуя единорога, на месте, где раньше был памятник Ленину, а еще раньше — православная часовня. Эта статуя странным образом нравилась Эльзе Рудольфовне — было в ней что‑то магическое, заставляющее подумать, что мир этот не такой уж и одномерный, каким может показаться. С этой статуей были связаны какие‑то новые суеверия: некоторые местные девки, которые не могли забеременеть, считали, что если забраться на торчащий на метр рог четырехметрового единорога и сесть на него без одежды, то беременность в ближайшие месяцы гарантирована. Фактов, подтверждающих действенность такого соприкосновения со статуей не было, однако пыла ненормальных бабенок это не охлаждало. Сначала с суеверием боролась только местная епархия. Однако после того, как одна девчонка села на рог так неудачно, что погибла, вмешалась и администрация, и возле единорога поставили милиционера. А вот первому заместителю министра культуры, после того, как она увидела статую залитой кровью, с проткнутым трупом на роге, единорог стал нравиться почему‑то еще больше, хотя тысячи горожан требовали его снести.

— Вот символ нового мира, а не ваш бобровыхухоль, — жарко сказала она вдруг, указывая на статую, шедшему рядом с ней писателю, оторопевшему от внезапной метаморфозы, произошедшей с чопорной всегда как англичанка дамой.

— Так оно что, — сразу сообразил он, — заменяем везде в книге «бобровыхухоль» на «единорог» и печатаем тысячу экземпляров?

— Да, — кивнула Эльза.

Она не могла оторвать взгляда от статуи, за прошедший год так и не отмытой вполне от крови, въевшейся в многочисленные зазубрины. Лицо заместителя министра горело.

Признание

… Эльза Рудольфовна сидела за рабочим столом в своем кабинете и смотрела на своего собеседника взглядом сытой кошки, смертельно ранившей мыша, но не знающей, что с ним дальше делать: съесть — может стошнить, отпустить — вроде бы жалко добычи, да и все равно умрет, оставить впрок — испортится… Взгляд был одновременно хищным, ленивым, любопытным, жестоким и веселым. Тот, на кого его устремили, был молодой священник лет тридцати, в рясе, с крестом, высокий, подтянутый, достаточно красивый. Первый раз он переступил порог этого кабинета несколько месяцев назад, когда пришел в региональное министерство культуры по вопросу выделения федеральных средств на реставрацию храма, являвшегося памятником какого‑то там большого значения, настоятелем которого и был отец Петр. А потом позабыл про все — и про реставрацию, и про храм, и про то, что он священник, и про то, что вообще‑то у него есть жена лет на пятнадцать моложе Эльзы Рудольфовны и пятилетний сын.

Петра больше уже не интересовали длинные русые волосы и иссиня — голубые глаза его Даши: конечно, травленые в белый цвет, напоминавшие парик волосы Эльзы и ее черные, как угольки глаза ведь были куда как интереснее! Он ходил по поводу и без повода, что‑то рассказывал, забавляя заместителя министра своей наивностью. Подарил ей Библию, что показалось ей совсем уж смешным. Она запомнила из нее несколько цитат близко к тексту, и иногда цепляла ими отца Петра. Сегодня, судя по всему, священник хотел сказать что‑то важное для него.

— Эльза, — начал он, — с тех пор, как я увидел тебя, все в моей жизни изменилось. Я забыл про то, что я муж и отец, забыл про то, что я священник, вообще про все на свете забыл. Нет у меня ничего важнее тебя. Скажи слово — и я сниму священнический крест, брошу семью, все брошу, чтобы идти за тобой хоть на край света! Я хочу, чтобы у меня была только ты, а у тебя только я, и так было всегда!

Он очень волновался, на глазах его блестели слезы. Петр ждал, что же ответит ему любовь всей его жизни.

— Ну ни хрена себе! Круто ты загнул! — одобрительно ответила фея его мечтаний, после чего открыла шкаф, достала оттуда бутылку коньяка и два фужера, налила в них граммов по сто, залпом выпила свой и взглядом приказала сделать то же несчастному влюбленному, что тот и исполнил тотчас, не в силах ни в чем противоречить воле своей повелительницы. После этого первый заместитель министра села на стол напротив воздыхателя, достала тонкую сигарету и неспешно ее закурила, стряхивая пепел прямо на пол.

— И… это все? — обескуражено спросил Петр.

— Почему, многое можно сказать. Как в той книжке написано, которую ты мне подарил: прелюбодеи Царства Божия не наследуют?

— Я, я…

— Да ладно, расслабься. Ты мне вот что, Петя, скажи, а на хрена мне это нужно?

— В смысле?..

— Да в самом прямом. Что ты думаешь: пришел такой подарок прямо, что всю мою жизнь преобразишь? А ты на себя смотрел, кто ты такой есть? Какой‑то несчастный попишко, которого выгонят сейчас из Церкви, а ему и податься‑то некуда, потому как делать он ничего не умеет, работать не приучен, только бубнить чего‑то себе под нос, да кадилом махать. Да, забыла: еще бабкам давать свои руки целовать…

Петр в изумлении смотрел на свою возлюбленную, представшую вдруг перед ним в совсем ином виде, чем обычно. Он вдруг заплакал, а Эльза звонко засмеялась:

— Надо же — мальчика обидели! А ты читал, дурачок, «Диалектику мифа» Алексея Федоровича Лосева?

— А ты читала? — от удивления Петр перестал плакать.

— Я много что читала, конкретно эту между «Это я Эдичка» Эдуарда Лимонова и какой‑то фантасмагорией Пелевина… Так вот: Лосев описывает прелюбопытную историю. Какая‑то бабенка влюбилась в монаха, а он в нее, да так, что бросил свой монастырь, снял с себя все одежды свои, которыми так ее завлек, короче, весь мир ради нее оставил. А не нужен он ей стал после этого ни за хреном! Потому что ничего прикольного собой без клобука и мантии не представлял: так, чмырь какой‑то. А он с горя повесился на воротах того монастыря, откуда ушел! Отсюда мораль из той книжки, которую ты мне подарил: «И познал я, что горше смерти женщина»…

— Эльза!..

— Я сорок лет уже Эльза, — но внезапно голос заместителя министра стал мягким, она погладила дрожащего от волнения поклонника по щеке и уже ласково сказала ему: — Глупенький! Ну кто же так ухаживает за женщиной: я все брошу, ты все брось, и пойдем нищие и счастливые идиоты странствовать по миру… Ты настойчивый, если бы ты просил ночь, то может быть, но всю жизнь? Не много ли ты хочешь? Впрочем, как пели в дни моей юности: «вся жизнь впереди — надейся и жди».

— Когда ты настоящая? — всхлипывая спросил Петр.

— О, это хороший вопрос. Очень интересный. Я и сама не знаю. Помню когда‑то, чтобы подразнить первого мужа я написала письмо воображаемому любовнику…

— И что?

— А он поверил письму и развелся со мной…

— А ты не была виновата?

— Нет, но зато второй муж мне верил как себе, даже больше, а я ему изменяла. Он узнал и умер от инфаркта — не выдержало влюбленное сердечко: так больно узнавать гадости о тех, кто для тебя дороже жизни!

— А ты была для него дороже жизни?

— О да, мой мальчик, и не только для него! Помню одного дурачка, который мне звонил пьяный, сказал, что стоит сейчас на мосту и прыгнет в воду, если я не отвечу ему взаимностью…

— А ты?

— Сказала: прыгай, идиот!

— А он?

— Прыгнул, конечно.

— И?

— В воду не попал, сломал ноги, да неудачно. Сейчас на инвалидной коляске побирается, да ты видел его, наверное, на центральной площади. Я ему иногда портвейн покупаю «три семерки», его еще «топорики» называют. Он сейчас любит его — жуть: представляешь, больше, чем меня! А ты сам‑то, наверное, тоже потом будешь его больше, чем меня любить?

— Я ничего не буду любить больше, чем тебя, тем более…

— Многие так говорили. Поживем — увидим. А сейчас иди к своей Даше, мальчик. И да: купи «Кама — сутру» — потренируйся на ней, не мне же тратить время на твое обучение!

И заместитель министра звонко рассмеялась глядя на то, как весь пунцовый от стыда и гнева Петр пулей выскочил из ее кабинета.

Она выпила еще немного коньяка, закурила еще одну сигарету и открыла рукопись книги Семена Ивановича:

— Ну почему же? — усмехнулась Эльза Рудольфовна и забычковала сигарету о свой безумно дорогой рабочий стол. — Интересно, переделал ли он про единорога?

— Хрена с два! — покачала головой первый заместитель министра. — Единорог был символом совсем не этого мира, мира злых и страшных, но в чем‑то величественных сказок, исчезнувших в туманной дымке прошлого. Все‑таки Сема был прав: символ этого мерзкого мира, в котором мы живем именно Бобровыхухоль, как не противно это признать! Придется печатать его книгу в авторской редакции!

Творческая интеллигенция

В сравнительно небольшом кабинете Семена Ивановича было полно народа: и признанные (по крайней мере, сами собой) литераторы, и те, кто еще только судорожно искал этого самого признания. Атмосфера была самой что ни на есть демократичной: кто‑то курил, стряхивая пепел прямо на ковер, который, казалось, именно из этого пепла и был изготовлен; кто‑то распивал водочку, имея закуску, из расчета одно яблоко — китайка на бутылку, кто‑то спорил, кто‑то декламировал стихи. Наверное, никто кроме Семена Ивановича не выдержал бы присутствие стольких людей, да еще таких неспокойных на пространстве двадцати квадратных метров, а он не только преспокойно терпел, но, казалось, даже и не замечал ничего вокруг, усердно сочиняя письмо губернатору — Сергею Ильичу Кротову.

Написав, Семен Иванович постучал ложкой по стакану, из которого пил сладкий чай, которым имел обыкновение запивать водку. Стук означал, что требуется тишина. Все замолчали. Оглядев собравшихся, предводитель писательства огласил текст своего письма: «Многолюбезнейший Сергей Ильич! Вы как луч света в темном царстве порока и бездуховности, в котором нет места пониманию искренних и глубочайших порывов души человеческой. Лишь на Вас мы упование наше возлагаем. Вот уже многие годы организация наша, включающая в себя лучших творческих людей города этого, издает сборник объединенный, выпуск коего чистейшие движения душ творцов пространства словесного до широких масс народных доводит. Однако, мир этот многоскорбный, все лучшее, что есть в жизни человеческой губящий, и здесь наше делание доброе погубить пытается. И мелочь ведь какая: каких‑то ста тысяч рублей не хватает нам на издание благого сборника сего! — тут Семен Иванович прервался и хитро подмигнул собравшимся: — На самом деле восьмидесяти, но нужно же еще двадцатку на пропой накинуть! — и продолжил читать: — Не откажите, милостивый благодетель наш Сергей Ильич, в маленькой просьбе сей, Вам как меценату и человеку душу широчайшей вполне понятной».

Все зааплодировали, а поэтесса Фофанова, экстравагантная дама лет шестидесяти, давно и безнадежно влюбленная в губернатора, вдруг вскочила на стол, опрокинув при этом стакан с недопитым чаем прямо на документы, и продекламировала:

После этого она умоляюще посмотрела на Семена Ивановича:

— Семик, можно я к нему схожу! Он мне ни за что не откажет!

— Таки не только откажет, но и всю организацию нашу прикроет! — премерзким голосом отозвался откуда‑то из угла литератор Ехиднов.

— Успокойся, Зоя, — строго сказал предводитель литераторов, — не нужно этого делать! И так нам из‑за тебя попадало уже не раз!

— О, как тяжки муки любви! — вздохнула Зоя Фофанова. Но тут же оживилась: — Но ничего! Я напишу роман! Мне нужно только для начала съездить в то село Карачаево, где шестьдесят два года назад родился мальчик — совсем обычный тогда, ничто не предвещало, что ему суждено стать губернатором. Но в этом селе все и началось — история любви, которая больше жизни, важнее всего на свете. Ведь всего через два года в небольшом городке Большескотининске родилась девочка, судьба которой подарила ей тяжкое испытание — быть великой поэтессой. Видимо, фея, которая поцеловала ее при рождении, была не так уж добра! — Зоя всхлипнула и продолжила: — Но прошло время, и они встретились!

— Ни в коем случае не нужно писать такой роман! — единодушно закричали все присутствующие, которым от одной тирады и то тошно стало, а Семен Иванович, чтобы подтвердить, что это уже не шутки, согнал, наконец, Фофанову со стола, после чего та горько заплакала и сказала: «Поэта каждый может обидеть!»

После чего все опять начали разговаривать кто с кем.

— Александр Николаевич, — обратилась одна поэтесса к профессору университета, в свободное время также баловавшегося литературными пробами, — объясните мне попроще, что такое диалектика?

— Попроще… — задумался тот. — Ну вот смотрите: у меня есть любимая кошка. У нее необычный цвет шерсти. Я считаю, что это цвет серого золота, а моя жена считает, что поноса. Кто из нас прав? Она мыслит субъективно, потому что я не раз ей говорил, что эта кошка намного умнее и красивее ее; я мыслю субъективно, потому что эту кошку люблю. Вот как‑то так…

— Семен Иванович, — прорвалась к председателю писательской организации непризнанная пока знаменитость, — а как ваш новый сборник стихов? Правда ли, что вас хотели заставить кардинально изменить его концепцию?

— Хотели, — горестно кивнул тот с таким видом, как будто его заставляли совершить что‑то ужасное. — Представляете: Эльза Рудольфовна хотела, чтобы я вместо «Бобровыхухоль» писал «единорог»! Но ведь это в корне меняет концепцию того неповторимого по своему мира, который возникает в моей поэзии, нового, заметьте, не средневекового мира единорогов и грифонов, а нового мира, в котором царствует Бобровыхухоль, как символ красоты абсурда!

Все возмущенно зашумели: «Какой ужас! Подавлять лучшие творческие порывы!» Однако председатель вновь взял слово:

— Однако Эльза Рудольфовна образумилась. Она недавно мне позвонила и сказала, что поняла, что прав был я, а не она!

Все восхищенно зааплодировали, крича: «Вот что значит всепобеждающая сила искусства!»

У губернатора

Кабинет Сергея Ильича был достаточно большим — около ста пятидесяти квадратных метров, не то что у его предшественника, ютившегося на вдвое меньшей площади. Некоторые посетители терялись перед губернатором, но Эльза Рудольфовна в их число не входила.

— Сергей Ильич, здравствуйте, миленький, — промяукала она, заглянув в кабинет.

— Здравствуй, Эльза. Заходи, чего стоишь в дверях. Чем порадуешь?

— Своим присутствием: Вы же сказали, что для вас радость меня видеть…

— Это когда я напился и лез к тебе целоваться?

— Ну, и еще когда вы из‑за меня чуть не подрались с…

— Опустим эти подробности, ничего не хочу об этом знать!

— Как скажете, сэр!

— Не издевайся!

— Как можно?

— Ну ладно, — смягчился губернатор, — ты кому угодно голову закружишь. Мне тут епископ сказал, что ты какому‑то священнику голову закружила. Это правда?

— Священник — громко сказано. Так, попишко какой‑то непутевый.

— И что у вас с ним?

— Да ничего. Он от меня без ума, а я что могу поделать, если он такой дурак?

— И чего мне с ним делать?

— А зачем вам с ним чего‑то делать? Его уже считайте нет, это списанный человек, отработанный материал. Или вы ревнуете?

— Еще чего не хватало!

— Ну, так успокойтесь, милый, — улыбнулась Эльза Рудольфовна и положила руку на плечо губернатору.

— А зачем ты этот идиотский сборник стихов решила издать за счет регионального бюджета? — опять завелся Сергей Ильич.

— Ну, не такой уж он и идиотский…

— Не такой? Это же надо такую дрянь придумать — «Бобровыхухоль»!

— А что? Креативно! — улыбнулась первый заместитель министра.

— Мне Фаина Раневская сразу вспомнилась, как она говорила, что в одних людях живет Бог, в каких‑то демон, а в каких‑то одни лишь глисты… Но вот оказывается есть еще один вид самых скверных мозгоглистов под названием Бобровыхухоль! Да что ты смеешься?

— Ничего. Мозгоглисты — это круто.

— Да ну тебя! Что, издаем эту книжонку?

— Жалко что ли: деньги все равно не наши, а бюджетные!

— Так рассуждая можно и стихи Фофановой издать, — буркнул Сергей Ильич.

— Их и так печатают все, кто вас не любит!

— Да знаю… Тьфу, гадость!

— Ну что вы какой нервный, расслабьтесь, учитесь радоваться жизни!

— Порадуешься с тобой! Я тут в твиттере прочитал, какая‑то девчонка пишет, что женщины — это такие интересные зверьки, которые питаются деньгами. А ты, похоже, не только деньгами, но и душами мужиков питаешься!

— Мяу!

— Ладно, Эльза, давай, что тебе подписать, да иди лучше, пока у меня опять голова от тебя не поплыла!

Первый заместитель министра самодовольно улыбнулась и достала из папки достаточно большую папку документов.

Кризис семьи

… Эльза Рудольфовна с усмешкой смотрела на плакавшего у нее в кабинете отца Петра, настолько он был жалок.

— Так, значит, ваша женушка оказалась не промах: не стала спокойно смотреть на то, как муж наставляет ей рога, и тоже нашла поклонника? Да не простого лоха, как ты, а вполне состоятельного? Это очень забавно! — смеясь, не спеша говорила она, потягивая черный кофе из чашки.

— Какая ты жестокая!

— А я‑то здесь причем? Заметь: не я за тобой бегала, а ты за мной, ты писал мне дурацкие объяснения в любви, идиотские стишки…

— Идиотские?!!!

— Ну, конечно же, — и Эльза Рудольфовна, с усмешкой продекламировала:

— Так ты их помнишь? — с надеждой посмотрел Петр.

— Я много чего помню. Однако сразу скажу, что стишок так себе. То ли дело про Бобровыхухоля: какая лирика, какой динамизм, какая экспрессия! А это? «Земной рай»! Не бывает земного рая, надо бы знать это священнику. Короче, как сказал мне недавно губернатор, у некоторых людей в головах живут мозгоглисты. Могу тебя поздравить: ты входишь в число этих счастливцев!

Петр опять заплакал, а Эльза, заливисто смеясь, положила руку ему на плечо:

— Ну полно, не плачь! Ушла одна жена, найдешь другую. Забрала ребенка с собой — сняла с тебя обузу. Надо же: какому‑то лошаре она с нагрузкой оказалась нужна! Как будто мало свободных девок! А она не промах: нашла на себя хорошего покупателя!

— Но Даша не такая!

— Была не такая, стала такая. Кстати, такой ты ее сделал: муж и жена, как два сообщающихся сосуда — один сделает какую‑то гадость — на другом тут же отразится!

— Но почему?…

— Ладно, милый мой, — жестко сказала Эльза, — пора и честь знать. Я между прочим здесь работаю.

И она уже почти без тени интереса посмотрела вслед вышедшему из ее кабинета священнику, будущее которого заместитель министра вдруг четко увидела: пьянство из‑за горя, запрет в священнослужении, бедность и болезни, а там, глядишь, лишение сана, а потом и смерть… Тратить на него время было бессмысленно уже на взгляд той, кто помогла его падению. Она вдруг вспомнила, как этот человек читал ей Гейне: «мне зла она не желала, и меня не любила она». И ей стало забавно: «Не любила, это верно. Но зла‑то так ли еще желала!»

Элизабет

… Элизабет, покончив с Зоей Георгиевной, много где побывала. Ее брак с олигархом оказался каким‑то до смешного коротким, и ничего не принес «для дела»: муж красавицы — англичанки вдруг разорился и покончил с собой. Хотя и немало людей ей удалось уничтожить и физически и морально, но после того, как сэр Джон стал Иоанном, и вместе с отцом Аристархом перешел в сферы духовного мира, завершив свое земное странствие, все у Лиз пошло как‑то не так. И, самое обидное, это происходило не из‑за них — это еще ее самолюбие могло бы стерпеть. А происходило все из‑за негодяя Гришки, ставшего после смерти отца Аристарха священником и вздумавшего за нее молиться. Элизабет никогда не поверила бы, что молитва этого старого дурня, любившего ее без памяти пока он был рядом с сэром Джоном, может значить хоть что‑то. Но вот ведь значила, и значила для нее только плохое, за что убить этого старого негодяя было мало.

Дар вечной молодости у Элизабет исказился: она уже больше не выглядела юной девой, но сорокалетней женщиной, «вполне красивой», как сказал кто‑то. Это «вполне» Лиз надломило. И, кроме прочего, в ней вместо «девушки — фэйри» все чаще стала просыпаться обычная баба, самое ужасное, что даже жалость ей стала не вполне чужда. В том, что это из‑за дурацких Гришкиных молитв, она знала точно — чувствовала где‑то глубоко внутри. «Наверное, и сэр Джон пропал не из‑за Аристарха, а из‑за Гришки!» — думала она.

Ей хотелось уничтожить отца Григория, но это было не так просто: какая‑то защита была над ним. И тут Лиз повезло: она нашла нового учителя, который, в отличие от сэра Джона, был уже вовсе не человек. И учитель этот оказался в той же области России, где в городе Большом служил священником Григорий Александрович.

Новый наставник быстро переделал Элизабет в Эльзу Рудольфовну, дал ей место при областном правительстве, ввел к губернатору, на которого стал влиять теперь и через нее. А она выполняла поручения учителя, с тем большим удовольствием, чем более гнусными они были. Никто не знал, откуда Эльза Рудольфовна появилась, но через полгода все в регионе считали, что она была тут всегда.

Звали нового хозяина Элизабет Борух Никанорович Свинчутка.

Отец Григорий тяжело вздохнул: каждый раз, как он молился об Элизабет, у него начинался сильный приступ стенокардии, мешали сосредоточиться на молитве разные фантазии. В этот раз перед ним возникла картинка, что он и Лиз — только старенькая совсем, муж и жена, и им нужно так прожить двадцать лет: ей быть старухой в наказание за то, что она душу променяла на земную молодость и красоту, а ему со старухой, в наказание за то, что ему всегда нравились молоденькие, и для испытания правда ли он ее любит. «И привидится же такое!» — усмехнулся отец Григорий, — наверное, это был бы уже ад на земле! Но Лиз все равно жалко, для меня она любая — хорошая!

А у Боруха Никаноровича Свинчутки, мысли эти организовывавшего, возникла идея, что с Григорием Александровичем стоит‑таки поработать!