Славушка и соляной камень

Глава 4

Дед Филарет собрался скоро, Славушка даже ворон на соседней березе не успел сосчитать. Интересно, а чего это они, поганые, в такую рань собрались у дома писаря? И так их много было, что Славушка все со счету сбивался, никак дальше второго десятка продвинуться не мог. А в какой-то момент ему даже показалось, что среди ворон на толстой сухой ветке сова белая затесалась. Ей-богу, огромная белая сова! Сидела себе прямо на ветке, с белым стволом дерева слившись, да глядела, не мигая, прямо на Славушку.

Юный картограф зажмурился, глазам своим не поверив, а когда опять на ту березу посмотрел, уже никакой совы не увидел. Верно, показалось, решил Славушка. Откуда тут сове взяться? Совы – ночные хищники и к людям так близко никогда не подлетают.

Славушка, хоть и жил на отшибе страны, где по полгода царила ночь, но за всю свою жизнь только два раза настоящих сов и видел, и то лишь мельком да в потемках. Ухнет такая хищница прямо над головой да и скроется за деревьями, поди разгляди ее. Только посвист огромных крыльев хищницу и выдавал.

Тряхнул Славушка головой светлой да и отвернулся от стаи вороньей. Что ему до тех ворон – тут судьба его рушится, на куски, можно сказать, рассыпается. Им-то хорошо, пернатым. Махнули крыльями, покряхтели друг на друга да унеслись, куда вздумается. А Славушке вот прозябать у батьки за пазухой.

«А ну их, этих пернатых, к мавкам! – решил Славушка. – Воронам – воронье, а людям – людское».

Мыслями Славушка все к беде своей воротался. Ну как ему отца вразумить, как воеводу строгого надоумить, что не дело сыну воителя доброго портки дома просиживать и по оврагам с берестками ковылять, пни да валуны описывать. Вороги, поди, того только и ждут, что отроки в государстве их Борее от службы ратной бегать начнут да под юбками бабьими хорониться будут. Вот, скажем, он, Славушка, начнет первым, уйдет в картографы. А за его примером сын пекаря последует. Скажет, не хочу я, тятя, в пекари, не любо мне эту муку́ тягать с мельницы да тесто месить. Пекарь ему зуботычину, конечно, даст, да на сбор князев отправит рекрутом. А тот ни в какую: мол, не мое это дело – мечом вострым размахивать. Подумает, на Славушку глядя, и решит сын пекаря стать писарем, скажем, или, того хуже, травничать начнет. Там, глядишь, и сын рыбака Митяя заартачится – мол, негоже ему, такому ладному да складному, руки о чешую рыбью пачкать, сети чинить, лодки смолить. Не хочу, скажет, рыбаком быть. И воином не хочу. Хочу песни девкам сочиняти да на гуслях по кабакам играти.

«Тьфу!» – плюнул Славушка себе под ноги, картину такую представив. Так противно стало, что аж передернуло.

– Чаво оплевалси, паскудник? Ты землю эту боронил? Али выращивал на ней что, чтобы так поганить кормилицу? Чай, не вемблюд…

– Простите, деда, – Славушка подобрался, ножкой плевок свой в пыль втер да из рук писаря сумку взял. Дед Филарет тем временем заговор на хороший день отчитал Роду и вышел за плетень.

– Надо бы у отца твоего выбрать тебя на лето. Ох, и отучил бы я тебя, паршивца, пакостничать, – журил Славушку писарь, ковыляя по узенькой тропинке в сторону крепостных ворот. Не строго журил, а так, для виду больше. Славушка деда Филарета давно знавал, понимал по интонации, когда писарь шутит, а когда взаправду гневается. Сейчас точно беззлобно журил. По-отечески.

– А что это, деда Филарет, за вемблюд такой?

Знал Славушка подход к писарю. Того хлебом не корми, дай историю из жизни рассказать. И все эти истории, как одна, занятные были да складные. Иной раз страшные, но чаще веселые. Через них старик отроков да отроковниц уму-разуму учил. «Жизню показывал», – так сам Филарет говаривал.

Старик на Славушку обернулся, хитро прищурившись, и рассказ свой начал.

– Вемблюды те – что кони у ратников наших. Да только страшные больно и плеваться горазды. Колючку что капусту есть могут. Неприхотливы они и на поряд выносливей самого могучего коня.

– Да как же такое вообще возможно? – искренне удивился Славушка. – Было б так, князь великий уже все свое войско на этих вемблюдов пересадил бы.

– Не пересадил бы… – ответил писарь, палкой стуча по колоколу, что над воротами крепостными висел. Знак в том был особый – так любой житель крепости показывал дозорным, что выходит, чтобы те в курсе были, кто, когда и куда ушел. Вечером, когда ворота закроются, подсчитают воротившихся, сведут счеты и поймут, кто пропал. Заведено так было.

– Куды навострился, дед Филарет? – окликнул путников один из стражников. Голос доносился с правой башни.

– Так воевода наш наказ дал излучину Волыни обсмотреть, – задрав голову, прокричал стражнику писарь. – Там, за Валуйской сопкой, на севере. Вот и пасынка своего велел прихватить.

– Ааа… Ну добро. Не петляй паренька-то, заблудится.

– Этот еще и прикуп даст, чтоб и впрямь заблудиться, – отбрехался Филарет, выходя на ровяной мост.

– Ээт точно… – захохотали стражники да и потеряли к выходящим всякий интерес.

Писарь со Славушкой мост пересекли, взяли правее крепости и пошли вдоль одного из рукавов хитрого рва солнцеворотного.

Филарет продолжил рассказ:

– Не пересадил бы князь дружину на вемблюдов, потому как звери те, акромя как в пустыне, нигде не водятся больше.

– А как же они там, в пустыне-то, живут? Ни еды, ни воды там нет. Ты сам сказывал.

Славушка про пустыни уже слышал, правда, иную историю. Про полководца одного славного, который полмира покорил с войском своим. И в той истории ни о каких вемблюдах речи не шло.

– А так и живут, – ответил писарь, вышагивая по узкой тропке, росу ногами пугая. – Пустынные они звери. Воду раз в месяц пьют, зато помногу. Напьется такой, а потом несколько недель кряду может идти по раскаленным пескам, что ладья о парусах по водам рек. На них местные племена товары всякие возят да воюют, как мы на конях. Сядут промеж горбов да скачут с улюлюканьем по пустыне. Табун таких вемблюдов дюже много пыли подымает. Атаку войска такого видно за сто верст в погоду хорошую.

– А что за горбы? Это как у Фомы нашего, юродивого?

– Сам ты юродивый, чума тебя дери! – ругнулся Филарет. – От горшка два вершка, а все туда, людей судить да рядить… У Фомы – это кара божия, а у вемблюдов горбы воду в себя принимают да после хранят неделями в виде жира.

– Фу, – поморщил нос Славушка, – как жир-то пить? Гадость какая…

– Это тебе гадость, поскольку слаб ты умом еще мудрость Рода постигать. Род все придумал, все по местам расставил. И других богов послабже тоже он придумал да силушкой наделил, чтобы таких, как ты, уму-разуму научать. А мы, стало быть, при Роде живем да богов тех чтить должны. И не нашего ума дело, почему именно в горбах у вемблюдов вода хоронится. Понял?

– Понял, – буркнул Славушка, заметив, что старик отчего-то тревожиться начал. Шел он урывками, все останавливался у берега да прислушивался. – А ты, деда, откуда столько про вемблюдов знаешь? Читал летопись?

– Писал.

– Что писал?

– Летопись писал. О народах южных, о пустынных людях, о кочевых племенах. Много чего в неволе повидал.

Голос старика потух. Славушка почуял, что за живое воспоминания эти деда взяли. Не рассказывал Филарет никогда, да только Славушка слышал, как отец с сотником своим беседовали однажды. Тот сотник-то и рассказал, что Филарет в крепость прибился, когда они его из неволи у финнов отбили. Лет десять назад дело было. Один только он тогда и выжил в той битве. Старый, худой, жилистый и почти что голый был. Финны его у каких-то кочевников в походе дальнем выкупили, толмачом он у них служил. И хаживал по городам и весям с той ратью финской без малого пятнадцать зим, а до того еще столько же в неволе у кочевников бывал. Рассказывал сотник, что Филарет после вызволения десять дней слезы в глазах носил, в счастие свое поверить не мог.

Не стал Славушка подробнее расспрашивать старика о странных пустынных животинах. Не стоит раны старые бередить, оно ни к чему это. Сам расскажет, коль охота будет.

Филарет тем временем совсем замедлился. Уже не шел, а крался в траве густой. Палкой перед собой мокрую осоку раздвигал да прислушивался все. Рукав рва уж закончился давно, до леса было рукой подать, только поле перейти, десятка с два аршин. Но писарь сделал лишь пару шагов, а затем и вовсе остановился. Руку свою поднял над головой и в кулак ее сжал. Стало быть, Славушке пригнуться да затихнуть следовало. Так он и сделал. Умолк, припал к землице, за сумку свою ухватился и вперился взглядом туда, куда дед Филарет всматривался – в траву густую. Прислушался и удивился: из травы и впрямь доносились звуки какие-то странные, будто кто траву эту щиплет. Прошли еще пару шагов. Звуки стали громче, дыхание чье-то послышалось. Кажись, сопел кто-то, кряхтел да пыжился.

– А ну, выходь сюды! – грозно скомандовал в кусты дед Филарет и палку свою выставил, словно копье. Все звуки тут же затихли, затаился зверь невидимый. – Сейчас я тебя стрелой возьму, шельму… – пригрозил старик голосом, в котором Славушка угадал задоринку. Видимо, понял старик, кого именно они повстречали. И сработала уловка, из кустов тут же донеслось:

– Нет у тебя, дед Филарет, никакого лука, мне ли не знать.

– Вот ведь племя-то! – выругался писарь. – Мареська, а ну выходь на тропку!

И из кустов, вся мокрая и расцарапанная, вывалилась Мареська, сестрица Славушкина. В руках ножик отцов (как только умыкнула?), сама в сапожках да в сарафане нарядном. Коса рыжая, впопыхах сплетенная, за пояском торчит. И чего она тут делает? Никак школу девичью прогуливает?

– Ты чего это тут? – удивился Славушка.

– Тебя не спросила, братец. Или только тебе можно под телегой от работы отлынивать? – сестра показала Славушке язык и, спохватившись, спрятала руки, травой изрезанные, за спину.

– Порывай-траву рвала, не иначе, – заключил безапелляционно дед Филарет, сопоставив факты. – Утром ее рвут, по росе, иначе не сработает снадобье. Да и луна полная, трава сейчас в самой силе находится.

И угадал писарь. Если Славушка еще умел кое-как взрослых одурачить видом своим, то сестрица его никогда таким даром не отличалась. Всё и всегда у нее на лице отображалось, особенно если кто допытывался у нее правды. Вот и сейчас Мареся покраснела густо, а руки за спиной еще крепче рукоять ножа сжали. Глазки голубые забегали из стороны в сторону.

– А ну, непутевая, признавайся. Кому лихо задумала?

– Никому, – сказала Мареся тонким голосочком, а глаза ее кричали обратное. Видимо, опять Ермолка насолил ей чем-то.

– Не серчай, деда, – вступился за сестрицу Славушка. – Ее бабка Вайка, видать, послала. Мареська у нее в послушницах с этого года ходит.

– Эко вы друг за дружку держитесь, – подивился писарь, поглядывая то на Маресю, то на Славушку. – Хотя верно вы делаете, держаться вам вместе треба. Но глаз мне не замыливай. Как есть вижу, неладное она затеяла. Бабка Вайка, если бы послала, так мы с тобой колокол услышали бы. А утром, акромя нас да скота, никто из крепости еще не выходил. Стало быть, она тайком прошмыгнула. А коль человек тайком что делает, жди от него пакости, это я наперед знаю. А я-то иду и думаю, кто это поутру уже траву примять успел? Уж финна-лазутчика ждал, а тут эта сухоногая. И чего мне с тобой делать? К отцу вести? Чтоб наказал?

– Не надо к отцу, – хором запричитали дети, а Мареся даже шагнула к старику ближе да глазюки свои небесно-голубые выпучила, слезами наполненные. Хорошо у нее это получалось, любого разжалобить могла. Вот и у старика сердце не выдержало.

– Времени нет, чтоб обратно топать, – буркнул он и пошел к лесу. – С нами пойдешь, Мареська. Харчей, надеюсь, на день запасла?

– Меня лес прокормит, – мгновенно переходя от слез к улыбке, ответила Мареся, убирая нож за пазуху и задорно подмигивая брату.

Немного задержавшись у того места, где Мареся собирала порывай-траву, дети бросились догонять писаря. Девочка не хотела потерять место, где припрятала свою добычу, а потому у самого края тропинки заплела между собой несколько колосков. Времени на это ушло не много, но дед Филарет успел уже поле перейти и скрыться в чащобе.

Ориентируясь лишь на звук его шагов и хруст веток, дети поспешили за наставником.

– Что, опять? – шепнул Славушка сестрице.

Та кивнула, но потом спешно сказала:

– Ты с Ермолкой не хлещись больше, отец и без того на тебя сердит. Я сама могу за себя постоять.

– Ну-ну, – засомневался Славушка, памятуя о том, как за подобную проделку уже получал тумаков от сына кузнеца. – Лучше я его проучу, чем тебе достанется. Ты не ведунья, как бабка Вайка, с рук тебе такое точно не сойдет. Еще отлучат от учения, будешь коровам тогда хвосты крутить до конца дней своих.

– Станет отец меня в пастушки отряжать, как же… – засомневалась Мареся. – Ты, братец, не забывай, что мы знатного рода дети. Отец наш главный в крепости, и нам следует поучиться этим пользоваться.

«И откуда у эдакой мелюзги, – подумал Славушка, – такие думы странные? Кто надоумил ее?»

Славушка не разделял мнение сестры. Ему всегда претило кичиться достижениями отчима. Ну да, Родослав был воевода знатный, самому князю великому двоюродный брат. И побед он много славных одержал, да и тут, на краю Бореи, столько годков уж ворога успешно сдерживает. Его все знают и все уважают. Да только вот это его заслуги, а не Славушкины и уж тем более не Мареськины. Она-то вообще девица-красавица, куда ей примощаться к славе отцовой? Славушка думал так: коль хочешь имени себе великого, так создай его сам. Нечего заслугами родичей пользоваться да за их спинами прятаться. Часто они с Маресей на такие темы спорили. Сестрица мыслей Славушки не разделяла, она иначе думала. Коль есть в руках оружие, хоть оно и не меч острый, а слово отца, то им пользоваться тоже нужно уметь. Телом можно и слабым быть, да за плечами иную силу иметь. Мы пока дети малые, говорила она, так у нас есть, кем прикрыться. Зачем попусту притеснения терпеть от других нерадивых, пусть и сильных?

– А чего же ты порывай-траву тогда дергала? Шла бы к отцу да нажаловалась бы, – уколол сестру Славушка, забирая влево, где завидел белую рубаху писаря, маячившую в лесу.

– Я, братец, в разные стороны развиваться решила, – рассудительно ответила Мареся. – Отцу я завсегда успею поплакаться, а вот самой варево сварить лютое – это у меня еще никогда не выходило. Вот учиться буду, бабка Вайка подсобить обещала. Видел бы ты, братец, как она от зелья пьяного заговоры плетет… – мечтательно сказала Мареся и вдруг замерла на месте. – Стой, а где дед Филарет?

Славушка тоже замер, прислушался. Только же вот рубаху его видел да слышал, как тот сушняком хрустит, а сейчас и впрямь ничего слышно не было.

– Да там он, – мальчик уверенно кивнул в ту сторону, где Филарета чаял углядеть, – я его вот только что видел.

– Точно?

– Точно. Пошли скорее.

Славушка схватил Маресю за руку и бросился в кусты напролом. Шли они минуты три, постоянно останавливаясь да озираясь. Никого. Казалось, чем дальше в лес заходили, тем тише становилось вокруг. И все померкло вдруг как-то. Казалось, вот только утро было, солнышко припекало, роса в его лучах улыбалась миру, а теперь словно мороку кто напустил. За высокими кронами вековых дубов да разросшегося выше роста человека кустов ни лучика не пробивалось. Стало прохладно, Мареся всем телом прижалась к брату.

– Пойдем обратно, а? – жалобно сказала она. – Дед Филарет как поймет, что нас потерял, сам обратно выйдет к крепости. А мы его у леса постережем, на тропке.

Не стал Славушка ничего против говорить, хоть и стыдно было признать, что и самому страшно стало. Никогда он еще в лесу так просто не терялся – ни ночью, ни тем более днем. Всегда дорогу знал да тропки видел. А сейчас лес выглядел чужим, странным, даже немного жутким.

– Пойдем обратно, – уверенно сказал он.

Дети зашагали обратным порядком туда, откуда пришли. И чем дольше шли, тем больше уверялись в том, что заплутали. И шли-то не так долго, чтобы обратной дороги не найти. По меркам леса великого так и вообще просто на его кантике они еще находиться должны были. Казалось, воротись, пройди пару десятков саженей и выйдешь туда, откуда в лес этот заходил. Но кромка все не показывалась. И ни конца, ни края этому лесу видно не было. Словно кто взял их и перенес в самую его сердцевину, в самое нутро. Коряги вокруг, стволы поваленные, бурелом непролазный. Мареська уже весь сарафан свой изодрала, а выхода из лесу все никак не находилось.

Еще Славушка заметил, как по кронам деревьев, где-то в самой выси с ветки на ветку вороны перескакивают. А не те ли самые вороны это?

– Славушка, мне что-то боязно, – зашептала Мареська, чувствуя его страх всей кожею. Брат хоть и храбрым ей казался всегда, да только сейчас она чувствовала, что трусит он не меньше ее и не понимает, куда идти.

И вдруг где-то за спиной в лесу раздался вой утробный, да такой страшный, что у обоих детей ноги невольно подкосились. Так и рухнули они под пень корявый, ко мху щеками прижались. Только и слышно было, как трепещут в груди их маленькие сердечки.

– Волк? – одними губами спросила Мареся.

– Или кто хуже… – ответил Славушка, припоминая, как в прошлом году мужики сказывали о волколаке диком. – Вот угораздило же тебя, сестрица, именно сегодня эту траву дурацкую порывать…