Скорбь сатаны

Глава шестая

Я подошел ближе, чтобы рассмотреть ящичек. Он был просверлен дырочками для свободного обмена воздуха, на дне лежало насекомое с яркими крыльями, раскрашенными всеми цветами радуги.

— Оно живое? — спросил я.

— И живое и до известной степени разумное, — ответил Риманец, — я кормлю его, и оно знает меня; это все, что можно сказать о цивилизованных существах, не так ли? Люди признают лишь тех, кто кормит их? Насекомое вполне ручное и дружелюбное, как видите и, открыв ящик, Лючио бережно протянул свой указательный палец. Блестящее тело жука заискрилось отливами опала, яркие крылья медленно раскрылись и насекомое поднялось и прицепилось к руке своего покровителя. Князь высоко поднял его и, легко размахивая рукой, воскликнул.

— Лети, маленький дух, лети и вернись ко мне.

Жук поднялся к потолку, потом начал кружиться, своим блеском он напоминал чудный драгоценный камень; я следил за ним с восторгом; совершив несколько кругов, насекомое вернулось к своему владельцу и село ему на руку, не пытаясь больше летать.

— Одно общее место гласит, что посреди жизни кроется смерть, — произнес князь, мягко устремив свои темные глаза на блестящие крылья своего любимца, — на самом деле это сказано не вполне правильно: лучше было бы сказать, что посреди смерти кроется жизнь! Это маленькое существо, редкое и любопытное произведение смерти, и не единственное в своем роде. Другие находились в тождественных условиях. Я завладел этим насекомым довольно странным образом; если вам не скучно, то расскажу, как было дело?

— Наоборот, — поторопился я сказать, не отрывая глаз от странного маленького существа, переливавшегося всевозможными радужными красками.

Лючио взглянул на меня, потом приступил к своему рассказу.

— Вот как это случилось: я присутствовал при открытии гроба египетской мумии, — по ее талисманам мы узнали, что это принцесса царской крови. Несколько замечательных украшений были привязаны к ее шее; а на груди лежал кусок битого золота, в четверть дюйма толщины. Все тело было обернуто бесконечным количеством благоуханных покрывал; когда их сняли, то оказалось, что тело посреди груди сгнило, и в пустоте, или гнезде, образовавшемся от процесса разложения, было найдено живым это насекомое, такое же полное жизни и блестящее, как теперь.

Я невольно вздрогнул.

— Ужасно, — сказал я, — сознаюсь, на вашем месте, я не мог бы приручить существо, найденное при таких отвратительных условиях. Я убил бы его.

Князь продолжал на меня смотреть упорно и пытливо.

— Зачем? — сказал он, наконец. — Я боюсь, мой милый Джеффри, что у вас нет склонности к науке. Убить бедняжку, которая нашла жизнь на груди смерти, не жестокая ли это мысль? Для меня это неклассифицированное насекомое служит ценным доказательством (если бы я нуждался в нем) неразрушимости зачатков сознательного существования; у него есть глаза и чувства вкуса, обоняния, осязания и слуха, и оно получило их вместе с разумом из мертвого тела женщины, которая жила и, без сомнения любила, и грешила, и страдала более четырех тысяч лет тому назад!

Он остановился и вдруг прибавил:

— Все таки, откровенно говоря, я с вами согласен и считаю его злым созданием. В самом деле! Но я люблю его не меньше за это. Факт тот, что я сам составил о нем фантастическое представление. Я склонен признавать идею о переселении душ и иногда, чтобы удовлетворить свою причуду, я верю в возможность, что принцесса этого царского египетского дома имела порочную, блестящую и кровожадную душу и что… вот здесь о н а!

Холодная дрожь пробежала по моему телу. Я посмотрел на своего друга, стоявшего напротив меня в бледном зимнем освещении, с «блестящей и кровожадной душой» на протянутой руке, и мне показалось, что его высокий стан и, удивительная красота дышали чем-то зловещим. Меня охватил необъяснимый ужас, который я приписал впечатлению рассказанной истории, и решив побороть свои ощущения, я стал разглядывать более внимательно волшебного жучка. Его блестящие бисерные глазки сверкали, как мне казалось, враждебно, и я отступил назад, сердясь на самого себя за овладевший мною страх перед этим существом.

— В нем действительно что-то замечательное, — пробормотал я. — Я не удивляюсь, что вы дорожите им, как редкостью. Глаза совсем ясные, почти разумные.

— У нее верно были красивые глаза, — заметил Риманец с улыбкой.

— У «нее»? что вы хотите сказать?

— У принцессы, конечно, — ответил он весело, — у этой милой дамы, часть существа которой, очевидно, перешла в это насекомое, питавшееся исключительно ее телом.

И он положил насекомое в его хрустальное жилище с самой нежной заботливостью.

— Я полагаю, что вы делаете из этого вывод, что ничто в сущности не умирает окончательно?

— Именно так, — сказал Риманец решительно, — мой дорогой Темпест, в том-то и вся беда или благо окружающих нас вещей; ничто не уничтожается бесследно, даже мысль.

Я молчал, следя за тем, как Лючио прятал хрустальный ящичек с его несимпатичной обитательницей.

— А теперь — за завтрак! — воскликнул князь радушно, беря меня за руку, — у вас вид на двадцать процентов лучше, чем когда вы вышли сегодня утром. Заключаю из этого, дорогой Джеффри, что все законные формальности улажены? Что же вы делали все остальное время?

Сидя за столом, с прислуживающим темнолицым Амиэлем, я стал рассказывать свои утренние приключения, и случайную встречу с издателем, вернувшим накануне мне рукопись, но который теперь верно примет сделанное мною предложение. Риманец слушал меня внимательно, изредка улыбаясь.

— Конечно, — сказал он, когда я кончил говорить, — ничего нет удивительного в поведении этого человека. Я даже нахожу, что он выказал необыкновенно много выдержки и приличия тем, что не тотчас же схватился за ваше предложение, — его лицемерное желание подумать, доказывает, что он обладает тактом и предусмотрительностью. Неужели вы воображаете, что существует человек, которого нельзя было бы купить? Мой добрый друг, вы можете подкупить кого угодно, лишь бы вы дали достаточную сумму, и даже папа продаст вам место в раю, если вы только заплатите ему на земле. Ничто в этом мире не получается свободно, кроме воздуха и солнечного сияния, — все остальное вы должны выкупать кровью, слезами, иногда вздохами, но чаще всего деньгами!

Мне показалось, что Амиэль, стоя за стулом своего господина, двусмысленно улыбнулся; инстинктивная неприязнь которую я питал к этому человеку, мешала мне распространяться о своих делах во время завтрака. Я не мог формулировать существенной причины моего отвращения к доверенному лицу князя, но, чтобы я ни делал, чувство оставалось и усиливалось с каждым взглядом на его угрюмое недоброжелательное лицо. Однако, он был вежлив и внимателен, я не мог упрекнуть его ни в чем; но, когда, наконец, поставив на стол кофе, ликеры и коробку с сигарами, он тихо удалился, я почувствовал бесконечное облегчение и вздохнул свободно. Как только мы остались одни, Риманец зажег сигару и, откинувшись в кресле, посмотрел на меня с таким сочувствием, что его красивая наружность показалась мне еще более привлекательной.

— Давайте поговорим, — сказал он, — мне кажется, что в настоящее время, я ваш самый лучший друг; и конечно, я знаю свет лучше вас. Что вы хотите сделать с вашей жизнью, или лучше сказать, на что вы думаете тратить ваши деньги?

Я засмеялся.

— Конечно, я не буду давать сумм на постройку церквей или устройство больниц! Я даже не открою бесплатной библиотеки, так как эти учреждения служат не только центром заразных болезней, но, в большинстве случаев, управляются местными торговцами, которые вследствие этого воображают, что они могут судить о литературе. Мой дорогой князь, я намерен тратить деньги на собственные удовольствия, и уверяю вас, что способов очень много.

Риманец продолжал молча курить, сквозь бледно-сероватые клубы дыма его глаза как-то сверхъестественно блестели.

— С вашим состоянием вы могли бы осчастливить сотни людей… — заметил он.

— Благодарю вас, но пока я предпочитаю быть счастливым сам, — ответил я решительно, — должно быть, я кажусь вам эгоистом, — вы филантроп, я это знаю, — а я далеко нет!

Лючио продолжал упорно смотреть на меня.

— Вы могли бы помогать вашим собратьям в литературном мире.

Я прервал его слова решительным движением.

— Никогда, мой друг, даже если бы небо провалилось! Мои собратья-литераторы отталкивали меня при каждом удобном случае и старались всячески отнять у меня возможность заработать себе кусок хлеба, — теперь моя очередь толкать их, и я выкажу им так же мало жалости, как они выказывали мне: никто не помогал, никто не симпатизировал мне, и я никому ни помогать, ни симпатизировать не стану!

— Месть сладка, — произнес князь сентенциозно, — я советую вам сделаться издателем модного литературного журнала.

— Зачем?

— Как, вы еще спрашиваете? Подумайте, какое будет для вас наслаждение получать рукописи ваших врагов и отвергать их, бросать их письма в мусорную корзину и отсылать их стихотворения, повести, политические статьи с надписью на обороте: «возвращаю с благодарностью» или «для нас не подходящая». Кроме того, вы можете изводить ваших соперников анонимной критикой. Радость дикаря, привесившего к своему поясу двадцатый череп, — ничто, в сравнении с этим! Я сам был издателем когда-то, и знаю это по личному опыту.

Я засмеялся его предложению, сделанному с таким серьезным видом.

— Вы, конечно, правы, — ответил я, — я вполне понимаю все преимущества такого положения, но ведение этого дела слишком сложное для меня, оно связало бы меня по рукам и по ногам.

— Ну, не ведите дело лично, последуйте примеру всех крупных издателей, не работайте сами, — берите только барыши. Вы никогда не найдете ни одного издателя наших крупных журналов, — если вам что-нибудь нужно, — пожалуйте к его помощнику! Сам издатель, смотря по сезону, находится или в Англии, или в Шотландии, или зимует в Египте, — люди воображают, что он ответствен за все, что появляется, в его газете, а большей частью он и не знает, в чем ее содержание. Он полагается на свой штат, а когда этот самый штат находится в затруднительном положении, то ссылается на отсутствие издателя, от которого ничего нельзя решить; между тем издатель мирно проживает за тысячи верст и его никто не беспокоит. Вы могли бы подвести публику этим же способом.

— Да, конечно, — ответил я, — хотя такой способ занятий мне не по сердцу, — если бы у меня было какое-нибудь дело, я бы занимался им усердно, я нахожу, что если работать, так уж во всю.

— Я тоже, — ответил Риманец поспешно, — я сам довольно добросовестный человек, — он улыбнулся, как мне показалось иронически. — Но скажите, как вы намерены наслаждаться своим состоянием?

— Я начну с того, что издам свою книгу, — ответил я, — ту самую книгу, которую никто не хотел печатать, — уверяю вас, я заставлю весь Лондон говорить о ней.

— Весьма возможно, — ответил князь, глядя на меня сквозь облако дыма, — публика Лондона рада покричать, по преимуществу, однако о двусмысленных и нецензурных вещах. А потому, как я докладывал вам раньше, если бы ваша книга была смесью Золя, Гюисманса и Бодлера или ваша героиня представляла бы из себя скромную девицу, считавшую честный брак за унижение, то она, несомненно, пользовалась бы огромным успехом в наши дни Содома и Гоморры.

Тут Лючио внезапно вскочил и, бросив недоконченную сигару в камин, обратился ко мне с видимым возбуждением:

— Отчего с неба не падает огненный дождь на эту проклятую страну? Она созрела для наказания — полная отвратительных существ, недостойных доже мучений ада, куда, сказано, осуждены лжецы и лицемеры! Темпест! Если есть человеческое существо, которого я более всего гнушаюсь, так это тип человека, весьма распространенный в наше время, — человека, который облекает свои мерзкие пороки в мантию широкого великодушия и добродетели. Такой субъект будет даже преклоняться перед потерей целомудрия в женщине, потому что он знает, что только ее нравственным и физическим падением он может утолить свое скотское сластолюбие. Чем быть таким лицемерным подлецом, я предпочел бы открыто признать себя негодяем!

— Потому что у вас благородная натура, — сказал я, — вы исключение из общего правила.

— Исключение! Я? — и Лючио горько засмеялся, — но, положим, вы правы: я исключение среди людей, — по своей честности я принадлежу скорее к животным! Лев не присваивает себе манер голубя, он громко провозглашает свою кровожадность. Даже змея, несмотря на вкрадчивость своих движений, предупреждает о своих намерениях шипением. Вой голодного волка слышен издалека и заставляет запоздавшего в снежных пустынях путешественника торопиться домой, но человек не дает ключа к своим действиям, — зловреднее льва, хитрее змеи и кровожаднее волка, он жмет руку своему товарищу в притворной дружбе и час спустя, пользуясь его отсутствием, оскверняет его клеветой, за улыбающимся лицом он прячет фальшивое, эгоистичное сердце, бросая вызов Пигмее в лицо загадочной Вселенной, он смеется над Всевышним, не замечая, что сам стоит над бездной… Силы небесные! — Тут Лючио остановился и всплеснул руками. — Какое дело Всевышнему до такого неблагодарного слепого червяка, как он!

Его голос прозвучал замечательно звонко; глаза блеснули огненной пылкостью. Смущенный его неожиданной вспышкой, я не заметил, как потухла моя сигара, и продолжал глядеть на него в немом удивлении. Какой у него был вдохновенный вид, какая величественная осанка, как горделиво пылал его огненный взгляд; было что-то исключительно страшное в его вызывающем протесте. Князь поймал мой удивленный взор, и страстный пыл его гнева улегся; он засмеялся, пожав презрительно плечами.

— Я, должно быть, был создан актером, — сказал он небрежно, — время от времени любовь к декламации овладевает мной. И я начинаю говорить, как говорят наши премьеры и члены парламента, повинуясь настроению момента и не веря ни одному слову того, что говорю!

— Я не принимаю вашего опровержения, — ответил я с улыбкой. — Вы верите тому, что говорите, хотя действительно я думаю, что вы человек минуты.

— Неужели? — воскликнул князь. — Как вы умны, Джеффри Темпест, вы поразительно умны! Но вы неправы! во всем мире нет существа менее меня поддававшегося впечатлению минуты и более решительного и непоколебимого в своих намерениях. Верьте мне или не верьте, как хотите, — насильно внушать веру нельзя. Если бы я сказал вам, что я опасный друг, что я предпочитаю зло добру и что я не безвредный наставник для кого бы то ни было, — что бы вы сказали на это?

— Я сказал бы, что вы находите своенравное наслаждение в унижении, — ответил я, вновь закуривая сигару и внутренне забавляясь его серьезностью, — и я продолжал бы любить вас по-прежнему, если не больше, — хотя это было бы трудно!

Лючио уселся в кресло и пристально посмотрел на меня.

— Темпест, вы следуете примеру хорошеньких женщин, — они всегда любят негодяев!

— Но вы не негодяй, — заметил я, с наслаждением затягиваясь сигарой.

— Да, я не негодяй, но во мне много дьявольского.

— Тем лучше, — сказал я, усаживаясь еще более удобно в мягком кресле, — надеюсь, что и во мне тоже есть частица дьявола.

— Вы верите в него? — спросил Риманец.

— В дьявола? Конечно нет!

— Однако, он один из самых выдающихся легендарных лиц — продолжал князь, зажигая другую сигару, — и служит сюжетом многих интересных рассказов. Представьте себе его изгнание из рая! Люцифер, сын Утра! Что за имя! Быть рожденным от Утра! Быть существом, сотканным из прозрачного, беспорочного света, согретым розовым оттенком миллионов восходящих светил! Великолепный и величественный, этот чудный Архангел стоял по правую руку Всевысшего и перед его неутомимыми очами проходили грандиозные создания Божественного Ума. Внезапно, среди кружившихся зачатков, Люцифер увидал новый маленький мир и на нем существо, медленно принимавшее ангельское подобие, — существо, долженствовавшее пройти через все фазы жизни, пока оно одухотворится дыханием Создателя и достижением сознательного бессмертия и вечного блаженства. И Люцифер, полный гнева, обратился к Всевышнему и, позабыв все, в приливе гордости и гнева, воскликнул: «Неужели Ты хочешь превратить это мелкое существо в такого же ангела, как я? Если ты сотворишь человека по, нашему подобию, я погублю и истреблю его, так как он недостоин пользоваться наряду со мной великолепием Твоего Всеведущого Ума и славой Твоей Безграничной Любви!»

А голос Всевысшего таинственно и страшно прозвучал ему в ответ: «Люцифер, сын Утра, ты знаешь, что ни одно пустое необдуманное слово не должно быть произнесено передо Мной! Свобода воли есть дар Бессмертных, а потому ты должен исполнить то, что сказал! Низвергнись, гордый дух с твоего высокого положения, — ты, с твоими последователями, и возвратись только тогда, когда человек искупит твою вину! Всякая человеческая душа, поддавшаяся твоему искушению, послужит новой преградой между тобой и раем; но тот, кто по собственной воле оттолкнет и отгонит тебя, приблизит тебя к твоему потерянному достоянию. Когда мир отвергнет тебя, я прощу и вновь приму тебя, — но не раньше!»

— Я никогда не слышал такого объяснения, — сказал я, — мысль, что человек должен искупить дьявола, мне незнакома.

— Да? — переспросил Лючио. — Во всяком случае, это изложено не менее правдоподобно, чем другие. Несчастный Люцифер. Его наказание бесконечно, и расстояние между ним и раем увеличивается с каждым днем! Человек никогда не поможет ему искупить свою вину. Человек отвергнет Бога с удовольствием, но дьявола — никогда! Принимая во внимание эти странные условия приговора, подумайте, как этот Люцифер, сын Утра, или просто, Сатана, должен ненавидеть человечество!

Я улыбнулся:

— У него остается одно средство: никого не искушать…

— Вы забываете его обет! Сатана обязан сдержать свое слово, — сказал Риманец. — Он поклялся перед Богом, что сгубит человека, и он должен исполнить свою клятву, насколько возможно. Ангелы не могут клясться перед Всевышним и не исполнять своих клятв, насколько это возможно. Люди клянутся постоянно во имя Бога, не имея даже намерения совершить обещанное.

— Все это пустяки, — прервал я нетерпеливо. — Эти старые легенды — полный абсурд. Вы передали рассказ хорошо, как будто вы сами верите в его правдивость, но это лишь потому, что вы умеете говорить красноречиво. В наше время никто больше не верит ни в дьявола, ни в ангелов, — к примеру, скажем… я сам не верю в существование души!

— Я знаю, что вы не верите, — ответил Лючио мягко. — Ваш скептицизм очень удобен; он снимает с вас всякую ответственность. Я завидую вам, ибо как мне не жаль, но я принужден верить в существование души.

— Принуждены? — повторил я. — Это даже смешно; никто не может заставить вас принять за истину пустую теорию.

Лючио посмотрел на меня с загадочной улыбкой, которая скорее омрачила, чем осветила его красивое лицо.

— Правильно, весьма правильно. Во Вселенной нет принудительной силы, — человек верховное, независимое существо, хозяин всего, что видит; он не подчиняется никакой власти, кроме собственной воли! Но я увлекаюсь; оставим религию и психологию и будем говорить о единственном сюжете, достойном интереса — о деньгах! Я вижу, что ваши теперешние планы уже составлены; вы хотите издать книгу, которая должна произвести сенсацию и дать вам славу. Желание скромное. Нет ли у вас более широкого тщеславия? Существует множество способов для достижения того же самого, а именно: чтобы о вас говорили; хотите я вам перечислю их?

Я засмеялся.

— Если хотите…

— Прежде всего, необходимо, чтобы о вас напечатали в газетах и протрубили факт, что вы крайне богатый человек. Я укажу вам агентов, которые занимаются подобными делами; это будет вам стоить от 20 до 30 фунтов.

Я широко раскрыл глаза.

— Неужели это практикуется? — спросил я.

— Да, дорогой друг, как же иначе? — сказал Лючио нетерпеливо. — Неужели вы думаете, что на этом свете что-нибудь делается безвозмездно? — Ради чего эти несчастные трудящиеся журналисты станут обращать внимание публики на вас, если они ничего не получат за свои хлопоты? Если вы не подкупите их, то они обругают вас совершенно бесплатно, — за это я вам ручаюсь. Я знаю одного такого агента, очень достойного человека, который за сто фунтов так искусно сделает свое дело, что через несколько недель, публика будет убеждена, что единственный о ком стоит говорить — это Джеффри Темпест и ваши миллионы, и что после его высочества, принца Валлийского, нет более важного человека, чем вы.

— Поговорите с ним, — пробормотал я лениво, — дайте ему двести фунтов, тогда весь свет будет говорить обо мне.

— После того, как о вас заговорят газеты, — продолжал Риманец, вам обязательно надо проникнуть в так называемое высшее общество, — только тут следует действовать постепенно и с крайней осторожностью. Вы представитесь королеве на первом ее приеме, после чего будет довольно легко достать приглашение к одной из первых леди города, где вы встретитесь с принцем Валлийским. Если вам удастся понравиться его высочеству, или чем-нибудь угодить ему, то тем лучше; я думаю, что это будет не особенно трудно, так как он один из самых популярных принцев Европы. Вскоре после этого вы должны купить себе великолепное поместье и объявить об этом в газетах, а тогда уже вы можете отдыхать на лаврах. Общество подхватит вас, и вы окажетесь в течении!

Я весело расхохотался; его план действий забавлял меня.

— На вашем месте, — продолжал Лючио, — я не стремился бы попасть в парламент. Для карьеры джентльмена этого более не нужно. Но я посоветовал бы вам выиграть Дерби!

— Конечно, — ответил я весело, — предложение ваше великолепно, но трудно исполнимо.

— Если вы хотите выиграть Дерби, — возразил князь спокойно, — то вы выиграете его! Я гарантирую вам и лошадь и жокея. — В его голосе прозвучала такая уверенность, что я нагнулся, чтобы рассмотреть выражение его лица.

— Вы хотите совершить чудо? — спросил я шутливо. — Неужели вы говорите серьезно?

— Испытайте меня, — ответил князь, — если хотите, я запишу лошадь от вашего имени?

— Если не слишком поздно и вам не очень затруднительно, то запишите, — ответил я. — Представляю вам, полную свободу действий, только предупреждаю вас, что я не особенно интересуюсь ни скачками, ни бегами.

— Придется вам изменить ваши вкусы, — ответил князь, — конечно, если вы дорожите мнением английской аристократки, которая ничем другим не интересуется.

Вы не найдете в высшем обществе ни одной дамы, которая не играла бы на тотализаторе… Вы можете произвести сенсацию в литературном мире, но это будет ничто в сравнении с вашей славой, если вы выиграете Дерби. Лично я занимаюсь очень много скачками, я обожаю их. Я присутствую на всех бегах, не пропуская ни одного, я всегда играю и никогда не проигрываю. Но позвольте мне начертать вам дальнейший план действий. После того, что вы выиграете Дерби, вы должны принять участие в гонках яхт, но в последнюю минуту дать выиграть принцу Валлийскому.

Потом вы дадите большой обед, приготовленный первым поваром столицы, и будете кормить Его Высочество под звуки «Британия царит над волнами».

Вы произнесете приветственную речь и результат всего этого будет одно или два приглашения ко двору. Видите, как это все просто и легко складывается; к концу лета вы должны поехать в Гамбург и пить воду, даже если она вам не нужна, а осенью вы соберете общество охотников в вашем новом поместье и пригласите его высочество перестрелять всех ваших фазанов. К тому времени ваше имя будет достаточно известно и вы можете жениться на любой красавице, находящейся в данную минуту на брачном рынке.

— Благодарю вас, — воскликнул я, смеясь от души, — честное слово, Лючио, ваша программа совершенна; вы ничего не забыли.

— Вот все, что требуется для общественного успеха, — продолжал Лючио серьезно, — оригинальность и ум не нужны, лишь были бы деньги.

— Вы забываете мою книгу, — заметил я, — я знаю, что она не лишена ни ума, ни оригинальности. Не может быть, чтобы она не способствовала моему успеху в высших сферах.

— Сомневаюсь, — ответил Риманец, — сильно сомневаюсь. Ваша книга очевидно будет принята благосклонно, как произведение богатого человека, забавлявшегося литературой. Но как я говорил вам раньше, гений редко развивается под влиянием богатства; кроме того, высшее общество не может выбить себе из головы, что литература-произведение низших классов… «этот сорт людей так интересен», говорят обладатели синей крови, как бы извиняясь, что они знакомы с каким-нибудь литератором. Вы легко можете себе представить аристократку времен Елизаветы, говорившую своей подруге: «— Вам все равно, моя милая, если я приведу вам некоего Вильяма Шекспира? Он пишет пьесы и чем-то занимается в театре Глобуса, я даже подозреваю, что он играет на сцене! Бедняжка, он почти без средств, но эти люди всегда забавны!» Вы же, мой дорогой Темпест, далеко не Шекспир; но ваши миллионы дадут вам больше успеха, чем великому трагику. Вам не придется искать покровительства или заучивать реверанс для милорда или миледи; эти высокопоставленные лица будут слишком счастливы занять у вас денег, если вы на это согласитесь.

— Я не буду ни давать взаймы, ни дарить, — сказал я.

— «Ни дарить», — повторил Лючио и его глаза одобрительно сверкнули.

— Я очень рад, — продолжал он, — что вы не намереваетесь тратить ваших денег на так называемые добрые дела; это очень разумно. Тратьте на самого себя и ваши траты все-таки принесут пользу многим. К сожалению, я действую иначе. Я помогаю благотворительным обществам, отзываюсь на воззвания и даю пособия неимущему духовенству.

— Это меня трогает, — перебил я его, — тем более что судя, по вашим словам, вы не христианин.

— Нет, — сказал Риманец, и в его голосе послышалась насмешка. — Но вы не понимаете моих мотивов. Многие протестантские священники стараются погубить религию, кто лицeмepиeм, кто жадностью, и когда они ищут моей поддержки для такой благой цели. — Я даю, не считая.

Я засмеялся.

— Вы не можете не шутить, — сказал я, бросая в камин окурок сигары. — Я вижу, что вы любите смеяться над собственными добрыми делами.

Я не докончил, так как в эту минуту вошел Aмиэль, неся телеграмму на серебряном подносе. Открыв ее, я увидал, что она от моего редактора; содержание было следующее:

«С удовольствием принимаю книгу; пришлите немедленно рукопись».

Я торжественно показал депешу князю; он улыбнулся.

— Конечно! разве вы могли ожидать другого ответа? Только ваш издатель должен был бы редактировать свою телеграмму иначе. Я не думаю, что он принял бы вашу книгу с удовольствием, если ему пришлось бы потратить свои деньги. — «С yдoвoльcтвиeм принимаю деньги за печатание вашей книги», вот настоящий смысл его послания. Ну, что же вы намерены делать?

— Я займусь этим сейчас, — ответил я и весь затрепетал от предвкушаемого наслаждения при мысли, что приближается час, когда я могу отомстить своим врагам. — Надо напечатать книгу как можно скорее; я с удовольствием сам займусь всеми подробностями, а что касается других моих планов…

— Предоставьте их мне, — сказал Риманец, кладя свою красивую белую руку мне на плечо. Предоставьте их мне и будьте уверены, что я подыму вас до самой высоты светского тщеславия. Это будет зрелище, возбуждающее зависть людей и удивление ангелов!